Концлагерь 17 Б

9 июня 1940 года. Да, должно быть, сегодня девятое число. Вот уже три недели, как мы совершенно потеряли счет времени. Окапываемся. Стреляем из орудий. Меняем позиции. Затем все повторяется снова. Однако на этот раз 12-й колониальный артиллерийский полк окончательно оставляет оборонительный рубеж на реке Сомме.

Мальгаши-обозники, укрывавшиеся в рощицах вместе со своими лошадьми, поспешно прицепляют орудия и укладывают зарядные ящики. Первая батарея на рысях покидает участок Каши, Виллер, Бретонно, где среди грустных развалин, оставшихся еще от боев четырнадцатого года, мы в течение трех недель пытались создать прочную оборону на Сомме.

Наши орудия часами грохотали в предельном режиме. Несколько пушек, свидетелей войны 1914–1918 годов, разорвалось. Многие канониры при этом погибли или были ранены. На моей пушке написано: «1917». Я смотрю на нее. Она напоминает однорогого быка, поставленного на колеса и сошник и извергающего заряды картечи. Я нагибаюсь, чтобы проверить и скорректировать направление стрельбы, и на правой щеке у меня появляется ожог от прикосновения к раскаленному металлу.

И вот бой окончен. В ночь на 9 июня справа от нас небо озаряется ярким пламенем — прорван фронт в направлении Перонны. Мы оказываемся под угрозой окружения войсками, которыми командуют фон Клейст и Роммель.

Наша 4-я колониальная пехотная дивизия получает приказ прикрыть отход. Мы двигаемся на юг, проходим несколько километров и занимаем оборону. Орудия выплевывают свои снаряды. Мы снова трогаемся в путь, проходим совсем немного и опять вступаем в бой под [8] населенными пунктами Браш и Обвиллер, которые уже захвачены немецкими авангардами. Орудия отцеплены и переведены в боевое положение прямо на дороге и обочинах. Мы ведем огонь прямой наводкой, прикрывая продвижение пехоты.

На передке 75-миллиметровой пушки нас трое, мы тесно прижались друг к другу. Справа от меня коротышка с рыжими волосами и веснушчатым лицом, говорит он нараспев. Его имя Жан Мек. Он самый старший из нас, женат уже третий год. Аккуратный малый. Распоряжается имуществом и продовольствием в нашем небольшом коллективе расчета первого орудия первой батареи 12-го колониального артиллерийского полка.

Слева от меня весельчак Жан Муан, самый молодой из нас. Ему только что исполнилось двадцать лет. Родом он из Немура (департамент Сена и Марна). Жан досрочно вступил в армию в начале 1939 года, рассчитывая таким образом раньше отбыть воинскую повинность. Так он стал жертвой обстоятельств. В глубине его больших глаз можно прочесть удивление: он мечтал совсем о другом в свои двадцать лет. Мне двадцать пять; как и все призывники моего года, я служу уже около четырех лет.

Каждый из нас имеет свои обязанности при орудии. Война наводит на мысль об огромном заводе, где фабрикуется смерть. Жан Муан — заряжающий. Его задача подать снаряд в ствол вращательным движением ладони. Жан Мек — стреляющий. Он закрывает затвор и, отойдя немного в сторону, резко дергает за шнур ударного механизма. Я — наводчик. «Шкала», «барабанчик» — этими странными словами называются точные приборы, при помощи которых я определяю направление стрельбы по отношению к реперу. После этого достаточно повернуть рукоятку подъемного механизма, и дальность стрельбы будет установлена.

В этот теплый солнечный июньский день 1940 года мы, три молодых свидетеля катастрофы, как бы связаны воедино катящимся на юг и сеющим смерть орудием.

По равнине, среди хлебных и свекольных полей, движется в сторону Парижа от десяти до пятнадцати рассредоточенных по фронту колонн. Пехота, конная артиллерия, саперы, иностранный легион, французы, мальгаши, марокканцы, сенегальцы следуют в неподдающемся описанию беспорядке. Горечь и страх можно прочесть на [9] их возбужденных лицах. Пушки, грузовики, фургоны, запряженные лошади, перевернутые ящики — все смешалось в огромной сутолоке, и самолеты нацистов все это бомбят, обстреливают из пулеметов. Закончив налет, нацисты разбрасывают над нашими колоннами листовки.

Названия небольших городов и деревень, через которые мы проходим, врезаются в нашу память: Жантел, Руаи, Морей, Кулемел, Меньели, Равенел, Леглантье, Кревкёр... Кревкёр. В этом есть что-то символическое!{1} Пехотинцы гроздьями облепляют зарядные ящики, пушки, фургоны или же идут прямо по свекольным полям.

По тракту Париж — Амьен огромная людская волна катится в сторону Парижа.

Вот уже три недели, как на эти самые дороги, «ведущие в никуда», устремились женщины, старики, дети, спасаясь от нашествия. Всюду ручные тележки, детские коляски, в которые наспех побросаны кое-какие пожитки, конные повозки, изредка встречаются старые колымаги-автомашины. Иногда среди беженцев, словно пришелец с того света, появляется солдат с блуждающим взглядом, доведенный до изнеможения. Он пережил бои в Бельгии и на севере Франции, оружия у него давно уже нет, и отличить его от беженцев можно только по разодранному в клочья обмундированию.

Повсюду слышен один и тот же крик: «Нас продали!» Достоверно никто не знает, как и за что. Пересказывают всякие истории о «пятой колонне». Одни похожи на правду, в других — явное преувеличение, третьи — плод чистейшей фантазии. Но крик толпы, тянущейся к Парижу, относится прежде всего к правителям, к офицерам генерального штаба: «Нас предали!», «Нас продали!»

У нас только три пушки. Капитан Пьер Белляр пытается спасти остатки своей батареи. Он приказывает нам двигаться по дорогам, параллельным тракту Париж — Амьен. Пьер Белляр — уроженец Марманда. В эти дни, когда обнаруживается столько подлости, в частности, среди старших офицеров, которые через несколько недель пойдут в услужение режиму Виши, наш капитан являет собой пример настоящего мужества. Он придерживается принципов, которые незнакомы тем, чье преклонение перед режимом Муссолини и Гитлера и ненависть к Народному [10] фронту довели их до того, что они пренебрегли и своей родиной, и своим долгом французского офицера.

Преодолев несколько километров, мы покинули дорогу, ведущую в Сен-Жюст-ан-Шоссе, и нам показалось, что стали двигаться быстрее. Однако не успели мы миновать Сен-Мартен-о-Буа, как попали под артиллерийский обстрел. Мы свернули с дороги и затащили свое орудие в сад. Сквозь кусты орешника заметили немецкую батарею. Завязалась артиллерийская дуэль. Немецкий снаряд с резким свистом пролетел прямо у нас над головой, погрузился в рыхлую садовую землю в десяти метрах позади нашей позиции. К счастью, снаряд не разорвался.

Наш первый выстрел — перелет, но второй снаряд падает вблизи немецких орудий. Наш огонь точен, и немецкие пушки умолкают. Колонна опять пускается в путь. Через один-два километра у пологого спуска дороги Анжевилье — Пронлеруа нас встречают немецкие пулеметы.

Двигавшиеся в голове колонны капитан Белляр и его шофер убиты первой пулеметной очередью. Повозки с орудиями сворачивают с дороги в поле. Солдаты соскакивают с передков и бегут, прячась за ящиками и прицепами.

