«Рожденная вновь ценой их жизни»
На другой день после акта возмездия против коменданта Нанта подполковника Готца печать и радио развязали беспрецедентно злобную кампанию против франтиреров и всего движения Сопротивления.
Нельзя забывать обстановку того времени. К операциям в Париже, департаментах Нор и Па-де-Кале в период с 19 по 21 октября прибавились диверсия на железной дороге в окрестностях Руана, уничтожение военного советника оккупационных войск в Нанте и штабного офицера в Бордо. Некоторые высокопоставленные немецкие офицеры начали опасаться за свою жизнь. Однако причины широкой кампании, предпринятой средствами массовой информации, крылись не только в этом. Нацисты пытались изолировать нас, подорвать основы нашей вооруженной борьбы, доставлявшей им тревогу.
Формы выступлений прессы были различны. В некрологе говорилось о Готце как о «добром и храбром офицере», «искреннем франкофиле». «Добрый и храбрый» гитлеровский офицер? Достаточно перечитать газеты того времени, чтобы все стало ясно. С 29 сентября 1940 года по приказу Готца в газете «Уэст-эклер» печатались «уведомления», раскрывающие всю глубину его «франкофильства»{81}. В частности, говорилось, что «с некоторых пор офицеры германской армии все чаще стали жаловаться на то, что агенты французской полиции не отдают им честь как положено. Кроме того, жители не уступают дорогу [207] немецким военнослужащим на улицах и места в трамваях. Я прошу г-на мэра принять все необходимые меры, чтобы впредь этого не повторялось...». Далее шли угрозы о применении строгих санкций. Короче говоря, если бы все было по-иному, все равно служащий германской армии на нашей земле оставался бы оккупантом. Наш долг был прост: наносить по захватчику удары ежедневно, ежечасно.
Немцы предложили 15 миллионов франков (по курсу того времени) тому, кто представит сведения для опознания Жильбера Брюстлейна, Гиско Спартако, Марселя Бурдариа или помогавших им наших товарищей из Нанта. Раболепно заискивающий перед гитлеровцами мэр-коллаборационист добавил к этому еще 200 тысяч франков и гарантировал сохранение в полной тайне имени возможного разоблачителя.
Никаких сведений эти господа так и не дождались. Тогда они прибегли к директивам Кейтеля:
«Надо иметь в виду, что в оккупированных странах человеческая жизнь в большинстве случаев ничего не значит, террор может быть эффективным только в случае применения крайне жестких мер». (Выдержка из секретной директивы от 16 сентября 1941 года.)
22 октября 1941 года было расстреляно двадцать семь коммунистов из числа интернированных в концлагере в Шатобриане.
Министр внутренних дел вишистского правительства Пюше просил оказать ему «честь» и дать выбрать тех, кого следует расстрелять...
Вот документ, предъявленный после окончания войны на Нюрнбергском процессе.
«Париж, 20 октября 1941 годаГ-ну майору Боймельбургу
Г-н майор!
При сем представляю Вам список, о котором мы говорили сегодня. В него включены имена наиболее известных коммунистов из числа узников концлагеря в Шатобриане...»
Штемпель на письме указывает, что оно было получено Боймельбургом 21 октября.
В свою очередь супрефект Шатобриана Бернар Лекорнго писал в районную комендатуру:
«В продолжение Вашей сегодняшней беседы имею [208] честь подтвердить, что министр внутренних дел связался с генералом фон Штюльпагелем, чтобы сообщить ему имена наиболее опасных коммунистов из числа узников концлагеря в Шатобриане.Ниже для Вашего сведения приводится список шестидесяти человек, о которых было сообщено сегодня.
Супрефект Бернар Лекорню».
Содержание и форма этого документа в комментариях не нуждаются... Оккупанты требовали двадцать семь человек, им дали шестьдесят. Пюше и Лекорню не жалели крови своих соотечественников.
В то же время супрефект отдал строгий приказ лейтенанту Туйя, командиру отряда жандармерии в Шатобриане:
«Я, нижеподписавшийся, Лекорню Бернар, супрефект Шатобриана, приказываю лейтенанту Туйя... без предупреждения открывать огонь по любому интернированному, не подчинившемуся лагерному порядку или отказавшемуся выполнить отданное распоряжение».
Даже немцы не осмелились требовать большего раболепия от Петэна и его подручных.
Итак, отобрали двадцать семь коммунистов. Первыми в списке значились руководители национальных профсоюзных федераций, возглавлявшие борьбу на заводах. Злобствующий капитал не смог их обезоружить, тогда прибегли к помощи Пюше.
Большинство приговоренных к расстрелу содержались в тюрьме и в лагере для интернированных в течение года и даже более... В наши дни некоторые осмеливаются утверждать, что движение Сопротивления возникло в июне 1941 года. Если бы дело обстояло именно так, то были бы живы многие из тех, о ком мы сегодня скорбим.
Позор тому, кто устно или письменно утверждает подобное; это не что иное, как святотатство по отношению к жертвам концлагеря в Шатобриане и ко многим другим активным участникам Сопротивления. Это надругательство над могилой Шарля Мишеля, секретаря профсоюзной федерации кожевников, арестованного 5 октября 1940 года, это оскверняет память павших:
Дезире Гране, секретаря федерации рабочих бумажной промышленности, арестованного 11 октября 1940 года;
Жюля Веркрюисса, секретаря федерации профсоюза текстильщиков, арестованного 5 октября 1940 года; [209]
Мориса Гардета, муниципального советника Парижа, арестованного 11 октября 1940 года;
Жана Пульмарка, члена ЦК Союза коммунистической молодежи, арестованного 5 октября 1940 года;
Жан-Пьера Тимбо, секретаря объединенного профсоюза металлургов Парижа, арестованного 19 октября 1940 года;
Жана Гранделя, генерального советника департамента Сена, арестованного 11 октября 1940 года;
Анри Пуршасса, металлурга из Иври, арестованного в конце 1940 года;
Антуана Песке из Обервилье, врача, оставшегося в городе в период массового бегства с целью оказания медицинской помощи больным и арестованного 2 октября 1940 года;
Хин Кон Ана, преподавателя-стажера, вьетнамца, арестованного 18 июня 1941 года.
Распространение подобных измышлений равносильно надругательству над могилами Ги Моке, лицеиста, национального героя, арестованного 13 октября 1940 года за распространение листовок Союза коммунистической молодежи, и Клода Лале, студента-коммуниста, одного из организаторов похода к площади Этуаль 11 ноября 1940 года, арестованного 27 ноября за участие в этой демонстрации.
