Ежедневная скромная работа
Для большинства людей бюро разведывательной службы кажется таинственным недоступным логовом со свирепой охраной. Публика представляет себе бесконечные коридоры, лестницы, устроенные прямо в толще стен, двери, скрытые за настенными гобеленами, и множество кабинетов, где зловещие персонажи занимаются совершенно секретными делами, ну, и, в конце концов, каземат в самом центре, берлога шефа, гигантского паука, в лапах которого сходятся нити всех интриг и козней. Те, кто представляет себе разведку в таком романтическом ключе, возможно, начитались английских или немецких шпионских романов, может быть, и французских тоже, которые для определенной элиты играют ту же роль, что книжки про полицейских сыщиков для народа; но они наверняка никогда не бывали в отделе Разведывательной службы в М...куре. Там все было простым и ясным; маленькая вилла, такая же, как и все виллы на французском Востоке, улица, такая же, как все прочие улицы, ворота, такие же, как у всех на этой улице; продолговатый прямоугольный двор с гаражами в глубине, возможно, автомобиль на мойке и дальше слева комнатка для портье, папаши П., бывшего жандарма, высокого полного блондина с эльзасским акцентом, верного и преданного. Может быть, еще дальше находится кабинет дежурного, где время от времени отдыхал один из водителей службы.
В соседнем зале царство машинисток. Но не представляйте их маленькими блондинками или брюнетками с тонкими пальцами и напудренными личиками. Нет, это военные машинистки и носят они военную форму, плохо пошитую из толстого довоенного драпа.
Следующий кабинет, большой, с двумя широкими окнами — бюро для руководства. В то время в нем сидело четыре офицера во главе с капитаном Саже, руководителем службы: капитан де М., которого я вначале принял за кавалериста, помоложе шефа, внешне типичный французский дворянин, правда, совершенно далекий от чванства британских аристократов и надменности прусских юнкеров; приятный парень с открытым сердцем, веселый сослуживец, хотя и не любивший излишней фамильярности; скорее человек действия, а не сидения в кабинете. Он пользовался правом выезжать на задания вне бюро и на автомобиле проезжал по всему сектору — от Вогез до Швейцарии. Я быстро заметил, что отношения между этими офицерами одного звания, как это порой бывает, были несколько натянутыми. И де М. скоро ушел. Его заменил лейтенант-резервист, промышленник с востока, очень сердечно относящийся ко всем нам и очень преданный своим товарищам.
Еще там был переводчик, лейтенант Буавен, который также заведовал кассой отдела и выполнял некоторые функции управляющего хозяйством. Это был человек справедливый, спокойный, уравновешенный, не создававший излишнего шума и не проявлявший неуместного рвения. Он выполнял свою работу деликатно, тихо и временами твердо, тогда как шеф, следует признать, иногда бывал слишком нервным и раздраженным (впрочем, другие нервничали не меньше!)
Слева, в глубине кабинета стоял стол полковника Н., маленького мужчины, всегда носившего гражданский костюм. Он был родом из Кольмара, а, как я не раз слышал еще в детстве, вся эльзасская буржуазия полагала, что их сыновьям следует служить во французской армии. Этот офицер к 1914 году уже давно был в отставке, но его снова призвали на службу с началом войны. Его направили в разведывательное бюро в М...кур, и хотя он уже не мог решать серьезные задачи, наш шеф проявил великолепный такт по отношению к старому полковнику и поручил ему чтение и анализ газет на немецком языке. Часто капитан после раздачи указаний, не допускавших возражений, поворачивался к старому господину в штатском: — Не так ли, господин полковник? Каково ваше мнение, господин полковник? А он почти всегда отвечал одной и той же фразой: — Совершенно верно! Я полностью разделяю ваше мнение. Такое показное почтение к возрасту и званию всегда немного забавляло меня, но все мне говорили: — Ну что ж! Это военная дисциплина и это хорошая штука, что бы там ни думали дураки!
Стена, у которой работал полковник, была почти полностью завешена огромной картой северо-востока и востока Франции в масштабе 1:25 000, на которой черным углем обозначалась линия фронта. Ради этой карты мы и прилагали все наши усилия. Потому что, если ее французская сторона была девственно чиста (никаких пометок!), то часть, расположенная восточнее черной угольной линии покрывалась арабскими и римскими цифрами, обозначающими различные немецкие дивизии, корпуса и армии.
