Франция порабощенная
Тринадцать месяцев пробыл я в плену. Вернувшись домой, увидел, что Франция отдана на разграбление. У меня появилась возможность читать издаваемые нелегально партийные пропагандистские материалы. С огромным волнением я снова читал «Юманите», просматривал листовки, отпечатанные на низкосортной бумаге. Мы обсуждали различные проблемы с товарищами, посещали рабочие кварталы и проводили беседы. Все это дало возможность быстро определить, как широко, используя своих пособников из Виши, нацисты осуществляли порабощение страны.
Париж был сдан без боя. Вместе с немецкими войсками в этот траурный день 14 июня 1940 года сюда во главе с Кнохеном прибыли первые подразделения гестапо для проведения репрессий. Генерал Штрессиус, бывший советник Чан Кай-ши, был назначен первым немецким военным комендантом оккупированной Франции. 30 июня он со своим штабом разместился в отеле «Мажестик». 1 ноября 1940 года его сменил генерал Отто фон Штюльпнагель.
На 16 июля 1940 года Гитлер наметил начало вторжения в Англию и одновременно отдал распоряжения о подготовке нападения на Советский Союз. Это подтверждается директивой, получившей наименование «Распоряжение номер 17» от 1 августа 1940 года. Приняв такое решение, Гитлер провел ряд мероприятий, направленных на усиление нацистского господства в Европе. 22, 23 и 24 октября он встретился поочередно в Монтуаре с Лавалем, в Эндее с Франко и вновь в Монтуаре с Петэном. Петэн, Лаваль и их окружение изобрели термин «сотрудничество». В действительности речь шла о том, чтобы отдать Францию в рабство нацистскому победителю. [62]
После полной победы Гитлер намеревался отторгнуть и германизировать значительную часть территории Франции, а оставшуюся часть страны превратить в сельскохозяйственную колонию и место развлечений нацистских господ. Геббельс на сборище нацистских заправил 30 апреля 1942 года говорил:
«Если бы французы знали, что потребует от них фюрер, вероятно, у них глаза полезли бы на лоб!»
После войны Францию собирались наказать, уничтожив основные отрасли ее промышленности. Таким образом она превратилась бы почти полностью в сельскохозяйственную страну, и вишистские правители уже начали обрабатывать общественное мнение в духе, угодном нацистам. Летом 1940 года Петэн проповедовал «возврат к земле»: «Только земля не обманет. Она останется нашим прибежищем». А 9 июля 1940 года Лаваль уточнил: «Слившись с континентальной системой производства и торговли, Франция будет в первую очередь сельскохозяйственной и крестьянской».
Не настало еще время проводить в жизнь этот «послевоенный план». Война не окончилась. Гитлеру была необходима промышленная база Франции для оснащения и снабжения оружием и боеприпасами огромной армии, которую он готовил для нападения на Советский Союз. Он задался целью или превратить французов в рабов в их собственной стране, или отправить их силой на работы в Германию.
«Желательно, — закончил Геббельс свое выступление 30 апреля 1942 года, — сохранить сейчас, все это в тайне и добиться максимальной выгоды».
Это не такая трудная задача, когда под рукой имеются люди в Виши. Шарль Спинас в передовой статье газеты «Л'эйвр» за 28 сентября 1940 года писал: «Наше континентальное положение постоянно будет обязывать нас войти в состав той Европы, которую создает Германия». Петэн в свою очередь в беседе с директором псевдолитературного нацистского еженедельника «Ля Жерб» Альфонсом Шатобрианом разъяснил, как он понимает сотрудничество и будущую Европу во главе с Германией: «Сотрудничество будет тем сплавом, который свяжет жизненные, экономические и культурные аспекты». [63]
В своем выступлении в Мюнхене 10 ноября 1940 года Гитлер откликнулся на эти высказывания главы государства, смеющего считать себя французом:
«В настоящее время мы имеем возможность мобилизовать почти всю Европу, и можно сказать, что я сделаю это на базе интересов промышленных кругов».
Такую мобилизацию представители крупных картелей Франции осуществляли не только с большим пониманием, но и с подлинным энтузиазмом: война или мир — все равно капиталы и мультинациональная промышленность обеспечат им процветание по обе стороны Рейна.
Еще в период «странной войны» в нелегально издававшейся газете «Юманите» приводился пример, как французская железная руда питала металлургические заводы Рура; перевозки осуществлялись на виду у всего мира через нейтральные страны. Руда вернулась к нам в 1940 году в виде снарядов и пуль, выпущенных из немецких пушек, винтовок и пулеметов.
Начиная с июля 1940 года эти старые связи, опасные для народов, действовали открыто. Владыки германской индустрии или их представители следовали по пятам за войсками вермахта. 9 августа 1940 года французский синдикат по производству лаков и красок договорился с германским акционерным обществом «И. Г. Фарбениндустри» о возобновлении довоенного договора, породившего картель. Химический трест Кульмана и германский трест «И. Г. Фарбен» образовали в марте 1941 года во Франции общество «Франколор». Чтобы внешне сохранить приличие, его президентом был назначен француз, а хозяевами являлись немцы, владеющие пятьдесят одним процентом акций.
В январе 1941 года половина заводов в оккупированной зоне уже полностью работала на Германию. В марте 1941 года семьдесят процентов металлургической промышленности обеих зон страны были поставлены на службу нацистам. В последующие годы этот процент постоянно возрастал. Львиная доля производства бокситов и алюминия направлялась за Рейн, а в июне 1941 года было подписано соглашение, предусматривающее передачу Германии пяти из каждых шести выпускаемых Францией самолетов.
Луи Рено, владелец заводов по производству легковых и грузовых автомобилей, танков и тому подобной техники [64] в Булонь-Бийанкуре, в 1939 году уехавший в Америку, после установления нацистского оккупационного режима спешно возвратился во Францию и «без промедления, не дожидаясь приглашения немцев, предложил предоставить в их распоряжение танковый завод»{38}.
Позже основная часть, если не вся продукция, выпускаемая заводами Рено, поставлялась гитлеровской армии. Увы, Рено не был одинок. В номере газеты «Юманите» за 8 мая 1941 года сообщалось о том, что Легиде от имени объединения французских предпринимателей подписал с германскими и итальянскими объединениями соглашение, которое касалось всей автомобильной промышленности Франции.
В докладе компетентных немецких властей сообщалось, что одни только французские поставки в 1941 году дали возможность Германии сформировать 18 танковых и 40 пехотных дивизий, в период зимней кампании 1941/42 года вермахт на восточном фронте получил из Франции 2500 самолетов, 300 подводных лодок и две трети всего количества зимней экипировки для личного состава.
Советский генерал-майор авиации M. M. Громов в конце января 1942 года писал:
«Следует отметить, что за последние три месяца из 3229 уничтоженных самолетов противника значительная часть (около 30 процентов) истребителей, разведчиков и бомбардировщиков была построена на французских заводах, при этом не суть важно, что это немецкие модели... На немецкие самолеты ставят французские моторы различных типов; технически их очень легко распознать... Мы также обнаружили множество французского самолетного оборудования (контрольная и измерительная аппаратура, приборы управления, пулеметы, боеприпасы, бомбы)...»
Отто Абец в течение ряда предвоенных лет совместно с комитетом «Франция — Германия» закладывал основы сотрудничества и заблаговременно подготовил предательские действия высших должностных лиц Франции в различных сферах (промышленность, банки, армия, политика, [65] литература и др.). Абец, бывший германский посол в Париже в течение всего времени оккупации, заявил в 1950 году на допросе:
«Германия не смогла бы даже силой, даже частично добиться тех поставок, которые были выполнены французским вишистский правительством; в то же время согласие на использование французских военнопленных на немецких военных заводах, данное этим правительством, означало помощь, которую трудно переоценить».
Известный писатель Жан-Ришар Блок, в период оккупации работавший диктором на Московском радио (подобно тому как это делали журналист Морис Шуман и другие на Лондонском радио), рассказал в передаче 3 июля 1943 года о выставке немецкой военной техники, захваченной Советской Армией:
«Техника, предназначенная для уничтожения русских, имеет французское клеймо: «Ситроен», «Данлоп», «Гудрих», «Мишлен». Вот танковый парк. На броне одного из танков знак фирмы «Сен-Шамон». Другие изготовил завод «Крезо» в Фиве... Немецкие солдаты обычно доставляются на поле боя грузовиками фирм «Пежо», «Рено», «Лафли», собранными на «Мишлен конфор». Уже два года фирма «Гудрих» из Коломба бесперебойно поставляет шипы для немецких тяжеловозов. В Клермон-Феррапе непрерывно дымят трубы предприятий фирм «Мишлен». «Ситроен», «Гочкис», «Сомуа», «Испано-Сюиза», «Гном э Рон» постоянно в строю».
В конце передачи Жан-Ришар Блок призвал всех трудящихся и патриотов Франции срывать выпуск военной продукции, не ждать, пока на предприятия обрушатся удары англо-американской авиации.
Никогда еще, ни до нацистской оккупации, ни после нее, крупные промышленные картели и финансовые олигархии не знали такого пышного расцвета.