Это также означает надругательство над могилами инженера-химика Виктора Ренеля, доктора Мориса Тенена, Пьера Гежена, Марка Бургиса, Титуса Бартоли, Анри Бартелеми, Раймопа Теллье, Раймона Лафорга, Эмиля Давида, Максимилиана Бастара, Шарля Делавакери, Эдмона Лефевра, Жюльена Лепанса, Эжена Керивеля.
Зловещим был день 22 октября 1941 года. Помни об этом, Франция! На полигоне в Нанте было расстреляно шестнадцать патриотов, а в Мон-Валерьепе еще пять человек пали от пуль нацистов{82}. [210]
Пьер Риго, секретарь Мориса Тореза, арестованный 5 октября 1940 года за руководство подпольной деятельностью в Иври, вел дневник, в котором отражал жизнь концлагеря в Шатобриане, и, в частности, сделал записи об этом ужасном дне 22 октября 1941 года.
Вначале он рассказал о трогательном визите аббата Муайона, прибывшего со словами:
«Я пришел к вам не для того, чтобы совершать насилие над вашей совестью... а как представитель шатобрианцев. Передаю вам свидетельство их глубокой симпатии и любви к вам. Хочу вам сказать, что я ваш друг; более того, я ваш брат в любви к отечеству...»Перед отправлением на казнь двадцать семь товарищей собрались вместе в бараке номер 6. Вот что рассказал Пьер Риго:
«14 часов 50 минут.
С каждой минутой ожидание становится мучительнее, и тут зазвучала «Марсельеза».
Голоса поющих слились в едином захватывающем хоре, исполняющем боевую и победную песню Франции.
С трудом сдержали слезы, когда по голосам узнали товарищей.
Вот послышалось: «Прощайте, друзья!» Ворота лагеря отворились. Въехал полицейский фургон, а за ним два больших грузовика. Это — за осужденными. Здесь расстреливать боятся... Песня звучит все громче. Но это не та «Марсельеза», которую исполняют в официальных случаях. Мы слышали «Марсельезу» отваги, героизма, побед, «Марсельезу» мести.
Стихла «Марсельеза», и зазвучал «Интернационал».
Шарль Мишель вышел из барака первым. Он спокойно сказал офицеру: «Вы увидите, как умеет умереть французский депутат».
Тимбо вышел вторым. Он громко крикнул жандарму: «Я простой рабочий, но моя рабочая блуза во много раз чище твоей униформы!» — и плюнул ему в лицо.
Доктор Тенен так же громко сказал нацистскому офицеру: «Француз считает делом чести пасть в бою! — А затем, показав на Ги Моке, добавил: — Это преступление — убивать подростка...»
Но Ги Моке остановил товарища и гордо произнес: «Не надо, Тенен, я такой же коммунист, как и ты».
Три машины выехали к карьеру, в кузове каждой из [211] них по девять человек, приговоренных к казни. Первая разгрузилась в глубине карьера, вторая ожидала на середине спуска, третья — дальше наверху.
Двадцать семь человек были расстреляны тремя партиями по девять человек в каждой.
Они пели «Марсельезу», и пение прекращалось только после того, как раздавались выстрелы карательных команд».
Пьер Риго пишет далее, что, как рассказывали потом крестьяне, бывшие свидетелями казни, им казалось, что песня продолжала звучать и когда умолкли залпы карателей.
Доктор Тенен бросил карателям слова: «Сейчас вы увидите, как умирает француз!» Жан-Пьер Тимбо перед расстрелом воскликнул: «Да здравствует Коммунистическая партия Германии!»
Франтиреры и партизаны, профессор Валентен Фельдман, поэт Манушьян и многие другие позднее, когда настанет последний час их жизни, повторят то, что говорили металлист Жан-Пьер Тимбо и доктор Тенен. Это подтверждает глубокие цели той борьбы, которую мы вели на земле Франции; это была битва за освобождение всех народов, в том числе и германского.
22 октября 1941 года все газеты на первых полосах сообщили о расстреле, но никаких имен не называлось.
В это утро я встречался на площади Данфер-Рошеро с полковником Дюмоном и Франс Блок. Клодия, как мы называли Франс, была чрезвычайно бледна, заметно расстроена. Мы зашли в бар, и Дюмон предложил ей чашку кофе и бокал вина.
— Простите меня, — сказала она, — я только что прочитала газету. Боюсь, что Фредо{83} среди расстрелянных. — Затем, на одном дыхании, она продолжила: — Нельзя капитулировать! Это было бы ужасно... Нужно продолжать борьбу и отомстить за павших.
Сердца наши были переполнены болью. Каждый день в газетах появлялось упоминание то об одном, то о другом расстрелянном. Нацистам никак не удавалось схватить активных борцов, тогда они принимались за их родных, [212] близких, за наших лучших братьев по борьбе, томившихся в застенках. В Бордо было расстреляно еще пятьдесят патриотов. Почти все они были членами Французской коммунистической партии и Союза коммунистической молодежи.
Поэт Пьер Зегерс в эти черные дни октября — ноября 1941 года писал:
Они погибли за Отчизну,Принципиальный спор
Нацисты пытались сломить сопротивление нашего народа. Они считали, что единственным средством для этого является террор. В секретной директиве фельдмаршала Кейтеля от 16 сентября 1941 года говорится, что следует постоянно напоминать и подчеркивать при малейшей возможности в ходе пропаганды, что при помощи самых решительных мер будет освобождено также местное население от преступных коммунистических элементов, тем самым ему будет оказана услуга. Гибкая пропаганда в этом направлении приведет к тому, что даже крайние меры против коммунистов не вызовут отрицательной реакции в благоприятно настроенных кругах населения...
Но террор, даже опирающийся на хорошо организованную аппаратом Геббельса пропаганду, привел лишь к усилению борьбы франтиреров, к укреплению Сопротивления во всех его формах.
Вплоть до наших дней продолжается спор: следовало или не следовало уничтожать германских оккупантов?
Я хорошо представляю себе ту драму, которую пришлось пережить тем семьям, в которых имелись расстрелянные, — от этого никуда не уйдешь, yо в те мрачные годы перед всеми нами вставал следующий вопрос: могли ли мы считать себя в состоянии войны?
Было расстреляно 29 660 участников Сопротивления. Большинство из них являлись активными коммунистами, и в большинстве эти люди сражались с оружием в руках{84}. [214]
Итак, по данным официальной статистики, до 31 сентября 1944 года от бомбардировок союзной авиации во Франции погибло 67 078 человек, 75 660 человек получили ранения{85}. Я не вступаю в принципиальный спор. Мы находились в состоянии войны, хотим мы это признать или нет. Промежуточного положения быть не могло. Наши заводы производили танки, самолеты, военную технику для Гитлера. Они представляли собой такой же военный объект, как и заводы Рура. Поезда и сортировочные станции обеспечивали отправку войск германской армии и боевой техники, их надо было уничтожать так же, как и поезда и сортировочные станции в Германии. Можно и надо вести дискуссию только о том, каким способом следовало уничтожать эти военные объекты.
