«Странная война»
1 сентября Гитлер вторгся в Польшу.
2 сентября английское правительство, следуя политике польского варианта Мюнхена, приняло предложение Муссолини о проведении конференции ряда европейских государств{27}. Договоренности достичь не удалось, и в 12 часов 3 сентября 1939 года Англия объявила войну Германии. В 17 часов ее примеру последовала Франция.
Говоря о Франции и Англии, Гитлер заявил:
«Если они объявили нам войну, это еще не означает, что они выступят против нас».
Мир или война, политика осталась прежней. И во время «странной войны» 1939–1940 годов еще раз подтвердилось известное положение Клаузевица: «Война является продолжением политики иными средствами».
На польском фронте гитлеровцы ввели в бой 57 дивизий, в том числе 6 танковых и 8 моторизованных, при поддержке 2 тысяч самолетов. Немцы были уверены, что мюнхенская Франция не пошевелит пальцем. На западном фронте они оставили лишь 43 дивизии (из них только 11 дивизий — кадровых) против 84 французских и 10 английских дивизий.
В то время как вся немецкая авиация и все танки использовались в Польше, на Западе не было предпринято никаких настоящих наступательных действий. 8 сентября несколько французских соединений начали продвижение на ограниченном участке из района Сааргемина. 9 числа они достигли линии Зигфрида, но потом остановились и довольствовались прочесыванием леса Варндт. 16 октября после первой же контратаки немцев французские войска [41] отошли на рубеж, с которого они начали наступление. На этом боевые действия закончились.
Война была объявлена с целью помощи Польше, но не прозвучало ни одного выстрела; французские войска увязли в «странной войне», в сидячей войне, как ее называли немцы. С другой стороны, настоящую войну правители повели внутри своей страны против коммунистов, антифашистов, трудящихся. Все планы были направлены не против Гитлера, а на то, чтобы превратить конфликт в войну против СССР.
Генерал де Голль в своих мемуарах писал:
«Следует сказать, что определенные круги считали своим врагом скорее Сталина, чем Гитлера. Они проявляли заботу главным образом о сколачивании сил для нанесения поражения России, то оказывая помощь Финляндии, то бомбардируя Баку, то осуществляя высадку в Стамбуле, а не о разгроме рейха»{28}.
После объявления войны 3-й колониальный артиллерийский полк выступил из Жуаньи на фронт. Меня назначили в 3-ю батарею, где я встретил своих друзей. Вместе с некоторыми из своих товарищей я разъяснял солдатам значение германо-советского пакта о ненападении. Однажды 17 сентября, когда мы, как обычно, группами по десять человек возвращались от походной кухни к месту расположения батареи, солдаты обратились ко мне:
— Ты слышал радио? Русские захватили Польшу! Теперь ты видишь, что немцы и русские союзники, а это совсем не то, что ты нам рассказываешь.
Насколько помнится, мы тогда собрались в сарае. Это был настоящий митинг, на котором я выступил с речью. Остановившись на вопросах политики французских правителей, я говорил об их политике невмешательства в испанские дела, о Мюнхене и франко-германском пакте, а затем о германо-советском пакте о ненападении.
— Вот уже две недели, — говорил я, — мы находимся в состоянии так называемой войны, цель которой — защитить Польшу. А что мы сделали? Краков был взят шестого сентября. С девятого числа немцы в Варшаве, польское правительство бежало. Только русские выдвигают вперед свою армию и говорят Гитлеру: «Дальше мы тебя не пустим». [42]
Начиная с семнадцати лет, я не раз проводил собрания. Нигде раньше не приходилось наблюдать такого радикального изменения взглядов присутствующих, как здесь, в Жуаньи.
И все же у нас тогда не было тех исторических фактов, которыми мы располагаем в настоящее время:
1. Советские войска вышли на линию Керзона, названную именем министра иностранных дел Англии, которая являлась начальной границей, установленной 8 декабря 1919 года на основе принципов, сформулированных Вильсоном. Согласно этим принципам в состав Польши тогда были включены все территории с населением, говорящим на польском языке. Во время русско-польской войны 1920 года советские войска под командованием маршала Тухачевского вышли к Варшаве, а затем, по Рижскому договору, 18 марта 1921 года были отведены назад. Границу передвинули на восток. Польша получила территории, населенные украинцами и белорусами, которые в новом диктаторском государстве маршала Пилсудского, а после него — полковника Бека превратились в угнетаемое меньшинство.
В 1939 году западные белорусы воссоединились с Советской Белоруссией, в которую они входили до 1914 года, а западные украинцы возвратились в лоно Советской Украины.
2. СССР использовал передышку, созданную пактом о ненападении, чтобы укрепить свои границы для эффективного отпора готовящейся гитлеровской агрессии. Кто может утверждать сегодня, что если бы СССР в 1939 году не вступил в пределы западных областей Украины и Белоруссии, входивших в состав Польши, то Москва могла бы выстоять в 1941 году, а ведь поражение было бы серьезным ударом не только по Советскому Союзу, но и по всем народам, ведущим борьбу с Гитлером.
Позже была отодвинута граница от города Ленинграда, проходившая в то время на удалении пушечного выстрела с финской стороны.