Газета предателя Дорио «Кри дю пёпль» 16 февраля 1941 года поместила весьма показательное в этом отношении интервью с директором фирмы «Эриксон» в Коломбе.
«Мы можем только радоваться сотрудничеству с германскими промышленниками, — заявил директор, — скоро у нас будет 2 тысячи рабочих, в то время как до войны их насчитывалось 1300, а в 1939–1940 годах — 1900. Германской промышленности предоставлено большое преимущество свободы действий, она имеет возможность обеспечить [66] стабильную работу своих заводов и обновить основные производственные фонды».
Некоторые предприниматели, особенно из числа мелких и средних, оказывали сопротивление оккупантам. Однако этого нельзя сказать о подавляющем большинстве крупных французских промышленников. В материалах допроса шефа гестапо во Франции Кнохена под рубрикой «Сведения — сырьевые ресурсы» имеется такая запись:
«Сведения о сырьевых ресурсах мы получали от главы нашей военной администрации на оккупированных территориях, а также с французской стороны от... — Здесь Кнохен называет некое важное лицо — известного хозяина крупной конюшни скаковых лошадей. К сожалению, закон об амнистии не позволяет нам открыть его имя. Будем называть его господином X. — Я познакомился с г-ном X., — продолжает шеф гестапо, — через Молоша, которого тот часто навещал в квартире последнего. Г-н X. одобрял политику Лаваля, однако упрекал его в недостатке энергии, а особенно в нерадивом отношении к управлению экономикой страны. Вообще он упрекал Лаваля не за то, что тот делал, а за то, чего не делал. Г-н X. был сторонником неограниченного сотрудничества.Г-н X. поставлял нам очень важные сведения, так как был одним из руководителей французской промышленности и экономики, имел возможность их получать от различных высокопоставленных политических, промышленных и других деятелей, которых знал лично и часто навещал».
На том же допросе шла речь об известном минеральном напитке, приносившем немцам большие доходы. Владелец предприятия часто приглашал Кнохена на уик-энд в свой загородный дом, где они пировали, пили превосходный напиток. Г-н X. даже не задумывался над тем, что подчиненные его гостя в те же самые часы чинили расправы над французскими патриотами.
По мере развертывания экономического коллаборационизма на плечи трудящихся помимо тяжелого бремени эксплуатации со стороны своих хищников-предпринимателей и состоящего у них в услужении государства прибавилось еще более тяжелое бремя — бремя оккупации.
«Теперь не 1936 год», — говорили рабочим крупные промышленники. Они пугали трудящихся высылкой в [67] Германию, карательными мерами оккупационных властей и гестапо.
При помощи торговых и промышленных картелей, финансовой олигархии, технократов и засевших в Виши предателей Франция превращалась в нацистскую колонию.
«В августе 1940 года, — писал Жан-Ришар Блок, — вслед за серой солдатской волной в Париже появились немецкие гражданские специалисты по экономике. Следом за ними вскоре прибыли промышленники, банкиры, коммерсанты всех мастей. Они тысячами, десятками тысяч обрушились на экономику страны, двери которой были для них открыты. И смею вас заверить, что они, по их мнению, делали доброе дело. Работали, как это заведено в их стране, основательно, с привычной для них прилежностью. Десятичасовой рабочий день, никакого ротозейства, а за это они вознаграждали себя колоссальными вечерними попойками в ночных кафе».
Обменный курс марки был установлен произвольно, Одну марку приравняли к двадцати франкам. Это значило, что Франция должна была выплачивать оккупантам 400 миллионов франков в день, и вот с этими-то деньгами господа чиновники, солдаты, унтер-офицеры и офицеры вермахта буквально разграбили все магазины. Жан-Ришар Блок окрестил их «людьми с чемоданами». Он показал, как они торопились в парижские магазины, малые и большие, закупая все, обирая страну до последней нитки, и, сделав «свое дело», убывали восвояси, нагруженные свертками и до отказа набитыми чемоданами.
Коллаборационистская газета «Л'эйвр» в номере за 2 декабря 1940 года с бесстыдством представляла их нам на первой полосе. Они важно восседали на ипподроме в Отейе в сопровождении разодетых в меха дам и «сотрудничающих» промышленников, среди которых находился и г-н X. Здесь собирался весь «парижский высший свет»! Городской тотализатор функционировал бесперебойно. Газета писала:
«Празднество в Отейе.Симпатии публики разделяются междуконюшнями Бриньяка и Буссака».
За вычетом незначительного числа французов, участвовавших в разграблении своей собственной страны путем обделывания делишек на черном рынке (он был организован [68] самими оккупантами в первую очередь для выкачивания товаров, которые непосредственно им не поставлялись), а также путем предоставления своих заводов на службу Германии подавляющее большинство нашего народа в это же самое время было вынуждено подчиняться узаконенной суровой карточной системе. Все продукты продавались по карточкам, все было нормировано, даже молоко для детей. Детская смертность возросла и достигла 30 процентов.
25 марта 1941 года в прессе было опубликовано сообщение о новых ограничениях. Вот нормы отпуска хлеба в день на человека:
| Март 1941 года | Апрель 1941 года | |
| Рабочие | 400 г | 300 г |
| Подростки (гр. 3) | 300 г | 200 г |
| Подростки (гр. 2) | 200 г | 175 г |
Эти нормы были в дальнейшем вновь урезаны для всех категорий. Для рабочих была сначала установлена норма 275, а затем 250 г. Хлеб, составлявший основную часть питания французов в крупных городах, был почти не съедобным. Он выпекался из чего угодно, только не из пшеничной или ржаной муки (газеты тогда писали, что муки в хлебе имеется едва ли 10 процентов!). От употребления такого эрзаца люди заболевали так называемой «хлебной чесоткой». На 31 марта 1941 года недельная норма отпуска мяса составляла 360 г с костями, 288 г без костей. В дальнейшем она, постепенно уменьшаясь, дошла до 180 г мяса в неделю. Похлебка из брюквы и земляная груша стали «национальным блюдом». Месячного заработка рабочего не хватило бы на один обед в ресторане, а газета коллаборационистов «Л'эйвр», помимо всего, занимавшаяся рекламированием ресторанов, пользовавшихся товарами с черного рынка, 28 декабря 1940 года цинично писала: «Откроем для себя брюкву, этот прекрасный овощ, которого гнушались в мирное время». Далее в этом публичном пасквиле совершенно комично, но в духе времени вещалось: «Вы не похудеете, если будете принимать таблетки Пинка, содержащие железо».
25 ноября 1940 года эта же газета победоносно сообщила: «Появилась возможность за один месяц выдать два миллиона килограммов картофеля двум миллионам парижан», Сахар тоже был нормирован — 500 г на человека [69] в месяц. Приходилось пить эрзац-кофе, в котором не было ни одного кофейного зерна, подслащивать его сахарином.
Нацисты забрали кожу, шерсть, хлопок, лен. Приходилось носить фибровые костюмы, которые при малейшем дожде «садились, как при стирке». Брюки и рукава становились короче на несколько сантиметров. Туфли делались из синтетической резины. Женщины и девушки носили обувь на деревянной подошве.
Не было бензина, значит, стояли без движения автомобили, такси, грузовики. Парижские автобусы заправлялись газом. Несколько старых газогенераторов на древесном угле использовались коммерсантами и агентами по перевозкам. Вместо такси появились велотакси — велосипед с прицепом, в котором помещался пассажир. Мышцы ног заменили горючее. Даже по своему внешнему виду наша страна напоминала колонию, так как что более всего походило на сайгонскую рикшу, как не парижское велотакси 1940–1944 годов?!
Самая страшная колонизация — идеологическая.
Антикоммунизм, антисемитизм, оппозиция Народному фронту и его программе увлекли за собой определенную часть французов, которые сами стали проводниками нацистской пропаганды. Слабоволие довершило остальное, Но ведь это было не ново.
Если и было что новое по сравнению с довоенным временем, так это то, что теперь пытались гитлеровскую идеологию представить полностью «революционной».
Преподобный отец Горс 3 апреля 1941 года имел наглость написать в газете «Кри дю пёпль»:
«Увы! Относительная чистота, однородность и красота расы составляют возбуждающий благоприятный национальный фактор. Во Франции — подобие расы!Потомки галлов всегда готовы мириться с пагубным парламентаризмом, порою частично поражены туберкулезом, алкоголизмом и сифилисом. Во Франции раса является довольно неблагоприятным национальным фактором, она нуждается в господстве сверхрасовой сильной религии».
23 ноября 1940 года в Париже рейхслейтер Розенберг, «доверенный фюрера по верховному надзору за идеологическим обучением и воспитанием в национал-социалистской партии Германии», выступил в палате депутатов перед [70] германскими высокопоставленными военными и гражданскими чиновниками, восседавшими в креслах французских депутатов. И вдруг сей «мыслитель» Гитлера принялся вещать о конце демократии, о «победе крови над золотом».
