Глава третья

Воскресенье, 16 августа 1914 г.

По-прежнему состояние неизвестности, ожидания и лихорадочной тревоги. О военных операциях я знаю только то немногое, что мне ежедневно скупо сообщают офицеры связи. Наши войска снова взяли вчера Бламон и Сирей, они вступили в Танн, но радость, внушаемая нам этими мелкими успехами, отравлена мыслью о том, сколько крови они стоят Франции. Вдобавок префект департамента Мерты и Мозеля Мирман посылает нам раздирающие душу известия о зверствах немецких войск. Последние ведут себя так, словно они получили приказ терроризировать нас, и, словно опьяненный и ослепленный своей гордыней полководец, оправдывают свое зверство тем, что оно сократит войну. За те восемь дней, которые неприятель оставался в Бламоне, он без всякого основания предал смерти трех человек, в том числе молодую девушку и восьмидесятилетнего старца Бартелеми, бывшего мэра. Другие известия, полученные от префекта департамента Мааса, огорчают меня еще больше, потому что они касаются особенно дорогих [90] мне коммун. В Бре, около Монмеди уланский патруль, вышедший из Бельгии, натолкнулся на наших пограничников, ранил двух из них, а также ребенка двенадцати лет. Другие разведчики, явившиеся из района Метца, пробрались среди прудов и рощ Воэвры к деревне Понсар, жители которой всегда проявляли ко мне преданность и привязанность. Немцы проникли даже дальше, в округ Коммерси, от которого я так долго был депутатом; десять немцев были взяты в плен в окрестностях Монсека. Все эти имена вызывают в моей памяти родные картины: плодородную равнину у подошвы холмов, на склонах виноградники, вокруг домов фруктовые сады, трудолюбивое и честное население, среди которого я насчитаю столько старых и верных друзей. Война еще только началась, а неприятель уже в сердце моей родной страны, в нескольких километрах от усадьбы, служившей жилищем моей семье в мирные годы.

Правда, мне сообщают, что в Вогезах мы удерживаем Сент-Мари-о-Мин, за который шел жаркий бой. Кроме того, мы продвинулись вперед в живописной долине Ширмек, по которой я с женой и молодыми племянницами совершил однажды летом прогулку в автомобиле. В Бельгии в Динане у нас был успешный бой с немецкой гвардейской дивизией и 1-й кавалерийской дивизией. Сообщают также, что в пятницу, 14 августа, наш 1-й стрелковый батальон захватил под Сен-Блезоном неприятельское знамя. Я горжусь, что этот первый трофей-эмблема был взят товарищами егерями. Разумеется, эти счастливые вести преисполняют меня радостью и надеждой. Но немцы находятся уже на подступах к Сен-Михиелю, это представляется мне плохим предзнаменованием, к тому же эти отрицательные моменты являются мне в самом ярком свете, и я переживаю их особенно болезненно потому, что взор мой, привыкший к этим пейзажам Мааса, видит издали бои, оскверняющие их.

В то время как военное счастье медлит принять ту или другую сторону, во всем мире продолжается бешеная германская пропаганда. Шеваллей посылает нам из Христиании несколько образцов тех басен, которые она распространяет в огромном количестве{*111}: «Зверства бельгийцев в Антверпене [91] против высылаемых немцев. Привезенные в Берлин тысяча пятьсот французских военнопленных одеты в старые изодранные мундиры и имеют жалкий вид». А вот сообщение, появившееся в «Deutsche Allgemeine Zeitung» и распространяемое в Норвегии{*112}: «Вразрез с международным правом во Франции организуют партизанскую войну. Мы будем беспощадно расстреливать жителей, пойманных с оружием в руках или же разрушающих пути сообщения. Не на Германию, а на Францию падет ответственность за потоки крови, которых это будет стоить... Бельгия желала войны. Штатские и дети производят на нас нападения. Если отныне война примет зверский характер, ответственность будет нести Бельгия». Тьебо сообщает нам другие образцы из Стокгольма{*113}: «Подтверждается известие о революции в Польше. Кандидатура на престол Католического Гогенцоллерна». Бапст тоже телеграфирует нам из Копенгагена{*114}: «В Берлине говорят, что германское правительство через посредство одной нейтральной державы объявило французскому и бельгийскому правительствам, что если война принимает дикий характер, то вина в этом падает на Бельгию, в которой гражданское население выступало против немецких войск с варварством, являющимся пятном на цивилизации». Несчастная Бельгия, теперь она оказывается главной виновницей! Германия, как и мы, гарантировала ей нейтралитет. Германия беспардонно вторглась на территорию, которую поклялась защищать, а теперь она имеет наглость обвинять перед совестью всего человечества трудолюбивый и безобидный народ, после того как она без всякого вызова вторглась на священную территорию. Между тем Бельгия, застигнутая врасплох внезапным нападением Германии, не знает даже, как справиться с неожиданными расходами, в которые она введена этим предательством. В своем тяжелом положении она обращается к другим державам, гарантировавшим ее независимость. Правительства в Лондоне и Париже вынуждены снестись [92] между собой с целью ссудить ей необходимые денежные средства{*115}, но для того чтобы ссудить их, они должны сами занять их.

Впрочем, Бельгия храбро организует свою защиту. Ее министр Вандервельде приезжал сегодня для свидания с Вивиани, Думергом и Мессими. Я тоже принял его в Елисейском дворце. До сих пор я встречался с ним всего раз или два. Я беседовал с ним довольно долго. Перед лицом, неожиданной опасности, угрожающей свободе его страны, он, как видно, отложил на время все партийные заботы. Он говорил мне о короле с уважением, о своих коллегах по кабинету тепло и задушевно. Кажется, он обладает столь же острым и живым умом, сколь холодным и решительным темпераментом, у него очень умная глухота, она не мешает ему слышать то, что он желает узнать, и позволяет ему пропустить мимо ушей все, что он считает маловажным. Он очень настаивал передо мной, чтобы отряды французской кавалерии были отправлены на левый берег Мааса в подкрепление бельгийской армии, главным же образом для ободрения населения. Такую же просьбу передал нам через Клобуковского полковник Алдебер от имени бельгийской главной квартиры{*116}. Правительство республики уведомило об этом генерала Жоффра, который отдал приказ генералу Сорде перейти со своей конницей через Самбру и двинуться на восток, в Бельгию.

До сих пор департаменты Северный и Па-де-Кале не были включены в зону военных действий. Даже после вторжения немцев в Бельгию наш генеральный штаб с трудом допускал мысль, что война могла бы быть перенесена так далеко на северо-запад. Это все еще была благородная иллюзия плана XVII, которая наделяла неприятеля рыцарскими чувствами Франции. Но растущее число немецких войск, сконцентрированных на границах Бельгии, значительность тех войск, которые уже проникли на территорию Бельгии, грозная перспектива обходного движения, гораздо более широкого и уплотненного, чем то, возможность которого в конце концов [93] стали предвидеть у нас, признанная отныне необходимость распространить действия нашего командования вдоль бельгийской границы до побережья — все это побудило генерала Жоффра обратиться к нам с требованием о включении департаментов Северного и Па-де-Кале в зону военных действий. Военный министр издал постановление в этом смысле, которое появится завтра утром в «Journal Officiel». Давление, оказываемое неприятелями со всех сторон на бельгийском и на нашем фронтах, заставило французского главнокомандующего, кроме того, снова торопить своего русского коллегу. Дело, конечно, не в том, что Великий Князь Николай Николаевич нуждается лично в увещеваниях, а в том, на что он указывал мне однажды в 1912 г.: «В нашей огромной империи, отдав приказ, никогда не знаешь наверняка, придет ли он по назначению». Наш русский союзник начал наступление 14 августа. Три северо-западные армии в составе двенадцати корпусов атаковали немцев, первые две на север от Вислы, третья — на юг от нее. Четвертая армия должна двигаться на Познань и Бреславль. В другом, юго-западном, направлении три армии в составе двенадцати корпусов действуют против Австрии{*117}. Император, Великий Князь Николай Николаевич, генерал Янушкевич наперебой заявляют, что они с наивозможной быстротой проложат себе дорогу в Берлин, что операции против австро-венгерских сил имеют менее важное стратегическое значение и что прежде всего необходимо добиться уничтожения германской армии. Итак, они определенно становятся на точку зрения французского командования{*118}. Кроме того, Палеолог повторяет, что Англия напрасно тревожится{*119}. Россия не оставляет ни одного солдата на случай возможных военных действий против Турции{*120}. Наконец, наш посол уверяет нас, что манифест к полякам встретил единодушное одобрение русского общественного мнения. Большинство петербургских и московских [94] газет посвящает статьи-дифирамбы примирению в великой семье славянских народов. Но я хотел бы знать, как отнеслось к этому общественное мнение Варшавы. Я продолжаю думать, что в польских странах скипетр царя не будет признан эмблемой освобождения. Во всяком случае этот русский манифест вызвал в Германии очень сильное раздражение. Имперские власти заставили духовенство познанской епархии выступить с воззванием к своей пастве, в котором напоминаются преследования польских католиков под русским владычеством и верующие призываются преданно сражаться под германскими знаменами{*121}.

