Глава вторая

Понедельник, 10 августа 1914 г.

Дюмен телеграфирует клером краткий ответ графа Берхтольда на повторный вопрос Думерга: «Мы не посылаем войск на французскую границу». Однако сведения, одинаково поступающие в военное министерство и министерство иностранных дел, по-прежнему делают чрезвычайно подозрительными эти официальные отрицания. Наш посол в Берне, префект в Ду (Doubs), наши агентуры тайной полиции то и дело [51] повторяют нам, что инсбрукский и аграмский корпуса двинуты по направлению к Франции и что австрийские войска находятся на небольшом расстоянии от Базеля и Шафгаузена. Поэтому Думерг отвечает Дюмену: «Если австрийские войска не переброшены на самую французскую границу, они все же находятся по соседству, и мы должны считать, что они являются здесь подкреплением для действующих против нас немецких войск. Обратите на это внимание графа Берхтольда и просите его дать нам заверение, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии». На это Дюмен немедленно отвечает: «Граф Берхтольд формальным образом заявляет, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии». Где же истина? И как нам найти ее между неоднократными утверждениями наших агентов и упорными опровержениями со стороны Балльплаца? Как бы то ни было, Австрия находится в войне с народом, являющимся союзником Франции; австрийский флот крейсирует в Адриатическом море, он блокирует берега Черногории{*55}, и Россия начинает находить двусмысленной нашу позицию по отношению к ее врагам. Сазонов настойчиво домогается у Палеолога ответа, останется ли наш флот в Средиземном море неопределенное время бездеятельным по отношению к австрийской эскадре{*56}.

Морис Бомпар тоже торопит нас выйти из нашей выжидательной позиции{*57}. Если «Гебен» и «Бреслау» войдут в Мраморное море и если даже Турция прибегнет к уловке и разоружит их теперь, они, тем не менее, останутся для нее потенциальной морской силой, так как нет ничего легче, чем снова вооружить их в случае надобности. Поэтому, доказывает Бомпар, в высшей степени важно, чтобы соединенные эскадры Франции и Англии без промедления свели на нет силу австро-германского флота в Средиземном море.

Военный министр Мессими и морской министр Оганьер тоже находят опасным всякое промедление. Думерг пригласил [52] к себе графа Сегени. Он очень сдержанно говорил ему, что нам весьма трудно успокоиться заверениями графа Берхтольда, в то время как нам самым определенным образом сигнализируют о движении австрийских войск в непосредственном соседстве наших границ, и что во всяком случае Австрия помогает операциям Германии против наших союзников и, таким образом, позволяет ей посылать против нас более значительные силы. «Французское общественное мнение, — прибавляет Думерг, — начинает волноваться, и если все останется в таком же положении, я не знаю, как я смогу гарантировать впредь безопасность Вашего Высокопревосходительства». Граф Сегени не возражает Думергу. Он ничего не оспоривает, он ничего не признает, он ограничивается смущенным вопросом: «Как же мне поступить?» — «Не мне давать вам советы, дорогой посол, — отвечает Думерг, — но при сложившихся таким образом обстоятельствах я буду вынужден отозвать Дюмена». — «В таком случае благоволите распорядиться приготовить для меня мои паспорта». Министр иностранных дел любезно обещает принять все необходимые меры, чтобы обеспечить проезд графа Сегени в самых лучших условиях, посол сдерживает свое волнение, благодарит и прощается. Оба передают в Вену по телеграфу без шифра краткое содержание этого разговора, который все время велся обеими сторонами в самом учтивом тоне.

В момент отъезда австрийского посла я не могу не отдать ему справедливости в той же мере, что и барону фон Шену. На протяжении 1912 г. я почти ежедневно принимал того и другого на набережной Д'Орсе, вел с ними переговоры в интересах всеобщего мира и всегда мог только радоваться нашим отношениям, официальным и личным. Это было недавно, а между тем каким далеким от нас кажется это время теперь! И как бы я удивился, если бы в то время взаимного доверия мне сказали, что в будущем мне придется обращаться, как с врагами, с людьми, с которыми я поддерживал столь корректные и даже столь приятные отношения!

Но вернемся к Бельгии. На нее по-прежнему обращены взгляды всей Франции. Клобуковский извещает нас, что генерал [53] Дюпарж выполнил сегодня перед королем Альбертом поручение, которое я возложил на него. Действительно, вечером мой верный посланец передал мне следующее трогательное сообщение: «Дорогой и великий друг, генерал Дюпарж вручил мне написанное с таким воодушевлением письмо Вашего Высокопревосходительства, а также французскую военную медаль, которую правительство республики соблаговолило присудить мне. Этот знак симпатии глубоко трогает меня. Выражаю свою глубокую благодарность Вашему Высокопревосходительству и французскому правительству. Этот знак отличия, прославленный столькими доблестными делами, тем более ценен для меня, что я вижу в нем знак уважения к самоотверженности бельгийских офицеров и солдат, которые борются за общее и святое дело независимости и свободы. Примите уверение, дорогой и великий друг, в моей преданности и уважении. Альберт. Лувен, 10 августа 1914 г.».

Вдруг мы узнаем из Брюсселя о следующем изумительном шаге имперского министерства иностранных дел в Берлине{*58}. По просьбе голландского министра иностранных дел, который, в свою очередь, действовал по инициативе германского представителя, бельгийский посланник в Гааге передал королевскому правительству следующую ноту с Вильгельмштрассе: «Крепость Льеж взята приступом после храброго сопротивления. Германское правительство крайне сожалеет, что вследствие направленной против Германии позиции бельгийского правительства дело дошло до кровавых столкновений. Германия является в Бельгию не как враг, только сила событий заставила ее ввиду военных мероприятий Франции принять тяжелое решение о вступлении в Бельгию и занять Льеж как опорный пункт для своих дальнейших военных операций. После того как бельгийская армия своим геройским сопротивлением против подавляющего численного превосходства поддержала честь своего оружия, германское правительство просит короля бельгийцев и бельгийское правительство избавить Бельгию от дальнейших ужасов войны. Германское правительство готово заключить любое [54] соглашение с Бельгией, совместимое с соглашениями ее и Франции. Германия еще раз торжественно заявляет, что не имеет намерения присваивать себе бельгийскую территорию, что она далека от такого намерения. Германия всегда готова очистить Бельгию, как только состояние военных действий позволит ей это».

Итак, императорское правительство не пожелало считаться с очевидными фактами. Хотя нарушение бельгийского нейтралитета входило в план германского генерального штаба, хотя ультиматум был послан в Бельгию до объявления войны {18}, хотя в нашем плане XVII наша оборона предусматривалась на восточных окраинах, хотя мы и сегодня еще не в состоянии ответить действительным образом на зов бельгийского правительства — берлинское министерство продолжает утверждать, что если нейтралитет был нарушен, то по вине Франции и даже Бельгии, — лицемерие и цинизм, которые не обманут наших соседей и друзей. Королевское правительство представило Франции, Англии и России ответ, который оно намерено послать Германии: «Предложение германского правительства повторяет то, что было предложено нам в ультиматуме 3 августа. Верная своим международным обязательствам, Бельгия может только повторить свой ответ на этот ультиматум, тем более что с 3 августа ее нейтралитет нарушен, территория ее сделана ареной убийственной войны, и державы, гарантировавшие ее нейтралитет, лояльно и немедленно ответили на ее зов». Думерг благодарит брюссельский кабинет за это благородное выступление и телеграфирует, что Франция ожидала от Бельгии именно такого бесстрашия и лояльности. Рыцарский характер бельгийского народа никогда не проявлялся с большим блеском, чем сегодня. Во всех провинциях население присоединяется к решениям короля и правительства. Насчитано сорок тысяч случаев поступлений в волонтеры{*59}.

Из Италии никаких новостей. Думерг виделся с Титтони. Последний оставался непроницаемым и замкнутым, немым как могила, когда министр в осторожных выражениях, обходом, [55] говорил ему об известных выгодах совместного выступления. Не было и следа того горячего воодушевления, с которым изворотливый посол реагировал на слова Клемансо. В свою очередь, маркиз Империали в Лондоне посетил сэра Эдуарда Грея. Он не пошел в своем демарше так далеко, чтобы можно было предположить, что он является тем «секретным и надежным источником», о котором я говорил выше. Он ограничился несколькими банальными жалобами на бедствия войны. Боязливо добавил, что было бы желательно добиться приостановления враждебных действий. Британский министр не без юмора ответил: единственным средством положить конец войне было бы побудить Германию, чтобы она сама остановилась{*60}.

