Удивительная проделка доктора Х.
С осени 1915 года корреспонденция из Германии постепенно становилась все малочисленней и неинтересней, пока к концу января 1916 года ее поток совсем не остановился. Не проходило ничего, однако, любопытно, что семьи всегда знали на каком фронте, в каком корпусе служат их солдаты.
Это было непонятно; материнская любовь позволяла семьям всегда быть в курсе дела, знать намного больше, чем я, несмотря на все мои досье и карточки. Но как? Пошел ли обходной путь через Швейцарию неизвестным мне маршрутом? Я отправился по следу всех тех, кто мог бы знать о новом состоянии дел: наших швейцарских корреспондентов, Витторио, распределителей писем в каждой сельской общине. Тщетно! Может быть, когда мы сами открывали тайну, началась битва за Верден, которая круто изменила мирный ход моей жизни.
Могу ли я сказать, что мы это предвидели? Нет! Я отдавал себе отчет, что теперь мы хватались за пустоту, полное отсутствие новостей, эта остановка в поступлении ежедневной почты угнетали меня в высшей степени. Я жил и в буквальном, и в переносном смысле в noche oscura («темной ночи») испанского мистика. («Черная ночь» — выражение, изобретенное испанцем Святым Хуаном де ла Крузом для описания тоскливого морального состояния и черствости сердца.)
Доктор Х. упорно молчал. У меня больше не было никакого способа, чтобы связаться с ним без риска его компрометации. Но оказалось, что именно ему довелось в те дни разорвать занавес, опущенный немцами перед их февральским наступлением 1916 года.
Одним прекрасным утром в мое бюро примчался Витторио.
— Скорее, скорее, вас вызывают на границу, это очень срочно!
Я понесся туда сломя голову. Все было предусмотрено для такого случая: от доктора ко мне через мэра Ц., владельца кафе на границе и Каваньетто — такая система связи должна была функционировать без сучка и задоринки.
Вперед! Мэр Ц. на своей маленькой машине «Матис» проехал двадцать пять километров, которые отделяли нас от Делемона и благоразумно остановился там на площади перед кафе.
— Знаете, господин Рамюзо еще не приехал, сказал невозмутимо мэр. — Однако я немедленно позвонил. Если он уехал сразу же, то не опоздает, его машина едет в два раза быстрее моей. Подождите в машине, я пойду выпью кружку пива.
Четверть часа, двадцать минут прошло, и вот как смерч, разбрызгивая воду и грязь из под колес направо и налево, появился мощный «Панар» нашего друга Рамюзо, промышленника из Невшателя: пятьдесят надежных лошадиных сил на службе Франции! Автомобиль глотал километр за километром под проливным дождем, крупные капли разбивались о ветровое стекло и мешали смотреть на дорогу.
Наконец, после ста пятидесяти километров безумной гонки, мы в Цюрихе, Банхофштрассе, набережная Лиммата. Вот и жилище Гроссмана.
Меня взяли под руку, подводя к входу. Излучая радость, с триумфальным блеском в глазах, Гроссман подтолкнул меня в салон.
— Тут вас ждет сюрприз, — сказал он мне.
Да, действительно сюрприз! Доктор Х. собственной персоной!
— Как, вы?!
— Да, именно я. Ах, как хорошо, что вы так быстро приехали. Мне нужно уехать сегодня вечером — если я уеду!
Я не знал, что ему сказать, с чего начать, но он сам официальным тоном произнес:
— А теперь внимание! Если я сюда приехал сам, то вы хорошо понимаете, что не ради удовольствия.
И вытащив из кармана штабную карту, разложил ее на столе, выровнял складки ладонями, разглаживая с почти ласковым жестом, значения которого я не знал.
— Как, вы вывезли с собой такую карту?! Вы осмелились? Но...
— Да, да, — ответил он просто. — Но не волнуйтесь из-за этого. Вот сектор, куда меня назначили на батарею 210-милимметровок — Верден. Вот тут скоро будет жарко — я не знаю точно, когда, но это, несомненно, случится. Я отметил тут те позиции тяжелой артиллерии, которые обнаружил. Это не абсолютно все, но и этого достаточно. Мир еще не видел такой чудовищной концентрации артиллерии. Это будет ужасно, сокрушительно, ошеломляюще. И все это готовится в течение уже нескольких месяцев, причем — в абсолютной тайне! Когда я прибыл туда, то не поверил своим глазам! Я больше не мог спать. Написать письмо? Я знаю, что цензура никаких писем не пропускает. А войска прибывают постоянно, с Севера, из Шампани, где их сменяют дивизии с русского фронта, которые сами, после того, как они были обнаружены вами, потихоньку проскользнули по направлению к Вердену. Много участков тут удивительно строго охраняются, что и привело меня к мысли, что следует поторопиться.
И продолжая свои объяснения, он все время возвращался к одному и тому же моменту: — Внимание! Артиллерийские офицеры заявляли, что это будет ужасно, что ничто не сможет им противостоять, Верден падет, фронт будет прорван и Париж окажется под угрозой еще до того, как к нему успеют подойти подкрепления.