Другие русские начинания, в частности, измышления Сазонова, добавляют нам забот. В ответ на назойливые настояния русского посланника в Бухаресте Братиану, как он уже предупреждал об этом, заявил, что он пока не может никому обещать что-либо и что, если будут настаивать на получении от него немедленного ответа, последний будет отрицательным. Сазонов старается вознаградить себя за эту неудачу возобновлением своих попыток переговоров с Турцией{*122}. Он желает, чтобы Порте было объявлено: «Если вы останетесь нейтральными, Англия, Франция и Россия не только защищают вашу территорию, но освободят вас в случае своей победы от той стеснительной опеки, которую Германия навязала вам в ряде предприятий, в первую очередь на Багдадской железной дороге». Эдуард Грей, ум которого не знает покоя, поручил сэру Френсису Берти передать Думергу аналогичное предложение. Не строя больших иллюзий о действенности такого шага, французский кабинет дал на него свое согласие, но едва успел он отправить свой ответ, как Извольский вручил Думергу дополнительную ноту. В постскриптуме Сазонов предъявляет требование о предварительной демобилизации Турции, французское правительство считает, что это притязание идет слишком далеко и грозит испортить все дело. Действительно, Морис Бомпар не скрывает от нас, что Турция все более склоняется на сторону [95] Германии и что, если первое большое сражение закончится победой немцев, нам будет стоить большого труда удержать оттоманское правительство и дальше в нейтралитете{*123}.

Зато у английского министерства иностранных дел создалось более благоприятное впечатление о событиях в Греции{*124}. Как видно, в течение этих дней император Вильгельм, шумливый шурин короля Константина, бомбардировал последнего письмами и телеграммами. Королева София постоянно приходила на помощь. Венизелос, наблюдавший за этими маневрами, обнаруживал большое беспокойство. Но давление превзошло всякую меру. Сам германский посланник вмешался в дело. Он осмелился, несомненно, по категорическому приказу из Берлина, потребовать от короля, чтобы он немедленно высказался «за» или «против» Вильгельма II. Как передают, посланник позволил себе такой дерзкий тон, что Константин, уязвленный в своем самолюбии, прервал аудиенцию.

Что касается Италии, то Думерг был вполне прав, не желая форсировать события. Несомненно, итальянский генеральный штаб готовит, по-видимому, во всех деталях более или менее длительное военное выступление против Австро-Венгрии{*125}. Но у нас есть доказательство, что сегодня маркиз Империали получил в Лондоне от маркиза ди Сан Джулиано инструкции, откладывающие дело в долгий ящик. Итальянское правительство уведомляет своего посла, что в настоящий момент оно не намерено выйти из своего нейтралитета, но, если оно когда-либо изменит свою позицию, этому новому решению должны будут предшествовать точные и детальные военные и политические соглашения с державами Тройственного согласия. Эти соглашения будут вырабатываться в величайшей тайне в Лондоне, а не где-либо в другом месте. Италия нисколько не питает недоверия к Думергу, но она не доверяет Извольскому, аккредитованному в Париже, она предпочитает английское благоразумие и английское умение молчать. Маркизу Империали даже поручено просить [96] сэра Эдуарда Грея постараться, чтобы Баррер Крупенский, русский посол в Риме, не затрагивали этой темы в своих беседах с Сан Джулиано. Но вот что Италия здесь не договаривает и что, возможно, объясняет те нескрываемые приготовления, которые она ведет в направлении Трентино: предварительно собирается вести при посредничестве Германии переговоры с Австрией. Она желает тщательно взвесить выгоды, которые может ожидать от нейтралитета или от войны со своими союзниками. Консульта и здесь оказывается более ловкой и тонкой, чем все дипломатические канцелярии Европы.

Вечером в военном министерстве еще не знали, перешли ли мы в наступление на бельгийской границе, как это было объявлено. Мне сказали лишь, что наше положение в верхнем Эльзасе улучшается, что мы взяли в плен еще тысячу человек, что мы захватили полевые орудия и орудия большого калибра и не только снова взяли Сирей, но, сделав новый прыжок, заставили отступить баварский корпус.

В 23 часа 30 минут мне передают телеграмму, отправленную из Мальты в 21 ч 50 минут и подписанную адмиралом Буэ де Лапейрером: «Сегодня утром, появившись одновременно с северо-запада и юга, застал врасплох перед Антивари крейсер типа «Зента» и торпедную лодку, поддерживавшие блокаду. Крейсер потоплен. Торпедной лодке, кажется, удалось спастись. Я займу наблюдательный пост у входа в Адриатическое море и буду снабжаться на месте».

Понедельник, 17 августа 1914 г.

Телеграмма Палеолога{*126}: «Сегодня утром беседовал с Сазоновым. Я домогался от него ответа, не заявит ли в случае победы русское правительство территориальных или политических притязаний к Турции». «Вам небезызвестно, — сказал я, — что территориальная неприкосновенность и политическая независимость Турции остаются одним из руководящих принципов французской дипломатии». Он ответил мне: «Даже в случае победы мы будем соблюдать независимость и [97] неприкосновенность Турции, если она останется нейтральной в этой войне. Самое большее, мы потребуем установления нового режима для проливов, который будет одинаково применим ко всем государствам, лежащим на берегах Черного моря, — к России, Болгарии и Румынии». На этот раз язык Сазонова вполне ясен. Этот язык даже почти удовлетворителен. Во всяком случае это — достаточное доказательство того, что, что бы ни писали с тех пор некоторые пасквилянты, Франция перед войной ни разу не изменила в пользу России своей старой восточной политики и что ни в 1912 г., ни в 1914 г. ни я и, полагаю, никто другой не давали ни царю, ни его правительству, ни Извольскому никаких обещаний даже в вопросе о проливах. Недаром Сазонов не ссылается ни на какое обязательство, взятое на себя Францией.

Но мы получили из Терапии{*127} известие, показывающее, что Россия еще нисколько не отказалась от требования демобилизации Турции. Морис Бомпар, как и мы, находит эту идею неудачной. Думерг добился у Сазонова, чтобы он не настаивал на этой своей идее, которой Германия не преминула бы воспользоваться в Константинополе в своих интересах. Как трудно впрячь в одну телегу державы Тройственного согласия!

Меня посетил Киньонес де Леон. Он вернулся из Испании и уверяет меня от имени Его Величества Альфонса XIII в самой горячей симпатии к Франции. Король поручил ему передать мне, что, когда придет время, он готов взять на себя роль посредника между воюющими сторонами, но не сделает нам никакого стеснительного для нас предложения и что, прежде чем действовать, он терпеливо будет выжидать требования со стороны французского правительства. Я прошу предупредительного Киньонеса, который, как я знаю, является самым надежным доверенным лицом своего государя, передать от моего имени горячую благодарность и добавляю, что наши союзники и мы намерены довести навязанную нам войну до победного конца. Теперь слишком поздно или слишком рано перестать сражаться. [98]

Посетил меня также посланник Греции, любезный Романос. В его больших черных зрачках выражается сегодня тайное волнение. Дней пятнадцать назад, говорит он мне, король Константин уведомил Вильгельма II, что, если Болгария объявит войну Сербии, Греция вынуждена будет в силу своего договора с последней оказывать ей военную поддержку {21}. Хотя кайзер знал, что Греция связана определенными договорами, он не желал допустить, чтобы она начала выполнять их, он проявил чрезвычайную раздражительность по поводу сделанного ему сообщения. Со своей стороны, король Константин тоже остался несколько обиженным тем приемом, который встретило его послание. Между обоими шуринами отношения испортились. Романос испытывает явное удовольствие, сообщая мне об этом. Кроме того, он полагает, что королю будет трудно пойти против чувств всех эллинов.