Американская авиация сбрасывала бомбы с большой высоты, разрушала жилые дома, часто не причиняя больших повреждений непосредственно военному объекту. Английская авиация подвергала себя большему риску. Однако сколько человеческих жизней можно было бы сохранить, невзирая на террор врага, если бы Специальная организация, а затем организация «Французские франтиреры и партизаны» располагали взрывчаткой и современным оружием!
Теперь сделаем некоторые сравнения. Бомбардировки депо в Сотвиль-ле-Руан 5 сентября 1942 года, а также 12 и 28 марта 1943 года унесли 340 жизней, 1097 человек получили ранения. В это же время группа франтиреров и партизан под руководством машиниста Луи Регле нанесла удар по депо в Миженне. Через разведывательную сеть Букмастера, связанную с Интеллидженс сервис, наши друзья получили от английской разведки необходимую взрывчатку (пластиковые бомбы). На воздух взлетело восемнадцать паровозов, а поскольку операцию проводили железнодорожники, то локомотивы были выведены из строя с таким расчетом, что их почти невозможно было восстановить. Во время этой операции не погиб ни один человек.
Был снят кинофильм об операции «Жерико». В нем рассказано о бомбардировке тюрьмы в Амьене 18 февраля 1944 года с целью освобождения содержавшихся там [215] участников Сопротивления. Английская авиация пошла на риск. Один самолет был даже сбит противовоздушной обороной немцев. Английские самолеты сбросили бомбы прямо на здание тюрьмы. В результате таких действий большинство заключенных погибло. В то время в этом департаменте мы имели несколько рот, состоящих из очень смелых членов организации «Французские франтиреры и партизаны». Мы могли бы освободить узников сами, как сделали это в Витре, Абвиле, Тюле, Монтроне, Экс-ан-Провансе, Пюи и в более чем двадцати других городах Франции. Достаточно было дать нам современное оружие и необходимую взрывчатку.
Воздушный налет был бы намного полезнее, если бы самолеты доставили участникам Сопротивления этого департамента оружие. Да и для английской авиации опасностей было бы меньше. Мы расплачивались меньшим количеством жизней за ту войну, которую вели сами на земле своей оккупированной родины. Наша борьба приближала окончание войны, возвращение домой пленных, она была единственным средством противодействия террору.
Если бы мы не дали отпора нацистскому террору, то он унес бы в десять раз больше жизней нашего народа.
Тем, кто с целью оправдания выжидательной политики извращает факты, мы задаем один вопрос: разве, для того чтобы начать борьбу, надо было дождаться того времени, когда вся наша молодежь будет отправлена на каторжные работы в Германию?
Когда в 1943 году гитлеровцы начали забирать молодежь Франции на принудительные работы, в боевых группах французы увидели те организации, которые были готовы принять их к себе, и поняли, что, вместо того чтобы ковать для себя цепи рабства, смогут внести свой вклад в уничтожение этих цепей.
Отказ от поездки на работы в Германию, вступление в боевые группы или в ряды партизан — другого пути для самообороны и защиты соотечественников не существовало.
В такой войне, какой была война 1940–1945 годов, не было места для пассивных позиций. По словам Шарля Пеги, «только моральным падением можно объяснить поведение человека, ожидающего часа победы, но не испытывающего горячего стремления пойти за нее в бой». [216]
Газета организации «Французские франтиреры и партизаны» писала тогда: «Чужими руками Францию не освободить».
Смогли бы мы стать таким народом, который ждал своего освобождения силами других народов — народов СССР, Англии, Америки, Канады? Должны ли были сорок миллионов французов и француженок подчиниться законам, введенным оккупантами, работать для них на заводах и полях, то есть делать все против собственного освобождения?
Некоторые участники Сопротивления считали, что еще не созрели условия для начала вооруженной борьбы. Они предлагали ждать высадки союзников. А каким образом могли бы возникнуть французские силы внутреннего Сопротивления, если бы задолго до 1944 года не началась борьба с врагом? Мы не имели бы никаких сил, или они были бы очень незначительными, если бы мы не вели боев в течение трех долгих и тяжелых лет.
По оценке Эйзенхауэра, военная помощь сил Сопротивления была равнозначна действиям пятнадцати дивизий союзников. В течение первых недель после высадки десанта 6 июня 1944 года только восемь дивизий союзников закрепились на узком плацдарме во Франции. Специалисты хорошо знают, что при высадке десанта самым критическим этапом операции является ее начало, самые первые дни боя. Когда 6 июня 1944 года была осуществлена высадка, советские войска вышли на польскую границу, в течение месяца они уже вели бои в Румынии, а войска союзников находились на подступах к Риму. Но Гитлер еще имел возможность бросить против десанта 20 дивизий. В этот критический момент, когда подход подкреплений задерживался, на путях движения к плацдарму войска противника несли потери в живой силе и боевой технике, подрывался их моральный дух под непрерывными ударами французских сил внутреннего Сопротивления; вражеские колонны попадали в засады на всех маршрутах. Но если бы не имелось тщательно оформленных организаций, постигших трудную науку ведения партизанских боев, то не было бы и французских сил внутреннего Сопротивления. Вот что пишет об этом авторитетный историк Марсель Бодо:
«Все, принимавшие непосредственное участие в руководстве подпольной борьбой, не могут не признать, что [217] такая тактика глубоко обоснована (именно она была положена в основу действий Специальной организации, а затем организации «Французские франтиреры и партизаны»), и приходится лишь сожалеть, что другие организации, входившие в движение Сопротивления, намного позднее стали руководствоваться этой тактикой. Начало действиям было положено созданием групп «брандеров», которые наносили удары в определенном пункте, затем быстро уходили из этого района для нанесения удара в другом месте, расположенном на значительном удалении от первого объекта, с таким расчетом, чтобы агенты органов подавления не могли напасть на их след. «Изматывать, подавлять боевой дух, обескровливать оккупационную армию!» — таков был боевой лозунг франтиреров и партизан. Они не ждали, пока придут армии союзников, чтобы потом начать партизанские действия в тылу вражеских войск, не ограничивались только сбором разведывательных сведений о войсках противника...»{86}
Оккупанты понимали значение той новой тактики борьбы, которая применялась Французской коммунистической партией.
