6 февраля 1934 года

Мое выступление в палате депутатов в защиту Австрии принесло мне трогательные изъявления благодарности. 10 января 1933 года венское правительство выразило мне свою благодарность. Венское музыкальное общество также выразило мне свою признательность за то, что я подчеркнул самобытность австрийской культуры и ее роль в европейской цивилизации. Это общество обладало для этого должным авторитетом: со времени своего создания в 1812 году оно объединяло цвет интеллигенции страны. Почетный член этого общества Бетховен написал для него свою Торжественную мессу, Франц Шуберт входил в его правление. Обществом была основана всемирно известная Венская консерватория. В его архивах хранятся исключительные ценности: дары эрцгерцога Рудольфа, переписанное от руки первое полное издание сочинений Бетховена, дарственное завещание Иоганна Брамса. В знак благодарности Венское музыкальное общество прислало мне рукопись великого композитора, чья славная и скорбная жизнь была описана мною: это был черновик скерцо до минор Пятой симфонии. Музыкальные темы выступают в этой бесценной реликвии в почти законченной форме, причем мелодическая линия произведения легко прослеживается, несмотря на поспешность и порывистость записи. Увлеченный вдохновением композитор записывает в фа диез только диез, но везде ощущается первоначальная идея скерцо, которая сверкает, как молния.

11 февраля 1933 года наш посол в США Поль Клодель писал мне:

«Вчера я имел дружескую беседу с сенатором Бора, которому я сказал, что вы были глубоко тронуты его высокой оценкой Лозаннских соглашений и его мужественным выступлением в защиту Франции в ходе недавних [441] дебатов в сенате. Я сказал ему, что в трудных условиях настоящего момента все сторонники мира и свободы должны помогать друг другу; я обрисовал ему все трудности, против которых вы вели героическую борьбу, и добавил, что, по вашему мнению, спасение мира может быть обеспечено только путем тесного союза трех великих демократических держав: Франции, Англии и Америки. Таков основной принцип вашей политики. Г-н Бора отнесся к моим словам с самым сердечным и горячим одобрением. Он поручил мне передать вам выражение своей искренней симпатии и подлинного восхищения. Я чувствовал, что его слова были проникнуты глубокой искренностью.

В связи с этим позвольте мне, дорогой председатель, сказать вам все, что я думаю по вопросу о долгах, который в ближайшее время вновь встанет в повестку дня. Имеется два вопроса о долгах — малый и большой. Малый вопрос — это вопрос о платеже 15 декабря, от взноса которого мы столь бестактно отказались. Большой вопрос — это вопрос окончательного урегулирования, и именно этот вопрос будет вскоре поднят. Он настолько важен, что поглощает и лишает интереса все предшествующие разногласия. Поговорив с людьми, близко стоящими к г-ну Рузвельту, я пришел в этих условиях к заключению, что если бы вы вновь пришли к власти, даже не добившись предварительного урегулирования, а вы, по-видимому, выдвигаете это требование в качестве условия sine qua non, то это отнюдь не вызовет недовольства в Америке. Напротив, усиление вашего авторитета было бы выгодно и для Америки и для Франции; это позволило бы вам с большим успехом выступить в роли посредника и, возможно, арбитра, которую придется играть Франции. В самом деле, если по вопросу о долгах мы солидарны с Англией, то по вопросу о валюте, без конца подрываемой операциями Обменного фонда для уравнения валютных курсов («Exchange Equalization Fund»), мы солидарны с Америкой.

Что касается вопроса о международной безопасности, то за последнее время в Америке наблюдается огромный сдвиг. Идея консультативного пакта фигурирует теперь в программах обеих партий. Законопроект, уже принятый в сенате и ныне представленный г-ном Стимсоном{139} конгрессу, [442] включает пункт об эмбарго на торговлю оружием с агрессором. В связи с событиями в Маньчжурии Стимсон лично сказал мне, что он сторонник финансового эмбарго в отношении «государства-агрессора». Он допускает теперь (без сомнения, в связи с событиями на Дальнем Востоке), что можно дать юридическое определение понятия государства-агрессора. Америка готова сотрудничать с европейскими государствами в международных комиссиях и координировать свою политику с их политикой (на Дальнем Востоке и в Южной Америке). Все это является большим достижением по сравнению с тем, что было два года тому назад. Действия Японии изменили американскую точку зрения, и позиция, занятая Лигой наций, способствует укреплению авторитета и престижа этой организации в США.

Крупные пацифистские ассоциации США, которые многое сделали для осуществления Парижского пакта, ставят перед собой в качестве основной задачи добиться вступления США в Международный суд, причем этот пункт включен в платформу обеих партий. Если это будет осуществлено, любое государство, считающее, что ему угрожает опасность скрытой или явной агрессии, сможет обратиться в суд с просьбой о расследовании. Если государство, на которое указывает жалобщик, согласится на такое расследование, то в действие вступит положение о гарантии; если нет, то это создаст против него презумпцию. По мнению моих собеседников, эта процедура является более осуществимой, чем создание Постоянной международной контрольной комиссии.

Искренне поздравляю вас с тем, что вы возглавили Комиссию по иностранным делам, и мечтаю о том дне, когда смогу вновь работать вместе с вами».

17 февраля 1933 года. Г-н Поль Клодель снова пишет мне:

«... Через несколько дней начнутся переговоры с г-ном Рузвельтом по вопросу о долгах. Мне пишут, что впредь до возможного прибытия в США одного из «политических деятелей», ведение переговоров будет поручено моему атташе по финансовым вопросам г-ну Монику. Следует ли считать, что речь идет о вас? Если да, то, говоря со всей [443] откровенностью, мое мнение о целесообразности вашей поездки основывается на следующих двух соображениях.

