Одинокое дерево в вымершем саду
Одной из наших лучших связных в период всей оккупации была Андре Тесье. Вместе со своей сестрой бакалейщицей Деланд, проживающей в XII округе Парижа, она помогала нам всем, чем возможно: жильем, питанием и т. п. Одним словом, Эдвиж, Сесиль и я обязаны ей своей жизнью.
В июле 1940 года Андре Тесье была связной члена ЦК ФКП Эжена Генафа. Однажды она пришла в типографию Роже Тирана и застала там печатника вместе с бывшим директором профсоюзной типографии Марселем Ле Маррек. Из печатного станка появилась листовка, и Андре обратила внимание на стоявшие под ней две подписи: Морис Торез и Жак Дюкло.
Воззвание было озаглавлено «К народу Франции». В нем давался анализ обстановки, раскрывались причины войны и поражения, перспективы борьбы за свободу и национальную независимость:
«Наша страна переживает сейчас тяжелые последствия преступной политики, проводившейся презренными правителями, несущими ответственность за войну, поражение и оккупацию».
Далее в воззвании говорилось:
«Возмущение целого обманутого народа теми, кто желал войны и виновен в поражении, нарастает... Ничто не сможет отвратить часа расплаты; трудовые массы, выдвигая требование «Франция — французам», одновременно выражают волю к независимости целого народа и твердую решимость навсегда покончить с теми, кто довел страну до катастрофы».
В следующем разделе раскрывались перспективы на будущее: [237]
«Истекающая кровью Франция желает быть свободной и независимой. Народ Франции в состоянии сам разрешить все политические вопросы, возникшие из-за предательства имущих классов, в соответствии со своими традициями.Франция не желает, чтобы ею правили авантюристы вишистского толка.
Никогда такой великий народ, как наш, не станет рабом, и если вопреки террору он сумел различными способами выразить свое несогласие с тем, чтобы Франция была прикована к колеснице британского империализма, то сумеет объявить находящейся сейчас у власти шапке свою волю быть свободным...
Франция не уподобится колонии, Франция не встанет на колени перед кучкой лакеев, готовых на любое грязное дело.
Кто же может возвысить Францию? Этого можно добиться только путем объединения всех патриотов с рабочим классом, полным мужества и уверенности в себе, поскольку ему принадлежит будущее; этого можно добиться только путем объединения патриотов с рабочим классом, руководимым коммунистической партией, отличающейся чистотой своих рядов, честностью и героизмом, которые могут служить основой создания фронта свободы, независимости и возрождения страны».
От имени руководства коммунистической партии Морис Торез и Жак Дюкло призвали патриотов объединяться, «помня всегда, что если мы все объединимся, то сможем возвысить Францию, обеспечим ее свободу, процветание и независимость».
Под этим документом стояла дата — 10 июля 1940 года, в этот день он был вручен Роже Тирану для печатания.
Отвечая на критику в отношении даты этого документа, Жак Дюкло уточнил, что набор и работа с корректурой заняли несколько дней. Это совершенно понятно, особенно в условиях подполья. Во время просмотра пробных оттисков произошли новые события; в частности, 12 июля было реорганизовано правительство, Лаваль стал вице-председателем совета министров. Надо было сказать об этом, что и было сделано. Но дата под воззванием осталась прежняя — 10 июля 1940 года.
Если найдутся любители придираться к дате, то мы [238] можем сделать следующее уточнение: вариант этого документа был подготовлен намного раньше 10 июля. Виктор Жоаинес говорил, что первый набросок он получил 20–25 июня 1940 года от Артура Далиде, который ему сказал: «Используй его для составления обращения к молодежи».
В наше время это воззвание совершенно естественно может вызвать недоумение. Сегодня легко подвергать его критике, но гораздо труднее было разработать и отпечатать этот документ в июне 1940 года, когда актив коммунистов был рассеян: одни находились в тюрьмах, другие — в лагерях для военнопленных, третьи — за пределами Франции, а оставшиеся преследовались вишистской полицией и оккупантами.
Сейчас не следует читать это воззвание (как и воззвание генерала де Голля) без учета сложившейся тогда обстановки. В последовавшие за разгромом недели проводился референдум, и я не уверен, что 90 процентов французов не проголосовали за Петэна. В июле 1940 года основные усилия в разъяснительной работе надо было направить против иллюзии, созданной Петэном — германским ставленником.
В книге «Вишистская Франция 1940–1944 гг.» американский историк Пакстон на основании большого количества документов и архивных материалов показывает, что «в 1940–1944 годах франк обесценился быстрее всех других западноевропейских валют, за исключением лиры», он оказался слабее валюты полностью оккупированных Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии и т. д. Берлин при помощи вишистов выкачивал 51 процент годового бюджета Франции, а 6 августа 1942 года щеголь Геринг заявил: «Я оцениваю сотрудничество французов только по его результатам. Если они отдают столько, что больше не могут, если они делают это добровольно, тогда я могу сказать: я сотрудничаю. Франк должен стоить не больше, чем некая бумага, предназначенная для определенного использования».
Именно такое «сотрудничество» проводили в жизнь лакеи Виши во главе с Петэном при помощи принудительной трудовой повинности{98}. В 1943 году Франция из всех [239] оккупированных стран на западе и востоке поставила наибольшее число рабочих для германских заводов. В ноябре 1943 года это число достигло 1 344 тысяч рабочих, без учета «работавших в Германии» военнопленных. Франция оставила далеко позади такие районы, как Польша и оккупированные территории СССР, где насильственный угон мужчин, женщин и детей проводился систематически.
Что касается репрессий, то по этому вопросу в германских архивах имеется подтверждение тон помощи, которую оказывала администрация Виши нацистам. В своей ставке Гитлер ежедневно проводил по два совещания. 1 декабря 1942 года в протоколе второго совещания имеется следующая запись:
«Йодль сообщает Гитлеру о том, что французская полиция арестовала группу из шести вооруженных людей, совершивших нападение на мэрию в департаменте Сона и Луара.Гитлер: Отлично, полиция работает хорошо. Мы впряжем ее в эту работу и в дальнейшем будем действовать только при ее помощи. Гиммлер знает свою полицию. Ему удается постепенно закреплять людей за собой. Это будет союз с французскими властями, созданный при помощи полиции.
Генерал Йодль: Полиция оставляет лучшее впечатление, чем правительство.
Гитлер: Во Франции полицию презирают больше всего, поэтому она стремится найти поддержку у более сильной власти, чем та, которая существует в ее собственном государстве. Такой властью являемся мы. Полиция со все нарастающим упорством будет настаивать на том, чтобы мы не оставили страну».
Действительно, нацистам никогда не удалось бы арестовать столько патриотов, если бы французская полиция, мобильная республиканская гвардия и созданная вишистами милиция, одним словом, сами французы не пошли к ним в услужение. Репрессии стали предельно жестокими и имели тяжелые последствия, чего немцам не удалось бы добиться, если бы они одни были вынуждены противостоять французскому Сопротивлению. «Гестапо, даже имеющее кадры, специально обученные для осуществления полицейского контроля во Франции, было бы если не слепым и глухим, то по крайней мере с пониженным зрением и тугим слухом». [240]
Что касается снабжения продуктами питания, то в результате политики правительства Виши «Франция оказалась самой плохо обеспечиваемой из всех западных стран, если не считать Италии».
Гитлер как-то сказал Муссолини: «Если положения о перемирии 17 июня и являются относительно мягкими, то это сделано для того, чтобы предупредить возможный отказ от них французского правительства и бегство последнего в Лондон для продолжения войны. Не нужно и говорить о той тяжелой ответственности, которую в противном случае пришлось бы взять на себя оккупирующим державам». В третьей статье соглашения о перемирии было указано: «Французское правительство обязуется оказывать помощь властям рейха в осуществлении всех прав оккупирующей державы».
Воззвание было обращено к сбитому с толку населению, брошенному на дороги массового бегства, затем возвращавшемуся обратно, когда в каждой семье кто-нибудь находился в плену, иногда это был отец или другой кормилец. Надо было прокормить детей, больных. Не имелось ни продуктов питания, ни работы. В последовавшие за капитуляцией недели воззвание давало ответ целому народу на мучительные для него вопросы. Как дальше жить, кормиться, работать? Кто должен ответить за это ужасное поражение, предательство, неразбериху? Где выход из создавшегося положения? А не решит ли все эти проблемы Петэн?
Если нельзя было дать ответ на все эти вопросы, находившиеся в центре всех дискуссий в городах и деревнях Франции, то нечего было рассчитывать на успешные поиски тех путей, которые в будущем должны были привести к развертыванию движения Сопротивления.