«Мы вели, — говорил он, — лобовую атаку на либерализм и марксизм, на евреев и франкмасонство. Эпоха принципов 1789 года подходит к концу. Они были побеждены на полях сражений Фландрии, Северной Франции и Лотарингии. Из хаоса, нищеты и бесстыдства внезапно возник расовый идеал, который противопоставил себя интернациональной идее. Победа этого идеала во всех сферах представляет подлинную мировую революцию XX века».
Несмотря на трудности, связанные с работой в подполье, ФКП в январе — феврале 1941 года издала и тайно распространила брошюру под названием «Революция и контрреволюция XX века». Написанная молодым философом Жоржем Политцером, она содержала резкий отпор изысканиям нацистского «теоретика» Розенберга. Поскольку эта брошюра в наши дни мало известна, я позволю себе привести из нее несколько выдержек:
«Французская революция является славной страницей в истории народа Франции. Это особенно важно отметить сейчас, когда французский капитализм отдает нацию под гнет чужеземного империализма.Речь Розенберга требовала ответа. Французские марксисты, точнее, коммунисты такой ответ дали. Это было и естественно, и важно. Активная борьба против всей духовной колонизации, символом которой является приезд Розенберга, неотделима от борьбы за свободу и независимость Франции. ФКП гордится тем, что находится в авангарде этой борьбы. Тот факт, что именно французские коммунисты, и только они, дают ответ Розенбергу, одновременно доказывает правомерность утверждений, что поражение привело к идеологическому краху все другие партии.
Розенберг прибыл в Париж для «сведения счетов» с идеями 1789 года. «Сведение счетов» означает также «последнее объяснение». «Последнее объяснение» Розенберга с 1789 годом должно превратиться в первое объяснение с нацизмом».
Жорж Политцер на восьмидесяти пяти страницах, написанных остро и предельно аргументированно, показывает, [71] что означает нацизм, что он прячет за словесной ширмой:
«Находка кроется в «мифе крови». Призывая к войне крови с золотом, Розенберг пытается уверить, что капиталистическая Германия ведет антикапиталистическую войну. Гитлер договорился даже до войны «двух миров». Но разве в Германии уничтожено разделение общества на эксплуатируемых и эксплуататоров? Он ликвидировал классы мысленно, путем обращения к сознанию людей «единой расы», к ее численно превосходящей других «силе», И это он называет «тайной крови»...»
Далее Жорж Политцер возвышает голос, выдвигая обвинительный акт от имени французского народа:
«У голодающего народа собирают «дань» для содержания оккупационных войск»{39}.
Он разоблачает политику, ведущую к инфляции, за что должны расплачиваться простые люди:
«Таким образом, на глазах исчезает фонд сбережений, покупательная способность заработка или жалованья, пенсий и пособий по безработице... Взимать подать с самых бедных слоев угнетенного народа; планировать увеличение подати, навязывать невыносимое финансовое бремя под видом возмещения убытков — вот чем обернулась для Франции суть «мифа о крови и золоте».
Равносильно ли борьбе против золота расчленение Франции? Франция разрезана на две части. В оккупированную зону входят департаменты Нор, Па-де-Кале, Арденны, Мёрт и Мозель и другие. Как в средневековье, со всех сторон возвышаются заставы, парализующие экономическую жизнь, затрудняющие движение людей и товаров, дезорганизующие снабжение, с каждым днем все больше и больше усиливающие нищету...
К экономической эксплуатации и политическому порабощению добавляется национальное угнетение. В оккупированной зоне французам запрещено иметь свою печать, собственные организации. Они теперь не имеют права даже на образование. В неоккупированной зоне марионеточное вишистское правительство исполняет предписания [72] оккупантов. Французская школа поставлена под контроль гитлеровского рейха с благословения и при содействии вишистов. В некоторых лицеях на занятиях по истории уже присутствуют немецкие офицеры для наблюдения за преподавателями».
Расизму и мракобесию Жорж Политцер противопоставляет гуманизм и науку:
«Розенберг хвастался, что его «мифы» являются высшим достижением «четырехвекового интеллектуального развития Германии». На самом деле нам известно, что расизм не имеет ничего общего с великими интеллектуальными традициями Германии Гете, Бетховена, Гегеля, Карла Маркса и Фридриха Энгельса.Своими оскорбительными выпадами в адрес французской революции Розенберг подтверждает, что он ведет борьбу с немецкой мыслью, крупнейшие представители которой всегда проповедовали преклонение и восторг перед Францией XVIII века и ее великим подвигом, опрокинувшим феодализм... Своим «открытием» Розенберг пытается подменить познание, обращенное к истине, познанием, обращенным к иллюзии. Что практически представляет из себя философская революция Розенберга, можно убедиться на примере отношения к науке, к интеллектуальной деятельности, а также к интеллигенции непосредственно в самой Германии. О каком культурном уровне свидетельствуют концлагеря для рабочих и революционной интеллигенции, антисемитизм и травля негров, угнетение народов, лишение их всех свобод?»
Жорж Политцер заключает:
«Именно поэтому во Франции, угнетаемой, обреченной на эксплуатацию и рабство, коммунистическая партия призывает французскую нацию к единению во имя свободы и независимости...»
Год спустя крупный философ был арестован, подвергнут особенно изощренным пыткам и в мае 1942 года расстрелян.
В апреле 1941 года нелегально была отпечатана брошюра под названием «Нет, нацизм — это не социализм». Ее автор — Габриель Пери.
18 мая 1941 года он был арестован, а 15 декабря расстрелян. В своем последнем письме Пери писал:
«Пусть мои друзья знают, что я сохранил верность [73] идеалу своей жизни; пусть мои соотечественники знают, что я умираю за то, чтобы жила Франция.В последний раз я задаю вопрос своей совести, и ответ на него только утвердительный — если бы мне пришлось начать сначала, я пошел бы тем же путем.
В эту ночь я постоянно думаю о том, что прав был Поль Вайян-Кутюрье, когда говорил, что «коммунизм — это молодость мира», что только он создает «счастливое будущее». Я чувствую себя достаточно сильным, чтобы встретить смерть.
Прощайте! Да здравствует Франция!»
Брошюра Пери вслед за брошюрой Политцера ниспровергала систему нацизма и призывала к борьбе с оккупантами.
Талантливый журналист и достойный философ Габриель Пери писал:
«Чтобы иллюзия была полной, они погрузили на свою галеру несколько бывших социалистов-контрабандистов, беглых неосоциалистов и продажных синдикалистов... Эти добросердечные апостолы уверяют нас, что необходимо без единой проволочки быть готовыми к спасительной инъекции из соседних стран, коими являются, вы об этом, видимо, уже догадались, нацистская Германия и фашистская Италия. Оказывается, на протяжении ряда лет на Гитлера и Муссолини кто-то нагло клеветал».
Габриель Пери показал, как нацизм пришел к власти в Германии, финансируемый крупными концернами и германской финансовой олигархией, а также английским нефтепромышленником сэром Генри Деттердингом и некоторыми властелинами Америки наподобие Форда. Но всего этого было бы недостаточно для установления нацистского господства в Германии.
«Не следует обманывать себя тем, что желания и денег нескольких магнатов оказалось бы достаточно для обеспечения победы этой шайки. Для достижения победы ее поборники должны были приобрести доверие значительной массы людей. Вопрос имеет огромное значение. Суть в том, что удалось осуществить чудовищное насилие над массами».
Затем Габриель Пери объяснил, как это произошло. Экономический кризис привел в полное смятение средние классы. Падение курса марки выжало последние соки из вкладчиков, имевших стабильные доходы. Коммерсантов [74] душили банковские поборы и объединившиеся в картели крупные магазины. Крестьяне погрязли в долгах. Началась массовая безработица. Предельно обнищавшие ветераны войн и молодежь, не находящая работы, в этих условиях стали послушными жертвами фашизма. Произошло это в период глубокого раскола между немецкими социалистами и коммунистами, когда так необходимо было единство пролетариата, который мог бы стать притягательной силой для всех жертв фашизма и, сочетая единство с активными действиями, сумел бы найти выход из кризиса.
Габриель Пери опроверг вымысел о том, что нацизм после 1933 года якобы улучшил положение немецких трудящихся:
«После 1933 года продолжался процесс обнищания рабочего класса Германии. В период нахождения нацистов у власти заработная плата уменьшилась на 25–35 процентов. Эти заработки к тому же урезались так называемыми добровольными поборами, 20 процентов которых отчислялось на нацистские творения».
Пери привел ряд данных (в 1933 году насчитывалось 800 тысяч больных туберкулезом, в 1937 году эта цифра возросла до 1500 тысяч), убедительно подтверждающих усилившуюся эксплуатацию немецкого народа и возросшие материальные затруднения после прихода Гитлера к власти. Далее он говорил о порабощении Франции нацистскими оккупантами:
«Это порабощение окрестили «сотрудничеством». Но все, что было написано в течение шести месяцев, а еще больше факты, а не печать позволили французам, не поддавшимся скоротечной глупости, представить себе предельно ясно сущность «сотрудничества».
Наиболее откровенное и, скажем смело, наиболее ортодоксальное определение «сотрудничества» было дано Марселем Деа: «Я охотно определю сущность сотрудничества: оно состоит в оказании помощи победителю в смысле достижения им полной победы».