Вопрос долгов остается крайне трудным вопросом. Позиции Франции и Америки еще очень далеки друг от друга и в настоящий момент кажутся мне непримиримыми. Даже с Англией дискуссия будет весьма тяжелой, так как ее валютная политика вызывает недовольство. Во время недавней беседы с полковником Хаузом, о которой я вам писал, я старался объяснить ему, что в настоящее время единственным желанием США должно быть ваше возвращение к власти и что решение вопроса о долгах, как и всех других вопросов, может явиться успешным следствием этого факта.

Но с точки зрения общей политики ваша встреча с г-ном Рузвельтом будет, безусловно, весьма желательна. Ваши характеры сходны, и вы как бы созданы для того, чтобы договориться с ним. Соглашение Франции с Америкой, обусловливающее соглашение с Англией, является непременным условием возрождения мира. Око явится необходимым предупреждением для империалистических держав. Только вы, дорогой председатель, имеете должный авторитет для обсуждения этого вопроса.

В этом деле вам поможет огромная популярность, которую вы снискали себе в США. В этом конверте вы найдете отчет о моем визите сенатору Бора. Он поручил мне в очень теплых выражениях передать вам его чувства симпатии, уважения и восхищения вами. Обращение этого государственного деятеля в сторонника Франции, огромная польза, которую представляет это для нашей политики, — все это ваша заслуга. Как публично заявил Бора, именно Лозаннская конференция помогла ему понять, вопреки тому, что он думал раньше, что соглашение с Европой возможно.

Как видите, благодаря вашему вмешательству, позволившему предотвратить самые тяжелые последствия совершенной ошибки, имеются все возможности для франко-американского сотрудничества. Вам предстоит ныне использовать их».

* * *

20 марта 1933 года посол Франции в Риме Анри де Жувенель писал мне:

«Позвольте мне сказать вам, что вы должны быть удовлетворены результатами вашего дипломатического маневра в отношении Италии — относительно [444] нерешенных вопросов, как вы сами говорили. Надеюсь, что и я со своей стороны способствовал этому успеху. Во всяком случае, в настоящее время фашизм и его вожди в глубине души весьма недовольны той политикой, которую они проводили по отношению к вам. Г-н Муссолини заметил прежде всего, что он был исключительно плохо информирован, в связи с чем собирается принести вам в жертву руководителя своего отдела печати. Он отнюдь не менее разгневан и на своего парижского посла, что весьма забавно, так как на деле он сам не хотел иметь полноценного посла в Париже, поскольку в его намерения входило проводить все переговоры в Риме, и Гранди сумел дать понять это Макдональду. Но теперь он видит, что никчемность также имеет свои опасные стороны, и упрекает своего бедного представителя в Париже за «антипатию» по отношению к вам (я взял это слово в кавычки, так как оно принадлежит самому г-ну Муссолини). Эти сожаления и угрызения совести во многом объясняют то действительное старание, с которым он стремится в настоящее время угодить нам.

С другой стороны, он упрекает Гитлера за проявление слабости в отношении Гугенберга; он против Аншлюса; он чувствует, что экономическая экспансия Италии неизбежно натолкнется на Востоке на сопротивление Германии, промышленность которой оснащена неизмеримо выше итальянской. Г-н Макдональд недавно продемонстрировал ему выгодность союза с западными державами. Мне кажется, что Муссолини действительно хотел бы иметь некоторое доверие к послу Франции, во всяком случае, он по любому поводу публично оказывает мне это доверие; и, наконец — позвольте мне высказать до конца свою мысль, — это единственный итальянец, с которым вы могли бы легко договориться при личной встрече, так как он не похож на остальных своих соотечественников.

Я счел полезным информировать вас о всех благоприятных изменениях, происшедших за последние две недели в настроении г-на Муссолини. Быстрота, с которой произошла эта эволюция, может, конечно, вызвать у нас сомнение относительно ее длительности. Но отъезжая в эту страну, я имел основания опасаться, и вы сами опасались, что уже слишком поздно и что Италия имеет обязательства перед другими странами. Между тем представляется вполне очевидным, и британские дипломаты вновь подтвердили мне это вчера вечером, что Италия не связана никакими определенными [445] обязательствами с Германией и Венгрией. Именно Венгрия делает непрестанные авансы, стремясь связать Италию обязательствами, но это совсем иное дело. В настоящий момент Италия свободна. Она склоняется к нам постольку, поскольку чашу весов перетягивает Англия, а также, надо сказать, из-за давней симпатии к Франции. Конечно, ни один более или менее влиятельный итальянец никогда не преминет упомянуть в беседе об обиде, полученной им от того или иного француза, приведет то или иное высказывание Клемансо или Пуанкаре, сошлется на ту или иную статью адмирала Доктера или Пертинакса; однако подобная обидчивость также свидетельствует об особом отношении к Франции.

Итальянцы помнят ваше выступление в Тулузе, хотя они и не доказали вам этого. Они считают, что это выступление возродило перспективу дружбы. Не проходит и дня, чтобы мне об этом не повторяли. Они сознают ошибки, которые совершили по отношению к вам, и будут счастливы случаю исправить эти ошибки.

Я счел полезным рассказать вам об этих настроениях и повторить еще раз: «Нет, вы не потерпели поражения, и только время помешало вам использовать до конца ваш успех. И если в настоящее время отношения между Францией и Италией не столь напряженные, то это в большой степени является вашей заслугой, и вполне естественно, что посол Франции в Риме особенно благодарен вам за это».