День не прошел без того, чтобы Сазонов не разрешился новым проектом. На сей раз Сазонов находит, что с целью иммобилизовать Грецию надо обещать ей остров Лемнос. Сэр Эдуард Грей, Поль Камбон и Думерг другого мнения; последний просит Палеолога несколько умерить пыл русского министра. Наш посол отвечает, что Сазонов относится к союзу с совершенной прямотой, и правильно это. Он прибавляет, что Сазонов в задушевных отношениях с представителями Франции и Англии в Санкт-Петербурге, и это тоже очень и счастливый факт. Однако лучше было бы, если бы русский министр не приводил нас каждодневно в замешательство чрезвычайной плодовитостью своей фантазии, вечно что-нибудь замышляющей.

В совете национальной обороны Мессими дает нам некоторые указания на новые решения главнокомандующего, принятые Жоффром вместе с вариантом, который позволяет продолжить концентрацию наших войск на севере. На бельгийской границе мы опираемся на Шьеру и остаемся там, наблюдая во всеоружии продвижение немецких армий. Когда мы перейдем в этом секторе в наступление, это будет сделано с максимальными усилиями, чтобы попытаться отбросить неприятеля через всю Бельгию к Северному морю. На [99] левом фланге мы для контакта с англичанами перебрасываем на Самбру 5-ю армию, которой командует генерал Ланрезак и которая получила теперь подкрепления. Затем слева направо располагаются 4-я армия под командованием генерала де Лангль де Кари, 3-я армия во главе с генералом Риффей — она сосредоточена главным образом в районе Дердена — и 2-я армия под командованием генерала Кюрьер де Кастельно, она, а именно 20-й корпус генерала Фоша, оперирует в окрестностях Нанси. Наконец, на правом фланге, в Вогезах и в верхнем Эльзасе, действует генерал Дюбайль, стоящий во главе 1-й армии.

Отныне мы делаем акцент на наступлении на востоке. Главная квартира готовит даже осаду Метца. Полагают, что его укрепленный лагерь занят только одним армейским корпусом. Главная квартира надеется также продвинуть наши войска в Эльзас, за Вогезы, между Сарребургом и Страсбургом, и обойти через Саверн неприятеля, атакующего нас в Лотарингии. Мы занимаем Донон и долину Брюш до Ширмек. Наша кавалерия прошла до Лютцельгаузена, но мы еще далеки от тех целей, на которые мельком указывал Мессими.

А пока что префект Мерты и Мозеля извещает нас о новых зверствах немецких армий: в Бадонвиллере расстреляно одиннадцать человек, среди них жена мэра, сожжены семьдесят восемь домов, уведены пятнадцать заложников, которые до сих пор не вернулись; в Бремениле убиты пять жителей, в том числе один семидесятичетырехлетний старик; в Бламоне три жертвы среди гражданского населения, в том числе одна молодая девушка.

С другой стороны, в то время как мы стоим неподвижно на берегах Шьеры, компактные, мощно снаряженные немецкие армии продвигаются форсированным маршем через Бельгию. Последние форты Льежа взяты, путь свободен, ничто уже не остановит урагана. Резиденция бельгийского правительства перенесена в Антверпен. Королева с детьми тоже переехала в этот город. Король остается при армии{*128}. Вслед за Мирманом наш посланник в Брюсселе сообщает нам о [100] зверствах немцев{*129}: «Комитет, созданный для расследования, соблюдаются ли законы войны, передает точные и официально проверенные факты жестокости и дикости, совершенные в Бельгии немецкими войсками над ранеными солдатами, над медицинскими пунктами, носившими знак Красного креста, а также над стариками, женщинами и детьми».

Вторник, 18 августа 1914 г.

Надежды чередуются с тревогой. Сегодня утром на заседании совета национальной обороны Мессими получил от генерала Жоффра весьма успокоительную телеграмму об операциях, развертывающихся в Эльзасе и Лотарингии. Войска 2-й армии вышли из Сейль. Наша кавалерия находится в Марсале и Шато-Сален. Министры и я преисполнены радости. Не говоря ни слова, мы глядим друг на друга. Сколько за последние пятнадцать дней пережили мы радостных фактов, не имевших продолжения? Мессими кратко объясняет нам позицию остальных армий. 1-я армия занимала вчера в аннексированной Лотарингии Гаттиньи, Фракельфинг, Гондрексанж, Геминг, Гертцинг; генерал де Мод Гюи должен вот-вот вступить в Сарребург. В течение дня мы узнаем, что действительно город был взят в 13-м часу 8-м корпусом; однако уже обнаружены собирающиеся в соседних лесах неприятельские войска. В верхнем Эльзасе генерал По, поставленный во главе перестроившегося 7-го корпуса и четырех резервных дивизий, с 16 августа снова прочно укрепился в Танне, Серней и Даннмари; вчера он продолжал делать успехи и попытается снова взять Мюльгаузен.

Все это сообщено нам главнокомандующим лишь под величайшим секретом. Классификация армий, размещение их, имена генералов, командующих ими, остаются для публики непроницаемой тайной. В этом отношении официальные [101] сообщения строго выдержаны. У Франции до сих пор только анонимные защитники. В ставке главнокомандующего опасаются, что публичность может потворствовать честолюбию генералов и возбуждать у них зависть друг к другу. Но не лишит ли это вынужденное молчание некоторые военные добродетели их стимула и вознаграждения? Согласен, что слава должна быть роскошью, но это роскошь, которой не всегда удобно лишать тех, кто сражается во благо страны.

В Бельгии и в великом герцогстве Люксембург немцы, очевидно, располагают двенадцатью армейскими корпусами, из которых семь находятся на юг от Льежа, а пять сосредоточены в окрестностях Арлона. Они двигаются в составе трех армий по направлению к Намюру и Живе. Чтобы обеспечить связь с бельгийской армией, мы перебросили кавалерию вплоть до Флерюс, где она вспомнит традиции маршала Люксембургского и Журдана, но на нашей границе и на Шьере мы еще не тронулись с места.

Шестьдесят пять тысяч англичан уже сгруппированы вокруг Като, но они выступят не раньше, чем закончится высадка и даже концентрация всех первых ста тысяч английских войск. Это, конечно, и приводит к дате 25 августа, о которой мне говорил маршал Френч.

Хотя начатая неприятелем попытка обхода представляется во все более грандиозных и грозных масштабах, главная квартира, конечно, не может знать, не вздумают ли немцы прервать свой марш, чтобы повернуть свое правое крыло к нашей границе и внезапно ударить по центру наших армий. Поэтому в своих директивах от сегодняшнего числа генерал Жоффр считает благоразумным не исключать этой возможности и предписывает, что в случае ее осуществления наша 5-я армия должна перейти Маас с запада на восток и ударить на правый фланг неприятельских колонн. Если, напротив, немцы будут продолжать продвижение на запад, та же 5-я армия, поддерживая связь с бельгийцами и англичанами, должна преградить дорогу двигающемуся вперед крылу неприятеля, тогда как наши армии в центре, а именно 4-я и 3-я, атакуют центр неприятеля. [102]

Прежде чем началась та или другая из этих битв, мне довелось лицезреть волнующий символ победы. Вчера вечером два офицера и один унтер-офицер доставили в Елисейский дворец большой флаг, имеющий размеры знамени. Это флаг 4-го батальона 132-го немецкого полка. Он, повторяю, был взят на плоскогорье Сент-Блез нашим 1-м батальоном пеших стрелков: очень длинное древко, материя цвета красной смородины с белым крестом посередине. В центре императорский орел, в лапах у него связка стрел и меч, под ним лента с девизом: «Pro Gloria et patria» (за славу и отечество). На всех четырех углах инициалы Вильгельма с короной. Этот пышный флаг доставил вчера в военное министерство полковник Серре, наш бывший военный атташе в Берлине, тот самый, который с такой прозорливостью указывал нам на происки императорского милитаризма и который недавно возвратился во Францию. Флаг был выставлен для обозрения публики в окне военного министерства. Затем он провел ночь во дворце президента республики. В ночной тиши моего кабинета я долго созерцал этого немого свидетеля наших первых военных успехов. Сегодня утром отряд пешей республиканской гвардии доставил его в Дом инвалидов. Несший его унтер-офицер не держал его прямо — флаг покоился на его плече, как мертвое знамя, отряд прошел по авеню Мариньи к мосту Александра III без музыки, она заиграла только в момент прибытия к Дому инвалидов. Генерал Ниокс, комендант Дома инвалидов, поместил этот трофей в надежном месте в старом отеле Мансара.