В действительности, Англия в настоящее время чрезвычайно активна. Генерал Вильсон, который очень разумно обеспечивает связь между обоими генеральными штабами и, как видно, прекрасно понимает диспозиции нашего генерального штаба, занят подготовкой военных транспортов и проявляет при этом большое рвение. В Руан прибыл в походной форме авангард из тридцати британских офицеров и восьмидесяти солдат. Их приняли здесь с таким энтузиазмом, словно они явились совершить искупительную церемонию в честь Жанны д'Арк на старой площади города. В то же время оба наши правительства ищут согласия для совместного или параллельного занятия германских колоний. По-видимому, Англия склонна принять наше военное сотрудничество в Камеруне и Того. Думерг рассчитывает также предложить ей использовать малгашские войска для будущего завоевания колонии Восточная Африка, но, кажется, английское министерство колоний ревниво желает сохранить за собой полную свободу действий в Восточной Африке и предпочитает действовать в одиночку, лишь бы не быть потом обязанным поделиться территориями, с которых будут изгнаны немцы.

Сэр Эдуард Грей продолжает считать не очень удобным выступить теперь в Константинополе с демаршем, придуманным [56] Сазоновым{*61}. Однако все более становится вероятным, что турки уже намерены почтительно открыть Дарданеллы для «Гебена» и «Бреслау». Если понадобится, они сделают вид, что купили эти корабли; под этим предлогом они дадут последним свободный проход из Мраморного моря. Бомпар наперед извещает нас об этой хитрости, которую советовали Порте германские офицеры{*62}. Вот уже восемь дней наш посол употребляет все усилия, чтобы удержать Турцию в состоянии мудрого нейтралитета. Но турки, не будучи нисколько враждебными Франции, боятся успеха России. Они считают, что он приведет к потере Константинополя и даже к полному разложению их империи. Необходимо, говорит Бомпер, успокоить их на этот счет{*63}. Думерг спешно предпринимает шаги в Санкт-Петербурге. Он просит Палеолога дать туркам через русское правительство необходимые успокоительные заверения.

К концу дня мы узнали о новых вторжениях немцев на наши восточные окраины. Префект Мааса телеграфирует, что жители Афлевилля (департамента Мерты и Мозеля), захваченного немцами и объятого пожаром, в ужасе бежали через Воэвр до Этена, население которого сердобольно приютило их. Что еще серьезнее — подтверждаются известия, полученные нами вчера по телефону из Бельфора. Под угрозой значительных сил неприятеля, а именно 14-го и 15-го корпусов, вышедших из Мюльгейма, мы должны были покинуть Мюльгаузен, тот самый Мюльгаузен, освобождение которого преисполнило нас такого восторга, что мы отвергли бы, как кощунство, саму мысль о новом расставании с ним. Мы отошли на линию Реминген — Альткирх. Наш 7-й корпус, сильно помятый, по-видимому, находится в довольно тяжелом положении. Быть может, нам следовало бы с большей осторожностью двигаться вперед в местности, где мы не имеем права приносить ложные надежды, за которыми следует жестокое разочарование, и подвергать жителей репрессиям со стороны их вчерашних господ. [57]

Вторник, 11 августа 1914 г.

Граф Сегени уехал, тронутый той корректностью, с которой до последней минуты относились к нему французские власти и население Парижа, но положение между Австрией и нами не изменилось ощутимым образом, наши дипломатические отношения порваны, однако обе страны не находятся в войне между собой. Это неопределенное положение благоприятно для Австрии, она имеет свободу действий против России, а ее флот, не понесший ущерба, сможет беспрепятственно маневрировать в Адриатическим море. В наших собственных интересах было бы развязать себе руки. Если Италия вздумает все же сблизиться с Австрией и заключить с ней какую-либо сделку, мы рискуем способствовать этому торгу своим бездействием. Во всяком случае, если мы не будем искренне рассматривать врагов наших друзей как своих врагов, мы поневоле будем казаться нашим союзникам изменниками. Мессими и Оганьер не перестают утверждать, что, с военной и морской точек зрения, наш странный нейтралитет может стать опасным. Думерг еще раз предлагает британскому правительству снестись с нами относительно необходимых решений. Он предлагает ему соединить свою эскадру с нашей и освободить Антивари от блокады. Но доподлинная формалистка Англия желает, чтобы ни в коем случае не открывали враждебных действий против Австрии без предварительного ритуала объявления войны{*64}. Юридически она, бесспорно, права. Но какими соображениями мотивировать это объявление войны? Информация наших корреспондентов, как она ни правдоподобна, оспоривается графом Берхтольдом. Уже лучше открыто сказать Австрии: «Это вы виноваты в начале войны. Германия выступила против России, а затем против нас только для того, чтобы поддержать после принятия вашего ультиматума Белградом ваше насильническое выступление против Сербии. Со своей стороны вы объявили войну России, которая, как и мы, оборонялась против агрессии Германии, выдаваемой за превентивную. [58] Итак, вы совершили по отношению к Франции неоправдываемый провокационный акт». Может ли правительство республики просто ограничиться этой фактической констатацией и не обращаться к председателям обеих палат с просьбой созвать последние или же оно должно требовать их созыва? Сессия парламента еще не окончилась, стало быть, не требуется декрета о созыве. Совет министров рассматривает этот вопрос конституционного права, но по требованию некоторых своих членов откладывает его решение.

Как и вчера, он оставляет вопрос об Австрии в прежнем положении и обращает все свое внимание на Бельгию. Под Льежем никаких новых событий. Большинство фортов продолжает свое сопротивление. Войска, обложившие город и, по-видимому, принадлежащие к шести различным корпусам, начали с образцовой систематичностью земляные работы. В направлении Тирлемона передовые посты 1-й бельгийской дивизии находятся в контакте с небольшими неприятельскими отрядами всех родов оружия. Немцы в двух местах взорвали железнодорожное полотно между Льежем и Лувеном{*65}.

Английское министерство иностранных дел, как и мы, одобрило прекрасный ответ, данный Бельгией на неуклюжие ухищрения Германской империи{*66}. Мы послали в Брюссель одну из наших лучших воздушных эскадрилий. Население встретило офицеров-летчиков как настоящих вестников неба.

Неподвижность неприятеля на бельгийском фронте, несомненно, означает перегруппировку его армий для предстоящих атак. Тем временем немцы проявляют наибольшую активность и жестокость в Лотарингии, особенно севернее Мааса. Одна группа кавалерии двинута была на Марвилль; одна дивизия была брошена на Манженн. Несчастные коммуны, которые я так часто посещал со времени моих первых, далеких выступлений на политической арене и [59] население которых оставалось во всех обстоятельствах столь верным мне, вам снова приходится первыми страдать за подвергшуюся нападению Францию!

Впрочем, я в своей Елисейской тюрьме почти не имею информации о том, что делается в главной квартире. Я дружески жалуюсь на это военному министру. В письме, адресованном сегодня утром мне лично, он «под честным словом» уверяет, что знает не больше моего. Это мало. Это очень мало. Мы принимаем с ним меры, чтобы наша служба связи с Витри-ле-Франсуа функционировала быстрее и регулярнее. Разумеется, ни Мессими, ни я не думаем вмешиваться в руководство военными операциями или связывать свободу действий командования, но как могут глава государства и правительство выполнять все свои обязанности перед страной, если они не имеют точной информации? Ни конституция, ни закон не регулируют отношений между различными государственными властями в военное время. Еще меньше установлены ими отношения между исполнительной властью и высшим командованием. Нам придется, стало быть, опытным путем согласовывать функционирование различных, но одинаково необходимых для жизни нации и для подготовки победы ведомств, придется шаг за шагом налаживать это, причем потребуется добрая воля всех участников.

Генерал Жоффр сообщает нам, что немцы взяли заложников в Эльзасе и во французских деревнях, занятых ими в Лотарингии. Они расстреливали мирных граждан. Тем не менее в сообщении, публикуемом агентством Вольфа, последнее перетасовывает роли и представляет дело наоборот: «Из рапортов о боях под Льежем явствует, что местные жители стреляли из засады по немецким войскам и истязали врачей, перевязывавших раненых. Из Метца тоже получены сведения, что на французской границе частные лица стреляли в немецкие патрули. Из этих фактов следует, что как во Франции, так и в Бельгии, организуют партизанскую войну против немецких войск. Поэтому наши противники могут только себя винить, если война будет вестись с неумолимой строгостью». Ясно, что все это сообщение составлено только ради содержащейся в конце его угрозы. Я не могу себе представить [60] мирных бельгийских поселян, нападающих на валлонских полях на батальоны пехоты. Во всяком случае, на восточных окраинах Франции нет ни одного годного для службы мужчины, который не был бы мобилизован. Стало быть, вольные стрелки, о которых осмеливается говорить агентство Вольфа, должны рекрутироваться из стариков, женщин и детей, но можно ли серьезно утверждать, что в наших мирных деревнях люди, которых их возраст или пол призывают к домашнему очагу, схватились за охотничьи ружья отсутствующих членов семьи, чтобы осыпать свинцовым горохом солдат неприятеля?