Жана Мека и Жана Муана пулеметный огонь застиг врасплох. Они словно застыли у орудийного ствола и остались сидеть, обхватив шею руками, как бы защищаясь от пуль. Пуля прямым попаданием в висок сразила Жана Муана, и он скатился под пушку. Убито и ранено много других солдат.

Полями мы выходим к небольшому населенному пункту под названием Льевиллер, встречаемся здесь с легионерами, сенегальцами, марокканцами и узнаем, что нацистские танки заняли соседнюю деревню.

— Все кончено! — говорит наш лейтенант Фрюжье, учитель из департамента Верхняя Вьенна, призванный на военную службу из запаса в сентябре 1939 года.

Деревню, где мы разместились, обстреливают немцы. Около сотни наших солдат укрылись в каком-то погребе{2}. Время приближается к часу ночи. Вместе с двумя-тремя десятками солдат я решаю попытаться проскочить между позициями, только что занятыми немцами. Мы выбрались [11] из погреба и направились в сторону небольшого леса. Но тут нас заметили немецкие часовые. В воздухе повисли осветительные ракеты. Сразу же застрочили пулеметы. Мы были вынуждены повернуть назад.

Утром 10 июня, когда до нас доносился нескончаемый гул движения гитлеровских войск на Париж, мы стали пленными.

Нацисты приказывают нам встать вдоль стены одной из ферм и нацеливают на наш строй пулемет. Пленных сенегальцев тут же расстреливают.

После небольшой паузы, показавшейся нам вечностью, нас выстраивают в колонну и бегом гонят в сторону Трико. Любой, отделившийся от колонны или не поспевающий за ней, обречен на смерть. Какого-то французского солдата убили на дороге и оставили на проезжен части. Ни один немецкий грузовик, ни один танк не остановился, и труп не был убран. Тело убитого терзали колеса, и скоро оно превратилось в кровавую массу.

Колонна пленных, среди которых находился и я, прошла не одну сотню километров. Остались позади Мондидье, Баном, Камбре и многие другие населенные пункты. По пути движения колонны смелые женщины приносят нам хлеб и воду в ведрах. Нацистские солдаты ударами прикладов опрокидывают ведра и грубо отгоняют женщин, стариков и детей от дороги. Временами нацисты, развлекаясь, открывают стрельбу по одному из пленных, как по мишени. Все это происходит на участках, обнесенных колючей проволокой, куда нас на ночь загоняют, как скот.

В Бельгии, в Борене, нас грузят в эшелон, втискивая по пятьдесят человек в теплушку. Пересекаем Германию, затем Австрию. Через слуховое вагонное окно мы замечаем на зданиях, стоящих у дороги, красные с черным пауком флаги. Только что подписано перемирие. Нацисты празднуют победу.

На второй день после подписания перемирия мы высаживаемся из эшелоне на маленькой станции Кремс, вблизи Вены. Минуем небольшой косогор и прибываем в концлагерь 17 Б, расположенный на оголенном плато Гнейксендорф. Вдоль дороги расставлены дети, ожидающие прибытия конвоев. Они швыряют в нас камни.

В нашем лагере насчитывается около сорока обмазанных дегтем деревянных бараков. Он окружен двумя рядами [12] четырехметрового забора из колючей проволоки, вдоль которого расположены сторожевые вышки. Рассчитанный на двенадцать тысяч человек, с кроватями в три яруса, лагерь временами будет вмещать до двадцати тысяч узников.

Мы начинаем новую жизнь. Подъем чуть свет. Вместо кофе нам дают подкрашенную воду с сахарином; все ее достоинства сводятся только к тому, что она теплая. В полдень выдается бурда, именуемая супом. В котелке с теплой жижей плавает несколько кусочков неочищенного картофеля, листья брюквы и стебли крапивы. Вечером нам предоставлено право на получение около ста граммов хлеба с кусочком синтетического маргарина.

В бараках изобилуют вши и блохи. Из-за недостатка пищи и табака некоторые пленные теряют человеческий облик, кидаются в драку из-за брошенного немецким часовым окурка.

Из первой батареи нас осталось только пять человек, и мы стараемся держаться вместе. Однажды утром мы оказались среди нескольких сот узников, которых по косогору погнали к вокзалу в Кремсе. Там нас погрузили в товарные вагоны и отправили в Вельс. За городом для пленных был подготовлен большой сарай, обнесенный колючей проволокой. Отсюда пленных группами направляли на строительные и другие работы. Нашу группу в количестве двух десятков человек назначили на ремонт железнодорожного полотна. Нас почти не кормили, и работать становилось все труднее.

Дорожный мастер-немец беспрестанно крутится возле нас. У него на языке только одно слово: «Работай». Узники ему отвечают: «Нет хлеба — нет работы». Если с ним наши отношения далеко не дружеские, то с большинством работающих здесь же австрийцев они прямо-таки братские. Среди австрийцев выделяется один, ему около шестидесяти лет, это коммунист Гофман. Несколько недель, не подавая виду, он изучал нас, а потом первым принес нам хлеб, несмотря на официальный запрет со стороны охраняющих нас стражников. Эта тусклая жизнь тянется во все дни июля, августа и сентября 1940 года. Тоска по Франции и по тем, кого любишь. Голод. Паразиты. Тяжелый сон на деревянных нарах.

По воскресеньям часть узников направляется в церковь. Остальные занимаются стиркой или отдыхают. Каждое [13] воскресенье мы, человек сорок, собираемся во дворе и сидим на солнышке. Обсуждаем интересующие нас вопросы: причины поражения Франции в войне, наши ближайшие задачи, методы действий, международное положение, от которого теперь зависит наша судьба... Тут же приходим к общему согласию: работать на нацистов как можно меньше, делать вид, что работаем, не быть составной частью нацистской машины смерти.

Сентябрьским воскресным днем перед колючей проволокой со стороны, противоположной сторожевому посту, появился какой-то австриец и подал нам знак приблизиться. Подошли еще двое рабочих. Один из них поздоровался с нами, подняв сжатую в кулак руку. Это антифашистское приветствие «Рот фронт!»{3}. Другой австриец бросил нам несколько круглых буханок хлеба. Вдали замаячила фигура четвертого австрийца. Без сомнения, он обеспечивает безопасность своих товарищей.

Антифашистская солидарность — это вовсе не пустые слова. Она произвела в этот день сильное действие на всех военнопленных. Хлеб разделили на бесконечное множество порций. Он был желанным, но самым главным, конечно, было то, что он укрепил наш моральный дух. Мы не были одиноки. Даже в Австрии и Германии, в этих фашистских цитаделях, имелись мужественные люди, не склонившие головы перед нацизмом.

Наступила зима 1940/41 года. Она была жестокой в этом бараке в Вельсе. К голоду и паразитам прибавился холод.

В первые месяцы 1941 года нашу группу направили на сооружение элеватора. Каждое утро стражники водили нас на строительную площадку. После прибытия к месту работы мы выстраивались против кроличьих клеток. Сразу же появлялся человек лет сорока со значком гитлеровской партии на лацкане. В руках у него был хлеб. Он медленно отрезал куски от буханки, словно собирался раздавать хлеб нам, а затем неторопливо открывал одну [14] за другой клетки и кормил кроликов. После этого «церемониала» нам приказывали приступить к переноске цемента вверх по крутой лестнице. Грузоподъемником пользоваться запрещалось. Однажды у меня произошла острая стычка с нацистским прорабом. В полдень я поднимался по лестнице с тяжелым грузом цемента на спине и подходил уже к верхней части элеватора. В ответ на вопрос, куда девать цемент, прораб дал мне сигнал подождать. Ожидание длилось пять или десять минут. Мной овладела внезапная ярость. Я отстегнул лямки и бросил цемент к ногам прораба, схватил его за ворот и начал трясти, яростно ругаясь по-французски и по-немецки. За всем этим наблюдали австрийские рабочие. Не ожидая, пока прораб придет в себя, я спустился вниз и направился к унтер-офицеру, командовавшему охраной. На этот раз им, к счастью, оказался венский студент, говоривший по-французски. Я рассказал ему о стычке и бесчисленных издевательствах, которым мы подвергались. Выступив от имени всех моих товарищей, я заявил ему категорическим тоном:

— Мы военнопленные, а не рабы!

