Сцены подпольной жизни

В ноябре 1941 года мой шурин Раймон Ромагон получил назначение на работу в оккупированную зону. Под псевдонимом Роллан он возглавил подпольную деятельность в восточном интеррегионе, включавшем департаменты Мёрт и Мозель, Мозель, Верхняя Марна, Вогезы, Мёз. Раймон боролся за восстановление организаций Союза коммунистической молодежи в районах, где они прекратили свою работу, за рост их рядов. Но больше всего занимала его мысль о вооруженной борьбе.

Под влиянием Раймона многие молодые коммунисты Лотарингии вступали в Специальную организацию. 4 февраля 1942 года коммунисты Обуэ и группа членов Специальной организации взорвали электростанцию и надолго остановили работу промышленных предприятий этого бассейна. 13 юных коммунистов Обуэ, возглавляемые Орландо Гаратони, были выданы предателем Паччи и расстреляны 29 июля 1942 года. Они вошли в историю молодежной борьбы так же, как лицеисты Парижа и студенты педагогического института в Дижоне.

В городе есть памятник, воздвигнутый в честь героев молодежного коммунистического и партизанского движения.

Обуэ находился на границе аннексированных районов. Первые дома на дороге в Мец были немецкие. Ответственным за эту зону был Рене Фавро. Он осуществлял связь с нашими организациями в области Мозель через Омекур, где работу вели братья Вектер.

В декабре 1941 года Раймон дал мне поручение выйти на связь с нашими партизанами в аннексированных районах. Насколько я помню, рабочий поезд каждый день проходил через департамент Мёрт и Мозель, проделывая путь из оккупированной зоны в присоединенную и обратно. [317]

Этот район, отнятый Гитлером у Франции, прославился героизмом и мужеством лотарингцев. Одним из самых видных борцов был руководитель организации коммунистической молодежи департамента Мёрт и Мозель Марсель Симон. Оказавшись после окончания военных действий в плену, он бежал из эшелона, направлявшегося в Германию. Марсель Кнеш укрыл Марселя Симона у себя, помог ему получить документы.

Вскоре Марселю Симону удалось устроиться на работу в один из самых больших немецких гаражей в Нанси, где стояли все машины оккупантов. В конце февраля 1941 года вечером, оставшись один в гараже, он проткнул бензобаки, а когда жидкость растеклась в большом количестве, он поджег ее. Весь гараж сгорел вместе с автомобилями. Естественно, Симон больше не вернулся в гараж. Вместе с Марселем Беком он уехал в департамент Вогезы. В мае 1941 года они взорвали немецкий автомобильный парк в Сеп-Дье. В 1942 году он возглавил одну из первых партизанских групп в лесу Фруар. Там Марсель погиб в бою с гестаповцами.

В департаменте Мёрт и Мозель широко развернулось движение Сопротивления, инициатором которого был рабочий класс.

В Лонгви руководителями Союза коммунистической молодежи были Жозеф Каратони и Рене Гетти, ветераны интернациональных бригад в Испании.

В одном ряду с ними сражались Альбер Пети, Ладислас Мендик, Луи Фелицетти, Готфредо Кьостри и другие патриоты, молодые коммунисты района Лонгви. Многие из них отдали свою жизнь в этой борьбе.

Нужно еще упомянуть Огюста Давипа и Жозе Дароша. Они были отправлены на работу в Германию, и там их арестовали на заводе за саботаж. Огюст Давип умер в концентрационном лагере в Нейенгаме.

Активное участие в битве за Францию против иноземных захватчиков принимали женщины и девушки Лотарингии.

Мария-Луиза Биржи, служащая страхового агентства в Лонгви, печатала подпольные газеты и журналы. В июне 1942 года она была арестована и обезглавлена в гамбургской тюрьме. Такие женщины, как Мария Штауб и Эйекура, Мариелла Кнешт, Бланш Целлер, служащая почты Жюльетта Жонво (арестована в июне 1941 года, умерла [318] в лагере), Мария Дюриво (арестована в июне 1942 года), являвшиеся партийными активистками, принесли себя в жертву во имя спасения родины.

И как не вспомнить прекрасное, молодое, улыбающееся лицо Соланж Виньерон, работницы из Сенона в департаменте Вогезы, возглавившей Союз французских девушек! Нацисты арестовали Соланж и, несмотря на ее юный возраст, обезглавили.

Именно в этом районе Роллан более шести месяцев руководил борьбой молодежи. Изредка мы встречались. Иногда удавалось провести вместе день. После смерти отца и ареста Пьера Эдвиж была счастлива видеть нас у себя.

Мы должны были решить две семейные проблемы. Симона Жакеро, невеста Раймона, осталась в южной зоне. Поскольку Раймону не удалось выехать в то время, когда он только приступил к новым обязанностям в северной зоне, ему нужно было пройти через демаркационную линию.

С другой стороны, серьезная опасность грозила нам со стороны вишистов и немцев. Они похищали детей, чтобы шантажировать их родителей, и даже угоняли в Германию. Мой сын жил у бабушки, а о моем побеге из лагеря властям было известно. После освобождения товарищи принесли мою фотографию, вывешенную в комиссариате Венсенна и, вероятно, в других местах с надписью: «Террорист, подлежащий уничтожению».

Я поделился с Эженом Генафом нашими семейными проблемами.

— Если бы я был на твоем месте, — сказал мне Эжен, — то я принял бы все меры предосторожности и пошел бы в южную зону, чтобы уладить все самому. Чем дольше ты будешь тянуть, тем сложнее будет это сделать.

В департаменте Шер жил мой старый полковой товарищ Морис Обуарон, предприимчивый, солидный и смелый человек. Сын крестьянина среднего достатка, он пришел в полк с правыми идеями. Через два года после увольнения со службы он спросил у меня, что ему надо сделать, чтобы вступить в коммунистическую партию. Он жил в Аворе, около демаркационной линии. В январский вечер 1942 года я пришел к нему. Он заведовал снабжением [319] продовольствием в столовой лагеря, неподалеку от которого и жил.

— Тебе не нужен план аэродрома? — спросил он меня. — Нет ничего легче. Я ведь согласился на эту работу для того, чтобы быть полезным.

— Об этом после, Морис, — ответил я. — У нас есть люди, занимающиеся этими вопросами. В данный момент я прошу тебя о более простом одолжении. Помоги мне перейти через демаркационную линию.

Морис в то время уже участвовал в движении Сопротивления и имел опыт конспиративной работы.

Мы вышли после ужина, поздно ночью. Шли по дороге, потом по шоссе. Вдруг Морис остановил меня и сказал:

— Начиная отсюда линия проходит через лес. Через двести метров будет южная зона, но тебе нужно пройти лесом несколько километров, чтобы дойти до ближайшего населенного пункта.

Я осторожно пробирался через эти заросли, ориентируясь по компасу. С восходом солнца, проделав большой путь по снегу, я дошел до Дюн-сюр-Орон. Мне незачем было узнавать, попал ли я в южную зону. Я увидел французских солдат возле походной кухни.

Естественно, я скрыл свою причастность к движению Сопротивления, а представился военнопленным, сбежавшим из Германии. Они меня угостили горячим кофе, и вскоре у нас завязалась оживленная беседа. Солдаты не испытывали к немцам никакой симпатии, но всего можно было ожидать, поэтому я сдерживал себя.

Ночью я пришел в Вирьё-ле-Гран и сел там в поезд. К счастью, обошлось без проверки документов. Чтобы избежать нежелательной встречи с полицией на вокзале, я соскочил на ходу, когда поезд подходил к пункту моего назначения. Места эти мне были знакомы, и я легко нашел дорогу к дому, где жила моя мать. Мать, свояченица и Симона бросились мне навстречу. Они очень беспокоились, и это вполне понятно.

Утром я смог увидеть своего сына Мориса. Ему исполнилось год и три месяца, его все холили и лелеяли, чувствовал он себя великолепно. Я вспомнил, как показывал его фотографию черствому австрийцу во время своей первой попытки бегства, пытаясь разжалобить его.

Моя мать решила оставить ребенка у себя. [320]

— Что вы будете делать с малышом? Ведь вы ведете такой образ жизни! Посмотри, какой он хорошенький. Здесь ему будет хорошо.

Надо было ей объяснить, что таких вот розовощеких детей отбирают и отправляют в печи Освенцима. Я прекрасно провел день с матерью, родственниками и сыном. Проблема перехода через демаркационную линию была решена. Железнодорожник из Шалон-сюр-Сен и его жена, очень славные люди, согласились взять ребенка в Вирье, а мы потом должны были прийти за ним в Шалон. Днем невеста Раймона уехала в Лион, чтобы предупредить семью Дюшои из Виллёрбанна о том, что я остановлюсь у них на ночлег перед нашим отъездом в Париж.

Ночью я уехал на поезде в Лион. Семья Дюшои жила в одном из тех высоких домов, которые там назывались небоскребами. Мы дружили с ними с 1938 года.

На следующий день мы о Симоной уехали, взяв с собой вещи.

С чемоданами пересечь демаркационную линию в Дюн-сюр-Орон было невозможно, но нам объяснили, что попасть в северную зону не составляет никаких проблем, так как у меня было парижское удостоверение личности.

Мы приехали в Шалон, и, когда уже выходили из вокзального помещения, вдруг появились немецкие солдаты.

Нам пришлось провести ночь в тюрьме, выдержать два допроса. Нас приговорили к недельному заключению, но можно было вместо отбытия наказания заплатить штраф. К счастью, мать мне дала денег, и я отдал их немцам.

Нас выпустили во второй половине дня. Если бы немцы проверили мое удостоверение личности, то нам пришлось бы плохо. Но уйти от них надо было любой ценой. Немцы с удовольствием заменяли тюремное заключение штрафом, так как тюрьма Шалона была переполнена.

Нам вернули наши вещи и предупредили, чтобы мы там больше не появлялись.

Проверив, не следят ли за нами, мы отправились к нашим друзьям-железнодорожникам, чтобы договориться об устройстве Мориса и после этого уехать в Париж, где Симона должна была встретиться с Раймоном, Сесиль и Эдвиж, которых она не видела с июня 1940 года.

Благодаря стараниям Андре Тесье и товарища Гийара из Карре-ле-Томб наш Морис был в безопасности. У Галло [321] и его жены Сюзанны — крестьян из Сент-Обена — было много своих детей, но эти добрые люди брали на воспитание сирот из приюта. Появление у них Мориса не вызвало никаких недоумений. Но какими бы славными ни были эти люди, у нас с Сесиль щемило сердце, когда мы оставляли у них своего ребенка.