Затем он рассказал нам, как ему удалось проехать:
— Я изготовил сам разрешение для посещения Мюлуза. Однажды у себя, я принялся за местных буржуа и нашел некоего человека по имени Жером О., который работает на вас, да, на отдел в M...куре.
Мы с Гроссманом переглянулись: мы не знали никакого Жерома:
— Возможно, он работает на доктора Бюшэ или непосредственно на капитана; есть такие агенты, которые соглашаются работать только при таком условии.
— Итак, Жером должен быть оттуда! — воскликнул доктор X. — Ах, тот еще верблюд! Я застал его врасплох в постели!..
— Но как вы узнали, что он...?
— Как? Прежде всего, мои родители с ним были знакомы. Бывает и так: десятки людей с ними знакомы, но никто не видит, не слышит и не знает ничего, кто чем занимается. И это действительно самое большое чудо этой войны! Короче, этот чертов Жером говорит: — Я вас не знаю, я не знаю, что вы от меня хотите. — Но я хочу, чтобы вы незамедлительно связались с Базелем, предупредили французов о том, что готовится, — ответил ему я.
— Французов? Да вы сумасшедший, господин, я сейчас пойду в полицию, и вас арестуют!
— Ой, ты точно от этого воздержишься, потому что тогда и я смогу им кое-что рассказать о тебе. Итак, не будем валять дурака. Все знают, что вы действительно снабжаете немцев мясными консервами, но я знаю, что эти перевозки используются, чтобы маскировать совсем другое движение. Но поймите, мне нужно найти кого-то очень хорошего, очень смелого. Видите эту карту! Что бы вы дали за это?
Но он боялся, несчастный, боялся меня, боялся ловушки.
— Ну, тем хуже, я пойду сам. Дайте мне, по крайней мере, адрес вашего доверенного лица в Сен-Луи. Помогите мне, черт побери! Пропустите меня в Швейцарию! Но он, упрямо повторял: — Я не знаю ничего, я ничего не делаю; вы ошибаетесь!
Нет, никогда я не пытался так давить на человека!
— Я собираюсь рисковать своей шкурой, из-за вас.
Он подумал: — Покажите вашу карту!
— Держите, вот! Каждый круг представляет батарею тяжелой артиллерии, мощных пушек, и двойные круги это склады боеприпасов!
Он ошеломленно взглянул на меня: — И вы хотели бы, чтобы я унес эту карту в Швейцарию! Но вы не сумасшедший, нет!
Затем он еще подумал и, наконец, сказал:
— Это настолько необычно, что я спрашиваю себя, насколько вы откровенны.
— Ах, наконец!
Я почувствовал, что Жером колеблется. Затем он воскликнул: — Нет и нет; я отказываюсь браться за это! Но если вы поедете в Сен-Луи, обратитесь от меня к..., нет, не записывайте ничего! К Жоржу Кислингу, пригород Базеля, 221. Скажете ему, что собираетесь заняться поставкой партии консервов, и вам нужно ввести ее в Базель без ведома швейцарских таможенников. Он вас пропустит, возможно, но я ничего не гарантирую.
— Действительно, я прошел благодаря Кислингу как по маслу; немецкие таможенники швейцарские таможенники, жандармы, пограничники, весь мир закрыл глаза на эти поставки продовольствия. Но скажу вам, что мое сердце замерло под моей штабной картой, вы меня понимаете!
— Ах, да, — воскликнул понимающим тоном Гроссман, без сомнения подумав о своей поездке в Германию.
— Было условлено, — продолжил доктор, — что этот Кислинг заберет меня в этот вечер в той точке, где мы вышли. Если бы меня схватили, я никак не смог бы объяснить, что я тут делаю.
Затем, встав, он прошел несколько шагов по комнате и встал перед нами:
— Но я вам заявляю искренне, господа, что эта поездка с этой картой в моем кармане, она меня опустошила: у меня больше не хватит отваги, Я хочу поступить во французскую армию.
Я подпрыгнул: — Это невозможно! Невозможно!
— Как, невозможно! Разве у Бюшэ нет нашивок военного врача? А почему не у меня?
— Не обращайте внимания на Бюшэ! Вы можете принести намного больше пользы; вы можете вернуться в Германию, вы должны вернуться туда.
— Браво, браво! Легко сказать. Suave mari magno! («Хорошо, стоя на берегу, наблюдать за бурным морем!»)
— Посмотрим, доктор, — настаивал Гроссман, — что бы вы делали во Франции? Лечить раненых, не смешите меня! Врачей достаточно. Вы лечили бы тысячи, вы спасли бы сотни, но что это было бы в сравнении со службой, которую вы нам только что сослужили?
И я: — Речь не идет о нас, не о наших предпочтениях; речь идет о Франции, доктор. У вас есть возможность ей послужить. В следующий раз Жером будет предупрежден, я вам это обещаю, и он будет действовать беспрекословно. Он доказал вам свою осмотрительность, она огромная. И потом — подумайте о ваших близких!
Поколебавшись под нашими постоянными атаками, доктор уступил.
— Ладно, не будем об этом больше говорить. Меня раздражает, что в ту точку в Базеле, где меня будет ожидать мой человек, нужно будет пришлепать ночью.
— В этом я вам помогу, — сказал я и попросил у Гроссмана разрешения позвонить в отель «Баур на Озере».
