Когда нужно закусить удила
Быстро бежит время. Сколько ни пытаюсь, не могу заставить себя не смотреть на часы. Сесиль все нет и нет. Отбрасывая мысль об аресте, стараюсь объяснить ее опоздание разными другими причинами. Может быть, что-то случилось с автобусом на пути из Парижа в Дравей? Может быть, опоздал поезд в Жювизи? Может быть, после деловой встречи она зашла за покупками к бакалейщице госпоже Деланд, сестре Андре Тесье, жившей на улице Таити?
Каждый взгляд на часы отзывается тяжелой болью. Стрелки бегут, тревожные чувства все сильнее охватывают меня, все труднее мне дышится в нашей новой квартире, неизвестно какой по счету и более удобной, чем предыдущие, но это сейчас неважно.
Это служебная квартира учительницы из Дравейя Генрианны Виттерброт. Уйдя жить к своим родителям, она оставила нам все, кроме личных вещей. С Генрианной нас познакомила моя подруга детства Гаэтана Вено. С ней я учился в школе в Юсселе. Ее отец был одним из создателей партийной организации в этом городе.
Новое жилье гарантировало нам полную безопасность. Никто не знал, что Генрианна — коммунистка. Тем, кто У нее интересовался нами, она отвечала, что мы все потеряли во время последней бомбежки, и поэтому она приютила нас.
Десять вечера, одиннадцать. Комендантский час. Полночь. Час ночи. Все эти часы, каждую минуту я ждал, что откроется дверь и войдет Сесиль, разбитая от усталости, какими мы все возвращались по вечерам, но сияющая, счастливая оттого, что еще целый вечер мы будем вместе, что мы выиграли нашу битву в этот день. Мелькнула мысль о том, что, возможно, в эту минуту ее пытают, и [360] горькие чувства охватили меня. Она беременна, но не проговорится, в этом я уверен. Возможно, ее выследили. Они могли ее взять недалеко от школы. «Они» — это агенты специальных бригад, находящиеся на службе немецкого и французского гестапо.
В соответствии с требованиями конспирации мне нужно было немедленно поменять место жительства. Собрав вещи в наш единственный чемодан, я прилег, чтобы хоть немного отдохнуть, но не спалось. Мне стало ясно, что Сесиль арестована.
Утром, сразу после комендантского часа, я пешком с чемоданом в руках пошел в Жювизи, разбудил Гаэтану, отдал ей ключи от квартиры Генрианны и сел на первый рабочий поезд, следовавший в Париж. Там я пришел к нашим хорошим друзьям Камиль и Люсьене Гийемо, проживавшим на проспекте Жана Жореса в Вильнёв-Сен-Жорж.
Живя у них, я все это время ощущал глубокую заботу со стороны всех моих товарищей из Национального военного комитета, Камиль и Люсьена, всех моих друзей, но мне так не хватало Сесиль, спутницы моей жизни, соратницы по борьбе.
Что же произошло? Лучше предоставить слово самой Сесилъ.
«Это случилось 19 июня 1943 года. В этот день я назначила встречу Элен у озера Домениль. Элен была очень надежным товарищем. С самого начала она находилась на нелегальном положении и служила связной у профессора Пренана, потом у доктора Эме Альбера, бывшего секретаря студенческой организации, национального комиссара по вопросам медицинской службы.
Моя ошибка заключалась в том, что я назначила встречу Элен у озера Домениль утром. Во второй половине дня это было бы идеальным местом. Мы там уже встречались со связными, смешивались в толпе прогуливающихся с детскими колясками матерей, влюбленными парами и просто прохожими... Но утром? Мне надо было подумать о том, что утром все обстоит по-другому.
Я была беременна, но каждый день проходила пешком по тридцать километров, проводила встречи, сопровождала Альбера в его делах интеррегионального руководства. Уставала безумно. Я знаю, что другие тоже принимают участие в движении Сопротивления, но в других условиях. [361] Для нас, связистов оперативного бюро, это были долгие, изнурительные ежедневные прогулки.
Я села на скамейку в парке Домениль. Это была моя первая утренняя встреча. На автобусе я доехала до Сен-Мориса и оттуда шла пешком, чтобы убедиться в том, что за мной никто не следил. Как правило, я никогда не опаздываю на встречи, чтобы не подвергать опасности того, с кем должна увидеться, и себя. И в этот день я пришла раньше назначенного времени. Потом мы узнали, что еще днем раньше полиция произвела облаву в Венсеннском лесу. Активна была полиция и в это утро.
Элен, по-видимому, пришла раньше меня и прогуливалась, когда ее остановили полицейские. Проверив документы, они отпустили ее, установив за ней наблюдение. Элен заметила слежку и решила меня предупредить. Проходя мимо скамейки, где я сидела, она сказала:
— Не ходи за мной, там шпики!
Я переждала некоторое время, может, дольше, чем нужно, может, меньше, кто знает. Потом я встала и пошла в направлении, обратном тому, куда ушла Элен.
Я прошла не более двадцати метров, как вдруг ко мне подошли неизвестно откуда взявшиеся двое мужчин. С «учтивостью», отличающей людей, состоящих на службе в префектуре полиции, они обрушили на меня град вопросов:
— Что вы здесь делаете?
— Фамилия, имя, дата и место рождения, адрес?
— Кто эта женщина, которая только что с вами говорила? Что она сказала?
Выслушав меня, полицейские потребовали:
— Документы! Давайте быстрее!
Я вынула удостоверение личности, подписанное полицейским префектом адмиралом Бардом. Мои ответы в точности совпадали с данными, отмеченными в удостоверении. Кстати, не так-то легко запомнить все, что написано в фальшивом документе, мы ведь их так часто меняли.
— Значит, вы живете на проспекте Республики? А почему вы здесь?
— Я беременна, больна и должна гулять по утрам.
Они не успокоились, перерыли мою сумку. К несчастью, они нашли там карточку на получение текстильных товаров, на которой было написано другое имя, наверняка с моего бывшего паспорта. [362]
— Откуда эта карточка?
— Купила.
— Сколько заплатили?
— Двести франков.
В этом я не ошиблась, приблизительно такой была цена на черном рынке. Эта карточка попала ко мне из мэрии Шампани-на-Уазе. Она была захвачена вместе с другими ценными бумагами при налете партизан на мэрию.
— Ну ладно, — сказали полицейские, — мы произведем обыск у вас дома и проверим, тот ли вы человек, за кого себя выдаете.
Ведя меня к станции метро, они то и дело смотрели по сторонам, рассчитывая снова увидеть Элен.
— Где та, другая? — спросили они меня.
— Какая другая?
Все эти годы я думала, что, если меня арестуют, я буду бояться. А теперь просто поражалась своим четким, уверенным и быстрым ответам. Прежде всего я хотела выиграть время. Не знаю, почему...
В метро я попросила позволения пойти в туалет. Сначала полицейские отказали мне в этой просьбе, но потом, обменявшись взглядами, согласились меня пустить, запретив, однако, запирать дверь. В кармане костюма у меня было письмо профессору Марселю Пренану, написанное на тонкой бумаге Альбером и предназначенное для передачи Элен.
Кроме того, у меня в сетке были рубашка и две пары ботинок Альбера, которые надо было починить. Я должна была их отдать Андре Тесье. Они с сестрой не только снабжали нас продовольствием, но еще и занимались починкой обуви. В рубашке были завернуты около двадцати пачек сигарет, и на них были написаны имена. Я должна была через связных передать эти сигареты для руководителей различных интеррегионов, находившихся на нелегальном положении.
Под корсажем у меня был специальный карман. В нем я носила документы, важные письма и продовольственные карточки. В этот день я должна была распределить карточки между членами подпольной организации. Число подпольщиков непрерывно росло, и надо было доставать все больше и больше талонов на продовольствие. Так что я была беременна вдвойне!» [363]
Я прошу прощения за то, что прерываю рассказ Сесиль в такой момент. Мне просто хотелось бы уточнить, что в числе документов были планы диверсий на железных дорогах в северной зоне в день празднования 14 июля 1943 года.
Документы были исполнены на очень тонкой бумаге. Среди них находилась схема железных дорог между городами зоны. Руководители операций должны были назначить точную дату и наиболее благоприятные места для проведения диверсий. Эти операции приурочивались к различным годовщинам: 14 июля, 11 ноября, Дню Красной Армии, 1 мая... Партия, Национальный фронт и подпольные организации считали, что такой метод проведения операций вносит элемент организованности в действия всех патриотических сил. Первостепенную роль играла отлично налаженная служба связи, в которой работали преимущественно девушки и женщины.
Сесиль продолжает свой рассказ:
«В туалете я завернула в бумагу то, что должна была отдать Элен, и быстро спустила воду. Это не осталось без внимания моих «ангелов-хранителей». Они осмотрели туалет, но, конечно, безрезультатно. Мое волнение улеглось, и я теперь лучше разглядела лица этих полицейских. У обоих были физиономии уголовников. Но не будем отвлекаться.
Итак, полицейские вели меня к поезду, который должен был доставить нас поближе к дому, где, как указывалось в моем удостоверении, я жила.
— Где начинается проспект Республики? — спросил меня один из полицейских, поглядывая на план города. — От Пер-Лашез или от площади Республики?
— От площади Республики, — ответила я наугад, но ответ оказался правильным.
Моей первой мыслью было попытаться улизнуть. Я стояла у двери поезда, а они чуть сзади.
Партийное руководство требовало, чтобы мы одевались как можно лучше. На мне был черный шерстяной костюм. Партизаны взяли его во время нападения на немецкий склад, а один из друзей подобрал его для меня. Костюм был узковат. Движения мои были стеснены, да и мое состояние не позволяло мне действовать быстро.
Я хотела попытаться улизнуть от полицейских на станции «Ледрю-Роллен». Пропустив входивших в поезд пассажиров, [364] я выскочила из вагона, но полицейские бросились вслед за мной на платформу и схватили меня.
— Ты что, принимаешь нас за мальчиков из церковного хора? Мы не сомневались в том, что ты что-нибудь выкинешь: полно свободных мест, а ты, беременная, не села. Теперь нам все ясно.
— Что вам ясно? Что я не нуждаюсь в вашей компании?