Между тем наш посланник в Стокгольме посылает нам новые образцы ложных известий, тучами распространяемых германской пропагандой. В речи перед рейхстагом имперский канцлер определенно признал, что вторжение в Люксембург и Бельгию являлось нарушением международного права, но он добавил среди единодушных рукоплесканий, что нужда отменяет законы, а под нуждой понималась, конечно, угроза занятия Бельгии империалистической и вероломной Францией. В манифесте к своему народу от 6 августа, третьем по счету со времени объявления войны, Вильгельм II утверждает, что теперь дело идет о жизни и смерти империи и что немцы принесут в жертву все до последнего человека, до последнего коня, чтобы обеспечить себе победу. Взятие Льежа берлинская пресса прославляла как беспримерный военный подвиг. И везде тот же лейтмотив: «Жители городов на французской границе стреляли в немецких солдат, поэтому последние отныне не будут останавливаться на постой в частных квартирах».

Меня снова посетил Клемансо. «Я видел, — сказал он мне, — Фрейсине, который вселил в мою душу тревогу. Он боится, что русские не выступят достаточно быстро. Он желал бы настойчивых шагов с нашей стороны для ускорения их наступления». «Вы догадываетесь, — заметил я, — что эта мысль сама пришла правительству и главнокомандующему. Великий Князь Николай Николаевич обещал нам, что русское наступление состоится в ближайшее время». «Тем не менее, — возразил Клемансо, — хорошо будет, если вы напишете [61] Фрейсине. Ему восемьдесят шесть лет, он был в 1870 г. министром национальной обороны, и для него теперь, можно сказать, продолжается та же война». Хотя я только вчера видел Фрейсине, я охотно написал ему несколько строк, как советовал Клемансо. Он немедленно ответил мне письмецом, почерк которого, удивительно легкий и юный, преисполнил меня завистью и восхищением: «Париж, 11 августа 1914 г. Господин президент, я очень тронут тем, что вы взяли на себя труд успокоить меня своим сегодняшним письмом. Я убежден, что под вашим высоким влиянием дипломаты и генеральные штабы установили тесное сотрудничество, построенное на взаимном доверии. Но я хотел бы видеть, что русские, с их четырнадцатью армейскими корпусами, мобилизованными с 26 июля, перешли австрийскую границу и двинулись на территорию Австрии. Это единственное средство — быть может, теперь уже слишком запоздавшее — воспрепятствовать Австрии послать несколько армейских корпусов на нашу границу, что поставило бы нас в очень невыгодное положение. Немцы уже теперь могут противопоставить нашим двадцати корпусам двадцать три своих, присоединение австрийских корпусов слишком перевесит чашу весов. Вот почему я, не обвиняя ни в чем русских, считаю безусловно необходимым, чтобы они немедленно выступили. Простите мне мою настойчивость и примите уверение в преданности и уважении. Ш. де Фрейсине».

Я ответил своему маститому собрату{*67}: «Париж, 11 августа 1914 г. Секретно. Мой дорогой президент, мы неоднократно обращались с указанием, которое вы столь правильно считаете необходимым. Мы обратились даже к Сербии в то же время, что и к России, и выдали вперед большие суммы денег из нашей ссуды для Сербии для вящей уверенности, что наши советы будут услышаны. В настоящий момент, по сведениям военного министерства, доставленным рядом агентов, можно заключить, что один или самое большее два австрийских [62] корпуса пришли на север от Констанца или в направлении Фрейбурга сменить баварцев, отправленных, по тем же сведениям, в Австрию. Согласно этим сведениям, упомянутые австро-венгерские войска состоят из инсбрукского корпуса и из кроатов. Но граф Берхтольд вчера формально объявил Дюмену, что это известие ложно. Во всяком случае в данный момент ни на бельгийской, ни на нашей границе нет австрийцев. Это не означает, что их не будет там завтра. Примите уверение, мой дорогой президент, в моей преданности». Фрейсине, которому его обязательная деликатность никогда не позволяла оставаться в долгу перед кем-либо, поспешит благодарить меня: «11 августа. Господин президент, я вам чрезвычайно благодарен и вижу, что Вы сделали все возможное. Остается только ожидать событий. Будем надеяться. Преданный вам Ш. де Фрейсине».

Мысль Фрейсине вполне правильна. Если Россия, как мы продолжаем думать, быстрее провела свою мобилизацию в направлении Галиции, чем в направлении Германии, она должна быть уже теперь в состоянии начать наступление против Австрии, даже не дожидаясь дня, указанного великим князем Николаем Николаевичем. Хотя мы советовали быстрое выступление в том и другом смысле, я прошу Думерга запросить в Санкт-Петербурге, возможно ли было бы для России, по крайней мере, немедленное выступление против Австро-Венгрии. В тот день, 10 августа, нам действительно не были известны те приказы и контрприказы, которые в конце июля привели генеральный штаб и правительство императора Николая II от частичной мобилизации к всеобщей мобилизации{*68}. Лишь гораздо позднее после войны французские министры и я узнали, как это происходило в Санкт-Петербурге. Но даже не зная всего, мы вынуждены констатировать, что медленность русской мобилизации и концентрации русских войск делает нашего русского союзника неспособным действовать с желательной быстротой.

В России все еще занимаются дипломатической стратегией. Русский посол в Константинополе не теряет надежды [63] привлечь Турцию на сторону Тройственного согласия. Даже сам Бомпар сообщает нам, что ежедневные разговоры Гирса с Великим Визирем принимают благоприятный оборот. Русский посол полагает, что возможно добиться даже фактического союза с Турцией, если обещать ей в случае окончательной победы территориальные выгоды на Балканах без ущерба для той компенсации, которую сербы, греки и болгары должны получить за счет Австрии{*69}. Если эта возможность соглашения действительно серьезна, то французское правительство, разумеется, не намерено упускать ее из виду. Думерг повторяет это в Лондоне, равно как в Санкт-Петербурге. Однако исходит ли идея этих соглашений от Великого Визиря или от Гирса? Принял ли ее Энвер-паша? И что скажут об этом балканские народы? {19}.

Сазонов, постоянно приводящий в замешательство множеством своих импровизаций, продолжает, с другой стороны, на все лады переговоры, начатые им в Бухаресте и Риме. Наш посланник в Румынии опасается, что Россия захочет форсировать эти переговоры и что в конце концов самолюбие короля Карла встанет на дыбы. Румынскому Гогенцоллерну стоит великого труда уже согласиться на сохранение нейтралитета{*70}.

Что касается Италии, то она никоим образом не дала маркизу Карлотти ди Рипарбелла, почетному послу в Санкт-Петербурге, мандата для переговоров с Сазоновым. Посол разговаривает с русским министром иностранных дел совершенно частным образом{*71}. С этой оговоркой маркиз Карлотти не скрыл от Сазонова, что уже независимо от Трентино, Триеста и Валлоны, необходимо будет Италии также побережье Далмации. Под большим секретом он открыл своему собеседнику, что Германия и Австро-Венгрия, со своей стороны, прилагают все усилия, чтобы добиться помощи Италии, и обещают ей уже сейчас Ниццу и Савойю, Корсику и Тунис. Однако Сазонов [64] не падает духом и, в ожидании, что Италия сделает выбор между своими обольстителями, он снова посвящает свою изобретательность балканскому пасьянсу.

Вчера король Константин подписал декрет о мобилизации греческой армии{*72}. Декрет будет обнародован, как только будет издан в Болгарии приказ о мобилизации, объявленный на сегодня или завтра. Население Афин с беспокойством ожидает возвращения греческой королевы. Полагают, что сестра Вильгельма II поддержит шаги, предпринятые кайзером при греческом дворе и оставшиеся безрезультатными. Венизелос заявил нашему посланнику, что, если Болгария нападет на Сербию, Греция немедленно выступит против Болгарии.

Меня посетил Леон Буржуа. Он глубоко потрясен потерей Мюльгаузена. «Мы не имели права, — говорит он, — подавать эльзасцам надежды, которым суждено было так быстро быть обманутыми. Ни под каким видом не следовало вступать в Мюльгаузен, если у нас не было полной уверенности, что мы сможем там остаться. Население, доверившееся нам, станет теперь жертвой репрессий». Я не могу ничего возразить своему другу. Как и он, я страдаю от этой прискорбной неудачи, причем в настоящий момент мне еще неизвестны в точности ни ее причины, ни детали.

Вечером военный министр привел ко мне офицера, который приехал из главной квартиры с поручением дать нам некоторую информацию об операциях сегодняшнего дня. В департаменте Мааса мы отняли у неприятеля Манженн. Немцы потребовали от Лонгви сдаться. Этот небольшой город, в котором я в свое время вместе с Лебреном торжественно открыл памятник трех осад{*73}, отказался капитулировать, но, по всей видимости, не в состоянии сопротивляться тяжелой артиллерии неприятеля при этой новой осаде. В Эльзасе мы снова вынуждены были отступить перед численным превосходством неприятеля, но Альткирх все еще в наших руках. Офицер продолжает: «Наш заслон нигде не [65] пострадал. Наша кавалерия всюду приобрела чрезвычайный перевес. Немецкая кавалерия каждый раз обращается в бегство перед ней при равной численности. Наша пехота очень бодра. Наш генеральный штаб верит в успех. У нас чуть ли не такое впечатление, что мы находимся на маневрах (Kriegsspiel)». Несколько шокированный этим шаблонным оптимизмом, я спрашиваю офицера о деле под Мюльгаузеном. Оно действительно закончилось поражением, и он признает это. Нас обманули неточные или неполные сведения, доставленные нашими летчиками. Они считали, что местность свободна от неприятелей, тогда как Гардтский лес кишел ими. Продвинувшись без усилий по равнине вниз от Мюльгаузена, мы вынуждены были потом перейти в отступление. Мы очистили Сэрней. По-видимому, мы даже отступили от Танна в долину Тур до Сент-Амарен и дальше. Мы удерживаем уже только часть долины Доллер, Альткирх и угол Зундгау. Немцы даже снова вступили в Массво. Что должны думать все те бедные люди, которые с такой радостью встречали наших солдат? Правда, мы завладели горными проходами Брак и Саалс, но это слабая компенсация. Военное поражение, конечно, поправимо. Но как исправим мы поражение моральное?