Каждое пустое место на этом боевом расписании противника было для нас и для Второго бюро в целом немым упреком, но, сколько бы красноречивых и формальных доказательств мы не собрали, их всегда не хватало для полного решения нашей задачи.
Каждый раз, когда меня вызывали в кабинет капитана, он мне многозначительно говорил, указывая пальцем на какое-то место на карте: — Посмотрите-ка сюда хорошенько, вы поняли меня, не так ли? Это означало: — У нас нет уверенности по поводу такой-то дивизии или такого-то участка: выясните здесь все что можете и как можно быстрее!
Но я должен сказать, что с каждым месяцем этих пробелов оставалось все меньше, а в конце войны на нашу карту ежедневно столь старательно наносились получаемые нами данные, что она вся, от Швейцарии до моря была усеяна точными обозначениями всех немецких частей и соединений, воевавших на нашем фронте.
В М...куре меня всегда удивляло небольшое количество посетителей, навещавших нашу службу. Я видел, как приходили и уходили несколько господ в гражданской одежде, но в основном это были специальные комиссары приграничных вокзалов. Однако я почти не встречал добровольных информаторов за исключением всего лишь двух человек. Остальные агенты, в основном работающие за деньги, не доходили до М...кура. Их обычно допрашивали в Швейцарии или прямо на границе. Очевидно, с практической точки зрения это было не очень удобно для нас, зато намного надежнее и безопаснее для страны. Капитан никоим образом не хотел, чтобы по его кабинетам прохаживались толпы разных людей, порой весьма сомнительных. Потому он был вправе вызывать и приводить в М...кур любых своих агентов.
И, безусловно «Сюртэ Женераль», Сыскная полиция безопасности, не возражала против этого, потому что с самого начала войны она полностью была в распоряжении Разведывательной службы. Именно специальный комиссар в М...куре, эльзасец, бывший секретарь генерала Негрье в Тонкине, всегда прилагал все свои усилия, чтобы оказать любое содействие капитану Саже.
Работа отдела Разведывательной службы в М...куре, к которой мне удалось прикоснуться, несла в себе дух человеческой свободы. Задания давали в форме обычного размышления, но все усилия были неуклонно направлены к единственной цели — получить буквально из ничего сведения обо всем боевом порядке противника. Это была работа в духе монахов-бенедиктинцев, игра терпения и настоящая китайская головоломка — из показаний военнопленных, из найденных писем немецких солдат, из сведений, собранных почтовой цензурой, из вырезок из тысяч иностранных газет и, наконец, с самой слабой стороны — из донесений наших очень немногочисленных агентов постепенно прояснялась вся внушительная система немецкой армии, и она представала перед нами во всей своей полноте — могущественная, храбрая, упорная и в то же время втайне уже претерпевшая внутренний шок после жестокого поражения на Марне.
Англичане со своей стороны в своей работе следовали их достойному восхищения методу; в 1915 году они опубликовали толстый том, содержащий данные обо всех немецких соединениях, прежних и самых новейших. До последнего месяца войны в нее ежедневно вносились уточнения, характеризующие изменения в немецких войсках. Этот труд стал образцом в своей области и настольной книгой для всех нас.
Между тем как англичане, благодаря стабильности их государственных институтов и последовательности предвоенной политики, независимости их «Интеллидженс Сервис» и значительным средствам, в которой их разведывательная служба никогда не знала отказа, на самом деле действовали намного лучше, чем мы, которые начали с ничего, не имея ни денег, ни агентов в достаточных количествах, неподготовленные, но неповторимые в своей преданности делу, в своем духе метода и логики мы, в конечном счете, сравнялись с ними. Вечное французское чудо! И мы все же продвинулись далеко вперед. Я вспомнил день, когда, разинув рот, слушал пояснения капитана де М., рассказывавшего действительно невероятные для меня вещи: — В августе, когда мы увидели, что наша армия отступает по всему фронту, в Главном штабе главнокомандования спрашивали друг друга, не утратил ли французский солдат свою давнюю и легендарную доблесть. С равными силами, — размышляли там, — мы всегда в нашей истории с успехом сопротивлялись немцам, а многие наши победы были одержаны при соотношении сил один к двум. Как же могло случиться так, что сегодня при примерно равном соотношении сил мы повсюду отступаем перед тем же противником? И мы не знали тогда, что на каждый немецкий корпус регулярной армии приходился еще один корпус резервистов, мобилизованный в самом начале войны, что в реальности мы столкнулись с примерно сорока корпусами молодых и обстрелянных войск. Лишь через десяток дней мы начали получать сравнительно точные и проверенные сведения.
