Невероятная афера в Лёррахе
Как раз во время моего первого пребывания в Швейцарии прошел один из наиболее удивительных эпизодов, которые я пережил во время войны. И даже сейчас это дело кажется мне необъяснимым, может быть, потому, что ни у кого не было желания расследовать его серьезно.
Шмидт узнал средь бела дня, что один молодой эльзасец приехал от своих родителей в Лёррах, маленький баденский городок неподалеку от Базеля.
Через несколько часов была установлена связь между моим агентом и его кузеном Домиником Сюттэ, и этот последний сообщил, что охотно дезертировал бы, если бы был уверен в том, что его хорошо примут во Франции. Ему, естественно, тут же были даны всевозможные обещания. На это была причина, поскольку Сюттэ был адъютантом майора Райнинга, главы Nachrichtenstelle (отдела разведслужбы) в Лёррахе. Он не долго колебался и через несколько дней перешел границу в десять часов вечера. Но при переходе границы его задержал патруль швейцарской таможенной стражи, который препроводил его в Базель. Там Сюттэ посадили в тюрьму и доставили на допрос к офицеру швейцарской федеральной разведывательной службы.
О нем, без сомнения, незамедлительно сообщили, потому что когда его на следующее утро привели в бюро комиссара базельской полиции, он нос к носу столкнулся там со своим шефом, майором Райнингом.
— Ну-ну, — сказал ему майор в добродушном тоне, — это был безумный поступок. И ради чего? Чтобы не вернуться на фронт, не правда ли? Я понимаю это. Но к любому, совершившему грех, следует проявить милосердие! Возвратись со мной; я тебя прощу.
— Никогда в жизни! — ответил адъютант.
Немецкий офицер посмотрел на швейцарского комиссара, который тут же вмешался:
— Если вы отказываетесь вернуться на условиях действительно выгодных, щедрых, которые вам предложил сам майор, вы рискуете провести в тюрьме весь остаток войны.
— Как вам будет угодно, — ответил эльзасец, — мне все равно — что быть заключенным в Швейцарии, что солдатом в Германии.
— Это ваше последнее слово? — спросил Райнинг, а комиссар, открыв дверь, воскликнул:
— Abführen! Уведите этого человека и посадите его под замок!
Прошло несколько дней, и я ожидал с нетерпением знакомства с Домиником. Но следовало подождать, пока Райнинг сделает свой новый безрезультатный ход, а базельский полицейский комиссар исчерпает все свои угрозы и обещания.
На десятый день он вызвал своего заключенного в четвертый или пятый раз и заявил ему в свободном тоне:
— Берн мне прислал инструкции по вашему вопросу. Я поэтому собираюсь вас освободить, но подпишите мне вначале эту бумагу, ой, это простая формальность, деталь для бухгалтерии, которая мне позволит получить у военного ведомства возмещение расходов, вызванных вашим заключением. Вы видите: нижеподписавшийся заявляет, что был заключен в тюрьме Штадтхоф с... по.... Подпишитесь там.
И одной рукой комиссар протянул Сюттэ ручку, прикрывая одновременно другой рукой текст заявления, которую надо было подписать. Но он не учел, что последняя фраза оставалась читаемой и Доминик Сюттэ, который был начеку из-за этого неожиданного приступ милосердия, успел за это время прочесть: «и признает, что возвращается в Германию по доброй воле».
— Нет, господин комиссар, я не подпишу этого. Это ловушка! — воскликнул он, заметив в белых глазах полицейского бешенство, с которым тот закричал: — В карцер его! В карцер! До тех пор, пока ты там не сгниешь!
Но его действительно освободили на двенадцатый день.
— Он, наконец, свободен, — сообщил мне Шмидт, — и он снял комнату в «Серебряном Экю», только он обязан трижды в день отмечаться в полиции, утром, в полдень и вечером. Я сам не осмелюсь заняться им в отеле. Но вы можете туда идти. Проведите там ночь.