Габриель Пери раскрывает значение слов «в смысле достижения им полной победы»:
«Победители обычно достаточно хитры и не доверяют своим трусливым покорным уполномоченным надсмотр за рабами, и эти бесхарактерные существа в большинстве случаев делают свое дело в ущерб собственному народу крайне безжалостно и сурово, как это не смог бы сделать [75] ни один чужеземный надсмотрщик, назначенный в побежденную страну».
Вот к какому заключению пришел Габриель Пери:
«Коммунисты знают, что их дело суть дело всех народов, томящихся под германским сапогом. Они чувствуют себя связанными самыми тесными узами с патриотами, ведущими во все времена один и тот же бой, с одним и тем же противником, против тех, кто наполняет тюрьмы, которыми усеял всю Европу Гиммлер.Когда эти патриоты предстают перед судом, послушно исполняющим приказы палачей, они провозглашают веру в прекрасное будущее своей страны.
Коммунисты — вот истинные интернационалисты и патриоты. Мы знаем, что Франция станет еще более прекрасной, свободной и уважаемой, как только народы Европы обретут независимость и объединятся с благородной целью оказания помощи друг другу».
Итак, в начале 1941 года существенным образом прояснилось главное направление подпольной борьбы. [76]
От Латинского квартала до площади Этуаль
Первые схватки с оккупантами происходили на предприятиях, в сфере коммунального обслуживания, в университетах, лицеях и других учебных заведениях, где было сосредоточено большинство трудящихся, учителей, молодежи.
Действия интеллигенции, учителей, учащихся и студентов в защиту культуры и образования отличались большим единством, чем действия других слоев, потому что именно этим людям суждено было начать борьбу за национальную независимость, свободу мнений и выражение своих мыслей, в защиту человеческой личности.
В июле 1940 года ректор Парижского университета объявил о возобновлении занятий. Это было сделано, чтобы аудитории не были захвачены оккупантами. Другие институты и лицеи последовали примеру Сорбонны. Начались даже разговоры о специальных экзаменационных сессиях вместо пропущенных в связи с военными действиями. Эти меры позволили сократить контроль над учебными помещениями, используя которые студенты и лицеисты приступили к организации сопротивления оккупантам.
Но и немцы не теряли времени напрасно. Ректором Парижского университета был назначен один из прислужников нацизма доктор Эптинг. Вишисты и оккупанты организовали в громадной аудитории Сорбоннского университета лекции, на которых присутствовали сливки «всего сотрудничающего Парижа».
Ученый Жорж Клод и академик Абель Боннар, ставший впоследствии петэновским министром, выступили с докладами в защиту «сотрудничества»; но уже в первые месяцы на этих лекциях с верхних рядов большого лекционного [77] зала Сорбонны полетели листовки. Под ними стояла подпись: «Коммунистический союз студентов и лицеистов Франции». Некоторые студенты были арестованы во время этих первых выступлений в июле — августе 1940 года; Христиан Ризо и Раймон Итемо были приговорены к восьми месяцам тюремного заключения.
В состав Национального правления Коммунистического союза студентов и лицеистов в то время входили Франсис Коен, Сюзанна Джиан и Франсуа Лескюр.
«У нас была постоянная прямая связь, — свидетельствует Франсис Коен, — с руководством коммунистической партии через Виктора Жоаннеса, бывшего в то время генеральным секретарем Союза коммунистической молодежи. После отъезда Виктора Жоаннеса в Лион для руководства Союзом коммунистической молодежи в южной зоне страны эта связь осуществлялась через Мориса Берлемана, носившего псевдоним Ришар.
В Париже около шестидесяти студентов-коммунистов организационно были закреплены за различными факультетами. Они работали группами по три человека, что обеспечивало эффективное сочетание легальной и нелегальной деятельности. Очень немногие из них остались в живых, большинство были расстреляны или умерли в концлагерях в Германии.
В Сорбонне организацией руководили Клод Лале и Оливье Суэф{40}, который ранее возглавлял организацию лицеистов Парижа. В литературный сектор был назначен редактор подпольной газеты студентов и лицеистов «Релёв» Бернар Киршен. Среди руководителей были также Тони Блонкур, Христиан Ризо, Пьер Дэ, Пьер Каст, Жизель Валепэн, Оман бен Алейя, Имре Мартон.
Жан Сюре-Каналь и Раймон Итемо руководили работой в секторе истории. Андре Диес работал со студентами на факультете естественных наук. Этот замечательный партизан погиб у Мон-Валерьена. За медицинским факультетом были закреплены Пикар, Мартини и наш дорогой Жан Розиньоер, который впоследствии стал первым врачом в «батальонах молодежи», их храбрым бойцом. [78]
Он был арестован гитлеровцами, отправлен в концлагерь Маутхаузен и там погиб.
С факультетом изящных искусств связь обеспечивал Жан Коммер. Он не был коммунистом, но входил в нашу студенческую организацию, которая вела борьбу с оккупантами. Этот пример не единичен, особенно в период 1940–1942 годов, когда только партия, Союз коммунистической молодежи и созданные им организации тесно сотрудничали в работе, принявшей общенациональный масштаб.
Приведу лишь несколько имен из сотен активистов, работавших в лицеях Парижа.
Ги Моке, руководитель коммунистов лицея «Карно» в XVII округе. Он был арестован 13 октября 1940 года на конспиративной встрече после распространения листовок и расстрелян 22 октября 1941 года в Шатобриане.
В лицее «Бюффон» коммунистами руководили Пьер Бенуа, Жан Артюс, Жан Бедри, Пьер Грело и Люсьен Легро. Все они были расстреляны 5 и 8 февраля 1943 года.
Иван Дени работал в лицее «Янсон-Десайи», Андре Киршен — в лицее имени Пастера, Мариус Кийе — в высшей школе «Кольбер». Можно было бы назвать еще много имен. Большинство этих товарищей погибло.
Итак, с первых месяцев оккупации в университетах, лицеях и колледжах Парижа молодые коммунисты имели свои организации и активно действовали под их руководством. Студенты, лицеисты и ученики нелегально распространяли газеты «Релёв» и «Л'авангар».
Помимо нелегальной работы студенты-коммунисты с огромной отвагой вели и легальную работу.
Франсуа Лескюру, члену Национального правления Коммунистического союза студентов и лицеистов Франции, официально являвшемуся президентом цеховой ассоциации студентов гуманитарных факультетов, было поручено возглавить работу этой организации во всей оккупированной зоне.
«Нас было несколько человек, — пишет Лескюр, — желавших сделать все возможное, чтобы наш Союз не увяз в коллаборационизме, чтобы он служил как можно дольше местом легальных встреч для всей молодежи университета, чтобы его ряды росли, чтобы молодежь осознала значение происходящих событий и можно было помочь ей четко разобраться в обстановке и действовать». [79]
Франсуа Лескюр работал со студентами, придерживающимися различных политических взглядов, но сумел направить их усилия на сопротивление оккупантам. Благодаря ему Коммунистический союз студентов и лицеистов Франции оказал неоценимую помощь в организации отпора оккупантам и политике «сотрудничества».
Развертывая легальную работу, студенты-коммунисты создали «учебные группы» на факультете естественных наук, как это было сделано на гуманитарном факультете. В задачу этих «учебных групп» официально входило оказание помощи студентам в их учебной работе, а фактически они отстаивали французскую культуру и науку от гибельного воздействия вишистов и оккупантов.
Благодаря проведению всех этих мероприятий влияние студентов-коммунистов возрастало. Вот что рассказал мне один из студентов:
«Однажды в Сорбонне профессор собирался читать антисемитскую лекцию. Мы решили провести манифестацию. У нашего друга уже в течение трех лет дома хранились яйца. Предположив, что они протухли, Тони Блонкур и другие студенты набили ими свои карманы.
Как только профессор вошел в аудиторию, один из студентов встал и заявил, что французы не потерпят его лекции. Поднялся шум. Профессор потерял самообладание, стал требовать вмешательства полиции, но растерявшийся распорядитель факультета промямлил, что полицию в университет не принято впускать.
После этого пошли в дело яйца. Профессор побледнел от страха, а когда одно яйцо угодило ему в голову, он пустился наутек.
— Увы, — сказал мне товарищ, — яйца оказались свежими! А ведь это такая редкость!»
В другой раз один вишист намеревался читать лекцию в научном обществе для студентов на тему «Избранные мира сего». Мы наметили манифестацию, а полицейская префектура приняла свои меры. На подступах к аудитории были сосредоточены полицейские фургоны. Группа молодых сторонников маршала Петэна собралась в лекционном зале, они должны были аплодировать проповедям вишиста.
Лектор начал с заявления о том, что он просил для выступления большой лекционный зал Сорбонны, но кто-то из руководителей университета отказал ему в этом. [80]
Тотчас раздались аплодисменты и возгласы «Да здравствует ректор!». Сторонники Петэна ничего из этого не поняли и также принялись аплодировать. Лектор сначала пытался что-то говорить, но потом окончательно сбился. Аплодисменты усиливались.