Генерал фон Штюльпнагель в донесении за январь 1942 года сообщал:
«Из шестидесяти восьми покушений, имевших место в Парижском районе с августа 1941 года по 3 января 1942 года, двадцать два покушения были вполне объяснимы. Среди покушавшихся коммунисты составляли очень малое число, в основном это были готовые на все молодые люди. Террористы из числа коммунистов отличались тем, что у них имелся яд, предназначенный для самоубийства в случае ареста. Они стремились спровоцировать забастовки, пассивное сопротивление, ослабить военный потенциал в оккупированной зоне... Стремясь оказать помощь нашим врагам, они прилагали усилия к тому, чтобы вынудить нас держать в оккупированной зоне крупные контингенты войск для поддержания порядка. При помощи таких действий сама идея установления нового порядка в Европе должна была во Франции потерпеть провал».
По всей вероятности, командующий оккупационными войсками во Франции еще раз ознакомился с книгой генерала [218] Людендорфа «Тотальная война». Видимо, поэтому он обошелся на этот раз без оскорблений в адрес французских франтиреров.
Начальник штаба германской армии в 1914–1918 годах писал в своей книге:
«В конечном счете в политике только сильный решает, какими должны быть законы и их толкование. А народная война, ведущаяся в тылу побеждающей армии, находится в полном соответствии с международным правом. Обрушившиеся на народ бедствия являются причиной народных войн. Такая война возможна только в том случае, когда народ обладает глубоким единством и решил вести борьбу за свое существование».
Именно это и было присуще народу Франции в 1940–1944 годах.
Один из членов военного трибунала в оккупированной Франции Ганс Дортзель пишет:
«По моему мнению, первые предвестники движения Сопротивления во Франции ощущались уже во время моего прибытия туда в сентябре 1940 года.Многочисленные диверсии, повреждение линий связи на первый взгляд давали повод считать их изолированными действиями. Но при более внимательном рассмотрении этих фактов можно было сделать вывод, что все эти действия направлялись определенной боевой организацией.
На начальном этапе силы Сопротивления причиняли незначительный материальный ущерб. С другой стороны, эти действия с самого начала имели большое идеологическое значение для противника и представляли серьезную угрозу для нас.
Общая обстановка на Западе вначале породила чувство неуверенности в войсках. Это чувство постоянно усиливалось, и никакими мерами противодействия не удавалось изжить его — я считаю, что все эти меры оказались совершенно неэффективными, хотя их периодически проводили в жизнь...»{87}
Создатель «кодекса о заложниках» генерал фон Штюльпнагель придерживался такого же мнения. Он говорил: «Расстрелы приводят к тому, что друзья казненного [219] на заводах, в учебных заведениях, конторах и кварталах в свою очередь становятся франтирерами».
Если Отто фон Штюльпнагель и пересмотрел свою позицию, то сделал он это не по душевной доброте, а в интересах Германии. Он заявил об этом Эрнсту Юнгеру{88}. 23 февраля 1942 года в шесть часов вечера немецкий писатель был приглашен на чай к главнокомандующему оккупационными войсками. Отто фон Штюльпнагель позвал его для беседы по этим вопросам перед... своей отставкой{89}.
Юнгер пишет в дневнике:
«...Он изложил тактические мотивы своей оппозиции. К промышленному потенциалу надо было относиться с чувством меры. Отрасли промышленности могли давать тем больше продукции, чем лучше шли дела в самой стране. Самое большое значение имел тот непредвиденный поворот событий, который произошел в кампании на востоке.Сверх всякого ожидания он настаивал на том, что проведением массовых репрессивных мер оказывалась огромная услуга движению Сопротивления во Франции. Этим самым можно также объяснить высказанную им мысль: репрессии вышли далеко за пределы поставленной перед ними цели».
Документы германских архивов подтверждают содержание этой беседы. Отто фон Штюльпнагель неоднократно предлагал ставке Гитлера «свой выход из положения», имея уже шестимесячный опыт расстрелов, проводившихся по его приказу. Во Франции он являлся даже инициатором всех расстрелов. Он требовал «арестовывать как можно больше коммунистов, особенно среди молодежи, являющейся основным поставщиком преступников, и, если возможно, проводить массовую отправку молодежи на каторжные работы в Германию».
В начале февраля 1942 года Штюльпнагель прибыл в ставку Гитлера, но принят не был. После серьезной размолвки с Кейтелем он возвратился в Париж и обратился с просьбой об «увольнении на пенсию».
В письме фюреру Отто фон Штюльпнагель писал: «С полным основанием я могу утверждать, что за все [220] время моего пребывания на посту главнокомандующего во Франции в основном там были обеспечены спокойствие и порядок, а страна с максимальной пользой широко использовалась в интересах ведения войны, причем все это выходило далеко за пределы условий перемирия...»{90}
В отношении франтиреров он сообщал:
«...Французское общественное мнение было посвящено в то, что речь шла о мелких террористических группах, трудноуловимых даже для германской и французской полиции, которых невозможно было заставить отказаться от продолжения борьбы самыми крайними репрессивными мерами. Это можно сделать только путем раскрытия и разгрома их организации».
16 февраля 1942 года Гитлер согласился с «увольнением на пенсию» Отто фон Штюльпнагеля и назначил вместо него корпусного генерала Карла Генриха фон Штюльпнагеля.
Гитлер, однако, был обеспокоен той обстановкой, которая создалась во Франции в связи с деятельностью коммунистической партии. Первоначально он решил послать туда основателя лагеря в Освенциме нацистского генерала Баха Зелевского в качестве представителя СС для координации всей карательной деятельности. Но последний выполнял тяжелую задачу по борьбе с партизанами на Украине и в Белоруссии, и его некем было заменить. Таким образом, мы получили генерала СС Оберга.
Заместитель Гиммлера Гейдрих 7 мая 1942 года (за несколько дней до его уничтожения чешскими патриотами) прибыл в Париж, чтобы представить французским правителям Оберга. На этом собрании рядом с Гейдрихом и Обергом находились премьер-министр Пьер Лаваль, министр внутренних дел Пюше, комиссар по еврейским делам Даркье де Пеллепуа, генеральный секретарь вишистской полиции де Бринон, генеральный секретарь министерства внутренних дел Гилер и другие.
Но ни массовые и беспощадные репрессии, ни зверские пытки — ничто не смогло остановить начатой борьбы.
Переживший эти времена и возвратившийся в Англию [221] Жозеф Кессель в своей книге{91} написал волнующие строки о борьбе коммунистов:
«Все мы ведем одно сражение, но мы знаем, что в первую очередь на коммунистов враг обрушивается с особым ожесточением. Нам также известно, что они самые смелые, что они лучше организованы. Они помогают нам, а мы помогаем им. Они любят нас, а мы любим их.Все очень просто...