Впрочем, неудача нашего 7-го корпуса не поколебала великолепного спокойствия генерала Жоффра. Он готовит на ближайшие дни генеральное наступление. Генерал Дюбайль получил уже сегодня приказ начать с 14-го продвижение 1-й армии, 15-го и 16-го двинутся, как видно, в свою очередь 3-я, 4-я и 5-я армии. Я провожу часы в лихорадочном ожидании и не выхожу из Елисейского дворца, где то и дело приходят и уходят министры, сенаторы, депутаты, офицеры. Единственный моцион, который я себе позволяю, — это небольшая ежедневная прогулка вдвоем с госпожой Пуанкаре внутри садовой ограды в обществе наших домашних животных. Теперь эта прогулка проходит исключительно в молчаливых размышлениях, мы обмениваемся лишь краткими меланхолическими замечаниями. [66]

Среда, 12 августа 1914 г.

Утром полковник Адлебер привез мне из Бельгии письмо короля Альберта: «Лувен, 11 августа 1914 г. Дорогой и великий друг, от всей души благодарю Вас за ту высокую оценку поведения бельгийских войск, истолкователем которой от имени генерала Жоффра вы изволите быть в своем письме от 9 августа. Бельгийская армия и я гордимся этой похвалой и придаем ей самое большое значение... Отвечаю формальным образом на желание, выраженное французским генералиссимусом: французская армия может рассчитывать на безусловную поддержку бельгийских войск на левом фланге союзных армий в пределах ее сил и остающихся у нее средств и поскольку связь ее с базой Антверпеном, в котором находятся все ее военные и продовольственные ресурсы, не будет находиться под угрозой быть отрезанной значительными неприятельскими силами. Для осведомления об операциях великих союзных армий и для возможности согласовать таким образом наши собственные движения с их движениями я назначил в качестве атташе при генерале Жоффре майора де Мелотта по окончании его миссии при генерале Сорде, а при генерале Ланрезаке — полковника д'Оржо де Марковелетта. В свою очередь, я с большим удовольствием приму офицеров, которых вы соизволите назвать мне в качестве атташе при моей главной квартире. Верьте, дорогой и великий друг, в глубокую благодарность бельгийской армии и ее шефа за братскую поддержку, которую в эти критические моменты оказывает им французская армия. С горячими пожеланиями общей победы и т. д.».

Мессими назначает прикомандированных к особе короля трех французских офицеров, в том числе военного атташе коменданта Жени и полковника Адлебера, который до войны состоял при Елисейском дворце.

Перед советом министров снова остро встает вопрос о наших отношениях с Австрией. Англия согласна отозвать своего посла из Вены, но при условии, что за этим последует немедленное объявление войны. Поль Камбон того мнения, [67] что мы должны срочно принять такое же решение{*74}. Это также мнение Вивиани, Думерга, Мессими, Оганьера и большей части министров. Однако двое или трое колеблются и желали бы, чтобы при объявлении войны во всяком случае была сделана ссылка на транспорты австрийских войск. Так как насчет реальности этого пункта имеется большая неопределенность, я настаиваю на том, чтобы эта ссылка была опушена и, во всяком случае, сопровождалась другими соображениями, лучше обоснованными. После довольно длительных прений совет министров признает, что невозможно сохранять статус-кво, и считает, что единодушный вотум парламента от 4 августа делает излишним новое обсуждение в парламенте. Затем правительство принимает следующую формулу и поручает Думергу передать ее сэру Френсису Берти: «После того как австро-венгерское правительство объявило войну Сербии и таким образом первым взяло на себя инициативу враждебных действий в Европе, оно без всякого вызова со стороны правительства республики фактически вступило в войну (s'est mis en état de guerre) с Францией: 1) после того как Германия объявила одну за другой войну России и Франции, оно вмешалось в этот конфликт, объявив войну России, которая уже сражалась тогда на стороне Франции; 2) согласно многочисленным и достоверным сведениям, Австрия послала войска на германскую территорию в условиях, которые представляют прямую опасность для Франции. Ввиду этих фактов французское правительство видит себя вынужденным заявить Австрии, что оно примет все меры для ответа на ее действия и угрозы». Думерг телеграфирует в Лондон, и, так как Дюмен отозван из Вены, а граф Сегени покинул Париж, мы просим английское правительство передать графу Берхтольду французскую ноту одновременно с английским объявлением войны».

Дюмен еще сегодня перед уходом из посольства составил записку, которую по приезде в Париж передал на набережной д'Орсе. Он дает в ней резюме своих последних бесед с графом Берхтольдом и графом Гойосом. Первый с беспечностью [68] большого барина не удивился, что Франция не успокоилась на его заверениях относительно движений австрийских войск. Он нисколько не оскорбился при виде того, что его отрицания снова подвергаются оспариванию. Даже в эти трагические моменты он не сказал Дюмену ничего, что показывало бы, что он сознает свою ответственность. Что касается начальника его канцелярии графа Гойоса, то он высказывался с гораздо большей свободой. «Поверьте мне, — сказал он, — мы не могли поступить иначе. В Сербии, в России, во всех славянских странах и в некоторых других установилось убеждение, что Австро-Венгрия разлагается и что полный ее развал — только вопрос трех-четырех лет. Лучше ускорить катастрофу, чем терпеть, чтобы нас считали обреченными. Нас поставили перед необходимостью доказать, что мы еще способны на мощное проявление энергии. Но видит Бог, что мы желали бы избавить Европу и нас самих от кризиса, в котором мы теперь оказались». Другими словами, монархия Габсбургов считала себя погибшей вследствие хрупкости своего же внутреннего строя и поэтому ускорила события и сыграла ва-банк.

Предвидя, что между Австрией и нами неминуемо вспыхнут враждебные действия, маркиз ди Сан Джулиано дал наперед указания Титтони и маркизу Империали. Он уведомил их, что даже в этом случае Италия будет продолжать считать себя свободной от обязательств по Тройственному союзу и не выступит ни против Франции, ни против Англии по той решающей причине, что Австрия, напав на Сербию, поставила себя в положение агрессора. В кратких словах здесь высказано весьма справедливое суждение об ответственности за войну. Кроме того, маркиз ди Сан Джулиано отметил в своем сообщении, что в настоящий момент в Италии существуют три течения: одно — за сохранение нейтралитета, второе, очень слабое, — за сотрудничество с центральными державами и третье, очень сильное, — за выступление против Австрии. Однако это третье течение, как утверждает хитрый итальянский министр, замедляется бездействием французских и английских эскадр в Средиземном море. Таким образом, маркиз ди Сан Джулиано, [69] который не лишен остроумия и даже находчивости, намекает нам: «Италия остается нейтральной, но, возможно, она в конце концов выступит вместе с вами против своего северного соседа, своего вчерашнего союзника и постоянного врага, если вы, Англия и Франция, решитесь обезвредить австрийский флот».

Вивиани, Думерг и Оганьер считают, как и я, что настало время действовать. Сэр Эдуард Грей вручит французскую ноту графу Менсдорфу и объявит ему, что она налагает на Великобританию обязательство считать и себя находящейся в войне с Австрией. Сэр Эдуард Грей совещался с первым лордом адмиралтейства о том, какой момент был бы наиболее благоприятен для начала морской войны{*75}. Еще в тот же день графу Менсдорфу были вручены его паспорта. Английской эскадре отдан приказ сняться с якоря, плыть к австрийским судам и открыть по ним огонь. Оганьер тоже предписал адмиралу Буэ де Лапейрер направиться в Адриатическое море.