Так как концентрация наших войск закончилась, я выражаю Мессими свое намерение отправиться вместе с ним как можно скорее на фронт и обратиться к нашим армиям со словами ободрения от имени правительства. Мессими лично сторонник такой поездки, но он считает себя обязанным запросить мнение главной квартиры, а она находит, что для этого еще не настало время. И вот впредь до нового приказа я вынужден оставаться в своей частной клетке и, будучи главой республиканского государства, играть роль roi fainéant (короля-бездельника). Но слово за армией. Я молчу и подчиняюсь. [103]

Но не молчит Клемансо. Он пришел ко мне с жалобой, что «сводки» главной квартиры скрывают наши неудачи и слишком шумно прославляют наши победы. Он утверждает, что один полк запасных из Марселя попал в плен, а один батальон стрелков понес страшные потери, потому что в слепом энтузиазме ринулся в необдуманную атаку. Он уверяет, что при первом походе на Мюльгаузен сделано было много грубых ошибок. «Боюсь, — замечает он, — что, если мы в тот или другой день потерпим поражение, всегда возможное, произойдет печальный поворот в общественном мнении, которое искусственными способами поддерживают в состоянии экзальтации, — оно внезапно упадет с неба на землю». Я разделяю мнение Клемансо. Но конституция не дает мне никаких возможностей личных действий, и по сей день и главная квартира и военный министр снабжают меня информацией не в большей мере, чем прессу и публику. Сколько я ни жалуюсь, мне отвечают только молчанием и силой инерции.

Эрнест Лависс сообщает мне, что Извольский, такой же хлопотливый во время войны, как и в мирное время, созвал в своем посольстве поляков, проживающих Париже, чтобы пожурить их на свой манер. В числе присутствующих находилась мадам Кюри. Эти поляки обратились к Извольскому с вопросом, выражает ли манифест великого князя Николая Николаевича, в котором их родине обещано самоуправление, не только мысль русского главнокомандующего, но, как их уверяли, также волю императора. Они были поражены и несколько обеспокоены, получив от посла уклончивый и двусмысленный ответ. Они желали бы, чтобы Франция в публичных декларациях взяла на себя ручательство за обещание Великого Князя. Несомненно, придет время для подобного рода гарантии, но теперь слишком рано учитывать векселя на будущее и брать на себя обязательства, судьба которых, увы, будет зависеть от масштабов победы.

Сегодня, правда, обилие оптимистичных телеграмм. Вечером мы получили известие, что войска 2-й армии занимают по ту сторону Сейля весь район прудов вплоть до местности на запад от Фенестранжа. Из Ниша Бопп сообщает, что вчера [104] произошло сражение между сербами и австрийцами при Лознице и Шабаце. Уничтожены три неприятельских полка. Захвачены четырнадцать орудий. Австрийцы обратились в беспорядочное бегство, сербы преследуют их. Из Москвы Палеолог телеграфирует{*130}, что торжество в Кремле состоялось сегодня утром с беспримерным блеском. «Фанатичный энтузиазм толпы, — замечает наш посол, — свидетельствует о том, в какой мере эта война популярна в России». Да послужат этот фанатизм и эта популярность так долго, как этого потребуют интересы союза! Однако за этими утешительными проблесками света сколько мрачных туч сгущается над нами!

Германская армия быстро продвигается вперед в Бельгии. Она заняла Тирлемон. Бельгийская армия, понесшая значительные потери, вынуждена отступить. Угроза явно растет на севере.

Известия из Турции несколько лучше. Удовлетворенный заверениями держав Тройственного согласия, Великий Визирь решил соблюдать нейтралитет — такое впечатление он произвел сегодня{*131}. Он обещал, что «Гебен» и «Бреслау» не выйдут ни в Черное, ни в Эгейское моря. Но надо еще знать, является ли он хозяином у себя дома.

Венизелос горит нетерпением вступить в бой на нашей стороне. Но, так как его выступление грозит немедленно бросить Турцию в объятия другого лагеря, сэр Эдуард Грей и Думерг просят его пока оставаться спокойным{*132}.

Талаат бей прибыл в Софию. Отсюда он отправится в Бухарест для переговоров с Румынией и с эмиссарами греческого правительства по вечному вопросу об островах. Очевидно, он желает попутно обеспечить себе благоприятную позицию Болгарии на тот случай, если Турция в конце концов примет участие в конфликте{*133}. С каждым днем балканский узел все более запутывается. [105]

Среда, 19 августа 1914 г.

Сегодня в совете обороны Мессими сообщает нам, что главная квартира наконец отобрала по одному корпусу от обеих армий Дюбайля и Кастельно и перебросила эти подкрепления по железной дороге на нашу северную границу. Уже послезавтра вечером будет в состоянии сражаться также часть английской армии. Итак, совершенно ясно, что если мы не поспеем раньше, то именно на западе от Мааса мы подвергнемся главному натиску неприятеля.

Вот уже несколько дней кабинет занят вопросом о мероприятиях по реорганизации народного хозяйства, пришедшего в большое расстройство в результате мобилизации. С завтрашнего дня возобновляется движение пассажирских поездов по всей стране, за исключением восточной сети, которая остается забронированной для транспорта войск. Вивиани подолгу совещается с министром финансов Нулансом, с директором Французского банка Палленом и директорами других кредитных учреждений с целью смягчить мораторий и улучшить условия кредита. Добиться этого крайне необходимо, чтобы избежать катастроф. Сегодня пополудни Нуланс сообщает нам в совете министров, что банки, наконец, обещали немедленно выдать своим вкладчикам десять процентов сверх предусмотренных мораторием пяти процентов. Кроме того, они будут продолжать выдавать им по свидетельствам суммы, которые получатель обязуется обратить на покупку предметов первой необходимости. Со своей стороны государство выдаст ссуды муниципальным кассам для безработных. Префекту Сенского департамента Деланне отдано распоряжение как можно скорее снова открыть некоторые судостроительные верфи для организации на них общественных работ. Война начинает пожирать созданные богатства страны. Не будь принудительного курса, не будь ссуд эмиссионного банка, не будь тех средств и паллиативов, к которым вынуждено прибегать правительство, скрытый кризис уже явил бы себя всем и каждому. А между тем его надо заглушить, загнать в подполье, пока неприятель не очистит страну и Франция не будет спасена. [106]

За границей германская пропаганда продолжается в том же темпе{*134}. Агентство Вольфа публикует донесение фон Штейна из главной квартиры, излагающее «действительную историю Льежа». Она сводится к двум словам: первая атака немцев была произведена кадровыми войсками и имела целью предупредить предстоящую французскую оккупацию. Галлюцинация ли это или злой умысел, не знаю. Так или иначе, циничное повторение басни не сделает ее истиной.

В Лондоне маркиз Империали, забегая вперед, пытался добиться от сэра Эдуарда Грея некоторых обещаний. «Когда Италия решится сотрудничать с Тройственным согласием, — ответил ему британский министр иностранных дел, — мы будем готовы рассмотреть ее требования». Но Сан Джулиано телеграфировал Империали: «Мы можем подать надежду на сотрудничество, только получив заверения в определенных выгодах». В этом кругу мы продолжаем вертеться. Мы выйдем из него только тогда, когда Италия будет в состоянии в точности сопоставить предложения центральных держав и те выгоды, которых она может ожидать от войны{*135}.

