Окоп подпольщика
После встречи 2 августа 1941 года в кафе «Клозери-де-Лила» я никак не мог нарадоваться выпавшему мне счастью работать с Даниель Казанова, Андре Леруа и Пьером Жоржем. Руководство коммунистической партии назначило меня командующим франтирерами «батальонов молодежи».
Мне надо было подыскать себе жилье в Париже. «Предпочтительнее в одном из буржуазных кварталов, за ними меньше следят». Эти слова, сказанные Андре Леруа, приходили на память, когда я оказывался перед домами в VII, XVI и XVII округах Парижа.
В то время на стенах домов часто можно было увидеть объявления такого содержания: «Сдаются меблированные квартиры и комнаты».
Цены были сносными. После длительных поисков я решил снять комнату в XVI округе, на улице Вариз, в доме номер 20. Почему именно здесь? На этот вопрос трудно ответить. При выборе я руководствовался многими соображениями. Комната была вполне подходящая, хотя и скромная. С площадки на лифте можно было быстро подняться на верхний, девятый этаж и выйти на крышу. Окно моей комнаты выходило во двор соседнего дома. По карнизу можно было перебраться в этот дом. Дом номер 20 на улице Вариз был удачно расположен. С бульвара Экзельман надо свернуть на прямую улицу Сиври, длина которой около двухсот метров. Как только в конце этой улицы повернешь за угол налево, сразу выйдешь к дому номер 20 на улице Вариз.
Такое расположение было превосходным для того, чтобы обнаружить слежку за собой. По вечерам улица [101] Сиври безлюдна. «Кровавым собакам»{47} из специальных бригад полицейской префектуры Парижа не просто было бы «приютить» меня, как они называли на своем жаргоне арест.
Я установил для себя твердый распорядок дня и, как любой другой человек, каждое утро ездил на работу. Часто возвращался домой поздно вечером, питался в Латинском квартале или в рабочем ресторанчике на улице Пьера Герена. Иногда случалось, что я не появлялся дома несколько дней. Привратник и мои соседи не видели в этом ничего необычного, так как официально я считался коммивояжером.
Вечером я выходил из метро на станции «Мишель-Анж-Отей», хотя две другие станции («Мишель-Анж-Молитор» и «Экзельман») были ближе к моему дому. Долго приходилось петлять по кварталу, и с тех пор я знаю почти все улицы Отейя.
В течение дня я встречался с товарищами в четырех разных районах Парижа. Почти ежедневно виделся с Пьером Жоржем и Альбером Гескеном. Последний занимался набором молодых добровольцев в Парижском районе{48}. Я поддерживал связь со всеми нашими межрайонными уполномоченными.
Благодаря активной деятельности Даниель Казановы и Андре Леруа шел усиленный приток добровольцев, вписавших одну из славных страниц в историю Франции. У нас имелось девять межрайонных объединений, кроме того, существовали организации в Эльзасе и Лотарингии. Каждое межрайонное объединение вело работу в пяти-шести департаментах. В те времена немногие во Франции [102] верили в счастливый исход борьбы, а поэтому очень важно было построить работу так, чтобы не подвергать людей опасности.
Позже мои выезды в провинцию для встреч с уполномоченными, назначенными для руководства нашей организацией франтиреров, привели к необходимости увеличить число встреч в Париже. За весь период оккупации я всегда стремился к тому, чтобы количество встреч в Париже и на местах было одинаковым. При первой возможности я всегда принимал участие в заседаниях межрайонных штабов.
При каждой встрече приходилось учитывать возможность полицейской слежки. Надо было уловить момент, чтобы дверца вагона закрылась сразу, как только ты пройдешь через нее; выбрать тихую улицу, задержаться перед витриной или стойкой, наблюдая, не идет ли кто за тобой, нет ли кого-либо впереди. Конечно, квартира всегда оставалась самым важным элементом в мерах конспирации. Я часто сравнивал ее с окопом солдата, который, чтобы выбраться из своего укрытия, конечно, не ждет, когда прилетит снаряд.
Мой адрес был известен только близким, родственникам и еще небольшому кругу товарищей. Я должен был быть готовым в любой момент покинуть квартиру, не оставив никаких улик. В смертельном бою, который мы вели, любая расхлябанность могла означать подписание смертного приговора себе и, что еще более страшно, своим товарищам.
Имелось две возможности для выбора конспиративной квартиры: наем или проживание у надежных друзей, как правило, некоммунистов. В этом случае хозяевам квартиры строго запрещалось вести какую бы то ни было другую работу в Сопротивлении. В нашем распоряжении имелись очень ограниченные финансовые средства. Если посмотреть, на что существовали первые вооруженные груплы, а затем организация «Французские франтиреры и партизаны», если учесть финансовые возможности некоторых «подпольных организаций», то можно сказать, что мы были действительно бедными родственниками.
Мы не имели возможности дать все необходимое нашим подпольщикам, а это не могло не сказаться на качестве обеспечения безопасности. Организации, зависевшие от Лондона, допускали совершенно непонятную небрежность. [103] Их люди пользовались для переговоров телефоном, бывали открыто в ресторанах черного рынка, не меняли своих квартир. Списки членов организации хранились ненадежно. Все знали всех. Арест одного человека приводил к катастрофе. Такие подпольные организации, как наша, соблюдали строгие меры конспирации. Ради выполнения своих боевых задач нам часто приходилось жертвовать питанием. Нам нужна была одежда и надежные конспиративные квартиры, ибо только так можно было обеспечить свою безопасность.
«Окружающая среда», как это модно говорить сейчас, также играла важную роль. Квартал, улица, жилой массив могли подвергнуться облавам и обыскам. Надо было не попасть в них. Надо было считаться с отношением к тебе привратника, соседей, завсегдатаев квартала. Свобода перемещения оставалась жизненно необходимой для участника движения Сопротивления.
Если Сесиль, Эдвиж и я, пережив страшные годы, выжили, то этим мы обязаны постоянной смене мест наших встреч, на которые мы добирались пешком или на велосипеде окольными путями, а также нашим двадцати трем конспиративным квартирам в Париже и его пригородах.
Если Сесиль и я уцелели, то этим мы обязаны также замечательным людям, которые давали нам кров и приют, тем скромным людям, о которых редко вспоминают. А ведь они подвергались такой же опасности, как и мы. Не будь этих людей, многие из нас не увидели бы конца гитлеровской ночи.
Из тех, кто открыл нам двери своих домов, я считаю своим долгом назвать Камиль Гийемо и ее супруга Люсьена, железнодорожника с улицы Жана Жореса в Вильнёв-Сен-Жорж (они сами бедствовали, но делились последним); печатника Жана Ривьера с улицы Карно, 10, в Сюси-ан-Бри; Гаэтану Вено из Кортеза, работавшую в то время учительницей в Жювизи; секретаря-машинистку Андре Тесье из XII округа (она была нашим ангелом-хранителем вместе со своей сестрой, державшей бакалейную лавку на улице Таити); супругов Бланшар из XX округа и их мать, уступивших нам меблированный домик в Вильжюифе; супругов Лува из XI округа, давших нам в Шампиньи домик в саду; бакалейщика из Фонтене-су-Буа Жоржа Кифера. Альба, подруга Андре Тесье, жила в XII округе на проспекте Сен-Манде. Муж ее был инженером [104] высокой квалификации. Она всегда помогала нам в те мрачные годы. Генриана Виттерброт, учительница, подруга Гаэтаны Вено, дала нам ключи от своего домика в Сите-Жарден возле Дравея. Пансье, коммерсант из Жуаньи, мой полковой товарищ, и Женевьева Петронен из XIII округа дали нам свои удостоверения личности, по которым мы сняли домик и квартиру. Фремио из Павийон-су-Буа в 1943 году предоставил в наше распоряжение свой загородный домик, где мы жили до тех пор, пока не сняли квартиру. Супруги Карлос из Сите-Жарден под Сюреном приютили нас в своей большой квартире. Так же поступил и один из их друзей, тоже инженер, житель Сюрена. Супруги Лапорт, снимавшие квартиру на улице Пото, ранее уже прятали у себя одного подпольщика. Теперь они согласились приютить нас, но, к сожалению, нам пришлось уехать в первый же вечер, так как подступы к этому дому нам показались подозрительными. Наши опасения были не напрасны: через несколько дней мы узнали об аресте наших смелых товарищей.
Пусть же мой товарищ — механик с улицы Симплон и многие другие, имен которых я не могу вспомнить, простят меня за это. Пусть все они знают, что их имена остаются в наших сердцах, так как каждый из них составляет частицу нашей жизни, жизни Сесиль, моей и наших сыновей.