Еще до начала лекции студенты-коммунисты обратили внимание на то, что в аудитории нет портрета Петэна. Один из них воспользовался этим и с напускным возмущением спросил лектора:
— Как же это возможно, чтобы в аудитории, где проводится лекция для молодежи, не было портрета маршала?
Сторонники маршала аплодировали громче всех вместе с другими студентами, уловившими хитрость. Лектор растерялся и покинул аудиторию. Так, несмотря на полицейский кордон, лекция была сорвана. Подобные действия подготовили развертывание широкой борьбы в Латинском квартале, борьбы, которая имела национальное и международное значение.
Увы! Студенты-коммунисты Жан Сюре-Каналь, Христиан Ризо и Раймон Итемо не смогли в ней участвовать, они были брошены в тюрьму.
Жана Сюре-Каналя арестовали 26 сентября 1940 года.
«Мы проводили целые дни в библиотеке Сент-Женевьев, — рассказывал он. — Разбрасывали листовки в пролеты лестничных клеток, используя для этого свободные часы в расписании.
Листая книги, мы незаметно закладывали в них листовки. Особенно большим специалистом в этом деле показал себя Пьер Каст. Но основная работа велась с наступлением темного времени до комендантского часа, который начинался в одиннадцать часов вечера. Под покровом затемнения мы незаметно пробирались по улицам Латинского квартала, подбрасывали под двери брошюрки и наклеивали листовки.
На первый взгляд это легко, а на самом деле такая работа сопряжена с очень большой опасностью, так как по улице ходили не мы одни; моторизованные патрули сновали повсюду. Именно в этих условиях меня схватили 26 сентября 1940 года, за несколько минут до начала комендантского часа, в момент «обклеивания» дверей экзаменационного корпуса на улице Мабийон. Мне пришлось побывать в тюрьмах Санте, Шер-Миди и Френ». [81]
Жан Сюре-Каналь вместе с другими студентами-коммунистами был осужден 2 ноября 1940 года, всего за несколько дней до крупных выступлений студентов в Париже.
Студенты не были одиноки. Многие профессора использовали любую возможность в своих лекциях для защиты свободы слова, национальной независимости, человеческого достоинства. Можно было бы назвать много имен: Раймон Бюргар, Эдмон Лаблени, Жак Декур, Радра, Фавро, Моблан, Франсуа, Ангран, Гюссон, Шармуайо, Рене Бодуэн, Декайю...
Перед лицом развертывающегося движения протеста в кругах университета, интеллигенции, студенчества и лицеистов нацисты решили нанести ответный удар. 30 октября 1940 года был арестован ученый Поль Ланжевен{41}.
Поль Ланжевен — один из самых достойных представителей науки, воплощение французского гуманизма. Совместно с Роменом Ролланом и Анри Барбюсом он до войны принимал участие в движении против войны и фашизма. Еще 26 декабря 1938 года на Национальной конференции в Женевилье он отмечал:
«Дело чести вашей партии тесно связать теорию и практику. Говорят, что коммунист должен постоянно учиться; я же хочу вам сказать, что, чем больше я образован, тем больше права я имею называться коммунистом... Только у вашей партии ясные идеи, это своего рода развитие идей французской революции...»
Арестом Поля Ланжевена оккупанты рассчитывали нанести одновременный удар по французской науке и всему тому, что представляло собой свободу, человеческое достоинство и сопротивление нацизму.
Ответ на арест последовал немедленно. В помещении Национального союза студентов Франции на площади Сен-Мишель была тайно отпечатана, а затем распространена листовка:
Студенты! Лицеисты!Арест профессора Поля Ланжевена говорит о том, что темные силы перешли к открытой борьбе против культуры и свободной мысли! Реформа Рипера [82] {42}, закрытие педагогических училищ, меры, закрывающие французским женщинам доступ в университет, означают возврат к средневековью.
Дряхлеющий Петэн, Лаваль, Рипер и их банда, действующая по указке оккупантов, не скрывают своего намерения поработить Францию как духовно, так и экономически.
Молодые интеллигенты!
Поднимайте на борьбу ваших товарищей, ваших профессоров, преподавателей!
Требуйте немедленного освобождения профессора Поля Ланжевена!
Коммунистический союз студентов и лицеистов Франции.
По всему Латинскому кварталу появились надписи: «Свободу Ланжевену!»
Немцы арестовали ученого в его рабочем кабинете в институте прикладной физики и химии, директором которого он был.
В автомобиле его повезли сначала мимо Орлеанских ворот к тюрьме Френ, но недалеко от Лонжюмо автомобиль развернулся, и узника доставили в тюрьму Санте. Здесь 68-летнего Поля Ланжевена заточили в камеру вместе с уголовными преступниками. В тюрьме, несмотря на протесты мировой общественности, он оставался до 7 декабря 1940 года{43}.
При активном содействии находившихся в подполье компартии и Союза коммунистической молодежи тогда был создан Комитет защиты профессоров и студентов Парижского университета.
В течение нескольких недель созревала мысль провести манифестацию по случаю годовщины событий 11 ноября 1918 года. Эта идея была выдвинута Национальным союзом студентов Франции. Поэтому в воззвании, выработанном и отпечатанном в стенах этого Союза, содержался призыв к двум манифестациям: в защиту Ланжевена и в честь памятных событий 1918 года. [83]
Студенты!Протестуя против ареста профессора Ланжевена, против цензуры наших книг, против присутствия гестапо в наших учебных аудиториях, против порабощения университета Франции, собирайтесь в пятницу, 8 ноября, в 16 часов в Коллеж де Франс, где профессор Ланжевен должен был читать лекцию.
Сохраняйте спокойствие, не давайте повода для репрессий.
11 ноября организуйте на факультетах и в институтах памятную манифестацию.
Несмотря на осаду Латинского квартала крупными силами полиции и присутствие разъезжавших по бульвару Сен-Мишель немецких бронеавтомобилей, 8 ноября 1940 года состоялась первая демонстрация студентов. Ее успех содействовал подготовке демонстрации 11 ноября на площади Этуаль.
«Идея о манифестации на площади Этуаль, — свидетельствует Франсуа Лескюр, — пробивает себе дорогу, она проникает в самые разные круги, особенно в среду лицеистов старших классов. Ее поддерживают и первые голлисты, и представители других направлений.
С одной стороны, здесь были антифашисты, с другой — патриоты с неопределенными политическими взглядами и даже националисты — новое явление, сразу поразившее нас своим значением в плане перспектив единства действий против коллаборационизма и оккупации. Нельзя забывать, что в буржуазной и мелкобуржуазной среде громче всех раздавался призыв к покорности, к терпению «побежденных, расплачивавшихся за Народный фронт», и даже к утешению тем, что немцы пришли «наводить порядок».
Франсуа Лескюр, секретарь Союза коммунистической молодежи и генеральный секретарь Национального союза студентов Франции на оккупированной территории, и Роше Морэ, президент гуманитарной корпорации этого Союза (некоммунист), совместно выработали призыв к проведению демонстрации на площади Этуаль.
Профессор Раймон Жосс отыскал эту листовку. Она была напечатана в журнале «Ля ревю д'истуар де ла Секонд гер мондиаль» № 47 за июль 1962 года: [84]
Французский студент!День 11 ноября по-прежнему твой национальный праздник. Вопреки приказу оккупационных властей о запрещении манифестации он будет днем единения.
Ты не пойдешь на занятия. Ты отдашь почести могиле Неизвестного солдата в 17.30.
День 11 ноября 1918 года стал днем великой победы.
День 11 ноября 1940 года будет днем еще более великой победы.
Все студенты провозглашают «Да здравствует Франция!».
10 ноября 1940 года в газетах и по радио вновь говорилось о запрещении каких-либо демонстраций 11 ноября. Префектура полиции заявила: «Общественные службы и частные предприятия Парижа и департамента Сена будут работать 11 ноября как обычно. Памятные церемонии не состоятся. Не разрешается проводить никаких публичных демонстраций».
Это запрещение, введенное после встречи Петэна с Гитлером 24 октября в Монтуаре, символизировавшее порабощение Франции, придало особую значимость демонстрации 11 ноября 1940 года.
Этому содействовал и призыв Лондонского радио. Однако Раймон Жосс подчеркивал: «Призывы Лондонского радио не были обращены, в частности, к студентам. Это были общие призывы, предназначенные для всего населения Парижа, без указания времени и конкретного характера действий, а просто, видимо, надо было появиться в толпе на Елисейских полях и возложить цветы к могиле Неизвестного солдата и к статуе Жоржа Клемансо». Очевидным было одно: как предстоит действовать, решалось не в Лондоне, а на месте, в Париже.
Именно совместные усилия студентов-коммунистов и других групп, принадлежавших к различным политическим течениям, привели к «походу на площадь Этуаль».
Уже утром несколько человек разного возраста пришли со стороны Елисейских полей и украсили цветами могилу Неизвестного солдата и статую Клемансо.