— Это вы, господин Рамюзо? Узнаете мой голос?
— Да, да, продолжайте.
— Вас не затруднило бы выехать сегодня вечером в восемь часов?
Я услышал его ворчание на другом конце провода.
— Хоть раз немного развлекусь! Наконец, служба, служба! Я заберу вас в восемь часов вечера.
После превосходного ужина у Гроссмана, доктор X., не ожидая нас, отправился на вокзал.
— Все в порядке, «хвоста» за ним нет, — сказал Гроссман, оглядев улицу.
Большой «Панар» вскоре остановился перед домом, чтобы тотчас же снова двинуться в путь, так как я поджидал его прямо за дверью. Он медленно еще раз проехал Банхофштрассе, чтобы забрать доктора и мы уехали в Базель; эти девяносто километров по прямой для Рамюзо были детской игрой; мы приблизились насколько возможно к швейцарской границе, чтобы до минимума сократить путь, который доктору пришлось пройти пешком. И когда стоя вдвоем на дороге, под мелким дождем, мы пожали друг другу руку, мы все же очень волновались, стараясь не показывать вида.
— Самое главное, предупредите вашего Жерома, — такими были последними слова X., — это намного облегчит мою работу.
И он исчез в ночи.
Еще не наступила полночь, когда я уже звонил капитану...
Как поступили в дальнейшем с информацией доктора X., этого я не знаю. Капитан, однажды, когда я задал ему вопрос, внушил мне, что мое любопытство неуместно. Ожидали удар, очевидно, в другом месте. Капитан совсем не любил говорить об этих вещах: — Займитесь тем, что происходит у противника, это все, о чем я вас прошу, — часто говорил он.
Дней через десять после этого памятного рейса, немцы вдруг проснулись на всем фронте Вогез и Эльзаса. Я еще спал, когда меня разбудил очень близкий взрыв, за которым последовал зловещий треск.
Мой брат открыл дверь: — Это там, они начинают обстрел и на этот раз серьезный.
Я спешно оделся. Наши 150-мм длинноствольные и другие батареи, о существовании которых в соседних лесах я не знал, вели со своей стороны огонь с красивым грохотом.
Солдаты территориальных войск в тревоге бегали туда-сюда, как куры, на которых напала охотничья собака; одни занимали позиции в траншеях, другие, особенно из тыловых служб, исчезали в погребках, и вскоре на улицах никого не было видно.
Жаль, что капитана Пиктона тут уже не было! — думал я, раскладывая по ящикам мои карточки и мои досье.
К девяти часам мой брат еще приехал на границу, чтобы забрать там несколько неинтересных писем, первых в этом месяце. Он возвратился в момент, пожалуй, самый рискованный: он спокойно шел посреди улицы, не прячась у стен, не укрываясь и увидев его, идущего так же, как он пришел бы в любой другой день, я сказал себе с некоторым удовлетворением: — Вот! Мы все же из хорошего рода.
Вскоре крупный снаряд взорвался в тридцати метрах от нашего домика, и я подумал, что нужно позвонить в М...кур.
— Ну, — сказал капитан, — у вас тоже становится жарко?
— Да, это действительно уже началось. В тот же момент оглушающий взрыв расшатал всю нашу хибарку ...
— Вот, вы услышали, господин капитан? Этот упал рядом!
— Действительно, никаких глупостей, да! Не забудьте про архивы!
— Все упаковано, готово к отправке или к сожжению, смотря по обстоятельствам.
— Я не думаю, чтобы это была серьезная опасность; скорее всего, это просто крупная демонстрация. Доктор X. был прав. Я, вероятно, пошлю к вам машину во второй половине дня, вы загрузите туда все ваши документы и возвращайтесь сюда.
— О, господин капитан! Мне показалось бы, что я убегаю от первой опасности!
— Все в порядке, у меня нет времени, вы получите приказы.
Это был мой последний телефонный разговор в С...бахе: только я потянулся, чтобы повесить трубку, как мне ударило по пальцам, а на другой стороне стены открылась земля, взметнулись вверх черные облака и серая пыль со строительным мусором, кусками штукатурки и кусками металла.
Я послал моего брата завтракать, а сам ожидал его, наблюдая. Но он скоро вернулся, сказав мне, что внутренняя часть гостиницы опустошена, что жители деревни загрузили на свои тележки все, чем они дорожили более всего, и что исход уже начался бы, если бы огонь врага это позволил. Я в свою очередь тоже вышел. Впрочем, находиться на улице было не более опасно, чем в четырех стенах, ведь взрыв мог полностью разрушить их за пару минут. Печальное зрелище! Менее чем за пять часов веселая и процветающая деревня превратилась в груду дымящихся развалин.
Между тем интенсивность бомбардировки уменьшилась, и люди суетились уже со странным спокойствием. Все происходило как в кошмаре или в нереальном мире.
— Ну, стало быть, придется покинуть С...бах, — сказал я старому, крепкому и жилистому крестьянину, спорившему со своей женой, которая упорно настаивала на погрузке на телегу самых разных громоздких и странных предметов.
— Это Божья воля, — вздохнул он, — придется с этим смириться. Лишь бы только он оставил жизнь молодым. Мы старики, мы можем уехать.