В той битве, которую мы вели, надо было уметь быстро принимать решение. В наши дни ошибиться в товарище или в ком-либо другом значило лишь испытать отдельные неприятности. В то время речь шла о жизни или смерти.
Привратница дома номер 20 на улице Вариз, серьезная, честная женщина, сразу понравилась нам. Звали ее г-жа Сенешаль. Я старался избегать долгих бесед с ней. Ее муж побывал в плену, а теперь работал служащим общественного транспорта Парижского района. После победы я узнал, что и привратница и ее муж были нашими надежными друзьями. Если бы полиция стала ее расспрашивать, г-жа Сенешаль предупредила бы меня.
Надо было обставить снятую комнату. Эдвиж и Сесиль при отъезде из департамента Нор раздали мебель на хранение друзьям. В Сен-Жюльен-ле-Вилла на Дижонском бульваре у Огюста Льенара находилась складная кровать, на которой Сесиль спала, когда была еще девочкой... Я отправился [105] к нему, на ручной тележке отвез кровать на вокзал в Труа и отправил багажом в Париж. На Восточном вокзале нанял ручную тележку и таким образом провез кровать через весь Париж до дома номер 20 на улице Вариз. Сесиль и Эдвиж дали мне простыни, покрывала, полотенца. Итак, я обосновался на своем первом командном пункте. Кроме кровати, в комнате никакой мебели не было. Даже белье приходилось держать в чемодане или на газете, разложенной прямо на полу. Да и о каком комфорте могла идти речь, если страна стонала под вражеским сапогом?
Кроме дня моего вселения, начиная со 2 августа я ежедневно встречался с Пьером Жоржем{49}, Андре Леруа и периодически с Даниель Казановой.
Андре Леруа лично интересовался состоянием дел в Парижском районе, в то же время он вел большую работу по политическому руководству Движением молодых коммунистов. Он представил мне Камиля Байнака, ответственного за организационную работу в других департаментах оккупированной зоны.
Наша встреча с Камилем Байнаком состоялась недалеко от площади Бастилии. Он был жизнерадостным, полным энергии человеком с оптимистическими взглядами на жизнь. Эти качества позволили ему стать вожаком масс, вожаком всей молодежи. В 1939 году он был избран членом ЦК нашей организации, а раньше являлся федеральным секретарем в департаменте Ньевр, где прошел хорошую школу. Все свои способности он целиком отдавал нашей борьбе, вдохновлял всех, кто был рядом с ним. При первой же встрече Леруа дал мне пароль для связи о межрайонными организациями. Паролем служила половина почтовой карточки или билета метро; вторая половина находилась у другого товарища, с которым я должен был установить связь.
В августе — сентябре 1941 года мне пришлось объехать всю оккупированную часть Франции. Особая задача Фабьена заключалась в проведении боевой подготовки во вновь создаваемых подразделениях; основное внимание он [106] уделял Парижскому району, где было уже сформировано несколько групп и они начинали действовать.
Мы должны были установить взаимодействие между тремя военными организациями: Специальной организацией, подчиненной руководству коммунистической партии, «батальонами молодежи» Союза коммунистической молодежи и специальными группами иностранцев-антифашистов, входившими в Движение иностранной рабочей силы (а не в Международное рабочее движение, как об этом пишут некоторые «историки»).
Через несколько дней после нашей первой встречи в «Клозери-де-Лила», я вновь увидел Даниель Казанову в кафе «Франсуа-Коппе». Она представила мне Артура Далиде и Эжена Генафа.
Особое впечатление на меня произвела способность Артура охватывать сразу множество самых главных вопросов, связанных с подпольной борьбой, и предельно кратко излагать решения. Он был ответствен за работу с кадрами, за обеспечение безопасности наших людей. Обращаясь к Даниель, он сказал, показывая на меня:
— Пусть он напишет свою биографию{50}.
Даниель ответила ему тоном, не допускавшим возражений:
— Биографию он писать не будет. В отношении его эта бумага никому не нужна. Я рассказала тебе о том, как он совершил побег, и беру на себя всю ответственность за его назначение.
Артур согласился с ней.
С Эженом Генафом я был знаком давно, еще с довоенных времен. Член ЦК, бывший секретарь конфедерации труда Парижского района Эжен Генаф 18 июня 1941 года бежал из лагеря интернированных в Шатобриане. Скрываясь под именем Дени, затем Жюля, он возглавлял специальную военную организацию. Эжен Генаф был глубоко гуманным человеком, обладал большим даром тонкого анализа, абсолютной искренностью и высоким боевым духом. За все это я его очень ценил.
Встреча в кафе «Франсуа-Коппе» заставила меня задуматься, как мог Артур Далиде собрать в одном месте [107] сразу столько подпольщиков. Не могло послужить хорошим примером проведение встречи четырех активистов в этом кафе, тем более что в этот самый вечер, на этом самом месте, очевидно, не только мы одни ожидали эту встречу. В этом можно было убедиться по еле уловимым признакам и поведению некоторых посетителей кафе.
Однако из истории движения Сопротивления, организованного Французской коммунистической партией в 1940–1941 годах и в начале 1942 года, никому и никогда не удастся вычеркнуть чистое и благородное имя этого человека, который знал все тайны, вынес все пытки, но не сказал ни слова.
После зверских пыток этот замечательный коммунист был расстрелян в мае 1942 года вместе с Феликсом Кадра, Жоржем Политцером, Жаком Соломоном, Жаком Декуром...
Артур Далиде и Жан Катела, Феликс Кадра и Робер Дюбуа вчетвером под руководством Жака Дюкло и Бенуа Фрашона выполняли трудную задачу по оперативному руководству боевыми действиями в самый сложный период. Они справились с этой задачей с честью, как и все коммунисты, рядовые члены партии и руководители, которые вместе постигали нелегкую науку глубокого подполья, где надо было жить и бороться. Только несгибаемые могли выстоять в условиях применявшихся нацистами средств и способов подавления сопротивления.
Можно представить себе масштабы стоявших перед нами семейных проблем, вытекающих из условий нашей подпольной жизни и работы.
Даниель Казанова добилась согласия ЦК межрайонного объединения Шампань-Бургонь на переезд в Париж моей жены и ее матери. Эдвиж стала работать в нашей службе связи, а Сесиль была назначена уполномоченной по женским кадрам, и ей довелось трудиться под руководством Даниель Казановы, Артура Далиде и Робера Дюбуа.
Я снял для жены и ее матери двухкомнатную квартиру возле станции метро «Жавель» в XV округе, на верхнем этаже дома номер 5 по улице Лор-Сюрвиль. На ручной тележке я доставил туда их вещи — два матраца, белье, стол, стулья и кое-какую кухонную утварь, переправленные ими из Реймса. Мы должны были жить на разных квартирах, так как обязанности Сесиль совершенно [108] отличались от того, чем приходилось заниматься мне. Арест любого из нас мог привести к крупному провалу. Сесиль изучала{51} женский кадровый состав, который готовился к работе в качестве связных, а также активистов, рекомендованных Союзом французских женщин для межрайонных объединений. Союзом французских женщин в то время руководили Клодина Шома и Мари Рабате. Даниель Казанова осуществляла контроль за этой организацией и вела работу среди молодежи и интеллигенции. Как и в 1939 году, Сесиль часто встречалась с Даниель.
И все же сегодня я могу признаться, что один раз в две недели мы нарушали дисциплину и с тысячью предосторожностей встречались и проводили втроем воскресный день на улице Лор-Сюрвиль. Так продолжалось до марта 1942 года, пока Сесиль и меня не вызвало к себе руководство партии. Нам наконец было разрешено работать в одной организации. В апреле 1942 года в движении Сопротивления была создана организация «Французские франтиреры и партизаны». В национальном штабе этой организации я был назначен комиссаром по боевым вопросам. Мне предстояло укомплектовать многочисленную оперативную службу агентов связи. Сесиль возглавила службу связи и взаимодействия. Но не будем забегать вперед.
В данный момент, в 1941 году, мы имели возможность видеться только два раза в месяц, да к тому же в нарушение требований инструкций, утвержденных руководством нашей партии. Но надо учесть, что мы были очень молоды, а я только что бежал из плена...