Демонстрация должна была начаться в пять или в половине шестого вечера. Но уже с четырех часов дня [85] группы студентов и лицеистов старших классов начали собираться в верхней части Елисейских полей. Первые инциденты произошли в половине пятого у дома номер 144 на Елисейских полях, где несли постоянное дежурство члены пронацистских организаций «Молодой фронт» и «Французская гвардия». Молодые фашисты были одеты в униформу, при портупеях, маршировали вдоль улицы, наглыми выкриками провоцируя столкновение.
У дома собралось несколько сот человек, слышались колкие шутки в адрес фашистов. В дело вмешались немецкие солдаты. Французские нацисты указали им на пятерых наиболее активных студентов, которые тут же и были арестованы.
В это же время со стороны улицы Виктора Гюго подошла большая колонна слушателей лицея «Янсон-Десайи» во главе с профессором Эдмоном Лаблени. Некоторое время спустя прибыла еще одна группа слушателей этого же лицея. Во главе ее шел молодой коммунист — лицеист Иван Дени.
Вслед за слушателями лицея «Янсон-Десайи» подошли представители лицеев «Кондорсе», «Карно», «Бюффон». Вскоре преподаватели, студенты и лицеисты выстроились в большие группы на площади Этуаль, на улицах Бальзака и Вашингтона, на Елисейских полях и в некоторых других районах города.
Сколько их было? Три, десять тысяч? Сейчас называют различные цифры. История часто несправедлива: говорят о студенческой демонстрации, а в действительности лицеистов старших классов было столько же, сколько студентов, или немногим больше.
В это время парижская полиция совместно с немецкими солдатами начала аресты. Были схвачены десятки людей{44}.
Ничуть не оробев, демонстранты перестроились. Длинная колонна попыталась выйти к Триумфальной арке, чтобы отдать почести могиле Неизвестного солдата.
В шесть часов вечера взвод немецкой пехоты с ручными пулеметами занял позицию на Ронпуэн. Через некоторое [86] время на автомашинах прибыл еще один взвод и блокировал Елисейские поля в районе улицы Георга V. Полицейские стали отгонять тех, кто пытался подойти к могиле Неизвестного солдата. Им активно помогали немецкие солдаты. Машины с солдатами двигались вдоль тротуаров и боковых аллей, тесня демонстрантов.
Напряженность нарастала и на прилегающих улицах. Немецкие солдаты преследовали демонстрантов, бросали гранаты, вели огонь из ручных пулеметов. Лилась кровь, число арестованных росло.
Французской полиции и немецким солдатам удалось одержать верх на Елисейских полях и в их окрестностях. Около семи часов вечера последние группы демонстрантов разошлись. И все же главное состояло в том, что лицеисты, студенты, преподаватели в условиях оккупации страны, несмотря на запреты петэновских властей, провели демонстрацию 11 ноября.
В первый раз после июня 1940 года произошло резкое массовое столкновение французов разных политических направлений с оккупационными войсками.
Имелись ли убитые?
Коммунистический союз студентов и лицеистов в одной из своих листовок писал, что было убито пять человек, а Лондонское радио передало, что число убитых составило одиннадцать человек.
По этому вопросу я присоединяюсь к мнению таких историков, как Раймон Жосс. Они считают, что обе приведенные цифры по меньшей мере завышены. Начиная с 1940 года никакие организации, семьи, учреждения не сообщили имен жертв.
Однако надо пролить некоторый свет на то, как погиб молодой лицеист Раймон Жолт. Полиция настаивала на версии о том, что «он был освобожден в тот же вечер, 11 ноября».
Раймон Жолт учился в лицее, занимался медициной. Проживал с родителями в Версале. Его нашли под аркой Севрского моста с изуродованным до неузнаваемости лицом. Врач определил, что смерть наступила до того, как юноша оказался в воде.
Что это, несчастный случай или Жолт стал одной из жертв, павших 11 ноября 1940 года на Елисейских полях? Или он был убит в тюрьме, а затем его тело выбросили в Сену, чтобы создать версию о несчастном случае? Во [87] всяком случае газета «Л'эйвр» только 19 и 21 ноября в разделе происшествий сообщила о смерти Раймона Жолта.
Та же неясность и в отношении пяти арестованных, представших перед судом военного трибунала. Три человека известны: это преподаватель естествознания Рене Бодуэн, приговоренный к году тюремного заключения и освобожденный 24 июля 1941 года, а также два его ученика — Лоран, приговоренный к шести месяцам, и Легольф, осужденный на шесть недель тюремного заключения. Имена еще двух человек до настоящего времени неизвестны.
Что бы ни случилось со студентами, лицеистами и преподавателями университета в 1940 году, нам сейчас далеко не безразлично то, что нацистские солдаты стреляли в них, были убитые и раненые.
Германское военное командование и правительство Виши не осмелились сказать правду. В печати и по радио ничего не сообщалось о демонстрации. Немцы приказали хранить молчание.
И все же в субботу 16 ноября они оказались не в состоянии продолжать затемнение. Газеты напечатали следующее сообщение:
«Группы, состоящие в основном из студентов, в день 11 ноября злоупотребили доверием и, несмотря на официальное запрещение демонстраций, организовали шумные манифестации на улицах. Для наведения порядка возникла необходимость вмешательства соответствующих служб оккупационных властей. Из-за этих демонстраций, оскорбивших достоинство германской армии, командующий войсками{45} во Франции отдал распоряжение о закрытии университета в Париже».
22 ноября 1940 года настала очередь лакеев в ливреях. Газета нациста Дорио «Кри дю пёпль» начала травлю «преступников». К ним, по заявлению этой газеты, относились «молодые евреи, молодые социал-коммунисты, прогнившая франкмасонская молодежь, а также приверженцы короля».
Университет был закрыт на пять недель, студентов унижали, обязывали являться ежедневно в полицейский участок по месту жительства для отметки. Ректор Русси [88] и генеральный секретарь Морис Гюйо были смещены со своих постов. Во многих лицеях целые классы подверглись домашнему аресту.
По требованию нацистов полицейская префектура приняла репрессивные меры. Ей было ясно, что действует настоящая подпольная организация, в которой студенты-коммунисты играли главную роль.
29 ноября на первой полосе газеты «Л'эйвр» сообщалось:
«Раскрыта коммунистическая студенческая организация; захвачены важные материалы, девятнадцать человек арестовано».
Другая газета коллаборационистов «Матен» в этот же день писала:
«Все учебные заведения Парижа были разделены на три сектора. При руководителе каждого сектора имелся уполномоченный — специалист определенного рода деятельности. Вдохновителем этого опасного движения был служащий мэрии III округа Морис Делон, а исполнителями — студент-медик Жан Розиньоер и студент филологического факультета Клод Лале. На первого была возложена обязанность распространять листовки в университетской среде. Второй обеспечивал изготовление и распространение листовок. Для этой цели смутьяны имели в одной из комнат портативные множительные аппараты и большой запас бумаги. Руководители всех трех секторов — Бернар Киршен, Оман бен Алейя и Клод Лале были арестованы. Арестованы также другие студенты и студентки, являвшиеся их сообщниками».
Арест девятнадцати студентов-коммунистов, игравших большую роль в июльских манифестациях 1940 года, а особенно 8 и 11 ноября, был следствием как мер, принятых полицейской префектурой, так и неосторожности в работе. Один товарищ внес в записную книжку фамилии некоторых студентов, не указав ни адресов, ни каких-либо других сведений. Но полиция, найдя у него материалы, предназначенные для студентов, ринулась на факультеты, разыскала адреса и арестовала всех, указанных в этом списке.
После этого полицейского налета руководство студенческих организаций приняло меры для предотвращения новых арестов; в том числе меры конспиративного характера. Борьба не прекратилась, но ее пришлось вести в [89] более сложной обстановке. В то же время в ряды борцов вставали все новые и новые тысячи студентов и лицеистов.
После ноябрьских арестов было назначено новое руководство союзом студентов в Париже. В него вошли Леон Лавалле, Сюзанна Джиан и Пьер Ноель{46}.
1 декабря 1940 года новые руководители Коммунистического союза студентов и лицеистов сообщили, что, несмотря на аресты, число студентов-коммунистов возросло. Теперь их стало больше, чем до 11 ноября. Газета молодых коммунистов «Л'авангар» 26 ноября 1940 года поставила в пример «активность студентов, участвовавших в демонстрации 11 ноября». В одной из листовок, выпущенных Коммунистическим союзом студентов и лицеистов Франции, сказано:
«Французские студенты 11 ноября провели демонстрацию. Правда на их стороне. Они подтвердили тем самым свою решимость вести борьбу за свободу и независимость Франции. В этом состоит священный долг французской молодежи, а марионеточное вишистское правительство и оккупационные власти считают это преступлением. Студенты сопротивляются порабощению. Они правы. Они ведут борьбу против порабощения Франции.Да здравствует единство студентов в борьбе с угнетателями! Да здравствует единство французской нации в борьбе за свободу и независимость Франции!»
Эти первые демонстрации 8 и 11 ноября на Елисейских полях наложили отпечаток на все последующие действия преподавателей университета, студентов и лицеистов. Студенты, лицеисты, профессора нанесли первый удар оккупантам и их попытке порабощения Франции и университета под видом «сотрудничества».