Советский Союз предлагал правительству Финляндии произвести обмен территориями для обеспечения безопасности Ленинграда. В ответ был получен категорический отказ. После тяжелых зимних боев с 30 ноября 1939 года до 7 марта 1940 года Финляндия уступила Карельский перешеек и сдала в аренду на 30 лет полуостров Ханко, [43] получая за это по 8 миллионов финских марок ежегодно. Эти меры имели решающее значение в 1941 году, когда нацистские и финские войска предприняли попытку захватить Ленинград.
Наконец, к СССР присоединились Прибалтийские государства Литва, Эстония, Латвия, отторгнутые от него после войны 1914–1918 годов. Профашистские правители этих стран были свергнуты. 2 июля 1940 года с согласия румынского правительства Советскому Союзу были возвращены Бессарабия и Буковина, которые были отторгнуты от него по Парижскому договору от 28 октября 1920 года и возврата которых СССР непрестанно требовал на протяжении целых 20 лет. После того как в 1941 году гитлеровские войска напали на Советский Союз, им пришлось вести бои за овладение всеми этими землями.
3. СССР активно проводил мероприятия, направленные на ускоренное усиление своего военного потенциала.
Вся страна готовилась к отпору агрессии. СССР знал, что ему почти в полном одиночестве предстоит вести борьбу против немецкой армии, вскормленной плотью своих жертв, опирающейся на промышленную и сельскохозяйственную мощь всей Европы.
Военные ассигнования Советского Союза на 1941 финансовый год, одобренные в 1940 году, составляли 43,4 процента от общего бюджета страны. В 1939 году было построено 9 авиационных и 7 моторных заводов. Заводы выпускали танки и самолеты новых типов, и хотя знаменитые гвардейские минометы «катюша» впервые были применены в битве за Смоленск, они имелись у русских уже в июне 1941 года. К этому времени Советская Армия насчитывала 17745 боевых самолетов, из них 3719 самолетов новых образцов.
В марте 1941 года было принято решение сформировать 20 механизированных корпусов. Маршал Жуков в своих воспоминаниях отметил, что в них должно было насчитываться 16600 танков новых образцов из 32 тысяч танков, состоящих на вооружении.
К началу войны, 22 июня, половина танков была уже выпущена, а остальные были произведены во втором периоде войны за счет предусмотренных стратегических резервов.
«5 мая 1941 года И. В. Сталин выступил перед слушателями [44] академий Красной Армии на приеме в честь выпускников...
Вы приедете в части из столицы... вам красноармейцы и командиры зададут вопрос: что происходит сейчас? Почему побеждена Франция? Почему Англия терпит поражение, а Германия побеждает? Действительно ли германская армия непобедима?
Военная мысль германской армии двигается вперед. Армия вооружилась новейшей техникой, обучилась новым приемам ведения войны, приобрела большой опыт. Факт, что у Германии лучшая армия и по технике, и по организации. Но немцы напрасно считают, что их армия идеальная, непобедимая. Непобедимых армий нет. Германия не будет иметь успеха под лозунгами захватнических, завоевательских войн, под лозунгами покорения других стран, подчинения других народов и государств»{29}.
Крупный капитал Франции проявлял нерешительность, а 10 мая 1940 года, когда Гитлер нанес удар в западном направлении, наступил полный крах. И сейчас многие задают вопрос: как могло случиться, что такая сильная армия была уничтожена менее чем за шесть недель?
Генерал Жорж Ферре с полным основанием утверждает: «Когда нация, подобная французской, позволяет победителю диктовать себе его законы всего лишь после нескольких недель боев, тогда совершенно невозможно одними военными причинами объяснить подобный разгром»{30}.
И действительно, армия и стратегия базировались на нашей политике. Серьезной ошибкой являлся отказ от наступления в начале сентября 1939 года; вторая ошибка, DO моему личному мнению, заключалась в создании той обстановки, которая сложилась во время вторжения в Бельгию в мае 1940 года. На первом плане стояли глубокие политические причины, влиявшие на всю стратегию войны в 1939–1940 годах: многие в правительстве и в штабе уже решили выдать страну Гитлеру.
Депутат де Кериллис, которого никак не заподозришь в симпатиях к коммунистам, писал:
«В то время, когда антикоммунистический бред достиг [45] критической точки и перешел в форму истерии, именно теперь, в разгар войны с Германией, была полностью похоронена даже сама мысль об опасности гитлеризма»{31}.
8 июня генерал де Голль встретился с генералом Вейганом в замке Монтри. В своих мемуарах он приводит эту беседу.
« — Теперь вы видите, — сказал главнокомандующий, — я не ошибся, сообщив вам несколько дней назад, что немцы начнут наступление на реке Сомме шестого июня. Они на самом деле наступают. В этот момент они переправляются через реку. Я не могу противодействовать этому.— Допустим! Они переправляются через Сомму. А что дальше?
— Дальше — Сена и Марна.
— Так, а что за этим?
— За этим? Но это же конец.
— Как? Конец? А весь мир? А империя?