Сам Фабьен и его жена Андре жили вместе. У Андре был псевдоним Арлетта. Она, настоящая героиня Сопротивления, выполняла обязанности связного. Никакие пытки не сломили ее после ареста 30 ноября 1942 года. Она была настолько скромна, что в то время очень немногие, помимо ее товарищей из Федерации перемещенных лиц, знали о незаурядных способностях этой замечательной женщины. До войны она руководила Союзом французских девушек. Теперь ей предстояло в течение двух с половиной лет вести борьбу в гитлеровских лагерях смерти. Будучи [109] супругой полковника Фабьена, она носила великое звание борца Сопротивления. Необходимо, чтобы все знали, что в той борьбе, которую она вела в мрачные дни гитлеровской оккупации, Андре служила образцом для молодых женщин и девушек — участниц Сопротивления.
Андре и Фабьен занимали двухкомнатную квартиру с кухней в старом доме, расположенном на улице Добентон. Серьезную проблему для них представляла дочь Моника, которой в то время было полтора года. Однажды, когда Андре пошла в лавку за молоком для малышки, ей показалось, что на нее все смотрят подозрительно, даже у продавщицы был какой-то странный вид. Больше Андре не появлялась в этой лавке, но ребенка надо было кормить.
Фабьен лично знал наших смелых и добрых друзей Фрескюра, живших в то время в XIII округе на улице Гласьер. Фрескюра жили на легальном положении и оказывали помощь многим нашим товарищам. С их помощью удалось доставать молоко для ребенка. Когда же начали завязываться бои за Париж, потребовалось укрыть детей в безопасном месте.
И когда сегодня я спрашиваю Андре об этом, она отвечает, что именно я в сентябре 1941 года договорился по этому вопросу с одной семьей в Нормандии. Это действительно так: ведь место, где жила их дочь Моника, находилось в районе, куда мне приходилось ездить на встречи по паролю, данному Камилем Байнаком еще в августе или сентябре 1941 года. Речь идет о департаменте Орн, где находилась одна из групп «батальонов молодежи», действовавшая в районе Флер — Сен-Жорж-Легрозельер.
Нас очень беспокоил вопрос обеспечения безопасности детей, поэтому при поездке в августе и сентябре в Сен-Жорж-Легрозельер я договорился с семьей Саньес о том, чтобы они взяли Монику к себе.
Как бы там ни было, Фабьен и Андре обрели спокойствие духа, так необходимое для того ожесточенного боя, который мы вели. [110]
Фронт проходит также через Париж
2 августа 1941 года я шел с Фабьеном по Парижу и слушал его рассказ о последних событиях во Франции. В начале июля Фабьен прибыл из южной зоны в северную для создания боевых групп «батальонов молодежи». Как в Парижском районе, так и в других местах вопрос о вооруженной борьбе для коммунистической молодежи был уже не новым. Вот что пишут об этом уполномоченные по работе среди молодежи Одиль Ариги и Жан Капиевич:
«Для направления в «батальоны молодежи» мы отбирали самых лучших, самых храбрых молодых коммунистов. Направление туда считалось честью. Создание вооруженных групп поставило перед нами ряд проблем, но сама вооруженная борьба не была для нас неожиданностью.
Во-первых, с 1940 года мы взяли за правило очень тщательно готовить все проводимые операции. Чтобы свести до минимума аресты, все надо было делать почти по-военному. С начала 1941 года сбор и ремонт оружия мы считали одной из главных задач. Я помню, что мы занимались не только сбором и ремонтом оружия, но также изучали его разборку и применение. Однажды мы с группой отправились за город в лесной район, где мы отрабатывали приемы разборки и сборки револьвера».
Официальное подтверждение этим записям я нашел в немецкой военной газете «Паризер-цайтунг» за 5 марта 1942 года, где говорилось о смертном приговоре семи коммунистам во главе с Фернаном Залкиновым{52}. Они входили [111] в состав «батальонов молодежи» IX округа. Нацистская газета писала:
«То, что удалось выяснить, может послужить прологом и должно раскрыть глаза самым упрямым слепцам. Ликвидированная в 1939 году коммунистическая партия существует и ведет подпольную борьбу.Например, один из обвиняемых до войны являлся членом молодежного союза. Он — активист группы этого союза в IX округе. Вернувшись к месту жительства после массового переселения, разбежавшиеся «товарищи» вновь собрались и организовались под предлогом проведения экскурсий, чтобы не привлекать к себе внимания полиции... Во время этих экскурсий они изучали труды Карла Маркса и производство взрывчатых веществ».
Несмотря на то что группы Специальной организации уже осуществили ряд диверсий, выводили из строя телефонную связь, подожгли несколько немецких военных складов, несмотря на то что наша молодежь тоже провела в этом направлении определенную работу, организовала сбор и ремонт оружия, военную подготовку, мы все еще не приступили к решению тех задач, которые имели такое первостепенное значение в августе 1941 года. Речь идет об уничтожении нацистских офицеров, унтер-офицеров и солдат.
И вот 2 августа 1941 года у Фабьена было явно испорчено настроение. Он объяснил мне, что 14 июля по призыву коммунистической партии и Союза коммунистической молодежи проводились крупные патриотические демонстрации на Больших бульварах, а ему, как и большинству руководителей, было запрещено принять в этом участие.
Первая демонстрация студентов и лицеистов состоялась в Латинском квартале. 14 июля несколько сот молодых людей собрались под трехцветное знамя и с пением «Марсельезы» двинулись колонной прямо по бульвару Сен-Мишель.
Эта демонстрация, проведенная по инициативе студентов и лицеистов Парижского района, в левобережной части города представляла собой лишь праздничное шествие: на правом берегу Сены собрались в это время группы для проведения демонстрации по маршруту от станции метро «Страсбург-Сен-Дени» к станции «Ршнелье-Друо». [112]
Когда колонна студентов и лицеистов подошла к Сорбонне, путь ей преградил кордон полиции. Немедленно прозвучал призыв:
— Всем следовать к «Страсбург-Сен-Дени»!
И действительно, в то время, когда проводилась манифестация в Латинском квартале, огромная колонна демонстрантов, состоявшая в основном из членов Союза коммунистической молодежи, двинулась от заставы Сен-Мартен к станции метро «Страсбург-Сен-Дени».
Из числа руководителей Парижского района здесь находились такие мужественные вожаки молодежи, как Жан Компаньон, Рене Деспуи, Морис Берлемон, Люсьен Жерма. Различные секторы возглавляли Жан Ластенне, Мадлен Жесре, Одиль Ариги, Альбер Гескен.
В голове колонны должен был следовать сектор, руководимый Одиль Ариги. В него входили студенты из семи округов Парижа. Группы Союза коммунистической молодежи XIX округа начали движение первыми. Во главе их шли Адольф Перельстейн, Жан Карре и Рене Руа. Здесь же находились активисты Андре Бивер (позже прекрасный боец «батальонов молодежи», расстрелян в 1942 году) и Луи Таламони (боец организации «Французские франтиреры и партизаны»).
Надо назвать и таких храбрых товарищей, как Марсель Франсуа, Морис Шарпантье, Раймон Леро (псевдоним Попей) и Морис Дек. Шестнадцатилетний Морис Дек возглавил группу, известную под названием «детской», так как она состояла из четырнадцати — шестнадцатилетних подростков.
Рене Руа было девятнадцать лет. Ему как старшему поручили не сводить глаз с «детской» группы, которая должна была открыть демонстрацию. Точно в указанное время Морис Дек с трехцветным знаменем в руках (оно выше его самого в два раза) стал посреди проезжей части бульвара Сен-Дени. К нему подошли со знаменами Рене Руа со своей группой и Жан Бонзон с группой молодежи из XI округа. Затем почти со всех сторон, с улиц, из ворот на бульвар вышли другие группы со своими знаменами. Демонстранты быстрым шагом направились к бульвару Бон-Нувель. И с точностью до секунды от станции метро «Страсбург-Сен-Дени» сюда же шли студенты и лицеисты, участвовавшие в демонстрации в Латинском квартале. В колонне уже насчитывалось несколько тысяч [113] человек. В основном это была молодежь. Разлившись во всю ширь бульвара, колонна с трехцветными знаменами двигалась к станции метро «Ришелье-Друо».
Все громче звучала мелодия «Марсельезы». Демонстранты шли в ногу, разбрасывали по тротуарам трехцветные флажки. Многочисленные прохожие смотрели на них с симпатией.
Пение «Марсельезы» периодически сменялось скандированием лозунгов: «Франция — французам!», «Долой Гитлера!», «Да здравствует Советский Союз!», «Да здравствует Франция!».
У кинотеатра «Рекс» демонстранты прорвали первый полицейский кордон. Раздались выкрики:
— Вы делаете то же, что и боши, позор вам! Вы не французы!