Они грубо схватили меня за руку.
— Теперь пешком до проспекта Республики.
Мы пошли через предместье Сент-Антуан, а потом по бульвару Ришар-Ленуар. Я шла впереди, а они сзади, в нескольких метрах от меня. В кармане под корсажем у меня лежали четырнадцать карточек с талонами на мясо. После встречи с Элен я их должна была отнести на улицу Таити. Этими карточками пользовались мама, Альбер, невеста Раймона и товарищи, дававшие нам жилье, на них мы приобретали консервы для посылок Пьеру и Раймону, отправленным в Германию. Госпоже Деланд они достались от знакомой торговки мясом с улицы Пикшос. Стоило мне опустить руку в карман, как эти карточки начинали буквально жечь мне пальцы. И вдруг меня осенила мысль: может быть, это и к добру, что у меня найдут столько продовольственных карточек. Дальше станет ясно, что я была права.
Зная, что полицейские идут за мной, я попробовала переложить карточки из кармана в левый рукав. Но лишь только я это сделала, как они набросились на меня.
— Что ты вынула из кармана?
И тут из моего рукава выпали эти проклятые карточки! На всех стояли печати мэрии Руана и Аркея, где их взяли партизаны. Самое плохое заключалось в том, что штамп на карточках показывал, что ими пользовались ежедневно. Для меня наличие этого штампа явилось неожиданностью. Обычно нас обслуживала сама хозяйка мясной лавки и следила за тем, чтобы печать не ставилась. Но в последний раз за кассой сидела одна из продавщиц, и она машинально поставила штамп на все четырнадцать карточек.
Мы продолжали идти по проспекту Республики, полицейские по-прежнему следовали за мной. Я ничуть не спешила. Мы пришли к дому, и, перед тем как войти, я сказала: [365]
— Дальше идти незачем, я здесь не живу.
Мои слова их не убедили, они позвали консьержку, наверное желая удостовериться, знает ли она меня. Услышав ее отрицательный ответ, они отвели меня в ближайший комиссариат полиции. Не знаю, было ли им интересно проверить потом, проживает ли в этом доме Жанна Кюнен, чье имя было написано на моих фальшивых документах. Они бы тогда узнали, что Жанна Кюнен — член французского национально-народного объединения. Альбер достал полный список членов этой партии и при оформлении моего фальшивого удостоверения наугад выбрал фамилию и адрес женщины из этого списка.
По дороге в комиссариат я заметила человек десять молодых людей, позвала их на помощь и снова попыталась бежать.
— Я патриотка! — кричала я. — Меня арестовали за то, что я патриотка!
Чьи-то руки зажали мне рот. Мне надели наручники. Однако молодые люди не среагировали и пошли дальше.
Комиссариат полиции находился недалеко, у станции метро «Пармантье», если память мне не изменяет. Там у меня отобрали сумку, зонтик и сетку. Полицейские разобрали зонтик и, конечно, ничего не нашли. Один из них позвонил в префектуру.
— Полагаю, что мы взяли террористку, — сказал он и перечислил все, что у меня нашли: четырнадцать карточек с талонами на мясо, карточку на текстильные товары и фальшивые документы. Однако он умолчал о сетке и двадцати пачках сигарет.
Не знаю, что ему ответили, но я слышала, как полицейский спросил:
— Вы уверены, что это обычные торговые махинации?
Я поняла, что, кажется, смогу сойти за спекулянтку продовольственными карточками».
Я прошу прощения за то, что снова прерываю рассказ Сесиль. Я хочу внести ясность в один из аспектов борьбы французских франтиреров и партизан. Нам нечего этого стыдиться.
В течение всей оккупации мы вплоть до августа 1944 года должны были обеспечивать питанием подпольщиков, а в 1943–1944 годах их число достигло десятков тысяч. Нужно было снабжать не только франтиреров и партизан, но и тех, кто печатал листовки, помогал нам. [366]
Не оставались без внимания и семьи расстрелянных, заключенных в тюрьмы и сосланных в Германию. Для приобретения продуктов необходимы были талоны и деньги. Финансовую помощь нам оказывали люди различных убеждений и разного достатка. Денег из Лондона и Алжира мы так и не получили. Только один раз в 1944 году в лесу От для нас были сброшены с самолета свертки, в которых находилось 28 миллионов франков. Ив Фарж, являвшийся руководителем Комитета по борьбе против угона французов в Германию, сдержал свое обещание.
Надо было искать другие средства. Одним из выходов была реквизиция продовольственных карточек в мэриях. Вопреки россказням тех, кто ничего не знал о движении Сопротивления, население ничуть от этого не страдало. Правительство Виши заменяло изъятые нами карточки такими же.
Поскольку карточек, добытых в Руане, Аркее и Амьене, было гораздо больше, чем требовалось нам, мы поручили одному товарищу продать оставшиеся карточки по сто франков за штуку.
Таким образом, мы не только могли снабдить деньгами наших подпольщиков, но еще и получили двойную выгоду. Первая заключалась в пуске в оборот все возрастающего количества карточек, что тяжело сказывалось на экономике, полностью находившейся на службе врага. Вторая выгода состояла в том, что из-за огромного числа карточек, находившихся в обращении, полиция не могла обнаружить карточки, изъятые партизанами и используемые участниками движения Сопротивления. Арестовав человека с карточками, взятыми нами в мэрии в начале месяца, никто не мог доказать его причастность к движению Сопротивления. Вот почему префект полиции и решил, что Сесиль занимается торговлей карточками, на чем она и сыграла.
«Из комиссариата меня увезли в префектуру полиции.
— Автомобиль для мадам подан, — с иронией сказали полицейские.
Впервые в жизни я садилась в такую комфортабельную машину.
Мы быстро ехали по улицам Парижа — в то время не существовало проблемы уличного движения. Как только мы приехали в префектуру полиции, тотчас же начался допрос. [367]
— Фамилия?
Я отказалась ее назвать.
— Объясните, почему вы крикнули: «Я патриотка!»? Вы террористка?
— Террористка? Не знаю, что вы имеете в виду. Я никогда не интересовалась политикой. Я сказала, что я патриотка, потому, что в последнее время мужчин и незамужних женщин увозят на работу в Германию, а я скрываюсь. Я не хочу уезжать и считаю себя патриоткой.
— Хорошо, а ваш блокнот с записями о встречах, все эти имена, кто это?
— Это мое личное дело. Все эти встречи касаются только меня.
Впрочем, полицейские не очень расспрашивали меня об этих записях, найдя там те же имена, что и на пачках сигарет, написанные моей рукой. Они не акцентировали внимание на этих именах, так как в отчете умолчали о сигаретах в сетке, которые они поделили между собой, боялись, что я о них упомяну.
Допрос был произведен по полицейской методике чередования «кнута и пряника». Это на меня нисколько не подействовало.
— Вы замужем? — спросил один из полицейских.
На мне не было обручального кольца, и я ответила:
— Нет, я вам уже это говорила. И я не хочу ехать работать в Германию!
Другой полицейский грубо вмешался:
— Так, может быть, сам господь бог или святой дух сделал ей ребенка?
— Нет, месье, это один юноша из богатой семьи.
— Как его фамилия?
— Не скажу! Не хочу, чтобы он и его семья имели неприятности.
Мне стали угрожать:
— Вы нас этим не растрогаете! Мы сумеем заставить вас заговорить!
Я была твердо уверена, что они будут меня бить, и, вытащив шпильки, распустила волосы по плечам.
— Да неужели ты не видишь, что она шлюха? — сказал самый грубый из полицейских.
С самого начала я поняла, что они хотели вывести меня из себя, рассчитывая, что в порыве гордости я глупо заору: «Я коммунистка, партизанка». Зря надеялись. [368]
Они хотели вызвать женщину, чтобы она обыскала меня. Но в этот день префектура была до отказа забита задержанными, и нужную женщину им найти не удалось.
Было около двенадцати дня, когда полицейские закончили допрашивать меня и, довольные итогами проделанной работы, пошли в кафе чего-нибудь выпить. Меня отвели в комнату, где на полу лежал молодой человек с болезненным лицом. Через приоткрытую дверь я видела дежурного полицейского.
Как только допрашивавшие меня полицейские вышли, я попросила разрешения сходить в туалет. Дежурный запер дверь комнаты и отвел меня.
Я вынула из корсажа часть документов, смяла их, дважды спустила воду и вышла из туалета. Полицейский отвел меня в камеру. Очень скоро его сменили, и я снова попросилась в туалет. На этот раз я полностью опустошила карман, спустила воду, и все исчезло. У меня осталась лишь толстая пачка продовольственных карточек, но если я могла сойти за спекулянтку, то какая разница? Впрочем, отделаться от карточек было бы неплохо.
Было половина пятого, но полицейские, допрашивавшие меня, не возвращались. Я еще раз просилась в туалет, но выбросить пачку карточек оказалось невозможно. Тогда я встала на стульчак и спрятала карточки в пространстве между стеной и бачком для воды. Теперь я почувствовала себя совершенно спокойно.
В камеру привели женщину лет пятидесяти. Она заливалась горючими слезами и твердила, что ее арестовали за то, что она сдала комнату «террористу». Возможно, женщина и не лгала, но я вела себя так, как если бы она была осведомительницей полиции.
— Что за мысль, мадам, в ваши годы заниматься политикой!
Она наверняка шпионила, так как через несколько минут вошли двое полицейских и дали мне газету. Как всегда, на первой странице были напечатаны статьи о победах германских войск в России и об успешной борьбе с коммунистами.
Полицейские испытующе смотрели на меня. Я всегда очень любила читать эти статьи: если поразмыслить, то можно уловить истину. Но сейчас я небрежно перевернула страницу и стала просматривать сообщения о происшествиях. [369]
Полицейские попытались завязать со мной разговор о политике, но я тут же их остановила:
— Я не разбираюсь в политике и не интересуюсь ею.
В половине шестого меня снова вызвали на допрос к задержавшим меня двум полицейским.
— Вы все обдумали? Скажете нам наконец вашу настоящую фамилию? — спросил один из них.