Кое-кто вначале оспаривал сам факт существования воззвания. Полицейские протоколы, составленные на арестованных активистов компартии и упоминавшие о листовках, содержавших текст этого воззвания, развеяли сомнения.
Другие упрекали коммунистов за то, что в этом документе речь шла о порабощении Франции английским империализмом накануне 1940 года. В действительности можно оспаривать своевременность упоминания этих фактов, но никак нельзя их отрицать. Именно внешняя политика английских правящих кругов, проводившаяся Чемберленом, [241] задавала тон всему внешнеполитическому курсу Франции. Предоставление свободы действий Гитлеру в Австрии и Чехословакии, «странная война», предательство, поражение были всего лишь следствием определяемой Лондоном ориентации.
Кто мог предсказать в конце июня и даже в июле 1940 года, какова будет позиция английских правящих кругов? Несомненно, всеми делами руководил Уинстон Черчилль, и его отрицательное отношение ко всей этой политике было известно. Но не изменится ли его позиция после июня 1940 года? Удастся ли ему провести ее в жизнь?{99}
Установить утраченную связь, показать, что партия жива, — в этом состояла, по моему мнению, главная забота коммунистической партии и цель воззвания, написанного Морисом Торезом и Жаком Дюкло.
Оно написано от имени тех, кого более всего преследовали уже около года и пытались представить чужими на своей родине, лучшими сынами которой они были. Пусть сегодня подвергают нас любой критике, бесспорен один факт: если не считать листовок, распространявшихся то здесь, то там отдельными мужественными борцами и разрозненными мелкими группами, нелегальные издания в 1940 году выпускались только Французской коммунистической партией.
На протяжении пяти лет коммунисты подвергались систематическим репрессиям. С сентября 1939 года по август 1944 года коммунистическая партия твердо шла своим курсом, и это несмотря на то, что многие ее активисты подверглись расстрелам, гильотинированию, были брошены в тюрьмы, отправлены в концлагеря, погибли в бою. Партия продолжала вести разъяснительную работу и активно боролась. [242]
Иногда нам приходилось идти ощупью, заблуждаться и допускать ошибки. Ни один коммунист не собирается это отрицать. Переход от «странной войны» к нацистской оккупации выдвинул ряд проблем перед товарищами, возвратившимися в Парижский район после массового бегства. Именно в эти дни имели место заблуждения и серьезные ошибки. Те, кто в них виновен, длительное время вели борьбу с нацизмом, многие из них впоследствии погибли, некоторые выжили и возвратились из лагерей смерти. Им пришлось выдержать двойной удар — врага и собственных ошибок прошлого. Кое-кто сейчас готов осуждать этих людей. Я же говорю, перефразируя слова Клемансо по поводу французской революции: «Принимаю целиком и отстаиваю замечательную борьбу всех без исключения моих товарищей в 1940–1944 годах, со всеми их ошибками и подвигами».
В июне — июле 1940 года работа была сопряжена с большими трудностями. Руководящего ядра партии на месте не было. Требовалось наладить связь с периферией. Во что бы то ни стало нужно было высказать свою позицию и показать, что партия жива. Враг затруднял выполнение всех этих задач. Французы видели, как возрождались к жизни под контролем Геббельса довоенные так называемые информационные газеты: «Пари-суар», «Пари-миди», «Пети-паризьен», «Матен». Газета радикалов «Л'эйвр» оказалась в руках французского нациста Марселя Деа. Предатель Дорио вышел на передний план со своей газетой «Кри дю пёпль». Все они разносили заразу нацистской идеологии. Начали выходить многие другие покрытые позором бульварные газеты, наподобие газеты «Ла Жерб», пытавшиеся протащить в средние классы фашистскую идеологию и дух «сотрудничества» с гитлеровским режимом.
Один пример показывает трудности, с которыми пришлось столкнуться в те ужасные времена 1940 года. В конце мая заболела Сесиль. В июне и июле целых два месяца она была прикована к постели, находясь вначале в приюте для престарелых женщин в Париже, затем в Сен-Жюльен-ле-Вилла, пока за ней не приехала Эдвиж и не отвезла ее в Труа. В начале июля ее навестила группа молодых коммунистов Альфорвиля, среди которых были Одетта Анрио, Брейслер, Раймон Жакелар и некоторые другие.
В течение ряда лет я был знаком с семьей Анрио. [243]
Супруги вступили в компартию на почве политики объединения антифашистских сил. Во время моей военной службы я каждый вечер приходил в их небольшой домик на улице Жюиф в Жуаньи, чтобы почитать запрещенную в казармах газету «Юманите». После ноябрьской забастовки 1938 года отец Одетты Анрио был переведен железнодорожной компанией в Париж и проживал в Альфорвиле.
В 1939 году Сесиль под руководством Даниель Казановы занималась рассылкой запрещенной «Юманите» мобилизованным товарищам и поддерживала связи с уполномоченными в армии. Тогда с моей помощью ее приютили в семье Анрио. Таким образом, через Одетту Анрио она познакомилась с моими друзьями из Союза коммунистической молодежи Альфорвиля. Все они были настоящие коммунисты.
В тот июльский день 1940 года они собрались вместе у больничной койки Сесиль. Они пришли в прекрасном настроении, принесли газету под названием «Франс-о-травай». Эта газета печаталась в типографии «Юманите». Изменились только заглавие и содержание газеты. Исключенные из рядов ФКП до 1939 года и во время войны ренегаты печатали в ней свои статьи. Здесь можно было встретить приписываемые трудящимся резолюции и формулировки типа «Освободите заключенных», «Конфискация военных барышей», «Восстановление производства на предприятиях», и все это разбавлялось антисемитизмом.
— Теперь ты видишь, — сказали друзья Сесиль, — «Юманите» вновь печатается, хотя и в другом виде.
Хотя Сесиль и была больна, но тут она возмутилась:
— Вы с ума сошли! Вы забыли саму сущность нацизма! Он был и будет нашим злейшим врагом. Мы не только не идем к легальному существованию, наоборот, мы находимся на пути к еще более глубокому и тяжелому подполью. Не питайте никаких иллюзий относительно легализации! Нам грозит познать то, что немецкие коммунисты испытывают с 1933 года.
Тем не менее газета «Франс-о-травай», основанная нацистами для прежних читателей «Юманите», имела определенный успех в течение ряда недель и даже месяцев.
Нам было необходимо в условиях репрессий создать типографскую базу, распространять нелегально печатавшиеся газеты и листовки, соблюдая при этом необходимые [244] меры предосторожности. Нужно было окончательно разоблачить ту роль, которая отводилась газете «Франс-о-травай», ставшей органом геббельсовской пропаганды.
В условиях оккупации, подобно раскаленным углям под слоем пепла, нелегальная печать давала свой ответ печати вишистов и оккупантов. Эти издания обычно размножались на ротаторе в сырых подвалах, сараях или в еще более худших условиях.
В каждом районе наши идеи пробивали себе дорогу. Наша печать доставляла беспокойство оккупантам и вишистам. 30 сентября 1940 года парижское гестапо доносило Гиммлеру:
«Чтобы покончить с любым новым усилением коммунистической пропаганды в Париже, парижская полиция предпримет ряд превентивных мер, в том числе арест и интернирование в лагеря всех известных в Париже руководителей и активистов компартии, которых можно заподозрить в том, что они прямо или косвенно причастны к изготовлению и распространению листовок или смогли бы заняться этим в будущем. Этот вопрос обсуждался с послом Абецем, и последний согласен на это даже при условии, что аресты, интернирование и содержание арестованных будут осуществлены самими французами. Префектура полиции пока занимается поисками соответствующего лагеря. Как только такое место будет подобрано, она перейдет к практическим действиям».
Когда я был муниципальным советником Парижа, мне приходилось часто просматривать пожелтевший сборник муниципальных сводок города Парижа, издававшихся в те мрачные годы оккупации. В томе за вторую половину 1940 года я обнаружил только одно постановление префекта полиции Ланжерона о нелегальных печатных изданиях. Оно датировано 21 октября 1940 года и касается листовок компартии:
«Обнаружение листовок на территории любой коммуны департамента Сена влечет принудительное интернирование одного или нескольких заведомо известных коммунистов, проживающих на территории данной коммуны».
Очевидно, префект полиции не стал дожидаться указанной выше даты, чтобы начать массовые аресты коммунистов.
С 1 по 7 июля 1940 года только в одном Парижском районе было уничтожено девять подпольных организаций, [245] выпускавших и распространявших листовки, арестовано 90 активистов, 63 человека были принудительно интернированы. Репрессии продолжались непрерывно с июля по октябрь 1940 года.