На русском фронте произошел жаркий бой близ Эйдкунена. 1-я немецкая пехотная дивизия понесла большие потери и отступила. На сто километров вокруг Варшавы уже нет больше ни одного немецкого кавалериста. Северные русские армии проводят по всей линии свое наступательное движение{*136}.

На сербском фронте многочисленные бои, одни успешные, другие менее удачные — в Париже нельзя составить себе вполне ясное суждение об этих операциях в целом{*137}.

Вокруг Сарребурга начинается большое сражение, о котором нам еще ничего не известно. [107]

Четверг, 20 августа 1914 г.

Год назад в этот же день я приехал с семьей на мой холм в Сампиньи. Помню, как я прогуливался по саду с Браво, верным стражем Кло, и как я получил тогда телеграмму на желтой бумажке с поздравлениями от короля Георга V ко дню моего рождения. Сегодня утром я получил из Лондона нижеследующие строки, представляющие более общий интерес: «Ко дню Вашего рождения посылаю Вам свои сердечнейшие поздравления и пожелания. Я твердо убежден в успехе оружия наших обоих народов в великой борьбе, которую мы ведем против общего врага, и в том, что в согласии с нашими другими союзниками мы будем продолжать войну до удовлетворительного исхода». По согласованию с советом министров я отвечаю: «Благодарю Ваше Величество за сердечные пожелания и прошу еще раз принять уверение в моих дружеских чувствах. Я так же, как и Ваше Величество, верю в исход навязанной нам войны, которую мы с помощью Англии и других наших союзников будем продолжать, пока успех не обеспечит окончательную победу права и цивилизации».

Эта годовщина принесла мне на первых порах несколько радостных минут, увы, столь мимолетных! К полудню я узнал, что вчера вечером, 19 августа, после жаркого дела, завершившегося штыковым боем, французские войска снова вступили в Мюльгаузен. Неприятель оказал чрезвычайно упорное сопротивление у ворот славного города Эльзаса и в садах и виллах Дорнаха, но мы преодолели все препятствия, и наши солдаты провели ночь во вновь завоеванном городе, который с энтузиазмом приветствовал их неожиданное возвращение.

Кроме того, Мессими сообщил в совете министров, что немцы эвакуировали Лонгион и Брие и отступают в Лотарингии перед генералами Дюбайлем и Кастельно. В тот момент, когда военный министр сообщал нам это радостное известие, оно, увы, уже было неверным: 23-я дивизия вынуждена была отступить к Донону, 14-й корпус потерял Ширмек. Немцы открыли общее наступление против 2-й армии, отбросили ее [108] два корпуса на правом фланге на юг от Биспинга и Диеза, а затем заставили всю ее отступить. 1-я армия имела вчера и сегодня блестящие успехи в Сарребурге и Вальшейде и сама по себе может двигаться далее, но ее левое крыло осталось отныне без прикрытия, и армия получила от главнокомандующего приказ включиться в отступление.

События в Бельгии не менее тревожны. Клобуковский отправился вчера в Малин{*138}. Он застал там полковника Адлебера и нашего военного атташе в большом волнении. Бельгийская главная квартира отдала всем своим войскам приказ отступить к Антверпену. Таким образом, открывается свободный путь на Брюссель и разрушается контакт, установленный между бельгийской армией и нашей. В Антверпене де Броквилль на вопрос нашего посланника заявил, что ситуация действительно стала критической. Третьего дня между Тирлемоном и Ватерлоо бельгийской армии в составе пятидесяти тысяч человек пришлось выдержать грандиозный натиск четырех германских корпусов. У бельгийского генерального штаба создалось вполне определенное впечатление, что его войскам угрожает обходное движение неприятеля, имеющее целью разъединить их и осадить Антверпен. Генеральный штаб решил отозвать их в укрепленный лагерь под Антверпеном. Озабоченный тем, что левое крыло франко-британских войск внезапно останется без прикрытия, полковник Адлебер счел нужным обратиться к начальнику бельгийского генерального штаба с запиской, в которой указывал на опасности разрыва контакта{*139}. Клобуковский находит тон этой записки несколько резким. Думерг и Вивиани сообщили о ней Мессими, который доложил о ней генералу Жоффру, все четверо находят волнение полковника Адлебера безосновательным. Бельгийская армия, говорят они, не может без конца держаться в открытом поле против численного превосходства неприятеля, поэтому нет ничего плохого в том, что она отходит на Антверпен. Действующий в Бельгии [109] генерал Сорде может не опасаться быть застигнутым врасплох, ведь под его началом только кавалерия и одна моторизованная бригада пехоты. С военной точки зрения, не представляет большого значения то, что немцы вступят в Брюссель. Вызванное сопротивлением Льежа замедление в продвижении немцев позволило нам полностью закончить концентрацию наших войск, доставить в Северный департамент наши алжирские войска и даже часть марокканских войск. В то же время эта задержка дала возможность англичанам провести концентрацию своих войск. Мессими утверждает, что в настоящее время в окрестностях Като находятся сто тысяч английских войск, что их кавалерия в состоянии выступить сегодня, а их пехота будет в состоянии выступить через двое суток. Одним словом, правительство подчиняется неизбежному и сожалеет, что полковник Адлебер как бы упрекнул Бельгию в неисполнении принятого обязательства военного сотрудничества. Клобуковский был принят королем Альбертом, который говорил с ним с большим достоинством{*140}. Король был в обычной форме, на нем был только один орден, наша военная медаль.

«Это не потому, — сказал он, — что я считаю себя заслуживающим ее, а потому, что я питаю самое высокое уважение к тем, кто удостоил меня этого знака отличия. Я весьма благодарен французскому правительству за то, что оно в нынешних обстоятельствах не сомневается в искренности и твердости моего поведения. Я желал бы, чтобы между нами не было недоразумений на этот счет. Поэтому я буду с вами говорить совершенно открыто, как с другом, и прошу вас запомнить и передать то, что я вам скажу. Произведенное теперь движение и стягивание нашей армии к Антверпену являются результатом давления на вас неприятельских сил, далеко превосходящих нас численностью и угрожающих обойти нас. Приказ об отступлении отдан был лишь после получения формального заключения от генералов, командующих тремя участвующими в деле дивизиями, в том числе от генерала Бертрана, который совершил столь замечательное [110] наступательное движение под Льежем. Если бы мы продолжали держаться, мы рисковали бы быть отрезанными от Антверпена, и что бы произошло в таком случае? Наша армия была бы разорвана на части, Антверпен был бы осажден, и мы были бы лишены возможности действительным образом участвовать в защите нашей территории. Теперь благодаря принятым решениям эта опасность устранена, наша армия избежала расчленения, которое по плану неприятеля должно было последовать в результате направленного против нее движения. В подходящий момент мы сможем снова перейти в наступление, и я твердо решился на это. Защита Антверпена находится в руках военного губернатора, генерала Дюфура, человека очень энергичного и решительного. Присутствие начальника генерального штаба уже не является теперь столь полезным, как прежде. Поэтому сегодня утром я решил отправить его к маршалу Френчу и генералу Жоффру, чтобы установить в целом и в деталях план совместных и согласованных действий, как было условлено между нами; мы будем верно соблюдать их в будущем, как соблюдали их в прошлом. В Льеже мы остановили натиск немцев. Наши форты задержали три армейских корпуса. А когда неприятель двинулся на левый берег Мааса, мы оспаривали у него территорию пядь за пядью, в Гассельте, Диесте, Тирлемоне. Это продолжается уже пятнадцать дней, а между тем наша армия состоит из неравноценных элементов, кадры которой не заполнены: на одного солдата, который держится стойко, потому что за ним пятнадцать лет службы, приходятся семь, которые сдают, потому что они являются импровизированными бойцами. В Льеже мы потеряли двадцать пять тысяч человек. Особенно значительны наши потери в сражении 18 августа. А между тем наши активы не сменяются. Одни и те же люди маршируют и бодрствуют с самого начала военных действий. Приказ об отступлении был отдан лишь после ожесточенных рукопашных боев.