Весной 1933 года я узнал, что президент Рузвельт пригласил меня в Вашингтон вместе с премьер-министром Англии Макдональдом. У меня сложилось впечатление, что во французских политических кругах не особенно торопились с вручением мне этого приглашения. Информация, переданная в прессу, была туманной, и в ней даже проскальзывало чувство некоторой неловкости. Но в конце концов приглашение было сделано, и 17 апреля 1933 года я выехал из Гавра. По прибытии в Вашингтон я был глубоко тронут, увидев президента Рузвельта, который, несмотря на свою болезнь, вышел встретить меня у входа в Белый дом. Мне была оказана честь быть принятым в семье Рузвельта. После обеда нам показали небольшой кинофильм. Затем мы перешли для беседы в просторный кабинет, стены которого были увешаны моделями различных кораблей, что свидетельствовало о пристрастии хозяина дома к морскому делу. В один из вечеров, встретившись на приеме [446] с членами американского сената, я смог убедиться в том, что все они, даже наиболее расположенные к Франции, возмущены нашей позицией, справедливо считая ее нечестной. В другой раз г-жа Рузвельт устроила концерт негров — учеников одного из флоридских колледжей, концерт, явившийся свидетельством ее бесконечной доброты. Робкие, сдержанные, и как бы охваченные скорбью, эти юноши поразили меня не только безупречностью своих голосов, но и грустной поэзией своих песен, в которых, казалось, нашли отражение долгие страдания этой расы. Я не улавливал нюансов, но ощущал эту скорбь.

В беседах с президентом затрагивались самые разнообразные вопросы. Однажды целый вечер он обсуждал с Макдональдом и мною положение на Дальнем Востоке, которое глубоко его тревожило. Я рассказал ему о наших трудностях с Германией. Он проявил такое понимание наших тревог и опасений, которое оказало бы честь любому французу. Из сотрудничества с нами в период войны он вынес искреннюю и прочную привязанность к нашей стране.

Как-то днем, к концу моего пребывания в США, когда я сидел напротив него, за его рабочим столом, он вдруг неожиданно предложил: «А что, если мы поговорим о долгах!» Прибыв в США именно для того, чтобы обсудить этот вопрос, я старался облегчить ему при его деликатности этот разговор. Тогда терпеливо и мягко он объяснил мне, почему наш отказ от платежей нанес Франции такой ущерб в США. «Долг, который вы взяли на себя по отношению к нам и который мы сократили до минимума, оставив только ваши займы на восстановление и отказавшись от собственно военных долгов, не является межгосударственным, межказначейским долгом. Франция получила возможность свободно выступить на американском рынке. Она осуществила свой заем так, как если бы он был проведен ею у себя дома. 60 миллионов наших соотечественников с энтузиазмом подписались на этот заем. Разумеется, среди заимодавцев были и банкиры и богатые капиталисты, но вы воспользовались также плодами экономии служащих, рабочих, фермеров. Отказавшись платить, вы подорвали веру во Францию у всех тех, кто подписался на заем. Нам пришлось покрыть хотя бы материальные потери этих простых людей и взять на себя выплату вашей задолженности. Поэтому мы были вынуждены изыскивать необходимые [447] средства по линии налогов, национального бюджета, что обременительно для американских граждан. Представьте себе настроение выборных лиц, депутатов конгресса и сенаторов, которым пришлось взять на себя эту ответственность».

Я пытался найти извинение для своей страны или хотя бы объяснить недоразумение. На самом же деле я был унижен, оскорблен до глубины души в своих понятиях о чести. Было ли известно французской общественности, что мы, например, бесплатно получали американские товары, а затем с выгодой перепродавали их, что на специальном языке называется барышничеством (carambouille)? Я получил от одного гражданина письмо, в котором говорилось: «Я потерял сына на полях сражения во Франции. До сих пор я гордился этим, теперь же мне стыдно». Я был возмущен не только демагогией, толкнувшей палату депутатов на этот пагубный путь, но и теми, с позволения сказать, юристами, которые старались найти правовое оправдание нашему бесчестию, как позднее они пытались оправдать циничное нарушение нашего договора с Чехословакией. Будь проклято право, лишенное всего того, что сделало его великим, и превращенное в арсенал мошеннических уловок на службе у недобросовестности!

Между тем президент Рузвельт не примешивал к своим объяснениям никаких упреков. Он излагал мне факты, только факты. «Вы не можете ссылаться даже на мораторий Гувера; предлагая вам ратифицировать его, мы заявили, что он не должен наносить никакого ущерба расчету по долгам, и когда ваш посол от имени Франции подписал ныне отвергаемое соглашение, он полностью отдавал себе в этом отчет, о чем свидетельствуют его собственные заверения».

Внезапно президент изменил тон. «Но оставим эти рассуждения и поговорим как друзья. Я расскажу вам один факт, о котором мне поведал президент Вильсон. Во время последней войны маршал Жоффр и г-н Вивиани были направлены к нему с просьбой немедленно послать американские войска на помощь обессиленной Франции. «Я глубоко взволнован вашим демаршем, — ответил Вильсон, — но если я пошлю вам наших людей, которые сейчас ведут обучение формируемых нами больших армий, то как смогу я сдержать данное вам обещание: высадить на французской земле столько миллионов солдат, сколько потребуется [448] для вашей победы. Мне тяжело отвечать вам отказом, но я вынужден это сделать». Маршал ушел. Через некоторое время, к концу своего пребывания в США, он прислал Вильсону телеграмму из Чикаго с просьбой снова принять его, на что тотчас же получил согласие. И вот однажды в эту же дверь снова вошел победитель битвы на Марне. На глазах у него были слезы. Он направился к Вильсону. «Я хочу пожать вам руку, г-н президент». — «Это самое лучшее, что вы можете сделать, — ответил Вильсон. — Спокойно возвращайтесь к себе на родину. Будет сделано все возможное и невозможное». И Вильсон не только сдержал слово, но и намного перевыполнил свои обещания».

Президент Рузвельт закончил свой рассказ. Тогда я встал и сказал ему: «Позвольте и мне пожать вам руку за Францию». — «Вы правы, — ответил он мне, — пусть Франция сделает усилие и рассчитывает на меня!» Вернувшись в Париж, я подробно рассказал о своей поездке и о ее завершении, но, к сожалению, не смог добиться изменения решения, которое причинило нам столько зла и тяжелые последствия которого мы ощущали в течение столь длительного времени, что с моей стороны было бы слишком жестоко снова говорить об этом.