Я была подготовлена к этому новому допросу. Как-то в один из своих многочисленных разъездов по провинции Альбер услышал разговор двух женщин, сидевших в одном с ним купе. Одна из них жаловалась, что до сих пор не могла получить из Туля, уроженкой которого она была, свидетельства о рождении и других документов, сгоревших вместе с архивом в 1940 году. И я сказала наугад:
— Я знаю, что рано или поздно вы это узнаете. Лучше я сама скажу. Меня зовут Рене Роблен, родилась я в Туле двадцать первого января тринадцатого года.
Рене Роблен была подругой моего детства, 21 января — дата рождения Альбера, а за год до 1913-го родилась я.
— Профессия?
— Конторская служащая.
До этой минуты все шло по предусмотренному мной плану, и вдруг неожиданный вопрос:
— Фамилия вашей матери?
— Роблен.
— Вы что, издеваетесь? Девичья фамилия вашей матери?
— Леона Праде.
Труднее всего для меня было запомнить это имя. Здесь, в префектуре, потом в тюрьме я без конца повторяла: Леона Праде, Леона Праде... Раз двадцать полицейские, а потом и следователь спрашивали на допросе мою фамилию и фамилию моей матери.
— Где вы живете?
— Я не могу этого сказать потому, что тогда вы узнаете, кто мой друг.
— Все равно кончится тем, что вы нам это скажете. А где живет хозяйка мясной лавки?
Я молчала.
— Мы вам поможем немного. Она живет на улице Пикпюс.
Я не стала оправдываться. [370]
— Значит, вы живете возле площади Домениль и улицы Пикпюс? Надеюсь, вы не будете этого отрицать. Вы ловко провели хозяйку мясной лавки, сказав, что снабжаете продуктами семьи отправленных в Германию.
Впоследствии я узнала, что, когда полицейские показали хозяйке мясной лавки мою фотографию, она ответила, что никогда меня не видела. Каждому из полицейских она дала по большой порции жаркого. Получилось так же, как у меня с сигаретами. Больше они ее ни о чем не спрашивали.
У меня осталось очень неприятное воспоминание от этих допросов в префектуре полиции. Объясняется это тем, что из-за беременности я чувствовала себя плохо, и тем, что все время боялась допустить ошибку. Впрочем, меня не пытали, зато на каждом допросе наводили на меня яркие лампы слева, справа и прямо в лицо, и я должна была отвечать на вопросы под слепящим светом. Измученную допросами, меня наконец доставили в кабинет комиссара специальных бригад.
Кабинет этот показался мне уютным. На стене висел портрет Сталина, а на столе стояла алюминиевая копия статуи, сооруженной в советском павильоне на всемирной выставке в Париже в 1937 году.
— Садитесь, — сказал он мне, указывая на кресло. — Я совсем не злой, вы можете мне все сказать. Если вы скажете, где вы живете, я отпущу вас.
Я сказала себе: «Посмотрим, что ты запоешь!» — и повторила ему все, что рассказывала полицейским раньше.
Комиссар попросил одного из полицейских пойти позвонить в Туль и проверить мои показания. Тот вернулся, пристально на меня посмотрел и доложил комиссару, что ничего нельзя узнать, так как отдел записей актов гражданского состояния сгорел. Потом он с дубинкой стал прохаживаться из угла в угол.
— Комиссар — добрый человек, но вам придется говорить со мной, а я совсем другое дело, я могу и ударить... Какое у вас образование? — вдруг спросил он.
— Среднее.
— Я так и думал! Вы не только коммунистка, вы еще и активистка! Это видно и по манере оправдываться, и по манере изъясняться.
— А что такое активистка? — спросила я. [371]
— Ладно, ладно, — сказал он, довольный тем, что удалось нащупать правильный тон. — Там видно будет... Вы хотите иметь адвоката?
Это была еще одна ловушка.
— Я ничего в этом не смыслю.
— Мы сами найдем для вас защитника. Уведите ее.
Меня провели через подземный ход в тюремную камеру, где мерцал слабый свет.
Люди лежали на соломенных тюфяках, брошенных прямо на пол. Сырость. Насекомые. Маленькое окно. Сквозь решетки видны сапоги полицейских. Понемногу я привыкла к этому полумраку. Через щели сочилась вода. В эту ночь я не могла спать в такой тесноте, на тюфяках, запачканных кровью. К тому же прямо по распростертым на полу телам бегали мыши. Что касается пищи, то за целый день мне принесли котелок с лапшой, похожей скорее на клей, чем на лапшу.
На следующий день меня как «уголовную преступницу» перевели в тюрьму Рокет и посадили в камеру, находившуюся в ведении стражницы Мадлен, отличавшейся удивительной бесчеловечностью.
В тюрьме Рокет многие из женщин-заключенных оказались мне знакомыми. Одни по тому времени, когда я по поручению Даниель Казановы заведовала женскими кадрами, других я встречала в отрядах франтиреров и партизан.
Мать и дочь Лапорт сказали мне, что мы с Альбером избежали ареста, не оставшись у них на ночь: товарища, жившего у них, выследили, и в течение нескольких дней полицейские наблюдали за их домом.
В тюрьме я встретила Симону Шаплен, свояченицу Эжена Геиафа, сестру Жермены; Ирен Грависс, жену дровосека из леса Круасси, где по воскресеньям Эжен Генаф и Альбер проводили собрания, а мы, женщины, стояли на страже и готовили еду; Сюзанну Маэ из Атлантической Луары, подпольщицу, ответственного секретаря Союза французских женщин; Маньоде, почтовую служащую из Мильваша, парижскую активистку; Жюльену Брумаруст, подругу Конрадо Мире-Мюста, руководителя первых вооруженных групп, умершего от пыток в начале 1942 года; Люсетту Мошра; Марту Гарда, связную Анри Гурдо, и многих других, чьи имена я забыла. [372]
Меня поместили в камере вместе с политическими заключенными и уголовницами. Симона Шаплен спросила меня:
— Эмиль арестован?
Это был новый псевдоним Альбера.
— А Раймонда и Мирей?
Раймонда — псевдоним моей матери, а Мирей — псевдоним Симоны Жакеро, невесты моего брата Раймона.
— Нет, меня арестовали одну, случайно. Они ничего не знают, и я «уголовница».
— В таком случае поменьше разговаривай с уголовницами. Тобой интересуются. У тебя нет адвоката?
— Нет.
— Дадут кого-нибудь. Тебе нужно как можно быстрее выйти отсюда, потому, что Л.{138}, выдавший нас, жену дровосека и других, разгуливает с полицейскими по тюрьмам и разыскивает франтиреров и партизан, профсоюзных деятелей, всех, кого он знал. Тебе немедленно нужен адвокат, иначе ты не выйдешь отсюда.
Говорят, что женщины болтливы... Меня знали многие женщины, но все хранили тайну. Полицейские продолжали считать меня уголовницей.
Всех женщин, приблизительно 1500 человек, разместили в пяти камерах, перемешав политических заключенных с уголовными преступницами.
В камере мы сидели на низких скамейках. Во время молитвы все вставали, а католички, в основном уголовные преступницы, читали библию. Мы, политические, молчали. Партийная дисциплина предписывала соблюдение полной тишины во время молитвы. Мы не молились, но уважали чувства верующих. Ни одна молитва не проходила без того, чтобы Мадлен не кричала на «политических»:
— Тише вы там, «товарищи»!
Она восстанавливала уголовных преступниц против политических заключенных и не упускала для этого ни одной возможности.
Нас перемешали с преступницами всех сортов, от карманных воровок и проституток до убийц, типа блондинки, [373] сидевшей в камере Жюльены. По ее виду нельзя было представить себе, что она задушила свою бабушку, а до этого убила еще одну женщину и труп бросила в колодец. Она переправляла слитки золота в Швейцарию, и глаза ее блестели, когда она рассказывала об этом.
Вечером начинались наши муки. В камере было четыре тюфяка на всех. Зачастую нас оказывалось шестеро, и тогда двоим приходилось спать на голом полу. После того как запирали двери, умолкал звон ключей стражницы Мадлен и тушили свет, выползали клопы. Мы брали спицы для вязания, лампу, бросали клопов со стен на пол и давили ногами. Но их все равно было много, у меня распухли уши, руки и ноги. Конечно, тюремные условия не могли благоприятствовать нормальному течению беременности. Каждый день я ходила в лазарет. В распоряжении фельдшера не было почти никаких медикаментов, и нас лечили исключительно аспирином.
Я совсем не получала посылок, но политические взяли меня в свою коммуну, и я, поскольку была в положении, получала двойную порцию. Такая солидарность в тюрьмах и лагерях — это один из самых трогательных моментов в жизни участников движения Сопротивления, заключенных и ссыльных.
Однажды меня вызвали в тюремную приемную. Я уже знала, что товарищи подыскали мне адвоката.
— У меня мало сведений о вас и вашем деле, — заявил мне адвокат. — Но моя задача ясна. Вам предъявлено обвинение в том, что у вас найдены фальшивые документы, а также множество продовольственных карточек. Я попытаюсь добиться для вас условного освобождения. Не знаю, удастся ли мне.
Судебный следователь господин Морис завершил расследование по моему делу. Ничего нового он установить не смог, а я по-прежнему придерживалась той версии, которую заявляла в полиции».
Адвокатом Сесиль был метр Фирмен Кокерель. Потом он мне рассказывал, что Жоэ Нордман, член Национального фронта, попросил его заняться этим делом. «Это очень важно, ее нужно вызволить любой ценой».
Метр Кокерель был адвокатом у Марты Гарда, Эмиля Дютийеля, Симоны Шаплен, Мари Кует и многих других. Этот адвокат был большой находкой для Сесиль.
От допроса к допросу ничего не прибавлялось в досье [374] следователя, не самого худшего из всех работников юстиции, кому поручили вести дела участников движения Сопротивления. Метр Кокерель показал мне записи, сделанные на допросах, и сказал, что следователь уверен, что Сесиль нужно было бы обвинять не в спекуляции, а совсем в другом, но он не хотел придираться.
Несмотря на арест Сесиль, все наши интеррегиональные руководители благодаря Мирен и Эдвиж получили новые, хорошо продуманные планы диверсий на железных дорогах.