Меня никто из лагерного начальства не наказал, а вскоре нас избавили от представления с кроликами и разрешили пользоваться грузоподъемником.

В течение последних месяцев обстановка несколько изменилась. Вместо апатии, охватившей узников, стали проявляться признаки душевного подъема. Мало кто принимал за чистую монету пропагандистские утверждения, распространяемые газетой «Тред-юнион», которую нацисты издавали специально для нас с помощью нескольких французских коллаборационистов.

Я смастерил себе мешок на лямках, наподобие тех, что носят тирольцы. Для этого я использовал наматрасник с соломенного тюфяка, который прокипятил с крапивой, как это часто делали во времена моего детства в Коррезе, когда красили пасхальные яйца. Мешок приобрел зеленоватый оттенок и при беглом взгляде мог сойти за настоящий мешок австрийского крестьянина. Затем, день за днем, я перенес на строительную площадку консервы, мешок, рабочую одежду и спрятал все это под кучей строительного леса.

Другой военнопленный, мой товарищ Аполлинер Луазо, [15] родом из Фурми (департамент Нор), также хотел бежать.

В конце апреля, как нам показалось, установилась хорошая погода. Мы решили пуститься в путь первого мая, отметив таким образом этот большой день. Мы никогда раньше не работали первого мая на французских хозяев, не собирались делать это и для нацистов.

В полдень, когда все собрались на обед, мы спрятались в элеваторе. Потом, с мешками за спиной, перебрались через ограду и каждый своим маршрутом отправились в сторону швейцарской границы. У меня имелась примитивная карта, я собирался пройти пешком двести километров. Чтобы сбить со следа погоню, я пошел на север, намереваясь подыскать место, где можно было бы переждать ночь.

Пройдя несколько километров, я оказался в очень густом лесу, видимо, это был охотничий заповедник местных крупных промышленников. Растянувшись в почти непролазной чаще, я провел здесь остаток одного из самых необычных за всю мою жизнь дней. Рядом находилась небольшая поляна. Птицы прилетали сюда без опасения, прыгали среди листвы, чистили перышки. Лани с оленятами резвились вокруг меня, а белки скакали по деревьям с ветки на ветку прямо над моим убежищем. Я мог наблюдать всю скрытую жизнь леса. С наступлением ночи я отправился в сторону Швейцарии. Увы, прекрасная солнечная погода к вечеру изменилась. Начался сильный ливень. Целую неделю днем я отсыпался в густом лесу, а с наступлением ночи под дождем снова пускался в путь.

Как-то утром я почувствовал, что не смогу идти дальше, если не найду укрытие, где можно просушить одежду. Тирольские пастухи обычно складывают сено на склоне горы, вдали от всякого жилища, и сооружают над ним навесы из досок. Я залез под один из таких навесов и развесил одежду на балке. Дождь лил всю ночь, до сих пор слышу, как тогда стучали капли по навесу.

Поздним утром австрийский крестьянин, очевидно работавший поблизости, пришел отдохнуть под навесом. Я зарылся в сено, но он заметил мои вещи. У него были вилы, и он с угрожающим видом двинулся в мою сторону. Пришлось выйти из своего укрытия и одеться.

Я предпринял попытку расшевелить человеческие чувства этого крестьянина, показал ему фотографию моего [16] первого сына, родившегося тогда, когда я был уже в плену, но крестьянин оказался неуступчивым, начал кричать и собрал окрестных жителей.

Некоторое время спустя жандармы водворили меня обратно в концлагерь, где я был помещен в барак для «беглецов».

В мае 1941 года таких, как я, «беглецов» в концлагере 17 Б было уже около трехсот. Количество побегов говорит само за себя, подтверждая определенную эволюцию в настроениях многих пленных.

После трехнедельного заключения в одиночной камере, где кормили один раз в три дня — такова была цена первого побега, я установил связь с подпольной организацией и вскоре стал ее руководителем вместе с одним парижским коммунистом. В лагере, как и в мирное время, он работал парикмахером. Организация насчитывала около ста пятидесяти человек, разбитых на мелкие группы.

Под полом одного из бараков нам удалось установить радиоприемник. После того как 22 июня 1941 года Германия совершила вероломное нападение на Советский Союз, мы часто ловили передачи из Москвы и слушали сводки о боевых действиях советских войск. Все военнопленные, независимо от их взглядов и общественного положения, начали понимать, что открывались новые перспективы, что наконец выход из создавшегося положения может быть найден в разгроме нацистской армии.

Однако недостаточно было только надеяться, что нашу судьбу решит СССР своей борьбой, надо было действовать самим. Лучший способ приступить к делу состоял в том, чтобы бежать из лагеря.

Можно любить Советский Союз, или не испытывать к нему никакой симпатии, или ненавидеть его, но ни один француз, достойный так называться, не мог в эти дни желать победы тем, кто держал Францию под своим тяжелым сапогом, и не мог не желать победы Советскому Союзу.

С другой стороны, мы не могли довольствоваться только развешиванием небольших флагов и ожиданием, когда нам принесут свободу русские или англичане. Мы должны были внести определенный вклад в это великое сражение народов за свободу.

Речь шла о будущем Франции. [17]

«Ответом на бесчестье будет война...»

— Опять твой медведь{4}. Теперь ты видишь, что он сделал с нами, твой медведь!

— Командир, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Заходи ко мне в кабинет.

Этот образный разговор состоялся примерно 25–26 августа 1939 года в казарме Дюбуа-Тенвиль в городе Шуаньи (департамент Йонна).

Говорили, естественно, об СССР и о только что подписанном им пакте о ненападении с Германией.

В кабинете командира я сначала попытался отговориться отсутствием у солдата второго класса прав заниматься политикой. Видя настойчивость командира, я попробовал изложить ему свою точку зрения относительно пакта о ненападении.

За время военной службы у меня было несколько серьезных стычек с командирами. Нам приходилось организовывать выступления солдат полка с требованиями об улучшении питания и даже удалось добиться в этом деле ощутимых результатов. Приказ об отсрочке демобилизации, изданный после подписания Мюнхенского соглашения, вызвал настоящую демонстрацию солдат, которая отнюдь не доставила удовольствия командиру полка. Мы тогда возложили большие венки из красных цветов к подножию монумента жертвам войны, при этом красный цвет венков вовсе не имел целью подчеркнуть политическую принадлежность тех, кто возлагал цветы. Я находился под особым наблюдением. В моей учетной карточке значилось: «Член национального бюро Союза коммунистической [18] молодежи». Именно по этой причине в комнате, где я жил с другими солдатами, поселили старшего капрала, который был обязан каждое утро докладывать о моем поведении{5} командиру батареи.