Летом 1942 года мы с Сесиль неоднократно проводили воскресные дни на ферме в многодетной семье Галло. Мы гуляли с Морисом по полям и лесам. Сначала он немного боялся нас, а потом привык. Я вспоминаю, как мы с Сесиль сидели на траве, собирали полевые цветы, играли с сыном.

В мае 1942 года Сесиль удалось перейти к франтирерам. Я был назначен национальным военным комиссаром вместо Жоржа Валле, и, чтобы организовать отряды франтиреров и партизан, мне нужно было обеспечить надежную и эффективную связь. Этим по моему поручению занималась Сесиль, помогая мне поддерживать контакт с членами Национального военного комитета.

Только два года спустя после свадьбы мы смогли наконец хоть немного пожить вместе, проводить вечера, поддерживать друг друга и помогать. Я очень многим обязан Сесиль.

В конце марта, до того как мы возобновили нашу совместную жизнь, я вынужден был сменить место жительства и покинуть дом на улице Вариз, который так полюбил. Я уехал в деревню на несколько дней и забыл закрыть водопроводный кран. Естественно, вода проникла в помещения этажом ниже. Консьержка сумела забраться ко мне в комнату через окно и закрыть кран.

После возвращения передо мной встала проблема смены квартиры. Во-первых, нищета моей обстановки плохо соответствовала должности торгового представителя, а во-вторых, консьержка побывала у меня в комнате и могла обнаружить револьвер, хранившийся под матрацем.

Я переехал на Рю де Дарданел, сбежал, не расплатившись с хозяйкой, захватив с собой раскладушку, простыни, одеяла и немного белья. Неизвестно почему, но в квартале Терн и эта улица и даже этот дом внушали мне беспокойство. Через три недели я решил снова переехать. Нашел большую комнату с ванной на втором этаже на улице Малар. Там я чувствовал себя уверенно. Консьержка и жильцы были симпатичные люди. [322]

В мае, когда характер моей работы определился, я стал искать жилье для Эдвиж, Сесиль и себя. Я отдал комнату на улице Малар Раймону и Симоне, а мы поселились втроем на улице Колони, но ненадолго. По соседству с нашей квартирой на первом этаже находилось кафе, и вскоре мы поняли, что оно было местом встреч торгашей с черного рынка.

В июне мы обосновались в трехкомнатной квартире (две комнаты и кухня-столовая), как я и предполагал, надолго. Квартира была на четвертом этаже, в доме номер 32 на улице Пьят. Улица Бельвиль около станции метро идет вверх, а улица Пьят расположена перпендикулярно ей. Неподалеку от пересечения этих улиц, на улице Бельвиль, находится станция метро «Пиренеи». Квартира была превосходная, не очень дорогая для нас, людей небогатых, и очень удобная. По вечерам, выходя из станции метро на улице Бельвиль, мы прогуливались по параллельным безлюдным улочкам, чтобы лишний раз убедиться, что за нами нет слежки.

Нам казалось, что мы в безопасности. Я повторяю, казалось.

Была суббота 20 июня 1942 года. Вся наша семья должна была собраться в полдень у нас, тем более что Сесиль условилась встретиться с Раймоном неподалеку от нашего дома. Раймон на встречу не пришел, не возвращалась и Сесиль. Запасным местом встречи была станция метро «Пиренеи». Эдвиж очень волновало долгое отсутствие Сесиль. В городе свирепствовали облавы, были арестованы многие члены Союза коммунистической молодежи. Эдвиж не хотела больше ждать, и я пошел с ней вниз по улице Пьят к пересечению с улицей Бельвиль. Только спустя полчаса мы увидели Сесиль, и она рассказала, что Раймон так и не пришел на встречу.

Мы вновь пошли по улице Пьят, и около дома Эдвиж потеряла сознание. Мы подняли ее и с большим трудом отнесли в нашу квартиру на четвертом этаже.

Уложив Эдвиж в постель, мы стали приводить ее в чувство, прикладывая ко лбу и вискам салфетки, смоченные уксусом.

— Арестовали моего бедного Раймона, это точно, — сказала она нам, открыв глаза.

Невозможно описать муки и страдания матери, потерявшей [323] любимого сына. Слез не было, была только немая боль.

Мы долго сидели вместе, пытаясь, несмотря ни на что, сохранить в ее сердце надежду, заставить поверить в невозможное. Трудно сказать, в котором часу мы заснули.

Проснулись от стука в дверь. Обеспокоенный, я быстро вскочил. Десятки активистов Союза коммунистической молодежи были выслежены и арестованы, в том числе и наши руководители Байнак, Депюи и Джиан. Теперь, видно, настал наш черед.

Тревогу усугубил щелчок повернутого в замке ключа. Мы совсем забыли, что ключ остался в двери, и решили, что это могли быть только полицейские.

В комнате у нас стоял маленький чемоданчик, в котором лежали несколько фотографий для документов и тетрадь с записями, сделанными моей рукой, о том, как приготовить зажигательную смесь. В другой тетради было описание диверсии на железной дороге с разъяснениями, как разъединить рельсы. Кроме того, в чемодане было несколько нелегальных газет и листовок, а также книга Анри Барбюса «Сталин».

Я открыл окно. Слева, на уровне третьего этажа, находилась заводская крыша. Я бросил свой чемодан на нее.

Едва я это сделал, как в квартиру вошла Симона. Она сказала, что поспешила к нам с утра, чтобы успокоить. От Симоны мы узнали, что Раймон невредим и ждет встречи с ней у станции метро «Пиренеи» спустя час.

Я быстро обулся, накинул на плечи куртку и спустился к жившему на первом этаже столяру. Сказав, что сын что-то бросил на заводскую крышу, я попросил дать мне лестницу. Едва я забрался на крышу, как вдруг услышал свист. Я обернулся и увидел внизу полицейских. Как выяснилось позже, в доме напротив жил инспектор. Он и прислал полицейских. А мы-то воображали себя в полной безопасности!

— Что вы там делаете? Немедленно вниз!

Я спустился, оставив чемодан на крыше. После долгих препирательств полицейские сказали:

— Пойдемте с нами и возьмите лестницу, в комиссариате вам придется объясниться.

Перед тем как пойти с ними, я спокойно поставил ногу на перекладину и сделал вид, что поправляю шнурки [324] на ботинках. Сесиль, Эдвиж и Симона наблюдали за происходящим в окно.

— Нужно сейчас же уходить, — сказала Сесиль, — он дал знать, что попытается бежать.

Симона тут же спустилась вниз. Мой спор с полицейскими еще продолжался. В него вмешался и столяр, который не хотел, чтобы забирали принадлежащую ему лестницу. Я выбрал момент, неожиданно швырнул лестницу в полицейских и бросился бежать по улице.

Несмотря на ранний час, народу было много. Это был базарный день. Вдоль по улице Бельвиль до улицы Пьят стояли тележки с зеленью. Полицейские побежали за мной. Стрелять им мешала толпа. Чтобы меня не сочли за вора, я кричал: «Я — бежавший военнопленный!», а а полицейские вторили: «Схватите его, это бежавший военнопленный».

До конца улицы оставалось несколько метров, когда я услышал:

— Беги, парень! Мы задержим шпиков!

Я пересек улицу Бельвиль, выбежал на улицу Ребеваль и огляделся. Вокруг никого. Я вошел в один из домов и сказал консьержке, что бежал из лагеря для военнопленных. Попросил ее помочь мне уйти от преследователей. В ответ она вскрикнула и упала навзничь. Ее тут же окружили какие-то старушки, а я выскочил во двор и бросился бежать к арке дома на улице Бельвиль. Войдя в подъезд, я снял куртку (она мне показалась очень приметной), повесил ее на гвоздь постоянно открытой и прижатой к стене двери подъезда, а потом снова вышел и неторопливо двинулся к станции метро, чтобы быстрее добраться до улицы Малар.

Я спрятался около своей бывшей квартиры и видел, как туда, один за другим пришли Сесиль, Эдвиж, Симона и Раймон. Симона была свидетельницей моего побега. Она сначала побежала за полицейскими, а потом вернулась и сообщила Сесиль и Эдвиж, что меня не поймали. После этого она пошла к станции метро «Пиренеи» для встречи с Раймоном.

Что касается Сесиль и Эдвиж, то они переждали некоторое время, а затем собрали кое-какие вещи и ушли из квартиры на улице Пьят.

Несколько дней мы все пятеро жили в одной комнате на улице Малар, а потом у типографского рабочего Жана [325] Ривьера, друга Андре Тесье, в доме номер 10 по улице Карно. Вскоре мы сняли квартиру в Венсенне. Это была прекрасная квартира, но мы не смогли купить светомаскировочных штор и однажды получили повестку о немедленной явке в комиссариат полиции Венсенна. Полицейские уверяли нас, что свет слишком заметен на улице. Не следовало играть с огнем. Мы забрали вещи и вернулись к нашему доброму Жану Ривьеру с просьбой снова приютить нас. Через несколько дней нам удалось снять меблированный особнячок в Вильжюифе. Он принадлежал матери наших очень хороших друзей по фамилии Бланшар. В то время она жила в Париже вместе со своими детьми.

Домик госпожи Бланшар находился в тихом месте, и с наступлением ночи Сесиль приводила сюда наших товарищей. Здесь мы обсуждали предстоящие задачи, а после окончания комендантского часа провожали товарищей к станции метро обходными путями.

В октябре 1942 года я простудился и заболел. Дело было так. Я возвращался с заседания интеррегионального военного комитета департаментов Нор и Па-де-Кале ночным поездом. Старые деревянные вагоны не отапливались, и, кроме того, все окна были разбиты во время бомбежки. Дул сильный ветер, в купе врывались струи холодного воздуха, и я простыл. Когда я вернулся в Вильжюиф, у меня поднялась температура, которая не снижалась несколько дней. Антибиотиков тогда еще не было. Сесиль привела ко мне доктора Альбера, возглавлявшего медицинскую службу в организации франтиреров и партизан, и тот сказал, что мне необходима операция в полости носа.

По просьбе доктора Альбера профессор Маспетиоль устроил меня в частную клинику на бульваре Араго. Там никто ничего обо мне не знал, и профессор Маспетиоль сам оперировал меня.

Тем не менее два дня спустя после операции у меня потребовали продовольственные карточки. Я сказал, что мне их принесут, но во избежание неприятностей попросил профессора выписать меня. Уладив все, что требовалось, я уехал.

Позже профессор Маспетиоль снял мне швы у себя на квартире и не взял с меня ни сантима за операцию. [326]

Когда я окончательно поправился, наша семья переехала на улицу Шато.

Домик находился посреди парка. Мы занимали две комнаты на первом этаже и две на втором. К сожалению, закрытый двор, обнесенный с трех сторон решеткой высотой около пяти метров, был бы настоящей мышеловкой, если бы нагрянула полиция.