По воле случая как раз в это время ко мне пришел Титтони благодарить меня за то, что в письме, адресованном к Вивиани и появившемся в газетах{*76}, я рекомендовал правительству республики организовать помощь проживающим во Франции неимущим итальянцам. Я сообщил послу о шагах, которые мы в согласии с Англией предпринимаем против Австрии. В его глазах, порой столь непроницаемых, блеснул огонек, на строгих губах появилась еле заметная улыбка, все лицо озарилось радостью. Он повторил мне, следуя предписанию маркиза ди Сан Джулиано, что даже после нашего коммюнике для Вены Италия не рассматривает Австрию как подвергшуюся нападению, что она считает себя отошедшей (détachée) от Тройственного союза, единственного виновника нарушения мира, и будет сохранять нейтралитет. В свою очередь, я благодарю Титтони и замечаю: «Я не позволил бы себе даже в частном разговоре давать вам советы, но если бы [70] я был итальянцем, я хорошо знаю, каковы бы были мои желания. Англия, Франция и Россия не желали войны, но так как им навязали ее, все они проникнуты решимостью сложить оружие только после победы. Возможно, стало быть, что это положит конец искусственному дуализму Австро-Венгерской империи. У Италии свои национальные устремления. Настоящий момент имеет для нее решающее значение. Я должен вас заверить, кроме того, что, если наш флот в борьбе с Австрией когда-либо будет поставлен против воли в необходимость бомбардировать такие города, как Триест и Полу, мы решимся на это только под давлением суровой необходимости и исключительно в целях ускорения победы. Мы испытывали бы глубокое сожаление, если бы причинили малейший вред итальянскому населению». Титтони ответил мне лишь то, что передаст мои слова своему правительству, которое отнесется к ним с величайшим вниманием. Я не сделал перед ним никакого намека на предложения Сазонова, успех которых кажется нам весьма проблематичным и которые Баррер считает крайне несвоевременными{*77}. Я сообщил о своем разговоре Вивиани и Думергу, которые одобрили его.

В продолжение нескольких часов совет обороны и совет министров снова заседают под моим председательством, чтобы обсудить и решить бесчисленные вопросы, встающие перед нами. Одним из самых тревожных является вопрос о «Гебене» и «Бреслау». Они вошли вчера, 11 августа, в Мраморное море, в то самое время, когда Энвер-паша делал вид, что внимательно слушает Гирса и его предложения о союзе. Говорят, что оба германских крейсера уже проданы теперь Турции{*78}. Сэр Эдуард Грей предписал английскому послу в Константинополе потребовать разоружения их и по истечении двадцати четырех часов их окончательного удаления{*79}. Великий Визирь дал Морису Бомпару странное объяснение. Он сослался на то, что два турецких крейсера были конфискованы в Англии в обеспечение неуплаченного долга. Это якобы [71] побудило турецкое правительство, оставшееся, таким образом, без военных кораблей, приобрести эти два германских корабля, если они зайдут в Дарданеллы{*80}. При их появлении была совершена купля. Однако корабли тем не менее вошли в проливы под германским флагом, дело было сделано. Бомпар немедленно снесся с Гирсом и британским поверенным в делах, и они потребовали новых объяснений. Великий Визирь подал надежду, что экипажи будут высажены на берег. «Останутся ли они здесь? — спросил Бомпар. — Они не будут отосланы в Германию?» Несколько секунд Великий Визирь колебался, затем ответил: «Они будут отосланы». Он с серьезной миной добавил, что эта покупка не изменит нейтральной политики оттоманского правительства.

Впрочем, Палеолог телеграфирует, что Порте нечего опасаться и со стороны России. Царь и его министры не замышляют ничего против цельности Оттоманской империи{*81}. Однако, хотя Турция могла бы быть совершенно спокойна в этом отношении, она очевидно уже не свободна: ее держит на аркане Германия.

Одновременно Австрия удваивает свое давление на Болгарию{*82}. По-видимому, она выступила в Софии с конкретными предложениями и обещала всю Македонию, Салоники и часть Старой Сербии. С другой стороны, она уведомила Черногорию о блокаде ее побережья и Албанского берега. Король Николай обеспокоен вопросом снабжения Цетинье и настойчиво требует, чтобы французская эскадра пришла спасти от голода его народ — горцев{*83}.

Телеграммы, получаемые нами со всех концов земного шара, показывают нам, что нет уже ни одной страны, где германская пропаганда не эксплуатировала бы и не преувеличивала бы поражений бельгийских и французских войск{*84}. [72]

К несчастью, в распространяемых таким образом известиях не все выдумка. Наш посол в Берне извещает нас{*85}, что официальный бюллетень из Берлина сообщает о тяжелом поражении, понесенном нашими войсками близ Люневилля, в лесу Парруа. Итак, мы узнаем из германского бюллетеня об оборотной стороне дела, о которой наша главная квартира не проронила ни слова. Я еще раз жалуюсь Мессими на это молчание, он сам находит его недопустимым. «Я понимаю, — говорю я ему, — что командование держит в секрете проектируемые операции, но оно не имеет никакого основания скрывать от нас уже имевшие место операции, даже если речь идет о неудаче, в таких случаях тем более». Министр обещает мне, что еще раз даст свои инструкции и уточнит их с большей строгостью. Это тем более необходимо, что в присланном нам сегодня информационном бюллетене еще ничего не сказано о бое в лесу Парруа и в основном говорится только следующее: «В районе Льежа положение остается благоприятным для бельгийской армии, которая остается непоколебимой. Лотарингия и Эльзас: на фронте ничего нового». Конечно, полезно щадить настроение страны, но оставлять правительство в неведении о неприятных истинах — это значит уже несколько переборщить по части молчаливости. Правительство обязано знать эти истины и извлечь из них уроки.

Известия с русского фронта тоже не слишком утешительны. Не дожидаясь наступления Великого Князя Николая Николаевича, австрийцы перешли границу в долине верхней Вислы. В свою очередь согласно телеграмме генерального французского консула в Варшаве г. Вельтена{*86}, немцы уже угрожают этому городу и русские власти собираются уйти, предварительно взорвав за собой мосты.

Кое-что из этих дурных известий становится общеизвестным, это не охлаждает патриотического пыла атакованной Франции. Со всех концов страны я получаю письма, восхитительные [73] по своему благородству и по одушевляющей их вере. Эти письма поступают ко мне ежедневно тысячами. Их по собственному почину пишут мне серые люди, женщины, рабочие, крестьяне. В числе этих писем имеются настоящие шедевры в смысле естественности и простоты. Мой собрат по академии Фредерик Масон передал мне трогательную просьбу принца Луи-Наполеона, «бывшего дивизионного генерала императорской российской армии». Он просит разрешения служить под нашими знаменами в каком угодно чине. Я вынужден дать ему тот же ответ, что герцогу Гизу, герцогу Вандомскому и принцу Роланду Бонапарте{*87}.

Четверг, 13 августа 1914 г.

Из газет я узнал о бомбардировке Понт-а-Муссон. Она произошла вчера утром, и, по-видимому, вчера вечером о ней еще ничего не было известно в военном министерстве. Разумеется, со стратегической и тактической точек зрения, это незначительный факт. Но совсем другое дело — с точки зрения настроений и политики. Я настаиваю перед Мессими, чтобы он напомнил главной квартире свои приказания и выступил там как от своего имени, так и от моего.

Рано утром Думерг сообщает мне известия, полученные ночью из Санкт-Петербурга и Брюсселя{*88}. Великий Князь Николай Николаевич еще сегодня вечером принимает на себя главное командование армией. Вместе с ним уезжают наш военный атташе генерал де Лагиш, английский и сербский военные атташе. Немцы окапываются в Льеже внутри линии фортов. На севере от города немецкая кавалерия, повидимому, полностью отступила. Клобуковский считает даже возможным утверждать: «По всей видимости, проектировавшаяся атака на Центральную Бельгию отложена или даже совсем оставлена. Полагают, что немцы желают проложить себе дорогу на юг от Урш в направлении к верховьям Мааса [74] и к Франции». В другой депеше наш посланник прибавляет{*89}: «Вчера де Броквилль сказал мне, что при нынешних обстоятельствах Вандервельде является ценным помощником не только для правительства короля, но также для союзных держав, потому что он очень усердно старается воздействовать на своих единоверцев в Голландии, открыть глаза им в Германии и сдерживать их в России. Что касается последних, то по инициативе председателя совета министров он составил род манифеста, который предварительно доведен был до сведения русского посланника. Он доказывает там, что военная партия в Германии, вызвав войну, проявила себя как враг человечества и что ее окончательное поражение будет способствовать социальному прогрессу и откроет пути для объединения народов и для разоружения».