26 марта 1939 года солдат моего года призыва собрали в казарме Дюбуа-Тенвиль. Меня тогда сразу же попытались изолировать от моих сверстников. Большинство солдат, уже отслуживших положенный срок, было назначено в состав 3-й батареи. Меня же заставили начать все занятия снова, словно я был новобранцем. Этой несправедливостью реакционно настроенные офицеры — короче говоря, фашисты — хотели отделить меня от товарищей и вызвать на провокацию. Командир отличался от них. Не в пример другим офицерам, он был учтив в обращении со мной. Что за человек он был? Должен признать, что еще и сейчас я затрудняюсь ответить на этот вопрос. Мне показалось, что в тот день он просто хотел узнать мнение коммуниста о германо-советском пакте. Этот дипломатический акт, наделавший немало шума и сейчас получающий самую различную оценку, действительно был событием первостепенной важности.

Запрещение издания газет «Юманите», «Се суар» и всей коммунистической прессы лишило нас возможности сделать соответствующие разъяснения, которых многие ждали.

Как при всех потрясениях, определенная часть людей в связи с этим пактом отреклась от своей партии, от своих идеалов. Другая часть с доверием отнеслась к пакту, но, будучи неспособной самостоятельно сориентироваться в сложной обстановке, ждала разъяснений. Были, конечно, и люди, понявшие, что пакт явился логическим результатом событий, пережитых нами за три последних года.

Лично я, в силу стечения определенных обстоятельств, был подготовлен к правильному пониманию этого серьезного международного решения.

Когда мне было семнадцать лет, два человека открыли мне путь к коммунистическим идеям: Анри Барбюс и Ромен Роллан. Мой отец погиб во время первой мировой войны, и я с детских лет ненавидел войну. В 1932 году, [19] не принадлежа ни к одной политической партии, я всем сердцем воспринял призыв Анри Барбюса, Ромена Роллана, Генриха Манна, Максима Горького, Эйнштейна, Энтона Синклера созвать в Амстердаме Всемирный антивоенный конгресс. Позже я принял участие в работе Плейельского конгресса, который должен был учредить «Комитет единства и борьбы против войны и фашизма».

Являясь руководителем Движения французской молодежи против войны и фашизма, а вскоре после этого членом бюро Союза коммунистической молодежи, я внимательно следил за развитием международной обстановки, с каждым месяцем становившейся все более удручающей и драматической.

Ежедневно в первых колонках на третьей странице газеты «Юманите» Габриель Пери в своих великолепных статьях анализировал настоящие и грядущие крупные проблемы международной политики. Потом, когда его бросили в тюрьму, он писал, что старался быть объективным в своих суждениях.

В марте 1939 года, за несколько дней до призыва в армию, я должен был провести собрание в Тараре (департамент Нор).

В то время поездка из Лиона в Тарар занимала немало времени. Надо было ехать на местном поезде, который подолгу стоял на каждой станции. Именно в этот день был опубликован доклад И. В. Сталина на XVIII съезде ВКП(б). В пути от Лиона до Тарара у меня было достаточно времени, чтобы прочесть и законспектировать этот доклад, имевший основополагающее значение для тех, кто хотел понять сущность германо-советского пакта о ненападении.

«Войну ведут государства-агрессоры (речь шла о нацистской Германии, Японии и фашистской Италии. — А. У.), всячески ущемляя интересы неагрессивных государств, прежде всего Англии, Франции, США, а последние пятятся назад и отступают, давая агрессорам уступку за уступкой.

Таким образом, на наших глазах происходит открытый передел мира и сфер влияния за счет интересов неагрессивных государств без каких-либо попыток отпора и даже при некотором попустительстве со стороны последних»{6}. [20]

И далее: «Буржуазные политики, конечно, знают, что первая мировая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая империалистическая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах.

Но это сейчас не единственная и даже не главная причина. Главная причина состоит в отказе большинства неагрессивных стран и, прежде всего, Англии и Франции от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию «нейтралитета».

Формально политику невмешательства можно было бы охарактеризовать таким образом: «пусть каждая страна защищается от агрессоров, как хочет и как может, наше дело сторона, мы будем торговать и с агрессорами и с их жертвами»{7}.

Сталин говорил, продолжая:

«Или, например, взять Германию. Уступили ей Австрию, несмотря на наличие обязательства защищать ее самостоятельность, уступили Судетскую область, бросили на произвол судьбы Чехословакию, нарушив все и всякие обязательства, а потом стали крикливо лгать в печати о «слабости русской армии», о «разложении русской авиации», о «беспорядках» в Советском Союзе, толкая немцев дальше на восток, обещая им легкую добычу и приговаривая: вы только начните войну с большевиками, а дальше все пойдет хорошо. Нужно признать, что это тоже очень похоже на подталкивание, на поощрение агрессора»{8}.

В докладе Сталина на XVIII съезде ВКП(б), состоявшемся в марте 1939 года, после оценки сложившейся обстановки проводились следующие задачи ВКП(б) в области внешней политики:

«1. Проводить и впредь политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами;

2. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками; [21]

3. Всемерно укреплять боевую мощь нашей Красной армии и Военно-Морского Красного флота;

4. Крепить международные связи дружбы с трудящимися всех стран, заинтересованными в мире и дружбе между народами»{9}.

В своем докладе на съезде Сталин не щадил ни нацистов, ни их приспешников. В докладе было высказано серьезное предостережение французским и английским правителям о том, что, занимаясь политическими манипуляциями и натравливая Гитлера на Советский Союз, они рискуют не загрести жар чужими руками, а обжечь себе руки.

Главным направлением политики СССР даже в мартовские дни 1939 года продолжала оставаться политика взаимной помощи с целью отпора агрессии. Еще существовала возможность коренным образом изменить внешнюю политику, которую до сих пор проводили английские и французские правители. Антигитлеровский военный союз был желателен и необходим, а поэтому ради спасения мира Советский Союз горячо стремился к созданию единого фронта против Гитлера.

Если же, несмотря ни на что, война разразилась бы, этот военный союз обеспечивал бы ведение боевых действий с минимальными потерями, в выгодных условиях обстановки, с целью уничтожения военной машины рейха. Но неумолимое движение к пропасти продолжалось. Английские и французские правители по отношению к Гитлеру в течение долгих лет проводили политику умиротворения агрессора, если не сказать сильнее.

16 марта 1935 года, в нарушение международных соглашений, Гитлер провозгласил возрождение немецкой армии без малейшего противодействия со стороны Франции и Англии.

7 марта 1936 года несколько немецких батальонов захватили Рейнскую область, но французский штаб и правительство Франции это даже не встревожило.

В 1936–1939 годах Гитлер и Муссолини предприняли прямое военное вмешательство в дела Испании, послали туда солдат, летчиков, танки, самолеты. В то же время английские и французские правители под предлогом так называемого «невмешательства» отказывались дать, даже [22] за деньги, оружие единственно законному республиканскому правительству{10}.

Некоторые документы, захваченные после окончания войны, предъявляют тяжкие обвинения английским и французским правителям за их позицию до 1939 года. Вот один из них — записи, сделанные личным переводчиком Гитлера Шмидтом во время визита к фюреру министра иностранных дел Англии лорда Галифакса в ноябре 1937 года. Встреча состоялась в личной резиденции Гитлера в Оберзальцберге.

«Галифакс начал с признания от имени британского правительства того, что успехи, которые были достигнуты фюрером, не ограничивались только Германией, что, уничтожив коммунизм в своей стране, он преградит ему путь в Западную Европу, и поэтому есть все основания рассматривать Германию как бастион Запада против большевизма».

Это заявление явилось основой переговоров и нашло горячее одобрение фюрера.