Итак, мы не раздавлены. Первая фаза нашего дела заканчивается, начинается вторая, заключающаяся в отходе к нашему укрепленному пункту. Этот отход тем более необходим, что для защиты Антверпена не все еще сделано. Это [111] опорный пункт первого ранга. Задача наша не в том, чтобы запереться в укрепленном лагере, а в том, повторяю, чтобы получить передышку для того, чтобы вернуться к наступлению. Говорят, что приказ об отступлении разорвал связь с левым крылом французской армии, но наша связь существовала еще только в виде контакта с передовыми постами. Однако допустим, что мы пытались бы сохранить и усилить этот контакт; наша армия, растянувшаяся на расстояние более восьмидесяти километров, не простиралась достаточно в глубину, не обладала достаточной плотностью, чтобы противопоставить непроходимый барьер натиску немцев. Итак, это означало бы разжижение нашей армии. Кто руководит ходом военных операций, тот должен отдавать себе отчет в этом. Поэтому записка подполковника Адлебера, который, впрочем, является одним из самых достойнейших офицеров, поразила, скажу даже, огорчила меня. В самом деле, она высказывает сомнение, которое не оправдывается ничем в прошлом, ничем в настоящем. Пусть нашу тактику подвергают критике, я не буду удивлен этим, не приму также формальную точку зрения. Но отсюда очень далеко до порицания. Бельгия доказала, что она умеет выполнять свои обязательства. Пусть Франция не сомневается в этом».

Французское правительство полагает, что после этого инцидента лучше не оставлять полковника Адлебера в Бельгии. Ему будет дано командование в армии. Бельгийский посланник в Париже барон Гийомм, волнение которого вызывает сострадание, посетил меня, в свою очередь, чтобы беседовать со мной об этом неожиданном отступлении на Антверпен. Особенно волнует его предстоящее вступление немцев в Брюссель. Он желает знать мои мысли по этому поводу. Я отвечаю ему, что мы считаем вступление их, к несчастью, вероятным и очень огорчены за жителей города, которые несомненно подвергнутся всяческим притеснениям. Однако, продолжаю я, как ни печально будет занятие немцами Брюсселя, в военном отношении оно не является катастрофой. Бельгийская армия восхитительно выполнила свою роль, сдерживая немцев в течение пятнадцати дней. Естественно, что она перестраивается теперь в укрепленном лагере Антверпена, [112] в то время как англичане и мы готовимся к большому сражению, предстоящему на границах.

Фердинанд Дрейфус, сенатор от департамента Сены и Уазы, под руководством которого я тридцать четыре года назад впервые выступил молодым адвокатом, прислал ко мне одного эльзасца, приехавшего в Париж одновременно с аббатом Веттерле. Это г. Блюменталь, продолжавший занимать место городского головы в Кольмаре до 31 июля, когда немцы сместили его по подозрению в чрезмерных симпатиях к Франции. Ему удалось бежать через Швейцарию. Невысокого роста, еврей, с проседью, с острым взглядом, умным лицом и энергичными скулами. На прекрасном французском языке с тем эльзасским акцентом, который теперь глубоко волнует меня, он говорит мне, что первое дело под Мюльгаузеном, как ни оплошало при этом руководство, сделало большую честь французскому оружию и произвело большой впечатление в Эльзасе. Он советует нам организовать как можно скорее, даже еще во время войны, гражданское управление в аннексированных провинциях по образцу германского. Иммигранты оставят страну, тех эльзасцев, которые за последние годы примкнули к немцам, надо будет осторожно устранить, но огромное большинство населения, уверяет он, с радостью отнесется к безусловному возвращению Франции.

Жюль Камбон, возвратившийся, наконец, в Париж, рисует мне в волнующих выражениях свою долгую и печальную одиссею. Кроме того, он сообщает мне сведения, собранные им во время своего пребывания в Копенгагене, Христиании и Лондоне. Он видел датского короля, который сказал ему: «Не говорите никому, кроме президента республики, что я принял вас. За всеми нами устроена здесь невероятная слежка. Все мы ушли за Францию и Англию, но мы не можем сказать этого. Нам приходится очень опасаться гнева Германии. Во время пребывания Жюля Камбона в Копенгагене его неоднократно посещала принцесса Мария, супруга принца Георга Греческого и дочь принца Ролана Бонапарта. Камбон заметил ей: «Зачем вам утруждать себя? Разрешите мне посетить вас». — «Нет, — возразила она, — вы не можете пройти незамеченным, а надо избежать подозрений, [113] что вы встречаетесь с моим мужем. За всей королевской семьей шпионят». Жюль Камбон добавляет, что, несмотря на этот всеобщий террор, общественное мнение Дании очень благожелательно к нам. В Христиании король Гаакон тоже сказал нашему послу: «Мы душою с вами, но мы вынуждены оставаться нейтральными, так как мы только что подписали соглашение со Швецией, чтобы иметь уверенность в том, что она сама не выйдет из нейтралитета. Как моряк, я озабочен теми затруднениями, на которые, несомненно, натолкнется британский флот. Он рискует потерять свою силу в ожидании встречи с германским флотом. У него совершенно нет морской базы. Если ему придется искать ее на наших берегах, мы будем вынуждены противиться этому, так как позволить ему это будет означать выход из нашего нейтралитета... В конце концов я надеюсь, что вы, несмотря ни на что, одержите верх, ибо, если вы будете разбиты, мы не преминем очутиться под сапогом Германии. Наконец, в Лондоне Асквит и сэр Эдуард Грей в разговоре с Жюлем Камбоном признали, что отсутствие морской базы (в настоящий момент оно сильно затрудняет и нас самих в наших операциях на Адриатическом море) чрезвычайно стеснительно для Англии. Они дали понять, что после побед на суше можно будет добиваться согласия Дании, обещая ей возврат Шлезвига и датской части Гольштейна. Англия, кроме того, заинтересована в том, чтобы Кильский канал объявлен был на будущее интернациональным и нейтрализованным. Король Георг V энергично заявил, что его страна будет продолжать войну до падения Гогенцоллернов.

Я благодарю Жюля Камбона за эти сведения и прошу его не оставлять своими советами правительство и меня в переживаемое нами тяжелое время. Как раз открылась возможность предложить ему миссию, представляющую непосредственный интерес. Телеграмма из Рима извещает нас о смерти папы Пия X — здоровье его пошатнулось год назад, он умер от воспаления легких. У нас нет посла при Ватикане, но правительство дало Камиллу Барреру, нашему послу при Квиринале, указание сообразоваться при выражении своего соболезнования с тем, как поступит английское [114] правительство. Кроме того, Вивиани и Думерг полагают вместе со мною, что им надо будет до созыва конклава сговориться с французскими кардиналами. Они считают, что надо поручить Жюлю Камбону вести официозные переговоры по этому поводу с парижским архиепископом, кардиналом Аметтом, либеральным прелатом и прекрасным патриотом. Баррер думает, что кардинал Феррата, бывший нунций в Париже, имеет серьезные шансы быть избранным. По мнению Баррера, желательно, чтобы он получил голоса французских кардиналов. Я некогда бывал частым гостем у кардинала Феррата, это было тогда, когда я был министром народного просвещения и одновременно также министром культов, и у меня в приемной встречались друг с другом профессора, епископы и артисты. Кардинал знает и ценит Францию. Однако его не должны считать нашим кандидатом. Это обрекло бы его на верное фиаско{*141}.

Пятница, 21 августа 1914 г.

Опять только из газет узнал горестную новость и лишь с великим трудом добиваюсь некоторых деталей у главной квартиры. Перед Морганжем войска нашей 2-й армии натолкнулись на очень сильно укрепленные неприятельские позиции с проволочными заграждениями. 20-й корпус, которым командует генерал Фош, был встречен залпами картечи и вынужден был отступить; 25-й и 26-й корпуса, вступившие в бой с превосходящими их численностью силами неприятеля, должны были присоединиться к этому отступлению. Генерал де Кастельно отдал своей армии приказ отойти к Гран-Куронне де Нанси, который только несколько месяцев назад едва был приведен в состояние обороны. В свою очередь 1-я армия не могла прорваться из Сарребурга, и генерал Дюбайль должен был отвести ее назад к Мерте. Перед лицом этих печальных фактов генерал Жоффр, сохраняя полное душевное спокойствие, решил ускорить наступление наших 4-й и 5-й армий на центр неприятельских сил. Он отдал приказ начать атаку сегодня вечером, в двадцать часов с половиной. [115]

Тардье, достойнейший депутат от департамента Сены и Уазы, состоящий в качестве офицера запаса при генеральном штабе, по-видимому, был уполномочен сообщить о нашей неудаче в Лотарингии в бюро печати при министерстве. Он действительно сообщил об этом, но так как это известие пришло в Париж сегодня вечером, после того как мне принесли сегодняшнюю сводку, то не сочли удобным посылать мне это досадное дополнение. Такое уважение ко сну президента представляется мне излишней крайностью. Я еще раз настаиваю на том, чтобы информация из главной квартиры передавалась мне с большей скоростью и регулярностью. Как в разговоре со мной выразился в эти дни Морис Баррес, это война в потемках{*142}. Ни публику, ни правительство не балуют теперь известиями.