Хозяева жили на улице Сонте. Это были рантье из XVI округа. Казалось, что они мне симпатизировали. К тому же я согласился уплатить за пользование мебелью, что было на руку хозяевам. Мне удалось раздобыть дров и, таким образом, этой зимой нам было гораздо теплее, чем год назад.

В июле Раймон был переведен к франтирерам и партизанам. Под руководством Роже Лине он выполнял ответственные задания в штабе Парижского района. Он вынужден был оставить квартиру на улице Малар и скрываться с Симоной то у одних, то у других знакомых, в частности у Андриенны Рансон и Лидии Лемаршан в Аньере. В конце октября — начале ноября госпожа Бланшар разрешила им поселиться в Вильжюифе, где мы с ними изредка встречались.

В рождественский вечер 1942 года Андриенна пригласила Раймона и Симону. Стол был накрыт. Симона и Андриенна прождали Раймона всю ночь. Потом выяснилось, что он был арестован на окраине Вильжюифа постом немецкой полевой жандармерии, когда жандармы проводили облаву на уклоняющихся от воинской повинности.

В январе 1943 года Раймон объявился в Компьене со своим братом Пьером и секретарем организации Французской коммунистической партии в департаменте Об Парриго. Пьер и Парриго рассказали о том, что произошло в рождественские дни.

Несмотря на побои и тяжелые пытки, Раймон отказался давать показания. К тому же у жандармов не было никаких доказательств его участия в движении Сопротивления.

Непростительную и роковую неосторожность допустил я. Через три недели после ареста Раймона я узнал от хозяйки дома, в котором жил Раймон, что жандармы туда не наведывались. Я был уверен, что Раймона арестовали случайно и что он не выдаст своего адреса даже под [327] пыткой. Исходя из этих соображений, я решил, что этот дом можно снова использовать для встреч наших товарищей. Увы, Раймон рассудил иначе. Жандармы не нашли ни одной улики против него, но он предположил, что за истекшие три недели мы вынесли из этой квартиры все, что могло нас выдать, и больше использовать ее не будем.

Однажды в конце января Сесиль встретилась с тремя нашими товарищами — Рене Мижо и двумя другими руководителями интеррегиона, которых надо было переправить в южную зону страны, так как всех их разыскивала полиция. Впервые после ареста Раймона мы все вместе отправились в Вильжюиф. Собрание началось в семь часов вечера. Мы обсудили общие вопросы нашей борьбы и положение наших троих товарищей, вынужденных скрываться. Все проголодались, но ничего, кроме картошки, в доме не было.

Около полудня, когда мы чистили картошку, я вдруг услышал рев мотора, хотя обычно здесь машины не появлялись. В окно я увидел машину с солдатами полевой жандармерии, там же были хозяйка дома Бланшар и Раймон.

Никто из них не подозревал, что в доме есть люди. У нас не было оружия, чтобы обстрелять немцев и попытаться освободить Раймона, нам оставалось только бежать.

Пока госпожа Бланшар искала в сумочке ключ от калитки, мы успели спуститься в погреб, а оттуда — в сад.

— Стреляй! Стреляй! — крикнул один из жандармов, увидев нас.

Под огнем жандармов мы бросились бежать в глубь сада. Одного из товарищей ранило, но он быстро поднялся и побежал за нами. В такие моменты человеком словно овладевает сверхъестественная сила.

Такая же сила, видимо, владела и нами, когда мы буквально пробирались через заросли в саду. Наконец мы очутились на Рю-де-ла-Пом и направились к Витри.

Пробежав еще небольшое расстояние, мы остановились, чтобы перевести дух. Никто из нас не отличался цветущим видом, но один из моих товарищей был смертельно бледен. Я похлопал его по щекам, чтобы он хоть немного порозовел, иначе его вид мог привлечь внимание. Тут же мы осмотрели раненого товарища. Пуля попала [328] бы как раз в сердце, но помешал толстый бумажник, и она только слегка задела кожу. След от этой пули доходил скорее на ожог.

Вечером мы все встретились в Венсенне и закончили разговор, начатый в Вильжюифе.

Я по сей день чувствую угрызения совести из-за своей опрометчивости и из-за того, что так и не смог высказать Раймону своего восхищения его мужеством во время пыток. Возможно, именно мужество помогло ему устоять в тяжелые годы в концентрационном лагере. В начале 1945 года в лагере у него открылось кровохарканье, и он умер.

Из рассказов его брата Пьера и Парриго мы знаем, что Раймон тяжело переживал случившееся в Вильжюифе, но это не сломило его мужества. Они оба видели его рубашку, всю в лохмотьях, едва прикрывавшую тяжелые раны. На спине не осталось ни одного живого места, его пытали электричеством, но он ничего не сказал и никого не выдал. Немцы так и не узнали его имени.

Что касается наших друзей Бланшар, то их не тронули. Госпожа Бланшар повторяла, что она не появлялась в Вильжюифе и не знала, что в особняке кто-то жил.

Суровым оказалось для нас начало 1943 года. Через две недели после инцидента в Вильжюифе у меня состоялась встреча с военным комиссаром из Бретани на улице Ботэ. У этого товарища, профсоюзного деятеля из Нанта, очень известного в районе, была большая семья. Уполномоченный интеррегионального комитета коммунистической партии предупредил меня, что он будет регулярно навещать свою жену и детей. Мы договорились об этом еще на нашей предыдущей встрече. Я ему дал денег, чтобы он снял для своей семьи домик в Финистере, и посоветовал не показываться больше в Нанте.

Он мне это пообещал. Партийные руководители Бретани правильно оценивали обстановку. Пока военный комиссар находился в Париже, полицейские обосновались у него в доме, ожидая его возвращения. Товарищи попытались предупредить комиссара. Они знали, когда он должен был приехать из Парижа, и пришли на вокзал. Но комиссар, опасаясь встречи с полицией на вокзале, вышел из поезда не на платформу, а прямо на полотно и направился к себе домой. Там он и был схвачен. [329]

Во время нашей первой беседы мы договорились, что встретимся снова на улице Ботэ в Ножане-сюр-Марн.

Наступил день нашей с ним встречи. Я ничего не знал об арестах в департаменте Атлантическая Луара и в интеррегионе. Вместе с Сесиль мне пойти на эту встречу не удалось. У нее была в этот день запасная встреча с другим товарищем из Бретани, день назад не пришедшим на явку. Это и явилось причиной озабоченности Сесиль об исходе моей встречи. Я сказал тогда, что знаю этого товарища, что он никого не выдаст, даже если его арестуют.

Я пришел на десять минут раньше и пошел вдоль улицы Ботэ. Вдруг в нескольких десятках метров впереди я заметил человека в рабочей спецовке, стоявшего у витрины. Я свернул на улицу Франсуа-Роллан и вышел на Грая-Рю, а оттуда — снова на улицу Ботэ.

На другой стороне улицы, у места, где мы должны были встретиться с товарищем из Бретани, появились четверо молодых людей. Они шли от Перре в направлении вокзала Фонтене. У автобусной остановки двое задержались, а двое других ушли.

Молодые люди показались мне подозрительными, но я сказал себе: «У тебя начинается мания преследования». Еще раз я покинул улицу Ботэ, прошелся по прилегающим улицам и снова вышел на улицу Ботэ у ее пересечения с улицей Мэтт.

У перекрестка улиц Франсуа-Роллан и Ботэ я увидел двух тех самых парней. Теперь у меня уже не оставалось сомнений в том, что это полицейские агенты, но они, видимо, тоже опознали меня.

На 17 часов у меня была назначена встреча с профессором Марселем Пренаном в Фонтене-су-Буа. Он жил совсем один, и я нес ему в сетке килограмм сахару и сыр. Поняв, что мне грозит опасность, я побежал. Агенты устремились за мной.

Я чувствовал, что они совсем близко от меня, и решил отвлечь их внимание, бросив сетку с продуктами. Что же произошло? Возможно, они, зная, что имеют дело с одним из руководителей французских франтиреров, решили, что в сетке граната. Во всяком случае, мне удалось сразу выиграть значительное расстояние.

Я спустился по улице Боэн-де-Перрез, огляделся и, ничего не заметив, вошел в сад. Постучал в дверь особняка. [330] Никого. В саду стоял огромный стог соломы, и я спрятался в нем. Вскоре проехала машина, залаяла собака. Потом все стихло. Через два часа я вышел из своего укрытия и направился к Парижу через Фонтене-су-Буа и Венсенн. По договоренности с Сесиль я встретил ее в Иври, по с опозданием на час.

Увидев меня, она спросила:

— С тобой что-то случилось?

Выслушав мой рассказ, Сесиль сообщила мне, что полиция проверяла документы у всех пассажиров автобусной линии, идущей до Венсенна. К счастью, я воспользовался метро, поэтому мне и удалось избежать встречи с полицией.

В нашей практике это был, насколько я помню, единственный случай, когда коммунисту удалось ускользнуть с места встречи, о которой было известно полиции.

Апрель был ознаменован делом, связанным с телохранителем Эжена Генафа. Мы узнали об аресте семьи Шаплен и дровосеков, у которых столько раз собирались. Из предосторожности нам пришлось покинуть особняк в Перрее.

Сесиль была давно знакома с Маргаритой Демайи, а та рассказала ей о своих друзьях, сочувствующих нам, предлагающих убежище нашим товарищам.

Так в 1942 году мы познакомились с супругами Гийемо, жившими в Вильнёв-Сен-Жорж. С того времени мы не раз пользовались их гостеприимством в трудные моменты, а в 1943–1944 годах это случалось часто.

В Вильнёв-Сен-Жорж нас знали под фамилией Дюбуа. Я считался служащим в управлении железных дорог, эвакуировавшимся из Ренна. Домик супругов Гийемо был пристроен к другому, где обитало существо неопределенного возраста. Наши хозяева называли эту женщину матушка Тентен. Каждый раз, когда мы выходили, матушка Тентен приоткрывала занавеску, чтобы взглянуть на нас. «Какая милая пара!» — говорила она.

Как-то в Монжероне Сесиль пришла на вокзал, чтобы встретить одного товарища, и вдруг услышала:

— Мадам Дюбуа, мадам Дюбуа!

Сесиль сначала не среагировала, но, спохватившись, обернулась: ее окликала матушка Тентен.

После освобождения мы открыли матушке Тентен, кто мы были и что делали во время оккупации. Она уверяла [331] нас, что никогда ничего не подозревала. Впрочем, ее поведение говорило о том, что так оно и было.