Управляющий с безупречно германскими манерами принял меня с почтительным поклоном и поселил в номер 20. Доминик Сюттэ занимал номер 23, комнатушку прислуги, куда войти можно было по черной лестнице. Но номера 21 и 22, которые нас разделяли, были соединены между собой и с обоими соседними номерами. Шкафы, которые скрывали двери, можно было сдвинуть, и я, таким образом, смог расспросить моего эльзасца, совершенно незаметно для кого-либо в доме.
Я спросил у него, в какое время он должен являться в полицейский участок. Он мне ответил: — В семь часов утра, в семь вечера и в час дня.
Это нам давало промежуток от пяти до шести часов; и за это время следовало перевезти Доминика во Францию. Я позвонил тогда в Невшатель, и Рамюзо пообещал мне прибыть в Базель на следующий день, чтобы уехать днем в половину первого. Мне тем тоскливее было организовывать этот побег, потому что Доминик мог бы дать нам самую полную информацию об организации и деятельности противостоящей нам разведслужбы противника.
— Как жаль, — я сказал ему, — что мы с вами не смогли договориться до вашего дезертирства; мы вместе смогли бы нанести потрясающий совместный удар.
Лукавая улыбка появилась на его круглом лице, когда он мне ответил: — Это вполне можно устроить. Один из двух водителей, пруссак, временно отставленный от службы, как и я, готов последовать моему примеру. Он только ожидает вестей от меня, чтобы узнать, хорошо ли его встретят. И если вы ему пообещаете 30 тысяч марок, он унесет с собой карточки и фотографии агентов нашей службы, которые направляются во Францию и в Италию; их почти двести.
После этого откровения мой энтузиазм больше не ведал пределов; наконец-то можно потрудиться на ниве классического шпионажа! Если заполучить агентурные дела на вражеских шпионов, можно подготовить грандиозную полицейскую облаву и нанести по немецкой разведке такой сенсационный удар, о котором написали бы все газеты! Я не продолжал больше допроса, зная, что Сен-Гобэну все равно пришлось бы начать допрашивать его заново и более глубоко. Я знал также, что факты, пока они хранятся только в нашей памяти, сохранят в достаточной мере свою настоящую структуру, и они искажаются всякий, когда они проходят через наши губы. Интерпретация факта, которая была только вероятной, доходит до того, что кажется нам несомненной, а оттенки усиливаются все больше и больше в силу этой популярной истины, что благодаря тому, что рассказывают о чем-то, мы начинаем считать рассказанное абсолютной реальностью и что мы предпочтем легенду правде, не затрагивая добросовестность рассказчика.
На следующий день, в оговоренное время и в условленном месте, я нашел Рамюзо у руля его машины. И в час с четвертью Сюттэ, который просто пришел раньше, чем полагается, чтобы отметиться в полиции, прыгнул в машину, и мы рванули. На нем был темно-синий костюм, который я ему купил, и еще я ему достал плоскую фуражку того же цвета. Если бы кто посмотрел на него, сидящего, сложа руки, слева от Рамюзо, то принял бы за очень вышколенного шофера. После нашего прибытия в К...ньи, Сен-Гобэн принялся за работу.
— Удивительный трюк, — сказал он мне около полночи, — я смог восстановить планы виллы Розенфельс, и Сюттэ мне дал имена и приметы приблизительно двадцати агентов. Но это пустяки в сравнении с тем, что нам принесет его товарищ. Весь завтрашний день я буду готовить обо всем мой отчет; но все уедет завтра вечером в службу контрразведки.
И он радостно потирал руки, улыбаясь в свои золотистые усы.
Что касается меня, то я вернулся в Лозанну на следующее утро. И как бывает всегда, когда счастливое событие кажется нам неизбежным и неотвратимым; длинные дни прошли в бездеятельности; они мне казались нескончаемыми, так как, в ожидании этого будущего успеха, который мне так хотелось считать великолепным, мои ежедневные задачи стали вдруг представляться мне прозаическими, напрасными и до смешного мелочными.