Газета «Франс д'абор» сообщила, что в течение трех дней, с 10 по 14 июля 1943 года, в северной (бывшей оккупированной) зоне под откос было пущено одиннадцать поездов, в результате чего было уничтожено двадцать четыре паровоза и двести вагонов. Это был лучший способ воздать должное мужеству патриотов тюрьмы Рокет.
В августе, перед роспуском муниципалитета на каникулы, метр Кокерель послал просьбу о временном освобождении Сесиль из-за отсутствия прямых улик против нее и плохого состояния здоровья подзащитной. Доктор Поль не сражался в отрядах движения Сопротивления, но, как говорил метр Кокерель, был очень славный человек. Он написал ходатайство о временном освобождении, указав, что Сесиль страдала почечной интоксикацией и что плохие условия в тюрьме пагубно сказались на ее беременности. Перед тем как подписать документ о временном освобождении, следователь решил провести еще один допрос.
«Я впервые была обеспокоена, — вспоминает Сесиль. — Перед допросом мне не удалось поговорить с метром Кокерелем. Только у самых дверей кабинета следователя он подошел ко мне и шепнул:
— Все без изменений.
Хорошо, что так случилось. Позже выяснилось, что следователь намеревался спровоцировать меня.
— Ну что, — сказал он мне, — не удалось вам скрыть вашу настоящую фамилию? Теперь мы знаем ваше имя, фамилию и все о вашей деятельности.
Мне сразу стал понятен смысл слов «все без изменений», сказанных адвокатом, и я спокойно возразила:
— Но ведь я вам уже все сказала, меня зовут Рене Роблен, родилась двадцать первого января тысяча девятьсот тринадцатого года в Туле, конторская служащая. [375]
Следователь спросил у секретаря:
— Ну что?
— Ее показания проверить невозможно.
Метр Кокерель заверил меня, что надеется вскоре получить приказ о моем временном освобождении. Но чтобы выйти отсюда, нужно указать адрес, по которому я буду проживать. Андре Тесье и Альба Матта уговорили мадемуазель Гарри, жившую на проспекте Парк-Монсури, дать мне свой адрес. Утром 30 августа метр Кокерель сказал мне:
— Вас выпустят сегодня вечером, а сейчас мне дадут приказ о вашем временном освобождении. Уходите поскорее. Если вам некуда пойти, вот вам мой адрес. Завтра тот, кто вас любит, будет у меня. В десять часов утра будьте на месте.
Перед освобождением из-под стражи надо было получить вещи, конфискованные во время ареста. У меня украли рубашку, и я сообщила об этом экономке.
— Подумаешь, какое событие! Беспокоить меня из-за такого пустяка! Украдите сами у кого-нибудь.
Какая-то женщина дала мне свою рубашку, а Жюльена Брумаруст предложила адрес своей матери, жившей на улице Менильмонтан, чтобы я могла провести там первую ночь. Я ведь не собиралась идти к нашей подруге мадемуазель Гарри!
Все прошло хорошо. Я остановилась в XX округе, а на следующий день встретилась у метра Кокереля со своей матерью. Я горячо поблагодарила адвоката и, проверив, нет ли за мной слежки, поехала в Жиф-сюр-Иветт, где предупрежденный Альбер ждал меня этим вечером».
Эдвиж увезла Сесиль в Жиф-сюр-Иветт в маленький домик, выстроенный в глубине сада. На следующий день она вернулась в Вильнёв-Сен-Жорж, где условия были лучше.
В сентябре мы узнали, что наш сын Морис, которого мы отправили в департамент Йонна, находится в опасности. Поскольку фашисты забирали детей, чтобы шантажировать их родителей, надо было срочно увезти Мориса. Я поехал за ним в Сент-Обен.
Мой мальчуган в свои три года уже испытал на себе все трудности жизни: около года он жил в Сен-Жюльен-ле-Вилла, семь-восемь месяцев у моей матери в Вирьё-ле-Гран [376] и около полутора лет у наших славных и добрых фермеров, супругов Галло, где он рос вместе с их детьми. И вот однажды вечером я с малышом приехал к Камиль и Люсьену в Вильнёв-Сен-Жорж. Ребенок им понравился, и они оставили его у себя... Позднее Люсьен сказал мне:
— Когда вы пришли ко мне с ребенком, то были похожи на изгнанников.
Да, мы действительно были изгнанниками на своей родине, где люди со свастикой не щадили даже детей.
Доктор Ламаз поместил Сесиль в свою клинику в Венсенне. Там она и родила второго сына, которого мы решили назвать Марком.
Надо было зарегистрировать малыша. Андре Тесье сделала это в мэрии XII округа. Имя — Марк, фамилия — Гюбер. Отец и мать — неизвестны...
Вследствие невероятного стечения обстоятельств для Марка, родители которого были на нелегальном положении, Андре Тесье каждый месяц брала в мэрии XII округа карточки на молоко, а вот Морис, родившийся в 1940-м, когда мы еще не ушли в подполье, был вне закона, и на него карточек не давали.
Выйдя из клиники, Сесиль некоторое время жила с ребенком на подпольной квартире у Андре Тесье. Я привел туда Мориса. Мы принесли игрушки ему в спальню, а он, глядя на своего маленького брата, громко сказал самому себе, зная, что мы здесь:
— Я его совсем не знаю. И дом этот не мой.
24 декабря 1943 года Рене Роблен предстала перед судом. Повестка пришла по адресу мадемуазель Гарри. Она передала ее метру Кокерелю. В досье адвоката сохранилось письмо Сесиль, датированное 17 декабря 1948 года:
«Дорогой друг!Я позволила себе обратиться к вам так, потому что встретила в вашем лице не только защитника, но и настоящего друга.
Прежде всего хочу извиниться за то, что не зашла к вам после рождения сына и не сообщила вам об этом. Я немного волновалась за ваше здоровье{139} после того, как мадемуазель Гарри получила повестку, о которой вы [377] знаете... Я поступила таким образом ради вас, исходя из требований безопасности.
Когда времена изменятся к лучшему, я обязательно приду к вам со своими двумя детьми. Мой младший — настоящий крепыш, и все благодаря вам. Надеюсь, что у вас все хорошо и нет никаких неприятностей.
Я посылаю вам то, что вы просили{140}, но вы не бойтесь, что у вас могут быть из-за этого какие-либо осложнения. Наверное, для вас было бы лучше меня не знать. Будьте любезны сообщить мне, сколько я вам должна.
Да, я знаю, я должна вам очень много. Свобода — это самая дорогая вещь на свете, особенно для меня. Она кажется особенно дорогой, когда ее теряешь. Напишите мне, я сразу вышлю причитающиеся вам деньги.
Я думаю, что разумнее было бы мне не появляться у вас сейчас, но в любом случае вы сможете меня уведомить об исходе моего дела. В общем, поступайте так, как сочтете нужным».
А в постскриптуме Сесиль добавила:
«Мои друзья поручили мне поблагодарить вас от их имени. Если вы увидите моих подруг по «пансиону», передайте им от меня привет».
Рене Роблен 24 декабря 1943 года была приговорена к четырем месяцам тюрьмы за пользование фальшивыми документами и спекуляцию продовольственными карточками. Приговор суда не произвел на нас ни малейшего впечатления.
Надо было срочно распорядиться насчет детей. В ноябре мы попросили господина Жакеро, отца Симоны, уйти с работы и оставить дом в Сент-Андре-Леверже, близ Труа, где он жил со своей женой. Супруги Жакеро сняли особняк с садом в Буа-Леруа, возле Фонтенбло и взяли к себе троих детей: Даниель — дочь Симоны и Раймона, Мориса и Марка.
В это мрачное время оккупации вплоть до 1944 года мы проводили в Буа-Леруа прекрасные воскресные дни в кругу семьи с Сесиль, Эдвиж, Симоной, ее родителями и тремя детьми, наслаждаясь семейным счастьем. В воскресенье вечером мы уезжали в Париж, чтобы продолжать борьбу, в которой каждый день гибли дорогие нам люди и которая приобретала все больший размах. [378]
1943 год. Домбровский парижских боев
В феврале 1943 года газета «Франс д'абор» опубликовала коммюнике, в котором как бы подводились итоги операциям, проведенным с 8 по 24 января в северной зоне:
«В департаментах Нор и Па-де-Кале были брошены гранаты в помещение трех «увеселительных заведений» германской армии. В Лилле убито 6 человек, в Бетюне — 15 убитых и 20 раненых, в Карвене убито два офицера. В результате повреждения опоры высоковольтной линии в Мобеже на промышленных предприятиях был приостановлен выпуск бронеплит. В департаменте Нор в ряде районов были перерезаны электропровода, в результате чего некоторые предприятия не работали три дня.В Фалезе были повреждены подземные телефонные кабели и выведены из строя два немецких зенитных орудия.
В Корбейе было уничтожено 1500 центнеров зерна, предназначенного для отправки в Германию, а в Фиц-Жаме — 1000 центнеров. В Крейе был взорван паровоз, в результате чего движение через эту станцию прервалось на сутки. Около Бовэ после взрыва мины под товарным поездом с вооружением для германской армии движение было прервано на 12 часов. На железнодорожной линии Абевиль-Амьен движение было перекрыто на 8 часов вследствие крушения немецкого воинского эшелона. Немцы понесли большие потери в людях.
В Туле партизаны забросали гранатами отряд немецких войск. В Омекуре была взорвана мина под товарным поездом с военным снаряжением и боевой техникой. В департаменте Мёз уничтожено 500 тонн реквизированного немцами зерна.
В департаменте Кот-д'Ор пущены под откос два железнодорожных состава: товарный поезд и поезд с отпускниками [379] (паровоз и 5 вагонов упали в реку, 78 человек погибло, «преимущественно офицеры» — как было напечатано в официальном коммюнике).
Между Шательро и Пуатье партизаны пустили под откос немецкий эшелон. В Шательро немецкий отряд подвергся нападению, в результате которого было убито 5 солдат. В Анжере патриоты забросали гранатами пивоваренный завод, работавший на немецкую армию. В Сомюре был полностью уничтожен винокуренный завод. В Орлеане в расположении немецкой воинской части была взорвана бомба. В Бурже акт возмездия был совершен против двух известных агентов гестапо. В Бордо был убит предатель Пике, выдавший Армана Дювивье и других товарищей.