Клемансо привел в мой кабинет вместе с Блюменталем, с которым я уже беседовал вчера, двух других эльзасцев, верных Франции: аббата Веттерле, депутата от Рибовилье, и Ложеля, депутата от Мольсгейма. Аббат был в штатском платье. Это низенький человек с горящими глазами и печатью энтузиазма на лице. Все трое находят, что было бы желательно обратиться к их советам, прежде чем вводить в Эльзасе административный режим, предназначенный для военного времени или для первых переходных годов после заключения мира. Они слыхали, что назначена комиссия для рассмотрения эльзасских вопросов, и просят включить их в эту комиссию. Я с удивлением узнал о существовании этой комиссии, о которой мне никто не говорил. Кажется, она начала функционировать в помещении государственного совета. Члены высокого учреждения заседают ежедневно в мундирах и уже теперь распределяют между собой административные посты в Эльзасе. Это было бы прекрасным водевилем, если бы мы не находились теперь в столь трагических обстоятельствах. Никто не знает толком, кем и как назначена эта комиссия. Я не знаю, является ли она феноменом из области самопроизвольного зарождения или творением главной квартиры. [116]

В течение дня префект Северного департамента телеграфирует в военное министерство и в министерство внутренних дел, что население Лилля находится в большой тревоге. Сообщают об этом в Елисейский дворец. Идут слухи, что немцы массами двигаются на Монс и Шарлеруа. На Лилль идет якобы одна кавалерийская дивизия. Возможно, говорят мне оба министра, что эти сведения ложны или преждевременны. Но Мессими добавляет, что Лилль является теперь неукрепленным городом и что находящийся там генерал д'Амаде имеет в своем распоряжении только резервные и территориальные войска, недостаточно дисциплинированные. Министр опасается поэтому, что в случае неприятельской атаки она имеет большие шансы на успех. На сей раз ему еще раз приходится пожалеть о медлительности англичан. По нашим военным соглашениям они должны были прикрывать наш левый фланг, а они еще не двинулись с места.

Я получил письмо от кардинала Аметта. Он просит меня присутствовать в ближайшую среду в соборе богоматери на заупокойной мессе по скончавшемся папе. Любезно добавляет, что если я желаю видеть его перед отъездом его в Рим, то он к моим услугам. Я говорю Вивиани и Думергу, что, несмотря на законы об отделении церкви от государства, считаю целесообразным быть представленным на панихиде из уважения к дипломатическим обычаям, равно как в духе священного союза. Они не возражают. Они, как и я, тоже того мнения, что я должен принять кардинала, если он желает меня видеть, но они полагают, что правильнее будет, если мысли правительства сообщит ему Жюль Камбон, и просят меня вызвать посла и передать ему это наше общее мнение. Я вызываю Жюля Камбона. Завтра утром он отправится во дворец архиепископа и скажет ему, что правительство рассчитывает на патриотическое согласие среди всех французских кардиналов. Он (Камбон) знает, что они будут голосовать за самого достойного кандидата и вместе с тем за самого благожелательного к Франции, но они должны будут действовать с большим тактом и большой осторожностью по отношению к другим странам, чтобы не казалось, что они повинуются своего рода национальному лозунгу. Во избежание этой опасности, быть может, лучше будет, [117] если парижский архиепископ явится в Елисейский дворец только по своем возвращении из Рима. Я предоставляю это всецело на его усмотрение.

Положение в Бельгии ухудшается. Армия фон Клюка заняла Брюссель и наложила на город военную контрибуцию в двести миллионов{*143}. Крупный отряд кавалерии с артиллерией идет на Куртре. Между Антверпеном и Гентом прервано сообщение.

Удовлетворительный характер носят только депеши из Сербии{*144}. На линии Лозница — Лезница австрийцы бегут в полном беспорядке Фурнье сообщает Боппу из Крагуеватца: «Австро-венгерские войска, перешедшие Дрину, потерпели полное поражение и отступают в беспорядке, преследуемые сербами, сербская артиллерия бомбардирует мосты на Дрине. Победа сербов самая основательная. В руках победителя остались многочисленные трофеи».

В Константинополе продолжается торг под названием переговоров{*145}. Джавид бей сказал Бомпару, что противники французской ориентации в турецком правительстве являются с великолепными обещаниями со стороны Германии и упрекают его, Джавида, равно как Джемал пашу и Великого Визиря, в том, что они находятся в оппозиции к ним, но никогда ничего не предлагают от имени держав Тройственного согласия. Джавид бей желал бы получить полномочие ответить им, в свою очередь, каким-нибудь положительным обещанием, например, относительно отмены капитуляций. «Вы сами могли заметить во время своего пребывания в Париже, — сказал ему Бомпар, — что мы были готовы пойти очень далеко в этом направлении». В заключение Джавид высказался в том смысле, что лучшим средством положить конец увиливаниям турецкого кабинета был бы показательный успех французских армий в Бельгии. Бомпар согласился с ним на этот счет. Турция, как и многие другие, очень не прочь полететь на помощь победителю. [118]

Сазонов, к которому тоже обратились с подобными требованиями, заявил Палеологу{*146}, что он согласен гарантировать неприкосновенность Турецкой империи на пятнадцать, двадцать и даже пятьдесят лет (почему на такой короткий срок?), далее, что он охотно обсудит судебный режим, который позволил бы после некоторого переходного периода отменить режим капитуляций, и кроме того, рассмотрит в благожелательном духе предложения турецкого правительства на предмет восстановления его экономической независимости. Пожелаем, чтобы эти русские заверения удержали Турцию в ее нейтралитете, но бои в Сербии приносят нам новые разочарования и поднимут в Константинополе, как и повсюду, шансы центральных держав. В Нише и Крагуеватце слишком поторопились торжествовать победу. Неприятель двинул против сербских дивизий более значительные силы, чем думали вначале. Операции возобновляются в гораздо менее благоприятных условиях{*147}.

Суббота, 22 августа 1914 г.