Две недели спустя Мюллер, наконец, принес мне приказ возвращаться в К...ньи. Сен-Гобэн возвращался из Парижа, но вместо того, чтобы потирать руки со своим привычным оптимизмом он принял меня в наполовину ироничном, наполовину раздраженном настроении.
— Вообразите, — сказал он, — они только позавчера ответили на мой отчет. После того, как они две недели тянули кота за хвост, им вдруг срочно приспичило, как говорится... Меня срочно вызвали на вчерашний вечер — две ночи поездки по железной дороге! И ради чего, великий Боже! Знаете, что мне сказал майор Л.! Я дам вам за это тысячу.
— Ваш доклад очень интересен, да, гм, очень интересен. Но насколько вы уверены в вашем информаторе?
— Полностью, господин майор. — Впрочем, для его проверки достаточно, чтобы он поспособствовал дезертирству своего товарища, с карточками агентов.
— Не так быстро! Не так быстро! Карточки..., вот подумаешь, товарищ, да..., и лучше я вам прямо скажу: мы в это не верим. И вот что мы решили. Я даю вам срок в пятнадцать дней и выделяю кредит в 60 тысяч франков на взрыв этой лавочки. Вы получите необходимое количество мелинита и адскую машинку. И пусть этот товарищ, если уж этот товарищ существует..., ну, в общем, пусть этот товарищ установит взрывчатку в здании в месте, обозначенном на плане, который я вам дам. Хорошо? Вы видите трудности? Доставка взрывчатки в Базель и на немецкую границу? Но это же не больше, чем детская забава для господина, который смог подвигнуть к дезертирству адъютанта самого майора Райнинга!
— Но, господин майор! А как же карточки шпионов!?
— Вы военный или нет? — сердито проворчал он. — Я не спрашиваю вашего мнения, это приказ.
Мы с Сен-Гобэном молча переглянулись. В глазах друг у друга мы прочли одинаковые мысли, но нам не хватало храбрости высказать их вслух.
— Это же безумие, как в «Тайнах Нью-Йорка», — воскликнул я, вспомнив модный в те годы фильм.
— Не печальтесь, — сказал благодушно мой товарищ. — Ведь дело поручается именно вам. Вы же слышали: пятнадцать дней срока и 60 тысяч франков. Мелинит уже здесь, — показал он большим пальцем через плечо на дверь позади себя. — Его привезли сегодня утром.
— Что за черт! — сказал я. — Если нужно устроить какую-то глупость, то они все могут делать быстро.
— Да, и пакет немаленький и тяжелый, пока довезете, здорово с ним намаетесь. Когда вы думаете выехать?
Я машинально почесал затылок.
— Черт, ведь сначала нужно проехать в Швейцарию. А там за это светит пять лет тюрьмы.
— Да, именно столько за это и дают, — подтвердил Сен-Гобэн. Но он уже придумал свой план.
— Мы провезем эту штуку, — утешил он меня. — Но не через Верриер, и не через Валлорб, а южнее.
В тот же вечер он познакомил меня с одним французским таможенным инспектором, который взял на себя эту операцию. Господин Бонна был очень услужливым и любезным человеком, но это не мешало ему быть в то же время и весьма находчивым. Он никак не походил на обычного чиновника, не умевшего выйти за рамки должностных инструкций и параграфов. Бонна уже давно собирался пригласить к себе на ужин одного из своих швейцарских коллег, причем хотел сделать это как можно быстрее. Сен-Гобэн в свою очередь должен был пригласить Рамюзо, которому мы уже многим были обязаны.
Так прошло три дня. Я воспользовался ими, чтобы лучше познакомиться с невидимыми чернилами и с реактивами, используемыми с недавнего времени для почтового контроля в К...ньи. Я почти ничего об этом не знал. Мои жалкие обрывки знаний основывались на небогатом опыте первых дней войны, когда я занимался почтовой цензурой в С...бахе и целыми днями проверял письма из Зундгау, держа их горизонтально перед глазами, чтобы, глядя на свет, проходящий по диагонали, попытаться прочесть их содержимое. Оказалось, что довольно легко заметить между строк следы бороздок в плотной бумаге, сделанных пером или иглой, которые использовал автор письма.