В департаменте Сена и Уаза префект Марк Шевалье в свою очередь 21 октября также обнародовал постановление, в котором данной ему оккупантами властью заявил:
«В последний раз предупреждаю подстрекателей беспорядков, которые считают, что в прошлом они не принесли никакого вреда своей стране выдвижением демагогических требований, а теперь продолжают кампанию разжигания ненависти и волнений в анонимных листовках и плакатах. На основании моего решения, изложенного в постановлении от 19 октября{100}, подобные действия в любой коммуне департамента Сена и Уаза повлекут за собой наказание в виде немедленного принудительного интернирования главных активистов компартии, проживающих в данной коммуне. Все еще имеют место диверсионные акты по отношению к боевой технике оккупационной армии. Я не нахожу слов, чтобы выразить свое порицание за эти подлые и вероломные покушения, так как их последствия наносят вред только вам самим. Кто совершит подобные преступные действия, тот недостоин называться гражданином и подлежит по всей справедливости самому строгому наказанию. Вы сможете принести пользу своей стране, только завоевав уважение оккупационных властей, с которыми я вполне лояльно сотрудничаю в ваших собственных интересах, а также путем корректного, дисциплинированного поведения, отвечающего репутации французов и французским традициям».
Очевидно, чтобы лучшим образом соблюсти «традиции», префект тут же приписал: «Совершено в Версале 21 октября 1940 года».
В этих омерзительных документах уже просматривался нацистский кодекс о заложниках, намечались будущие жертвы.
Практически мы стояли тогда у истоков долгой и тяжелой битвы, но не все коммунисты имели возможность [246] уйти в подполье. Нельзя было разрешить все финансовые, материальные и семейные проблемы. Действительность ужасна, но о ней следует напомнить: все двадцать семь расстрелянных в Шатобриане были арестованы после опубликования Ланжероном и Шевалье своих зловещих постановлений от 21 октября 1940 года, а также в последних числах ноября того же года.
Гестапо и префекты были обеспокоены только коммунистами, однако многие искали себе соратников, и эти люди сплошь и рядом не были коммунистами.
Вокруг Бориса Вильде, Леон-Мориса Нордмана, Анатоля Левицкого (все расстреляны в 1942 году), Агнес Гумберта, Шана Кассу, Жермены Тийон, Жака Бийе и других сформировалась патриотическая группа. Поль Риве, руководивший до войны Комитетом бдительности антифашистской интеллигенции, посеял добрые семена. Продолжая развертывать свои действия, группа установила связь с находившейся в подполье коммунистической партией, через Жака Бийе вышла на Жоржа Политцера, а затем на Жана Жерома.
Появилось несколько малотиражных газет, которые люди обычно для прочтения передавали из рук в руки. Но таких изданий было в 1940 году немного: «Пантагрюэль», «Вальми», «Дефенс де ла Франс»... Профсоюзные деятели Христиан Пино, Робер Лакост, Неймейер в конце 1940 — начале 1941 года основали газету «Либерасьон-нор».
Бывший министр труда в правительстве Народного фронта мэр города Рубэ Жан Леба на ротаторе печатал газету «Л'ом либре». В первом номере была опубликована статья «Социализм существует», в которой говорилось:
«Сегодня мы видим, что наша партия не прекратила своего существования, как того желали враги. Кое-кто пытается говорить об ее окончательном уничтожении, сваливает на нее все преступления и ответственность за бедствия, случившиеся главным образом в результате предательства тех, кто всегда выступал против борьбы компартии за раскрепощение народа...»Эта газета распространялась лишь в районе Лилля. Социалистическая партия переживала тяжелый кризис, ее генеральный секретарь вошел в состав петэновского Национального совета, многие депутаты от этой партии поддерживали вишистов. Жерар Жакэ так оценил действия [247] социалистов: «Социалистическая партия сама наглядно продемонстрировала свой бесславный крах».
В ноябре 1940 года небольшая группа в количестве около десяти человек под руководством Жака Артюи издавала газету «Летр-о-франсе», правда, небольшим тиражом. Впоследствии эта группа выросла и превратилась в военизированную гражданскую организацию. Рипош основал газету «Се де ла резистанс», а активист христианских организаций молодой философ Филипп Вьяннэ — газету «Дефенс де ла Франс».
Первые же шаги этих небольших групп раскрыли мужество их участников, тем более что в своей работе они не имели возможности опереться на какие-либо довоенные организации или государственные учреждения. Со временем они стали основой различных движений, объединившихся затем в национальную организацию. Во второй половине 1940 года и даже в 1941 году на всей территории Франции существовала только одна организация, которая в условиях жесточайшего преследования со стороны вишистов и нацистов организационно укреплялась повсеместно. Подобно дереву, пускающему свои корни в благодатную почву, коммунистическая партия укрепляла свое влияние на заводах, в университетах, в общественных и государственных службах, среди домашних хозяек, а также тружеников сельской местности.
Английская газета «Дейли телеграф» в номере за 20 декабря 1940 года писала:
«Существует, хотя и нелегально, только одна партия, а именно коммунистическая. За последний месяц было арестовано более тысячи ее активистов. Они распространяли антигерманские листовки с обращениями к патриотическим чувствам французов».
Подтвердила это и коллаборационистская печать:
«В то время, когда в условиях тяжелого поражения все политические партии прекратили массовую работу, только коммунисты сохранили свою организацию, только они обращаются с призывами к народу, пытаясь вовлечь его в борьбу. Это намного опаснее, чем могли бы предполагать «в верхах». Конечно, до тех пор, пока оккупационная армия будет оставаться в нашей стране, здесь будет поддерживаться твердый порядок, а что потом?»
Подобное беспокойство звучало на страницах всех коллаборационистских газет того периода. [248]
С июля по декабрь 1940 года разгоралась суровая битва. 1200 активистов было арестовано в одном Парижском районе. В других районах арестованных насчитывались уже тысячи, а с 1939 года в тюрьмы было брошено около 10 тысяч человек. Все это вынудило партию перестроить свои ряды в условиях подполья. Тысячи мужчин, женщин, молодых активистов вели борьбу по всей стране. Павших в борьбе заменяли новые борцы.
Обстановка того времени особенно наглядно изложена в докладе парижского гестапо от 24 февраля 1941 года на имя Гейдриха, возглавлявшего в Берлине сыскную полицию и службу безопасности. Из 53 страниц этого доклада четыре страницы Кнохен посвящает организованному движению голлистов, две страницы — франкмасонам, три — церкви, а двенадцать — Французской коммунистической партии.
О деятельности коммунистов шеф гестапо пишет:
«За последние недели февраля было захвачено двадцать шесть различных коммунистических изданий, и среди них — «Юманите», «Ви увриер», «Л'авангар» и другие. Часть этих изданий выпускается местными группами и по содержанию не отличается от указанных газет».
Далее он приводит длинный перечень всех городов Франции, в которых были произведены аресты партийных активистов, разгромлены типографии и захвачено оружие. В числе этих городов были названы Париж, Бордо, Амьен, Вандом, Орлеан, Нанси, Дижои, Лилль, Шатору, Ним, Монпелье, Клермон-Ферран, Перигей, Марсель и другие.
Документы германских архивов показывают, что в конце 1940 года и начале 1941 года пропагандистская и боевая работа коммунистов во Франции вызывала большую озабоченность нацистов.
В докладе о коммунистическом движении во Франции за неделю, с 24 по 31 января 1941 года, можно прочесть следующее:
«Несмотря на энергичные меры французских полицейских властей против коммунистов, не произошло какого-либо ослабления их пропагандистской работы... Из предыдущих докладов вытекает, и мы должны обратить на это внимание, что коммунистическая пропаганда постепенно принимает четко выраженные организационные формы и проводится все более планомерно.В газетах приводятся подробности о «предательской [249] роли французской буржуазии», делаются выпады против существующего правительства, называемого авторами статей диктатурой капиталистов, содержатся призывы к борьбе за свободу и независимость Франции. Особый упор в коммунистической пропаганде делается на современное положение в стране, на трудности в снабжении продуктами питания, безработицу и так далее, подчеркивается необходимость создания народных комитетов...»
Среди других вопросов в этом докладе сообщается о работе компартии по разложению вермахта и созданию в немецких войсках коммунистических ячеек:
«С полной уверенностью можно утверждать, что среди солдат имеется большое число бывших коммунистов, благоприятствующих работе Французской компартии».
В докладе за неделю, с 17 по 24 января 1941 года, речь шла о создании ударных групп Специальной организации:
«На ударную группу в составе 6–8 человек возлагаются задачи наблюдения и прикрытия актов возмездия и диверсий. Они занимаются также распространением газет, расклеиванием листовок... Кроме этого, мы выяснили, что коммунистическая партия организовала сбор оружия, создает тайные склады. Коммунистическая пропагандистская деятельность в неоккупированной зоне значительно возросла, и правительство Виши считает, что весной 1941 года коммунистические беспорядки усилятся. Захвачено 62 экземпляра распространенных нелегальных изданий».