Полицейские отступили, и колонна устремилась в район Ришелье-Друо. Здесь демонстрантов встретил мощный кордон немецких войск и полиции. Это не было неожиданностью, но прорвать такой кордон не так-то просто.
Наблюдавший за своими «детьми» Рене Руа на какой-то момент потерял группу Мориса Дека из виду. Оглядевшись, он увидел ребят на углу улицы Друо. Сбив по пути пытавшегося задержать его полицейского, Рене устремился к товарищам. Он был обязан доставить своих подопечных в целости и сохранности обратно в XIX округ.
Жильбера Брюстлейна, прибывшего с группой из XI округа, схватил за шиворот французский полицейский. Рядом оказался пожилой человек, грудь которого украшали ордена. Он начал бить полицейского тростью, приговаривая при этом: «Отпустите его, отпустите его». Жильбер воспользовался этим и вырвался.
Морис Ле Бер и его молодежная группа из южных пригородов заметили строительную площадку. Раздался призыв:
— Все за булыжником! Все за булыжником!
Через несколько минут нацистские солдаты и полицейские агенты отступили под градом камней.
В течение всей второй половины дня на бульварах до самых Елисейских полей происходили манифестации, в которых участвовали сотни и тысячи парижан. Повсюду мелькали трехцветные флаги.
Три высокие красивые девушки, три дочери Франции, одетые в голубое, белое и красное, торжественно прошли [114] от Больших бульваров к Опере, от Оперы к Елисейским полям и обратно к Большим бульварам. Это был живой букет цветов Франции, которая вела борьбу в своем Париже, в Париже, находившемся под сапогом оккупантов и отмечавшем праздник Свободы и взятия Бастилии.
Демонстрация 14 июля 1941 года состоялась, несмотря на аресты сотен людей в предшествующие недели. Теперь репрессии усилились. Коллаборационистские газеты писали, что камеры для арестованных в полицейской префектуре переполнены, что с 22 по 29 июня арестовано шестьсот коммунистов.
В понедельник 7 июля из арестного дома совершили побег двадцать задержанных, в основном молодые коммунисты. Всю ночь жители улицы Гарлей и площади Дофина, расположенной за зданием суда, не смогли заснуть из-за пения, доносившегося из камер. Это пение заглушало шум металлических пилок, вгрызавшихся в решетки этой новой бастилии.
После 14 июля состоялись еще две демонстрации: одна на улице Бельвиль в XX округе, другая — в XVIII округе.
Более крупной из них явилась демонстрация в Бельвиле. В предместье Тампль и на набережной Жюль-Ферри собрались представители XI, III, IV и X округов. Жорж Гертман и Симон Лихтенштейн выступили с речами перед демонстрантами. Они призвали приложить все силы, чтобы изгнать оккупантов. После окончания митинга огромная колонна с развернутыми знаменами и флажками двинулась по заранее намеченному маршруту. Демонстранты пели «Марсельезу», провозглашали патриотические лозунги.
Одиль Ариги писала:
«Встреча с группами из XIX, XX и XVIII округов произошла у станции метро «Бельвиль». Группы Специальной организации и «батальонов молодежи» не позволяли никому воспользоваться уличными аппаратами для вызова помощи. Население нас поддержало. «Марсельезу» пели в колонне демонстрантов, на тротуарах, в раскрытых окнах домов... После короткого митинга у станции метро «Пиренеи» мы разошлись в условленное время. Никто не был арестован, полиция прибыла слишком поздно».
27 июля демонстрацию протеста против репрессий провела молодежь XVIII округа. Именно в этот день Андре Киршей попросил Пьера Туретта зачислить его в «батальоны [115] молодежи». А ведь Киршену едва исполнилось пятнадцать лет, и он выдавал себя за шестнадцатилетнего. И хотя Туретт считая, что даже и в шестнадцать Киршен еще слишком молод, он все же принял его в свою группу.
В июне, июле и начале августа 1941 года оккупанты усилили репрессии. 6 июля 1941 года в газете коллаборационистов «Л'эйвр» сообщалось:
«Руководитель коммунистической пропаганды Парижского района Андре Бреше и тридцать его помощников арестованы. В последнее время префектура полиции арестовала 1200 членов коммунистической партии, что резко ограничило масштабы действий лиц, подстрекаемых Москвой.На днях комиссары Люс и Кугуль из главной информационной службы установили, что работой большой пропагандистской организации руководит человек, проживающий в Париже, и что он имел в своем распоряжении немало пособников, распространявших листовки и брошюры на заводах Парижского района. Организованное наблюдение позволило выявить некоего Куртуа, проживавшего в гостинице на улице Ториньи. На допросе он отказался дать какие-либо показания. В результате проверки было установлено, что это Андре Бреше, сорока лет, ранее работавший секретарем у бывшего депутата-коммуниста от XVII округа Проспера Моке.
Изъятые у арестованного записи навели на след и позволили арестовать тридцать активистов действующей в подполье коммунистической партии».
Андре Массерона расстреляли 24 июля за пение «Марсельезы». Жозе Руа расстреляли за то, что он произнес слова, которые оккупанты сочли «оскорбительными для германской армии».
Надо было в срочном порядке дать отпор нацистскому террору. Руководство организации коммунистической молодежи приняло решение провести 13 августа 1941 года крупную демонстрацию молодежи всего Парижского района в знак протеста против убийства патриотов немецкими оккупантами.
Вначале предполагалось начать демонстрацию у Сен-Лазара, но в связи с преждевременным разглашением информации пришлось изменить маршрут и провести демонстрацию [116] в районе станции метро «Страсбург-Сен-Дени».
Даниель Казанова, Андре Леруа и я расположились напротив Зимнего цирка, чтобы отсюда руководить демонстрацией.
Предупредить все группы об изменении места проведения демонстрации нам не удалось. Полицейские фургоны перекрыли все подходы к Сен-Лазару. Пришлось направить связных в заранее назначенные сборные пункты, чтобы поставить участников демонстрации в известность о переносе ее в район станции «Страсбург-Сен-Дени».
В 7 часов вечера студенты и лицеисты во главе с Оливье Суэфом шли от станции метро «Страсбург-Сен-Дени». В руках одного из них было большое трехцветное знамя, вокруг которого стала формироваться колонна демонстрантов. Студенты и лицеисты двинулись в сторону площади Республики вдоль правого тротуара. Вне всякого сомнения, участников шествия 13 августа вдохновляло успешное проведение демонстрации 14 июля, но если у вокзала Сен-Лазар демонстрантов могли поддержать рабочие и служащие, возвращавшиеся домой после окончания рабочего дня, то район Страсбург-Сен-Дени оказался безлюдным.
У бульвара Сен-Мартен демонстранты прорвали полицейский кордон. Префектура обратилась за помощью к немецким войскам, расположившимся в районе высшего ремесленного училища. Немецкие солдаты прибыли на мотоциклах с колясками и стали теснить демонстрантов. Большинство из них оказались на правой стороне бульвара, отгороженной от проезжей части высокой решеткой. Людям негде было укрыться, они оказались зажатыми между решеткой и домами.
Подкатывали новые и новые мотоциклы с колясками, загремели выстрелы, немецкие солдаты начали преследовать убегающих демонстрантов. Мастеровые, привратники, продавцы пришли на помощь патриотам. Перед убегавшим от преследования Морисом Берлемоном вдруг раскрылась дверь мастерской. Вместе с Морисом в ней укрылись и избежали ареста еще десяток демонстрантов.
Одиль Ариги и Мадлен Капиевич оказались отрезанными на улице, носящей ныне имя Рене Буланже.
Мадлен, убегая от мотоциклистов, упала, но тотчас вскочила и бросилась наутек. Узкая юбка мешала ей, и [117] преследователи наверняка догнали бы ее, если бы не помог какой-то ремесленник, укрывший Мадлен и еще несколько молодых коммунистов. Одиль также удалось скрыться.
На бульваре Сен-Мартен неудача постигла Анри Готерота, секретаря организации коммунистической молодежи Жантийи. Он был тяжело ранен в ногу. Полицейские арестовали его, доставили сначала в госпиталь «Отель-Дьей», а затем вместе с другими ранеными демонстрантами выдали немцам.
Жорж Гертман находился рядом с Самуэлем Тышельманом. Они были уполномоченными X, III и IV округов Парижа, где многие молодые евреи, преследуемые нацистами, вступили в организацию коммунистической молодежи.
Преследуемые нацистскими солдатами, Жорж и Тити (так называли Самуэля товарищи) убегали по улице Рене Буланже к улице Тейлор. У улицы Шато-До Тити побежал направо, а Жорж — налево.