В движении Сопротивления я не знаю ни одного человека, который говорил бы о коммунистах без особого выражения радости в голосе и на лице. Это выражение предельно серьезно».
Говоря о расстрелах, он продолжал:
«Франтиреры создали настоящую армию. Число немецких трупов настолько возросло, что враг был вынужден отказаться от системы заложников. Он уже не может рассчитывать на казнь ста французов за одного убитого немца, в этом случае ему пришлось бы уничтожить всю Францию. Враг открыто признал, что Франция победила террор».
Именно в это время до нас дошли следующие строки:
«Франтиреры Франции! К оружию!»Луи Арагон, словно эхо, отозвался на заключительные строки предсмертного письма молодого лицеиста Ги Моке, расстрелянного в Шатобриане:
«Вы, живые, будьте достойны нас, двадцати семи, идущих на казнь...» [222]
Первые проблески
В августе, сентябре и октябре 1941 года мы сознательно взяли на вооружение традиции франтиреров 1814 и 1870–1871 годов, как бы продолжив борьбу, начатую теми патриотами, которых вдохновляли герои книг Эркмана и Шатриана. Эти лесорубы и возчики дров в Вогезах избрали своим предводителем башмачника Клода Гюллена. Мужчины и женщины — эльзасцы, лотарингцы, вогезцы в 1814 году в течение долгих месяцев громили армии монархической Европы, в обозах которых возвращались в свои владения французские вельможи.
1814-й... 1870-й... 1940–1944-й... Эти годы составляют как бы одно дыхание истории, одну народную войну, борьбу за свою республику: народ брал в свои руки судьбы национальной независимости и свободы. Но война 1939–1945 годов в корне отлична от всех предшествующих. В 1940–1944 годах нам суждено было скрестить оружие с фашизмом, с самой зверской формой подавления, предельно ожесточенной, с террористической формой господства крупного капитала. Мы столкнулись с оккупантом, который возвел террор в ранг государственной политики. Пытки, тюрьмы, лагеря смерти, карательные команды, наука истребления — с ее помощью были уничтожены десятки миллионов людей во всех странах Европы. В 1814 году, а особенно в 1870 году на родной земле оставалось место для какой-то надежды. Целая армия — Луарская — продолжала вести борьбу с врагом. В 1870 году из глубин истории звучал народный набат 1792 года. В тылу врага Гамбетта вкладывал оружие в руки франтиреров и всего населения.
В 1941 году наша родина при пособничестве Петэна была отдана в рабство нацистским оккупантам. Требовалось создать новую армию. Все давалось с трудом в первые [223] годы. Но, однажды вспыхнув, пламя борьбы охватило всю страну.
Французская коммунистическая партия уже в 1940 году предвидела возможность ведения вооруженной борьбы. Тогда ее руководством было дано указание собирать брошенное французской армией оружие. В июле 1940 года еще не могли точно определить время начала и формы этой борьбы, но ясно было одно, что в один прекрасный день она начнется в широких масштабах. В этом направлении и шло создание Специальной организации. В оккупированной Франции она стала первой вооруженной организацией, созданной Французской коммунистической партией. В состав Специальной организации входили только коммунисты. В апреле 1942 года она вместе с «батальонами молодежи» и специальными группами иностранных рабочих положила начало созданию организации «Французские франтиреры и партизаны», в которую могли вступать все патриоты. В 1940 году речь могла идти лишь об ударных группах прикрытия распространителей плакатов, флажков и листовок. Периодически проводились операции по нарушению телефонной связи германской армии. Тем не менее созданная в 1940 году Специальная организация явилась инициатором новых форм вооруженной борьбы.
Некоторые путают (по недопониманию или преднамеренно) процесс развития вооруженной борьбы против оккупантов с политическим сопротивлением. Практически политическая борьба породила вооруженную борьбу и постоянно вдыхала жизнь в эту более развитую форму борьбы. Люди забывают, что вооруженная борьба стала возможна благодаря наличию уже оформившегося, организованного сопротивления, создававшего для ее ведения тыловые базы и оказывавшего в ходе боевых действий необходимую патриотическую поддержку. В свою очередь, бои, которые вели франтиреры, оказали влияние на все другие формы борьбы. Появились новые условия для распространения подпольных газет и листовок, для развития общенародного движения. Это массовое сопротивление служило основой всех действий до последних дней оккупации и в конечном итоге слилось с вооруженной борьбой.
В 1941 году вооруженная борьба находилась на ранней стадии развития, но это не означает, что она только [224] что началась. В действительности надо сказать, что к этому времени все формы борьбы с оккупантами поднялись на более высокий уровень. Вооруженная борьба никоим образом не означала действия одиночек. Это был новый аспект начатого в 1940 году Сопротивления. Конечно, имели место и индивидуальные действия отдельных смельчаков, не принадлежавших к какой-либо организации.
Принятое Французской коммунистической партией в июле 1941 года решение развернуть вооруженную борьбу в широких масштабах имело решающее значение.
Всю вторую половину 1941 года, весь 1942-й и начало 1943 года ФКП была вынуждена преодолевать в своих рядах и в народе сдержанность и даже сопротивление в отношении создания Специальной организации, а затем организации «Французские франтиреры и партизаны». На протяжении трех долгих лет, и особенно в начале этого периода, вооруженная борьба была сопряжена с решением многих сложных проблем. Переход от обычных форм работы — распространения листовок и газет, стачек, забастовок, различных демонстраций к совершенно новой форме — вооруженной борьбе вызвал ряд трудностей. Все другие формы борьбы нам были знакомы со времени существования рабочего движения и Французской коммунистической партии, хотя теперь для участников этой борьбы возникла серьезная опасность. Что касается вооруженной борьбы, то ее ведению надо было учиться с азов. Ветераны интернациональных бригад, или, как мы их называли, ветераны Испании, были первыми добровольцами — борцами за свободу. Еще раз они стали добровольцами в том же бою с фашизмом. Им так и не воздали должное, особенно за трудный начальный период 1941–1942 годов.
Борьба франтиреров совершенно отличалась от боев интернациональных бригад. Теперь фронта как такового не существовало. Учиться вести бои надо было в ходе боев. Тогда мы называли это «ведением действий в ходе создания организации, созданием организации в ходе ведения боев». Идея о вооруженной борьбе вынашивалась долго, и наши бойцы заранее были подготовлены к ней руководством коммунистической партии.
Лично я всегда буду помнить то, что сказала мне Даниель Казанова в мае 1940 года: «Отныне необходимо для [225] продолжения борьбы в национальном масштабе обратить внимание на армию».