Если эти поразительные декларации имели место в реальности, то в таком случае это не подлежащий обжалованию приговор всей политике, так как на самом деле невозможно, чтобы противник успел сформировать и вооружить такую массу солдат, и об этом не просочилось бы совершенно никакой информации.
Капитан Саже требовал от своих подчиненных безупречного знания боевого порядка немцев, и я простаивал часы перед этой большой картой, чтобы выучить наизусть номера всех частей и соединений. Если он задавал мне несколько вопросов на эту тему, а я не мог на них ответить с уверенностью, то на мою голову обрушивалась настоящая буря.
К счастью, некоторые события вносили разнообразие в эту жизнь в бюро.
Каждый раз, когда де М. совершал объезд Эльзаса, он брал с собой Валери и меня. Мы, таким образом, объехали весь регион Верхнего Рейна, занятый нашими войсками, от города Танн до швейцарской границы, посетили большую часть мест расквартирования войск, армейские командиры прекрасно нас принимали и часто приглашали отобедать с ними.
Именно тогда я на самом деле начал познавать Францию.
Я уже рассказывал, что значило для моей семьи это имя, которое мы учили одновременно с именем Бога. Ни одно слово не произносилось у нас с такой нежностью, и я сам уже в самом раннем детстве всегда слушал или произносил его с печалью и невыразимой ностальгией. Но это была любовь к Франции безупречной во всех отношениях, гармоничной, благородной, всегда нежной и сильной, всегда окруженной ореолом, созданной ее несравненной историей.
Проживая теперь там, видя ее близко, слыша и касаясь ее, изменившуюся после неумолимых событий последнего века, я испытал несомненное разочарование, иногда болезненное. Столкнувшись с реальной Францией, такие, как я, эльзасцы, потеряв внезапно немецкую «предохранительную решетку» и контрасты, увидели, что она изменила свое лицо, проза прогнала поэзию. Но я смирился с правдой: я никогда не сомневался, часто удивлялся, иногда она меня шокировала, но я знал, что однажды найду ее и действительно нашел...
Во всех общинах учителя в форме учили мальчиков; воспитание девочек было поручено сестрам де Рибовилле. Атмосфера была в значительной степени проникнута духом лозунга «Бог и Франция» чтобы не задевать эльзасцев, которых Франция всегда только пугала своим антиклерикализмом.
Если в Танне чувства жителей были явно франкофильскими, то в Зундгау такие настроения были распространены значительно меньше, правда, в этом случае речь шла, о пограничном населении, у которого не было никакого видимого интереса в переносе на Рейн границ страны.
Но другие факторы тоже играли роль. Город Танн и долина, преимущественно промышленная местность, были заселены многочисленными семьями крупной буржуазии. Под их влиянием, а также под влиянием священников, столь же влиятельных в этом регионе, у населения сохранились французские чувства, и простонародье тоже разделяло их совершенно естественно.
Зундгау, напротив, был регионом, заселенным преимущественно мелкими землевладельцами, тут не было ни промышленников, ни священников, которые поддерживали бы огонь французского патриотизма. Под тройным влиянием жандарма, школьного учителя и духовенства, заинтересованных только в своем личном благосостоянии и в религиозном господстве, крестьянин неощутимо и глухо германизировался, так что, возможно, Рауль и был прав, когда говорил об элите...
Другой фактор: Tанн и горы вокруг него видели только хорошие дисциплинированные кадровые полки; деревни равнины, напротив, где было мало боев, слишком часто в течение четырех лет были заняты территориальными подразделениями без настоящей военной дисциплины и с офицерами без престижа: и тут снова вопрос об элите!
Эти деревни претерпели очень мало в начале войны, некоторых война вообще не коснулась, артиллерия еще не стреляла, бои превращались в незначительные стычки. Обе стороны начинали укреплять свои позиции, и война в этих землях превращалась в позиционную.