Я обнаружил таким методом за восемнадцать месяцев четыре или пять случаев этого рода, но связанных не с государственной изменой, а только с сердечными делами. Я знал, что моча и сок лука или лимона темнеют под действием тепла. Но отделом почтовой цензуры в К...ньи был достигнут большой прогресс. Там было приблизительно двести пятьдесят цензоров, все на военной службе. Был также список подозрительных адресов. Все подозрительные письма направлялись в «черный кабинет», где их читали под управлением химика. Каждому известному типу чернил соответствовал специальный реактив, потому каждую тщательно изученную страницу обрабатывали полосками, используя полдюжины мазков различных оттенков, которые надо было затем устранить, нейтрализуя их другими химическими средствами. Но иногда пометки ржавого цвета медленно проявлялись между строчками или на полях.
— Это бывает не часто, — рассказывал химик, — между тем, нам действительно удавалось раскрыть несколько случаи шпионажа или доказанной измены, но я не знаю, чем все это кончилось.
На третий день Рамюзо увез нас в удаленный известный пансион, его просторная машина едва не треснула, ведь помимо швейцарского таможенника, Бонна и Сен-Гобэна в нее сели медленно говорившая блондинка Мари-Анна и брюнетка Ненетт с орлиным носом и глазами испанки. Я следовал за ними в машине службы, и у меня под ногами лежало несколько длинных и тяжелых блоков желтоватого и зернистого вещества, единственная причина и оправдание этой «почетной поездки за город».
Дорогая была чудесна, щедрое вино и болтовня двух красивых девушек не давали беседе перейти в плоскость профессиональных переговоров, которые наверняка вертелись бы вокруг французских таможенных пошлин и правил, восходящих, вероятно, еще к временам Кольбера, а присутствие иностранца не позволяло нам открыто говорить о том, что нас на самом деле волновало.
Короче, к одиннадцати часам вечера, Бонна, который полностью посвятил себя нашему хорошему делу, достиг вершины красноречия, хотя, время от времени, он испытывал странные затруднения в соединении некоторых слогов. Его швейцарский коллега-таможенник буквально угас, и его глаза закрывались вопреки всем его стойким усилиям. Что касается женщин, одна из них хотела налить шампанское в одну из ее туфлей, чтобы заставить нас выпить из нее по очереди.
— Я думаю, что пришло самое время, — сказал, наконец, Сен-Гобэн. — Эти дамы благоразумно собрались провести ночь даже здесь в комнате, приготовленной для них, а мы пойдем проводим г-на З. из Х.
Г-на З. растормошили в машине, где он безмятежно спал, укрывшись пледом и усевшись на блоки мелинита. Мы его разбудили для перехода границы, а когда швейцарский таможенник пришел нам задавать ритуальные вопросы, он тотчас же признал своего высокопоставленного шефа, который, с широким жестом, попросил его отнестись снисходительно к этому господину.
Пришлось сделать остановку в доме этого чиновника, который отказывался лечь спать, пока не предложил нам выпить с ним по рюмке, затем Рамюзо увез нас к себе, где я заснул очень неспокойным сном.
Следующим вечером я с грехом пополам сделал два пакета из трех блоков каждый, не считая часового механизма адской машинки. Я по очереди отнес их в зал ожидания третьего класса и ждал поезд, на котором должен был прибыть Шмидт, чтобы помочь мне. Но Шмидт никак не мог успокоиться; он довольствовался тем, что из дальнего угла вел тайное наблюдение за пакетами, но отказался мне помочь занести их в поезд, отправлявшийся в Базель, и мне пришлось три раза подряд перетаскивать пакеты из зала ожидания в купе.
В конечном счете, я образумил его, и в Базеле он уже взял на себя свою долю риска.