Генерал Вейган горько засмеялся:
— Империя! Но это же ребячество! Что касается всего мира, то, когда меня здесь разгромят, не пройдет и недели, как Англия начнет переговоры с рейхом. — Главнокомандующий, глядя на меня в упор, добавил: — Да! Если бы я мог быть уверенным, что немцы дадут мне необходимые силы для поддержания порядка!»{32}
В эти трагические времена лишь одна забота неотступно преследовала определенные круги в штабе, Петэна и некоторых других: как бы отдать страну до того, как взбунтуется народ.
В отличие от твердо сложившегося мнения, у нас на самом деле была армия, способная оказать сопротивление. Конечно, она могла бы быть более современной, более моторизованной и механизированной, иметь больше самолетов. Ну а то, что о ней говорили, не соответствует действительности.
Генерал Ферре тщательно подсчитал количество бронетанковых средств как у немцев, так и у союзников{33}. Нацисты имели в своем распоряжении 3851 машину: 3003 танка пяти типов, в том числе танки «шкода», а также 848 других бронированных машин. Французы и англичане [46] вместе имели 4368 машин: 3768 танков и 600 других бронемашин.
В действительности была использована только часть этой техники в механизированных дивизиях, потому что танки — это еще не все, им требуется прикрытие с воздуха и взаимодействие с другими родами войск: пехотой, артиллерией, инженерными войсками и т. д. В 1940 году на фронте в бой бросали пехоту, вооруженную карабинами, против немецких танков, а позднее нацистам сдали большие партии совершенно новых танков, находившихся на тыловых базах и в казармах. Вначале сдавали людей, затем и оружие.
10 мая 1940 года часть наших самолетов была уничтожена на аэродромах. Война была объявлена еще 3 сентября 1939 года, со дня ее начала прошло восемь месяцев, ни о какой внезапности не могло быть и речи. Хорошо сказал по этому поводу Сент-Экзюпери: «Те, кто намеревался 10 мая подняться в воздух для спасения своих самолетов, не имели возможности вылететь, так как это было запрещено штабом»{34}.
В предисловии к книге Поля Бербена и Бернара Изелина «Танки переправляются через Маас» говорится:
«Поражение Франции в 1940 году было необычным событием. Теперь мы знаем, что франко-английские войска имели превосходство в танках и артиллерии, а в самолетах они уступали не настолько, чтобы это могло предвещать такой быстрый крах. Мы знаем, что, если французский солдат идет в бой в нормальных условиях под твердым командованием, он до конца исполнит свой воинский долг даже в безнадежном положении»{35}.
Предали Австрию. Предали Чехословакию. Предали Польшу. Предали свою собственную страну. В этом логическое следствие политики предательства, открывшей пути к коллаборационизму.
Но это не означало гибели страны. Поднималась другая Франция. [47]
Побег
Был конец июня, стояла прекрасная погода, пользуясь которой нужно было во что бы то ни стало предпринять новую попытку побега.
У меня установились дружеские отношения с двумя коммунистами, так же, как и я, совершившими неудачный побег. Это были Раймон Петронен из департамента Верхняя Савойя и Пьер Фурни, рабочий-часовщик из X округа Парижа.
За время совместного пребывания в бараке для «беглецов» мы выяснили, что большинство неудачников было задержано на подступах к границе, которую нацисты охраняли особенно тщательно.
Мы планировали достать денег, купить три железнодорожных билета до приграничной станции, затем попробовать перейти через швейцарскую границу по труднодоступному горному маршруту. А пока надо было совершить побег из лагеря.
Когда в начале июля среди узников стали набирать добровольцев для работы в какой-то команде, мы втроем сразу же заявили о своем согласии. Нас перевели в небольшой лагерь на Дунае, поблизости от Кремса. Там для нас было подготовлено два-три совершенно новых деревянных барака, обнесенных двойным рядом колючей проволоки. В отличие от концлагеря здесь не было сторожевых вышек, но часовой круглосуточно стоял на посту у входа. Нас было меньше, чем в Вельсе, и работа заключалась в разгрузке леса с барж на Дунае. Мы работали у речника, венгра по национальности. Звали его Мусташ.
— Почему вас так зовут? Это же французское имя! — как-то спросили мы у него.
— Я, вероятно, потомок одного из солдат наполеоновской гвардии, — отвечал он. — Как его звали, неизвестно, [48] но он наверняка носил красивые усы. Поэтому, когда у него в Венгрии родился сын, его назвали Мусташем...{36} — Сказав это, он громко рассмеялся.
Не ручаюсь за лингвистическую и этимологическую точность происхождения этого имени, но тот, кому оно принадлежало, был гордым и весьма симпатичным человеком.
Мы быстро сдружились с Мусташем и стали продавать ему немецкие лагерные одеяла, тем более что в июле мы в них не нуждались. Каждое утро кто-нибудь из нас под рабочей блузой приносил одеяло и продавал его Мусташу, который платил по три-четыре марки за штуку. Торговля шла хорошо. Побег был намечен примерно на 15 августа, и к этому времени мы намеревались собрать деньги, необходимые для приобретения билетов и нужных вещей. Однако вечером 25 июля наши планы резко изменились. Возвращаясь с работы, мы увидели, что прибыла новая партия рабочих. Среди них был один коммунист-югослав, довольно хорошо говоривший по-французски. Он сообщил нам, что в лагере создана подпольная организация и что 26 июля из лагеря 17 Б восемьсот солдат — ветеранов первой мировой войны — будет репатриировано по железной дороге.