В Лориане на воздух взлетело кафе, где собирались немецкие офицеры. В Бресте 6 нацистов были убиты у входа в кинотеатр. В Лезардрье партизаны забросали гранатами два кафе, обслуживавших немцев. В Мансе в «особом доме» немецкой армии была взорвана бомба. Потребовалось 6 машин для перевозки убитых и раненых.
В Париже на улице Лаборд был уничтожен немецкий гараж. На улицах Кустон, Мобеж и проспекте Домениль в квартиры, занятые немцами, были брошены бутылки с зажигательной смесью».
Подобные коммюнике мы публиковали каждые две недели. Борьба принимала все больший размах.
Хотя в Париже были арестованы многие руководители движения Сопротивления (Роже Лине, Жорж Валле, Руссо, Ги Голтье, Мариетта, Жуано), Жозеф Эшптейн (полковник Жиль), ставший военным комиссаром Парижского района, сумел в условиях жесточайшего режима преследований добиться невиданного подъема Сопротивления.
В марте военный комитет Парижского района выпустил специальный номер газеты «Франс д'абор». Прочитав передовую статью, посвященную победе под Сталинградом, я узнал стиль моего боевого соратника полковника Жиля. Он писал:
«Советские партизаны сражаются в степях и густых лесах. Мы, франтиреры и партизаны Парижа, имеем в нашем распоряжении лабиринты улиц, разнообразные объекты для нанесения ударов и пути быстрого отхода. [380]Мы можем уничтожать немецкие воинские эшелоны, громить немецкие казармы, склады военного имущества».
Восхищаясь мужеством отрядов французских сил Освобождения, полковник Жиль писал: «Французы сражаются, Париж знает об этом. Нам нужно действовать, чтобы распространить эту борьбу на самое сердце Франции».
В специальном коммюнике, опубликованном газетой «Франс д'абор», рассказывалось о том, что отряд Пьера Семара поджег три поезда с фуражом и боевой техникой. В Версале франтиреры и партизаны взорвали два вагона с боеприпасами, 100 метров железнодорожного полотна были полностью уничтожены. Далее следовал длинный список гостиниц и ресторанов, солдатских клубов и специальных домов немецкой армии, где патриоты взорвали бомбы или гранаты.
Было взорвано и подожжено бензохранилище в Сент-Уэне. Партизаны забросали гранатами немецкую полевую почту на улице Абвиль. В Венсенне была взорвана бензоколонка, при этом два немецких солдата убиты, один ранен. В Монруже было совершено нападение на германский сторожевой пост. В Пьерфите партизаны подожгли немецкий склад. У Севрского моста дважды в течение месяца патриоты подожгли барак зенитчиков. На улице Розье был сожжен гараж с немецкими грузовиками. На улице Риволи были убиты генерал и полковник. В казарме Рейи убиты двое часовых.
В начале 1943 года по всей Франции, и особенно в северной зоне, прокатилась волна вооруженных выступлений. И их число, и их масштабы были весьма значительными. Пионеры партизанской борьбы 1940–1942 годов отдали свою жизнь не напрасно. Мы постепенно научились тактике ведения вооруженной борьбы в городах и деревнях. Несмотря на понесенные потери, наша организация численно выросла и окрепла. Победы на советском фронте, высадки десанта в Северной Африке и Сицилии дали новый толчок нашему движению. Тысячи мужчин и женщин разных убеждений примкнули к франтирерам и партизанам.
10 апреля 1943 года газета «Франс д'абор» подвела итог борьбы за период с 1 января по 31 марта. Вот коммюнике, написанное мною от имени Национального военного комитета, где указываются четыре основных объекта наших действий по степени их важности. [381]
«1. Транспорт. Совершено более 200 операций на железных дорогах, в том числе 138 крупных крушений поездов. В два поезда с вражескими солдатами брошены гранаты. После того как поезд сошел с рельсов, солдат обстреляли из пулеметов и автоматов. Уничтожено 180 паровозов, 1200 вагонов, выведено из строя четыре подъемных крана. Подорвано 3 моста. Сожжено 9 гаражей. Уничтожено 190 грузовиков на городских улицах. Взорвано 8 шлюзов. Потоплено 14 барж с боевой техникой.2. Немецкие войска. Нанесены удары по 19 отрядам и колоннам немецких войск, по 65 грузовикам и автобусам с нацистами, 15 сторожевым постам и полигонам, 46 гостиницам, увеселительным заведениям и ресторанам, 11 солдатским клубам, кинотеатрам, управлениям фашистских организаций по вербовке в армию. Уничтожено 7 зенитных установок... В целом в результате диверсий на железных дорогах, нападений на отряды и посты, рестораны и т. д. 850 вражеских солдат и офицеров убито и более 4000 ранено.
3. Промышленные предприятия и склады снабжения. Уничтожено 32 завода, мастерских и лесопилок. В Бриньоле взорван и вышел из строя на 3 месяца завод по обработке бокситов, выпускающий 66 тонн алюминия в день. 3 электростанции и 8 трансформаторов получили значительные повреждения. Сожжено 17 складов с фуражом, бензобаки, цистерны со спиртом и склады...
4. Борьба с предателями. Убит 31 предатель, среди них доносчики и полицейские, а также ранено несколько десятков вербовщиков из войск самообороны».
В связи с этим нужно отметить нападение на полицейский участок в Беври, где содержались под арестом и подвергались мучениям многие патриоты.
23 марта 1943 года в девять часов вечера мэр города Беври, друг комиссара полиции, прибыл в полицейский участок, чтобы во главе группы полицейских доставить задержанных франтиреров и партизан в полицейский комиссариат. В этот момент боевая группа напала на участок. Полицейские были быстро разоружены. Секретарю мэра удалось бежать, и он сообщил о нападении в комиссариат. Несколько минут спустя к зданию полицейского участка скрытно подошли две группы полицейских и жандармов. В завязавшейся перестрелке был ранен один из бойцов боевой группы, но зато партизанам удалось убить [382] комиссара полиции и одного из жандармов. В итоге операции были захвачены 9 пистолетов и очень ценные для командования движения Сопротивления документы.
В 1943 году борьба охватила все департаменты, но больше всего крови пролилось в Парижском районе, и еще до восстания 1944 года Париж получил название «столицы Сопротивления». Имя самого мужественного офицера Франции, одного из создателей тактики партизанской освободительной борьбы, до сих пор неизвестно широкой публике. Из всех военных руководителей он был самый отважный, самый талантливый и благодаря ему освободительная борьба резко отличалась по своему характеру от борьбы народов других стран Европы.
Военный комиссар Парижского района полковник Жиль в самом деле выработал новые формы борьбы в городах. Моя миссия, как и миссия всего Национального военного комитета, заключалась в распространении разработанных им методов ведения борьбы. Имя Жозефа Эпштейна (полковника Жиля) должно войти в историю движения Сопротивления, он стал Домбровским парижских боев 1943 года.
Жозеф Эпштейн родился 16 октября 1911 года в Польше, в Саноке. Его отец, владелец кирпичного завода, происходил из зажиточной семьи, которой были свойственны прогрессивные демократические взгляды.
Дядя Жозефа, известный польский ученый, профессор, активный член коммунистической партии, несколько раз подвергался арестам и в конце концов нашел убежище в СССР, где стал преподавателем Ленинградского университета. Дядя, видимо, оказал сильное влияние на молодого Жозефа.
Жозеф отличался исключительными способностями к гуманитарным наукам, математике, языкам, был превосходным спортсменом. В 1929 году, сдав экзамен на степень бакалавра, он поступил на юридический факультет в Варшаве. Он посещал кружки революционно настроенных студентов, стал коммунистом. В то время в Польше находилась у власти фашистская диктатура Пилсудского. Были запрещены все демократические партии; все прогрессивные люди, особенно коммунисты, подвергались гонениям. Эпштейн вел агитационную работу среди студентов. В начале 1931 года на демонстрации заводских рабочих он выступил с речью. Полиция арестовала его. [383]
Через несколько недель он был освобожден под поручительство.
С поддельными документами Жозеф выехал в Чехословакию и попросил политического убежища, но ему отказали. В 1932 году он приехал во Францию, официальные власти разрешили ему остаться. Он поселился в Туре и там познакомился с польскими студентами и создал организацию из иммигрантов, работающих в промышленности и сельском хозяйстве. В Туре он встретил Полу Дюффо, студентку фармацевтического факультета, ставшую его подругой. Они вели беспокойную жизнь: бюджет их был мизерным и нестабильным. Эшптейна выдал фашистский агент из польского консульства. Жозеф предстал перед судом, был приговорен к большому штрафу и выслан из Тура.
Жозеф и Пола уехали в Бордо. Они продолжали учиться, что не мешало Жозефу проводить идеологическую работу среди студентов и создать студенческий кооператив. Видя его активную деятельность, коммунисты избрали его в свой региональный комитет. В 1933 году Жозеф поехал в Париж для окончания учебы и в 1934 году получил диплом юриста. Окончив учебу, он вернулся в Бордо, но, будучи иностранцем, не мог работать по своей специальности.
В 1935 году умер его отец. Смерть отца очень сильно подействовала на Жозефа. Его матери давно уже не было в живых. С момента выезда из Польши он виделся с отцом в Париже лишь в течение нескольких недель. У его сестры была трудная жизнь. Вот уже два года, как ее муж, член коммунистической партии, сидел в тюрьме в Варшаве.
Жозеф все активнее участвовал в борьбе французского народа против фашистской реакции. Он вместе с нами радовался победе Народного фронта.
В Испании вспыхнул франкистский мятеж. Жозеф, получивший во время военной службы в Польше чин прапорщика, уехал в Испанию в первый же день. Еще до создания интернациональных бригад сотни антифашистов из разных стран сражались бок о бок с испанскими республиканцами.
Его ранили в Ируне. Он вынужден был вновь уехать во Францию. Последствия тяжелых ранений не позволили ему вернуться в Испанию. Он принимал участие в деятельности [384] компании «Франс Навигасьон» по транспортировке оружия для республиканцев. Уже здесь проявились его качества будущего подпольщика, будущего участника движения Сопротивления.