Наши хозяева, супруги Гийемо, были очень сдержанны и любезны. Мы с удовольствием проводили у них вечера, нас согревала теплота их семейного очага. На стене в их комнате висела огромная карта СССР. Прослушав последние известия, они передвигали нитку, обозначавшую линию фронта. В первые недели мне с трудом удавалось упросить хозяина, чтобы он настроил приемник на волну Москвы, но потом приходилось убеждать в том, что моя деятельность требует прослушивания передач Лондонского радио. Хозяин обычно ворчал: ему больше нравились сообщения о героических делах Красной Армии под Сталинградом и Курском.

У нас было много подпольных квартир. Такой была, например, квартира в Сент-Женевьев-де-Бу, в которой однажды нам довелось ночевать. Мой друг Пансье, торговец из Жуаньи, ветеран 3-го артиллерийского полка, дал мне свои документы, зная, чем рискует. Пользуясь этими документами, я снял квартиру. Останавливаясь на ночлег, мы всегда были настороже. И в этот раз я погасил свет и стал через окно смотреть на полупустую улицу.

Сомнений не было: какой-то мужчина ходил взад-вперед перед домом. Так продолжалось два часа. После окончания комендантского часа мы уложили вещи в чемодан и вернулись в Вильнёв-Сен-Жорж.

Сколько раз мы с этим желтым чемоданом передвигались по Парижу и его окрестностям!

Однажды, в 1942 году, я сказал Сесиль:

— До чего же тяжелый этот чемодан, даже когда пустой! Тут что-то не так. — С этими словами я принялся измерять чемодан снаружи и изнутри. Оказалось, что разница составляла пять-шесть сантиметров.

Я никогда не видел чемоданов с двойным дном, но сейчас сомнений не оставалось: видно, в чемодане что-то было. С большим трудом мне удалось открыть дно, и я обнаружил несколько десятков антифашистских листовок на итальянском языке.

Как рассказала Сесиль, чемодан попал к нам от Рене Ромагон, а она в свою очередь взяла его у своего отца. Во времена героической борьбы против фашизма в Италии в 20-е годы отец Репе переносил через границу листовки и газеты товарищам, сражавшимся в Италии. [332]

С моста Отей мы бросили в Сену листовки, в течение четырнадцати лет хранившиеся в чемодане, не раз сменившем своих хозяев. Было бы весьма глупо подвергнуться в 1942 году аресту за хранение листовок, датированных 1928 годом. [333]

Офицер-шахтер

В начале августа 1942 года в парке Лэтри в Рубэ у меня состоялась встреча с полковником Жюлем Дюмоном.

Я пересек демаркационную линию, отделяющую Париж от запретной зоны, так же, как делал это в Амьене. Мы были очень рады увидеть друг друга. Последние восемь месяцев были богаты событиями. После длительного отдыха в Уазе Дюмону поручили военное руководство северным интеррегионом, включавшим четыре департамента: Нор, Па-де-Кале, Эна и Арденны.

Все это время Шарль Дебарж один руководил политической, военной и технической подготовкой франтиреров и партизан в этих четырех департаментах. Я часто видел его с марта 1942 года в районе Парижа. Во второй половине 1942 года в руководство вошли опытные люди. Шарль Дебарж был комиссаром по вооружению и разведке, полковник Дюмон — военным комиссаром, Жюльен Гапио, ветеран боев в Испании, бывший руководитель организации франтиреров и партизан в департаменте Па-де-Кале, исполнял обязанности политического комиссара интеррегиона.

Это было одно из первых заседаний военного комитета интеррегиона в новом составе. Мы собрались в скромном особнячке в предместье Лилля, где проживала рабочая семья. Вечером наши друзья, уходя, предложили нам воспользоваться кухонной плитой, на которой стояла традиционная кофейница. Мы всю ночь обсуждали различные проблемы, касающиеся интеррегиона, а также общие вопросы вооруженной борьбы с оккупантами. К своим воспоминаниям мне хотелось бы добавить документы того времени, представляющие особую ценность. [334]

Эжен Генаф понимал, что мы переживали исторические времена. Нарушив правила конспирации, он не сжег некоторые письма, записки и оперативные сводки, присланные ему мною в 1942 году, а замуровал их в стене сада около своего особняка в Шавилле. После освобождения он извлек эти документы. Там среди оперативны сводок и рапортов я нашел свое коротенькое письмо, адресованное ему 15 августа 1942 года после возвращения из Рубэ.

Мы должны были встретиться через несколько дней, чтобы дополнить мои записи, касающиеся заседания. После этой встречи Эжен Генаф 7 сентября написал каждому члену военного комитета интеррегиона письмо на восьми страницах. Копию этого письма он сохранил.

В Рубэ самым важным вопросом был вопрос о недостаточно активных действиях против немецких оккупационных войск. В записке Эжену Генафу я подчеркнул, что в августе 1942 года к немецким войскам в районе Лилля относились более терпимо, чем в районе Парижа.

Я писал:

«Слишком много действий направлено против французских полицейских. Удары по немецким гарнизонам являются первостепенной необходимостью, чтобы придать нашей борьбе освободительный характер. Сдается, что после всего, что было, наши бойцы менее злы на бошей, чем на французских полицейских. На мой взгляд, это обязательно нужно исправить, ежедневно нападая на немногочисленные гарнизоны, на поезда с отпускниками, на отдельных офицеров и генералов».

Чувство ненависти, которое испытывали наши бойцы к французским полицейским, проявлялось неоднократно. В департаментах Нор и Па-де-Кале, так же как и в Парижском районе, были французы, арестовывавшие, мучившие патриотов и передававшие их немецким карательным отрядам. Надо было провести ряд показательных операций исключительно против оккупантов. Предателей рождал режим нацистской оккупации. Пресса окрестила нас уголовниками, пытаясь нас изолировать, в то время как в народе, особенно в северных районах, росло могучее чувство ненависти к оккупантам, которое надо было раскрыть в газетах и листовках, а также поддержать боевой деятельностью. [335]

Полностью меня поддерживая, Эжен Генаф 7 сентября писал:

«Не кажется ли тебе, что наши действия недостаточно направлены против бошей, что наша слабость заключается в неумении организовать настоящие военные акции. Вы не можете чувствовать себя удовлетворенными, ведя борьбу лишь с предателями, так как, по нашему мнению и по мнению населения вашего интеррегиона, именно боши грабят и убивают... Это с ними нужно сражаться о двойным упорством, если вы хотите вовлечь массы в борьбу».

Возникла еще одна проблема. Она касалась тактики партизанской борьбы. Офицер французской армии, имевший боевой опыт действий интернациональных бригад, Жюль Дюмон придерживался в основном традиционных методов ведения войны, а мы сражались в условиях глубокого подполья. Эжен Генаф считал, что партии принадлежит главная роль в борьбе.

«Позвольте мне напомнить, — писал он, — что в 1942 году, по прошествии трех лет войны, ведя борьбу против фашистского террора в условиях полной конспирации, мы не можем копировать организацию интернациональных бригад. На самом деле, в Испании была регулярная армия, подчинявшаяся законному правительству и существовавшая легально. Эту истину не надо забывать. Наши действия при существующем режиме не могут быть запланированы генеральным штабом. Мы должны учитывать политическую обстановку и тесно взаимодействовать с партией.

Мы уже писали и говорили о том, что наши действия должны быть подчинены стратегии и тактике партизанской войны, направленной на полное уничтожение противника. Конечно, нельзя забывать и о нападениях на небольшие гарнизоны или патрули, склады с оружием. Следовательно, для ведения этой войны нужно требовать от командиров всех степеней, сверху донизу, инициативы, находчивости, решительности, глубокой разведки сил и средств противника, знания местности и настроений населения.

Я вовсе не хочу сказать, что мы должны отбросить весь богатый опыт интернациональных бригад и нисколько не основываться на выводах, извлеченных ими. Наоборот, необходимо максимально использовать все, что может [336] содействовать расширению наших возможностей в борьбе. Мы хорошо сознаем, что существующие методы руководства нужно изменить, но это возможно только тогда, когда изменится сама обстановка!»

Сколько здравого смысла в этих словах!

Национальный военный комитет считал, что департаменты Нор, Па-де-Кале, Эна и Арденны являются, наряду с Парижским районом, самым важным интеррегионом, учитывая большое количество рабочих, проживающих там, а также экономический потенциал, находящийся на службе врага, и пути сообщения (железные дороги, водные пути и т. д.), ведущие в Германию.

Крупная забастовка шахтеров департаментов Нор и Па-де-Кале в мае 1941 года продемонстрировала боеспособность рабочих в этих департаментах. Вооруженная борьба 1940 и 1941 годов по своему размаху могла сравниться с тем, что происходило в Парижском районе.

Двадцатилетний Поль Камфен{126}, вступивший со своим братом Морисом в марте 1942 года в Специальную организацию, стал заместителем полковника Жюля Дюмона. Жюльена Гапио, назначенного генеральным секретарем Союза коммунистической молодежи Франции, заменил Альбер Сержан, политический комиссар департамента Па-де-Кале.

Шарль Дебарж — офицер в рабочей спецовке, боец, бывший шахтер — вошел в народную легенду. Мне довелось снова увидеть его в Парижском районе. Меня всегда поражали в нем его атлетическое телосложение, рост, крепкие руки забойщика. На его лице можно было увидеть маленькие черные точки от угля — следы его профессии. Сочетание физической и моральной силы с опытом борьбы и большим умом, верность своему идеалу и партии — таким для меня был Шарль Дебарж.

Я пишу эти строки, держа в руках его дневник воспоминаний о политической жизни и нашей борьбе в 1942–1943 годах.

В тетради с черным переплетом, похожей на те, в которых он в шахте записывал требования своих товарищей [337] по работе, Шарль Дебарж запечатлел яркие моменты своей жизни подпольщика. Я с волнением перечитываю эти записи. Он был олицетворением мужества, разумного мужества. За его голову была назначена премия. Мы предложили ему перевестись в другой интеррегион, но он отказался, заявив: «Все равно меня тут же обнаружат по внешним признакам. Здесь, в Нор и Па-де-Кале, в стране шахт, несмотря ни на что, я продержусь дольше». В своем дневнике он подтвердил это: «Партийное руководство неоднократно предлагало мне уехать в другой департамент, но я каждый раз отказывался, так как, несмотря на опасности, в окружении знакомых людей дела идут гораздо лучше. Но я понимаю, что долго я здесь не продержусь. Нужно строго соблюдать меры конспирации».

Эжен Генаф в своем письме от 7 сентября писал о Шарле Дебарже: «Этого товарища мы знаем как мужественного и отважного бойца».

Подобно полковнику Фабьену, Шарлю Дебаржу не нужно было дожидаться освобождения, чтобы войти в историю. В эпоху террора он стал народным героем, его подвиги служили примером для подражания.