Газета «Юманите» за 20 мая 1940 года поместила материалы, в которых было раскрыто это направление работы:
«Если им это позволить, то господствующие в стране злодеи увлекут нас на путь новых катастроф.В свое время Тьер согласился с крайне жесткими условиями мира, выдвинутыми Бисмарком, в обмен на его помощь в подавлении Коммуны. Через шестьдесят девять лет коллаборационисты готовы принести в жертву Гитлеру независимость родины, лишь бы он сохранил им капиталистические привилегии».
6 июня 1940 года, когда нацисты начали наступление на Сомме, Бенуа Фрашон от имени подпольного руководства ФКП вручил Жоржу Политцеру для передачи правительству следующие предложения:
«1. Изменить характер войны, превратить ее в борьбу за национальную независимость и свободу.2. Выпустить на свободу всех депутатов-коммунистов и активистов компартии, а также десятки тысяч заключенных и интернированных рабочих.
3. Немедленно арестовать вражеских агентов, кишащих в обеих палатах парламента, в различных министерствах и даже в генеральном штабе, и организовать над ними показательный суд.
4. Эти первые шаги вдохновили бы народ, обеспечили бы создание массового ополчения.
5. Необходимо вооружить народ и превратить Париж в неприступную крепость».
Жан Амуру в книге «18 июня 1940 года» приводит слова Черчилля. Английский государственный деятель в это трагическое время, сам того не ведая, присоединился к позиции руководства ФКП. «Париж надо оборонять», — сказал он.
Жан Амуру далее пишет: «Черчилль ищет, что еще можно бросить в сражение. Вот что он говорит о Париже: «Это огромный город. Можно вести бои на подступах к нему и в центральной части. Можно сражаться на крупных площадях и в переулках, на каждом перекрестке. Можно защищать его в каждом квартале, на каждой улице, в каждом доме. Трудно представить себе, сколько вражеских войск может сковать и поглотить такой крупный [226] город, как Париж! Целые армии могут найти в нем свою могилу...»
Вейган не воспользовался такой возможностью. Он заявил: «Теперь все это бессмысленно».
Совершенно иначе действовали войска и население в Ленинграде, а два года спустя и в Сталинграде.
В ночь на 6 июня 1940 года правительство Поля Рейно было реорганизовано. Демонзи, снятый со своего поста, остался одним из приближенных к премьер-министру деятелей. Генерал де Голль вошел в состав этого последнего правительства Третьей республики, его назначили статс-секретарем по военным делам. В правительстве он оказался в том меньшинстве, которое считало необходимым вести сражение как в метрополии Франции, так и за ее пределами. Во время последней реорганизации правительства, до 18 мая 1940 года, Поль Рейно ввел в его состав в качестве своего заместителя маршала Петэна{92}. Последний вскоре получил в правительстве беспрекословно повиновавшееся ему большинство.
16 июня 1940 года Поль Рейно ушел в отставку, а Петэн немедленно извлек из своего портфеля задолго до этого подготовленный список своих министров: Вейган, Дарлан, Бодуэн и т. д. Все они — сторонники капитуляции и сотрудничества с Гитлером. На другой день 17 июня в переданном по радио обращении «маршал Франции» потребовал прекращения военных действий.
Наша страна покрылась позором. Однако в первые же часы после этого в сгустившихся над Францией сумерках стали заметны первые проблески надежды.
Именно в тот день, когда Петэн капитулировал, простой префект оказал нацистам сопротивление. Имя его Жан Мулен. Он был префектом департамента Эр и Луар, а в годы войны стал первым председателем Национального совета Сопротивления.
В префектуре Шартра Жан Мулен узнал, что нацисты совершили преступление в небольшом населенном пункте Люрей в районе Дре, насчитывающем пятьсот жителей. Пожилая женщина по имени Буржуа заявила протест в связи с тем, что солдаты заняли ее дом. За это женщину [227] привязали в саду к дереву и расстреляли в присутствии дочери.
Вечером к префекту явились два нацистских офицера и потребовали подписать заявление о том, что два сенегальских пехотинца совершили зверства в коммуне Сен-Жорж, недалеко от Шартра. От Жана Мулена потребовали удостоверить, что французские солдаты колониальных войск уничтожали жителей и насиловали женщин. Префект отказался поставить свою подпись под этим заявлением.
Во времена Народного фронта Жан Мулен был начальником секретариата министра авиации Пьера Кота, а теперь ему довелось познать зверства нацистов, жестокое обращение и побои. Его арестовали. Нацистские офицеры сказали ему: «Поскольку мы знаем сейчас о вашей любви к неграм, то решили доставить вам удовольствие переночевать с одним из них».
Жан Мулен впоследствии писал:
«В темноте славный сенегалец уступил мне место на единственном здесь тюфяке, а сам лег в стороне. Я передал ему одеяла, поскольку на полу валялись осколки стекла от разбитых во время бомбардировки окон... Я знал, что в этот раз силы мои на исходе и если завтра все начнется сначала, то я не выдержу. Передо мной все острее вставал вопрос: подписать заявление или продолжать борьбу? Бежать? Нет, это невозможно: до меня постоянно доносился звук шагов часовых не только из коридора, но и под единственным окном камеры. И я решил не ставить свою подпись. Не хотелось быть соучастником гнусного обмана, который могли сфабриковать только безумные садисты. Все что угодно, только не это, пусть даже смерть. Почему смерть? В самом начале войны я принял бы ее, как и многие тысячи французов. С тех пор я много раз видел ее совсем рядом. Она не страшит меня. Я исполнил свой долг, вернее, исполню его до конца, если не позволю врагам обесчестить нас. Боши убедятся, что француз способен пожертвовать жизнью ради общего дела...
Я уже понял, как можно использовать валявшиеся на полу осколки стекла: перерезать ими горло. Когда решение принято, легко перейти к практическим действиям для осуществления того, что ты считаешь своим долгом».
Ночью нацисты нашли Жана Мулена в луже крови. Его поместили в госпиталь, врачи спасли ему жизнь. [228]
2 ноября 1940 года Петэн сместил его с поста префекта. Жан Мулен стал одним из многих в то время действовавших в одиночку партизан, готовых пойти в бой за свободу в условиях подполья.
В тот же день 17 июня в Бриве агент по продаже продовольственных товаров Эдмон Мишле наблюдал за потоком беженцев. Он не увидел ни мамашу Эдвиж, ни Рене Ромагон, ни Алису Кювийер. А они втроем в этот день приехали из Труа на велосипедах. Миновав Юссель, прибыли в Сент-Анжель, свернули в сторону с национального шоссе номер 89 и оказались в небольшой коммуне под названием Палисе. Мамаше Эдвиж было известно, что в деревне Арей стоит дом моего отца и что там живут мои дядя и тетя. Этот дом был построен два века назад, в нем всего одна комната площадью девять на шесть метров со стенами метровой толщины. Прибывшие женщины втроем разместились в пекарне. Прожив более месяца, они уехали обратно в Труа.