Мы тут же приняли решение. Такой непредвиденной удачей нельзя было не воспользоваться.
Несмотря на обыски, нам удалось пронести и спрятать под соломенным тюфяком кое-что из штатского платья, в частности спецовки. Нам осталось провести последнее мероприятие — сбрить длинные бороды.
Было около десяти часов вечера. Мы ждали назначенного часа, внимательно наблюдая за происходящим. К нам неожиданно подошел мой друг-поляк.
— Отдай мне твои башмаки, возьми мои кожаные краги с баранками, — прошептал он. — Это мой личный подарок. Еще вот вам на троих каравай хлеба, это запасы польской группы. — Я удивленно взглянул на него, и он тут же добавил: — Вы все трое побрились! Мы сразу поняли, что вы собираетесь бежать. Разреши помочь вам.
Надо только представить себе, какая это была для нас моральная и материальная поддержка, какое содействие! [49]
Между двенадцатью и часом ночи, переодетые в штатскую одежду, мы бесшумно вылезли в окно, захватив одеяло, чтобы накинуть его на ограду из колючей проволоки. Темнота скрывала нас от глаз часового, и мы благополучно преодолели два ряда колючей проволоки.
Мы полагали, что нацисты, вынужденные использовать все свои транспортные средства на советско-германском фронте, для перевозки восьмисот репатриантов наверняка подадут французские вагоны. Зная пунктуальность немцев и австрийцев, мы надеялись, что эшелон будет готов к отправлению точно в указанный день.
Чтобы добраться до станции, надо было выйти на железную дорогу и пройти по ней несколько километров. Действительно, вскоре мы оказались на железнодорожной линии Вена — Креме, прошли по ней два-три километра. Несколько десятков метров пришлось ползти, чтобы нас не заметили из освещенных окон какого-то одинокого дома. Но вот и сортировочная станция Кремского вокзала.
На путях повсюду виднелись товарные вагоны, но это не то, что требовалось нам. Наконец мы обнаружили эшелон из пятнадцати — восемнадцати пассажирских вагонов с надписями на французском языке. Теперь встал вопрос, как незаметно устроиться в нем. Мы прихватили с собой веревки, рассчитывая в случае надобности привязаться ими под тележками двухосных вагонов. Такой способ, однако, был сопряжен с рядом опасностей. Некоторые пленные, применявшие его, погибали в пути. Кроме того, если бы нам пришлось провести целый день под вагонами стоящего на станции эшелона, нас мог обнаружить кто-нибудь из железнодорожников.
При обсуждении этих вопросов в бараке некоторые товарищи говорили о перегородках в вагонных туалетах, которые можно было сдвинуть. Нас уверяли, что один человек может поместиться между перегородками. Мы безуспешно обследовали весь состав. Этот способ оказался неприемлемым. Внимательно изучив интерьер вагонов, мы нашли наконец то, что нам нужно. Если забраться под скамейку и прижаться спиной к перегородке, разделяющей смежные купе, то нас не смог бы увидеть даже человек маленького роста. К четырем часам утра мы заняли места, каждый в своем купе.
До нас доносились все привычные звуки вокзала. Было слышно, как прицепляли товарные вагоны, как переговаривались [50] между собой железнодорожники. И вдруг я услышал из соседнего купе равномерный храп. Ползком пробрался к спящему. Им оказался мой друг Пьер Фурни.
— Ты спятил! Делай что хочешь, но только не спи!
Прошло несколько часов. В начале второй половины дня железнодорожник-австриец пришел делать уборку и стал раздвигать оконные шторы в вагонах. В нашем вагоне он подмел метлой пол в проходах и под скамейками. В какой-то момент его грубые башмаки оказались в нескольких сантиметрах от моего лица, и я затаил дыхание.
Ожидание становилось тяжким, невыносимым. Паровоз еще не подан. В том ли мы поезде? Чем больше проходило времени, тем больше вопросов задавал я себе. Наконец около шести часов вечера раздался отдаленный гул, послышались громкие голоса. Еще минута, и захлопали двери. Во все купе набились люди. Перебрасываясь друг с другом словами на французском языке, они рассовывали свертки и самодельные деревянные чемоданчики по багажным сеткам. Все вещи там не вмещались, и провиантские мешки полетели под скамейки. Сидевший надо мной заворчал:
— Из-за этих проклятых радиаторов ничего не поставишь под скамейку!
По резкому толчку мы поняли, что паровоз прицеплен, и вскоре эшелон тронулся.
Мы предполагали прятаться под скамейками до самого прибытия эшелона во Францию, опасаясь, что среди репатриантов окажутся коллаборационисты.
Поезд шел быстро, останавливаясь только по расписанию. Надо мной сидели мои братья по плену, на протяжении тринадцати месяцев бывшие в разлуке со своими близкими. Радостно-возбужденные возвращением, они говорили без умолку. На одной из остановок я услышал, как один из репатриантов, видно побывавший на платформе, сказал:
— Линц!