Шарль Дебарж вступил во Французскую коммунистическую партию в 1935 году в Гарне — городе, где жил. До этого он был секретарем местного комитета Союза коммунистической молодежи по пропаганде. Он пишет: «Вступив в партию, я осуществил наконец свою давнюю мечту, но что касается семьи, то мне до сих пор не удалось ее создать в том виде, как хотелось бы».

Он считал, что борьба вполне совместима с радостями супружеской жизни. В 1936 году он объездил все побережье от Кале до Дюнкерка, а также Бельгию вместе с Раймондой, своей женой.

Активист, пользующийся уважением товарищей по работе, он был избран заместителем секретаря профсоюзной секции шахтеров. Он отстаивал требования рабочих, боровшихся против владельцев угольных компаний. В 1939 году в Гарне состоялись дополнительные выборы в муниципалитет. Шарль Дебарж был избран по коммунистическому списку голосами 1060 избирателей (женщины не имели права голоса), в то время как социалисты, находящиеся в оппозиции, собрали 730 голосов.

Шарль Дебарж недолго исполнял функции муниципального советника. После объявления войны муниципалитет [338] Гарна был распущен. Правительство заменило его особым представительством. Шарль был мобилизован, он стал санитаром медицинского отделения 12-й дивизии и прибыл в Мурмелон. 11 сентября дивизия вступила в бой в районе Тионвиля, затем в Басс-Аме. 150-й пехотный полк и 8-й полк зуавов вели наступление. 15 сентября санитар Шарль Дебарж вынес с поля боя первых раненых. Вскоре боевые действия прекратились. Вот как описывает Дебарж то, что произошло в 1939–1940 годах:

«Эта война была заранее проиграна. Мы, французские солдаты, лишь можем рассказать, как с нами обращались: плохая пища, плохое жилье, плохое руководство и в. довершение всего предательство, оказавшее воздействие на моральный дух солдат».

20 апреля Шарль Дебарж был назначен специальным уполномоченным компартии и вернулся в Гарн. Он продолжал свою деятельность в составе руководства ФКП в этом городе и создал подпольную организацию, в которую вошло 30 человек.

«После массового бегства, — пишет он, — мы с несколькими товарищами из местного партийного руководства отыскали и починили ротационную и пишущую машинки, а также раздобыли несколько тысяч листов восковки и бумаги. Все это позволило нам выпускать местную газету «Верите».

Другая не менее важная задача заключалась в сборе оружия для усиления нашей борьбы с врагом. С товарищами Делатром и Бреном мы отправились на поиски и вскоре нашли семь винтовок, несколько тысяч патронов, гранаты и пистолеты. Все это мы тщательно спрятали.

Собирать оружие было не всегда просто. Очень часто нам приходилось проносить наш груз мимо немецких солдат. Мы очень рисковали, потому что тех, у кого находили какие-либо боеприпасы, приговаривали к смертной казни. Впрочем, смерти никто из нас не боялся. Мы давно уже перестали дорожить своей жизнью. Чтобы раздобыть взрывчатку, мы снарядили экспедицию в карьер, где после окончания военных действий уничтожалась вышедшая из употребления военная техника. Собрали 150 килограммов динамита.

После того как 22 июня 1941 года Германия объявила войну России, наши задачи намного возросли».

Шарль Дебарж рассказывает, какие они испытывали [339] трудности, чтобы задержать выпуск различной продукции и организовать диверсии. 30 июня, для того чтобы вывести из строя несколько шахт, он вместе с Анри Дерашем пытался поджечь мост, через который проходили линии электропередач.

Эта попытка оказалась безуспешной. На 2 июля были назначены три операции в шахтах номер 9 и 21 и на электростанции. Все три не удались. 8 июля попытка пустить под откос поезд на линии Ланс — Армантьер снова закончилась неудачей.

29 июля Шарль Дебарж, Альфред Делатр, Марсель Дельфи и Андре Лефевр взорвали наконец опоры высоковольтной линии и, таким образом, парализовали движение на железнодорожной ветке в Курьере.

6 августа 1941 года Шарль Дебарж и его три товарища были арестованы.

«Было пять часов утра, — пишет Дебарж. — Я только что встал и собирался идти на работу, как вдруг услышал сильный стук в дверь. Мы с женой ни на минуту не сомневались, что так рано стучать в дверь могли только немцы и что они пришли меня арестовать. Убежать не было никакой возможности. С улицы доносился до меня топот их сапог».

После ареста Дебарж пытался бежать, но побег не удался. Его привезли в полевую жандармерию Лилля.

«Меня привели в кабинет и стали допрашивать, выясняя сведения обо мне и моей жене, потом меня обыскали, и, наконец, какая удача, с меня сняли наручники. Мне лишний раз предоставилась возможность показать этим офицерам все «прелести» установленного ими режима, вынуждавшего нас работать на голодном пайке. Я показал им несколько бутербродов, припасенных мною на завтрак.

После этого меня и моего товарища Делатра в сопровождении четырех солдат и одного офицера отвели в тюрьму. Я решил попытать счастье еще раз. Нервы мои были напряжены. С последней ступеньки лестницы я бросился вперед, к выходу. В дверях меня попытался задержать офицер. Внезапным рывком я его сшиб с ног. Ошеломленные солдаты застыли на месте. Теперь я мог выйти на свободу.

Пять или шесть солдат бросились вдогонку за мной крича, выходящим из домов прохожим, чтобы они меня [340] остановили. Я хорошо бегаю и вскоре ушел от них, но, пробежав километр, должен был остановиться и перевести дыхание. Первый преследователь воспользовался этим и почти нагнал меня. Нас разделяло всего десять метров, но, не решаясь приблизиться ко мне в одиночку, он остановился, тяжело дыша. Я передохнул и снова побежал. Расстояние между нами значительно увеличилось. Я долго петлял, прежде чем выбежал к Фив-Элен и Флеру и вышел на дорогу, проходящую через Роншен и Темплмар.

Быстрым шагом я прошел до Карвена. В каком-то кафе попросил кружку пива. Взгляд у меня был блуждающий, лицо осунулось, прохожие в испуге отшатывались от меня».

Шарль Дебарж дошел до канала Сушез. Он разулся и с облегчением опустил ноги в воду. Немного погодя попросил товарища сходить к нему домой, рассказать жене о побеге и привезти чистую одежду, еду и велосипед. Вечером он присутствовал на заседании партийного руководства в Гарне. Было решено, что его обязанности примет на себя Моис Буланже. Сам Дебарж перешел на нелегальную работу в Салломин.

Он устроился с Жерминалем Бейдо в старом хлеву в Бийи-Монтиньи. «Пища также была не самой лучшей, — пишет он, — чаще всего это был черствый хлеб и немного фруктов».

Не сумев арестовать Шарля Дебаржа, немецкие и французские нацисты арестовали его жену Раймонду.

Дебарж возглавил руководство в Салломине и вместе с группой Попова принимал участие в ряде диверсионных действий.

28 августа расстреляли арестованных 6 августа троих лучших товарищей Дебаржа: Альфреда Делатра, Марселя Дельфи и Андре Лефевра.

«Август, — пишет он, — был самым тяжелым месяцем в моей жизни».

С 31 августа он стал уполномоченным Специальной организации в секторе Карвен-Венгль. 4 сентября вместе с Жерминалем Бейдо и четырьмя молодыми людьми из Карвена он взорвал электроподъемник в шахте номер 4 в Карвене.

«Подъемник был полностью уничтожен, — пишет он. — Взрыв был слышен на много километров в округе. После [341] этой диверсии боевой дух наших товарищей в Карвене значительно возрос».

11 сентября Дебарж во главе группы из 33 человек пытался прорваться в помещение электростанции, чтобы остановить выпуск продукции на шахтах. Операция провалилась, хотя обошлась без потерь.

По совету Дебаржа франтиреры изготовили зажигательные бутылки и неоднократно устраивали поджоги на заводе в Ванден-Левьейе.

В это же время группа Попова забросала гранатами немецкий отряд в Генен-Льетаре.

22 сентября франтиреры под руководством Дебаржа совершили нападение на пороховой склад в Бомоне. Удалось захватить 500 детонаторов и 500 килограммов взрывчатки.

24 сентября, воспользовавшись захваченной взрывчаткой, франтиреры взорвали железнодорожные пути на линии Дон — Секлен (семь сброшенных вагонов задержали движение на два дня), и в Кери-Ла-Мот, где проходил эшелон с немецкими солдатами. Шарль Дебарж рассказывал, что во втором случае было уничтожено 50 оккупантов и многие получили ранения.

В конце октября 1941 года он писал в дневнике:

«Две полиции сидят на нашей шее: французская и германская. Это начало охоты на человека, борьба не на жизнь, а на смерть, так как полиция имеет приказ стрелять без всякого предупреждения».

27 ноября Шарль Дебарж едва избежал ареста.

Жандармы пришли в кафе, где он часто бывал, чтобы его арестовать. Чтобы напугать их, Дебарж захватил пистолет и, угрожая им, двинулся к выходу. Но он не заметил, что один из жандармов спрятался за кухонной дверью и прицелился в него из пистолета. Служанка кафе бросилась на жандарма. В результате тот промахнулся, Дебарж был спасен.

Он продолжал борьбу, добывал продовольственные карточки для снабжения подпольщиков, бумагу для печатания пропагандистских материалов, организовывал диверсии в шахтах, откуда уголь вывозился в Германию. 25 декабря 1941 года он взорвал угольный комбайн в шахте номер 4 в Острикуре. Работа остановилась на две недели. [342]

В своем дневнике он сделал следующую запись о нашей первой встрече с ним в Париже 11 марта 1942 года:

«Партия поручила мне возглавить борьбу патриотов в департаментах Нор и Па-де-Кале. Это очень важное поручение, и я постараюсь его выполнить как можно лучше».

Он перешел демаркационную линию неподалеку от Альбера и, несмотря на плохую погоду, на велосипеде добрался до Бапома. 18 марта он был в Париже. Мы встречались с ним по очереди: Жорж Валле, Эжен Генаф и я. Дебарж разработал план диверсия на железнодорожном транспорте. По этому плану намечалось заминировать семь железнодорожных линий. Четыре операции прошли успешно, и в одной из них Шарль Дебарж участвовал лично.

11 апреля он записал в своем дневнике:

«За несколько дней до этого я был в Париже и получил там точные указания. Мы должны были напасть на немецких солдат. Нам пришлось вести борьбу даже в рядах партии, чтобы изжить равнодушие, мешающее уничтожать бошей».

Он решил показать пример:

«Я собрал пять человек, то есть всю группу, с которой провел многие операции. К сожалению, и здесь я услышал противоречивые мнения. Мне старались доказать, что всякий раз, когда мы будем убивать бошей, многие наши товарищи, взятые в качестве заложников, поплатятся за это своей жизнью. Троих из группы мне так и не удалось переубедить.