23 октября 1940 года нацист Марсель Деа{101} в газете «Л'эйвр» писал следующее:
«В своих газетах коммунисты ведут речь только о независимости и освобождении Франции. Преданные своему делу, они стремятся втянуть в свою орбиту все существующие политические течения, а со временем они превратятся в последователей де Голля...» [250]6 ноября 1940 года в этой же газете он указывал:
«Я уже говорил, что коммунисты превратились в националистов. В их газетах содержатся выводы, совершенно аналогичные голлистским целям. Речь идет только об освобождении и независимости Франции, нас пытаются уверить, что только коммунисты смогут полностью восстановить ее суверенитет».
23 ноября 1940 года все в той же газете Деа подчеркивал:
«Недавно я видел коммунистическую газету, в которой нещадно оскорбляли маршала Петэна, одновременно призывая французов объединиться на основе патриотизма вокруг запрещенной партии, чтобы создать лучшие условия для освобождения родины. Коммунисты изо всех сил восхваляют патриотизм и национализм. Понимая или не понимая это, они выступают в роли подкупленных или добровольных агентов английской разведки (особенно), хотя их конечное устремление состоит совсем в другом. Больше уже не говорят только о победе демократии при помощи англичан, а провозглашают полную победу коммунизма революционным путем. Достаточно только вспомнить, что опасность порожденного большевизмом Народного фронта состояла именно в необычном слиянии агрессивного воинственного неонационализма и антифашизма. При этом Народный фронт считал, что ему традиционно по праву уготованы республика и социализм».
Гестапо в январском докладе 1941 года, в свою очередь, сообщало о коммунистическом движении во Франции:
«Во всей пропаганде наблюдается ярко выраженное националистическое направление{102}, всем французам предлагают вступать в одну-единственную партию Франции, которая способна восстановить в стране свободу и независимость. Коммунистическая партия подтверждает намерение протянуть руку дружбы каждому французу, сердцу которого близки национальные интересы».
Накануне нападения гитлеровцев на СССР Деа писал:
«Коммунизм является родным братом голлизма. Он задался только одной целью: исключить любое сближение [251] между Францией и Германией. Он играет на руку лондонскому Сити и вашингтонской Уолл-стрит».
Нет! Французские коммунисты не были агентами ни Сити, ни Уолл-стрит, ни Москвы! Они являлись членами партии, которая сосредоточивала все свои усилия на объединении народных и национальных сил.
В ноябре 1940 года Французская коммунистическая партия была единственной из всех партий, выступившей против аннексии Эльзаса. «Коммунистическая партия, — говорилось в нелегально издававшейся «Юманите», — от имени всех французов, достойных этого имени, проклинает правительство, принесшее нищету и рабство, совершившее предательство, молчаливо соглашающееся с аннексией Эльзаса, растоптавшее свободу Франции в обмен на то, что с помощью иностранных штыков оно смогло удержаться у власти».
15 мая 1941 года ФКП обратилась с призывом о создании Национального фронта борьбы за независимость Франции. В этом призыве сказано:
«Руководствуясь исключительно стремлением к созданию общенационального союза в интересах священного дела национальной независимости, Французская коммунистическая партия, ставящая интересы родины превыше всего, торжественно заявляет, что с целью создания широкого фронта национального освобождения она готова оказать поддержку любому французскому правительству, любой организации и всем тем деятелям, усилия которых будут направлены на ведение эффективной борьбы против царящего во Франции режима национального угнетения и предателей, находящихся на службе захватчиков»{103}.
Вспыхнувшее в 1940 году пламя борьбы через год разгорелось еще ярче и сильнее. В ответ на усиление репрессий поднимались все новые и новые борцы за свободу. [252]
Гонимый
Жильбер Брюстлейн избежал ареста, так как уехал для проведения операции в Нант. Командование группой «батальонов молодежи» XI округа на время своего отсутствия он поручил Фернану Залкинову. Ему же он оставил снятую на вымышленную фамилию комнату на проспекте Филиппа-Августа.
Едва Жильбер успел выехать в Нант, как были арестованы семь лучших бойцов группы XI округа. Произошло это из-за недостаточной бдительности и нехватки оружия, которое приходилось добывать, не всегда соблюдая меры предосторожности.
Боец этой группы Ганле был знаком с неким Губертом, собиравшимся продать несколько револьверов с патронами. В то время нацисты объявили, что за хранение оружия будет применяться смертная казнь, и поэтому его можно было найти на свалках и в других местах.
Губерт был приятелем Ганле, хотя и не входил в организацию Сопротивления. Предназначенные для продажи револьверы он показал своей невесте. От болтовни дело дошло до разоблачения, стало известно полиции. За Ганле установили слежку, полиция раскрыла конспиративную квартиру на проспекте Филиппа-Августа и арестовала вместе с Ганле меховщика Фернана Залкинова, телеграфиста Пьера Милана, рабочего-строителя Ашера Семайя. Пытки довершили остальное. К четырем арестованным прибавились студенты Христиан Ризо и Тони Блонкур. Все шестеро жили в XI округе.
Был арестован также модельщик по металлу Робер Пельтье, проживавший в Гуссенвиле.
Возвратившись из Нанта, Жильбер шел к дому номер 126 по проспекту Филиппа-Августа и через окно заметил подозрительные движения в той комнате, которую [253] он так хорошо знал. Он тут же вспомнил, что еще в Нанте видел в газете объявление о том, что за его голову назначено денежное вознаграждение. Охваченный подозрениями, он прошел мимо своего дома и инстинктивно направился к дому номер 1 на улице Монтре, где жила его мать, но его все-таки успели предупредить, что в доме матери полиция уже несколько дней сторожит его. В XI округе безотказно действовал «арабский телефон»{104} — ведь с 1940 года здесь было арестовано очень много коммунистов, выданных затем германским властям. Многие знали об арестах и о той угрозе, которая нависла над Жильбером. Известно было и о том, что в доме обойщика на улице Монтре Жильбера ждала полиция. Вот друзья и сумели предупредить его об этом. Они же рассказали Жильберу об аресте его лучших друзей... Что предпринять? Многие из нас в темную ночь нацистской оккупации пережили такие времена, когда днем не было известно, что ждет тебя вечером. Жильбер перебирал в памяти возможные конспиративные квартиры и вспомнил одно имя: Бувье. Не попросить ли там разрешения переночевать?
Супруги Бувье работали на предприятии «Испано-Сюиза» и жили на площади Алис в XV округе. Вечером Жильбер постучался к ним. Несмотря на грозившую им опасность, они приняли его.
На другой день у Жильбера была встреча с Лилианой Леви, муж которой — Симон Лихтенштейн являлся компаньоном Жильбера в небольшом торговом деле на улице Сантье. Преодолев массу трудностей, Лилиана смогла увидеться с полковником Дюмоном, который также разыскивал Жильбера. Полковник не располагал конспиративной квартирой, но до лучших времен поселил Жильбера в «лаборатории».
Под фамилией Журне полковник Жюль Дюмон снял квартиру в XIX округе, на улице Дебидур. Именно это помещение мы называли «лабораторией». Здесь Клодия, молодой талантливый химик, наладила производство бомб, гранат и бутылок с зажигательной смесью...
Привратником в доме, где размещалась лаборатория, служил наш товарищ Кулибеф. Он установил для Жильбера [254] кровать посреди бомб, гранат, револьверов, горючих материалов, бутылей с серной кислотой. Сюда периодически приходили Клодия, Дюмон, Фабьен и Мире-Мюст.
В этом арсенале Жильберу приходилось оставаться целыми днями, так как выходить на улицу ему не разрешалось. Кулибеф ежедневно приносил обед от мамаши Ми (Констанции Рапено) из кафе, находящегося на бульваре Серюрье, в двух шагах от «лаборатории». Это кафе до войны принадлежало депутату XIX округа Жаку Грезу, который сражался в составе интернациональных бригад в Испании, получил ранение. Таков был муж Констанции Ранено, личный друг полковника Дюмона. Именно он сообщил нам о том, что на улице Дебидур была свободна квартира, а также о том, что в этом доме жил наш дорогой Тео, немецкий антифашист, ветеран интернациональных бригад.
Хотя Жюль Дюмон был крупным деятелем антифашистского движения и Специальной организации с момента ее основания, он очень часто нарушал правила конспирации. Я припоминаю ответы этого доблестного воина на мои вопросы, связанные с обеспечением безопасности «лаборатории». Он отвечал:
— Успокойся! У нас имеется немецкий товарищ из интернациональных бригад, а где он, там порядок.