«Только большевизм является катастрофой, — заметил он. — Все остальное можно урегулировать».

Такого же мнения придерживался Галифакс. Он заявил, что английское правительство готово пойти на серьезные уступки.

«В Англии, — сказал он, — в данное время придерживаются мнения, что можно полностью избежать существующих временных недоразумений».

Напомнив о проблемах Африки и Азии, о которых он, как вице-король Индии, очень хорошо осведомлен, Галифакс перешел к положению в Европе и заявил:

«Все другие вопросы характеризуются тем, что они касаются изменений, которые рано или поздно произойдут в Европе. Среди них: Данциг, Австрия и Чехословакия».

Указанные вопросы были быстро решены.

12 марта 1938 года немецкие войска вступили в Вену. Подорванная деятельностью нацистской партии Зейсс-Инкварта, Австрия сдается без боя. 13 марта Австрия официально присоединяется к германскому рейху. Английские и французские правители не оказывают никакого [23] сопротивления, заявляют лишь несколько совершенно бесплодных протестов.

Проглотив Австрию, хищный нацизм устремляет свои взоры в сторону Чехословакии. На части ее территории, в Судетской области, проживало население, говорящее на немецком языке. Нацистская партия «Судетские немцы» под руководством Генлейна по указке из Берлина ведет обработку масс. 15 сентября уже не лорд Галифакс, а Невиль Чемберлен, премьер-министр британского королевского правительства, наносит Гитлеру визит, на этот раз в Берхтесгадене. 23 сентября Чемберлен вновь встречается с Гитлером. Чехи готовятся к сопротивлению. В тот же день, 23 сентября, они объявляют всеобщую мобилизацию. Но Чемберлен, еще 15 сентября уступивший перед шантажом Гитлера, соглашается на новые уступки, как только Гитлер повышает голос.

Ведется широкая кампания запугивания по радио, в печати и в кино. В эту кампанию включилась и газета «Аксьон франсез», на первой полосе которой крупным шрифтом был напечатан лозунг «Долой войну!»{11}. Только «Юманите» и несколько других малотиражных газет, таких, как «Л'ордр» Эмиля Бюре, «Л'эпок» Анри де Кериллиса, «Л'об» — орган социальных христиан, подняли свой голос против предательства интересов чехословацкой нации.

24 сентября, когда английские и французские правители уже решили судьбу Чехословакии, французское правительство мобилизует ряд призывных возрастов (1200 тысяч человек). 26 сентября приводится в боевую готовность британский флот, за этим следует мобилизация шести призывных возрастов в Бельгии. 29 сентября Гитлер, Муссолини, Чемберлен (от Англии) и Даладье (от Франции) подписывают позорное Мюнхенское соглашение. Они отдали не только территории, на которых проживает население, говорящее на немецком языке, но и обширный район, где располагались чехословацкие оборонительные укрепления. [24]

22 сентября 1938 года «Юманите» вынесла в заголовок:

«Приведем еще раз это страшное высказывание Уинстона Черчилля: «Ответом на бесчестье будет война».

23 сентября:

«Нам необходимо смыть с себя этот позор».

24 сентября:

«Заявлениям Франции не будет доверия до тех пор, пока их будет делать тот, кто их тяжко нарушил... Надо дать обратный ход, надо вырвать из нашей истории ужасную страницу, написанную двумя министрами-преступниками».

26 сентября:

«Вскоре мы узнаем, отказались или нет французские министры от своего позорного авантюризма, уготовили нам бесчестье, вовлекающее нас в войну, или намерены организовать сопротивление, которому суждено спасти мир».

Однако подавляющее большинство введенного в заблуждение народа верит, что Даладье и Чемберлен являются «спасителями мира», и 5 октября 1938 года был ратифицирован гитлеровский мюнхенский диктат, за который отдали свои голоса 535 депутатов. Против проголосовало 75 депутатов.

В числе 75 депутатов, голосовавших против ратификации, было 73 коммуниста, социалист Жан Буэ от департамента Кот-д'Ор и Анри де Кериллис — правый депутат от избирательного округа Нейи.

В наше время никто не похвалится тем, что был мюнхенцем или поддерживал подобные взгляды. Но в 1938 году, кроме коммунистов, ни одна политическая партия не осознавала, что Мюнхенское соглашение чревато войной и порабощением народов. Мы, коммунисты, оказались в изоляции, нам приписывали «воинственность» за то, что мы хотели предотвратить войну, ведущую к порабощению и позору, и дать отпор нацизму в международном масштабе.

Врагом для правителей ряда стран становился не фашизм, а коммунизм{12}. [25]

4 октября 1938 года, в день перед голосованием в палате депутатов по вопросу о ратификации Мюнхенского соглашения, Габриель Пери в своем замечательном выступлении показал серьезность данного акта и его ужасные последствия:

«Чехословацкий барьер»... прикрывал выходы к дунайскому бассейну, Балканам и Малой Азии. Этот барьер защищал не только чехословаков, но и французов. Вы его разрушили во время трех совещаний, вы приговорили Чехословакию к экономическому удушению, вы приговорили ее к полной выдаче Германии вместе с ревниво державшейся в тайне ее линией Мажино... Не пытайтесь нас уверить в том, что этим вы гарантируете границы искалеченной и разделенной на части страны. Вы оказались неспособны защитить Чехословакию, связанную союзом с СССР и располагающую надежными средствами обороны; еще более вы будете неспособны защитить ее, урезанную и разоруженную. Вы совершили более серьезное преступление, вы уничтожили основу, которая давала силы демократии — доверие народов.

Вы продемонстрировали всему миру, что неосторожно и даже опасно быть другом Франции. Когда возвращаешься с такими документами в чемодане, естественно было бы извиниться или попытаться загладить свою вину, но совсем уж непозволительно вести себя как победитель...»

Подчеркнув, что Мюнхенское соглашение не только не спасет мир, а напротив, сделает войну почти неизбежной, Габриель Пери резко обвинил Даладье:

«Вы подписали смертный приговор пусть искалеченному, но свободолюбивому народу».

Дело было в том, что «невмешательство» в дела Испании и отказ от программы Народного фронта породили в народе отчаяние. Газета «Ля трибюн де Женев» писала по этому поводу:

«В лице Народного фронта Франция имела определенную силу, подтверждающую истинное и глубокое единство и сплоченность французского народа, который был [26] способен защищать независимость Франции против посягательства международного фашизма».

После подписания Мюнхенского соглашения военная опасность стала нарастать более стремительным темпом.

Находящаяся под диктатом полковника Бека Польша 2 октября оккупировала Тешенский округ, где проживало национальное польское меньшинство.

После проведения принудительной демобилизации чехословацкой армии Гитлер 7 октября поставил во главе «независимого» словацкого государства одну из своих креатур — профашистского епископа Иожефа Тисо.

Министр иностранных дел Германии Риббентроп и министр иностранных дел Италии граф Чиано 2 ноября 1938 года вынесли «третейский приговор». Управляемая фашистом Хорти Венгрия получила 12 тысяч квадратных километров чехословацкой территории с населением один миллион человек, из которых только около половины — венгры. Волки раздирали Чехословакию на куски. Находившаяся во главе движения Сопротивления нацистским захватчикам Коммунистическая партия Чехословакия 28 сентября 1938 года была объявлена вне закона. Уйдя в подполье, она вела борьбу вплоть до 1945 года. 15 марта 1939 года гитлеровские войска вступили в Прагу, немецкая армия оккупировала Богемию и Моравию, и был создан так называемый протекторат.