Тити забежал в какой-то дом, надеясь укрыться в подвале, но немцам удалось его найти и арестовать. Тут же был арестован Анри Готерот.
Самуэлю Тышельману было двадцать лет, Анри Готероту — двадцать один. Они погибли вместе. Молодой металлург и молодой ремесленник, еврей и француз, были расстреляны в лесу Верьер-Лебюиссон, там, где еще с 1940 года проводились казни немецких солдат-антифашистов.
В коллаборационистской печати сообщалось:
«15 августа 1941 года за враждебную деятельность приговорены к смертной казни еврей Тышельман и некто Готерот. Они участвовали в коммунистической демонстрации, направленной против германских оккупационных войск».
Флер Тышельман было пятнадцать лет, когда расстреляли ее брата. Вот что она рассказала:
«Когда вечером 13 августа Тити не пришел домой, мы поняли, что его арестовали. Родители искали его по всем тюрьмам и нигде ничего не добились.Поздним вечером 18 августа из тюрьмы позвонили торговцу — хозяину соседней лавки и сказали, что Самуэль в парижской тюрьме Санте, что нам разрешено навестить [118] его. Несмотря на комендантский час, мы отправились пешком в эту тюрьму.
Пришли туда в час ночи. Трудно передать, каким было это свидание. К нашему ужасу мы узнали, что Тити приговорен к смертной казни.
Из тюрьмы мы сразу пошли в комендатуру Большого Парижа, веря в возможность спасения Тити. Целую ночь мы шли через Париж, но в комендатуре нас ждали только оскорбления. И вновь пешком мы возвратились в тюрьму Санте, надеясь увидеть Тити. Но нас не впустили. Больше нам не довелось свидеться с ним...
Я уверена, что в ночь на 13 августа Самуэль очень страдал из-за того, что не увиделся с нами перед казнью и что его смерть принесет нам много горя. Однако я убеждена, что перед немцами он держался с достоинством».
Гибель Самуэля Тышельмана и Анри Готерота явилась тяжелой утратой для молодых коммунистов Парижа, среди которых оба пользовались большим уважением и любовью. Казнь патриотов послужила сигналом к организации борьбы.
Газета «Юманите» в номере за 21 августа так описала демонстрацию 13 августа, самую тяжелую из всех, но в то же время имевшую решающее значение для предстоящих боев:
«Народ Парижа провозгласил: «Да здравствует СССР! Да здравствует Англия! Долой Гитлера! Франция — французам! Да здравствует Франция!». Фон Штюльпнагель грозит патриотам смертной казнью.Демонстрация в районе Сен-Дени показала, что французы не боятся оккупантов. Именно поэтому поджигатель рейхстага Геринг срочно прибыл в Париж для принятия полицейских мер. Именно поэтому генерал фон Штюльпнагель дал указание расклеить повсюду объявления о смертной казни за принадлежность к коммунистической партии и за любой антигерманский акт. В департаменте Па-де-Кале нацистские свиньи приговорили к смертной казни молодого патриота Бекаера, но они не посмели привести приговор в исполнение, так как рабочие этого департамента дали клятву уничтожить десять немцев, если Бекаер будет казнен{53}. Предупреждение имело и всегда будет иметь силу, если оно подкрепляется делами. [119]
Итак, генерал Штюльпнагель, командующий нацистскими войсками во Франции, и генерал фон Шаумбург, комендант Большого Парижа, приказали расстрелять Самуэля Тышельмана и Анри Готерота. Кровь этих двух жертв взывает о мести и должна повлечь уничтожение двадцати немцев. Ни смертные приговоры, ни миллионные вознаграждения шпикам не остановят освободительной борьбы французского народа...»
27 августа было расстреляно еще пять коммунистов. Объявление комендатуры по этому поводу гласило:
«Роже-Анри Ногаред из Парижа, Альфред Оттино из Сент-Уэна, Андре Сигоне из Дранси, Раймон Жюстис из Дранси, Жан-Луи Рапина из Павийон-су-Буа военным судом приговорены к смертной казни за помощь врагу, выразившуюся в участии в демонстрации, направленной против германской армии. Все они расстреляны.Париж, 27 августа 1941 года.
Командующий войсками во Франции».
Альфред Оттино, Андре Сигоне, Раймон Жюстис и Жан-Луи Рапина, вероятно, были арестованы во время демонстрации 13 августа. Но не совсем так обстояло дело с Роже-Анри Ногаредом. Это был не кто иной, как Жан Байе, до 1939 года — секретарь региональной организации ФКП в департаменте Сена и Уаза. Никакие пытки не сломили этого мужественного товарища. Мучители из специальных бригад не смогли узнать даже его подлинного имени.
Все знавшие Жана Байе отзываются о нем как о выдающемся борце. Он займет достойное место в истории Сопротивления.
В начале 1940 года руководство ФКП поручило ему наладить связь с коммунистами ряда департаментов. Затем его перевели на руководящую работу в Северный район департамента, так как пребывание в Париже стало для него опасным.
Кроме Жана Байе в составе руководства были металлург Роже Лине и Раймон Колен{54}. Роже Лине было поручено [120] заниматься, по нашему выражению, «работой в массах», а Колен отвечал за выпуск газет, листовок и других пропагандистских материалов.
За один год Жан Байе провел очень большую работу. Он поднял ее на более высокий политический и военный уровень. Рабочие пороховых заводов в Севране снабдили его фосфористыми листами. Укрывшись на подступах к железнодорожным мостам, бойцы Сопротивления ждали немецких поездов, груженных фуражом. Они забросали вагоны пластинками с самовоспламеняющимся фосфором. Жан Байе организовал проведение и множества других операций. Вместе с Жоржем Парути, его супругой и Морисом Гюре он раздобыл двести килограммов динамита в карьере около Клиши-су-Буа.
Однажды какой-то железнодорожник сообщил ему очень ценные сведения о том, что по окружной железной дороге должен пройти состав, груженный боеприпасами.
— Перед ним пройдет паровоз без вагонов, — сказал железнодорожник, — затем, примерно через десять минут, проследует состав с боеприпасами.
С наступлением ночи 16 июля 1941 года Роже Лине, Альфред Оттино, Люмо из Сент-Уана и Эрмлингер из XVIII округа Парижа пробрались вдоль полотна железной дороги к Эпие-сюр-Сен.
Нашим друзьям не удалось достать настоящие торцовые ключи. Самодельные инструменты не позволили быстро развинтить гайки. И все же работа была закончена вовремя. Как только проехал контрольный паровоз, рельсы были сняты. Десятки вагонов, груженных боеприпасами, полетели под откос.
Мы только начинали проводить боевые операции, и четверо наших товарищей из Специальной организации, к сожалению, не предусмотрели наиболее трудного этапа операции — отхода. Пустив под откос поезд, они пошли по пригороду, застроенному особнячками, и оказались в форту Бриш, где размещались немецкие войска. Пришлось, укрывшись под деревьями от дождя, ждать окончания комендантского часа. На рассвете они влились в поток идущих на работу рабочих северного пригорода. Так им чудом удалось добраться в Сент-Уэн, на улицу Розьер, к Альфреду Оттино. Там они отогрелись у теплого очага, выпили по чашке эрзац-кофе и немного вина. [121]
На другой день Жан Байе, предупрежденный связным, встретился с Роже Лине.
— Вы провели отличную операцию, — похвалил он Роже.
Годных к службе мужчин города Эпине мобилизовали для охраны железнодорожных путей, но население симпатизировало участникам Сопротивления. Жители этого рабочего пригорода очень хотели, чтобы в руки властей не попали те, кто пустил состав под откос.
Жан Байе продолжал свою работу.
20 июля 1941 года на поворотный круг в Плен-Сен-Дени поставили паровоз, а колея на выездной ветке оказалась уже, чем колея паровоза. Вместе с тендером он свалился в яму, и по этой причине депо бездействовало более суток.
20 июля немцы объявили о выдаче денежной премии в двадцать тысяч франков тому, кто укажет организаторов крушения поезда в Эпине. Понимая, что таких разоблачителей найти не так-то легко, немцы 19 августа увеличили сумму премии до миллиона франков.
Фон Штюльпнагель издал приказ о расстреле каждого, кто «будет вести коммунистическую пропаганду или хотя бы попытается заниматься этим». На эту угрозу Жан Байе ответил ежедневными выступлениями перед рабочими.