29 апреля 1933 года президент Пуанкаре, проведший зиму на Лазурном берегу и отдыхавший в Кабуре, поместил в «Иллюстрасьон» статью против сторонников пересмотра Конституции 1875 года, которые сами не знали, чем ее заменить. «Как в пору расцвета буланжизма, — писал он, — фраза прикрывает самые различные и самые противоречивые мысли». Пуанкаре протестовал против намерения лишить депутатов права финансовой инициативы и напоминал, что вопрос о бюджетных прерогативах послужил в Англии и во Франции первопричиной революционного движения. По его мнению, основное препятствие, мешающее нормальному функционированию режима, заключается в существовании широких постоянных комиссий, являющихся центром антиправительственных интриг.

Наконец наступил день основания Национальной компании Роны. 27 мая 1933 года заседание палаты утвердило ее устав. Цель компании — освоение Роны на участке от швейцарской границы до моря с тройной целью: использование гидравлической энергии, навигация, ирригация и использование для других нужд сельского хозяйства. [449]

Срок существования общества был определен в 99 лет; капитал акционерного общества в 240 миллионов франков состоял из 240 тысячефранковых акций, покрываемых при подписке наличными в следующем порядке: 60 тысяч — организациями и учреждениями Парижского района (категория А); 60 тысяч — другими заинтересованными организациями и учреждениями (категория В); 60 тысяч — компанией ПЛМ{140} (категория С) и 60 тысяч — концессионными ведомствами, промышленниками, потребляющими электрическую энергию и воду, акционерными обществами и частными лицами (категория D). Такой принцип, по нашему мнению, превосходно сочетал общественные и частные интересы, обеспечивая общность интересов труда и государственного руководства. Государство не имело акций, однако участвовало в управлении обществом в лице своих представителей в административном совете, насчитывавшем 40 членов. 20 декабря 1933 года было заключено общее концессионное соглашение между компанией и министром общественных работ. Условия подряда определяли объект концессии, порядок выполнения работ и эксплуатации. Председателем административного совета был назначен г-н Леон Перье. Компания брала на себя обязанность поддерживать в исправности и улучшить фарватер на судоходном участке от слияния с Соной до порта Сен-Луи. Она обязалась также построить промышленный порт на левом берегу реки на территории коммун Лиона и Сен-Фонса. Декретом от 26 ноября 1937 года этому порту было присвоено мое имя. Эта честь была расценена мною как награда за настойчивость и упорство в достижении этой цели. Мы обязались также провести работы по освоению водопада Женисья высотою 67 метров, который должен был быть использован для строительства гидроэлектростанции. Позднее, в 1940 году, правительство маршала Петена вывело из компании г-на Леона Перье и меня, а также ряд наших коллег из числа парламентариев. Г-н Обер, который усердно обхаживал нас, чтобы стать директором общества, получил тогда же пост председателя в соответствии с известной формулой: «Дом принадлежит мне — извольте выйти вон». [450]

В августе 1933 года в Софии состоялся Международный конгресс радикальных и демократических партий. Тогда в Болгарии у власти находились наши друзья; в ту пору она была одной из немногих стран, отказавшихся от опыта диктатуры. Я и мои коллеги были приняты с трогательной сердечностью не только властями, но и населением. В Болгарии мы имели возможность оценить усилия, предпринимаемые для защиты французского влияния. Высшая торговая школа святых братьев в Софии насчитывала тогда 700 учащихся, а в коллеже сестер святого Иосифа училось 750 девушек. В городе Филиппополе был сохранен дом, в котором жил Ламартин во время своей поездки на Восток; там же, несмотря на ненависть местных чиновников к иностранцам и итальянскую и немецкую конкуренцию, успешно работал коллеж святых отцов ордена Успения. Замечательный француз Жорж Ато ревностно защищал интересы нашей страны.

Мы были удивлены отношением к нам народа. Я вспоминаю, в частности, волнующие слова делегации, которая пришла приветствовать нас от имени населения города Казанлык и Долины роз: «Великая французская революция научила нас любить свободу, равенство и братство». 12 августа 1933 года муниципальный совет города Софии присвоил мне звание почетного гражданина болгарской столицы.

Из Софии я отправился в Турцию, где Мустафа Кемаль оказал мне исключительно сердечный прием. Он предложил мне свою яхту для посещения троянских руин. Я был восхищен модернизацией древней Турции. Затем я поехал в Россию через Одессу. Мне были оказаны всевозможные знаки внимания — Литвинов не жалел усилий для того, чтобы добиться сближения Франции, Польши и России. Я убедился в этом, выслушав речи, произнесенные на банкете, устроенном в мою честь Моссоветом. Мой стол был усыпан цветами в честь Франции. Я осматривал военные учреждения, музеи, театры; встречался с рабочими на заводах. Повсюду нашу страну горячо приветствовали. В своей книге «Восток» я подробно описал эту поездку. В Риге меня встретили также радушно.

Пышный балет «Пламя Парижа» явился для меня доказательством влияния нашей революции на Советскую Россию. Авторы избрали темой события 1792 года и взятие Тюильри. На сцене фигурировал знаменитый Марсельский [451] батальон. Хор исполнял известные республиканские песни. Автор либретто использовал для постановки гравюры, мемуары, исторические произведения. Однако он допустил некоторый анахронизм, введя в спектакль сцену банкета, даваемого королевской гвардией фландрскому полку. Празднество «Триумф Республики» было поставлено по Давиду. Музыка балета, обогащенная мелодиями Гретри, Мегюля, Госсека и Керубини, имела лейтмотивом «Походную песнь» и «Карманьолу». В весьма произвольно связанных друг с другом сценах восславлялся французский народ — инициатор борьбы за свободу.

По возвращении во Францию я довольно серьезно заболел и был помещен в клинику, а затем в одну из больниц на юге страны. Франклин Рузвельт прислал мне любезное письмо, в котором выражал свое недовольство международной обстановкой. «Вот почему, — писал он мне, — я продолжаю призывать к благоразумию и спокойствию». Дипломатические отношения осложнялись.