Чехословакия была вычеркнута с карты Европы, и это не встретило отпора со стороны французских и английских правителей. Во Франции были оставлены на военной службе люди, которым, как и мне, подошел срок демобилизации. И все же, кроме бесплодных протестов, ничего не было предпринято. Гитлер пользовался такой же свободой действий, как это было в Рейнской области, в Испании, Австрии, Судетах.

Генерал Бофр, политические взгляды которого хорошо известны читателям газеты «Фигаро», следующим образом определил катастрофические последствия Мюнхена:

«Военный союзник Франции, основное звено стратегической доктрины Фоша, в настоящее время сломлен, и сделано это не без содействия крупных демократических государств. Успех Гитлера огромен. Он добился не только вывода из строя Чехословакии, но и того, что Франция утратила доверие своих союзников: Малая Антанта полностью распалась, СССР не принимает участия в переговорах [27] и в решении вопросов европейской политики, Польша и Венгрия поживились за счет чужих территорий и солидаризировались с «новым порядком»... В военном отношении выгода гитлеровцев также огромна. 40 чешских дивизий пленены со всей их боевой техникой, а этого достаточно, чтобы вооружить 40 немецких дивизий. Таким образом, выигрыш Германии составил 80 дивизий, а это эквивалентно всей французской армии»{13}.

Сегодня мы знаем, что, если бы Англия и Франция отвергли мюнхенский диктат, все могло измениться, Гитлер был бы вынужден отступить. Это неопровержимо подтверждают показания начальника штаба вермахта фельдмаршала Кейтеля на Нюрнбергском процессе:

«Вопрос: Была ли Германия готова к мировой войне в момент ведения переговоров в Мюнхене?

Кейтель; Нет, так как до этого момента мы не осуществляли никакой стратегической и тактической подготовки.

Вопрос: Если бы Франция и Англия не приняли мюнхенских предложений, нанесла бы Германия удар крупными силами?

Кейтель: По моему мнению, это почти исключено; как я уже сказал, в этот момент мы не были готовы к войне, особенно если бы Франция выполнила свои обязательства по отношению к Чехословакии.

Вопрос: Преследовало ли Мюнхенское соглашение политическую цель — устранить Советский Союз из европейских дел?

Кейтель: Да, конечно! Чехословакия рассматривалась в качестве военной базы Советского Союза со всеми вытекающими из этого крайне опасными последствиями».

В этот период именно Советский Союз делал все возможное для спасения Чехословакии и организации отпора агрессору. Иван Майский, бывший в то время послом СССР в Лондоне, приводит ряд точных сведений по этому вопросу.

Министр иностранных дел СССР M. M. Литвинов 2 сентября 1938 года заявил поверенному в делах Франции в Москве Пайяру, что «правительство СССР в случае нападения Германии на Чехословакию исполнит свои обязательства по советско-чехословацкому пакту о взаимопомощи [28] 1935 года и окажет Чехословакии вооруженную помощь»{14}.

Несколькими днями позже, пишет Майский, И. В. Сталин через него «довел до сведения президента Чехословацкой республики Бенеша, что Советский Союз готов оказать Чехословакии вооруженную помощь, даже если Франция этого не сделает»{15}.

Даже такой историк, как Морис Бомон, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к СССР, счел возможным написать:

«Непримиримый противник нацизма Советский Союз выступает очень мощным фактором в борьбе против немецкой агрессии. Во время судетского кризиса он проводил совершенно правильную политику... Он заявил, что готов до конца выполнить свои обязательства. Эта честная позиция подкрепляется явным намерением дать отпор гитлеризму, громогласно объявляющему о новом «Походе на восток»{16}.

Такой клич полностью относится и к французским, и к английским руководителям, проводящим политику «свободы действий на востоке».

Ведутся всякие разговоры о германо-советском пакте о ненападении 1939 года, но тут же бессовестно забывается о франко-немецком пакте, подписанном в Париже 6 декабря 1938 года.

В «Желтую книгу Франции» (Le Livre jaune francais), опубликованную министерством иностранных дел, включен текст этого дипломатического документа, а также заявление Жоржа Боннэ на приеме на Кэ д'Орсе{17} и заявление министра иностранных дел Германии фон Риббентропа. На прием не были приглашены два министра: Жан Зай и Жорж Мандель, потому что они — евреи, а это могло испортить настроение посланцу Гитлера.

Боннэ говорил:

«Я счастлив и горжусь тем, что мы подписали франко-немецкую декларацию, в которой торжественно признаются существующие границы и кладется конец длительному [29] историческому спору, открывается путь к сотрудничеству (так, так, уже! — А. У.), призванному способствовать выработке убеждения, что между двумя государствами не существует никакого естественного спора, который мог бы поставить под угрозу мирную основу их отношений».

Нам также известно, что в отеле «Крийон» французский министр имел интимную беседу с фон Риббентропом, заверил его в полной поддержке «свободы действий» на востоке, а при необходимости — и в готовности оказать материальную помощь.

Это походило на блаженный оптимизм, сводящийся к следующему: «Теперь Гитлер пойдет против Советского Союза. Мы с полным одобрением будем наблюдать за его авантюрой».

Посол Франции в Берлине Кулондр 15 декабря 1938 года сообщил Жоржу Боннэ:

«Я уверен в том, что стремление третьего рейха к экспансии на восток является таким же достоверным фактом, как и отказ Берлина, по крайней мере сейчас, от каких-либо завоеваний на западе; второе неизбежно вытекает из первого»{18}.

Лирически настроенный Кулондр продолжал:

«Немецкий динамизм не остановится перед любыми трудностями, а в военных округах уже поговаривают о походе до Кавказа и Баку».

Вот тебе и «немецкий динамизм»!

Наступила середина мая 1939 года. Уже был близок крах нашей страны, но французские правители по-прежнему вели политику уступок агрессору{19}.

23 марта 1939 года Германия оккупировала Мемель и Литву. 7 апреля 1939 года Италия напала на Албанию и захватила ее за несколько дней.

В документе № 149 от 1.07 1939 года, опубликованном в «Желтой книге Франции», содержится отчет о беседе Жоржа Боннэ с послом Германии в Париже графом Вельчеком: [30]

«Наконец я сказал послу, что он может убедиться в том, что во Франции, за спиной правительства, существует движение национального единения; будут отменены выборы, запрещены народные собрания, пресечены все попытки вести враждебную пропаганду, а сопротивление коммунистов будет сломлено».

Все это не нуждается в комментариях.

Генерал Бофр свидетельствует:

«Теперь, когда прежняя дружеская связь восстановлена, наступает время оптимизма и самоослепления. Почему бы не толкнуть Германию «на восток»? Сами же займемся возделыванием нашего прекрасного огромного сада. Эта задача нам по плечу. В той эйфории, которая поддерживается пропагандой Абеца и визитом Риббентропа, мы питаем надежду на возможное продолжение приятной и сладкой жизни, как будто ничто нам не грозит. Конечно, антифашисты и некоторые старомодные патриоты кричат о скандале и трудностях; ну а более всего беспокоит то, что крайне правые, обольщенные гитлеризмом, твердят о необходимости совместного достижения целей, поставленных Германией, и культивирования у нас ее методов. К чему волнения?»{20}

* * *

Однако все было предельно ясно. Гитлер ответил на все вопросы в книге «Майн кампф»: «Люди одной крови принадлежат к одной империи... Рейх, как государство, должен объединять всех немцев и поставить своей задачей завоевание ими господствующего положения... После того как рейх объединит всех немцев, и если его территория окажется недостаточной, чтобы их прокормить, тогда из потребностей этого народа естественно возникнет моральное право захватить чужие земли, а жизненное пространство лежит на востоке, в России и в зависимых от нее соседних странах... Мы остановим вечный марш германцев на юг и запад Европы и обратим наши взоры на восток».