20 августа под охраной группы прикрытия Байе произнес речь на рынке в Ольне-су-Буа. Оправившись от кратковременного испуга, домашние хозяйки стали внимательно слушать его. Он был рад тому, что импровизированный митинг прошел удачно. Отойдя пешком от рынка на некоторое расстояние, он дал сигнал своим телохранителям оставить его одного. Однако за Байе уже вел слежку французский полицейский. Как только Жан Байе остался один, негодяй задержал нашего товарища и доставил его в полицейский участок в Ольне, а затем в полицейскую префектуру. Байе подвергли пыткам, а потом выдали немцам.
В XI округе французская полиция произвела массовые аресты евреев. 21 августа в печати сообщалось:
«Для проведения этих арестов потребовалось блокировать XI округ на несколько часов. Эти меры были приняты в связи с прошедшими недавно в XI округе коммунистическими демонстрациями, в которых, как известно, участвовало много евреев». [122]
Руководство коммунистической партии вполне обоснованно торопило нас ответить врагу ударом на удар.
Я ежедневно встречался с Эженом Генафом в Кламарском, Севрском, Вирофлейском или Булонском лесах. Мы оба понимали возложенную на нас ответственность. В ответ на усиливающиеся репрессии необходимо было уничтожать нацистских офицеров и солдат. Это была неотложная задача. Надо было ответить на террор. Недостаточно было только писать в лозунгах, в газетах и листовках, что «за одного расстрелянного патриота поплатятся жизнью десять немцев». Требовалось переходить от слов к делу.
Фабьен сообщил мне, что, несмотря на всестороннюю помощь руководства организации коммунистической молодежи Парижского района, в его работе встречаются определенные трудности. Конечно, Альбер Гескен продолжал получать для «батальонов молодежи» самых смелых парней. Конечно, уже проводились диверсионные действия. Но — убивать?! Превратить Париж в поле сражения, где убитые будут не только с одной стороны?! Это была для нас нелегкая задача, прежде всего в моральном плане.
Молодые коммунисты Франции почерпнули в учении о коммунизме глубокое чувство социальной справедливости, последовательного гуманизма, уважения к человеку и ко всем народам. Сравнительно легко было дать понять, что подлинный гуманизм предполагает уничтожение нацистского режима, основанного на презрении к человеку, что в случае победы этого режима человечество было бы отброшено назад на десятки миллионов лет. Объяснить, что мы ведем борьбу в интересах Франции и всех стран, в том числе и самой Германии, было несколько труднее, но вскоре все достаточно хорошо это осознали.
Настоящие трудности встречались тогда, когда надо было убедить наших товарищей, что для уничтожения этого режима необходимо уничтожить целиком его армию, что фронт проходит также и через Париж, а поэтому требуется хладнокровно уничтожать солдат армии, оккупирующей Францию. Надо было быстро создать условия для нанесения ударов по немецким отрядам, ротам, боевым постам, затем в составе новой армии, провозвестниками которой мы являлись, принять участие в освобождении всей страны. [123]
Фабьен и я встретились с руководителями всех боевых групп. Мы решили вопросы, связанные с проведением многочисленных диверсий, уничтожением рекламных витрин нацистских и коллаборационистских организаций. Но по-прежнему оставался нерешенным трудный вопрос об уничтожении солдат гитлеровской армии. Даже в самые критические моменты в немце мы все-таки видели человека. [124]
Уничтожать нацистов!
В то время я плохо знал Париж. А Фабьен, напротив, вышел из среды молодежи Бельвиль-Менильмонтана. В нем соединялись черты характера Гавроша и Жюля Валлеса. В его жилах текла кровь коммунаров 1871 года.
Мы часто встречались с ним ранним утром в районе Арен де Лютее, на площади Одеон, возле Сюлли-Морлан. Его штабом являлся Латинский квартал. Фабьен исходил его во всех направлениях с книгой в руках, но не для того, чтобы выглядеть как студент, а потому, что действительно любил читать. Особенно он увлекался книгой Тарле «Наполеон», которую нацисты просто упустили случай изъять из обращения, а в августе 1941 года эта книга имела совершенно особенное значение. С большим интересом и Фабьен и я прочли произведение капитана Шартона «Вольные корпуса в мировой истории». Эта книга представляла собой целое наставление, хотя наша борьба была совершенно иной.
Чтобы преодолеть у наших товарищей предубеждения в отношении уничтожения нацистов, мы решили в нарушение требований конспирации собрать на трехдневную подготовку 15, 16 и 17 августа в Ларди около двадцати бойцов, в основном руководителей групп из парижских «батальонов молодежи».
Станция Ларди расположена на железнодорожной линии Париж — Этамп. Пассажиры, садившиеся 15 августа 1941 года в поезд на вокзале Аустерлиц и видевшие босоногих молодых людей, сгибавшихся под тяжестью походных рюкзаков, совершенно не подозревали, что это могли быть те самые опасные «террористы», о которых с такой злобой писали газеты коллаборационистов. Туристические лагеря действительно получили широкое распространение, особенно после 1936 года. Группы туристов [125] часто можно было видеть в воскресные и праздничные дни на берегах рек и в лесных зарослях департаментов Сена и Уаза и Сена и Марна.
Если в то время путешественник, прибыв в небольшую коммуну Ларди, расположенную на опушке леса Бос в департаменте Сена и Уаза, выходил из вокзала и поднимался немного вверх налево, он тут же обнаруживал несколько домов и кафе. Надо было перейти железнодорожное полотно и подняться по довольно обрывистому косогору к большой роще. Вот в ней мы и стояли лагерем. Этот сбор, а их мы провели еще два-три в других местах, оказался решающим для развертывания вооруженной борьбы в Парижском районе.
Фабьен провел ряд занятий по военной подготовке: метание учебных гранат, хождение ночью по компасу, физическая подготовка и так далее. Нельзя забывать, что мало кто из бойцов «батальонов молодежи» был на военной службе, еще меньше имелось участников военных действий в 1939–1940 годах или войны в Испании. Однако наш сбор никоим образом не походил на то, чем занимались бойскауты.
Мадо (Мадлен Капиевич) и еще одна девушка разожгли костер и принялись готовить обед. Наблюдатели, занявшие свои места, делали вид, что читают или что-нибудь мастерят. После обеда мы стали в круг. Не повышая голоса, я рассказал о международном положении, о последних боях, о стоящих перед нами задачах.
Прежде всего требовалось поговорить о международном положении и вселить в людей надежду. На советско-германском фронте Красная Армия отходила, но бои становились все более упорными, особенно на направлении Смоленск — Москва.
В августе 1935 года мне в возрасте двадцати лет посчастливилось побывать в Советском Союзе на Конгрессе Коммунистического Интернационала молодежи. Вместе с Виктором Жоаннесом и Эли Дюге мы провели несколько недель на Урале, где выступали с докладами о работе конгресса. С нами был главный редактор газеты «Комсомольская правда». Я посетил Магнитогорск, население которого насчитывало сотни тысяч человек — рабочих металлургических заводов, железорудных шахт. Мы увидели гигантский комбинат «Уралмаш», крупное металлургическое производство, где занято сорок тысяч рабочих. [126]
Директором тогда была женщина. В Челябинске мы посетили тракторный завод, где работало двадцать тысяч человек, где каждый час с конвейера сходил трактор.
Я объяснил, что сегодня этот завод в Челябинске выпускает один-два танка в час, что эти машины сразу доставляются на фронт. Я рассказал, что Урал находится на таком большом расстоянии от фронта, что ни один немецкий самолет не сможет бомбить эти заводы, и что многие другие заводы целиком эвакуированы и обосновались на Урале.
По поводу отступления советских войск я напомнил старую стратегию Кутузова и привел в пример действия партизан, о которых рассказало Московское радио.
— Разве нам не под силу сделать для своей страны, ради нашего идеала то, что делают молодые русские коммунисты для своей страны? — спросил я и продолжал: — Нет, мы не имеем права позволить германским дивизиям отправляться на советский фронт! Поезда не должны отправляться в путь, перевозить войска, боевую технику, выпускаемую нашими заводами, продукты, производимые нашим сельским хозяйством. Ведь мы солдаты. Мы будем сражаться на одном фронте с советскими солдатами, с англичанами, с французами из вооруженных сил Свободной Франции. Руководство коммунистической партии в эти трудные времена ждет от нас больше, чем мы делаем сейчас. Позволим ли мы и дальше безнаказанно расстреливать патриотов?! Нацистам ведом только один язык — язык силы. Чтобы вынудить их отступить, имеется только одно средство, а именно — ответный удар за каждого расстрелянного патриота!