14 октября 1933 года министр иностранных дел Германии барон фон Нейрат направил председателю Гендерсону{141} следующую телеграмму:

«От имени правительства Германии имею честь сообщить вам следующее: в свете последних обсуждений заинтересованными державами вопроса о разоружении окончательно выяснилось, что конференция по разоружению не выполнит своей единственной задачи, состоящей в осуществлении всеобщего разоружения. Наряду с этим стало ясно, что провал конференции по разоружению следует объяснять единственно тем, что государства, сильные в военном отношении, не проявляют готовности соблюдать взятые ими на себя обязательства по разоружению. В связи с этим осуществление равноправия, признанного за Германией, оказалось невозможным, и условие, при наличии которого правительство Германии выразило в начале этого года готовность возобновить свое участие в работах конференции, более не существует. Вследствие этого правительство Германии вынуждено отозвать своих представителей с конференции по разоружению».

22 ноября 1933 года бюро конференции единогласно решило прервать на время свою работу, с тем чтобы позволить различным государствам провести параллельно необходимую [452] дополнительную работу главным образом по дипломатическим каналам.

* * *

Директор газеты «Тан» г-н Жак Шастене любезно информировал меня о своей беседе с рейхсканцлером, состоявшейся 15 декабря 1933 года в присутствии профессора Гримма, выступившего в качестве переводчика, и министерского советника Томсена. Гитлер дал согласие на то, чтобы содержание беседы было сообщено ряду лиц. Он заявил своему собеседнику, что не посягает ни на какие иностранные территории, не стремится к подчинению подданных других стран и не хочет следовать политике реванша. Он готов пойти на урегулирование, основанное на фактическом положении вещей, после того как будет ликвидирован Саарский вопрос. Он стремится положить конец извечной борьбе между Германией и Францией. При этом он настойчиво указывал на большевистскую опасность и на необходимость для Германии хороших отношений с Польшей, несмотря на затруднения, созданные Коридором. Он утверждал, что еще до своего прихода к власти он приказал своей партии прекратить всякую агитацию в Данциге. Франция, заметил он, имеет с Германией общую границу всего лишь на протяжении 400 километров, в то время как общая длина всех германских границ достигает нескольких тысяч километров. С реалистической точки зрения он не верит в возможность технического разоружения, но требует для Германии равноправия (Gleichberechtigung), причем сильные в военном отношении государства должны взять на себя обязательство не превышать в том, что касается вооружения, уровня 1933 года. Вооруженные силы Германии составили бы 50 процентов от численности вооруженных сил Франции, то есть 300 тысяч человек, и Германия отказалась бы от самых тяжелых образцов вооружения. Основные руководящие нации заключили бы пакты о ненападении на срок от 8 до 10 лет. Государства взаимно обязались бы придерживаться гуманных принципов ведения войны. Позднее можно было бы провести переговоры о более широком сокращении вооружений. Германия была бы согласна на любую форму всеобщего взаимного контроля. Канцлер добавил, что возвращение Германии в Лигу наций предполагает восстановление равноправия и конструктивную перестройку Лиги, которую следует избавить от парламентарного режима. Гитлер заверял, [453] что не нуждается во внешнеполитических успехах. Он дал честное слово, что так называемые инструкции министерства пропаганды представителям рейха за границей, опубликованные в газете «Пти паризьен», являются грубой фальшивкой. Г-н Шастене резюмировал существо этой беседы в номере «Тан» от 17 декабря 1933 года.

Меморандум, врученный 18 декабря 1933 года нашему послу в Берлине, уточнял предложения германского правительства. Гитлер заявил, что он больше не рассчитывает на всеобщее разоружение. Если правительства ряда стран и относятся серьезно к возможности разоружения, они не будут поддержаны своими парламентами. По его мнению, Германия является единственным государством, действительно выполнившим обязательства, записанные в Версальском договоре; она имеет право добиваться тем или иным путем равных прав на обеспечение своей безопасности. «Если вопреки нынешней убежденности правительства Германии другие нации пошли бы на полное разоружение, правительство Германии заранее заявляет о своей готовности присоединиться к подобной конвенции и также разоружиться в случае необходимости до последней пушки до последнего пулемета».

Германия требует полного равноправия и запрещения для сильно вооруженных государств превышать уровень своих вооружений. Германия будет использовать свое равноправие «столь умеренно, что ни одна европейская держава не сможет усмотреть в этом угрозу агрессии». Она согласна с установлением контроля и с заключением пактов о ненападении. Она будет иметь армию в 300 тысяч человек, нормально оснащенную оборонительным оружием. Однако реорганизация рейхсвера ни в чем не изменит природу и характер СА и СС.

Приведу один отрывок из этого меморандума, приобретающий особый интерес в свете последующих событий:

«СА и СС не являются военными организациями и не станут ими в будущем. Они составляют неотъемлемый элемент политической системы национал-социалистской революции и, следовательно, национал-социалистского государства. В них насчитывается примерно два с половиной миллиона человек, начиная от восемнадцатилетних юношей и кончая глубокими стариками. Единственной задачей этих формирований является организация политических масс нашего народа с тем, чтобы сделать навсегда невозможным возрождение [454] коммунистической угрозы. Возможность ликвидации этой системы зависит от сохранения или прекращения большевистской опасности. Социалистские организации, противостоящие бывшему марксистскому объединению «Имперский флаг» и «Союзу красных фронтовиков», не имеют ничего общего с армией. Попытки установить общность между СА, СС и армией рейха и объявить их дополнительными военными формированиями исходят от тех политических кругов, которые рассчитывают, что упразднение этого органа защиты национал-социалистского движения создаст возможность нового раскола немецкого народа и возобновления коммунистической деятельности».

Меморандум 18 декабря требовал также возвращения Германии территории Саара без проведения плебисцита.