Но славный Тео ничего не мог сделать вопреки решениям своего руководителя. Жюль Дюмон решил переселиться на новую квартиру. Ему одному сделать это было трудно, и он захватил с собой Жильбера Брюстлейна, скрывавшегося у Клодии. Это небольшое нарушение правил конспирации имело непоправимые последствия. После этого Кулибеф отказался приносить Жильберу обеды. Он заявил:
— Если ты считаешь возможным выходить из дома по таким пустякам, то ты можешь сам ходить обедать в кафе!
Ежедневно в полдень и вечером Жильбер стал приходить на бульвар Серюрье. Кафе посещали в основном рабочие. Очевидно, десятки и даже сотни участников Сопротивления питались там без карточек и, как правило, бесплатно. Многие подпольщики, как только их одолевал голод, направлялись к мамаше Ми, хотя знали, что там небезопасно. Прекрасным товарищем была Констанция Рапено. Она отдавала последнее из того, что имела, делала для наших преследуемых товарищей все, что могла. [255]
В этих условиях, противоречащих элементарным правилам конспирации, случилось то, что и должно было случиться. Один из полицейских неожиданно подслушал у стойки неосторожный разговор. Как выяснилось потом из германских архивов, с 3 ноября 1941 года в кафе вели наблюдение сотрудники специальных бригад.
19 ноября во всех газетах была напечатана фотография Жильбера Брюстлейна. Кроме того, его портрет вывесили на стенах домов. Сотни людей видели его у мамаши Ми. Он был известен многим жителям XI округа. Просмотрев 19 ноября газеты, Жильбер захватил свой чемодан и ушел из комнаты Клодии, сам не зная, где найдет пристанище.
Сделал он это своевременно. 25 ноября полицейские подслушали разговор между Кулибефом и посетителем кафе, а затем произвели обыск в квартире на улице Дебидур. Полиция обнаружила там «лабораторию». В хранящемся в германских архивах донесении по этому вопросу сказано, что полиция изъяла «адскую машину, 45 зарядов тола, детонаторы, бикфордов шнур, 250 зарядов динамита, десяток зажигательных бомб, 20 зажигательных бутылок, серную кислоту, хлористый калий, 150 револьверов и патроны к ним». Можно сказать, что полковник Дюмон не терял зря времени, но было ошибкой хранить столько оружия в одном месте.
Арестовали Кулибефа с женой, Констанцию Рапено, а также Камиля Самсона. Последний возглавлял бригаду канализационных рабочих — участников Сопротивления. Как известно, за хранение оружия выносился смертный приговор, а Самсон собирал револьверы в сточных трубах и относил их к мамаше Ми для последующей передачи полковнику Дюмопу.
Однако налет полиции оказался удачным только наполовину: шпики не смогли арестовать никого из руководителей. По-прежнему оставались на свободе полковник Дюмон, Франс Блок, Фабьен, Мире-Мюст. Фабьен едва не попал в лапы этой своры. Когда он пришел к мамаше Ми и поднялся на второй этаж, то заметил, что за ним следуют два типа из специальных бригад. Тогда он запер за собой дверь и выпрыгнул на улицу со второго этажа.
Жильбер Брюстлейн в это время оказался совсем один, как и во время приезда из Нанта, но теперь во всех газетах и на стенах домов красовалась его фотография. [256]
У него была назначена встреча с Мире-Мюстом, но только на 20 ноября. Куда идти? Ему во что бы то ни стало надо было найти место для ночлега. Жильбер подумал о клиентах своей матери в Сен-Манде. Это были не коммунисты, а просто друзья. Глава семейства — краснодеревщик, супруга — домохозяйка, единственная двадцатидвухлетняя дочь — преподаватель французского языка. Эти добрые люди презирали немцев, но не осмеливались подвергать себя большому риску, дав приют «террористу». Смертный приговор грозил Жильберу, а также тому, кто его укроет. Вся семья собралась в комнате, оставив Жильбера одного на кухне. Именно девушка спасла его. До Жильбера донесся ее голос.
— Вы трусы! — бросила она своим родителям. — Если вы отправите его сейчас на улицу, он будет схвачен и расстрелян немцами. Сможете ли вы после этого спокойно спать?
Эту ночь Жильбер провел в Сен-Манде. На другой день Мире-Мюст нашел для него убежище в семье итальянских антифашистов в доме около Рю де Парене, возле железнодорожного моста. Здесь он жил до начала декабря 1941 года.
Национальное руководство знало о драматическом положении Жильбера Брюстлейна. Дальнейшее его пребывание во Франции было равносильно скорому осуждению на смерть. Мы предложили ему выехать в Англию. Фабьену и Мире-Мюсту было поручено снабдить его деньгами и оказать необходимую помощь.
Теперь Жильберу Брюстлейну предстояла настоящая Одиссея. Он изучал карту, решив пересечь демаркационную линию у небольшой станции Санкуэн в департаменте Шер. Когда он вышел из поезда, к нему внезапно подошел начальник станции и заставил пойти в свою контору. Там он сказал Жильберу:
— Тебе повезло, фрицев сегодня нет! В другой день тебя схватили бы. Ты, конечно, желаешь перейти демаркационную линию?..
Целый день Жильбер прятался в лесной чаще, а ночью перешел демаркационную линию в нескольких сотнях метров от станции. Оказавшись в южной зоне, он выехал поездом в Перпиньян и прибыл туда на следующий день.
В Перпиньяне жил полковой товарищ Жильбера, который служил теперь в префектуре. Брюстлейн зашел к [257] нему на службу, и хотя ему не удалось получить визу для поездки в Испанию, теперь он имел на документе штемпель префектуры. Это было все, что смог сделать для него товарищ. Жильбер решил поехать в Монпелье и купить там чистый бланк удостоверения личности, чтобы иметь поддельные документы. Это можно было сделать в центре для перемещенных лиц, старшим в котором оказался бывший житель Парижа некто Зеглен. Он узнал Жильбера по фотографии, опубликованной в газете, но не выдал властям и посоветовал пробраться в Африку из Марселя.
Приехав в Марсель, Жильбер попытался отплыть в Африку пароходом. Он остановился в гостинице, но, когда возвращался в свой номер, узнал, что в гостинице произошла кража. Полиция начала обыск во всех номерах, поэтому Жильбер решил в гостиницу не возвращаться и выехал в Тулузу, рассчитывая оформить здесь свой выезд в Испанию. Но и тут ему не повезло.
В Тулузе Жилъбер как-то разговорился с одним из местных жителей. Тот рассказал ему все о себе. Имея эти данные, Жильбер обратился в мэрию с просьбой выдать ему копию свидетельства о рождении взамен утерянного. В полицейском управлении ему выдали протокол об утере продовольственной карточки, который он переделал в отцовское разрешение на добровольное вступление в армию. Прямо в Лондон выехать у него не было возможности, поэтому он надеялся сначала выехать в Африку, вступив для этого в армию, которая была создана в соответствии с условиями перемирия.
Теперь у Жильбера были официальные документы, он возвратился с ними в Монпелье и вступил в армию, но через неделю его уволили со службы в связи с близорукостью. Все эти странствия были не напрасны: при увольнении ему выдали подлинный военный билет, и на этом основании он получил законное удостоверение личности.
В Монпелье приятель Жильбера был знаком с эльзасцем Тышлейном, перебравшимся в южную зону, чтобы избежать насильственной мобилизации в немецкую армию. Он возглавлял здесь общество национальной взаимопомощи. От него Жильбер получил три тысячи франков.
Наконец Жильбер раздобыл адрес одного содержателя кафе в Урруне, возле Сен-Жап-де-Люс, который брался обеспечить переход через границу. После многих перипетий [258] Жильбер прибыл в Сен-Жан-де-Люс. По пути в Уррун он повстречал молодого человека с загорелым лицом и загрубевшими от работы руками, спросил у него об этом кафе. Они долго шли рядом, но разговора не получалось. Наконец спутник рассказал, что кафе закрыто, а проводники арестованы.
Жильбер поблагодарил его за сообщение, подарил ему несколько плиток шоколада и пачек сигарет. Это растрогало молодого человека, и он пригласил Жильбера в свой старый дом, где жил с двумя сестрами и младшим братом. Средний брат находился на работе в Испании. Сам он занимался немного контрабандой. С таким проводником переход границы не составил особого труда.
В Испании Жильбер нашел пристанище в баскской католической семье, крайне отрицательно относившейся к франкизму. Целую неделю Жильбер был согрет сердечным теплом этой семьи. В английском консульстве в Сан-Себастьяне ему выдали деньги на поездку в Мадрид.
Английские дипломаты в Мадриде встретили его очень плохо, то же самое повторилось в гостинице, рекомендованной ему англичанами. Ночь Жильберу пришлось провести в развалинах университетского городка, но он не унывал, вспоминая полковника Жюля Дюмона и те славные бои, которые вели здесь интернациональные бригады.