В январе 1938 года Жозеф снова отправился в Испанию. Перейдя Пиренеи, он оказался в Альбасете, где ему предложили остаться при штабе. Но, поскольку его не покидало желание сражаться с оружием в руках, он потребовал и добился того, чтобы его отправили на фронт. Он командовал батареей «Тудор Владимиреску» в батальоне «Анна Паукер». Командовал батальоном Гастон Карре, который был военным комиссаром в Парижском районе в начале 1942 года, перед тем как на эту должность назначили Жозефа Эпштейна.
Жозеф участвовал в ожесточенных боях за Эбро. Его батарея была дважды отмечена в приказе по 3-й дивизии за то, что «под сильным артиллерийским обстрелом противника она единственная вела заградительный огонь с целью отражения фашистского наступления». А на другой день бойцы оказали помощь соседней батарее, пострадавшей от воздушного налета. Удалось спасти часть боеприпасов, а также зенитное орудие, колеса которого уже начали гореть.
В конце 1938 года, после роспуска интернациональных бригад, Жозеф Эпштейн вернулся во Францию и попал в лагерь для интернированных. В июле 1939 года ему удалось бежать оттуда при помощи мэра города Буска, коммуниста.
В 1939 году началась война. Жозеф, мобилизованный в польскую армию, был направлен в офицерское училище. Старшие польские офицеры создали там совершенно невыносимую, фашистскую, антисемитскую обстановку. Они подвергали гонениям тех, кто сражался в Испании. Жозеф был организатором выступлений против произвола. Под влиянием этих выступлений несколько мобилизованных отказались служить в частях польской армии, сформированных во Франции, и продолжали сражаться против фашистов в рядах французской армии.
Жозеф попал в плен. Его отправили в концлагерь 4 Б. Он превосходно знал немецкий язык, но скрывал это, чтобы его не использовали в качестве переводчика. Он работал на стройке и там установил связь с немецким [385] антифашистом, который достал ему гражданский костюм, ботинки и фальшивые документы и помог бежать.
Жозеф бежал из лагеря и попытался уехать в Швейцарию. Однако на границе он был задержан, ему отказали в предоставлении политического убежища под тем предлогом, что «Швейцария нейтральна». Жозеф все же тайно пробрался в Швейцарию и явился во французское консульство. Здесь он получил документы на имя французского гражданина Жозефа Эстена, добрался до южной зоны, а в конце декабря 1940 года вновь встретился со своей подругой в Париже.
Даниель Беранже устроил его на предприятие «Ар э текник», выпускавшее кабинетную мебель, сейфы и другую продукцию. Жозеф стал представителем этой фирмы.
В начале июня 1941 года Эпштейн направил руководству Польской коммунистической партии отчет о положении во Франции. Этот документ характеризует Жозефа Эпштейна как человека большого ума и имеет большое значение.
«Вся экономика Франции, — говорится в нем, — в оккупированной зоне контролируется немецкими властями. Все самые важные отрасли промышленности (металлургическая, угольная, химическая) сосредоточены в руках немцев. Вся продукция идет на нужды рейха. В аграрных районах оккупированной зоны также хозяйничают немцы.Население испытывает большие трудности с продовольствием. На человека выдается 275 граммов хлеба в день, 250 граммов мяса в неделю и минимальное количество жиров, один килограмм картофеля в месяц. Процветает черный рынок, где можно достать почти все, но по баснословным ценам. В сельском хозяйстве не хватает удобрений и машин. Поголовье скота значительно сократилось (лошадь стоит 50 тысяч франков). Цены выросли в три раза, а заработная плата осталась без изменения. 400 тысяч рабочих и служащих Парижского района живут на тысячу франков в месяц. Бесконечные очереди за бесплатными обедами для бедняков. Среди этих людей немало разорившихся мелких буржуа. Жены военнопленных получают 14 франков в день».
Далее Жозеф анализирует политическую обстановку. Он описывает попытки подкупа со стороны оккупантов [386] и провал этих попыток. Вот как он определяет обстановку в июне 1941 года:
«В народе отмечается подъем национальных чувств, растут ненависть к немецким оккупантам и антигерманские настроения.Все довоенные партии, кроме нашей, не проявляют никакой активности и не пользуются никаким авторитетом. Наша партия сумела найти контакт с массами. Недовольство достигло значительных размеров, но население пока пассивно. Многие думают, что, поскольку немцы заняли Францию, ничего нельзя поделать. Немцы подавляют их силой.
Другое замечание касается СССР. Многие не понимают политики СССР и расценивают германо-советский договор как акт предательства. Благодаря кропотливой работе партии эти настроения ослабевают, но людей, придерживающихся подобных взглядов, еще много, и самое главное заключается в том, что немецкая пропаганда использует любую возможность, чтобы доказать, что СССР — союзник третьего рейха.
Если СССР будет воевать с Германией, то большинство французов встанут на его сторону.
В народных массах партия пользуется уважением, отрицательные высказывания в ее адрес можно услышать редко. Пока еще мало открытых выступлений в поддержку политики партии, но и антикоммунистические настроения почти не проявляются».
Сразу после нападения Германии на Советский Союз Эпштейн попытался восстановить свои связи с французскими коммунистами. Активной работе Жозефа не мешали семейные дела. В ноябре у него родился сын. Жозеф питал к нему страстную любовь. Он читал много книг по уходу за детьми и их воспитанию. Во имя счастья сына он стал активным борцом за освобождение Франции и Европы от фашизма.
В 1942 году Жозеф был назначен руководителем диверсионных групп подпольной профсоюзной организации Парижского района, во главе которой стоял Андре Толле{141}. На фабриках и заводах профсоюзными деятелями создавались группы, организовывавшие различные диверсии. [387] Рабочие умышленно допускали брак в обработке деталей, что приводило к серьезным авариям, даже к остановке производственного процесса. Железнодорожные рабочие портили тормозные колодки вагонов и устраивали другие диверсии, нарушавшие движение на дорогах.
В то время Жозеф жил с Полой и сыном Жоржем на площади Адольф-Шериу. Каждый вечер, возвращаясь домой, он весело и непринужденно играл с ребенком, и никто не знал, сколько тревог и забот было у него на душе.
«Можно подумать, что у него нет никаких проблем», — писала Пола.
Как раз в то время, когда семья Жозефа переехала на новую квартиру на улице Ипполит-Мендрон в XIV округе, Эпштейн вступил в ряды французских франтиреров и партизан.
Незадолго до того как в феврале 1943 года его назначили военным комиссаром Парижского района, он, решив, что его могут арестовать, составил завещание, заверенное у нотариуса, по которому его сыну и боевой подруге переходило все его имущество в Польше. Он передал этот документ Даниелю Беранже, а тот зарыл его под гаражом у загородного дома своей матери, в Гран-Шане, неподалеку от Виллье-Сен-Бенуа. Кстати, именно здесь вскоре Жозеф поселил Полу с сыном Жоржем, которому было около полутора лет. Почти каждую субботу Жозеф приезжал туда на автобусе. Ребенок очень радовался, и если Жозеф называл его «маленький отпрыск», то Жорж прозвал его «папа-автобус». Но эти счастливые часы быстро пролетали. В понедельник нужно было возвращаться в Парижский район, в пекло подпольной борьбы. Полковник Жиль отдавал борьбе все свои силы, ум и энергию.
Мы виделись с Жозефом один или два раза в неделю. Его уравновешенность всегда поражала меня. Он ничем не отличался от обыкновенного француза, даже по произношению, тем не менее он мне казался необыкновенным человеком. Для него планы наших боевых действий (нанесение ударов по транспортным средствам врага и по немецким гарнизонам с целью сковать во Франции как можно больше соединений противника и подорвать их боевой дух) стали ясными еще до того, как они были разработаны.
Эпштейну подчинялись крупные парижские отряды франтиреров и партизан во главе с Манукяном и Бокзоком, [388] а также другие группы, о которых речь шла в коммюнике от 15 по 30 апреля 1943 года.
Бойцы отряда «Виктор Гюго» забросали гранатами немецкую гостиницу на улице Лафайет. Было убито и ранено много немецких солдат, находившихся в холле. Преследуемые полицейскими и немцами, наши партизаны искусно оборонялись во время отхода, ловко ориентируясь на заранее изученных ими улицах. Несколько полицейских и один немецкий солдат были убиты, а отряд потерь не имел.
Бойцы отряда «Бир-Хакейм» забросали гранатами вагон с нацистами на станции Альма Марсо. Партизаны отряда «Жан Байе» подложили мину на железнодорожной линии Медон-Пон в Севре. В Исси-ле-Мулино был взорван гараж. Группа партизан отряда «Франс-Аксьон» забросала гранатами автобус с немцами около Орлеанских ворот.
Отряд «Этьен д'Орв» совершил нападение на немецкую колонну недалеко от Итальянских ворот. Граната была брошена в немецкую гостиницу на улице Дюпле. Отряд «Эльзас-Лотарингия» уничтожил в Монтеро весь фураж, реквизированный немцами.
На вокзале в Аржантейе отряд «Габриель Пери» днем совершил нападение на группу немецких солдат, в результате чего многие немцы были убиты и ранены. Партизаны не понесли никаких потерь. Другой немецкий отряд был обстрелян возле Клиньянкура. Снова было убито и ранено много немецких солдат.
В Версале взлетел на воздух состав с грузами для Германии. Другая группа партизан взорвала грузовик с пулеметами и боеприпасами. Около военного училища было совершено нападение на немецкий отряд.
В штабах франтиреров и партизан шли серьезные споры о тактике действий.
Жиль поразил меня своими предложениями: отказаться от ведения операции группами из трех человек, увеличить состав группы, выполняющей операцию, до 12–15 человек. 3–4 человека должны быть вооружены гранатами, 10–12 бойцов обеспечивать их прикрытие.
У Жиля были разногласия с другими членами военного комитета Парижского района — Мисааком Манукяном и его товарищами, которые считали, что в ходе операции группа должна состоять не более чем из трех человек. В организационном отношении такие группы было [389] создавать проще, но для большинства операций, совершаемых днем, решение Жиля было единственно правильным. Поэтому руководитель Национального военного комитета Шарль Тийон поручил мне оказать Жилю поддержку в создании групп по новому образцу.