В своих заявлениях от 26 декабря 1933 года я сделал намек на возможность нового конфликта, когда для нас окажется необходимым вмешательство Соединенных Штатов. «Чикаго геральд экзаминер» от 27 декабря и «Чикаго трибюн» от 28 декабря приветствовали эти заявления.

1 января 1934 года французское правительство ответило на германский меморандум от 18 декабря 1933 года. Оно выступило против требований рейха, как противоречащих принципам конференции по разоружению и декларации держав от 11 декабря 1932 года. Наша цель — добиться существенного сокращения вооружения. Между тем Германия требует постоянную армию численностью в 300 тысяч человек, к чему следует прибавить часть полиции и военизированные организации, которые пополняются рейхсверовскими кадрами, прошли военную подготовку, получили навык владения оружием и в определенной степени являются моторизованными. Французское правительство отмечало, что организация и территориальное размещение войск СА и СС проведены в строгом соответствии с армейским образцом. Оно заявляло о своей готовности «принять видоизмененный британский план, причем должно быть предусмотрено, что в первые годы осуществления конвенции сокращение французских вооруженных сил будет согласовано с преобразованием существующих германских сил, с тем чтобы обе армии были унифицированы по типу оборонительной армии с кратким сроком службы и ограниченной численностью с целью постепенного уравнения численности сравнимых вооруженных сил Франции и Германии, то есть сил, предназначенных для защиты [455] метрополии». Что же касается технического оснащения наземных войск, то с самого начала действия конвенции Франция готова сохранить нынешний уровень всех вооружений, а также пойти на запрещение производства всех видов военных материалов, превосходящих по своему калибру или тоннажу нормы, установленные для всех государств. Во второй фазе осуществления конвенции было бы проведено, с одной стороны, прогрессивное уничтожение техники, превышающей количественные ограничения, установленные для всех, а с другой стороны — предоставление разоруженным государствам разрешенных видов техники. Например, во второй фазе Франция охотно пошла бы на уменьшение калибра мобильной артиллерии до 15 сантиметров. В отношении военно-воздушных сил Франция с первых же лет согласилась бы на запрещение воздушных бомбардировок на условиях, предусмотренных резолюцией от 23 июля 1932 года, и пошла бы, при условии распространения этой меры на все страны, на 50-процентное сокращение наличной военной техники, с тем чтобы конечной целью этого сокращения явилась ликвидация национальных военно-воздушных сил и замена их международными военно-воздушными силами. Таким образом, Франция остается верной последовательному сокращению вооружений. Она считает, что проблемы, которые необходимо решить являются не франко-германскими, а европейскими проблемами; она остается верной Уставу Лиги наций. В заключение Франция призывала Германию возвратиться на путь Женевы.

В начале 1934 года представился случай снова убедиться в том, какой ущерб нанес нам в США наш отказ выплачивать долги. 21 декабря 1933 года в «Нью-Йорк америкен» была помещена статья, в которой говорилось о необходимости закрыть для несостоятельной Франции доступ к национальным рынкам США после проведения мероприятий по отмене «сухого» закона. Президент Рузвельт относился к нам все так же благожелательно и стремился предотвратить обострение дискуссии. Однако он вынужден был заявить, что вновь поставит вопрос о долгах. Позиция конгресса оставалась столь же непримиримой. Об этом свидетельствовали проявления симпатии в адрес Финляндии, расплатившейся по долгам. Наши отношения оставались плохими. Существовало глубокое недовольство, которое охватило и народ. Херстовская пресса три или четыре раза в неделю опубликовывала резкие статьи против Франции, тем более что [456] она выступала в защиту калифорнийских вин. Наше поведение сравнивалось с поведением Италии. В газете «Детройт таймс» от 26 декабря 1933 года был дан следующий заголовок: «Американские рынки должны быть полностью закрыты для несостоятельной Франции». В газетах помещали самые недружелюбные карикатуры на нас.

Между тем французская пресса, как отмечал председатель Американского клуба в Париже, умышленно извращала все новости, поступавшие из США, и нападала на президента Рузвельта, который был популярен как никогда. Со своей стороны американская пресса жестоко, но справедливо обвиняла нас в том, что мы не уплатили даже своего торгового долга по поставкам на сумму в 400 миллионов долларов. Нашу позицию невозможно было оправдать, как это и предвидел ранее наш посол в Вашингтоне Поль Клодель, с мнением которого я целиком согласился в ходе беседы, имевшей место в сентябре 1932 года.

Кампания против нас продолжалась. На обложке журнала «Лайф», известного своей враждебностью к херстовской прессе и расположением к Франции, наша страна была изображена в виде маленькой блондинки, танцующей на куче золота, прижав руку к сердцу. Подпись гласила: «Я не могу дать вам ничего, кроме любви». Создавались лиги, члены которых обязывались не покупать французские продукты. Все это сказывалось на делах нашей Трансатлантической компании. Некоторые из ее агентов отказывались от своих контрактов. Один гражданин из Лос-Анжелеса написал в дирекцию компании: «Вычеркните мою фамилию из вашего адресного списка, пока Франция не станет честной нацией». Другой, из Мичигана, заявил, что его нога более не ступит на французскую землю. Агент из штата Айова отослал в компанию весь свой запас билетов. Многие клиенты отказались от своих заявок на места. Конкурирующие общества широко использовали наши затруднения. Национальное бюро туризма Франции отмечало сокращение числа приезжих из США.

Переговоры по разоружению продолжались. 3 января 1934 года в Риме Муссолини вручил сэру Джону Саймону памятную записку по этому вопросу. 19 января Берлин направил свой ответ Парижу; 29 января в пространной ноте была изложена точка зрения британского правительства.

Я поддерживал связь со своими русскими друзьями; 4 января 1934 года Максим Литвинов любезно писал мне из [457] Москвы: «Я твердо надеюсь, что нас обоих ожидают долгие годы успешного и плодотворного сотрудничества на пользу столь необходимого нашим народам мира, самым твердым и преданным сторонником которого вы являетесь».