Впервые «левые» студенты оказались в одной шеренге с католическими студентами и даже с националистами. Франсис Коен, генеральный секретарь Коммунистического союза студентов и лицеистов, в 1940 году с полным основанием писал:
«События подтверждают, что единственной организованной политической силой, принимавшей участие в демонстрациях, [90] были коммунисты. Наряду с этим в движение включились многочисленные представители различных демократических и патриотических направлений.Именно в том и заключается историческое значение демонстраций 11 ноября 1940 года, что им суждено было отразить саму суть Сопротивления во Франции». [91]
Первые выступления рабочих
В июле 1940 года беженцы вернулись в свои дома. Перед трудящимися во весь рост встали проблемы занятости и пропитания. Безработица приняла огромные масштабы.
Ньеврская долина находится в департаменте Сомма. В 1940 году ее называли не иначе как «долиной нищеты». Здесь все было во власти владельцев текстильного предприятия, с которого хозяева уволили 14 тысяч рабочих и работниц из-за сокращения производства.
Там, где предприятия возобновили работу, развернулась борьба. В июле 1940 года коммунистическая партия через подпольную газету «Юманите» призвала создать народные комитеты солидарности и взаимопомощи.
Уже в июле, августе и сентябре 1940 года такие народные комитеты начали работать на многих предприятиях. На заводе Фармана в Булонь-Бийанкуре четыре тысячи рабочих добились выплаты заработной платы, каждый получил в среднем 2300 франков. На предприятии «Барде» в Париже по требованию народного комитета рабочим выдали по тысяче франков. В объединении «Эскаэф» рабочие добились увеличения жалованья на 0,85 франка в час. Пятьсот железнодорожников Элемма провели забастовку, требуя улучшения снабжения. В Льевене 30–31 августа и 7 сентября 1940 года проводились забастовки в знак протеста против преследования одного шлифовщика за то, что он потребовал выплаты восьмидесяти франков вместо шестидесяти двух, выданных администрацией предприятия. В Лиможе и Клермон-Ферране были заявлены протесты против увольнения с работы замужних женщин.
Первые выступления рабочих в промышленных центрах оккупированной зоны страны, в том числе забастовки, [92] показали, что рабочий класс не намерен сносить гнет национального капитала и оккупантов.
Однако при организации этих выступлений выявились трудности сочетания легальной и нелегальной работы.
Трудящиеся вышли из профсоюзов, руководимых сторонниками Петэна (и даже людьми Деа и Дорио). По этому поводу Бенуа Фрашон в сентябре 1940 года писал в нелегально издававшейся газете «Юманите»:
«Капиталисты рассчитывали, что рабочие будут питать отвращение к профсоюзам, руководителями которых станут только слуги властей. Так, к несчастью, и случилось. Мы постоянно говорили и повторяем сейчас, что, поступая так, рабочие совершили ошибку. Эту ошибку надо исправить. Каждый должен вновь занять свое место в профсоюзе.Необходимо преодолеть это отвращение, так как, чем меньше имеется членов профсоюза, тем более развязаны руки у шефов-предателей. Их решения, их соглашательство явно противоречат воле масс, но каким образом воля этих масс может восторжествовать, если они неорганизованы?
С другой стороны, нет никакого сомнения в том, что имеются сотни активистов, увлеченных и обманутых шефами-предателями, но сегодня понявших, что они заблуждались».
Секретарь профсоюза металлургов Гавра Луи Эйдье, следуя этим советам, сумел организовать ряд крупных выступлений трудящихся. В августе 1940 года он провел демонстрацию безработных. Вместе с представителями рабочих промышленных предприятий Ришаром и Панелем он вошел в состав делегации, которая была принята супрефектом и добилась выдачи безработным единовременного пособия.
В начале 1941 года профсоюз металлургов Гавра насчитывал 1100 членов, в то время как другие профсоюзы были очень малочисленны. Материальные ценности, принадлежащие легально существующему профсоюзу (бумага, восковка, а вскоре и множительная машинка), предоставлялись в распоряжение организаций, действовавших в подполье. Работой профсоюза руководили антифашисты, сумевшие создать нелегальные организации на всех крупных предприятиях.
После долгих преследований 9 июля 1941 года Луи [93]
Эйдье был арестован немецкой полицией и отправлен в лагерь. Однако то, что было им сделано в 1940–1941 годах, легло в основу действий гаврского Сопротивления.
15 февраля 1941 года во время профсоюзного собрания на бирже труда в Париже официальный докладчик был вынужден прервать свою речь. Присутствующие настаивали на том, чтобы избрать комиссию для выработки требований о повышении заработной платы. После этого полицейская префектура вообще запретила проведение всех профсоюзных собраний.
В апреле 1941 года в Лионе 150 профсоюзных делегатов освистали двух ораторов, прибывших из Виши.
Нелегально издававшаяся газета народных комитетов Парижского бассейна напечатала в апреле 1940 года большой список предприятий, где выступления рабочих завершились победой, и среди них «Кюта» в Ргоэли, «Станг» в Венсенне, «Испано» в Коломбе, «Гном э Рон» в Женвилье, «Комкейм» и «Гурдон» в Сен-Море, «Пляжеоль» и «Силекс» в Баньоле. И повсюду заработки возросли на два франка в час. Это свидетельствовало о том, что борьба велась повсеместно, что она была организованной. Трудящиеся предприятий «Гном э Рон», «Лафли», «Ситроен» добились выплаты восьмидесятичасовой неустойки в связи с сокращением производства.
7 апреля 1941 года объявили забастовку 3 тысячи работниц завода «Рафья» в Исси-ле-Мулино. Здесь изготовлялись орудийные маскировочные сетки для нужд немецкой армии. В десять часов утра первая смена прекратила работу, а вторая смена поступила так же в четыре часа дня. Полиция разогнала колонну демонстрантов, следовавшую к военной комендатуре Монружа. Было арестовано и выдано немцам семнадцать женщин. Одна из боевых групп предприняла несколько попыток поджечь здание комендатуры.
Состоялись новые массовые выступления. И никогда нигде не удастся в достаточной степени раскрыть ту существенную роль, которую сыграли женщины и девушки в период оккупации, действуя под руководством Даниель Казановы, Мари Рабате и Клодины Шома. Союз французских женщин и различные женские комитеты, такие, как комитет жен пленных, комитет домохозяек и другие организации, решали задачи, совсем не свойственные им, но имевшие первостепенное значение. [94]
В 1940 году произошло несколько женских манифестаций: 300 человек собралось у мэрии в Рюэли, 500 — в Монтрей и Иври, 400 — в Баньоле. Все они требовали обеспечить детей молоком, улучшить снабжение продуктами питания и углем. В Салломине и Бетюне, в Денене чуть ли не целый день женщины осаждали мэрию. 15 апреля 1941 года 290 матерей с детьми направились к мэрии Сотвиль-ле-Руан. Мэр Тилюа пытался отшутиться, но был вынужден дать обещание отпустить им картофель и фасоль. Такая же манифестация произошла в Кевилли у здания префектуры. В тот же день в Руане 80 женщин пришли в мэрию, и мэр был вынужден вызвать полицию. 12 мая в Монтивилье 80 женщин передали в мэрию петицию, под которой стояли подписи 560 человек. В ней содержались требования об улучшении снабжения продуктами.
Во многих других департаментах и населенных пунктах по инициативе коммунистов происходили подобные манифестации.
Межрайонный уполномоченный коммунистической партии Альбер Ригаль (Констан) применил в Орлеане новый метод действий, который затем использовали другие партийные активисты в соседних департаментах, в частности в департаменте Эр и Луар.
Дело в том, что у Ригаля имелся список жен и матерей военнопленных. На официальных бланках он разослал всем им приглашения прибыть в мэрию Орлеана за получением дополнительных талонов на посылки для своих мужей и детей. В назначенное время сотни приглашенных собрались в мэрии Орлеана. Мэр-вишист пришел в ужас и заявил, что не намечалось отправлять военнопленным дополнительных посылок.
— Нам неизвестно, кто нас вызвал сюда, — отвечали мэру собравшиеся, — но все равно это сделано правильно. А поскольку сейчас мы все находимся здесь, то не уйдем, пока не будет удовлетворена наша просьба.
Мэр связался по телефону с префектом, и тот решил, что лучше удовлетворить требования женщин.
Главным событием в период с июня 1940 года по июнь 1941 года явилась крупная забастовка шахтеров в департаментах Нор и Па-де-Кале. Она была подготовлена всеми предшествующими действиями и продолжалась с 27 мая по 8 июня 1941 года. [95]
Нацисты и владельцы угольных компаний стремились увеличить выпуск продукции. Началась разработка наиболее богатых рудных жил, и почти весь уголь отправлялся в Германию. Работы велись без соблюдения самых элементарных правил безопасности. На угольных шахтах департаментов Нор и Па-де-Кале ежедневно происходили несчастные случаи.