Ах! Как хорошо я ее знал, эту мольбу «лишь бы только», я слышал ее сотни раз и еще чаще читал во всех письмах этих бедных людей.
— Лишь бы только мы смогли обрабатывать наши поля и сеять наше зерно! — говорили они вначале.
Затем: — Лишь бы только мы сохранили наших животных!...
Позже: — Лишь бы только не разрушили наш дом!...
Еще позже: — Лишь бы только мы остались живы! Прочее, тем хуже, тем хуже! Кто-то оплатит ущерб.
И теперь это была самая последняя мольба:
— Господи, пусть наши дети останутся живы!
К пяти часам прибыл Бертон с письменными приказами.
«Переводчик-стажер Ронсер должен этим вечером прибыть в М...кур и позаботиться об эвакуации всех архивов своей службы. Капрал Р.. (мой брат) останется в С...бахе до нового приказа, чтобы обеспечивать деятельность службу на границы».
— Не волнуйся из-за этого, — сказал я ему, — я попрошу капитана отозвать и тебя.
— Ах, нет, не нужно! — ответил он обиженно. — Впрочем, ты хорошо видишь, что это закончилось. Я собираюсь теперь заняться населением, его ведь нужно ночью эвакуировать. Командир будет доволен, что один из нас остался.
— В отделе сейчас не до того, — сообщил мне доверительно Бертон. — Капитан ужасно раздражителен, и офицеры хватаются за головы!...
Действительно немецкое наступление началось в Вердене и, капитан лучше, чем кто-либо другой, знал, какая потрясающая партия начала разыгрываться. Испытывал ли он некоторое удовлетворение, из-за того, что мог воскликнуть, мол, я это предвидел? Однако я не заметил ничего на его лице, измученном усталостью и тревогой. В этот час нам было не до маленьких проявлений личного тщеславия, и со всех сторон, из штабов дивизий и армии его забрасывали вопросами, на которые никто не мог ответить.
Затем работа возобновилась, возвратилась уверенность и, несмотря на массовые жертвы, жизнь, которая сильнее смерти, вновь пошла своим путем.
С...бах был полностью эвакуирован, мой брат присоединился ко мне в M...куре; мы нашли для жилья оставленную квартиру, что позволило нам организовать общий стол с Риттером и другими. Жизнь была терпимой, но мне не хватало определенности; я чувствовал себя лишним, меня бросали на всякие непредвиденные работы, подменяя кого угодно. Эти функции «мальчика на все случаи жизни» оставили в моей душе тусклые воспоминания и мало приятного; я не один раз получал выговоры и редко похвалы.
Ради справедливости должен заметить, что, если у меня в это время были приступы уныния и плохого настроения, к которым меня предрасполагал мой довольно раздражительный темперамент, это было не только из-за столь же мелочных личных причин, но и потому, что я очень хорошо понимал свою бесполезность. Мне, впрочем, всегда было по душе жить с некоторым риском, не потому, что я был особенно отважным или даже смелым. Как и Генрих IV, хотя и в ином виде, я поддавался страху, но старался всегда реагировать, победить в себе животный страх, и это мне, в общем, удавалось. Самое трудное мужество, без сомнения, мужество в одиночку. Я помню, что вечером к одиннадцати часам, когда я уходил из нашего бюро домой, мощные взрывы неожиданно потрясли городок. Похоже было, что враг впервые ударил из 180-милимметровок, один дом был разрушен сверху донизу, поднят вверх и распался как карточный домик. Снаряд пронзил его насквозь и взорвался в погребке. Выйдя на лестничную площадку моей квартиры, я заметил, что у меня перехватило дыхание.
— Ты, малыш, — сказал я себе тогда, — ты испугался, ты убежал без оглядки. Теперь ты в порядке и должен, не спеша, вернуться в бюро, со спокойным дыханием. И я выскользнул в темную ночь. Два или три снаряда еще упали, но когда я вернулся, мое сердце уже билось как обычно. Возможно, это был единственный раз в моей жизни, когда я был действительно смел. Но еще больше, чем жить с риском, мне нравилось идти неизбитыми путями. Да и что может быть более иссушающим, будничным и доводящим до отчаяния, чем ежедневный разбор списков немецких потерь, которые регулярно до нас доходили.
Для этой чисто бюрократической деятельности у меня был один эльзасец, который был намного моложе меня и, пойдя в армию добровольцем в 1914 году, уже получил нашивку младшего лейтенанта. — Да что тут хитрого, — говорил порой один или другой, потому что и среди нас были завистники, — что тут хитрого: чем ближе к солнцу, тем теплее греться в его лучах.
Поговаривали, что Карель, как личный секретарь большого начальника, воспользовался этими милостями. Они забывали, что чтобы привлечь внимание столь же беспристрастного человека, как капитан, были нужны особенные качества. Реалист до глубины души, абстрагирующийся от любых личных чувств, наш шеф признавал только один критерий: результат работы, и поэтому я всегда считал его в высшей степени справедливым человеком.