История февральских кровавых дней 1934 года{142} была беспристрастно и авторитетно описана бывшим министром юстиции, председателем комиссии по расследованию, депутатом Лораном Бонневе, и никто не посмел ее оспаривать. Предоставив партиям объяснять свои намерения, он излагал факты, единогласно подтвержденные комиссией. «Теперь, когда окончательно рассеяны легенды, нарочито распространявшиеся после трагического дня 6 февраля, те, кто стал бы ныне вновь подхватывать их, были бы виновны уже не в ошибке, а во лжи. Так, не подлежит сомнению, что 6 февраля на площади Согласия охрана не стреляла ни из пулеметов, ни из автоматов, ни из винтовок (единогласно); что охрана сделала первый выстрел лишь после того, как к ней было применено насилие (единогласно); что республиканская гвардия, мобильная гвардия и жандармы не «подхлестывались» ни алкогольными напитками, ни другими возбуждающими средствами (единогласно); что группа демонстрантов, личность которых не удалось установить, умышленно подожгла министерство морского флота (единогласно); что колонна демонстрантов Национального союза бывших фронтовиков не подвергалась обстрелу со стороны охраны ни при первом прохождении, ни при возвращении (единогласно); что правительство не отдавало приказа стрелять по демонстрантам (большинством, при трех воздержавшихся)».

28 декабря 1933 года разразился скандал с фальшивыми байоннскими облигациями, разросшийся в дело Ставиского.

7 января 1934 года был арестован байоннский мэр депутат Гара; 8 января покончил с собой сам Ставиский, скрывавшийся, как стало известно, близ Шамони. В тот же день подал в отставку министр колоний Далимье, который в 1926 году подписывал письма, использованные Стависким.

11 января 1934 года было объявлено об аресте редактора газеты «Ла Либерте» Эймара и директора газеты «Ла Волонте» Дюбарри за укрывательство. [458]

27 января 1934 года подал в отставку кабинет Шотана. По выражению Бонневе, это произошло «в два этапа». Сначала министр юстиции Рейнальди потребовал и получил свободу действий, дабы «ответить на нападки и инсинуации, направленные против него», вслед за чем сразу же собрался совет кабинета, принявший решение вручить президенту республики заявление об отставке всего правительства.

Утром 30 января 1934 года Даладье приступил к сформированию нового правительства. По замыслу Даладье, в кабинет должны были войти некоторые депутаты центра: г-да Пьетри (министерство финансов), Дуссен (техническое образование), Фабри (министерство вооруженных сил) и Бардон (министерство по делам искусств). Однако группа республиканского центра, возглавлявшаяся Тардье, исключила Фабри. 3 февраля начальник секретной полиции г-н Томэ, префект полиции Кьяпп{143} и прокурор республики Прессар получили новые назначения. Даладье по телефону сообщил Кьяппу о назначении его на должность генерального резидента в Марокко. Кьяпп отказался от назначения. Премьер-министр уверял, что при этом Кьяпп заявил ему по телефону: «Вечером мы встретимся на улице». Кьяпп же утверждал, что он сказал: «Вечером я окажусь на улице». Префектом полиции был назначен г-н Бонфуа-Сибур. Тем временем Фабри, Пьетри и Дуссен подали в отставку. По выражению Бонневе, дело Кьяппа «начинало разгораться». Префект департамента Сены Ренар солидаризировался с Кьяппом. 6 февраля, в день, когда правительство должно было предстать перед палатой депутатов, была организована демонстрация. Организация «Патриотическая молодежь» объявила, что настал «долгожданный час национальной революции». Состав кабинета был опубликован в прессе в среду 31 января.

В субботу, 3 февраля, в 7 часов вечера, когда я уже возвратился в Пион, Поль Бонкур сообщил мне по телефону, что Жан Фабри и Пьетри вышли в отставку и что ему предлагают портфель военного министра. На вопрос о моем мнении я ответил, что не вижу никаких причин для отказа. Я не желал вмешиваться в комбинацию, по поводу которой со мной никто не консультировался. В воскресенье утром [459] мне позвонил Маршандо с сообщением о том, что ему предложен пост министра финансов. Я дал такой же ответ. К 10 часам Даладье сообщил мне по телефону, что он назначил господина Вилле префектом департамента Сены и господина Боллаэра — префектом департамента Роны. Он просил меня уведомить об этом господина Вилле, что я сразу же сделал.

Во вторник утром, 6 февраля, я прибыл в Париж на совещание парламентской группы радикал-социалистов. Мы были предупреждены Даладье, что он придет на совещание. Я встретил его краткой приветственной речью. Собравшиеся по-разному относились к новому правительству, которое сперва склонилось вправо, а затем круто повернуло влево, вызвав инцидент с Кьяппом. После того как Даладье выступил с короткой речью, я счел уместным в интересах единства призвать депутатов оказать доверие правительству во имя защиты республиканских учреждений. Вновь взяв слово, Даладье потребовал полного одобрения. Тогда я спросил его, удовлетворяет ли его текст, который я хочу поставить на голосование членов группы. Получив формальное согласие Даладье, я провел голосованием следующую резолюцию: «Палата выражает доверие правительству в интересах защиты республиканских учреждений и, отклоняя все дополнения, переходит к обсуждению повестки дня».