Я вспомнил лагерь в Вельсе, находящемся в нескольких километрах отсюда, подумал о товарищах по батарее, которые там остались. Все мои мысли были с ними. В это время в купе вошел еще один репатриант из соседнего купе и возбужденно прошептал:
— У нас в купе — беглец. По всему видно, что он [51] не ветеран первой мировой. Ему не более двадцати пяти лет. Немцы шарят во всех купе, они его увидят и схватят.
Немного подумав, я решился выйти из своей норы, ведь побег всех троих оказался под угрозой срыва. Мое появление из-под скамейки вызвано в купе замешательство.
После того как улеглось волнение, вызванное таким сюрпризом, я рассказал, что в эшелоне едут еще два беглеца, а затем пригласил в купе Пьера Фурни и Раймона Петронена.
Нам удалось быстро договориться с пассажирами трех купе. Они стали по очереди выходить в коридор, чтобы дать нам возможность посидеть и отдохнуть.
Перед самым рассветом мы снова заняли свои места под скамейками, дав слово больше оттуда не показываться.
Вечером эшелон прибыл к месту назначения — в Шалон-сюр-Марн. Мы договорились по прибытии действовать в том же порядке, что и при отправлении: подождать, пока выйдут репатриируемые пленные и сопровождавшие их немецкие солдаты, и сойти с поезда только тогда, когда эшелон будет отведен на запасной путь.
Все шло по намеченному плану. Как только репатрианты высадились, немецкие солдаты провели беглый осмотр, а затем им на смену пришли два железнодорожника-француза. Переговариваясь, они заходили во все купе и собирали объедки хлеба в ведра, переделанные из больших консервных банок.
Еще около часа мы пробыли в тайниках. Когда до нас стал доноситься лишь далекий шум вокзала, мы выбрались из вагона.
Прошло более тринадцати месяцев с того момента, как мы попали в плен. Естественно, мы ничего не знали о настроениях французов.
За границей станции мы увидели стрелку, около которой работал какой-то железнодорожник. Мы решили довериться ему, но готовы были бежать, если бы он попытался нас выдать.
— Мы бежавшие военнопленные. Прибыли поездом из Австрии, — сказали мы железнодорожнику. Он отнесся к нам очень тепло, а краткая беседа с ним показала, что он достойный представитель той прекрасной организации [52] железнодорожников, которая так блестяще проявила себя в течение всех четырех лет оккупации.
— Здесь, — сказал он, — вас никто не выдаст. Все будут вам помогать. А теперь надо быстро подыскать вам место для ночлега. Комендантский час наступает в двадцать три часа, вас могут задержать немецкие патрули. — На наш вопрос, куда идти, он показал направление рукой: — В нескольких километрах отсюда находится деревня. В любом доме вас примут на ночь.
Мы прошли почти до конца погруженной в сон деревни — это небольшое местечко называется Фаньер — и постучали в один из домов на окраине. В нем жил железнодорожник Анри Жерар, работавший на вокзале в Шалоне. Полусонный, он выглянул в окно:
— Что угодно? Кто вы?
— Откройте, мы все объясним.
Еще на пороге дома мы рассказали ему, что бежали из концлагеря. Ни секунды не колеблясь, Жерар впустил нас в дом.
— Вы наверняка голодны, — сказал он и, не дожидаясь нашего ответа, принес ветчину, хлеб, сыр, бутылку вина и даже приготовил омлет. В то время, как мы узнали позже, это была настоящая королевская еда как для нас, так и для многих французов.
Впоследствии мне не раз доводилось встречаться с Анри Жераром. Мы были не первыми и не последними бежавшими пленными, которым он помогал. Очень часто, бывая в поездках, он прятал в багажном вагоне одного-двух беглецов.
Утром Анри Жерар показал нам, как выйти на шоссе Шалон — Труа. Моя жена Сесиль Ромагон и ее родственники жили в Сен-Жюльен-ле-Вилла, пригороде Труа.
По шоссе мы некоторое время двигались пешком, а затем остановили грузовик:
— Мы бежавшие пленные. Нам надо доехать до Труа.
— Садитесь.
Слова «бежавшие пленные» становились поистине магическими.
Встретившегося нам сейчас водителя звали Ноель, позже он стал доблестным участником движения Сопротивления.
Приблизительно в час дня машина остановилась в Сен-Пар-о-Тертр. Это небольшой населенный пункт в пригороде [53] Труа. Ноель пригласил нас в свой дом, настоял на том, чтобы мы пообедали вместе с его семьей, взяли деньги по сто франков на каждого.
Нас глубоко взволновали теплое дружеское отношение и солидарность стрелочника из Шалона, путейца из Фаньера, водителя из пригорода Труа. Да, в оккупированной Франции можно было вести антифашистскую борьбу.
В Сен-Жюльене мои друзья остались в небольшом лесу Шато де Кур, чтобы подождать, пока я побываю у себя дома.
Мой тесть Морис Ромагон построил дом, воспользовавшись законом Люшера. Перед объявлением войны он только что закончил выплату за него ежегодных взносов. Теперь ставни окон и калитка решетчатого забора были закрыты.