Итак, у Кареля было основное качество: его присутствие в бюро почти избавляло нас от поисков каких-либо данных, так как он был наделен феноменальной памятью и знал немецкую армию лучше чем кто-либо. Он все знал о каждом полке, не только в какой корпус и в какую дивизию он входит, но и понесенные полком потери, самую последнюю численность личного состава, место дислокации, и имена всех командиров, которые командовали этим полком с 1 августа 1914 года. Он знал боевые порядки и боевые расписания всех фронтов со всеми последовательными перемещениями всех частей. Для него не было тайн в вопросах вооружения, оснащения, снабжения, так как все то, что он прочитал и услышал хотя бы раз, врезалось ему в память и раскладывалось по полочкам в его голове. И при первом обращении из него прямо фонтаном били знания.
В те же дни я познакомился с другим эльзасцем, с которым впоследствии мне приходилось встречаться не раз. Мобилизованный со своим собственным автомобилем в августе 1914 года, он стал штабным водителем генерала, командовавшего Н-ской немецкой бригадой. Однажды утром во время боя в Вогезах, он высадил своего генерала внизу гонного выступа, на который тот хотел взобраться пешком, по которому тот здесь хотел взобраться пешком. Отряд французских стрелков как раз выдвинулся недалеко оттуда, постреливая. Сен-Гобэн их заметил и увидел, что немцы отходят в его сторону. Он понял, что ему, наконец, представился давно ожидаемый случай, и, не колеблясь, он завел машину и помчался вперед. Флажок дивизионного штаба развевался на ветру. Увидев машину генерала, немецкие пехотинцы отодвинулись, чтобы ее пропустить. Они поняли слишком поздно, увидев, как Сен-Гобэн поднял левую руку и начал махать платком. Тогда они стали стрелять ему в спину, в то время как французы его встретили также выстрелами из винтовок. Но он ехал с предельной скоростью, поэтому ему повезло — в него не попали ни те, ни другие.
Прибыв на французские линии, он заявил что сдается, и его тотчас же использовали для вывоза раненых. Пикантная подробность: адъютант немецкого генерала, взятый в плен после полудня, был очень удивлен, увидев, что во французский штаб его повез Сен-Гобэн на бывшей генеральской машине. Так ему достались машина и водитель, к которым он привык с первых дней кампании, с единственной разницей, что водитель, все еще в серо-зеленой форме «фельдграу» уже надел на голову кепи французского стрелка.
Тысячи эльзасцев и лотарингцев убежали из немецкой армии во время этой войны, но я не думаю, что многие из них проявили при этом такую же решительность и ловкость. Капитан Саже послал его незамедлительно в Швейцарию, где он пробыл уже почти шестнадцать месяцев. Именно благодаря ему мы познакомились с Гроссманом и с Рамюзо.
Он мне рассказывал, что ему пришлось оставить Швейцарию, когда там «запахло жареным», и устроился в К...ньи для поддержания связи между нашей службой и Швейцарией.
На следующую ночь, обдумав все, о чем мне рассказал Сен-Гобэн, я пришел к выводу, что в стране, откуда он пришел, есть место, которое может быть нам полезным. Воспользовавшись первым случаем, я рассказал об этом капитану. Он немного подумал и сказал мне с улыбкой: — Ну, вы непоседа, как всегда, решительно; но это идея, возможно, у вас там действительно кое-что бы получилось. Я подумаю над этим.
Недели прошли; я говорил себе, что он забыл или передумал, и я не осмеливался ему об этом напоминать.
Но в один прекрасный майский день:
— Я действительно подумал над вашим предложением устроиться в Швейцарии. Главный штаб согласен, таким образом, остались только ваши приготовления. Вы сможете уехать через неделю; к этому времени у вас будет паспорт; сообщите лейтенанту Буавену необходимые сведения, фотографии, данные о семейном положении, главное, чтобы ничего никоим образом не указывало на Эльзас! Накануне отправления я вам дам все инструкции. Ожидая, хорошо запомните штатное расписание и боевой порядок войск противника.
— Я вас благодарю, господин капитан, я сделаю все наилучшим образом...
— Я это знаю, — проворчал он, — иначе я вам не поручил бы такой миссии. Ах да, я попросил для вас нашивку младшего лейтенанта; вам понадобится в Швейцарии жалование более высокое, чем у стажера.
Я почти не спал эти последние ночи, проведенные в M...куре; днем и ночью все думал об условиях, в которых мне придется работать. Месяцы в С...бахе, граница, несколько поездок в Швейцарию раскрепостили мой разум; я ясно видел, что было нужно и догадывался, как можно к этому добраться. Я смирился с тем, что работать придется «по-французски», то есть скромно — с минимумом денег и с максимумом усилий и самоотверженности. Именно благодаря самоотверженности, может быть, мы смогли бы в этой сфере достичь не меньших успехов, чем наши враги немцы с их потрясающей организованностью и наши конкуренты англичане с их неисчерпаемыми денежными ресурсами.
Да, именно так! Такое положение действительно было во всех областях; из-за этого, чтобы противостоять другим, нам потребовалось намного больше усилий и жертв. Отвага солдат компенсировала нехватку оружия; труд, изобретательность ученых — нищету лабораторий, а самоотверженность секретных агентов — нехватку денег.