Эдмону Мишле не пришлось встретиться ни с моими родителями, ни с Алисой Кювийер, зато он увидел других беженцев, много дней подряд прибывавших в Брив. Он видел женщин, детей и стариков, бежавших на юг, гонимых, словно стадо. Отец большого семейства Эдмон Мишле был активным деятелем католических организаций. Его сын Клод скажет потом:
«Да, он заплакал, когда 14 июня немцы вошли в Париж. У него сразу же появилось желание так или иначе вести борьбу, любыми средствами, лишь бы это послужило примером, лишь бы он смог наконец почувствовать облегчение, оказывая врагу активное сопротивление. Итак, 17 июня 1940 года, в то самое время, когда де Голль делился мыслями с Черчиллем о своем намерении продолжать борьбу, мой отец составил свою первую листовку.
Вместе с торговцем пишущими машинками из Брива Фредериком Малором он размножил отрывок из книги Шарля Пеги «Деньги», где, в частности, есть такие строки:
«Тот, кто не сдается, восторжествует над тем, кто сдается... Во время войны я на стороне того, кто не сдается, независимо от его партийной принадлежности. Сдать город может только негодяй, даже если он церковный староста своих прихожан». [229]
Когда Эдмон Мишле выпустил первую пачку листовок, патриоты в Бриве, придерживавшиеся различных политических взглядов — католики, социалисты, коммунисты, распространили их по городу. Это уже был прообраз того союза, который сложился в годы Сопротивления, когда Эдмон Мишле вел борьбу рядом со своим соотечественником и другом Жерменом Обуару{93}, жителем Брива, федеральным секретарем партийной организации, вплоть до ареста и отправки в концлагерь Дахау.
По поводу этой листовки Эдмону Мишле пришлось позднее написать: «Не без волнения перечитываю я сейчас пожелтевший лист. Меня уверяли, что это было одно из первых, и даже, быть может, самое первое печатное слово Сопротивления в самой Франции. В начале нашей июньской листовки 1940 года говорилось: «Кто сдается врагу, кто бы он ни был, откуда бы ни пришел, к какой бы партии ни принадлежал, тот мой враг. И я его тем более ненавижу, и я его тем более презираю, что путем перехода из одной политической партии в другую он намеревался породниться со мной». Глубокую преданность Эдмона Мишле идеям Сопротивления, его стремление к объединению — все это нам не следует забывать.
Многие мужчины и женщины различных политических взглядов, верующие, как Эдмон Мишле, атеисты, как Жан Мулен, не согласились с унижением, не пошли на капитуляцию. Именно так поступил и генерал Шарль Делестрен.
Родился он 12 марта 1879 года в Биаш-Сен-Ваас (департамент Па-де-Кале), посвятил себя военной службе. Блестяще закончив Сен-Сирское военное училище, в декабре 1913 года в чине капитана он был назначен командиром роты 151-го пехотного полка{94}. Затем его поревели в егерский полк, где его и застало начало войны в 1914 году. 30 августа 1914 года после тяжелых боев в Бельгии [230] и на реке Маас офицер Шарль Делестрен оказался в плену. Он познал жизнь военнопленного в офицерском лагере, как и капитан де Голль. После освобождения из плена он продолжил военную службу. В 1930 году он стал подполковником, служил в танковом училище. В 1932 году принял командование 505-м танковым полком. 23 декабря 1936 года правительство Народного фронта присвоило ему звание генерала.
Вслед за генералом Этьеном в 1919 году, а позже с полковником де Голлём, с которым у него были дружеские отношения, генерал Шарль Делестрен одним из первых выдвинул идею применения танковых соединений. В 1937 году на Лиссурнском полигоне он провел практический показ большой роли танков в бою, продемонстрировав взаимодействие танков с авиацией и с частями других родов войск.
В мае 1940 года, когда он не служил в регулярной армии, правительство вновь обратилось к нему за помощью. Ему поручили командование танковой группой. Несмотря на его боевой опыт и героизм танковых экипажей, он был не в состоянии что-либо сделать против предательства в правительстве и в штабе армии.
8 июля 1940 года с болью в сердце он простился со своими солдатами в лагере Кайлю. Его речь прозвучала как достойный подражания отказ от капитуляции и унижений перед оккупантами. Он сказал: «Франция терпит сейчас ужасную катастрофу. Причиной является общее слабоволие. Тем не менее зависит от нас, и в первую очередь от вас, молодых, сделать так, чтобы Франция не погибла. Мы пока еще не полностью осознаем, какие тревоги и тяжелые потери нас ожидают. Так встретим же эти новые испытания мужественно, полные энергии, а также веры в успех. Если мы останемся верными судьбам нашей родины, если мы будем действовать как истинные французы, не уподобимся психологии побитых собак или рабов, если мы сумеем проявить свою волю, то настанет тот день, когда Франция выйдет с победой из этого тяжелого испытания. Я призываю вас: мужайтесь. Я еще раз повторяю: верьте, обязательно верьте и всегда верьте в нашу победу».
Генерал Шарль Делестрен, живя в Бург-ан-Брессе, поддерживал постоянную связь с некоторыми офицерами, [231] унтер-офицерами и солдатами, особенно из числа служивших в танковых войсках. Он объединил их под видом корпорации сослуживцев. Когда он в конце 1942 года завершил создание тайной армии, в которую вошли военные и военизированные организации, он выразил нам свое восхищение теми боями, которые уже более года вели в оккупированной зоне франтиреры и партизаны. В своей работе он применял ту же тактику, что и Жан Мулен в отношении различных подпольных организаций Сопротивления{95}.
Мы встречались с ним в доме на улице Ленотр XVI округа Парижа. Я должен был договориться с ним о выброске на парашютах оружия для франтиреров и партизан.
«Я никогда не делал различия в отношении подчиненных мне солдат из-за их политических убеждений, — сказал он мне. — Когда нам доставят оружие по воздуху, вы получите то, что вам причитается, с учетом того, что вам приходится вести тяжелые бои».
К несчастью, наш дорогой товарищ 6 июня 1943 года был арестован на станции парижского метро «Мюэтт» и отправлен в Дахау. 19 апреля 1945 года нацисты объявили о его освобождении из лагеря, но по особому приказу мюнхенского гестапо застрелили его.
В 1940 году были широко известны такие люди, как Жан Мулен, Эдмон Мишле, генерал Делестрен — «деятели-одиночки», отказавшиеся подчиниться оккупантам.