Агент Шмидта ожидал нас на пустыре за вокзалом; он взял с собой свою дочку, что должно было, в принципе, придать нашему ночному предприятию некий аспект чистой невинности.
Я всегда вижу его перед этой изгородью; он тащил маленькую низкую двуколку, ось которой согнулась под весом, так что оба деревянных колеса, вместо того, чтобы оставаться вертикальными, едва ли не соприкасались сверху. Это была странная прогулка через пустынные кварталы, вдоль темных улиц по предательски звонким мостовым.
Мы не чувствовали себя комфортно, ни одни, ни другие, так как пять лет тюрьмы это все-таки многовато, и только малышка Мадлен, в короткой юбочке и в больших подкованных ботинках, храбро шла рядом с тачкой, совсем не интересуясь тем, что мы в ней везли. Наконец, мы прибыли к агенту и тридцать килограмм исчезли под его кроватью в ожидании лучших времен.
На следующий день этот человек отправлялся в Лёррах с большой партией шоколада. Он должен был днем в половине первого отправиться в гостиницу «Красный Бык» и сесть за первый столик налево от входа. Чуть позже появился бы пруссак-водитель, фотография которого лежала у агента в кармане. Он разрешил бы ему присесть за его столик, сказав затем: — Привет вам от Маккея.
Это был наш пароль.
Между тем, пруссак не пришел ни в тот, ни на следующий день. Мой агент смог встретить его только на четвертый день. Прошло две недели, прежде чем благодушно предоставленные майором Л. условия начали выполняться.
— Он об этом ничего не сказал, об этом трюке, — сообщил мой агент в тот же вечер. Устроить дело с карточками, как он выразился, тут все в порядке, но вот это — чепуха, спасибо!
Наконец, на пятнадцатый день водитель согласился. Но надо было подождать, пока на границе будет дежурить один эльзасец из территориальных войск и воспользоваться, чтобы перевести блоки взрывчатки на тележке молочника, а это могло случиться только на восемнадцатый день. Я присутствовал при загрузке, и мое сердце бешено билось, когда тяжелая тележка тронулась с громким стуком бидонов, ударявшихся друг об друга.
Тем же утром я в седьмой и последний раз проинструктировал своего агента, как зажечь запал. И от себя добавил:
— Порекомендуйте вашему человеку действительно унести все документы, которые он сможет достать, и, прежде всего, карточки и фотографии агентов. Это очень важно.
Если они не интересуют майора Л., то всегда пригодятся нам тут в Швейцарии, думал я.
— Это там, — сообщили мне Шмидт и его помощник вечером того же дня. Пруссак взял на себя доставку посылок, он их засунул в свой автомобиль и завтра вечером точно в одиннадцать часов дом взлетит на воздух. Что касается его самого, то он преодолеет границу к десяти часам и просит ждать его, начиная с 9 часов 30 минут, в условленном месте. А потом он хочет покинуть Швейцарию как можно быстрее.
— Подумали ли Вы о карточках?
— Да, ответил другой, — и он пообещал мне унести их.
Надо было еще раз позвонить Рамюзо, но его не было у себя, и я нашел его только вечером. Он прибыл на следующий день, и с 9 часов 30 минут его машина стояла перед гостиницей, стоявшей приблизительно в трехстах метрах от обусловленного места. Усевшись за стол, столь же пресный, как и безвкусное кофе, мы ожидали с легко понятным нетерпением. Служанка нам рассказывала бесконечные анекдоты; она меня раздражала, потому что хохотала во всю глотку без надобности и без причины.
У меня путались мысли. «Его» арестовали, думал я, а если его отвезли на виллу, который, как я думал, взорвется через пять минут вместе с ним и с остальными — какая драматическая ситуация!
Пятнадцать минут двенадцатого, и все еще ничего? Я ходил взад и вперед, в то время как Рамюзо с помощью вилки и ножа издевался над тонким жестким бифштексом с кровью.
— Сядьте там, — сказал он мне с полным ртом, — и ешьте. Нет ничего лучше, чтобы успокоить нервы.