Таким было положение самой Франции, что наполняет наши сердца гордостью за ее народ и жалостью к тем, кто ею управляет. Я знал, что мое жалованье младшего лейтенанта, даже со всеми возможными надбавками и командировочными, не позволило бы мне посещать роскошные отели, дансинги, курорты. Я не мог бы устраивать ни приемы, ни званые ужины, как делают английские агенты; даже сами наши послы, эти официальные представители одной из самых богатых в мире наций, тоже были обязаны экономить. Нельзя было и думать, чтобы таким образом проникать в эти международные круги, где разговор между двумя коктейлями с видным иностранцем, дипломатом, политиком, финансистом, промышленником мог дать больше полезных сведений, чем бесчисленные часы, посвященные мелкой сошке, которой мне придется довольствоваться. Весь светский шпионаж оставался навсегда для меня запрещенным. У меня была, таким образом, только единственная рудная жила, которую следовало разрабатывать: самая надежная, самая богатая, самая героическая: самоотверженность эльзасцев. Я знал, на что способны эти великодушные люди, которых воспламеняла любовь к Франции. Мне стоило только подумать о Гроссмане, который, ничего не прося взамен и никогда не надеясь на вознаграждение, старался всей душой и телом, о докторе X., который продолжал носить свое французского сердце под мундиром ненавистного врага, потому что именно так он наилучшим способом мог помочь своему народу. Эти люди, которых у меня никто бы не отнял и я был уверен, что они выполнили бы смиренно, стоически, с любовью свою задачу по обеспечению разведданными французской армии.
Когда Сыскная полиция безопасности («Сюртэ Женераль») выслала мне паспорт, соответствующий данным моего военного билета, капитан позвал меня снова:
— Вы получите, — сообщил он мне, — сумму в три тысячи франков: когда вы ее истратите, сообщите мне; в случае крайней необходимости обратитесь к Сен-Гобэну. Ежемесячно на ваш счет будет поступать ваше жалование и компенсация расходов в сумме пятисот франков. Таким образом, у вас будут деньги на жилье и пропитание. Ваши дорожные расходы в эту сумму не включены. Оденьтесь надлежащим образом: не сильно шикарно, но и не бедно. Что касается агентов, вы знаете, что мы оплачиваем их услуги; вы дадите аванс за полученные сообщения; для выплаты оставшейся суммы подождите моей оценки. Никогда безоговорочно ничего не обещайте и главным образом никогда не обещайте постоянных ежемесячных гонораров!
Сен-Гобэн представит вам всех своих корреспондентов; вы их посетите и установите необходимые связи. И не довольствуйтесь этими несколькими агентами; нужно находить и других. Но вербовка требует мастерства и знания психологии.
Помните также, что не бывает хорошей разведывательной службы без быстрой и надежной связи между вашими людьми и вами, между вами и мной.
Не забывайте, что у нас в Швейцарии есть много агентов, оказывающих услуги двум сторонам; сомневайтесь во всем и во всех, в противницах, в друзьях, в союзниках; одни будут стараться застать вас врасплох, чтобы выдать швейцарской федеральной полиции, другие попытаются перевербовать ваших помощников.
Я не могу вам дать инструкции на все возможные случаи; вам придется действовать в зависимости от обстоятельств. Я рассчитываю на вас!
Два дня спустя, 13 мая 1916 года, я преодолел границу в районе Валлорба. Я посетил вначале всех лиц, которых знал и приобрел, таким образом, во всех больших городах тайных союзников, у которых я, по крайней мере, всегда мог бы найти комнату и постель. Я не упустил, естественно, случая посетить в Невшателе господина Рамюзо, у которого я был приятно удивлен встречей со старинным другом. Мюллер, родившийся в Мюлузе, чтобы не служить в немецкой армии, оставил Эльзас в возрасте шестнадцати лет и получил швейцарское гражданство. Он поселился Лозанне; осиротев, как единственный сын, Мюллер получил большое наследство, которое ему позволяло жить за счет ренты. Несмотря на разницу в возрасте в двенадцать или тринадцать лет мы были превосходными товарищами. Мы вместе посетили Испанию; он провел несколько недель у меня в Италии. Затем прошли годы, и мы не слышали ничего друг о друге. Именно после такого долгого молчания я встретил его в сверхсовременном салоне Рамюзо, и он сразу же мне рассказал: после начала войны, он ловко «открутился» от мобилизации в швейцарское ополчение. И тотчас же поступил на службу во французскую армию.
Как у эльзасца, у него был выбор между всеми французскими полками; его швейцарские документы послали в Иностранный легион. Он мне никогда не рассказывал своих впечатлений, но я понял, что теснота, в которой ему пришлось жить с сомнительными элементами, вызывала немалое отвращение.
Короче, Мюллер сражался во Фландрии; он был ранен в легкое, получил медаль, отправлен на длительное лечение в швейцарский кантон Вале (Валлис). Но по мере того как смягчались плохие воспоминания, хорошие одерживали снова верх и примирили даже его с Легионом. Меня удивило, что он рассказывал о нем уже не без умиления. И также с энтузиазмом он предложил мне свои услуги, как только узнал причину моего пребывания в Швейцарии.