Я присутствовал на заседании военного комитета Парижского района, состоявшемся в особняке в северном пригороде. Там велась ожесточенная дискуссия. Выступая от имени Национального военного комитета, я подчеркнул, что для осуществления крупных операций с наименьшими потерями необходимы группы из 12, 15, 18 и даже из 24 человек. Товарищи со мной согласились, хотя полностью убедить их мне не удалось.
Но все доказывается на практике.
Нам было известно, что каждый день в один и тот же час немецкий отряд проходил к площади Этуаль. Мы изучили карту и выделили для операции двенадцать человек: три бойца, вооруженных гранатами, и девять человек — для обеспечения прикрытия. Мы очень точно определили пути отхода (самый сложный вопрос любой операции) и место для трех рубежей прикрытия.
Наши бойцы получили достаточную денежную сумму для приобретения одежды, чтобы по внешнему виду не отличаться ох прогуливающихся бездельников из роскошных кварталов. Наши люди, вооруженные гранатами, прохаживались по проспекту, ожидая появления немецкого отряда. На трех улицах, намеченных для отхода, заняли свои места те, кто должен был прикрыть товарищей.
Как только появился немецкий отряд, в него полетели три гранаты и несколько немцев было ранено, один или двое — убиты. Три бойца, бросившие гранаты, не медля ни секунды, стали отходить. Пропустив их, первая группа прикрытия, состоявшая из двух человек, открыла огонь по преследователям. Затем вступила в бой вторая группа, насчитывавшая три человека, и, наконец, третья, в которой было четверо бойцов.
В итоге операции только один товарищ был легко ранен в руку. Вскоре мы получили точные сведения об этом первом опыте. Эффект был потрясающий. По мере отхода огневая поддержка не ослабевала, а, наоборот, усиливалась. В своих донесениях нацисты высказали уверенность в том, что они столкнулись с сотней партизан. [390]
По словам свидетелей, немцы вели беспорядочную стрельбу, их охватила паника.
На следующем заседании военного комитета Парижского района мы с Жилем показали на этом примере, что если бы мы выделили для этой операции трех человек, то скорее всего все трое были бы убиты.
Для усовершенствования этой тактики действий надо было тщательно разработать систему отхода по близлежащим улицам, получив предварительно все сведения о намеченной цели. Люди должны были располагаться не произвольно, а в строгом боевом порядке.
Впоследствии мы применяли эту тактику в ходе многочисленных вооруженных нападений, совершенных в дневное время. Образцом может служить операция, проведенная в октябре 1943 года на площади Одеон. Был обстрелян большой отряд, в то время как по прилегающей улице проходила другая колонна немецких войск. Когда наши партизаны отходили, первая группа нацистских солдат открыла огонь, а другая, предположив засаду, стала стрелять в сторону своих же солдат. В течение некоторого времени шел бой между двумя немецкими отрядами.
Не проходило ни одной недели без того, чтобы рестораны, гостиницы, увеселительные заведения, солдатские кинотеатры, квартиры и казармы не подвергались нападению.
С тех пор больше ни один немецкий отряд не передвигался по городу без усиленной охраны, готовой открыть огонь. Немецкие солдаты, вырвавшиеся из ада восточного фронта и попав в Париж, быстро приходили в уныние, почувствовав, что это не тот «веселый Париж», о котором им говорили. Моральный дух немецкой армии заметно упал. Командование вермахта было вынуждено подтянуть дополнительные силы к Парижу и другим городам.
В начале 1943 года немецкая комендатура уже обратила внимание на эти перемены:
«Из достоверных источников известно, что ожидается усиление террористической деятельности. В связи с этим нужно соблюдать тщательные меры предосторожности. Прежде всего предписывается:1. При транспортировке войск иметь оружие и боеприпасы (это касается и групп обеспечения войск). [391]
2. Уделять больше времени строевой и физической подготовке личного состава.
3. Чаще менять время и маршруты передвижения.
4. Не выходить в город поодиночке, рекомендуется избегать безлюдных улиц и скверов, иметь при себе личное оружие и следить за его исправностью, стремиться захватить террористов.
Преследование террористов важнее, чем забота о раненых».
От самоуверенности солдат вермахта не осталось и следа.
Несмотря на принятые оккупационными властями меры предосторожности, мы продолжали свои операции. В Шуази-ле-Руа немецкий отряд был атакован при выходе из казармы. В Нуази-ле-Сек в окно дома, занятого нацистами, были брошены гранаты. На пересечении бульваров Мальзерб и Бертье была взорвана казарма, взлетел на воздух ресторан в Монруже и вагон с боеприпасами на вокзале Палезо. Отряд «Эльзас-Лотарингия» поджег большой гараж в Со. В Сенсирском училище дотла сгорел сарай с тридцатью тоннами соломы, были уничтожены радиоаппаратура и две передвижные радиостанции.
В Ванве патриоты атаковали гранатами немецкий отряд. Многие нацисты были убиты и ранены, партизаны потерь не имели. Между Сартрувилем и Мезон-Лаффитом группа «Политцер» совершила нападение на пост противовоздушной обороны. На вокзале в Ла Фоли взрывом было убито шесть немецких офицеров.
21 мая в Иль-Сен-Дени бойцы отряда «Марсо» во главе с бойцом Марсиалем проникли на территорию судоверфи. Сняв охрану, они подожгли главный склад, малярные мастерские и склад мазута, взорвали два почти построенных катера. 31 мая этот отряд уничтожил емкости со спиртом на заводе в Сент-Уэн-л'Омоне. Целый день весь северный пригород был окутан облаком дыма.
К этому блестящему перечню следует добавить операции, проведенные отрядами из группы Манукяна. Я вспоминаю, как полковник Жиль рассказал мне о своем соотечественнике, двадцатилетнем парижанине Марселе Реймане, бойце организации «Французские франтиреры и партизаны» из группы Мисаака Манукяна.
— Ты бы посмотрел на него, когда он стрелял в Риттера, — говорил Жозеф. — Я хочу, чтобы ты увидел [392] этого молодого человека, по отваге не имеющего себе равных.
Марсель Рейман вместе с испанцем Селестино Альфонсо и итальянцем Спартаке Фонтано убил Юлиуса Риттера — заместителя зловещего Заукеля, приехавшего во Францию, чтобы организовывать отправку рабочих в Германию. Товарищи прозвали Марселя Реймана Чапаевым. Это был достойный соотечественник Жозефа Эпштейна, и имя Чапаев он носил с честью.
«23 июля, — говорится в коммюнике Национального военного комитета организации «Французские франтиреры и партизаны», — группа бойцов, вооруженных гранатами, напала на автомобиль коменданта Большого Парижа генерала фон Шаумбурга. Два старших офицера, звания которых установить не удалось, и адъютант были убиты. Машина потеряла управление и врезалась в дом на пересечении улиц Николо и Поль-Думер»{142}.
В тот же самый период в Версаль-Шантье при транспортировке был уничтожен немецкий истребитель.
В самом начале борьбы, в 1940–1942 годах, наши потери были больше, чем у противника. Теперь же положение коренным образом изменилось. Конечно, французская полиция и гестапо продолжали обрушивать жестокие и зверские репрессии на наших бойцов. Но отныне за каждого арестованного или убитого партизана гибли десятки нацистов в Париже, его окрестностях и во всех районах Франции.
Каждому патриоту надо воздать должное. Не я определял тактику ведения боя в городах, хотя и был национальным военным комиссаром. Хотя на заседании Национального военного комитета мы пришли к выводу о необходимости вооруженной борьбы прежде всего в городских центрах, полковник Жиль разработал тактику и средства ведения партизанской войны в целом. Мы лишь воспользовались его опытом, поддержали его решения и успешно применили их на практике в Париже, а затем в других городах, где это было возможно. [393]
Вместе с Дассонвилем и другими товарищами из парижского военного комитета полковник Жиль в 1943 году воедино свел отряды французских франтиреров и партизан. В рядах этой настоящей армии были представлены люди самых разных убеждений. Я вспоминаю члена Союза христианской рабочей молодежи Клода Варокье, расстрелянного в возрасте 20 лет в октябре 1943 года, молодого Жане Камю из Гонеса, расстрелянного 25 апреля 1944 года, Жоржа Готье. Они пролили свою кровь вместе с такими закаленными в боях коммунистами, как Луи Валле из Буаси-Сен-Леже и командир партизанских групп в Гарде Луи Шапиро, как Пьер Ламанде, Аыдре Шассани и член центрального комитета Союза коммунистической молодежи Андре Ансель. С ними пали руководители регионов Поль Жуано, Кийе и Эжен Клотрие, командир партизанского отряда Жорж Ситерн, командир отряда «Виктор Гюго» Гастон Шарль и его боевой товарищ Марсель Дюте, командир отряда «Боден» Жорж Эрвевен, Пироллер, Онво, Штраусе, бывший член руководства Союза коммунистической молодежи Ролан Коши, командир ударной группы Рене Рекель.
Об удивительных подвигах Роже Дебре, бойца «батальонов молодежи», мы неоднократно рассказывали. Командир отряда франтиреров и партизан Роже Дебре был убит 14 декабря 1943 года на улице Анжу агентами специальных бригад. Ему едва исполнилось двадцать лет, он был одним из наших лучших офицеров и «старейшим» партизаном Парижского района. Он стал жертвой неосторожности Эжена Ка, записавшего в своем блокноте место встречи на улице Анжу, а также адреса Анри Отлена, Раймона, Неда, Феликса Никола и жандарма Рене Морена, одалживавшего свою форму нашим друзьям для некоторых операций. С ними были арестованы Арманда Рекель, связные Иветта и Жанина и жена Рене Морена.
Каждую субботу Жозеф Эпштейн ездил повидаться с женой и сыном Жоржем. Среди знакомых Жозефа был Анри Жирон, инженер большого предприятия в Нейи. Он тоже ездил на своей машине в деревню к жене и детям, но по воскресеньям. Этой машиной иногда пользовался и Жозеф. Для Анри Жирона он всегда оставался загадкой.