Капитан де М. увез нас однажды позавтракать в Т., в очень чистую гостиницу, хозяин которой управлял ею при помощи своей красивой дочери Жоржеты. Место было очень приятным: тут царила непринужденность высшей пробы, которая превращала постояльцев в друзей дома. И когда после каждого блюда, любезно поданного прелестной Жоржетой, старик Кюглер, недавно овдовевший, но не потерявший свою жизнерадостность, приоткрывал дверь, показывая свое багровое лицо под белым поварским колпаком, и спрашивал нас, довольны ли мы; когда бургундское вино и бордо красное и белое начинали усыплять одних и оживлять других. Ощущение благосостояния и безопасности захватывало всех гостей, и развязывало языки. Немного чересчур! И я не один раз наблюдал эту беззаботность, эту легкость, в которой так часто упрекают нас, французов. Генералы, штабные офицеры трапезничали в этом маленьком зале, отделенном от бюро простой дверью, под которой их мог слушать кто угодно, и я много раз говорил себе, что, если в противоположном секторе, в городке Альткирхе, где располагался немецкий штаб, есть подобная гостиница со столь же красноречивыми гостями, то нам может представиться хороший случай время от времени прятаться там за шторой и подслушивать рассказы постояльцев. Итак, мы были, в Т. сравнительно недалеко от границы, довольно легко проницаемой, особенно в первые месяцы войны. Молодая хозяйка отеля удивительно подходила для того, чтобы узнавать множество тайн, но так как она была приятна, приветлива, всегда с улыбкой на лице, да еще и говорила обычно на французском языке, никто из нас и не подумал сомневаться в ней. Ах! Если бы нас обслуживала сухая, молчаливая и строгая старая дева со сжатыми губами, те же люди сказали бы: — Поосторожней с официанткой, уж очень она антипатична, может быть, что она ...
Однажды после завтрака в красивый осенний день, под еще ярким и теплым солнцем, мы отправились в Феттеруз. Выше нас, совсем наверху, в лазури чистого и высокого неба, время от времени залпами по четыре взрывалась шрапнель, тут же образовывая маленькие чисто-белые облачка, похожие на вату, клочки которой разлетались на голубом фоне. Они создавали скорее впечатление праздника, нежели угрозы смерти. Машина остановилась перед церковью Феттеруза, куда мы вошли в сопровождении капитана де М..
Между первым рядом скамей и тремя парами ступеней главного алтаря лежало, выровненные один против другого, пять трупов немецких пехотинцев, еще безбородых молодых людей, из полка Баденского Ландвера. Они казались совсем сморщенными в их серо-зеленой форме слишком большой для них и при этом совсем новой. На головах их были некрасивые круглые пилотки без козырька, а сами они походили на странных восковых кукол из лавки. Но кожа на их лице приобрела цвет винного осадка, а в позах, в которых их застала смерть, было что-то смешное и одновременно мрачное. Один протягивал обе руки как будто для того, чтобы отразить удар, другой, казалось, угрожал кулаком невидимому врагу; третий лежал на спине, с поджатыми ногами, согнув колени, и его пятки не касались пола.
— Это действительно дети, — сказал капитан, — они начинают отправлять на войну совсем мальчишек. Затем он срезал погоны.
Тогда создавались большие патрульные отряды, как обычно бывает, когда солдаты не обстреляны и не обладают чувством локтя. Мы с Валери не один раз принимали участие в таких разведывательных операциях, но ничего особенного в нашей памяти не сохранилось.
Доктор Бюшэ иногда тоже нас увозил; он был прикомандирован к нашей Разведывательной службе сведений и находился под командованием капитана Саже; он создал свой наблюдательный пункт в Р. и много занимался швейцарской границей.
Он обладал сдержанным и холодным темпераментом, как у людей, которые ради достижения своей цели идут по трупам, как говорят немцы. Его, я могу это сказать, глубоко ненавидело множество завидовавших ему людей. Он действительно получил быстрее других в Разведывательной службе свою первую нашивку так же как Крест и позже розетку. Человек ума, а не сердца, но его душа, возможно, испытывала нехватку тепла.