А для перехода к этой стадии завоеваний Гитлер так определяет порядок достижения намеченных целей:

«Германия не должна впасть в ошибку, совершенную до войны, превратив весь мир в своего врага; ей следует [31] знать, кто является самым опасным врагом, и нанести по нему сосредоточенный удар всеми своими силами».

Кто же этот враг? Гитлер его называет: «Смертельным врагом, безжалостным врагом немецкого народа была и остается Франция».

Само собой разумеется, «можно обосновать необходимость сведения счетов с Францией прикрытием своего тыла с целью расселения в Европе своего народа, при этом не имеет значения, кто правит или будет править во Франции, пусть это будут бурбоны или буржуазные якобинцы, республиканцы, клерикалы или красные большевики. Смертельным врагом была и остается Франция».

Этот текст был зачитан Морисом Торезом 11 октября 1936 года в Страсбурге на массовом митинге. О необходимости отпора нарастающей внешней угрозе генеральный секретарь коммунистической партии говорил еще в 1936 году: в июле — в Амьене, 6 августа — на собрании коммунистов Парижа. Он указывал: «Союз и примирение французской нации, фронт всей Франции, превосходящий Народный фронт, включающий коммунистов, социалистов и радикалов, присоединение к ним христиан и патриотов всех политических взглядов, правых и левых, — именно этот союз предлагают коммунисты, именно он необходим для спасения нашей страны и мира».

Вполне понятно, что против осуществления этих предложений жестокую борьбу развернули фашисты, и не только они. Я припоминаю традиционную манифестацию у Стены парижских коммунаров, где социалисты всех мастей, троцкисты и другие леваки встречали колонну молодых коммунистов лозунгом: «Долой коммунистов!» Так называемые ультрареволюционеры смыкались с мюнхенцами и даже с фашистами — поклонниками Гитлера и Муссолини.

Генерал Бофр пишет:

«В удручающей чехарде левые партии... переименовываются в милитаристские и обвиняются в «воинственности», тогда как националистов во что бы то ни стало перекрашивают в пацифистов...»{21}

«Националисты»? Кто только не выдавал себя за них до 1939 года! Это не помешало им пойти в услужение к иноземным захватчикам. Хотя некоторые из них и стали [32] участниками Сопротивления, тем не менее коллаборационизм черпал силы из числа довоенных так называемых «националистов», которых прельстили как Гитлер и Муссолини, так и попытки создания совместных франко-германских промышленных картелей.

Нация? Чистый обман, когда подобные люди выступают от ее имени! Нация — это народ, создающий все богатства и проливающий свою кровь, когда требуется защищать личную и общую свободу.

Слово «нация» родилось на поле битвы вместе с Республикой, Свободой, а лозунг «Да здравствует нация!» был кличем якобинцев и санкюлотов 1789 и 1792 годов, а также волонтеров в битве при Вальми, уничтоживших монархическую коалицию. Нация — это народ. А националистам, выходцам из среды крупных предпринимателей, по душе гитлеровский сапог{22}.

«Пусть лучше будет Гитлер, чем Народный фронт!» — вот лозунг крупных предпринимателей, оказавшихся не в состоянии переварить социальные изменения, которых добился Народный фронт (40-часовая рабочая неделя, оплаченный отпуск, признание рабочих делегатов и т. д.). Нацизм обольщает крайне правых и сливается с ними; подавляющее большинство правого крыла завидует режиму Гитлера и Муссолини; радикалы и социалисты контрабандным путем вместе с такими ренегатами из коммунистической и социалистической партий, как Дорио и Деа, играют на мирных устремлениях французов с целью вовлечения их в войну, в рабство. «Мы не хотим умирать за Данциг», — писал Деа.

«Блеющий пацифизм» — именно он вел нас к войне, словно баранов на бойню; именно он затянул определенных людей в этот лагерь. Секретарю национального союза учителей Андре Дельмасу принадлежат бесстрашные слова: «Лучше рабство, чем смерть», а ведь такая его позиция вела и к тому и к другому{23}. [33]

Во времена нацистской оккупации борцы Сопротивления выступали под лозунгом революционеров 1792 года: «Свобода или смерть!» Нашим принципом стало то определение роли Франции, которое дал историк Жюль Мишле: «Вдохновение 1792 года; чудотворное молодое знамя; великолепные молодые генералы, гибель которых оплакивал даже враг; безупречность Марсо; благородство Гоша... Еще более возвышенная слава наших суверенных ассамблей; мирный и истинно гуманный дух народа на рубеже 1789 года. Вот в каких условиях Франция жертвовала собой ради человечества».

«Ничего нельзя понять из того, — пишет генерал Бофр, — что происходило в сентябре 1939 года во Франции, не обратившись вновь к мюнхенским событиям».

Невозможно вести речь о сущности германо-советского пакта о ненападении, если отвлечься от общей обстановки, если не учитывать всего того, что этому предшествовало. Генерал Бофр, входивший в состав военной делегации, направленной в Москву в августе 1939 года для подписания англо-франко-советского военного соглашения, имеет все основания говорить о том, что происходило в Мюнхене. [34]

Ответ Мюнхену

19 августа 1939 года советская, французская и английская военные делегации встретились в Центральном Доме Красной Армии имени Фрунзе.

После захвата Чехословакии Гитлер, используя в качестве предлога спор о Данциге, стал грозить оккупировать Польшу целиком. В течение нескольких месяцев обстановка непрерывно ухудшалась. Советские представители неоднократно ставили вопрос о направлении в Москву ответственных полномочных представителей для создания единого фронта перед лицом готовящейся новой агрессии. СССР предлагал подписать соглашение о взаимной помощи на случай нападения нацистов на любое государство, гарантами неприкосновенности границ которого являются союзники. Это предложение не нашло поддержки, Франция и Англия продолжали действовать через второстепенных лиц, лишенных всяких полномочий.

Только после долгих увиливаний — предварительные переговоры длились пять месяцев — в июле 1939 года было решено направить в Москву франко-английскую военную делегацию. До этого 13 июля в Париже генерал Гамелен изложил круг вопросов, подлежащих обсуждению с советской делегацией. Этот круг четко обрисован. В случае нападения на Польшу или Румынию исключалось использование советских сухопутных войск, а предлагалась поддержка румынских или польских войск авиацией союзников.

Французская и английская делегации потратили много времени на сборы. Французская делегация сначала отправилась в Лондон. 5 августа делегации собрались на борту «Сити оф Экзетер» — старого корабля Южно-Африканской линии, зафрахтованного адмиралтейством для этого плавания. Потребовалось шесть дней, чтобы добраться до Ленинграда. [35]

Английскую делегацию возглавлял старый адмирал Дракс, который больше подходил на должность администратора военно-морского музея, чем на пост руководителя такой важной военной миссии. Главой французской делегации (в состав ее входил капитан Бофр) был назначен генерал Думенк. Это был самый молодой французский генерал армии (ему было шестьдесят лет), и все его заслуги состояли в том, что он организовывал автомобильные перевозки в ходе боев за Верден. Думенк был, безусловно, патриотом, человеком прямым и честным (что было не так уж плохо по тем временам).

12 августа в ЦДКА имени Фрунзе советскую делегацию возглавляли маршал Ворошилов и начальник Генерального штаба РККА генерал Шапошников.