4 сентября 1940 года на угольных копях концессии «Дагоме» в Дурже в шахте скопился газ. Два подростка-коногона погибли. Это были молодой коммунист Робер Гийомен и симпатизирующий коммунистам Люк Эмабль. В день похорон шахтеры объявили забастовку, вышли на улицу, чтобы проводить погибших в последний путь.
Шахтер с «Дагоме» Мишель Брюле, секретарь нелегальной организации молодых коммунистов, поднялся на возвышение для прощального выступления. К нему с криком бросился полицейский комиссар:
— Речи произносить запрещено!
Шахтеры сомкнули ряды вокруг Мишеля Брюле и преградили полицейскому путь к нему.
— Не вызывайте скандала! — крикнул полицейский комиссар.
Мишель резким движением руки отбросил комиссара и сказал, указывая на гробы:
— О каком скандале ты говоришь, если здесь мы их видим уже целых два.
Мишель продолжал выступление. Он воздал почести своим товарищам, говорил о том, что за все в ответе угольные компании, прислуживающие оккупантам, и призвал шахтеров к борьбе за свои права, за обеспечение безопасных условий работы в шахтах.
В знак солидарности с шахтерами началась забастовка на концессиях в Анише и Эскарпеле. В Доринье на пятой шахте были арестованы тридцать шахтеров и в знак протеста объявлена итальянская забастовка.
На рудниках в Ошеле шахтеры снизили выработку на 50 процентов, добиваясь от компании выдачи продуктов питания. В результате забастовки в Дурже был освобожден арестованный активист, а пять человек, уволенных в связи с забастовкой в ноябре 1938 года, восстановлены на работе.
11 ноября шахтеры по примеру студентов Парижа провели демонстрацию. Несмотря на указание правительства [96] Виши и немецких оккупационных властей считать 11 ноября рабочим днем, шахтеры отказались спускаться в шахты.
Утром 21 февраля 1941 года 300 шахтеров собрались спуститься в шахту «Дагоме».
В душевой перед ними выступил Мишель Брюле. Он говорил о том, что шахтеры падают в обморок из-за недостаточного питания, о несчастных случаях, о необходимости действий. Горный мастер попытался заставить Мишеля Брголе замолчать, понимая, что в шахте может начаться забастовка.
— Запрещаю Мишелю Брюле спуск в шахту! — крикнул мастер.
— Тогда мы объявим забастовку! — прозвучало в ответ.
Мастер вызвал немецких солдат. Прибывшие жандармы арестовали Мишеля Брюле и отправили его в районную комендатуру Бетюна.
Немедленно была избрана делегация шахтеров, требовавшая освобождения товарища. Повсюду слышались призывы к забастовке.
Немцы переправили Мишеля Брюле в Лилль в надежде, что волнения постепенно улягутся. Но шахтеры «Дагоме» прекратили работу. Хозяевам пришлось пойти на уступки. 25 февраля Мишеля Брюле освободили, он возвратился на работу. На шахте его встретили цветами женщины, старики и молодежь рабочего поселка. Весь шахтерский бассейн департаментов Нор и Па-де-Кале готовился к большим сражениям.
Стимулом к дальнейшим действиям явилась забастовка бельгийских шахтеров в феврале 1941 года. В первой половине началась и продолжалась целую неделю забастовка на шахте 6-бис в Дурже. В апреле и мае бастуют рабочие в районах Дуэ и Валансьенна. После первомайских манифестаций и забастовки бельгийских шахтеров угольщики Франции убедились в необходимости единства действий, о котором коммунистическая партия говорила с марта 1941 года.
На шахтах департаментов Нор и Па-де-Кале были созданы комитеты профсоюзного и боевого единства. Во главе их встали такие активисты, как Нестор Калон, Леон Дельфос, Рене Сикс, Шарль Дебарж, Мишель Брюле, Жорж Дерей, Ойжен Глорье, Жан-Батист Ооге, Жан [97] Тайес, Андре Лефевр, Робер Дефашель, Ролан Эврар, Исидор Лобель, Жюльен Шарль, Лебрен, Мартен, Гульсс.
В девять часов утра 26 мая замолкли отбойные молотки на шахте «Дагоме».
Забастовка! Это слово слышалось во всех галереях, все чаще звучала мелодия «Интернационала».
Начавшаяся на шахте «Дагоме» забастовка в дальнейшем охватила все концессии департаментов Нор и Па-де-Кале в Дурже, Курьере, Дрокуре, Уаньи, Карвене, Эскарпеле, Анише, Лос-ан-Голе, Бетюне, Льевене, Либеркуре, Брюйере, Нё-ле-Мине, Ошеле, Марле, Линьи и в других местах.
12 июня 1941 года районная комендатура Бетюна в своем докладе сообщила следующие данные о бастовавших из общего числа 83274 шахтеров:
| 27 мая | 550 бастовавших |
| 28 мая | 2371 « |
| 29 мая | 4850 « |
| 30 мая | 8658 « |
| 31 мая | 13238 « |
| 3 июня | 41106 « |
| 4 июня | 64086 « |
| 5 июня | 61695 « |
| 6 июня | 61607 « |
| 7 июня | 39901 « |
10 июня 1941 года 1577 шахтеров все еще продолжали забастовку. Приведенные выше цифры не совсем точны, но они показывают размах движения в тот период.
Немецкий штаб в Лилле 27 июня направил командованию обобщенный доклад, в котором так оценивалась обстановка:
«В основе прошедшей забастовки лежали глубоко политические цели. Организаторы ловко использовали неблагоприятное экономическое положение рабочих.Забастовка началась на шахте, которая уже в течение ряда лет была наводнена коммунистами.
По сведениям, полученным от французских властей, эта шахта обратила на себя внимание еще во время событий, предшествовавших забастовке. Огромное количество обнаруженных листовок дает основание сделать вывод, что был создан единый штаб забастовки. Агитаторов надо искать в первую очередь в рядах коммунистов. [98]
Острие забастовки было направлено против капиталистических предпринимателей и французского правительства, а в конечном итоге и против интересов Германии.
Можно было бы усомниться в том, что все забастовщики понимали политические цели забастовки. Однако факт остается фактом: подавляющее большинство французских шахтеров поддержало призыв коммунистов».
Авторы доклада были особенно раздражены позицией женщин во время забастовки. По их словам, «женщины самым омерзительным способом преграждали доступ к шахтам, не охваченным забастовкой».
Действительно, жены шахтеров сыграли существенную роль в этой забастовке. Один из героев забастовочного движения шахтер Шарль Дебарж писал в своем дневнике:
«Наши товарищи, французские и польские женщины, оказали нам существенную помощь в создании забастовочных пикетов. Они провели даже целую демонстрацию... Полиция вынуждена была применить вооруженную силу».
Женщины проявили полную солидарность со своими мужьями, сыновьями, отцами. Они сменили их на забастовочных пикетах, когда начались уличные облавы. «Омерзительный способ», о котором говорилось в докладе немецкого штаба, заключался в том, как жены шахтеров обошлись с «мака», то есть с «желтыми» (членами желтых профсоюзов — штрейкбрехерами).
— Ты идешь работать, тогда как наши мужья бастуют, позор тебе, грязный «мака»! — С этими словами женщины хватали «мака», стаскивали с него куртку, брюки, и тому в нижнем белье приходилось возвращаться домой.
Молодежь играла ведущую роль в забастовочном движении. Был создан штаб забастовки во главе с Мишелем Брюле и молодыми коммунистами. Он размещался в квартире Бенуа Барбье в Ошеле. В северных районах движением молодежи руководили Жерминаль Мартель, Фелисьен Жоли, Рене Дени, Эйсебио Феррари, Арман Павловский, братья Бриду.
Газета молодых коммунистов «Л'авангар» 9 июня 1941 года писала:
«Оккупанты смогли убедиться, что думает молодежь о «сотрудничестве», которое ей стремятся навязать. Пусть они зарубят себе на носу, что наша молодежь никогда не согласится с национальным угнетением, что по вопросу о национальной независимости нашей страны в рядах [99] молодежи есть одно-единственное мнение, а именно: как можно быстрее избавиться от чужеземного господства».
Репрессии обрушились на трудящихся всего угольного бассейна.
3 июня 1941 года в сообщении немецкого командования говорилось, что «главари» — одиннадцать мужчин и две женщины (француженка и полька) осуждены на сроки от двух до пяти лет каторжных работ.
Уличные облавы приобретали массовый характер. Шарль Дебарж в дневнике писал, что только в Гарне было арестовано тринадцать человек.
Репрессии репрессиями, а администрация угольных шахт вынуждена была удовлетворить основные требования шахтеров.
В июне инженер Брюэ обратился к шахтерам со словами:
— Возвращайтесь на работу. Все ваши требования удовлетворены: по правилам безопасности, по заработной плате и о питании. Что еще вам надо?
В ответ прозвучало:
— Нам нужно оружие!
Шахтеры поняли свою силу. Майско-июньская забастовка 1941 года была только началом «войны рудников». Шарль Дебарж в своем дневнике писал:
«Немцы должны понять, что рабочий класс не подписал капитуляции, что он представляет собой силу, с которой надо считаться». [100]