Я спросил у товарищей, поддерживавших меня, готовы ли они следовать за мной. Они ответили утвердительно, и я возглавил группу, которой предстояло напасть на немецкий пост.

Мы были вынуждены долго ждать, так как около двоих немецких часовых вертелись девицы легкого поведения. Однако, видя, что дело приобретает затяжной характер, мы решили приступить к выполнению задуманного плана, не дожидаясь, пока девицы уйдут.

Двое моих товарищей и я, вооруженные пистолетами, двинулись в направлении солдат. Нас отделяло от них несколько метров, когда я выстрелил. Товарищи последовали моему примеру. Но наши выстрелы никакого эффекта не дали. [343]

Тогда я бросился на одного из немцев и попытался вырвать у него винтовку. Трое моих друзей быстро прикончили другого немца и устремились мне на помощь. Втроем мы кое-как вырвали винтовку из рук немца. В схватке я получил ранение. Немец, воспользовавшись моим минутным замешательством, бросился прочь, дико вопя. Выстрелы вслед ему могли бы привлечь внимание немцев, находившихся в караульном помещении. Мы решили, что можно довольствоваться и тем, что было сделано, — один немецкий солдат убит. Захвачены две винтовки».

Это произошло на мосту Сезарин в Лансе. Вместе с Шарлем Дебаржем тогда были Моис Буланже и Марсель Ледан{127}. Всем им удалось скрыться благополучно. Ранение, полученное Дебаржем, оказалось неопасным.

29 апреля Дебарж и два добровольца из организации «Французские франтиреры и партизаны» забросали гранатами кафе в Генен-Льетаре, где собирались немецкие солдаты.

Борьба в шахтерском районе разгоралась. Французская полиция и гестаповцы организовали постоянную осаду района.

1 марта 1942 года французский полицейский задержал Дебаржа при выходе из общественного туалета в Карвене.

Дебарж вырвался, но тут же его окружили другие полицейские. К счастью, у них не было с собой оружия. Когда Дебарж выхватил пистолет, полицейские в страхе разбежались. Дебарж скрылся, взяв «взаймы» велосипед.

Не доезжая до Венгля, он узнал об аресте многих семей патриотов, у которых он мог бы спрятаться, и отправился в Ланс. Там езда на велосипеде была запрещена, но Дебарж взвалил машину на плечи и зашагал через поле к железнодорожному мосту Курьера. Мост охранял жандарм. Когда Дебарж приблизился к нему, тот приказал ему остановиться и направил на него пистолет. Дебарж тоже выхватил пистолет. В своем дневнике он записал:

«Проявив неслыханное «мужество», жандарм бросился на землю и несколько раз, не целясь, выстрелил. Глядя на это, я не мог удержаться от смеха и пожимал плечами, [344] а потом спокойно сел на велосипед и поехал вдоль железной дороги по направлению к Генен-Льетару».

Французская и немецкая полиция вела поиски Шарля Дебаржа в обоих департаментах. Полиция побывала у всех его родственников, даже самых дальних, и у родственников жены. За его выдачу предлагали награду в 100 тысяч франков.

Однажды Дебаржа выдал служащий мэрии. 10 июля у моста Дейля жандармы пытались его схватить. Дебаржу снова удалось спастись. Он опять взял «взаймы» велосипед и уехал в Денен.

Его выдали, как только он появился в городе. Полицейские приказали ему следовать за ними. Пройдя двадцать метров, он, пригрозив им пистолетом, сумел вырваться.

«С грехом пополам мне удалось уйти из этого малогостеприимного города», — пишет он в дневнике.

Не имея больше средств передвижения, он прошел 25 километров пешком. Затем он достал велосипед за 3 тысячи франков и добрался до Дориньи и устроился в доме у своих друзей.

Не ослабевала борьба патриотов, и в то же время продолжалась охота на них.

12 июля 1942 года семья из Бийи-Беркло спрятала у себя Шарля Дебаржа, Моиса Буланже и Эмильенну Монти.

В четыре часа утра в дверь постучали жандармы. Всем пришлось спешно скрываться.

14 июля в Карвене арестовали Жерминаля Бейдо, соратника Дебаржа по подпольной организации. Этот товарищ предпочел пустить себе пулю в лоб, чем попасть в лапы гестапо.

1 августа 1942 года перед совещанием в предместье Лилля Шарль Дебарж, подводя годовой итог подпольной борьбы, сделал следующую запись в дневнике:

«Зачастую молодые люди мечтают о жизни, полной приключений, ориентируясь при этом на то, что им довелось видеть в кино. В юности я тоже думал об этом, но считаю, что найдется немного добровольцев для таких дел, потому что кино и реальная жизнь слишком различны. Ведь если в фильме герой попадет в ловушку, он всегда остается целым и невредимым. Многие наши товарищи погибли в жестокой борьбе с гитлеровскими варварами [345] и их прислужниками. Молодежь должна понять, что эти люди отдали свою жизнь, чтобы Франция жила...»

Через несколько дней после совещания, 15 августа, на вокзале в Лилле Шарлю Дебаржу снова с трудом удалось избежать ареста. Чтобы не сорвать назначенной встречи, ему пришлось изменить внешность: сбрить усы, надеть темные очки и шляпу.

26 августа он отправился из Бийи-Беркло в Дуэ. За мостом Венгля его стали преследовать полицейские. Дебаржу пришлось вернуться в Бийи-Беркло. Впоследствии он узнал, что в Дуэ для него уже была приготовлена западня.

7 сентября он должен был ехать на поезде в Лилль. По пути на вокзал Дебарж заподозрил за собой слежку. Подозрения подтвердились, когда у вокзала остановилась немецкая машина, из которой вышли три немецких жандарма и бросились к нему, когда он входил в здание вокзала. Еще раз счастье было на стороне Дебаржа, ему удалось обмануть преследователей.

7 сентября он записал в дневнике:

«Обстановка становится все более серьезной и угрожающей. Четыре попытки ареста за один месяц — это слишком много. Я встревожен. Надо полагать, полиция располагает точными сведениями. В любой момент меня могут узнать и выследить. Каждый полицейский может без предупреждения выстрелить мне в спину. Да, положение очень серьезно, но, несмотря ни на что, мы не имеем права прекратить борьбу. Нужно победить или умереть, все отдав для победы».

10 сентября Дебарж испытал самую большую боль после ареста Раймонды, схваченной год назад.

«Моис Буланже, — пишет он, — единственный оставшийся товарищ по борьбе из Гарна, арестован. Теряя этого товарища, партия лишается одного из лучших борцов. Он много раз рисковал жизнью, защищая Францию.

Буланже был арестован в Фалампене. Он попал в ловушку, устроенную жандармами невдалеке от дома, где другие его товарищи по подполью были тоже арестованы. Он не мог защищаться, так как не был вооружен».

Записи в дневнике Шарля Дебаржа обрываются 10 сентября.

Осталось несколько десятков чистых страниц, на которых он не успел запечатлеть свои мысли... [346]

Как умер Шарль Дебарж, в течение целого года уходивший от преследующей его французской и немецкой полиции? Как погиб этот герой, прозванный шахтерами «неуловимым», чьи подвиги стали легендой среди шахтеров департаментов Па-де-Кале и Нор?

Архивные документы департамента Па-де-Кале дают следующую версию.

Шарль Дебарж был тяжело ранен гестаповцами 20 сентября 1942 года в районе между Роншеном и Тюменилем. Один из участников движения Сопротивления, арестованный гестаповцами, под пытками выдал место и время намеченной встречи с Дебаржем. Дебарж умер 23 сентября в госпитале ВВС в Аррасе, куда его поместили, израненного и измученного пытками.

Интеррегиональный политический комиссар Альбер Сержан, соратник Шарля Дебаржа по борьбе, был арестован несколько месяцев спустя. Он видел фотографию обнаженного Дебаржа и написал мне:

«Все тело Шарля изрешетили пулями. Я насчитал около пятнадцати пулевых ранений на груди и животе».

Шарль Дебарж умер, сражаясь. Он был типичным представителем рабочего класса, его потенциальной силы, класса, уверенного в себе и в своем будущем. Он символизирует патриотизм и мужество коммунистов, проявленные в страшные годы фашистской оккупации.

Шахтера-офицера в рабочей спецовке из отрядов французских франтиреров и партизан можно сравнить с погибшим в 1792 году под Верденом республиканским офицером Никола Борпэром, вдохновившим в 1848 году поэта-офицера молодого венгерского революционера Шандора Петефи написать следующие строки:

Существуйте же в позоре,
Если сможете, я — нет!
Ненавистный враг получит
Лишь мой труп, в том я клянусь.
Смерть моя примером будет
Для вдохновенья храбрецов.
В подтвержденье данной клятвы
Возглашу я клич: «Умру свободным!»

24 сентября 1942 года на свежую землю могилы на маленьком кладбище Арраса госпожа Луше и ее дочь положили цветы и табличку:

«Умер за Францию и свободу». [347]

Выбор пути

Предполагать, что жестокие репрессии не создавали никаких проблем для наших франтиреров, означало бы недооценивать их подвиг. Мой товарищ Алиса Кювийер, сражавшаяся в рядах борцов Сопротивления в департаменте Об, не обидится на меня, если я расскажу о том, что произошло с ее товарищем Рене Мижо.

Целый год Алиса Кювийер печатала восковки для листовок и других публикаций в департаменте Об. Она поддерживала связь лишь с Сюзанной Париз и Жаном Неве, прятавшими ротационную машину.

В конце июля — начале августа 1940 года в районе Труа появились в большом количестве листовки и газеты. Полицейские находили их в почтовых ящиках, на улицах и даже в общественных туалетах. Вот донесение полицейских:

«Город Труа.

В главный комиссариат полиции.

Донесение

Полицейские Трибу Раймон и Сезари Шарль имеют честь сообщить господину главному комиссару следующие факты: 5 августа 1941 года в 6.30 мы заметили, что дверь городского бассейна открыта, но никаких следов взлома не обнаружили. Войдя внутрь, мы нашли листовки коммунистического содержания на раковинах. Эти листовки были нами собраны и отправлены в главное полицейское управление.

Сообщаем об этом для принятия необходимых мер.

Труа, 5 августа 1941 года.

Полицейские Трибу, Сезари». [348]

Комиссар Брюне действовал не рассуждая. Он отдал приказ арестовать коммунистов, произвести обыски, но листовки продолжали появляться. Алиса не прекращала работу.

1 июля, предчувствуя надвигающиеся аресты, интеррегиональное руководство предложило Алисе, которую полиция хорошо знала как активного члена коммунистических организаций департамента Об, переехать в город Реймс. Она ушла с текстильного предприятия Симона в Труа, где работала несколько лет, и «испарилась»{128}, оставив дочь на попечение своей матери, жившей в Мезьер-Ла-Гранд-Паруассе.