В самом начале переговоров маршал Ворошилов поинтересовался, имеют ли делегации полномочия для подписания военных соглашений.

У адмирала Дракса их не было. Храбрый генерал Думенк был подготовлен лучше, вместо полномочий у него был документ, в котором говорилось, что он имеет право «вести переговоры по всем военным вопросам». Туманная формулировка, выражающая все и не говорящая ничего.

Я не намерен излагать весь ход обсуждения вопросов, но генерал Бофр, принимавший участие в этой дискуссии, дает о ней отчет, который я настоятельно советую прочесть. Между прочим он пишет:

«Ворошилов возобновляет попытку:

«Я хотел бы получить ясный ответ; я не говорил о сосредоточениях. Я желал бы знать мнение французского и английского штабов о действиях в случае агрессии против Польши и Румынии. Могут ли советские войска войти в соприкосновение с противником в Восточной Пруссии? Предварительным условием является проход советских войск через Польшу и Румынию. Решив эту проблему, мы сможем обсудить все другие вопросы. Без этого, если советские войска должны оставаться на месте, трудно будет достигнуть основного соглашения. Ваше мнение состоит в том, что Польша и Румыния обратятся к нам за помощью. Я не уверен, что это так произойдет. Они могут обратиться за помощью к СССР, или не сделать этого, или сделать это слишком поздно. В этом случае СССР не сможет оказать помощь в условиях, полезных для союзников. [36]

Совещание трех великих держав, представленных на нашем уровне, должно выработать определенное мнение по этому вопросу.

Если Румыния и Польша не обратятся за помощью или обратятся слишком поздно, их войска будут разгромлены, а надо использовать эти силы. Англия, Франция и СССР не заинтересованы в их разгроме. Я настаиваю на том, что прежде всего необходимо обсудить вопрос о пропуске советских войск через Польшу и Румынию. Это главное».

После такой атаки ничего не оставалось, как закрыть заседание, что и было сделано. Во время перерыва адмирал Дракс, обращаясь к одному из участников переговоров, сказал: «Мне кажется, что наша миссия окончена».

Дело дошло до того, что таким образом серьезно предполагалось получить помощь русских, даже не решив этих, к тому же вполне законных, вопросов»{24}.

В ответ на политику проволочек французской и английской миссий советская военная миссия в меморандуме из пяти пунктов заявила: «Советская миссия не забыла и не забывает, что Польша и Румыния являются суверенными государствами. Напротив, как следствие из этого положения, советская миссия обращается к французской и английской миссиям с вопросом, будет ли разрешено советским войскам вступить в пределы польской и румынской территорий по коридору в направлении Вильно, Галиции и Румынии в случае агрессии против Франции и Англии или Польши и Румынии.

Этот вопрос тем более законен и уместен, так как Франция имеет военный договор с Польшей, а Англия выступила гарантом территориальной неприкосновенности Польши и Румынии».

Затем Бофр изложил четыре других пункта меморандума и заключил:

«Советский ответ отличался предельной четкостью и, к несчастью для нас, логической неопровержимостью. Было самой несбыточной мечтой стремление вести переговоры с СССР, не принимая решений по вопросу советско-польского сотрудничества, хотя бы в плане стратегии»{25}.

В 1914–1918 годах английские и американские войска не смогли бы принять участие в боевых действиях во [37] Франции без согласия нашей страны. Теперь в этом отказывали СССР, у которого не имелось общей границы с Германией. Преследовалась только одна цель: направить Гитлера на восток. Тем не менее СССР до последнего момента оставался верным принципу коллективной безопасности, невзирая на продвижение немцев. Германский посол в Москве Шуленбург 4 августа 1939 года телеграфировал в Берлин:

«У меня создается мнение, что Советское правительство готово подписать соглашение с Англией и Францией, если последние примут советские условия».

Именно после этого, 14 августа, фон Риббентроп делает предложение о своей поездке в Москву, а 17 августа он выдвигает идею пакта о ненападении.

В результате провала англо-франко-советских переговоров СССР и Германия 23 августа подписали пакт о ненападении, который в конечном счете явился не чем иным, как ответом на то, что было подписано англичанами, французами и фон Риббентропом в 1938 году, на другой день после встречи в Мюнхене.

Уинстон Черчилль с горечью констатирует в своих мемуарах:

«Не подлежит никакому сомнению, даже в свете последующих событий, что Англия и Франция должны были согласиться с предложением русских... Но г-н Чемберлен и министерство иностранных дел были словно околдованы загадочным сфинксом».

Истинная позиция французских правителей того времени становится понятной из материалов, напечатанных в коллаборационистской газете Марселя Деа «Л'эйвр» за 23 ноября 1940 года.

В этом номере газеты даются важные разъяснения взглядов Жоржа Боннэ на причины войны:

«Жорж Боннэ считал важным напомнить о той безуспешной борьбе за мир, которую он вел вплоть до самой войны... Только сознавая это, он готовил переговоры в Мюнхене и подписал с фон Риббентропом декларацию от 6 декабря 1938 года. В мае 1939 года он официально отказался выполнить обязательства по франко-польскому договору 1921 года. В последние дни перед войной Жорж Боннэ приложил все силы к тому, чтобы Германия и Польша подписали соглашение, которое исключало бы приведение в действие франко-польского договора». [38]

После этих «важных разъяснений» становятся более понятными причины провала англо-франко-советских переговоров в августе 1939 года.

Профессор истории дипломатии Роже Серэ, читавший курс лекций в высшей школе политических наук, и Шарль Руссо, профессор юридического факультета Сорбонны, в своем превосходном труде «Хронология мировой войны (1935–1945 гг.)»{26}, изданном при содействии министерства иностранных дел Франции, сочли возможным написать:

«Мюнхенская инсценировка — то есть урегулирование чешской проблемы четырьмя западными державами за спиной СССР — и особенно тот факт, что Франция и Англия никак не реагировали на вторжение в Чехословакию (15 марта 1939 года), означают переориентацию в политике (именно в политике взаимной помощи). Внезапная смена Литвинова Молотовым, который с 1930 года является председателем Совета народных комиссаров, дает ясно понять, что Москва не клюнет на удочку новых концепций, появившихся в определенных кругах западных держав, суть которых состоит в том, что для достижения мира на Западе было бы достаточно предоставить свободу развития германской экспансии против Восточной Европы. Провал англо-франко-советских переговоров (12–26 августа 1939 года) и заключение германо-советского пакта о ненападении (23 августа 1939 года) явятся неизбежным ответом СССР на политику «свободы действий» в восточном направлении».

25–26 августа 1939 года именно это я и пытался разъяснить моему командиру, говоря о сути германо-советского пакта о ненападении.

Хотя в то время у нас не имелось никаких документов по этому вопросу, которые известны в настоящее время, мои доказательства были выдержаны именно в этом духе. Я видел, что мой собеседник глубоко заинтересовался этим.

Выходя из его кабинета, я вспомнил отрывок из романа Ромена Роллана «Очарованная душа», написанного задолго до 1939 года:

«Было очевидно, что Европа, да и вообще весь мир, отданы во власть промышленных и финансовых сил, которые [39] втайне двигают государственными делами: все им было на потребу — демократия, фашизм...

И владыки мира выиграли бы партию при двух условиях: если бы они договорились о разделе мира, а также если бы договорились о совместных действиях против единственного достойного противника, который готовил свое контрнаступление, — ведь Советский Союз... ковал в дыму труб броню своих великих Планов». [40]