В тот момент, когда мы получаем из Брюсселя эти известия, германский генеральный штаб продолжает сочинять злейшие поклепы на Бельгию и пытается оправдать, таким образом, опустошения, производимые его войсками на нейтральной территории. Он публикует длинный перечень варварских актов, якобы предательски совершенных жителями, мужчинами и женщинами, над солдатами на отдыхе{*90}. Но если германский милитаризм пускается во все тяжкие в искусстве клеветы, он еще смелее в области интриги. На другом конце Европы он показывает, на какие маневры он способен для достижения своих целей. Наш военный атташе телеграфирует нам из Терапии{*91}: «Маршал Лиман фон Сандерс получил командование 1-й армией, которая теперь стягивается по направлению к Адрианополю — Демотике, чтобы в случае надобности оперировать против греков. Все германские офицеры остаются в Турции и получили командные посты». Бомпар подтверждает эти сведения{*92} и считает возможным утверждать, что оба крейсера продолжают еще плавать под германским флагом. Во время своего пребывания [75] в Дарданеллах экипаж обоих судов вел себя, как полноправный хозяин. В Чанакской бухте он производил реквизиции на английских, французских и греческих торговых судах; он отобрал на «Saghalien», пакетботе нашего торгового флота, радиотелеграфный аппарат под угрозой пустить ко дну пакетбот. Все это произошло в территориальных водах нейтральной страны. Бомпар заявил протест против этих злоупотреблений. Великий Визирь корректно принял нашу жалобу, но он бессилен дать ей ход, так как военный министр обычно оставляет без внимания его самые официальные предписания. Вера в успех германских армий так укрепилась у турок, что представители Тройственного союза в настоящее время лишены всякого авторитета, даже в области защиты своих соотечественников{*93}. В то же время, чтобы лучше убаюкать нас, Саид Халим, министр иностранных дел, телеграфирует без шифра своему послу во Франции: «Чтобы не оставить никакого сомнения относительно той мирной позиции, которую императорское правительство решило соблюдать в нынешних конфликтах, я снова извещаю вас, что мы решили соблюдать строгий нейтралитет».

Если этот нейтралитет Турции представляется хрупким и недолговечным, то Голландия, напротив, торжественно и окончательно провозгласила свой нейтралитет. Я могу без чувства горечи продолжать смотреть на обе картины морского пейзажа, которые голландская королева любезно подарила мне во время своего пребывания в Париже в 1912 г. Сэр Эдуард Грей получил категоричное заверение, что Нидерланды не примут участия в войне. Это решение Голландии было официально передано в Брюссель, где отсутствие какого-либо официального заявления со стороны Голландии уже начинало вызывать некоторые опасения.

Однако Германия продолжает делать все от нее зависящее, чтобы привлечь нейтральные страны под свои знамена. Она ошеломляет их повествованием о своих победах{*94}. Она [76] рисует им наши армии в состоянии полного развала. Она возвещает им, что в Париже вспыхнула революция и что я убит. В особенности же эта дьявольская игра ведется теперь в Румынии. В результате бухарестский кабинет под влиянием короля Кароля решил отклонить предложения Сазонова и ответил ему, что «в нынешней фазе конфликта, разделяющего Европу, он должен ограничивать свои усилия поддержанием равновесия на Балканах»{*95}.

В Софии Радославов обещал Панафье, что «в нынешних обстоятельствах» Болгария тоже сохранит нейтралитет{*96}. Остается Греция, где хитрый критянин Венизелос испытующим взором исследует горизонт. «Если Турция и Болгария нападут на Сербию, — сказал он Девиллю, — Греция выступит против обоих агрессоров. Будет ли она в таком случае рассматриваться как союзница Тройственного согласия?»{*97}. Думерг извещает об этом вопросе Лондон и Санкт-Петербург. Он предлагает ответить на него утвердительно.

Жорж Клемансо прислал ко мне своего брата Поля, инженера, с сообщением, что теперь удалось сделать Титтони сторонником идеи активного союза. Я желал бы, чтобы это обращение случилось на самом деле. К сожалению, мы имеем все основания думать, что если оно произошло в уме этого выдающегося дипломата, то он остерегся известить об этом свое правительство. Он ограничился тем, что послал в Рим доклад о беседах, которые вел одну за другой с Брианом, Клемансо, Леоном Буржуа, Думергом и мною. Он благоразумно воздержался от всяких выводов. Со своей стороны, Камилл Баррер, который хорошо знает Италию, продолжает считать, что опасно форсировать события. Английский посол имел свидание с итальянским премьером Саландра. Он сказал последнему, что Великобритания, как и Франция и Россия, желала бы сотрудничества с Италией, и прямо поставил ему вопрос, удобно ли будет, если три союзника выступят с демаршем в Италии. Саландра отсоветовал ему [77] совершать эту попытку. Итак, она была бы по меньшей мере преждевременной.

Будем сначала рассчитывать на самих себя и на наших первоначальных союзников. Русское наступление, которое было объявлено на сегодня вечером и от которого наш генеральный штаб ожидает облегчения для нашего фронта, к несчастью, отложено на завтрашний вечер или субботнее утро{*98}. Кроме того, сэр Френсис Берти по распоряжению сэра Эдуарда Грея передал сегодня на набережной д'Орсей ноту, извещающую нас, что, согласно сведениям британского военного министерства, Россия оставляет значительную часть своих сил для эвентуальных операций против Турции. Сэру Джорджу Бьюкенену поручено войти к Сазонову с представлениями, что прежде всего срочно необходимо помогать нам в борьбе против немцев. Думерг и наш генеральный штаб настаивают в Петербурге на том же. Судя по учащающимся стычкам на наших границах, нам следует в скором времени ожидать мощного натиска германских армий.

Неудача, которую мы потерпели в Мюльгаузене и под Альткирхом, является не только серьезным моральным поражением — это большой тактический промах. Одна из наших бригад неосторожно зашла вперед, не позаботившись о прикрытии, и вынуждена была отступить. Генерал По, знаменитый участник войны 1870 г., в которой он был ранен, был послан теперь для расследования этого дела в Бельфор и на границы верхнего Эльзаса. Он нашел, что необходимо немедленно применить карательные меры. Сегодня 7-й корпус должен был оставить Эльзас, перейти обратно через границу и расположиться вокруг плацдарма, который связан с воспоминаниями о Данфер-Рошро и величественном льве Бартольди. Слава богу, прибывают африканские войска для подкрепления наших утомленных дивизий, 19-й корпус уже отправил во Францию две партии — одну в пятнадцать, другую в восемь тысяч человек. [78]

За нерадивость на службе отозван префект департамента Мерты и Мозеля и заменен бывшим депутатом от департамента Марны, очень горячим патриотом Мирманом. С места своей службы в Нанси Мирман телеграфирует министру внутренних дел, что население Понт-а-Муссон очень пострадало от бомбардировки, было пять убитых и раненые. Он посетил также Люневилль. В обоих городах он оставил на дежурстве двух своих дочерей, чтобы ободрять жителей, впрочем, последние проявили большую храбрость. Район Брие занят полками баварской пехоты и эскадронами конных стрелков, драгун и гусар смерти. Во всех местностях, подвергшихся нашествию немцев, последние охотятся за съестными припасами, конфискуют урожай и отправляют его в Метц на телегах и грузовиках. Мэр, кюре и милиционер в Гомкуре, арестованные в ночь с 3 на 4 августа, были отведены в Метц и предстали там перед военным судом. Милиционер был оправдан, но мэр и кюре оставлены в крепости по необоснованному обвинению в шпионаже{*99}.

Зато в нашу пользу закончился бой, разгоревшийся третьего дня на Отене, в северной части департамента Мааса. Пехотная бригада под командованием генерала Кордоннье причинила большие потери 21-му немецкому драгунскому полку. Мы взяли в плен двадцать пять человек. Небольшое утешение, бросающее свой слабый и мерцающий свет в тот мрак, в который мы теперь погрузились.

Пятница, 14 августа 1914 г.

Сегодня совет министров рассматривал главным образом проекты оживления народного хозяйства, организации снабжения Парижа и провинций, смягчения моратория для кредитных учреждений, упорядочения учета во Французском банке, предоставления работы безработным и поддержания внутреннего мира в стране, на границах которой повсюду бушует война. Однако вопросы внешней политики тоже поглощают значительную долю нашего внимания. [79]

Япония объявила войну Германии, не дожидаясь ни соглашения с нами, ни даже окончательного согласия своей союзницы Англии. По крайней мере она не увиливает. Но Германия надеется, что инициатива Японии настроит Соединенные Штаты против Тройственного согласия. Стараясь использовать этот случай в своих интересах, императорское правительство в Берлине организовало с театральным эффектом манифестации в честь Америки.