На другой день англичане встретили его так же плохо, как и накануне, тем не менее дали ему денег на поездку в Португалию. Он отправился в путь, но на вокзале в Мадриде за ним увязались полицейские агенты. Его арестовали и поместили в тюрьму.
Начались долгие допросы:
— Вы француз?
— Нет, я канадец.
— Значит, вы англичанин?
— Нет, я канадец! Меня зовут Жаном Вози, я канадский подданный.
Жильбер пробыл четыре месяца в тюрьме в Торрихосе. Затем его отправили в Миранду, а оттуда он попал на английскую территорию в Гибралтаре. После этого были Лондон и Алжир, и в 1944 году Жильбер вернулся во Францию. [259]
Национальный военный комитет
Три операции, проведенные в Бордо, Нанте и Руане, ознаменовали боевое единство трех груши франтиреров. Конечно, само название «Специальная организация» по-прежнему не вызывало энтузиазма среди молодежи, но это уже же имело существенного значения, ибо борьба развернулась в широком масштабе.
Чтобы раз и навсегда покончить с вопросами о названии организации, о чем много и неправильно писали после освобождения, я, как и другие, считаю необходимым уточнить, что мы приняли наименование «Французские франтиреры». В начале 1942 года мы решили впредь, называть нашу организацию «ТП» («Особые действия»). Правильно будет дополнить, что издававшаяся ФКП в 1941 и начале 1942 года (в период существования Специальной организации и организации «Особые действия») газета «Франс д'абор» писала в подзаголовке: «Информационный орган движения французских патриотов за освобождение страны», а в крупном заголовке значилось: «Наша цель — изгнание захватчиков». В январском номере 1942 года говорилось:
«В числе сил оккупированной Европы, поднимающихся на борьбу за свободу, — французские франтиреры, выдвинувшие призыв: «Франция прежде всего».
В апреле 1942 года организация получила наименование «Французские франтиреры и партизаны», но это было не простое изменение названия. Решение об этом имело далеко идущие цели.
До создания этого объединения, чтобы вступить в Специальную организацию, в «батальоны молодежи» или специальные группы рабочих-иммигрантов, а затем в Объединенную специальную организацию и организацию «Особые действия», нужно было быть членом ФКП. Приняв [260] решение о создании организации «Французские франтиреры и партизаны», ФКП открыла доступ в организацию всем желающим сражаться с оккупантами, не ожидая проблематичного дня «Ж», сделав таким образом своим известное изречение Фоша о принципах руководства боем: «Из всех совершенных ошибок позорной является только одна: бездеятельность».
Однако справедливости ради я должен сказать словами Эжена Генафа, что, несмотря на это решение, желающих вступить в организацию нашлось в то время немного. В 1942 году к нам начали присоединяться отдельные некоммунисты, но их было мало. В 1943 и 1944 годах число вступающих начало расти, «Французские франтиреры и партизаны» пополнялась за счет патриотов различных убеждений. Отдельные даже активные члены ее в 1943 и особенно в 1944 годах были далеки от того, чтобы разделять взгляды коммунистов на будущее общество, но они стремились с оружием в руках сражаться с оккупантами и с этой целью вступали в организацию, которая уже с 1940 года имела в своем составе боевые подразделения. При этом они знали, что руководящая роль здесь принадлежит коммунистам.
Сражавшиеся в наших рядах мужчины и женщины заявляли, что с этого времени они уже не могли разделять взгляды антикоммунистов. Они говорили так потому, что соединили свою судьбу с коммунистами в борьбе за свободу и национальную независимость. Постоянно грозившая нам смертельная опасность навсегда спаяла наш союз.
В октябре 1941 года руководство ФКП создало первый Национальный военный комитет Объединенной специальной организации.
Член подпольного руководства ФКП Шарль Тийон совместно с Жаком Дюкло и Бенуа Фрашоном возглавлял командование новой организации. Полковник Дюмон (Поль) был назначен военным комиссаром, Жорж Бейер — комиссаром по вооружению. Мне была отведена роль заместителя политического комиссара.
После обнаружения полицией «лаборатории», 25 ноября 1941 года, мы оказались зажатыми в тиски. 12 декабря агенты специальных бригад полицейской префектуры арестовали Люсьену Паллюи, медицинскую сестру, образцовую активную коммунистку, связную Жюля Дюмона, [261] «гранд-даму, которую нельзя было не уважать», как говорили о ней все знавшие ее. На следующий день те же агенты арестовали ветерана интернациональных бригад, уполномоченного Специальной организации в Анжу и Пуату Жоржа Фово. Через три дня, 15 декабря 1941 года, полицейские устроили ловушку в том же доме и схватили Пьера Ребьера (Ренье) — боевого соратника Жоржа Фово.
Особенно активно разыскивала полиция полковника Жюля Дюмона. После провала «лаборатории», ареста Люсьены Паллюи, Фово и Пьера Ребьера мы приняли решение в декабре 1941 года переселить Жюля Дюмона на «зеленую квартиру»{105}. Несколько месяцев он жил в департаменте Уаза и присылал нам взволнованные письма, так как состояние бездеятельности для него было невыносимым. Ему было 53 года, тело его было начинено осколками снарядов и гранат, легкие отравлены газами, но он твердил: «Я крепок и несгибаем».
В начале 1942 года его настойчивые просьбы были удовлетворены, он стал военным руководителем доблестных франтиреров родного района департаментов Нор и Па-де-Кале. Политическим комиссаром у него был Жюльен Гапио, уполномоченным по вооружению — Шарль Дебарж.
Жюль Дюмон пал под пулями нацистских карателей 15 июня 1943 года. Вместо него на пост национального военного комиссара был назначен Жорж Валле (Рауль), бывший секретарь федерации профсоюза швейников, сотрудник ЦК ФКП.
Валле, также ветеран интернациональных бригад, был ранен в ноги. Раны еще не зарубцевались, когда в сентябре 1939 года его мобилизовали в армию. Он участвовал в военных действиях 1939–1940 годов. В начале декабря 1941 года ему удалось бежать из лагеря военнопленных в районе Берлина. Несколько дней он провел в IV округе Парижа, укрываясь в квартире своих родителей. Именно [262] здесь его навестила бывшая жена, сохранившая к нему дружеские чувства, и помогла установить связь с компартией.
Жить у родителей было опасно, и поэтому Валле снял комнату у одной из знакомых, а потом переселился на квартиру учителя Ролана Дикелу и его жены Сюзанны{106} в XVII округе Парижа. Связной Валле была Анжела Мерсье, жена коммуниста Рене Ландрие{107}, находившегося в немецком лагере для военнопленных. Она не была коммунисткой, но стремилась заменить своего мужа в эти трудные времена. С 1940 года вместе с Ивонной Валле «на распространяла листовки и газеты ФКП. Под псевдонимом Николь она участвовала в перевозке оружия.
В разговорах с Жерменой, Сесиль и Эдвиж Анжела не раз высказывала опасение, что если ее арестуют и начнут бить, то она заговорит. При выполнении заданий ее постоянно преследовал страх, но когда агенты специальных бригад полицейской префектуры арестовали ее и подвергли особенно изощренным пыткам, она никого не выдала, не проронила ни слова.
Жорж Валле был умным человеком. Он умел быстро оценить обстановку. В течение нескольких месяцев мне довелось встречаться с ним, как я с Эженом Генафом, чуть ли не каждую неделю. В мае 1942 года он был назначен военным комиссаром Парижского района. Политическим комиссаром здесь стал Роже Лине, комиссаром по вооружению и разведке — Раймон Колен.
Жорж Валле лично руководил действиями вооруженных групп прикрытия во время митингов 31 мая 1942 года на улице Бюси, где выступала Мадлен Марзен, и 1 августа на улице Дагер, где выступала Лиза Риколь.
Он был арестован агентами специальных бригад, подвергся неслыханным пыткам, но никого не выдал. 3 июля 1943 года его расстреляли. [263]
Бывшая жена Жоржа Валле Ивонна с 1940 года работала в парижской подпольной организации. Под руководством Андре Бреше она занималась распространением «Юманите» и листовок в I, II, III, IV и V округах Парижа. Затем под псевдонимом Амьен{108} она вошла в состав роты франтиреров под командованием Гастона Фоккарди. Это была одна из наиболее героических рот франтиреров Парижского района, состоявшая из четырех отрядов. Это подразделение франтиреров находилось на особом положении, оно подчинялось непосредственно Центральному Комитету ФКП.