Со своим соратником Рене Мижо, интеррегиональным комиссаром по техническим вопросам, работавшим с ней уже в течение нескольких месяцев, она устроила настоящую типографию и снабжала всю Шампань и Бургундию газетами и листовками.

Рене Мижо познакомился с Алисой на собраниях Союза коммунистической молодежи в департаментах Об и Верхняя Марна.

Его отец работал железнодорожником в депо Лангра. Семья жила в Ларивьер-сюр-Арпансе, небольшой сельской коммуне департамента Верхняя Марна, недалеко от Бурбонн-ле-Бен. Отец Рене Шарль Мижо коммунистом не был, но каждый день читал «Юманите».

В начале 1933 года, в возрасте четырнадцати лет, Рене Мижо стал членом коммунистической партии и Союза коммунистической молодежи. Его брат Альфред, который был моложе на год, через несколько лет ставший одним из самых отважных борцов Сопротивления южной зоны, также вступил в ФКП. В колледже города Лангра Рене считался хорошим учеником, но его исключили за издание и распространение коммунистической газеты.

Он устроился продавцом в книжный магазин, потом работал на строительстве дорог. Это была очень тяжелая работа. В конце 1938 года он перешел на работу кочегаром на железной дороге.

В 1938 году Рене Мижо избрали секретарем Союза коммунистической молодежи департамента Верхняя Марна, [349] а также ввели в состав секретариата Французской коммунистической партии этого департамента. В 1939–1940 годах и в начале 1941 года он входил в руководство подпольной организации компартии в департаменте Верхняя Марна. В мае 1941 года, предполагая возможность ареста, он тоже «испарился». Партия возложила на него ответственность за использование типографского оборудования в интеррегионе Шампань-Бургундия.

В течение целого года Рене и Алиса, связанные большой любовью и преданностью идеалу, играли важную роль в идеологической борьбе против оккупантов и вишистских предателей. Они сняли домик вблизи Реймса у дороги, ведущей из Суассона в Тенке, достаточно изолированный, из четырех комнат, с садиком, где они поставили ротационные машины. Реймская типография функционировала вплоть до самого освобождения, выпуская листовки, в которых разоблачалась сущность гитлеровской оккупации. Власти Реймса проводили массовые аресты, но выпуск листовок продолжался во многих департаментах.

Рене сам развозил материалы в департаменты или отправлял их багажом с разных вокзалов. Для департамента Марна он оставлял их у Мари-Луизы Монен, которая находилась на легальном положении. Она же распределяла материалы по различным секторам департамента Марна, а кроме того, организовывала питание товарищей, находившихся на нелегальном положении. Помимо этого, приходилось доставать бумагу для печатания материалов на «Минерве». Один книготорговец из Реймса взял эту задачу на себя. Печатные материалы Алиса получала на улице Клер-Марэ у товарища Левека, в прошлом директора училища.

Зима 1941/42 года была суровой для Рене и Алисы, как и для всех, находившихся на нелегальном положении. Холод и голод мучили их. Но какое это имело значение! Зарождались первые надежды. Контрнаступление под Москвой, расширение французского фронта Сопротивления — вот что служило основанием для этих надежд.

Полиция обрушила жестокие репрессии на патриотов.

В начале 1942 года были арестованы родители Рене. Вечером 2 августа 1942 года Алиса не вернулась домой. Мне хорошо известно, что значат долгие часы ожидания, [350] когда боевая подруга не возвращается. У Рене не оставалось никаких сомнений: Алиса арестована. Ранним утром он предупредил об этом Мари-Луизу Монен и других товарищей в Реймсе. Было найдено новое жилье. В полдень обе ротационные машины исчезли с улицы Суассон.

Рене, на время устроившийся у своих друзей, хотел знать, что стало с Алисой. С этой целью он отправился к своему другу Левеку, но около двери виллы увидел незнакомых людей. Все стало ясно.

Позднее выяснилось, что Левек был арестован две недели назад, но никто об этом не знал. Полиция расставила западню для Алисы. Ей удалось обнаружить подлинные документы Рене Мижо и Алисы Кювийер, оставленные в вилле Левека одним из членов интеррегионального руководства.

Репе не мог больше оставаться в Реймсе. Он поехал за «минервой» в Дижон, но сначала побывал у матери Алисы в Мезьер-Ла-Гранд-Паруассе, чтобы утешить ее.

В работе наступило затишье на четыре месяца. В декабре 1942 года Рене был задержан полицией на одной из улиц Дижона, но ему удалось спастись.

В начале января 1943 года мы назначили его военным комиссаром отрядов французских франтиреров и партизан Шампани и Бургундии, где он работал вместе с Франсуа Грийо, железнодорожником на железнодорожной линии Дижон — Перриньи. Ему удалось широко развернуть вооруженную борьбу.

Мы виделись несколько раз в январе и феврале. В марте 1943 года Рене не пришел на встречу в Париже, не был и на явке. У меня возникло подозрение, что наш товарищ арестован. Но получить точную информацию ни мне, ни Франсуа Грийо не удалось. В таком же неведении были руководители интеррегиональной организации.

Прошло полтора месяца.

И вдруг однажды Франсуа Грийо принес мне удивительный документ, под которым стояла подпись Рене. Я воспроизвожу его полностью:

«В марте 1943 года я должен был поехать в Санс на работу. Поскольку у меня было в запасе два дня, я решил пойти к дяде, чтобы запастись одеждой, обувью и взять часы моего брата. [351]

К дяде я пришел утром 5 марта. Мне сообщили печальные новости о моей семье. Моя мать из реймской тюрьмы в состоянии психического расстройства была переправлена в Шалон, в больницу для душевнобольных. От брата, находившегося в южной зоне, не было никаких вестей. Отца отправили в Германию. Родительский дом в Ларивьер-сюр-Арпансе был разграблен, исчезли ценные бумаги стоимостью 15 тысяч франков.

Я был подавлен физически и морально. Дядя и особенно моя двенадцатилетняя сестра умоляли меня остаться: я был их единственным родственником. Я проявил слабость и остался. Эта временная душевная депрессия объяснялась рядом причин.

За короткий срок я пережил тяжкие удары. В августе 1942 года в Реймсе арестовали мою горячо любимую соратницу. Для меня это было большое горе. Четыре месяца спустя, в декабре, в Дижоне я убил полицейского, который вел меня в комиссариат, и скрылся, бросив абсолютно все.

В январе 1943 года мы с тремя товарищами едва ушли от преследования гестаповцев.

Случившееся, естественно, потрясло меня. Больше всего меня поразило то, что в интеррегионе были арестованы многие франтиреры и партизаны.

Я знал всех главных руководителей. Мы вместе сражались, некоторых из них я считал своими братьями. Одновременно с этим я узнал об аресте товарищей из Реймса. Это известие добило меня. Я попытался отомстить за товарищей, но потом пришел к выводу, что франтиреры и партизаны принесли себя в жертву за наше дело. И действительно, все партизаны, кого я знал с 1942 года, погибли или были арестованы, все без исключения.

Я напрасно считал, что причиной их ареста была неосторожность. У меня появились сомнения не только в том, что они добьются победы, но и в их силе: слишком малы были результаты при таких больших жертвах. Я стал сомневаться в настроениях народа, так как многие в то время придерживались выжидательной позиции. Все мое существо восставало при мысли о том, что мы были всего лишь маленькой горсткой, борющейся за счастье сотен тысяч сторонников де Голля, ежедневно жертвовавшей собой. [352]

А те, кто ничего не делал, наслаждались жизнью, в то время как мы страдали и в награду не имели ничего, кроме безвестной смерти! Это слишком несправедливо. Наши отношения с полицией были однозначными и сводились к тому, что не сегодня-завтра она могла нас выследить и арестовать.

Низкая результативность наших действий и нервозность по этому поводу обескуражили меня. Нервы у меня были крепкие, но не железные. Я не трус и не раз доказывал это на деле, однако, глядя, как погибают поочередно твои товарищи, невольно задаешь вопрос, не настанет ли завтра твой черед. Мое положение было особенно трудным. Если у моих друзей был шанс выпутаться, то мне этого сделать не удавалось: в руках врага были мои документы и шпикам было известно мое настоящее имя. Что же делать, если полиция могла в любое время выследить и схватить меня?

Все это и привело к тому, что я решил остаться у дяди, затаиться и ждать высадки союзников в уверенности, что я вновь увижу родных и мою славную подругу. Некоторое время передохнуть и ни о чем не думать — вот какими мыслями владел мой мозг, когда я решил остаться У Дяди.

Прошло несколько дней, и я более трезво посмотрел на вещи. Этим мещанским умозаключениям я противопоставил логику коммуниста и пришел к следующему выводу: я еще не отдал всего себя партии, а ведь это было самое главное для меня.

Невозможно описать, какая борьба происходила во мне. Мысли мои уносились то в одну, то в другую сторону. Я считал себя предателем и подлецом. Я думал о тех, кто остался и продолжал борьбу, чье доверие я предавал. Сестра и дядя настаивали на том, чтобы я не уходил, говорили, что я уже внес свою лепту в борьбу.

В конце концов во мне заговорила партийная совесть, и я вернулся. Отсутствовал я полтора месяца. Пусть товарищи, с которыми ничего подобного никогда не случалось, меня строго осудят.

Я уже десять лет состою в партии, вел активную работу без перерыва и даже во время войны. Я нахожусь на нелегальном положении с мая 1941 года, руководители всегда были довольны моей работой, я был интеррегиональным комиссаром по техническим вопросам. [353]

Если партия сочтет необходимым, я готов предстать перед партийной комиссией, и пусть меня осудят настолько строго и быстро, как я того заслуживаю. И каким бы ни было решение, я заранее ему подчиняюсь».

Все это он изложил на трех страницах мелким почерком, а на четвертой написал: «Если Мария-Луиза еще здесь, я ее крепко целую и буду думать о ней до последней минуты». И еще: «Это копия моего письма в партийную организацию, где я объясняю причины своего поведения». Письмо подписано его инициалами.

После возвращения из лагеря Алиса получила еще ряд документов Рене. В дневниковой записи от 12 апреля 1943 года Рене Мижо воспроизвел заключительную часть своего письма к нам:

«Нет ни часа, ни минуты, чтобы я не чувствовал угрызений совести, думая о товарищах по борьбе. Все мое существо восстает при мысли, что мои товарищи погибли за счастье и будущее французов, которые не будут им благодарны за это. Бедные безвестные герои! Все ждут, все прячутся, а нужно бороться, нужны зачинатели. Каждый должен внести свой вклад в борьбу с проклятыми захватчиками».