«Что меня всегда в нем поражало, — говорил потом Жирон, — так это его уверенность, разумный оптимизм и скромность. Он никогда не важничал, с ним можно было [394] говорить на любые темы. Ни разу за время общения с ним мне не приходила в голову мысль, что он может принимать такое активное участие в движении Сопротивления».
В октябре — ноябре 1943 года Жиль был очень встревожен. Через своих людей в карательных органах наша разведка узнала, что один из руководителей отрядов франтиреров и партизан Парижского района — предатель. Мы были очень обеспокоены этим сообщением. К тому же как раз в это время заведующий кадрами в группе Манукяна, некто Давидович{143}, был арестован, но вскоре отпущен на свободу. Он уверял, что сбежал, но нам его рассказ казался подозрительным.
Я помню, что на встрече в лесу Фонтенбло я поделился с полковником Жилем нашими опасениями и передал ему описание внешности предателя.
Теперь от Жозефа требовалась большая, чем раньше, осторожность, и он стал нервничать. О его повышенной нервозности говорит тот факт, что, остановившись на ночлег в доме семьи Беранже, он забрал с собой в комнату куртку и положил рядом с постелью на ночной столик револьвер, чего раньше никогда не делал.
У Манукяна на 16 ноября была назначена встреча с Жозефом в Эври-Пти-Бурге. Полиция выследила и арестовала их. Жозефа зверски пытали, но он ничего не сказал.
Я говорю об этом с уверенностью потому, что, если бы Жозеф стал давать показания, мне бы не уцелеть. Ничего еще не зная о его аресте, я дважды приходил на нашу явочную квартиру, но оба раза Жозеф не появлялся.
Мой соратник по борьбе подвергся поистине зверским пыткам. Агенты специальных бригад надевали ему на голову мокрый кожаный мешок. От этого голова жертвы, особенно лицо, распухала, а кожа трескалась.
«Когда я его увидела, его голова была распухшей, она увеличилась вдвое, — вспоминала госпожа Беранже, добившаяся свидания с Жозефом в тюрьме Френ. — От его больших глаз остались лишь узенькие щелочки. Но тем не менее он сохранил ясность ума и неукротимое стремление сражаться с врагом до последней минуты». [395]
Связная Жозефа, зная о том, что он получил юридическое образование, как-то за несколько недель до его ареста сказала Эпштейну: «Вы — адвокат без дела». Теперь Жозеф, вспоминая об этом, говорил: «Скоро у меня будет дело, свое собственное, придется защищать самого себя».
Суд состоялся в Сен-Клу. Среди обвиняемых были девятнадцать франтиреров и партизан, в том числе Франсуа Рекель, Анри Отлен, де Шридер и другие. Все они, как и Жозеф Эпштейн, подверглись страшным пыткам. Всех приговорили к смертной казни.
Незадолго до этого участники движения Сопротивления, служившие в полиции по заданию руководства, позвонили по телефону Анри Жирону, приятелю Жозефа Эшптейна, но он не стал с ними разговаривать. На следующий день Жирон получил такое письмо:
«Возможно, у вас есть причины не доверять мне, но вы могли хотя бы из вежливости спросить, в чем дело, тем более что мне не составит труда вас найти. Извините за эти упреки и знайте, что, несмотря на мою службу, я такой же, как вы, настоящий француз. У меня есть ваш адрес, и я могу дать вам более подробную информацию. Прилагаю записку, написанную на папиросной бумаге. Если захотите ответить, дайте следующее объявление в «Пти паризьен» в отделе о «забытых вещах»: «Пропала собака-крысолов. Просьба сообщить по адресу: улица Клери, дом номер 21».
Это объявление дайте в пятницу, 26 ноября».
Объявление появилось. Записка была от Жозефа. Он просил, чтобы ему передали напильник. Просьбу Жозефа выполнили, но напильник оказался слишком тонким. Во время свидания с госпожой Беранже Эпштейну удалось шепнуть ей, чтобы она передала ему в тапочках напильник побольше.
Маргерит Монино удалось раздобыть напильник нужных размеров. Но когда супруги Беранже приехали в тюрьму с передачей для Жозефа, его там уже не было. За несколько минут до этого приговоренных к расстрелу увезли в Мон-Валерьен.
Среди осужденных был де Шридер, арестованный 11 ноября 1943 года. Впоследствии он рассказывал:
«Около двух часов дня на нас надели наручники и всех посадили в грузовик, чтобы увезти в Мон-Валерьен на расстрел. [396]
Нас рассадили на двух скамьях по десять человек, а в середине стояли фашисты, настоящие звери, вооруженные до зубов.
Отъезжая от тюрьмы, мы запели «Марсельезу», но боши ударами прикладов заставили нас замолчать. Вдруг я заметил, что наручник на моей правой руке ослаб. После нескольких попыток мне удалось наконец высвободить руку. Мы ехали через Париж мимо Триумфальной арки. И тут я заметил, что мы подъезжаем к Мон-Валерьену. Я отогнул брезент и выпрыгнул. Мне удалось удержаться на ногах, и я побежал по узенькой улице. Немцы были настолько ошеломлены, что даже не стреляли».
Полковник Жиль вместе со своими товарищами пал в Мон-Валерьене под пулями немецких карателей. Перед смертью он писал напутственное письмо сыну{144}:
«Мой маленький отпрыск, мой сын!Когда ты вырастешь, то прочтешь письмо твоего отца. Он написал его за три часа до того, как погибнуть от немецких пуль. Я очень люблю тебя, мой мальчик, очень, очень. Я оставляю вас одних с твоей милой мамочкой. Люби ее больше всего на свете. Сделай ее счастливой, очень счастливой. Замени ей твоего «папу-автобус». Твоя мама хорошая, и папа ее очень любил. Утешь ее, мальчик мой дорогой, поддержи ее. Теперь ты для нее все на свете. Принеси ей радость, будь добрым и мужественным.
Я бесстрашно иду на смерть, маленький мой сынок, ради твоего счастья, ради счастья всех детей и всех матерей.
Оставь мне маленький уголок в твоем сердце. Самый маленький, но только для меня. Не забывай своего «папу-автобус».
Дорогой сыночек, я вспоминаю твое улыбающееся личико и слышу твой веселый голосок. Ты стоишь у меня перед глазами. В тебе все наше счастье, мое и твоей дорогой мамочки.
Слушайся маму, люби ее больше всего и никогда не огорчай. Она и так уже достаточно выстрадала. Дай ей как можно больше счастья и радости.
В эти последние минуты я думаю только о тебе, моя милый мальчик, и о твоей любимой маме. Будьте счастливы, [397] будьте счастливы в более человечном, лучшем мире. Я очень люблю вас.
Дорогая Пола, будь мужественной.
Дорогой мой мальчик, люби свою маму больше всего на свете. Будь добрым и мужественным. Не забывайте вашего «папу-автобус». Я вас обоих крепко обнимаю. Целую вас изо всех сил, от всего сердца.
Ваш «папа-автобус».
Передайте привет всем нашим хорошим друзьям».
Самые жестокие пытки не смогли вырвать у Жозефа Эпштейна его настоящего имени. Полковник Жиль похоронен на парижском кладбище Иври под псевдонимом, который он носил с 1936 года, сражаясь с фашизмом и нацизмом в Испании, — Жозеф Андре. [398]
К свету
Эта книга заканчивается повествованием о жизни и смерти Жозефа Эпштейна — одного из самых значительных людей в движении Сопротивления. Его имя, к сожалению, осталось неизвестным большинству французов.
Вместе с Жозефом десятки тысяч борцов умерли неизвестными в первые годы войны, когда в зловеще нависшей темноте они своими подвигами пробивали дорогу к свету.
Для них и для людей, последовавших их примеру в 1944–1945 годах, слова «родина» и «свобода» не были лишены смысла. Во всех странах Европы, когда родина и свобода попирались сапогами нацистской солдатни, эти два слова писались кровью героев.
Они ненавидели войну и милитаризм и поэтому стали в ряды Сопротивления, сражались за свой народ и отечество. Гуманизм и любовь к своему народу и народам всей земли сделали их борцами за гуманизм. Какие бы противоречия между нами сейчас ни существовали, сколь различными ни были бы наши убеждения, нам нельзя забыть о том, что своей свободой мы обязаны патриотам, пролившим кровь в 1936–1945 годах.
Большинство борцов Сопротивления составляли коммунисты. Они сражались бок о бок с социалистами, демократами всех направлений, католиками, протестантами и патриотами различных других политических и философских взглядов.
Каждый из них мог бы сказать то же, что Юлиус Фучик — Габриель Пери чехословацкого движения Сопротивления — писал «с петлей на шее» в эти трудные годы:
Я любил жизнь за ее красоту,Да, и в нашей стране народ страдал от унижения и от того, что не все понимали благородную цель его борьбы. Но герои продолжали бороться, и после первых сражений к ним присоединялись день за днем тысячи, десятки, сотни тысяч новых героев, чтобы засиял долгожданный свет в августе 1944-го и мае 1945 года.
В тридцатую годовщину победы над нацизмом мы должны помнить погибших, помнить всех до единого. Но особенно мы должны помнить тех, кто отдал свою жизнь в мрачную ночь нацистской оккупации, когда родина и свобода казались погребенными навечно.
Франция была участницей победных торжеств в Берлине 8 мая 1945 года, и она обязана этим большой и трудной борьбе и тяжелым страданиям на своей земле.
Победа 1945 года — это победа разных народов. Это не только военная победа. Это — победа прогрессивной человеческой мысли над варварством фашизма и нацизма.
С трепетом и надеждой встретили народы всей земли 8 мая 1945 года. Колониальные народы, угнетенные нации обрели надежду...
Прогрессивные люди всех национальностей боролись и борются за мир и свободу, предупреждение третьей мировой войны, демократию, новую жизнь, независимость всех народов и счастье каждого человека. Что бы там ни говорили и как бы ни складывались обстоятельства, идеалы павших борцов будут долго еще вдохновлять лучших сыновей всех наций, «детей света», тех, кто не захочет больше испытать ужасы войны и гитлеровского мрака.