В конце 1942 года большинство бойцов роты были арестованы. К этому времени на счету роты значилось около сорока проведенных в Парижском районе операций. Бойцы роты ликвидировали десять предателей (среди них бывший секретарь партийной организации ФКП, который в течение ряда лет состоял на службе у полиция, а в 1940 году — на службе у немцев, и Альбер Клеман, ставший членом Французской народной партии), организовали пять взрывов в кинотеатрах для германских военнослужащих, провели сенсационную операцию на станции радиовещания в Сент-Ассизе, пустили под откос пять эшелонов и провели ряд других операций. Бойцы только одной этой роты уничтожили несколько сот солдат, офицеров и унтер-офицеров оккупационной армии в Париже. В полицейских застенках арестованных бойцов подвергли не поддающимся воображению пыткам. Большинство из них умерло в концлагерях, и только немногие возвратились из Маутхаузена.
Ивонна Валле вернулась домой в мае 1945 года. На ее теле до сих пор видны следы пыток, которым она подверглась в полицейских участках, когда «кровавые собаки» из специальных бригад пытались получить от нее сведения о ее бывшем муже. Как и Анжела Мерсье, она ничего не рассказала.
Первые заседания Национального военного комитета проходили к Палезо, в загородном доме на Рю-де-Пари, а потом в Гише у Орсея и в Жиф-сюр-Иветт.
На наше первое заседание мы прибыли с Эженом [264] Генафом. От вокзала в Палезо проводник повел нас окольными путями в дом на Рю-де-Пари.
Сутки нам пришлось находиться в этом доме, ожидая прибытия остальных членов комитета. В апреле — мае 1942 года в Национальный военный комитет организации «Французские франтиреры и партизаны» входили: Шарль Тийон, член подпольного руководства ФКП, командующий; Эжен Генаф, национальный политический комиссар; Альбер Узульяс, национальный военный комиссар; Жорж Бейер, комиссар по вопросам вооружения и разведки.
Состав комитета не изменился до конца войны, если не считать замены в мае 1943 года Эжена Генафа Рене Камфеном (полковник Бодуэн), братья которого, Морис и Поль, были расстреляны в Аррасе.
Изменились названия должностей. Политические комиссары стали называться комиссарами по кадрам, военные комиссары — комиссарами по операциям, и в их задачу входила организация разведки и обеспечение отрядов оружием.
В заседаниях Национального военного комитета участвовали также Марсель Пренан и Лоран Казанова.
Профессору Марселю Пренану в Национальном военном комитете было поручено составление небольших по объему трудов для военной подготовки кадров и поддержания связей с офицерами запаса. Кроме того, вместе с Жоржем Бейером он поддерживал связь с другими организациями Сопротивления и с представителями англичан.
Вторым участником заседаний Национального военного комитета был Лоран Казанова{109}. Когда в 1943 году была учреждена Консультативная ассамблея, мы направили его в Алжир в качестве нашего представителя.
До этого он редактировал газету «Франс д'абор», которая превратилась в орган информации, связи и боевых действий отрядов франтиреров и партизан сражающейся Франции. В ноябре 1943 года он написал великолепную статью о вооруженном восстании на Корсике, напомнил о традициях чести и свободы жителей этого острова. Предвидя скорый отъезд Лорана Казанова в Алжир, газета [265] «Франс д'абор» отмечала, что «данная статья написана капитаном Казанова перед его выездом в качестве делегата франтиреров и партизан для работы в Консультативном комитете, учрежденном Комитетом национального освобождения Франции».
Но, увы, трижды Лоран Казанова прибывал в обусловленное место для посадки в самолет союзников, который должен был доставить его в Алжир, и трижды самолета не оказывалось. Казанова так и не выехал туда. Он продолжал сотрудничать в газете, а в 1944 году на него возложили новую конкретную задачу — создать патриотическую милицию.
В южной зоне мы имели местный орган Национального военного комитета — зональный военный комитет. Жорж Бейер поддерживал с ним регулярную связь и информировал нас об обстановке на юге ежемесячно, как только прибывал делегат зонального военного комитета.
Мы старались прямо не вмешиваться в руководство борьбой в южной зоне, развернувшейся в конце 1943 года и особенно в 1944 году в широких масштабах. Нельзя забывать, что эта зона была оккупирована германской армией только 11 ноября 1942 года, Сопротивление в ней имело свои особенности по сравнению с северной зоной в этот период. В северной зоне каждый из нас жил боями во всех интеррегионах, и мы почти ежедневно получали подробные сведения об этой борьбе. Из южной зоны мы получали только обобщенные данные об обстановке.
Хотя германские войска оккупировали южную зону только 11 ноября 1942 года, там до этого уже существовало движение Сопротивления. Например, товарищам Самсону и Полю Эстеву удалось совершить крупную диверсию на электростанции, снабжавшей энергией литейный завод в Монтюне, который производил головки цилиндров к авиационным двигателям{110}. Под руководством Пьера Дуаза Жан Робер, Бернар Фаита, Этьенна Даель и Пьер Гомес провели в департаменте Гар ряд диверсий на промышленных предприятиях, поставленных на службу немцам, разгромили правление пронацистской организации. Пьер Дуаз был арестован 30 сентября 1942 года после того, как [266] разбил рекламную витрину правления Французской народной партии в Ниме. Несмотря на начавшиеся репрессии, группа Жана Робера организовала диверсию на предприятии в Безье.
Во время вступления нацистских войск в неоккупированную зону 11 ноября 1942 года в городе Ниме была проведена мощная демонстрация. Она явилась выражением воли населения департамента Гар к сопротивлению оккупантам. Жан Робер с товарищами организовал взрыв трансформаторов на железной дороге, что задержало прибытие эшелонов с немецкими войсками.
3 февраля 1943 года Венсан Фаита, бежавший из лагеря Мозак, присоединился к Жану Роберу и своему брату Бернару Фаита. 20 февраля 1943 года эти три товарища подложили чемодан с взрывчаткой в «особый» дом, предназначенный для размещения немецких офицеров. Пять нацистов было убито и около десяти ранено.
К сожалению, из всех сообщений, поступавших в Национальный военный комитет из южной зоны, мне особенно запомнилось полученное в один из дней 1943 года сообщение о гибели двух молодых и доблестных бойцов — Жана Робера и Венсана Фаита.
Венсан Фаита вторично был арестован 6 марта. Жан Робер со своей группой предпринял отчаянную попытку освободить Венсана, когда того перевозили из одной тюрьмы в другую. То ли из-за утечки сведений, то ли по другим каким-то причинам, но Жан Робер был арестован еще до начала этой операции.
23 марта 1943 года назначенные Петэном судьи специального суда в Ниме приговорили Жана Робера и Венсана Фаита к смертной казни. Сделано это было по приказу Петэна, и я еще раз повторяю, что смертный приговор был вынесен именно по его приказу. Решительное вмешательство в это дело адвокатов Дельрана и Бедо оказалось бесполезным, приговор был определен еще до суда, и патриотам пришлось иметь дело не с судьями, а с палачами.
Так называемый маршал Франции был против того, чтобы армия вступила в бой с немцами 11 ноября 1942 года, он не испытывал никаких угрызений совести, когда решалась судьба французов. Подобно тому что он сделал в августе и сентябре 1941 года в северной зоне, здесь также [267] к нацистским виселицам добавилась французская гильотина.
«Я член Французской коммунистической партии, — заявил Жан Робер судьям-палачам, — я солдат отечества. Все, что я совершил, я делал как патриот, ведущий борьбу против порабощения страны захватчиками и прислуживающими им предателями. Я ни о чем не сожалею, а если и сожалею, так только о том, что не смог сделать больше».
22 апреля 1943 года Жана Робера и Венсана Фаита гильотинировали.
Пьер Дуаз находился в это время в тюрьме в Ниме. Рассказывая об этом дне, он пишет:
«Как только заговорил Луи Газаньер, все заключенные собрались вместе. Луи сказал: «Прошу почтить минутой молчания память Жана Робера и Вевсана Фаита, героически павших за Францию». Все заключенные встали. Никогда раньше воздание почестей не совершалось в более трогательной обстановке. Это происходило в тот момент, когда еще не успела остыть кровь патриотов Жана Робера и Венсана Фаита».
Очень меня опечалило то, что из состава Национального военного комитета в мае 1943 года выбыл Эжен Генаф, к которому я испытывал глубокое уважение. Нас крепко сплотили те трудности, которые нам пришлось пережить в августе — сентябре 1941 года. Мне нравились забота Эжена Генафа о человеке, о людях, его очень большая сердечность. Меня всегда поражали у этого рабочего-строителя аналитический склад ума, боевой дух, выкованный в горниле рабочей борьбы. Всю свою жизнь Эжен Генаф посвятил борьбе трудящихся и работе в профсоюзных организациях. Очень часто забывают упомянуть о той роли, которую он сыграл в развертывании действий франтиреров как национальный политический комиссар, пост которого он занимал с августа 1941 по май 1943 года. Я считаю, что это составляет самую большую его заслугу в общей борьбе в период оккупации. Работать ему приходилось в труднейших условиях.