Соседка с противоположной стороны улицы увидела меня и вышла на порог дома:
— Что вы желаете? Они теперь не живут здесь. Около месяца назад уехали.
На мне была рабочая спецовка и фуражка, какие носят немецкие докеры. До войны такие фуражки назывались «тельманками», по имени руководителя Коммунистической партии Германии, бывшего докера.
Эта женщина была мне незнакома, и я представился ей электриком, пришедшим получить деньги за работу.
— В таком случае, — сказала она, — обратитесь к Рене Ромагон. Она даст вам адрес или заплатит.
Рене Ромагон, невестка Сесиль, дочь итальянского антифашиста Дзанина, работала на текстильной фабрике в Труа. Она была партийной активисткой.
Около шести часов вечера мы втроем пришли в маленький домик, где жила невестка моей жены.
Рене сообщила, что мой тесть — советник округа Труа — 10 октября 1940 года был арестован и посажен в тюрьму города Клерво. Мой шурин Пьер Ромагон, муж Рене, был арестован недавно. Сесиль и ее мать, «мама Эдвиж», чтобы избежать неминуемого ареста, были вынуждены уехать.
Я очень любил своего тестя Мориса Ромагона, хотя видел его всего несколько раз. Морис был воплощением доброты, честности, непоколебимой верности своему идеалу, своей партии. Он пережил тяжелые годы между двумя войнами, экономический кризис, репрессии предпринимателей. [54] Он вступил в Коммунистическую партию Франции сразу после ее создания и был активным партийным организатором.
Безработица и репрессии усиливались, и, несмотря на высокую профессиональную квалификацию, он остался без работы, а потом стал разносчиком. Он пользовался большим авторитетом в городе и был избран советником округа. Даже политические противники уважали его за честность и беспредельную преданность своему идеалу.
В 1939 году секретарь партийной организации департамента Об Жан Флавьен был призван в армию. В местной партийной организации остались только те, кому было меньше двадцати лет, и те, кто имел освобождение от военной службы. Морис Ромагон стал секретарем партийной организации департамента Об. Вскоре коммунистам пришлось уйти в подполье.
Первый раз Морис был арестован в марте 1940 года теми, кто вел войну больше против народа, чем против Гитлера; 10 октября 1940 года его взяли вторично комиссар Брюне и ему подобные, продолжавшие свою антикоммунистическую деятельность в угоду нацистам. В марте 1940 года Мориса бросили в тюрьму как «немецкого агента», а через семь месяцев — как «врага Германии», а делали все это одни и те же полицейские. Эдвиж и Сесиль сами находились на нелегальном положении и не имели возможности навестить его в тюрьме Клерво.
Пьер Ромагон был арестован вместе с двенадцатью другими партийными активистами департамента Об в июне 1941 года. Из тюрьмы в Труа его отправили в Компьенский лагерь, а оттуда в концлагерь Заксевхаузен-Ораниенбург. В 1945 году, когда Пьер возвратился оттуда, он больше походил на свою тень, чем на себя. Умер Пьер Ромагон в 1958 году в возрасте сорока четырех лет, что, конечно, было следствием насилий, которым он подвергался более трех лет в гитлеровских лагерях смерти. [55]
Возобновление борьбы
После ареста отца Сесиль участвовала в руководстве партийной организацией департамента Об, несмотря на то что ждала ребенка и не отличалась крепким здоровьем (позже в течение четырех месяцев она была прикована к постели). В июле 1941 года ее избрали секретарем партийной организации департамента Марна, которая к тому времени уже действовала в подполье.
Рене сказала нам, что Сесиль и мама Эдвиж находятся в Реймсе, и утром 29 июля я выехал поездом в этот город. Пьера Фурни и Раймона Петронена Рене обещала связать с партийной организацией департамента Об. Арманда Ганден{37} должна была проводить их на ферму к нашим друзьям, где им предстояло ожидать, пока не будут изготовлены надежные документы.
В 9 часов вечера 29 июля я постучался в квартиру мадам Марсияль. Под этим вымышленным именем Сесиль и ее мать сняли квартиру на первом этаже одного из многолюдных кварталов Реймса. Через стеклянную дверь струился свет. Обе женщины уже готовились ко сну. Сесиль перечитывала мое последнее письмо из концлагеря, переправленное ей Рене Ромагон из Сен-Жюльена.
— Уверяю тебя, что фраза «сельская местность прекрасна в августе» означает, что он собирается бежать из лагеря в будущем месяце, — объясняла она Эдвиж.
— Сесиль! — произнес я шепотом у самой двери. Эдвиж и Сесиль переглянулись. Никто не знал их адреса, ни Буланже, ни Бугелье — региональные функционеры [56] компартии, а тем более товарищи из Реймса. Кто же мог быть в это время?
Эдвиж и Сесиль не сразу открыли мне. Им надо было одеться, спрятать в надежное место листовки и другие компрометирующие документы.