Вчера я писал военному министру и требовал точной информации об отступлении в Лотарингии. Я высказал опасение, как бы немцы не стали использовать в нейтральных странах это отступление, прежде чем мы сами будем осведомлены. Так и случилось. Мы получили от Баррера, Бомпара, де Аллизе, сменившего в Гааге Марселена Пелае, телеграммы{*148}, что, согласно сообщениям германского генерального штаба, восемь французских корпусов «бегут» между Метцом и Вогезами и оставили в руках немцев десять тысяч военнопленных и пятьдесят орудий. Я понимаю, главная квартира не осведомляет подробнее гражданскую власть, потому что отчасти опасается паники в тылу, но тем не менее совершенно недопустимо, чтобы мы оставались в неизвестности о действительном результате сражений, в которых решается судьба Франции. Я прошу Мессими передать [119] высшему командованию, что я требую регулярных и полных сведений. Он обещает мне, что будет требовать их для меня и для себя. Сегодняшний утренний бюллетень тоже почти совершенно безмолвствует о боях в Лотарингии. Но капитан Рошар, который состоит для связи с главной квартирой, сообщает мне, что генерал Жоффр посылает нам дополнительные детали. Около полудня военный министр препроводил мне с одним артиллерийским офицером, прибывшим с восточной границы, следующее резюме телефонного сообщения генерала Жоффра: «Наши войска сделали 20 августа попытку выступить из Сейля. Они натолкнулись на укрепленные позиции и подверглись сильной контратаке неприятеля. Тем из них, которые вышли между Митерсгеймом и Марсалой, не удалось ни разу вполне укрепиться на высотах правого берега. Напротив, корпусу, который выступил через Шато-Сален, — офицер поясняет, что это 20-й корпус, — удалось продвинуться в направлении Морганжа. Возможно, это было сделано несколько поспешно, прежде чем подошли войска, которые должны были служить прикрытием для его левого фланга. Именно этот корпус, атакованный с фронта и с фланга, пострадал больше всего. Он понес серьезные потери и оставил двадцать одно орудие в руках неприятеля. В настоящий момент войска 2-й армии отведены к Нанси на отдых и пополнение. В свою очередь неприятель, очевидно, тоже понес большие потери. В результате этих тяжелых и кровавых боев последовало отступление тех наших частей, которые действовали под Сарребургом и в долине Брюш. Чтобы не служить мишенью для врага, они отошли на главную линию Везуз — Саальский проход. Положение по-прежнему благоприятно в Эльзасе, где мы находимся у ворот Кольмара. На севере мы продвигаемся вперед. Неприятель стремится окружить и атаковать Намюр и показался также на Самбре». Итак, по всей видимости, мы потерпели в Лотарингии тяжелое поражение. Мы потеряли здесь всю ту территорию, которую с таким трудом завоевали наши восточные армии. Однако офицер, который видел войска под Нанси, говорит мне, что германская версия ложна: не было ни развала, ни бегства, 15-й корпус отступил перед численным превосходством [120] неприятеля, но остался в руках своих начальников, и число взятых в плен должно быть не очень велико. Потери неприятеля велики. Наши потери убитыми, ранеными и пропавшими без вести, должно быть, составляют около пяти тысяч человек. 15-й, 16-й и 20-й корпуса пополняются. Офицер полагает, что теперь они опять в состоянии сопротивляться. Тяжелая артиллерия немцев производила опустошающее действие: немцы стреляли с поразительной меткостью. На сей раз, наконец, не отделываются словами, а храбро глядят в лицо действительности.

В четыре часа пополудни телеграфное бюро Елисейского дворца уведомляет меня, что из Люневилля телефонируют: «Снаряды падают в город и не дают нам возможности держаться. Телеграфные чиновники эвакуируют помещение и разрушают аппараты». Через полчаса приходит еще более зловещая и странная телефонограмма, на сей раз из Нанси: «По приказанию свыше персонал оставляет Нанси и уезжает в Париж». Кем дано это приказание свыше? Что означает Этот отъезд? Неужели это развал армии де Кастельно? И, как бы то ни было, почему чиновники оставляют свой пост без приказания или хотя бы разрешения правительства? Я посылаю генерала Дюпаржа в военное министерство. Там ничего не знают, знают только, что Нанси перестал отвечать на телефонные звонки. Из военного министерства и из Елисейского дворца мы без конца вызываем Нанси. Напрасно. Нам отвечает молчание. Это молчание смерти. Проходят полчаса, которые показались нам целой вечностью. Наконец, Нанси подает признак жизни. Инспектор, оставшийся там с сокращенным персоналом, объясняет мне лично, что ему приказано эвакуировать помещение телеграфа и разрушить аппараты, что он остался здесь держать связь до последнего момента, пока слышна канонада, но Нанси не оккупирован. Я спрашиваю, находится ли город в опасности. Он ничего не может сказать об этом, но французские войска все еще находятся на Гран-Куронне.

Из Витри приехал в военное министерство полковник Пенелон, который в прошлом месяце состоял при военной канцелярии президента республики, а теперь прикомандирован [121] к главной квартире. Затем он направляется в Елисейский дворец. Я прошу его настаивать еще раз перед генералом Жоффром на установлении более быстрой и бесперебойной связи с министерством и мною. Он обещает мне, что отныне это будет сделано. Он рассказывает мне, что немцы сделали из позиции в Морганже настоящий укрепленный лагерь, с мощными бетонными сооружениями и проволочными заграждениями. В нашу атакующую армию, которой командовал генерал де Кастельно, входили, считая от правого фланга к левому, корпуса 16-й, 15-й, 20-й и 9-й. 2-я группа дивизий резерва оставалась в тылу на склонах Гран-Куронне. 19 августа был дан приказ идти вперед. 15-й корпус вступил в прелестный город Диез, где его приветствовали земляки Эдмона Абу и математика Гермитта; 6-й и 23-й батальоны стрелков взяли Вергавилль; 29-я дивизия энергично продвинулась до Бидесдорфа, но затем началась канонада неслыханной силы, которая заставила 15-й корпус отойти к Диезу, 16-й корпус был уже накануне отброшен назад и с трудом перестраивался. С этой стороны наше наступление было разбито, и нам не удалось выйти из района прудов. Напротив, главные силы 20-го корпуса весьма систематически продвинулись к Морганжу. На другой день, 20 августа, 1-я армия под командой генерала Дюбайля пыталась подойти к Госсебльмингену и Фенестранжу, но это ей не удалось. 2-я армия была не более счастливой. 16-й корпус, атакованный в котловине Диеза неприятельскими силами, имевшими на своей стороне численное превосходство, тоже вынужден был податься назад. Сам 15-й корпус подвергся сильной атаке с высот лесистых холмов и должен был отступить еще дальше. Однако на левом фланге 20-й корпус в великолепном натиске ударил на Морганж и на высоты Мартильвар-Новейлер. Но он был остановлен ураганным артиллерийским огнем и вынужден был отойти к Шато-Сален. Храбрый 26-й полк, который несколько месяцев назад в Нанси опять оживил во мне воспоминания о моей службе вольноопределяющимся, захватил у неприятеля семнадцать повозок со снаряжением, лошадей, обоз. Он взял много пленных, однако, несмотря на это, это все же было отступление и поражение. Ожидая чрезвычайного [122] давления неприятеля, генерал де Кастельно счел благоразумным отдать приказ об общем отходе назад. Он самолично отправился в Арракур, наблюдал за отходом и поддерживал порядок при проходе войск, сильно пострадавших в этих боях. Он распорядился, что 16-й корпус отходит к Люневиллю, 15-й — к Домбалю, 20-й — к Сен-Николя и Ланеввилль, а группа дивизий резерва остается на укрепленных позициях Гран-Куронне. Итак, нам суждено было выпустить из рук тот клочок аннексированной Лотарингии, который одно время находился в нашей власти. Неприятель проник на нашу территорию, неся с собой опустошение, и поджог Номени. В то же время отступающая 1-я армия спустилась с высот Донона и потеряла этот замечательный наблюдательный пункт, завоеванием которого она так гордилась.

Этот краткий и печальный отчет полковника Пенелона не оставил у меня никаких иллюзий относительно событий на наших восточных окраинах. Но, быть может, у нас больше надежд по крайней мере на северной границе? Генерал Жоффр поручил полковнику сказать мне, что теперь существует полное согласие между французским, английским и бельгийским генеральными штабами и что надо ожидать безупречного сотрудничества в предстоящих боях Бельгии. Главнокомандующий полон веры в исход столкновения. Полковник Пенелон кажется мне менее спокойным. Он опасается, что генерал Ланрезак, армия которого двинута между Самброй и Ваасом, не будет в состоянии воспрепятствовать немцам перейти через эту последнюю реку между Намюром и Динаном. Против Ланрезака будут массивные и почти свежие силы неприятеля.

Специальный комиссар в Живе уже сигнализирует нам о появлении в этом районе неприятельских уланов и гусар. Два армейских корпуса осаждают Намюр; немцы перешли через Самбру; они атаковали участок фронта, занимаемый нашим 10-м корпусом и нашей 5-й дивизией.

Узнаю из телеграммы, что сын Клемансо ранен револьверной пулей в ногу в сражении в Бельгии. Он убил ранившего его немецкого стрелкового офицера. Я послал отцу выражение симпатии и поздравление. [123]

Никак нельзя добиться, кто дал телеграфистам в Нанси приказ об эвакуации. Ни префект, ни военное начальство ничего не понимают в этой авантюре. Был ли здесь шпионаж или это результат паники или мистификации? Это остается загадкой. Приехавшие в Париж телеграфисты возвращаются в Нанси и снова приступят к своим обязанностям, прерванным столь странным образом.