А наряду с этими прославленными именами сколько было еще простых, малоизвестных людей, действовавших таким же образом! И сколько среди них было активных коммунистов, подготовленных к этому всей предшествующей борьбой! Вот два примера из нескольких тысяч: Морис Ле Бер, уничтоживший в Париже нацистского офицера, и Марсель Линар. С 1939 по 1940 год они возглавляли [232] в Дравейе центр, издававший все подпольные газеты, разоблачающие предательство правящих классов и «странную войну». 12 июня 1940 года они погрузили на багажники своих велосипедов дупликатор, бумагу, пишущую машинку и покинули Париж. Это было в период массового бегства. Они потеряли связь с руководством коммунистической партии, но долг требовал, чтобы они продолжали пропагандистскую работу, разоблачая виновников всего случившегося.
Непрерывно в течение четырех дней они печатали листовки и раздавали их бежавшим на юг солдатам и гражданскому населению. Подписывались листовки очень просто: «Французская коммунистическая партия».
17 июня сильная бомбардировка вынудила Мориса Ле Бера и Марселя Динара укрыться в одном из подвалов в Сюлли-сюр-Луар.
«В этот день, — пишет Морис Ле Бер, — мы лишились всего — велосипедов, пишущей машинки, дупликатора. Только самим удалось спастись». Но это почти символично — в то же самое время Эдмон Мишле в Бриве вместе с продавцом пишущих машинок принял эстафету в другом пункте страны.
Вероятно, то, что писали молодые коммунисты Морис Ле Бер и Марсель Линар, по стилю отличалось от листовок Пеги и Эдмона Мишле. Наверняка они делали упор на ответственности тех, кто сдал страну. Но всех троих объединяла сейчас Франция, готовившаяся вступить в бой. Несмотря на различие в выражении мыслей и приверженность к противоположным философским концепциям, они были едины в осуждении предательства и оккупантов{96}.
В ночи загорались звезды надежды. 18 июня 1940 года из Лондона английское радио передало воззвание генерала [233] де Голля, в котором он поддержал сторонников сопротивления оккупантам и заявил о своем намерении продолжать борьбу в союзе с Англией:
«Эта война не ограничивается только битвой за Францию. Идет мировая война. Все ошибки, промедления, все страдания не смогут помешать тому, чтобы в мире нашлись необходимые силы, способные в один прекрасный день разгромить наших врагов. Потерпев сегодня поражение от механизированных войск, мы сможем в будущем одержать победу превосходящими врага механизированными войсками. От этого зависят судьбы мира. Пребывая в настоящее время в Лондоне, я, генерал де Голль, прошу французских офицеров и солдат, как находящихся в Англии, так и всех прибывающих сюда, с оружием и без оружия, а также инженеров и квалифицированных рабочих оружейных заводов установить связь со мной. Что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно угаснуть и не угаснет. В будущем, как и сегодня, я буду выступать по Лондонскому радио».
19, 22, 24, 26 и 28 июня де Голль вновь выступал по радио. В подписанном им воззвании говорилось: «Франция проиграла сражение, но не проиграла войну». Теперь по ошибке часто этот плакат выдают за воззвание 18 июня 1940 года.
Лондонское радио стало важным средством обращения к народу Франции. Отвечая академику Франсуа Морьяку, диктор Лондонского радио Морис Шуман 17 августа 1940 года сказал: «Нельзя стыдиться любви к свободе, надо стыдиться того, что ее плохо защищали не только на поле битвы, но и в мирное время в своем собственном доме».
По форме такие заявления были близки тому, что говорили коммунисты: отвоевать свободу, национальную независимость и уважение человеческого достоинства. А вот какую оценку дал генеральный секретарь ФКП Морис Торез воззванию 18 июня 1940 года:
«Из Лондона генерал де Голль также обратился с воззванием к силам Сопротивления. Он объявил перемирив преступлением... Он начал организацию первых отрядов новой национальной армии... Внутри страны между коммунистами и голлистами начали устанавливаться контакты. В ходе борьбы за общее дело, за освобождение [234] Франции появилось стремление к объединению всех патриотов»{97}.Конечно, можно спросить, сколько французов услышали воззвание 18 июня 1940 года. Люди находились тогда в пути, на дорогах. Радиоприемников не имелось. За весь период оккупации многие слушали Лондонское радио, а в июне 1940 года его слушали не больше, чем в настоящее время. Однако некоторые газеты на юге Франции напечатали отрывки из этого выступления.
Можно также обсуждать вопрос об эффекте этого воззвания. Жан Амуру писал: «18 июня 1940 года на историческую арену вышел Шарль де Голль... но Франция его не услышала, Франция была в пути, на дорогах, в набитых до отказа людьми городах юго-запада и юга страны, в лагерях для военнопленных. 18 июня Франция говорила только об одном воззвании, только об одной речи, произнесенной накануне маршалом Петэном, в которой он заявил о необходимости прекратить борьбу и просить перемирия. Франция согласилась с этим».
Это, вероятно, так. Я тогда был в плену, и мне трудно судить об этом. Но ясно одно: позиция генерала де Голля, идущая вразрез с «общим слабоволием», о котором говорил генерал Делестрен, выше всякой похвалы.
Можно не соглашаться с той оценкой, которую дал генерал де Голль причинам поражения. Но если не считать этих второстепенных аспектов, то воззвание 18 июня 1940 года внесло элемент доверия первостепенной важности в движение Сопротивления. Этому же послужило создание Французского комитета национального освобождения и временного правительства на территории Алжира, в которое вошли коммунисты Франсуа Бийу и Фернан Гренье, социалисты Летроке и Адриен Тиксье, радикалы Мендес Франс и Анри Кэй, от социальных христиан Франсуа Демантон, а также такие представители, как Луи Жакино от правого центра. Когда в 1943–1944 годах мы были уже близки к успеху, этот союз содействовал мощному и широкому объединению всех сил, которые претворили в жизнь тезис, выдвинутый генералом [235] де Голлём: «Вооруженное национальное восстание неотделимо от национального освобождения».
В июне — июле 1940 года мы еще были далеки от этого. Немногие стремились остаться в Англии или поехать к де Голлю в Лондон. На ниве Франции произрастали политические партии, крупные государственные институты, церковь — все это напоминало сады, лишенные зелени и плодов. Все было опустошено, захвачено лавиной германского «копьеносца» и болезнью петэнизма.
И только одна-единственная партия, партия коммунистов, начиная с сентября 1939 года в этих условиях постигала тяжелую науку подполья, перестраивалась, жила полнокровной жизнью и занимала твердую позицию. [236]