— Ах, нет! Подумайте, ведь уже одиннадцать часов двадцать пять минут.
— Да, и ничего не взорвалось, по крайней мере, я ничего не услышал. Все сорвалось, — заметил он философски. Впрочем, я в это никогда особо не верил. Ваши шутники выбросили мелинит в Рейн и морочили вам голову, можете мне поверить. Поставьте себя на их место, а? Им поручили очень опасное дело, полезность которого, впрочем, не очень очевидна. Документы, да, это понятно. Но взрывать дом с тремя офицерами и четырьмя или пятью писарями! И что потом? Это идиотизм!
Короче, в час ночи, мы все еще были там. Я три раза приходил к Шмидту и к агенту, который от холода стучали зубами за своей изгородью.
— Итак, — произнес, наконец, Рамюзо, — мы не можем оставаться здесь. Я опустошил две бутылки в обществе кельнерши и хозяина, чтобы заставить их терпеливо ждать, но теперь уже слишком! Этого достаточно. Я останусь в отеле «Три Короля». Разбудите меня там в десять часов.
Я с моими двумя компаньонами подождал до наступления дня; не стоит и говорить, что это было напрасно. В тот же день мой агент уезжал в Лёррах с партией масла и топленого свиного сала. Я нашел его в странном состоянии духа, и это впечатление усилилось, когда он, возвратившись вечером, сообщил, что не видел никого в «Красном Быке». Я послал туда еще двух моих людей, которые не были знакомы со Шмидтом; они мне подтвердили, что не видели там военного, чья фотография у них была перед глазами. Я не знал больше ничего, и считал себя обманутым, не из-за денег, так как все приготовления стоили едва ли 2000 франков из 60000, которыми я мог располагать, но потому что в последний момент один из моих помощников струсил. Я узнал позже, уже после войны, что в Рейне действительно выловили какие-то взрывчатые вещества, но я их не видел, потому не знаю, походили ли они на те, которые я перевез из Франции в Базель.
Провал этого предприятия довольно чувствительно ударил по моему самолюбию. Между тем, если майор Л. мог проклинать меня в Париже, мой прямой шеф, майор Саже, никогда не ругал меня за это, впрочем, я думаю, что он и не принимал идею этой операции всерьез.
Что касается Доминика, он разгуливал, засунув руки в карманы, по К...ньи и очень скучал. — Что делать с этим человеком? — спросил Сен-Гобэн. — Что хотите, — ответили из Парижа, — только избавьте нас от хлопот с ним. Получив, таким образом, в некоторой степени, карт-бланш Сен-Гобэн одел его в мундир пехотинца и в сопровождении специального комиссара, приказал ему находиться на вокзале при прибытии и при отправлении поездов из Швейцарии.
Дни прошли, но он все еще никого не узнал, и мой товарищ уже спрашивал себя, не стали ли мы жертвами злого розыгрыша, когда вечером Сюттэ пришел к нему, очень возбужденный.
— Обе модистки из Базеля там, в буфете, — прошептал он.
— Какие модистки?
— Две женщины, которые держат шляпный магазин недалеко от рыночной площади; я их очень хорошо знаю, я им носил письма в Базель и они много раз приходили в отдел нашей службы. Одна из них даже подруга майора Райнинга.
— Это были, — рассказывал Сен-Гобэн, — две женщины от двадцати пяти до тридцати лет, одна красивая, другая так себе. Их паспорта были в порядке, и они заявили, что отправляются в Париж за покупками. Проинформированный Сен-Гобэном, специальный комиссар вызвал их к себе и подверг допросу. Они дали те же ответы — без всяких противоречий. Самая красивая из них была очень в себе уверенна, в то время как ее подруга казалась мне скорее обеспокоенной. Их чемодан был раскрыт, содержимое выложили на большой стол, и Бонна, который со своим нюхом и опытом обнаружил бы наперсток с кокаином в десятитонном вагоне, все рассматривал сам и скрупулезно ощупывал каждый предмет. Мы ничего не нашли. Но на дне чемодана была коробка бумаги для писем; листы были совершенно чистыми, так же как конверты, упакованные в двух перевязанных бечевкой свертках. Между тем Бонна обнаружил три конверта, на которых уже был адрес. И улыбка красивой блондинки превратилась вдруг в весьма неприятный оскал, который надо было видеть.