Дверь открыла Сесиль, и я заключил ее в объятия. Легко понять наше волнение, радость. Мы знали друг друга чуть больше двух лет. В день моего отъезда на фронт в начале октября 1939 года она приехала в Жуаньи. Затем мы увиделись только во время моего двухнедельного отпуска в январе 1940 года, а 11 мая 1940 года в Вирьё-ле-Гран состоялась наша свадьба. Ну и время же мы выбрали, чтобы создавать семью! После свадьбы Сесиль вернулась в Париж, а я отправился снова в свой полк, находившийся в Эльзасе. Прибыл туда как раз в то время, когда полк выступал к позициям на Сомме. Задержись я на несколько часов, все могло бы измениться. Мне не пришлось бы стать узником концлагеря 17 Б.
В эту июльскую ночь 1941 года мы совсем не ложились спать. Когда показались первые лучи утреннего солнца, наша беседа все еще продолжалась.
Я узнал, что мой сын Морис, которого я видел только на фотокарточке, находится у бабушки в Вирьё-ле-Гран. Ребенок не перенес бы трудных материальных условий и постоянных опасностей, связанных с пребыванием матери на нелегальном положении. Сесиль показала мне последние фотографии, на которых моя мать держала внука на руках. Я узнавал знакомые пейзажи Бюжи долины Вирьё-ле-Гран, где провел часть своей молодости. Повсюду видны были самшит, мелкий камень и виноградники.
Сесиль рассказала, как был арестован ее отец. Полицейские заявились, когда она должна была вот-вот родить. Маленький Морис появился на свет через три недели после того, как полиция увела его деда Мориса Ромагона.
Из двух сыновей Ромагона на свободе остался младший — Раймон, он же — Роллан, а позже — Ромен. В 1940 году, когда ему было девятнадцать лет, на последнем довоенном конгрессе Союза коммунистической молодежи, проходившем в Исси-ле-Мулино, он стал членом ЦК этой организации. После поражения Франции в июне 1940 года Раймон находился в южной, неоккупированной части страны. Иногда от него приходили открытки: [57]
«Я здоров. Любящий вас племянник Серж». Это означало: «Я жив, на свободе, веду борьбу». Вместе с Виктором Жоаннесом Раймон Ромагон стал одним из организаторов подпольного Союза коммунистической молодежи в неоккупированной части Франции. От Сесиль я узнал, что мой брат Марсель, как и я, попал в плен и что его увезли в Германию.
Вот какие новости о моей семье ждали меня.
В этот критический момент мне очень хотелось знать, организовано ли движение Сопротивления во Франции. Сесиль объяснила, что с июня 1940 года партия постоянно разъясняла свою позицию в нелегально издаваемых газетах и вела борьбу против оккупантов.
Из газет я узнал о заявлении генерала де Голля.
— А как голлисты? — спросил я у Сесиль. — Какие у вас отношения с ними? Возможно ли сотрудничество?
Я считаю себя обязанным, хотя бы кратко, передать содержание ответа, который я услышал в ту июльскую ночь 1941 года.
— Голлисты есть и в Реймсе. Ты думаешь, это не те самые богатеи, которые в своих имениях еще до войны принимали делегации гитлеровской молодежи? Правда, мы знаем голлистов из числа людей свободных профессий и средней буржуазии Реймса и стараемся наладить с ними контакты. Они собираются в кафе, обсуждают передачи Лондонского радио, но на этом их деятельность и кончается. Мы пытаемся привлечь их к совместной работе. Пока отношения у нас неплохие.
Это факт, что в лагерях, тюрьмах, на виселицах уже погибали патриоты, в том числе и коммунисты, и голлисты, и представители других кругов. Но Французская коммунистическая партия в эти первые годы была единственной, по-настоящему оформленной большой национальной организацией, которая вела борьбу на территории всей страны.
Около девяти часов утра Сесиль отправилась на встречу с путейцем из Реймса, ответственным за организационную работу. Он должен был провести ряд мероприятий по усилению диверсионной деятельности и созданию вооруженных групп. Эдвиж также предстояло встретиться с товарищами.
Целое утро я провел один в этой небольшой, моей первой конспиративной квартире. До радостных дней освобождения [58] Парижа мне и Сесиль пришлось переменить множество таких квартир. Однажды мы посчитали, и оказалось, что их было около двадцати пяти.
Мать и дочь должны были покинуть Труа, не привлекая к себе внимания. Дом, для приобретения которого отец работал всю свою жизнь, пришлось продать, чтобы уплатить штрафы. Мебель в целях сохранения мы отдали друзьям. Сесиль и Эдвиж захватили с собой только немного белья, кое-какую кухонную утварь и два матраца. В Реймсе они купили стол, четыре стула, подержанную переносную печку. Кухня выглядела более чем скромно. В спальне было только два матраца, расстеленных прямо на полу. Была еще одна проблема — как пропитаться. Чтобы купить что-либо из продуктов, надо было иметь продовольственную карточку. Живя на нелегальном положении, Сесиль и Эдвиж пользовались талонами, которые им давали товарищи, урывая это из своих скудных пайков.
В последующие дни Сесиль встретилась с функционером Союза коммунистической молодежи из международного комитета, который действовал на территории департаментов Марна, Об, Йонна, Кот-д'Ор и части других.
Сесиль сообщила ему о моем возвращении из плена.