Одновременно, отправляя нам свое письмо, Рене Мижо написал Алисе Кювийер:

«Дорогая Алиса, может быть, когда-нибудь ты прочтешь эти строки. Надеюсь, что это будет не после моей смерти. Я хочу сказать тебе, что словами невозможно передать, как я люблю тебя и как меня огорчил твой арест. В тебе — весь смысл моей жизни. Почему судьбе было угодно нас разлучить? Это был для меня тяжелый удар и для тебя, наверное, тоже.

Все это время я находился в подавленном состоянии. Ты мне так дорога, что я захотел подло дождаться конца войны, чтобы вновь увидеть тебя.

Жажда спокойной жизни настолько опустошила мой мозг, что ты оказалась для меня ближе дела партии. Но ведь я так люблю тебя! Но ты не стала бы любить подлого человека. Я снова буду бороться. Я буду мстить за своих товарищей, погибших в боях».

Получив письмо, я назначил Рене Мижо встречу между Боннёйем и Кретейем в южном предместье Парижа. Я обнял своего соратника по борьбе, героическое прошлое которого мне было известно, и постарался вдохнуть в него [354] веру. Я понимал, какая драма происходила в его душе, и сказал ему об этом.

В марте мы его заменили в Шампани и Бургундии. У нас не было возможности оставить его на прежней работе, поскольку Рене Мижо был очень известен в этом районе. Назрела необходимость выбрать новый состав руководства в районе Бордо, где потери были значительны, и решено было направить Рене туда. Я объяснил ему, в чем заключались особые трудности борьбы в этом районе, где враг свирепствовал.

Рене согласился работать военным комиссаром крупного интеррегиона.

Оказалось, что политическим комиссаром здесь был Жорж Бурди. Он и Рене познакомились еще в Реймсе, куда Жорж приезжал, чтобы изучить опыт работы на «минерве».

Жорж Бурди родился 14 августа 1907 года в Сезэ, небольшой коммуне округа Фонтене-ле-Конт в Вандее, и с 1942 года был одним из руководителей отрядов франтиреров и партизан в провинции Франш-Конте вместе с Фабьеном, который тогда являлся военным комиссаром интеррегиона. В составе первых партизанских групп они развернули такую активную деятельность, что нацистам пришлось вводить войска в ряд городов, где прежде немецких военных гарнизонов не было.

В числе наиболее удачных операций в этом районе можно отметить взрыв опор высоковольтных линий в Вье-Шармоне 25 апреля 1942 года, а также произведенную неделю спустя диверсию на железной дороге в районе Монбельяра и Л'Иль-сюр-ле-Ду, организацию взрывов в гостинице «Пари» в Безансоне, где размещались немецкие офицеры.

13 июля 1942 года был взорван трансформатор на заводах «Лип» в Безансоне. Предприятие, работавшее на немецкую армию, вынуждено было прекратить работу. В августе 1942 года взрывом был разрушен шлюз на канале в Авеннах, близ Безансона. 12 сентября на воздух взлетело здание гидроэлектростанции у истоков реки Лу.

22 сентября 1942 года, в день годовщины битвы при Вальми, Жорж Бурди и Фабьен пустили под откос немецкий воинский эшелон в 15 километрах от Бом-ле-Дам при выходе из туннеля. Устроив засаду, партизаны показали нацистам, какова сила удара наших солдат в штатском, [355] когда они имеют возможность сами выбрать место для нанесения удара, детально разработать план действий.

7 октября партизаны забросали гранатами машину с офицерами в Вальдаоне. 17 октября был взорван шлюз номер 6 в Бурони. Все движение по каналу было прервано на месяц.

После этих операций создалась угроза ареста Жоржа Бурди. Срочно потребовалось перевести его в другой район. Он получил назначение в Бордо. Рене Мижо посчастливилось вместе с Жоржем Бурди возглавить борьбу в этом районе, где сговор крупных предпринимателей с нацистами принял особенно отвратительные формы.

Рене вновь стал таким же энергичным, решительным и отважным, каким мы знали его прежде.

Один за другим летели под откос немецкие эшелоны. В ночь на 12 августа Рене организовал диверсии на окружной дороге в Брюже и около Ангулема. При участии Рене был осуществлен акт возмездия против главаря национальной народной партии в Ла-Рошели, взорваны два корабля в порту Бордо, выведены из строя железнодорожные пути в Ландах, перерезаны шесть линий связи. 18 августа 1942 года Рене написал длинное письмо на тонкой, как папиросная, бумаге. Он сложил его в несколько раз и спрятал в посылку для Алисы Кювийер, которая, как ему было известно, находилась в концлагере Равенсбрюк. В письме говорилось:

«Милая моя Алиса, эту весточку я отправляю вместе с посылкой твоим родителям. Они, наверное, даже не знают, кто им ее посылает, но я надеюсь, что они ее тебе переправят. О письме они ничего не знают. Дойдет ли оно до тебя? Надеюсь. А если его перехватят? Моя дорогая малышка, я все время думаю о тебе и ни на миг не забываю. Больше всего я думаю о часах, проведенных с тобой. Думаю, что и ты тоже. Особенно в день годовщины постигшего нас несчастья{129}.

Дорогая Алиса, я хочу ввести тебя в курс обстановки. Наверное, кое-что тебе известно.

Муссолини вышел в отставку. На смену фашистам пришел псевдодемократический режим во главе с Бадольо [356] и королем, но народ недоволен, стачки и демонстрации потрясают страну. Есть основания надеяться, что Италия выйдет из войны и к ней присоединится Финляндия, а возможно, и другие страны. Германия подвергается непрерывным ударам с воздуха. Гамбург полностью разрушен. Население Берлина частично эвакуировано, моральный дух немцев упал.

Во Франции продолжается массовый угон молодежи в Германию. Тысячи молодых людей прячутся или бегут к маки. Усиливаются репрессии, но и партия все шире развертывает свою работу.

Взяли Сицилию. Продвижение советских войск продолжается. Русские взяли Орел и находятся в 20 километрах от Брянска и в 200 километрах от Харькова. Боши отчаянно сопротивляются, но им трудно устоять перед натиском советских войск.

С новой силой разворачиваются действия франтиреров и партизан: не считая других операций, за пять дней — 17 диверсий на железных дорогах. Каждый день совершаются акты возмездия против предателей, партизаны громят отряды бошей, командир «антитеррористической» (по их названию) бригады был убит. Везде и повсюду боши и их прислужники встречают сопротивление. Они дрожат от страха, отдавая себе отчет в том, что час расплаты близок. Не отчаивайся, мы все время думаем о вас, а я, в частности, о тебе. Я соблюдаю осторожность, но если погибну, то только с оружием в руках, отправив перед этим на тот свет нескольких приспешников Гитлера.

Я вместе с Толстяком{130}. Он передает тебе привет и кое-что из вещей. Мы часто говорим с ним о тебе, вспоминая хорошие времена.

Мария-Луиза арестована. Она мужественна, как всегда. Арестована Моника{131}, а ведь она в положении. Я видел ее мать{132}. Мы с ней немного поговорили. У нее есть известия от Раймона и Пьера{133}, увезенных в Германию. [357]

Мадлен{134} (ты с ней познакомилась в Труа) чувствует себя хорошо и крепко тебя целует.

Свой паровоз{135} я запустил на полную мощность. Нацисты неистовствуют, будучи бессильны найти его. Каждый день погибают десятки товарищей, но им на смену приходят сотни других. Повсюду движение достигло большого размаха. Конечно, есть и трусы, но героев все равно больше».

В течение пяти месяцев с конца апреля до 19 сентября 1943 года Рене Мижо руководил операциями в Жиронде, Ландах, оккупированных департаментах Атлантические Пиренеи, Приморская Шаранта, а также в Шаранте, занятой немцами. Под его руководством были нанесены ощутимые удары по оккупантам и предателям во главе с Пуенсо и начальником местного гестапо.

Репе приходилось действовать в сложной обстановке жесточайших репрессий.

19 сентября 1943 года Рене Мижо арестовали. Вместе с ним были арестованы двадцатилетний Жан Баррер, уроженец Деньяка (Жиронда), мужественный борец партизанских отрядов; Гвидо Барионе, тридцатилетний итальянец-антифашист; тридцативосьмилетний Эмиль Шен, уроженец Нуайен-сюр-Сарта, ответственный секретарь районного комитета коммунистической партии{136}; тридцатидвухлетний Морис Буржуа, секретарь регионального комитета коммунистической партии; Франсуа Абарратеги, комиссар по кадровым вопросам организации франтиреров и партизан в Жиронде.

Зловещий комиссар Пуенсо нанес нам новый жестокий удар в Бордо...

Из крепости Га Рене Мижо 30 октября 1943 года писал Дяде:

«Жду, когда нас с Толстяком приговорят к смерти. [358]

Боши{137} совсем распоясались. Я вам уже говорил, что совершенно спокоен.

Я ни о чем не сожалею. Хотя мне и тяжело умирать в двадцать пять лет, я найду в себе силы сохранить самообладание перед автоматами бошей. Я думаю о матери, бедной старушке, ставшей безумной по вине фашистских палачей, об отце, который, наверное, давно умер. Товарищи, отплатите бошам за наши физические и моральные страдания. Убивайте, убивайте без пощады каждого боша...

Никогда не забывайте французских бошей, чудовищную банду Пуенсо, главного инспектора Рене Перро, Еврара, Селерье, Англада... Не ждите официального суда, если его долго не будет. Отплатите им за пытки, смерть, голод. Ничего не забывайте.

В заключение посылаю нежный поцелуй моему мужественному другу Алисе Кювийер, которая тоже страдает в тюрьме. Передайте ей, что, вспоминая тяжелые, но счастливые дни, проведенные вместе, я готовлюсь мужественно встретить смерть.

А вы, дорогие товарищи, продолжайте начатое дело. Мы передаем вам наш факел. И я уверен, что он окажется в надежных руках. Коммунизм — будущее мира.

Не забудьте, что, умирая, мы не прощаем англичанам и американцам их неспособности сделать то, что удалось русским, мы умираем с мыслью о близкой победе, и это придает нам силы.

Дорогой дядя, я посылаю вам кольцо. Потом вы передадите его моей подруге Алисе Кювийер.

Я вас всех крепко целую.

Да здравствует коммунистическая партия!

Да здравствует Франция!

Рене Мижо».

Рене погиб под фашистскими пулями в лагере Суж вместе с Жоржем Бурди, Эмилем Шеном и другими товарищами, арестованными 19 и 22 сентября 1943 года.

«Я верю только в те истории, свидетели которых убиты», — писал Блез Паскаль. А Луи Арагон три века спустя сказал: «Там, где я умираю, рождается родина». [359]