Я унес коробку в отдел почтового контроля, где бумага была подвергнута обработке химическими реактивами, впрочем, безрезультатной. Но три адреса фигурировали в черных списках.
Комиссар тотчас же позвонил в Париж; я не знаю инструкций, которые он получил, но факт, что обе молодые женщины не были ни арестованы, ни отосланы назад; они уехали в Париж на следующий день, и я встретил их неделей позже, когда они вернулись. Доминик, таким образом, отметил мне в течение месяца четырнадцать лиц, которых по его утверждению, он знал.
Я не знаю, что еще об этом думать. Все разоблаченные лица были в какой-то степени подозрительны, о некоторых нам уже доносили и до Доминика...
— И это все люди, которые смогли въехать во Францию?
— Да, и еще важнее то, что из этого следовало.
На следующий день мне пришлось самому присутствовать на последнем эпизоде этого дела. Мы были на вокзале, Сен-Гобэн и я, когда к нам подошел Доминик.
— А теперь, — начал он, запыхавшись, — вот самый опасный из всех ...
— Слушайте, Сюттэ, не насмехайтесь больше надо мной, — сухо произнес Сен-Гобэн. — Если это шутка, пора ее заканчивать.
— Как, шутка, — сказал Доминик. — пойдемте, я вам это докажу. Вы видите человека там. Кажется, что у него большая шевелюра, не правда ли? Итак, он совершенно лысый, абсолютно лысый и носит только венец из волос, как монахи-капуцины.
— И вы его знаете?
— Еще бы я его не знал! Это русский, я его сопровождал в Швейцарию восемь раз; прошлый он мне дал вознаграждение — пять марок — не больше месяца назад!
— Следуйте за нами!
— Я всегда был против того, — сказал Сен-Гобэн, — чтобы брать его с собой при опознании этих шпионов, боялся его «засветить», но на этот раз с меня хватит, он пойдет с нами.
И мы втроем подошли к русскому, которому мой товарищ внезапно сказал:
— Ваш паспорт, господин.
Неизвестный спокойно протянул свои документы этому простому фронтовику, который сопровождал двух офицеров. Но, в конечном счете, его взгляд столкнулся с взглядом Сюттэ, который следил за ним беспрерывно. В этот момент несказанное изумление захватило его: шея напрягается, показалось, удлиняется вдруг на несколько миллиметров, чтобы тотчас же снова вобраться в плечи; лицо побледнело, руки дрожали и уронили паспорт, который Доминик поднял, не говоря ни слова.
— Снимите вашу шляпу, — говорит Сен-Гобэн. Русский машинально повиновался. Он был лыс, действительно, лысину обрамлял только венец обильных вьющихся волос, что и делало его голову похожей на голову монаха, следующего обетам святого Бернара.
Добросовестность нашего информатора оказалась очевидной и я «мысленно» покаялся перед ним за все свои подозрения в его адрес.
Что касается русского, то он уехал в Париж на следующий день, как другие, под наблюдением, организованным должным образом парижским инспектором, который случайно возвращался из Берна в тот же день.
Но через две недели он вернулся и снова отправился в Швейцарию. Были ли у комиссара инструкции насчет него? Факт, что никто им не занимался. Но он сам сразу узнал Сен-Гобэна и несколько иронично помахал ему рукой, когда поезд тронулся.
Вскоре, Доминик Сюттэ был интернирован в лагере для гражданских лиц и мы больше никогда не собирались говорить о нем. Не один раз Сен-Гобэн и я, обсуждали эти волнующие факты, которые нам так никто и не соизволил объяснить — если объяснение вообще было возможно!