Он был парнем среднего роста, всегда одетым очень изящно и не без некоторой изысканности, редкой и странной, широкоплечим, с узкими бедрами, очень смуглым с правильными чертами лица и с глазами восточного типа, с бархатистыми длинными ресницами и такими красивыми, что их взгляд оказывался иногда затруднительным для нормального собеседника и заставлял краснеть женщин. Я иногда думал, что по происхождению он был евреем. Истинный донжуан, Мюллер не считал уже своих завоеваний; если кто-то из женщин ему отказывал, он не расстраивался. Он был человеком с юмором, тип, который так нравится женщинам. У него был заразительный смех, который их обезоруживал и шутка скорее легкая, чем изысканная — но кто вблизи на это смотрит?
Мы уехали вместе в Лозанну, где я собирался устроить свою штаб-квартиру.
Я нашел ее там, действительно, ниже горы Мон-Риан, где я приобрел привычку гулять, читать или размышлять, маленькую двухкомнатную квартиру на цокольном этаже.
И через два дня начались непрерывные странствования по Швейцарии, которым суждено было продлиться до конца войны. Конечно, нельзя было упускать в этой стране людей доброй воли, которые могли бы мне помочь, но их еще надо было найти. Я начал с тех, которых знал, и просил их подобрать для меня других помощников уже среди своих знакомых. В принципе, мои агенты не должны были знать друг друга; это было единственным средством ограничивать ущерб, если бы одного из них арестовали. Руководитель группы, естественно, руководил теми, которых он завербовал, но он даже не знал о существовании других. Через небольшой промежуток времени количество моих «субагентов» превзошло все мои прогнозы и мои средства, так как они принялись вербовать сами и создавать таким образом новые ячейки. Мне тогда пришлось дать приказ вовлекать только агентов, способных путешествовать в Германию, что отсеивало толпу любителей и более или менее романтических темпераментов, готовых нарушать федеральные законы, но не рисковать своей жизнью перед расстрельным взводом немецких пехотинцев.
В то же самое время улучшался социальный уровень моих агентов; кто хотел, тот не ездил в Германию.
Одним из первых, кого я вовлек, был кузен Жюль. Я ему принес вначале его паспорт и когда он жаловался на постепенное уменьшение своего объема продажи и нехватку клиентов, потому что почти все они были немцы, я этим воспользовался, чтобы спросить его, почему бы ему самому туда не съездить?
Он вздрогнул, сделал гримасу и затем жизнерадостно ответил:
— В конце концов, почему бы и нет?
Он уехал несколько недель спустя; я ему совсем не говорил о затруднениях, которые были у Гроссмана при его выезде из Германии, зато порекомендовал ему поехать, по крайней мере, на две недели.
Несколько месяцев спустя про Гроссмана-Жюля стало бы, разумеется, известно консулу и Жюль не получил бы больше визы. Но и Рим построили не за один день.
На моей новой службе самый деликатный момент состоял в том, чтобы проверить нового агента, недавно завербованного руководителем ячейки; всегда была возможна ловушка или еще добродетельное возмущение господина, который сам заподозрил бы ловушку. Эти были наиболее опасны.
Нужно было, однажды завоевав агента, затем удержать его в своем лагере, так как некоторые офицеры союзных разведок, желающие избегать этих случайных ходов, довольствовались тем, что следили за мной тайно, но очень эффективно и когда они убеждались, что какой-то индивид был на моей службе, они подходили к нему:
— Давайте посмотрим, господин, не работаете ли вы на французов?
— Как? Нет, нет!
— Но если да, но если работаете, мы это знаем. К тому же, вы ошибаетесь; французы вам плохо платят. Переходите к нам!
Этот особенный способ иллюстрирует метод «sic vos non vobis mellificatis» («торопишь пчел, которые собирают мед, но не для вас»), как говаривали древние, он был, конечно, не в моем вкусе, но что поделаешь?
Что касается эльзасцев, то те, которых я использовал, работали на славу, и смотрели на себя исключительно как на французов. Недавно появилась немецкая книга о шпионаже, с целой главой, специально посвященной эльзасцам, обвиненным в том, что они изменяли немцев насколько смогли. Понимая, что он тем самым свидетельствует о том, что его собственная страна оказалась неспособной заставить себя полюбить или хотя бы принять после пятидесяти лет господства, автор добавляет, что многочисленные эльзасцы остались верными и что они даже подверглись преследованиям за их преданность Империи. Он не говорит, что именно почти все немецкие иммигранты или чиновники не могли поверить в окончательное поражение. Правда в том, что те, кто служили Германии, делали это ради корысти, и что многие из тех, кто c риском для своего будущего бежали оттуда, ее все же покинули.
Служившие Франции делали это ради своей внутренней верности; те, для кого единственной и непростительной изменой было поднять оружие против нее, действовали абсолютно бескорыстно, ничего от этого не ожидая. Многие из них даже не верили в победу! Что касается меня, то когда я покидал мой родной край, то был вполне уверен, что никогда его больше не увижу. Я понимал, что жертвую своему французскому сердцу все мое поместье, все добро, все богатство, которые видел перед собой в лучах теплого сентябрьского солнца. И когда капитан Саже, в своем бюро Службы M...куре спросил тогда меня: — Но почему? Почему вы здесь? Почему вы не едете в Италию, как я вам предлагаю? Как я смог бы ответить? Разве что криком Лютера: Hier stehe ich und kann nicht anders! («Я на этом стою и не могу иначе!»)