Однако у него были несомненные качества и главным образом, он умел заставить себя выслушать. Я его увидел во время обедов, от первой ложки супа до последней маленькой рюмки ликера, как он навязывался буквально всем гостям, были ли они генералами, депутатами или сенаторами. Он говорил медленно, никогда не повторял, не колебался в выборе слов и стенографистки смогли бы записывать то, что он говорил и передавать машинистке, не перечитывая и ни исправляя. Он между тем, чтобы дать себе время поразмыслить, приобрел привычку усеивать свою речь многочисленными «не правда ли?», что произносилось слишком часто. Хотя, с таким типом людей никогда точно не знаешь, как себя вести, я думаю, что он все-таки испытывал ко мне, не скажу, симпатию, но некоторое уважение. И я с самого начала понял, какую пользу могу из этого извлечь. Когда идея, проект казались мне хорошими, то вместо того, чтобы об этом говорить капитану, постоянно загруженному текущей работой, я открывался доктору, который, незамедлительно понимая, куда я клонил, рассматривал мое предложение не столько теоретически, сколько практически, то есть с точки зрения его осуществления в рамках нашей службы. Если это осуществление казалась ему выгодным и возможным, он ожидал момента поговорить об этом с капитаном, так как он был хорошим дипломатом, и представлял идею как свою.
Однажды в конце октября я воспользовался поездкой в Ленж. Я вначале слушал доктора, так как он это любил. Он рассказал мне об одном из своих первых приключений. Открывая дверь зала ресторана в санатории Святой Анны, он нос к носу столкнулся с немецкими офицерами, направлявшимися на завтрак в табльдоте. Удивленные такой встречей враги выпрыгнули через окна (это было на цокольном этаже), вслед им в качестве салюта прозвучало несколько выстрелов из револьвера, правда, слишком запоздалых. Но зато французы закончили трапезу, предназначенную немцам.
Это маленькое забавное приключение в его рассказе приняло масштабы крупного вооруженного столкновения, что, впрочем, смягчала скрытая ирония, которую, однако, улавливали не все слушатели. Я по этому поводу говорил ему о разочарованиях, причиненных мне некоторыми вещами некоторыми людьми. Но он был, главным образом, скептиком и его любовь к Франции коренилась скорее в голове, чем в сердце. — Боже мой! — говорил он мне, — у нас всех есть и сильные, и слабые стороны, французы же не исключение из правил, не правда ли? Не стоит требовать от человеческой природы больше, на что она способна. Это так же верно, не так ли, что мне порой приходится констатировать факты, которые могут показаться обидными. На прошлой неделе, например, я присутствовал на совещании трех командиров. Их батальоны на следующее утро должны были вместе атаковать сильно укрепленную высоту. Генерал направил меня к ним, чтобы я дал им нужные сведения об этом районе. Совещание проводилось за столом гостиницы в Танне. Мы хорошо выпили и поели и обсудили тысячу разных вещей, не так ли, за исключением планируемой операции. Когда я попытался об этом говорить — в кафе — самый старый из этих господ, довольствовался тем, чтобы сказать: — Ах, да! Наше маленькое дельце завтра утром! Это очень просто; начинаем точно в шесть часов; каждый сделает все наилучшим образом, и встретимся наверху! Очевидно, не правда ли, это уже чересчур, — заключил Бюшэ, а затем добавил с еще большим скептицизмом: — Если только они не хотели говорить в моем присутствии!
Немного раньше возвращения в M...кур я рассказал доктору о плане, задуманном мной во время поездки вдоль швейцарской границы и первого посещения С...баха. Это место располагалось вблизи от того, что казалось предназначенным стать новым фронтом, недалеко от границы и между тем, было довольно спокойным для работы. Оно, как мне представлялось, объединяло все необходимые преимущества. Саже вызвал Валери и меня.
— Вы теперь уже надышались воздухом нашего дома; вы знаете основные направления нашей работы и умеете отличать важное от несущественного. Я не хочу продлевать ваши муки в нашей среде. Доктор Бюшэ, который собирается расположиться на границе, предложил мне направить вас в С...бах. У нас будут, таким образом, два поста подслушивания вблизи от Швейцарии. Я сделаю так, чтобы вам присвоили звание капралов, затем вы станете переводчиками-стажерами и чем раньше, тем лучше, так как я желаю придать вам немного веса по отношению к офицерам, с которыми вы будете иметь дело. Но не потеряйте из виду, что исключительно ваше поведение вам придаст необходимую власть. Само собой разумеется, что вы поступите в распоряжение местного командования и будете оказывать ему все возможные услуги; но не забывайте между тем, что вы зависите исключительно от Главного штаба главнокомандования и подчиняетесь только мне. Никто не имеет право вас ни о чем спрашивать; вы сможете спокойно отвечать даже генералу, что вы не имеете право ничего говорить. Понадобится, естественно, много терпения, вежливости, чувства такта, так как я не хочу никаких историй. Колесо должно крутиться, но я не намерен слышать, как оно скрипит!