— Мы тут ничего не понимаем, — сказал он, — но в одном я уверен: кто-то, с очень длинной рукой, не хотел, чтобы карточки агентов разведотдела в Лёррахе попали к нам в руки, и именно этому и должен был помешать этот авантюрный приказ в духе Рокамболя — взорвать виллу, где разместился отдел немецкой разведывательной службы.
Все это происходило до той «большой чистки», которую через некоторое время начал старик Клемансо; тогда, как по волшебству, так долго проницаемая граница наглухо закрылась, несмотря на наше прикрытие. Знаменитые паспорта и пропуска на пересечение границы сиреневого и других цветов исчезли из обращения.
— Эти льготы нанесли нам огромный ущерб, — сказал мне однажды доктор Бюшэ, — и этот приказ Клемансо — одна из самых больших заслуг нашего «Тигра». Затем, со своим одерживающим снова верх скептицизмом, он добавил, пожав плечами:
— В конце концов, давайте не будем ничего преувеличивать; если бы в этой войне вместо немцев, нашим противником оказались бы англичане, я думаю, что Клемансо сыграл бы точно роль, в которой он сам упрекает Кайо. Потому что он всегда был человеком Англии. Возможно, именно этого хочет наш режим.
— То, что вы говорите так, доктор, ужасно для режима, и я спрашиваю себя, как вам удается при всем этом быть республиканцем!
— Ну, а кем вы хотите, чтобы я был? Разве вы перестали бы им быть?
— Что касается моей веры, — ответил я, не колеблясь, — то я всегда рассматривал республиканскую идею, sub specie («под углом зрения»), не aeternitatis, но nationis («не вечности, но нации») и как источник французского патриотического чувства в якобинском ключе. Это, я думаю, привлекало меня к ней. Но если она поворачивается к интернационализму, к пораженчеству, идет на службу к немецкой философии, то она становится мне абсолютно безразличной, даже мерзкой и я готов присоединяться к любой партии, лишь бы только она соответствовал моим стремлениям.
Затем, вернувшись к волновавшему меня вопросу, я спросил у него, знал ли он историю Сюттэ; но он признался, что понял в ней не больше, чем я.
И вот, после долгих лет, я нашел одно единственное объяснение. Шпионы, на которых нам указывал Доминик, были двойными агентами; они ели из двух пар яслей. Этот способ шпионажа, естественно, самый простой и самый безопасный, так как оба хозяина, на которых работают эти агенты, просто вынуждены позволять им работать и на своих, и на чужих. Но один из них получает в двух километрах от границы, а другой в Париже. И обязательно одного из двух используют плохо и он изменяет. Кто? Тот, кому плохо платят, к кому хуже относятся. Поведение людей, разоблаченных Домиником Сюттэ, очевидно, доказывало их нечистую совесть. Кажется, что, получив наше предостережение, службы майора Л. должны были сомневаться еще больше; как раз им следовало бы хорошо уметь применять это правило «Интеллидженс Сервис»: чтобы сделать хорошего агента всегда нужен самый лучший, самый надежный, самый смелый человек.
Вербовать помощников среди гнилых биржевых людей, подозрительных предпринимателей, проституток и сводников, одним словом абстрагироваться от чести, даже для тренировки в этом ремесле — общее заблуждение, это доказано серьезными ошибками. То, что полиция вербует своих информаторов в уголовной среде, без сомнения, необходимо, но агент должен быть, и я со своей стороны этого никогда не забывал, солдатом.
Тем, кто мне возразит, что такая афера как дело в Лёррахе кажется невозможной, я отвечу, что всегда надо учитывать тот вид профессиональной деформации, которому подвергается офицер разведывательной службы. Что требуют от него его руководители? Информацию, всегда информацию! Его долг, его самолюбие, его тяга к карьерному росту способствуют тому же результату: получать информацию. Он никогда не спрашивает себя, не платит ли он за получаемые сведения чересчур дорого и не наносит ли он ущерб интересам своей страны в других областях.