— Передай товарищам из руководства, что Зузу вернулся, — попросил я ее. До войны, когда я был членом Национального бюро Союза коммунистической молодежи, товарищи называли меня этим именем.
Вернувшись в Париж, наш молодой товарищ встретился с Даниель Казановой и рассказал ей о моем побеге.
— Оставь все дела, — сказала ему Даниель, — садись в поезд, съезди к нему и передай, что я жду его в полдень 2 августа в кафе «Клозери-де-Лила» у станции метро «Пор-Руаяль».
2 августа я был на месте встречи в этом фешенебельном кафе. Даниель бывала здесь, вероятно, еще в те времена, когда была студенткой медицинского факультета.
В этот солнечный августовский день на мне были фланелевые брюки, блузка и парусиновые туфли. Прошло меньше недели с тех пор, как я бежал из лагеря, и сегодня мог наслаждаться воздухом свободы.
Даниель было 32 года, мне — 26. Мы знали друг друга с 1934 года, вместе входили в состав руководства Союза коммунистической молодежи, вместе были в 1935 году [59] в Москве на грандиозном конгрессе Коммунистического Интернационала молодежи, где Раймона Гюйо избрали генеральным секретарем. Там же мы провозгласили идею мобилизации широких масс трудящихся на борьбу против нарастающей угрозы фашизма. Нас объединяла давняя дружба. Она еще более окрепла в первые месяцы войны, когда Сесиль под руководством Даниель обеспечивала связь с партийными активистами в армии. Последний раз я беседовал с Даниель в середине мая 1940 года, вскоре после моей женитьбы. На этой встрече она рассказала мне о поставленной партией задаче развернуть работу в армии по всей стране.
В 1941 году Даниель скрывалась под именем Анна. Она была неутомима. Много ездила по Парижу, выполняя задания по руководству деятельностью подпольных организаций ФКП. Вела работу среди женщин, молодежи и интеллигенции. На все у нее хватало задора, внимания, и поэтому она пользовалась всеобщей любовью.
Оплатив счет, мы вышли из кафе и направились на встречу с Андре Леруа к Монпарнасу. Андре Леруа и Камиль Байнак руководили деятельностью Союза коммунистической молодежи в северной зоне.
— Массовый отвод немецких войск из Франции открывает перед нами новые возможности. Мы должны шире развернуть вооруженную борьбу, — сказала она мне. — Союз коммунистической молодежи создал «батальоны молодежи», командование ими мы хотим поручить тебе.
Я ответил, что не очень компетентен в военных вопросах, и выразил опасение, что не справлюсь с порученным делом, тем более что такие формы борьбы для нас тогда были новыми.
Даниель сказала улыбаясь:
— Ты успешно осуществил такой смелый побег. Партийное руководство, которому я доложила об этом, считает твою кандидатуру подходящей для этого. К тому же твоим заместителем будет один товарищ из ЦК Союза коммунистической молодежи, воевавший в Испании, он окажет тебе существенную помощь в военных вопросах. Это Пьер Жорж, один из функционеров нашего Союза в южной зоне. Мы вызвали его сюда. Там его усиленно разыскивала полиция, и к тому же в Париже он сейчас нужнее.
Даниель оставила меня с Андре Леруа. Он вручил мне [60] продовольственные и табачную карточки. Больше года я совсем не курил, а теперь снова вернулся к этой привычке.
— Ты должен прикрепиться к табачному киоску, — объяснил мне Андре Леруа. — Сфотографируйся, я закажу для тебя удостоверение личности и достану денег на оплату жилья. Комнату тебе лучше снять в одном из буржуазных кварталов, так как в них слежка полиции не такая усиленная, как в рабочих районах. И еще одно: никто не должен знать твой адрес — ни Даниель, ни тем более Сесиль.
Около полудня Андре привел меня к станции метро «Дюрок». Там, опершись о перила у входа в метро, нас ждал Пьер Жорж. Впоследствии его стали называть полковником Фабьеном. В дни Парижского восстания он был одним из самых авторитетных руководителей штаба организации «Французские франтиреры и партизаны» Парижского района.
С этого дня в августе 1941 года, и до последнего дня жизни, в декабре 1944 года, когда Фабьен уже командовал на Эльзасском фронте первой парижской бригадой, нас связывала выкованная в тяжелой борьбе крепкая дружба и взаимная братская любовь.
Мне нужен был псевдоним, и Андре Леруа сказал:
— Будем звать тебя Марсо.
Это имя мне показалось слишком громким, и я предложил назвать меня Марком.
— Пусть будет Марк, — согласился Андре.
Это имя напоминало мне героя одной из моих самых любимых книг — романа «Очарованная душа» Ромена Роллана. Стремление бороться против фашизма овладело всем моим существом с семнадцатилетнего возраста. То же самое произошло и с Марком, который погиб во Флоренции от кинжала наемных убийц фашиста Муссолини.
На протяжении долгого времени, когда я возглавлял первые группы франтиреров из «батальонов молодежи», был членом Национального комитета Специальной организации, членом Национального военного комитета «Французских франтиреров и партизан», меня называли Марком. В 1944 году я стал полковником Андре. [61]