Я принял по его собственной просьбе одного из главарей социалистов, Жюля Гэда, депутата от Северного департамента. Я долгое время был его коллегой в парламенте, но у меня не было с ним до сих пор личных отношений. Это непреклонный и ортодоксальный доктринер, с суровыми взглядами, мрачной логикой, несколько жесткой речью. У него физиономия апостола, длинные волосы, длинная борода. Войдя ко мне и уходя, он приветствует меня односложным и дружеским «salut!» (привет), по-товарищески. Этот человек, которого я знал таким чуждым, холодным, можно сказать, надменным, изливает сегодня передо мною свою душу в интимной беседе без всякой задней мысли. «Я думаю, — говорит он мне, — что как только мы одержим большую победу, правительство республики должно объявить германскому народу в официальном манифесте, что мы ведем борьбу не с ним, а с империей. Надо также, по моему мнению, объявить, что по окончании войны мы проведем плебисцит в Эльзасе и Лотарингии и не будем требовать никаких завоеваний». — «Я вполне одобряю, — заметил я, — вашу идею подчеркнуть, что, сопротивляясь Германской империи, мы не смешиваем с ней увлеченный ею народ. Я сам постарался довести необходимое различие в своем послании» {20}. — «Да, — констатирует Жюль Гэд, — я приветствую вас за это от имени всей моей партии». — «Но вы заметили также, — продолжаю я, — что я говорил о законных репарациях». — «Да, конечно, и вы были, правы». — «Вы согласны со мной, не правда ли, что нам полагаются эти репарации и что они являются существенным условием будущего равновесия в Европе?» — «Да, вполне согласен». — «В таком случае, быть может, неосторожно было бы заявлять огулом, что мы введем плебисцит в [80] Эльзасе? Немцы, по-видимому, ставят теперь эльзасцев в первые ряды своих войск, чтобы мы вынуждены были стрелять в них. Необдуманное слово могло бы усугубить опасность, которой подвергаются жители аннексированных провинций. Далее, вот уже сорок четыре года, как Эльзас наводнен иммигрантами. Они проникли повсюду, они старались отвратить от Франции молодое поколение. Кто знает, не будет ли на другой день после войны плебисцит искажен выступлением этих иностранцев?» — «Если имеется риск такого, рода, — замечает Жюль Гэд, — то действительно лучше отказаться от плебисцита, Эльзас был отнят у нас против торжественно выраженной воли его обитателей. Стало быть, нарушено было неотъемлемое право Франции. Теперь, когда нам объявили войну, мы можем добиться справедливости». — «Итак, мы совершенно согласны друг с другом. Я лично желаю, чтобы мы получили обратно наши потерянные провинции, и не думаю, что мы можем сложить оружие, не добившись этого. Но я считаю, что, помимо этого, мы не должны аннексировать никакой европейской территории. Покажем миру пример великой демократии, которая борется только за свою независимость и за свое право». И мы расстаемся друг с другом с тем чувством, что мы отныне связаны до гробовой доски.

Я принял также Мориса Барреса. Счастливый эклектизм в беседах и дружеских разговорах! Мой знаменитый соотечественник тоже отправляется на фронт — корреспондентом больших газет. Он желает получить особые льготы, чтобы иметь возможность отправляться даже на самые опасные места. Я обещаю ему свое содействие тем охотнее, что его патриотизм и обаятельный талант являются гарантией того, что статьи его будут носить благородный характер. Статьи, написанные им в эти дни для «Echo de Paris», так же волнуют, как хроники Альбера де Мена. С каким чувством писал он об организации национальной помощи, о Красном кресте, об эльзасском легионе, о битве под Альткирхом! Я лучше кого-либо другого знаю, какая чуткая душа скрывается под его холодной и несколько надменной наружностью. В эти дни он уже не старается более надевать маску, он видит уже Эрна на службе Франции и Колетт Бодош замужем за парижанином. [81]

Меня снова посетил Сабини, как он говорит, по совету Жоржа Клемансо. Он тоже уверяет меня, что Титтони окончательно стал сторонником близкого разрыва Италии с Австрией. Он показал мне донесение, которое он намерен послать в Рим. Он пишет, что уполномочен объявить, что в случае совместного выступления Италия найдет во Франции необходимые для начала фонды и что независимо от территориальных выгод она получит также торговый договор. «Уполномочены кем?» — спрашиваю я его. — «Вами, надеюсь, господин президент». — «Дорогой граф, я должен вам заметить, что конституция не дает мне права гарантировать вам эти различные выгоды. Скажу также, что и само правительство не может обещать торговый договор без согласия парламента. Благоволите поэтому обратиться к министру иностранных дел или лучше попросите Титтони обратиться к нему. Ибо Думерг, несомненно, не пожелает вести никаких переговоров, минуя посла».

Итак, Саландра заявляет, что не следует форсировать события, Титтони не выходит из-за кулис, а Сабини продолжает метаться, причем мы не знаем, является ли он официозным истолкователем своего шефа или нет. Я не могу, в конце концов, не чувствовать некоторого раздражения этим гением combinazione.

Но тут вовремя является ко мне сэр Френсис Берти со своей доброй румяной физиономией, чтобы вернуть меня на менее извилистые и менее крутые пути. Он пришел сказать мне, что в Лондоне ему сначала рекомендовали держать в секрете прибытие во Францию фельдмаршала сэра Джона Френча, который должен принять командование английской армией во Франции. Однако агентство Гаваса само сообщило о прибытии английского главнокомандующего, и сэр Френсис не считает себя обязанным хранить молчание. Сэр Джон Френч будет завтра в Париже. На самом деле мы уже знали об этом из телеграммы Поля Камбона, которая вовсе не носила секретного характера, и правительство полагало, что не будет плохо, если население, вовремя предуведомленное, окажет горячий прием союзному командующему. Видимо, сэр Френсис нисколько не огорчен этим. Сенатор Жерве рассказывает [82] Феликсу Декори, моему новому главному секретарю по гражданским делам, что в день объявления мобилизации он встретил неподалеку от Елисейского дворца Жозефа Кайо, который сказал ему: «Это министерство ведет Францию в пропасть. Франция погибла, если я не спасу ее. Но необходимы будут санкции, причем суровые». Если эти слова точны, то, значит, Кайо остается при своем убеждении, что без него ничто не может идти на лад, а с ним все пойдет прекрасно. Этот эгоцентризм — довольно частое явление у политиков, взалкавших капитолийских почестей. Весьма возможно, что, не будь печальной драмы с «Фигаро», Кайо находился бы еще теперь у власти, но не менее вероятно, что на посту председателя совета министров или министра финансов он действовал бы не иначе, чем те его политические друзья, которые являются членами кабинета. Если бы он находился сегодня среди них, он мог бы только воздать хвалу тем усилиям, которые они приложили для спасения мира, и тому хладнокровию, которое все они проявили со времени объявления войны. Но люди часто смотрят на вещи совершенно другими глазами, в зависимости от того, находятся ли они у власти или нет. Сегодня, как всегда, в совете министров, собравшемся под моим председательством, царило полное единодушие. Входящие в кабинет личные друзья Кайо никогда не отделяли себя от других членов кабинета. Все они вполне доверяют Вивиани. Этот глава правительства одинаково внимателен к мелким и крупным вопросам и страдает лишь тем недостатком, что время от времени слишком нервничает. В частности, внешнеполитические вопросы решаются всегда в полном согласии между Думергом и им. При всем этом они не уменьшаются ни по количеству, ни по своему значению.

Вандервельде извещает, что приедет завтра в Париж совещаться с председателем совета министров и министром иностранных дел{*100}. Они втроем смогут использовать эту встречу для того, чтобы завязать между Бельгией и нами союзные отношения, которые до сих пор нейтралитет, естественно, не позволял нам установить. [83]

Сэр Эдуард Грей все более недоволен поспешными и путаными демаршами, которые Сазонов придумывает для Балкан. Он, напротив, имеет в виду федерацию, объединяющую на почве общего нейтралитета Румынию, Болгарию и Грецию. Он хотел бы, чтобы Венизелос взял на себя инициативу этого проекта в Бухаресте и Софии, и спрашивает нашего согласия на это{*101}. Французское правительство тем охотнее дает ему это согласие, что полученная нами телеграмма из Бухареста лишний раз показывает, как мало Румыния склонна теперь следовать внушениям Сазонова. Братиану сказал русскому посланнику, слишком энергично наседавшему на него: «Если ваше правительство настаивает на том, чтобы ему сегодня же был дан ответ «да» или «нет», этот ответ будет гласить: «нет». Подождите требовать от меня нашего окончательного решения, по крайней мере до приезда нашего посланника в Петербург»{*102}.

Поль Камбон, превосходно осведомленный о положении дел на Востоке, тоже повторяет нам, что, на его взгляд, шаги Тройственного согласия в Константинополе не окажут никакого влияния на Турцию и что только военные события определят позицию этой державы, привыкшей уважать силу. Турция будет прибегать к проволочкам, пока будет сомневаться в победе немцев, и примет решение против нас, как только — правильно или неправильно — придет к убеждению, что мы будем побеждены. Поэтому целесообразно не форсировать переговоры и сражаться{*103}.

Однако всюду продолжается ожесточенная пропаганда немцев. Жюль Камбон, приехавший после всех перипетий и возмутительных передряг в Христианию, телеграфирует нам из Норвегии{*104}: «Я поражен множеством ложных известий, распространяемых здесь, как и в Копенгагене, стараниями германского посольства, и затруднениями, на которые наталкиваются наши агенты при опровержении их». По совету Жюля Камбона, правительство предлагает мне на подпись [84] декрет, открывающий при министерстве иностранных дел кредит для целей пропаганды. Правда, этот кредит весьма скромен в сравнении с теми кредитами, которыми располагает германское правительство.