Во время нашей встречи в августе 1941 года мы настаивали на необходимости проведения первых операций непосредственно против офицеров и солдат, оккупирующих нашу страну. Я помню, как Эжен ратовал за применение простых способов добычи оружия у офицеров. Бывший строительный рабочий, он выражал свои мысли [268] легкодоступным языком, и это помогало находить массовые формы повседневной борьбы.
Мне приходилось наблюдать, как он мчался из одного пригорода в другой, с одной встречи на другую, и это в то время, когда Парижский район был тем местом, где собрались главные силы аппарата подавления, где широко сочетались полицейские методы шефов германского гестапо и руководителей префектуры французской полиции.
С середины 1942 года велось наблюдение за каждым выходящим из метро, а если шли вместе два человека, то за ними немедленно устанавливалась полицейская слежка, если даже в девяти случаях из десяти эти люди не имели никакого отношения к Сопротивлению. Итак, как политическому комиссару, Эжену Генафу предстояло убедить наших товарищей в необходимости ведения вооруженной борьбы и выполнения решений руководства партии о включении многих активистов в группы франтиреров. В свое время история скажет свое слово о той крупной роли, которую играл Эжен Генаф в годы Сопротивления. Эжен Генаф прошел трудную жизненную школу. Он родился в 1904 году в Спезе, в Париж переселился вместе со своими родителями. После начала войны вернулся в родную деревню, где нанялся батраком на ферме за пять франков в месяц и пару деревянных башмаков в год. После окончания войны снова приехал в Париж, начал работать в типографии. Семья с трудом сводила концы с концами. Он получил специальность и вскоре стал рабочим-цементником на строительном предприятии.
Прошло немного времени, и он включился в рабочую борьбу, в 1924 году вступил в Унитарную всеобщую конфедерацию труда, а несколько позже — во Французскую коммунистическую партию. Он любил свою профессию, был хорошим рабочим, но это не мешало ему вести борьбу за повышение заработной платы, за улучшение условий труда. Он проявил себя положительно во всех отношениях, и товарищи в скором времени избрали его генеральным секретарем профсоюза цементников, а затем — региональным секретарем профсоюза строителей и секретарем объединения парижских профсоюзов Унитарной всеобщей конфедерации труда.
В ходе борьбы за достижение ближайших целей он не терял из виду ту угрозу, которая все больше нависала над миром: войну и фашизм. [269]
В 1932 году в составе делегации трудящихся Парижского района он участвовал в Амстердамском антивоенном конгрессе, на котором был учрежден Комитет единства и борьбы против фашизма и войны. Он отличился, возглавив парижских трудящихся при проведении массовых демонстраций 6, 9 и 12 февраля 1934 года, когда происходили столкновения с фашистами и полицией{111}. Эти демонстрации закончились 12 февраля всеобщей забастовкой, проведенной по призыву двух профсоюзных центров.
В 1936 году на объединенном конгрессе Всеобщей конфедерации труда и Унитарной всеобщей конфедерации труда Эжена избрали в административную комиссию вновь образованной крупной организации, принявшей название Всеобщая конфедерация труда. Член ЦК ФКП, он вместе с Анри Рейно и другими профсоюзными активистами руководил региональным объединением парижских профсоюзов. На этом посту он занимался разными вопросами и делами рабочих самых различных отраслей промышленности.
Среди швей-мастериц рабочий-цементник встретил Жермену, ставшую спутницей его жизни. В трудные часы жизни, а их у Эжена будет немало, она помогала ему со всей преданностью. В период оккупации она была незаменимой связной.
Таким был Эжен Генаф. Ему приходилось не только пользоваться поддельным удостоверением личности, но и заботиться о том, чтобы его не узнали. Маленькие усы и очки с толстыми стеклами плохо маскировали бывшего руководителя парижских профсоюзов.
Эжен Генаф жил в Кламаре. Помимо городской квартиры он снял загородный дом в Шавиле, где мы регулярно встречались. Именно в этом доме в один из январских дней 1942 года, несмотря на все трудности того времени, когда над нами постоянно витала смерть, мы отдыхали целое воскресенье.
Эжен и Жермена пригласили меня с Сесиль. Эжен был душой общества, весельчак и затейник, пересыпал трапезу остротами и шутками. Днем мы вели разговор о том о сем. На улице было очень холодно, светило бледное, но яркое [270] солнце, лучи которого пробивались в комнату через застекленные двери. Вдруг он сказал:
— Вот и наступил Новый год! Минувший был трудным. Теперь группы Специальной организации сражаются почти повсюду. У нас имеется небольшая армия. Нам нужна песня, которую могли бы петь наши бойцы, как это было в тысяча семьсот девяносто втором году.
После этого Эжен Генаф вместе с Жерменой в первый раз исполнил песню франтиреров. Эжен написал для нее слова, а Жан Шаплен сочинил к ним музыку. Сейчас хорошо известна песня партизан, созданная Морисом Дрюоном. Она была написана позже в Лондоне, ее стали петь уже после освобождения. Эта песня очень хороша, ее нельзя слушать без волнения, но нам дорога и другая песня, родившаяся в подполье, в самом сердце глубокой ночи оккупированной Франции. Она мощно звучала среди женщин — узниц тюрьмы в Рейне во главе с Бертой Вивьен, в тюрьме Рокет — с Симоной Шаплен, в других тюрьмах, концлагерях, ее пели многие борцы Сопротивления. Эта песня живет в нас самих, это песня наших надежд. Она — исторический документ, говорящий о том, что французские коммунисты черпают свои силы из национальных источников, что у них только одна цель: в борьбе отвоевать свободу родины.
Пусть те, кто спустя десятилетия вновь прочтут этот текст, попытаются представить себя во Франции, порабощенной нацистской солдатней, которой всячески помогали вишистские предатели, в той Франции, где ежедневно были убитые, расстрелянные, гильотинированные, и я уверен, что многие оценят эти стихи не только с точки зрения литературной, но и как песню надежды, песню борьбы.
ПЕСНЯ ФРАНТИРЕРОВ I Франция всегда примером служила.В 1943 году в Парижском районе репрессии усилились, и поэтому следовало принять дополнительные меры, избежать арестов. Руководство партии решило создать вооруженную охрану, которая должна сопровождать и обеспечивать прикрытие наиболее известных активистов. В число охраняемых был включен и Эжен Генаф. Эжен предложил привлечь к этой работе одного шофера. К счастью, тем, кто у нас ведал кадрами, этот человек оказался известен своим сомнительным поведением и связями. Выяснилось, что брат его жены — полицейский, настроен явно антикоммунистически. Эжен Генаф вынужден был срочно переменить квартиру и соблюдать режим изоляции. На последней встрече Эдвиж, Сесиль и я узнали, что Жермена и Эжен связаны с подпольной организацией только через нас. Перед нами встали две противоречивые проблемы: с одной стороны, необходимо было обеспечить [272] безопасность Национального военного комитета (и, кроме того, руководства партии), с другой — надо было не допустить ареста Эжена Генафа и Жермены, которые остались без денег и продовольственных карточек.
Обстановка стала еще более драматичной, когда были арестованы Симона и Жан Шаплен. Заточили в тюрьму и чету лесорубов, проживавших в лесу Круасси, а ведь мы там провели несколько заседаний.
В серьезных разговорах по этому вопросу Эдвиж настаивала на том, чтобы мы поддерживали связь с Эженом и его супругой. Именно Эдвиж раз в две недели ходила к Жермене Генаф и приносила ей продовольственные карточки и деньги.
Эдвиж выполняла свои трудные обязанности связной военного комитета, одновременно заменяла мать молодым девушкам, которые не видели своих матерей. Небольшого роста восемнадцатилетняя бретонка Клер рассказывала мне, что Эдвиж каждый раз приносила ей немного сахару.
Какое-то время Жермена и Эжен скрывались в Ливри-Гаргане у одного итальянского антифашиста, который предоставил в их распоряжение домик в саду. Потом выяснилось, что человек, которого Эжен собирался сделать своим телохранителем и кандидатуру которого отклонили наши кадровые органы, знал хозяина дома. Это вынудило Жермену и Эжена сменить квартиру. Оптовый торговец вином в Ливри-Гаргане подыскал им в Монфермейе надежное убежище у продавца велосипедов.
Когда было решено направить Эжена Генафа на работу в южную зону и встал вопрос, как его разыскать, я сказал, что смогу сделать это за сравнительно короткий срок.
Эжен и Жермена выехали в южную зону, а до этого им пришлось пережить самые тяжелые во всех отношениях недели в их жизни{112}. [273]