Закончив выступление, я попросил участников сбора высказаться без обиняков, от чистого сердца, о том, что каждый думал. В свои двадцать шесть лет я был одним из самых старших среди всех моих братьев и сестер по борьбе и понимал чувства, которые рождаются в такие дни, когда приходится сражаться за свои идеалы, за свою страну, когда над тобой постоянно витает смерть.
Условия подпольной борьбы предполагают отсутствие споров. Кроме того, мы все входили в состав военной организации, где немногословные выступления отличались полной свободой самовыражения. Вполне серьезно, без наклеивания ярлыков на выступавших, стремясь их полностью понять, мы внимательно выслушали друг друга. [127]
Выступили все присутствовавшие. Ни одно собрание не принесло столько пользы.
Правда, у нас не было оружия. Конечно, мы не имели боевого опыта, а если он и был, то очень незначительный. Главной проблемой были гуманистические настроения. Даже на войне, на фронте нелегко убивать. Но, прежде чем появиться на парижской улице с двумя своими товарищами, чтобы убить нацистского офицера или солдата, надо осознать, что это значит.
Один товарищ, ставший потом отличным франтирером, говорил:
— Я не хочу убивать солдат! Только офицеров. Солдат может оказаться германским рабочим-антифашистом.
Другой заявил:
— Я не хочу уничтожать даже немецкого офицера, если он не эсэсовец. Я должен быть уверен, что это действительно нацист. Ведь убитый может оказаться профессором-гуманистом.
Надо понять тот авторитет, который имела у нас, у молодежи, Коммунистическая партия Германии, партия Эрнста Тельмана, которая с 1933 года вела тяжелейшую борьбу в подполье против Гитлера. Когда наши французские товарищи прибыли в нацистские лагеря, Гитлер уже уничтожил триста тысяч немецких антифашистов, в подавляющем большинстве — коммунистов. Нацисты изолировали Коммунистическую партию Германии и с 1933 года не только силами гестапо (в одиночку эта тайная полиция никогда не смогла бы сделать то, что было сделано в Германии), но и опираясь на ослепленных нацистской пропагандой людей уничтожали лучших сынов Германии.
Сколько же молодых людей этой страны, доведенных до фанатизма, увлеченных национал-социалистской демагогией, опьяненных военными успехами, смогли поверить, что они служат интересам своего народа, участвуя в подавлении антифашистов? К сожалению, таких были миллионы!
Уничтожать солдат, офицеров, унтер-офицеров немецкой армии означало вести борьбу за свою страну, за все европейские страны, включая и Германию, попавшую в железные оковы нацизма. Уничтожить Гитлера и его военную машину не удалось бы при помощи одних слов, этого можно добиться только практическими делами, ценою многочисленных жертв. Нацизм не мог исчезнуть по [128] просьбе квакеров или под влиянием красивых речей. Нужно было уничтожить его армию, разгромить его идеологию. Год спустя перед нашими франтирерами и партизанами больше уже не вставали такие теоретические и моральные проблемы, которые приходилось решать теперь. Все, кто примкнул к оставшимся в живых после тяжелых подпольных боев, 6 июня 1944 года действовали без колебаний. В августе 1941 года мы, без сомнения, читали в наших газетах о том, что нацизм сделал в Германии, Австрии, Чехословакии и Польше, но у нас еще не имелось того главного, что ничем не заменить — опыта пережитых событий.
Потом я понял, что не мы одни прошли этот путь совершенно понятных колебаний. Видимо, и советские молодые коммунисты не сразу побороли в себе естественное отвращение к убийству. Надо было стать очевидцем преступлений нацистов, своими глазами увидеть сожженные города и деревни, загубленных женщин, детей и стариков. Было все: сотни, тысячи Орадуров в Советском Союзе, уничтожение миллионов военнопленных, безымянные жертвы. И только после всего этого запылал священный гнев русского народа и советской молодежи.
Из всех франтиреров, собравшихся 15 августа 1941 года в Ларди, в живых нас осталось только пять человек. Морис Ле Бер избежал гибели в лагере смерти Маутхаузен. Фотографию Жильбера Брюстлейна гитлеровцы вывесили на стенах по всей Франции и напечатали во всех газетах, поэтому в начале 1942 года мы отправили его в Лондон, откуда он возвратился в 1944 году. Андре Киршен пробыл в заключении в Бохуме три года, стойко перенес все испытания. Студент Антуан д'Андюрен в 1942 году переправился в южную зону, где продолжал борьбу до 1944 года.
Все остальные погибли. Исидор Гринберг был казнен на гильотине по приказу Петэна. Многие другие были расстреляны в 1942–1943 годах или пали в боях на улицах, как Дебре. Фабьен погиб на поле боя в Эльзасе 27 декабря 1944 года, будучи командиром Парижской бригады, сформированной из восставших парижан.
Все они были первыми «солдатами ночи», проложившими путь к созданию мощной «невидимой армии» французских сил внутреннего Сопротивления, сражавшихся за освобождение Франции. Их первоначальная нерешительность [129] ни в коей мере не умаляет величия совершенных ими подвигов, совсем наоборот, она только подчеркивает значение их деятельности, которая в один прекрасный день займет достойное место в истории. Но, увы, в настоящее время официальная история некоторым образом предала их имена забвению.
Когда мы находились в Ларди, нам уже были известны некоторые примеры успешных действий: нападение на фабрику по производству изоляторов в Витри, уничтожение в первой половине августа у Орлеанских ворот нацистского офицера. За две недели до того как Фабьен среди бела дня в Париже убил нацистского офицера, Морис Ле Бер и Альбер Мануэль из Альфорвиля отомстили за Андре Массерона.
Это произошло возле Орлеанских ворот. Их было трое, все из «батальонов молодежи»: Морис Ле Бер, имевший двухлетний боевой опыт подполья, один из самых смелых бойцов всего движения Сопротивления, Альбер Мануэль, молодой антифашист, испанец по происхождению, и семнадцатилетний Марсель Бурдариа.
Часами наблюдали они за проходящими офицерами и солдатами и каждый раз в последний момент проявляли нерешительность. Время шло. Марсель Бурдариа жил в Сент-Уэне. Ле Бер и Мануэль решили, что он должен уйти, чтобы до комендантского часа добраться домой.
Приближался комендантский час. Ле Бер не хотел отпускать Мануэля, которому не хватило бы времени, чтобы пробраться на конспиративную квартиру.
— Это противоречит правилам конспирации, но тебе придется ночевать сегодня у меня в Монруже, — сказал Ле Бер.
Стемнело. И тут они заметили между Орлеанскими воротами и Монружем офицера. Он только что расстался с девицей легкого поведения из числа тех, которых мы называли «горизонтальными коллаборационистками». Вокруг не оказалось ни души. Два наших друга действовали согласованно, не сговариваясь. Они напали на немца. Андре Массерон был отомщен.
В этот вечер у Ле Бера и Мануэля не было при себе листовок с текстом: «За одного расстрелянного патриота заплатят своей жизнью десять немецких офицеров». Марсель Бурдариа, уходя, забыл их передать товарищам. [130]
И все же нацисты должны были понять, что означает убийство офицера.
Действительно, оккупанты хорошо уяснили, что такой пример может стать слишком заразительным. Ни одна газета не сообщила об убитом у Орлеанских ворот офицере.
Марсель Бурдариа, покинув товарищей, добрался к Клиньянкурским воротам уже после наступления комендантского часа. При выходе из метро его задержали. К счастью, Марсель проживал в то время на легальном положении, его личные документы были в полном порядке. Тем не менее ему пришлось переночевать в полицейском участке. Он чувствовал, как находившиеся при нем листовки жгут его тело. К счастью, обошлось без обыска, и его отпустили. С жадностью наслаждался он воздухом свободы, еще не зная, что произошло у Орлеанских ворот после его ухода.
Накануне нашего сбора 14 августа в Ларди Морис Ле Бер организовал нападение на фабрику по производству изоляторов в Витри.
Это предприятие выпускало продукцию, необходимую для немецких подводных лодок. Об этом нам сообщили Раймон Брейслер и Жан Ластеие.
Морис Ле Бер приехал к фабрике на велосипеде и увидел прибывших до него Марселя Бурдариа и студента Антуана д'Андюрена. Случай с Антуаном д'Апдюреном показателен. В 1940 году он решил вступить в борьбу с оккупантами и обнаружил, что существует только одна такая организация в Латинском квартале — Союз студентов-коммунистов Парижа. Он вступил в этот Союз, по его заявлению, «только для борьбы с оккупантами» и стал одним из первых добровольцем «батальонов молодежи».