Шпионы наводнили Швейцарию; все воюющие стороны их использовали, и я за пару недель приобрел почти безошибочный нюх, позволявший угадывать их издалека. Сколько раза, при отправлении из Лозанны, Базеля или Цюриха, мне случалось встречать в моем купе четырех или пять господ с минимальным багажом, и множеством газет. Круговой и скрытный взгляд тут же говорил мне: «Мы тут все», и убеждал, что каждый из моих попутчиков делал то же, что и я и думал точно так же. Я даже охотно верил, что, в конечном счете, существует какое-то молчаливое соглашение, такое же, как между Альткирхом и Даннмари, например, где штабы старых генералов с больным сердцем дабы не подвергать их излишним волнениям, не обстреливались. Так и эти господа шпионы, казалось, с успехом уклоняются от нанесения друг другу какого-либо вреда, и у нас действительно сложилось впечатление, что взаимное разоблачение нас противоречило правилам игры.
Немецкий офицер выделялся издалека своей жесткостью, граничащей с высокомерием; русский — своей особенной дерзостью, однако всегда готовой превратиться в раболепие; англичанин, вероятно, чтобы опровергнуть свою репутацию, — несколько преувеличенной небрежностью; итальянец, напротив был ухоженный, лакированный, блестящий, напудренный с головы до ног. Что касается француза, его разгадать было легче всего; он не знал обычно языка, а если пытался говорить на другом языке, то акцент выдавал его безошибочно. И больше того — казалось, что он чересчур открыто говорит: «Посмотрите-ка на меня хорошенько, я занимаюсь шпионажем», и он демонстрировал иногда удивительную бесцеремонность, иногда столь же компрометирующие удивительные манеры.
Эльзасец напротив был, в общем и целом хорош; его темперамент достаточно «охлажден» немалой долей немецкой крови.
Но было еще одно преимущество: евреи, приехавшие в Швейцарию из Польши или еще откуда-то, со своим интернациональным вкусом и природой устроили в Цюрихе службу, которая не только специализировалась на изготовлении фальшивых удостоверений личности, но и имела своих агентов и собирала все сведения, которые можно было получить, чтобы их затем классифицировать и предлагать странам, которых это могло заинтересовать.
Так как продажа «конфиденциальной информации» одной из воюющих сторон прошла удачно, они одновременно стали предлагать ее трем-четырем военным атташе разных стран, что было еще лучше.
К концу войны штабы союзников научились защищаться от такого рода новейшей коммерции и, получив предложение о покупке тех или иных сведений, немедленно связывались друг с другом для их проверки, отказываясь немедленно платить все до последнего сантима. Однако, благодаря их взаимной зависти и ревности, «теневые зоны» оставались, и эти господа шпионы действительно были в курсе всего, играя «на выигранные деньги» — безо всякого риска для себя.
Я закончу эту главу впечатлением, которое произвело на меня сообщение о знаменитой Ютландской битве (или о морском сражении в проливе Скагеррак, как его называют немцы). Я как раз ехал из Берна в Женеву, в тот день, когда появилось официальное немецкое сообщение об этом сражении. Было ли это 31 мая или 1 июня? Я сейчас уже не смогу точно сказать. Я опоздал на вокзал и не успел купить газету. Но как только мое купе заполнилось путешественниками, я понял, что случилось что-то очень важное, что взволновало всех, и незнакомые друг другу люди, которые при других обстоятельствах молчали бы как фаянсовые собачки, беседовали с невероятным оживлением. Почти общее глубокое огорчение и болезненное разочарование читались на лицах.
— Это конец всему, — сказал один старый господин.
— И стоило ради этого так трудиться, — воскликнул другой в приступе плохо содержимого гнева, — чтобы иметь первый флот в мире!
Напротив меня крепкий человек, приблизительно сорока лет, как бы сломленный внутри, с газетой «Бунд» в руке, едва ли не глотал слезы.
— Что такое произошло? — спросил я своего соседа слева, который, как я слышал, говорил по-французски.
— Невероятная вещь, господин, уничтожен английский флот, его наилучшие соединения разгромлены немцами. Это самый сильный удар с начала войны, так как господство на море, господин, господство на море!..
Это должно быть был профессор литературы, так как он добавил самонадеянным и проникновенным тоном: — Знаете ли вы замечательный стих, который и сейчас не потерял своей актуальности:
«Трезубец Нептуна это скипетр мира».
Я взял газету, которую он мне протягивал. Действительно, ужасное поражение. А англичане, что они говорили? Ничего!
Во время этой печальной поездки, на душе у всех было тревожно. За исключением нескольких непроизвольных возгласов, все эти люди говорили тихо, как, будто в присутствии мертвеца.
Только один англичанин, к которому я прицепился как к плоту в бушующем море, упрямо повторял, спокойно покуривая свою трубку: «Whatever they мей write, don?t believe it. I tell you it isn' t true! Why? Because it can' t be.» (Чтобы они там ни понаписывали, не верьте. Я скажу вам, это неправда. Почему? Потому что этого не может быть»)