Сегодня в Лотарингии началось комбинированное наступление 1-й и 2-й армий. Первая находится под началом генерала Дюбайля, вторая — под началом генерала де Кастельно. Мы двигаемся на Дельм и Сарребург. Мы достигли Донона, где устроили настоящий плацдарм. Бои идут в Домевре, в лесу Haies, в Сент-Блезе. Главная квартира ожидает от этих операций счастливых результатов. На остальном фронте происходят в данный момент только авангардные стычки. Но в Бельгии неприятель обстрелял 420-миллиметровыми снарядами форт Лонсен, в котором держится генерал Леман. Согласно сведениям, поступившим к генералу Жоффру, германские силы между Люксембургом и Льежем состоят по меньшей мере из восьми пехотных корпусов и четырех кавалерийских дивизий. Кажется, неприятель подготавливает широкое и мощное продвижение через Бельгию. Генерал Ланрезак, командующий нашей 5-й армией, обратил внимание главнокомандующего на необходимость создать прикрытие для нашего левого фланга, и генерал Жоффр предложил Мессими расположить три территориальных дивизии между Мобежем и побережьем, чтобы создать, по крайней мере, с этой стороны барьер на всякий случай.

Суббота, 15 августа 1914 г.

День успения прошел грустно, в ожидании и неизвестного. Немцы пока предпринимают только подготовительные операции. В Бельгии последние форты Льежа все еще оказывают сопротивление. Но около половины шестого вечера Лонсен взлетел на воздух под огнем тяжелой артиллерии, и генерал Леман, раненный среди развалин, взят в плен. Немецкая кавалерия перешла Маас, неприятельские снаряды попали в чудесный городок Динан, патрули подошли к нашему Живе. В окрестностях Жарни и Конфлана произошел бой между нашими войсками и неприятельским отрядом. Лонгийон занят значительными силами неприятеля. В Вогезах [85] мы продолжаем удерживать Донон, Саалский проход и горную долину Фехт до Мюнстера.

А Россия? Согласно Палеологу{*105}, Англия напрасно заподозрила царское правительство в том, что оно оставляет часть своих войск для возможных операций против Турции. Напротив, Россия прекрасно понимает, что она должна немедленно направить свой главный удар против Германии. Против последней она сейчас выставляет четыре армии в составе пятнадцати корпусов, а против Австрии — три армии в составе двенадцати корпусов. Что касается Германии, то, по сведениям нашего военного министра, она сосредоточила против России пять корпусов регулярной армии и одиннадцать корпусов запаса. Итак, столкновение будет таким же ужасным на востоке, как и на западе. Чтобы поддерживать энтузиазм наших офицеров и солдат, правительство решило создать небольшую ежедневную газету для фронтовиков под названием «Бюллетень армий республики». Цель газеты указывается в письмах Мессими и Вивиани, помещаемых сегодня в первом номере на самом видном месте. Собственно говоря, наши войска не нуждаются ни в каком подбадривании. Пожелаем лишь, чтобы эта газета служила для них на фронте истолкователем тех чувств, которые воодушевляют Францию, столь же единую и доблестную, как они.

Мы получили новое предложение союза. Оно исходит от Португалии и передано нам нашим посланником в Лиссабоне Дешнером, бывшим в 1912 г. начальником моей канцелярии{*106}. Наш совет национальной обороны отнесся к этому с большим интересом, но отчасти опасается, что вмешательство Португалии может вызвать неудовольствие Испании. Поэтому он принимает заявление Португалии с благодарностью, но сдержанно и не считает целесообразным форсировать движение, в особенности, минуя Англию.

Император Николай по собственной инициативе обратился к польскому населению России, Германии и Австро-Венгрии с манифестом, в котором торжественно заявляет о [86] своем намерении восстановить их национальное единство. Как Сазонов сообщил доверительно Палеологу, восстановленная Польша будет пользоваться местной автономией, ей будет всячески гарантирована свобода католического богослужения и употребления национального языка. Она будет управляться наместником российского императора{*107}. В этой прокламации, подписанной Великим Князем Николаем Николаевичем, говорится: «Пробил час, когда должна осуществиться исконная мечта ваших отцов и предков. Прошло полтора столетия, с тех пор как живое тело Польши было искромсано на части, но душа ее не умерла. Она жила надеждой, что придет час возрождения польского народа, час примирения с великой Россией... Пусть же этот народ найдет свое единство под скипетром царя! Под этим скипетром возродится Польша, свободная в своей вере, в своем языке, в своем внутреннем управлении...»

Итак, Россия еще раз выступила здесь, минуя нас. Если бы она предложила свою помощь для восстановления всей Польши во всей ее государственной независимости, мы могли бы только приветствовать это и желать осуществления этой прекрасной мечты. Если бы она обязалась дать относительную автономию русской Польше, тоже прекрасно. Обещание полунезависимое, даже под скипетром царя, несомненно, встречено было бы с радостью и могло бы быть принято как обещание загладить старую вину (comme une réparation). Но предложить полякам в Силезии, Познани и Галиции свободу вероисповедания, языка и управления под властью императора из династии Романовых — вряд ли это значит найти путь к их сердцу, во всяком случае это значит возвестить Германии замаскированные аннексии, о которых не было заключено никакого соглашения между Россией и нами и которые могут совершенно исказить значение оборонительной войны, они рискуют также повредить тем реституциям, которые Франция имеет право требовать и намерена требовать.

Спрашивается, не делает ли русское правительство также другой промах, отклоняя, как неосуществимую, идею сэра [87] Эдуарда Грея о нейтральной федерации Греции, Болгарии и Румынии?{*108} По мысли британского министра иностранных дел, это было бы средством связать Болгарию. Это был довольно ловкий прием. Тем не менее Сазонов отверг английское предложение. Он продолжает порхать с ветки на ветку и не соглашается нигде сесть.

Зато в одном практическом вопросе русский министр финансов Барк выступает с очень конкретными проектами. Он самым энергичным образом настаивает на том, чтобы мы облегчили французским держателям русских ценных бумаг получение наличными по их купонам{*109}. Россия, говорит Палеолог, более, чем когда-либо, заинтересована в том, чтобы доказать непоколебимость своего кредита. Он требует поэтому учреждения во Французском банке специального фонда. Корреспонденты русского казначейства должны вносить в этот фонд суммы, равные полученным ими процентам на каждый месяц прошлого года. Французский банк будет непосредственно обслуживать уплату процентов по займам. Ввиду моратория банк для дополнения необходимых средств должен прийти на помощь упомянутым корреспондентам путем учета под гарантией русского правительства. Другими словами, Россия требует от Французского банка факультативных авансов, которые, несомненно, станут фактом и, быть может, будут расти. Но как отказать? Как оставить неоплаченными во время начавшейся теперь войны купоны, которые во Франции являются доходом столь многих крестьян и мелких буржуа?

Фельдмаршал Френч нанес мне визит в третьем часу дня. Его сопровождал сэр Френсис Берти. Когда Френч показался у выхода с Северного вокзала, скромно, без шумихи, ему были устроены трогательные овации. Он был вчера в Витри-ле-Франсуа и совещался с генералом Жоффром. Сегодня вечером он уезжает из Парижа к рождающейся армии, над которой он должен принять командование. Это человек скорее низкого роста, простой, скромный, невоинственного вида, с ясным и [88] открытым взглядом, седыми висячими усами, щеки и подбородок чисто выбриты. Кажется, сэр Джон проявил свои познания в военной науке и свою храбрость в Египте и Южной Африке. Но его можно скорее принять за мирного инженера, чем энергичного офицера: медлительный и методичный, он производит впечатление флегматика. Хотя он обычно проводит свои каникулы в Нормандии, и дочь его, как я слышал, даже замужем за французским офицером, сам он лишь с трудом изъясняется по-французски. Вивиани и Мессими, явившиеся по моей просьбе в Елисейский дворец, присутствуют при нашей беседе. Сэр Френсис Берти любезно берет на себя обязанности переводчика. Маршал Френч объясняет нам по-английски, что его войска не в состоянии будут выступить раньше 25 августа. Высадка кавалерии потребовала много времени и труда, производство специального материала весьма затянулось. Для окончания военных приготовлений нужны еще десять дней. Десять дней! Итак, англичане совсем не будут участвовать в первых сражениях. Такое разочарование для общественного мнения во Франции! Их считают готовыми к бою, а они не примут участия в битве.

В своем «Дневнике», написанном порой в шутливом и игривом тоне, сэр Френсис Берти рассказал об этом визите маршала Френча в несколько ироничных выражениях{*110}: «На сегодняшнем свидании с Пуанкаре Вивиани казался изнемогающим от усталости, был нервным и озабоченным. Военный министр больше старался показать свое знание английского языка, чем сообщить полезные сведения. По общему уговору Пуанкаре говорит на своем родном языке, а Френч — на своем. Я говорил на обоих языках, as a go between. В данных обстоятельствах Мессими должен был не столько давать информацию, сколько получать ее, и, признаюсь, все мы трое были несколько удивлены флегматизмом наших в общем столь любезных собеседников. Мы не желали принять его за безразличие, но он был для нас как-то тягостен в такое время, когда нашей несчастной стране угрожало нашествие [89] неприятеля со всеми его опустошениями и она могла быть спасена или потеряна в зависимости от быстроты или медлительности первых операций.

К концу дня следующая новость: в Бельфоре видели около тридцати аистов, преждевременно летящих на юг в направлении от Рейнской долины. Они улетали от канонады. Когда они смогут возвратиться и, не слыша канонады, мирно спуститься на родную почву Эльзаса?