Вот сообщение Мориса Ле Бера об этом нападении:
«Антуан д'Андюрен и Марсель Бурдариа имели задачу прикрыть мой отход. Я вошел на завод вместе с рабочими, отметил явку на поддельной карточке и направился к складам, где находилась предназначенная для немцев техника. Метнул туда две бутылки с зажигательной смесью. В то время для этого применялись бутылки, наполненные бензином, горлышко затыкалось тряпкой, которая поджигалась перед броском бутылки. Все это горело очень хорошо. Когда я хотел выйти с завода, кто-то [131] заорал: «Держите поджигателя!» Тут же закрылись заводские ворота. После небольшой потасовки мне удалось уйти через боковую дверь.Нам надо было скрыться, но намеченный план отхода не был выполнен. У фабрики остался мой велосипед, и по нему власти установили, что именно я организовал эту диверсию».
Был арестован молодой рабочий Брежер, но он не имел никакого отношения к поджогу, и через несколько дней его освободили.
Одновременно с диверсией в Витри был организован поджог на складе горючего на станции Шуази и на ламповом заводе в Иври. Итог всем этим диверсиям был подведен на нашей встрече в Ларди 21 августа.
За день до этой встречи группа из XI округа в составе Жильбера Брюстлейна, Фернана Залкинова, Тони Блонкура, Ашера Семайя, Пьера Милана, Христиана Пино и Альбера Гескена должна была пустить под откос поезд с боеприпасами вблизи станции Ножан-ле-Перрё.
Группа располагала всеми необходимыми сведениями, и только одного не было — разводного ключа. Когда мы снабдили свои диверсионные группы необходимыми инструментами, число пущенных под откос железнодорожных составов с немецкими войсками и боевой техникой многократно возросло. В 1943 году каждую неделю проводилось до тридцати диверсий.
Ночью 20 августа наши товарищи, выйдя к железнодорожному полотну, вдруг услышали постукивание молотка по рельсам и поняли, что операцию провести не удастся. Обходчик проверял пути, и товарищам ничего больше не оставалось, как уйти.
В это время не могло быть и речи о возвращении в Париж после начала комендантского часа. Группе пришлось провести ночь на обочине дороги, ведущей из Нейи-сюр-Марн. Утром все разошлись по домам. У Жильбера Брюстлейна, Фернана Залкинова и Альбера Гескена была намечена встреча с Фабьеном у станции метро «Барбе».
В 8 часов встреча состоялась. Фабьен, Жильбер Брюстлейн и Альбер Гескен вошли в метро, а Фернан Залкинов остался снаружи. Альбер Гескен остановился около схемы метрополитена, делая вид, что тщательно ее изучает, а в действительности он должен был прикрывать двух своих товарищей. В это время Жильбер Брюстлейн и Фабьен [132] прохаживались у того места, где обычно останавливались вагоны первого класса.
Вскоре около них появился блестящий нацистский офицер и с надменным видом остановился, ожидая поезда.
Фабьен тихо сказал Жильберу Брюстлейну:
— Обрати внимание, этот поплатится своей жизнью за наших товарищей.
Прибыл поезд, и двери вагонов раскрылись. Пассажиры вышли на платформу. Нацистский гардемарин Альфонс Мозер собирался войти в вагон. Но в этот момент раздались два выстрела, и нацист рухнул на перрон.
В вагоне находились сержант-танкист Ганс Герехт и еще один солдат оккупационной армии, но они не сдвинулись с места, даже не попытались преследовать наших товарищей. Это что, внезапность, страх? Фабьен не стал медлить ни секунды. Он бросился что было мочи вверх по ступенькам к выходу с криком «Задержите его!», сделав вид, будто преследует стрелявшего. Брюстлейн с револьвером в руках прикрывал отход товарища.
Альбер Гескен остался на платформе и следил за всем, что там происходило. Сержант-танкист и его сослуживец подняли труп нацистского офицера и положили на скамью. Когда прибыла полиция и стала искать свидетеля, никто не пожелал дать показания — кто знает, каких неприятностей можно натерпеться от этих немцев и от этой полиции, так мало похожей на французскую...
У метро Фабьен и Жильбер Брюстлейн смешались со спешившими на службу горожанами. Они быстро проскользнули через переулок Монмартра, вышли на сквер Вилетт у базилики Сакре-Кёр. Оттуда был виден весь Париж — оккупированный, но не покорившийся оккупантам. Париж униженный мог вновь гордо поднять голову благодаря подвигу своих трех лучших сынов.
Фабьен произнес всего несколько слов:
— Вот Тити и отомщен.
Брюстлейн и Фабьен расстались. В ответ на нацистский террор в Париже средь бела дня уничтожен один из немецких офицеров. Сотни парижан были свидетелями этого акта возмездия, а утром об этом узнали тысячи, десятки тысяч людей. Еще не наступил и полдень, а об убийстве уже шли разговоры среди домашних хозяек в очередях у магазинов: [133]
— Вы знаете, в метро убит немецкий офицер. Это дело рук молодежи, она такая отважная.
Коллаборационистская печать и штаб оккупационных войск хорошо понимали, какой резонанс может получить это событие. Соболезнования господам оккупантам обильным потоком стекались с разных сторон: от вишистов и парижских коллаборационистов. Одна из вишистских газет писала:
«Коммунисты — шпионы Лондона и Москвы стремятся разрушить то плодотворное сотрудничество, которое мы установили с немцами».
23 августа по приказу германского военного коменданта на всех домах Парижского района появилось такое объявление:
«21 августа в Париже убит военнослужащий германской армии.В связи с этим приказываю:
1. С 23 августа считать заложниками всех французов, как арестованных германскими властями на территории Франции, так и тех, кто задержан для передачи этим властям.
2. В случае повторения актов насилия количество подлежащих расстрелу заложников будет определено тяжестью совершенных действий.
Париж, 21 августа 1941 г.
За командующего войсками во Франции генерал-лейтенант Шаумбург».
Вопреки уверениям некоторых «историков», после акта возмездия у станции метро «Барбе» не было расстреляно ни одного заложника. Но немцы уже давно вели расстрелы по всей Франции. К тому времени уже сотни французов различных политических убеждений стали жертвами карателей. Вот имена некоторых из их числа:
Самуэль Карп, расстрелян 27 августа 1940 года в Бордо за «акт насилия против германской армии». Он погрозил кулаком проходившей колонне войск оккупантов.
Пьер Рош, девятнадцатилетний медник, расстрелян в Ла-Рошели за то, что перерезал кабель на линии Ла-Рошель — Руан.
Роже Анн из Шербура, расстрелян в Сен-Ло 1 декабря 1940 года за коммунистическую деятельность. [134]
Жак Бонсержан, двадцатисемилетний инженер, расстрелян 23 декабря 1940 года за то, что случайно толкнул немца.
Жозеф Мадек, активист компартии из Гавра, расстрелян 18 мая 1941 года за то, что с группой специальной организации перерезал телефонный кабель на линии Гавр — Париж.
После июньских событий репрессии усилились. Оккупанты пытались запугать народ страны. 15 августа в печати и на стенах домов Парижа появилось следующее предупреждение.
«Предупреждаем!Французская коммунистическая партия распущена, любая ее деятельность во Франции запрещена.
Любое лицо, занимающееся коммунистической деятельностью, или пропагандирующее коммунистические идеи, или пытающееся заниматься этим, короче говоря, всякий, кто тем или иным способом поддерживает происки коммунистов, объявляется врагом Германии.
Виновные подвергаются смертной казни по приговору германского военного трибунала.
Командующий войсками во Франции генерал фон Штюльпнагель».
Перерезал немецкий телефонный кабель — смертная казнь! Погрозил кулаком — смертная казнь! Высказался «оскорбительно» в адрес германской армии — смертная казнь! Толкнул немецкого солдата, укрыл пилота союзников, запел «Марсельезу», занимался или... пытался заниматься коммунистической пропагандой — за все в отдельности смертная казнь!
16 июля 1941 года Гитлер заявил: «Стреляйте в каждого, кто косо смотрит», а 23 июля маршал Кейтель добавил: «Армия должна наводить ужас, чтобы уничтожить в зародыше любую попытку сопротивления».
Имелось уже множество сообщений о казни французских патриотов. Но в сообщении от 23 августа 1941 года, в отличие от предыдущих, речь шла о том, что впредь убитые будут по обе стороны баррикад. Выстрел у станции метро «Барбе» прозвучал как ответ на нацистский террор и призыв к вооруженной борьбе на всей территории Франции. [135]