Со всех сторон надвигались грозовые тучи. Лоран Бонневе со свойственным ему беспристрастием описал заседание палаты депутатов. Как только председатель совета министров начал зачитывать свое заявление, стало ясно, что не избежать самой яростной обструкции, направленной главным образом против министра внутренних дел Фро, появление которого было встречено аплодисментами депутатов левых партий. Председательствующий Буиссон намерен был прервать заседание. Даладье с похвальным спокойствием продолжал оставаться на трибуне. Правильно ли он поступил, начав отвечать на интерпелляции по своему выбору? Во всяком случае, это смутило социалистов и даже некоторых радикалов. Я заметил, что самолюбие нескольких депутатов было задето. Даже в этот критический день были такие выступления, которые казались совершенно неприемлемыми. На деле любой инцидент мог послужить предлогом. Убедившись в невозможности восстановить спокойствие, Даладье правильно решил отвести все интерпелляции. Это было форменное сражение. Оппозиция требовала с трибуны приступить [460] к голосованию в расчете, что к этому времени будут мобилизованы уличные силы. Из садика перед зданием палаты депутатов начал доноситься шум. Вечерние огни освещали небольшой отряд конной гвардии, защищавшей мост. Несколько коллег, отправившихся за информацией, возвратились с довольно тревожными известиями. Вооружившись тростями, к концам которых были прикреплены бритвы, демонстранты нанесли ранения лошадям. Палату охватило волнение. Председательствующий то и дело вынужден был объявлять перерыв. Я отметил спокойствие Леона Блюма. Был момент, когда демонстранты, прорвав заграждения, угрожали вторжением в здание парламента. Тон выступлений обострялся. Особенно отличился маркиз де Тасте. «Кто приказал стрелять?» — кричал он премьер-министру. В беспокойстве ряда депутатов я уловил скрытый страх. С большим трудом Буиссон закрыл заседание после того, как выступил Франклэн-Буйон, который со свойственным ему неистовством оскорблял правительство и требовал его отставки. Однако при голосовании правительство получило значительное большинство: 343 голоса против 237.

Отныне решающее слово принадлежало не палате, а улице. Навестив в медпункте палаты депутатов раненых охранников, я вышел из Бурбонского дворца в сопровождении своих друзей Кампэнки, Жюльена, Корню и Монервиля. Мы дошли пешком до площади Инвалидов. Какой-то молодой человек, узнав меня, начал выкрикивать оскорбления, собрав вокруг себя враждебно настроенную толпу. С тротуара навстречу мне бросилась маленькая женщина, принадлежавшая, по-видимому, к так называемому «хорошему обществу», и стала осыпать меня бранью. Я получил удар ногой по голени. Раздались крики: «В Сену его! В Сену!» Я почувствовал себя униженным при мысли о том, что мэр Лиона может окончить свои дни не в Роне, а в какой-то другой реке, и осмелился сказать это вслух в тот самый момент, когда имел честь претерпевать оскорбления не от «простонародного хамья», как принято говорить, а от весьма изысканных лиц, собравшихся сюда для защиты порядка. Какой-то коммунист мужественно помог мне добраться до полицейского заграждения, охранявшего министерство иностранных дел. Один из членов «Огненных крестов» приказал своим прекратить атаку. Мои коллеги проявили замечательное хладнокровие и преданность. Не могло быть и речи о том, чтобы добраться до бульвара, где я остановился. Мадам [461] Кампенки оказала мне на несколько часов самое любезное гостеприимство. Когда я пришел к себе в номер, выяснилось, что демонстранты пытались проникнуть в него. До самой ночи до меня доносился шум происходивших неподалеку столкновений, которые были описаны господином Фро в его показаниях от 25 апреля перед комиссией по расследованию.

В чем состоял основной замысел демонстрантов? На этот вопрос отвечают опубликованные на 145-й странице книги Бонневе показания Анри Дюмулена де Лабартета — инспектора финансов, бывшего сотрудника Анри Шерона и Поля Рейно, а в дальнейшем начальника гражданского кабинета маршала Петена. По его словам, он находился в четвертом ряду наступавшей колонны, рядом с господином Тетенже. 11 апреля 1934 года он дал следующие письменные показания комиссии по расследованию: «Что касается нашей цели, то она заключалась в том, чтобы проникнуть без оружия, с помощью массового натиска в Бурбонский дворец и, сделав необходимый отбор (в прежнем составе палаты я лично знал, во всяком случае в лицо, 370 депутатов из 610), подвергнуть основательным (но не кровавым) репрессиям ставленников того всеобщего избирательного права, которое ведет Францию к войне и разорению». Таким образом, речь шла о том, чтобы через парламент посягнуть на всеобщее избирательное право.

В среду, 7 февраля, кабинет Даладье подал в отставку. Утром меня вызвал к себе президент республики. «Победа за вами!» — сказал он мне. Я возразил против подобной интерпретации моих намерений. Президент был совершенно неправ, считая, что я обиделся на него за то, что он не поручил мне формировать правительство. Он сообщил мне число погибших и просил посоветовать Даладье подать в отставку. Еще до этого я получил приглашение явиться в резиденцию правительства. Позднее Тардье рассказал мне, что я обязан этим приглашением председателю палаты депутатов, который, получив подобное же приглашение, поставил свое присутствие в зависимость от моего прихода. К полудню я был на Кэ д'Орсе. В кабинете Даладье уже сидели Фернан Буиссон, Леон Блюм и Фроссар. Фроссар открыто настаивал на отставке Даладье и образовании правительства «национального единства». Председатель палаты придерживался того же мнения. Леон Блюм, по-видимому, не хотел брать на себя ответственности, выступив в роли советчика [462] в деле, в которое ему не следовало вмешиваться. Несмотря на спокойствие Даладье, мне показалось, что он был весьма встревожен сообщениями, поступившими, по его словам, от Фро: министр внутренних дел отказывался отвечать за порядок и требовал отставки. Я посоветовал не арестовывать без наличия бесспорных оснований Доде, Морраса и Пюжо, так как это было бы противозаконно и, во всяком случае, было бы плохо интерпретировано. С каждой минутой новости становились все хуже. Из правительства вышел Бардон. Поступило сообщение, впрочем оказавшееся неверным, об отставке де Шапделена. Пришли Мартино-Депла и Клапье, которые заявили Даладье, что правительство не должно более оставаться у власти. Когда меня в первый раз спросили о моем мнении, я заявил премьер-министру, что, как и Буиссон, я не могу советовать ему идти на авантюру, которая, судя по имеющейся информации, будет, повидимому, кровопролитной, тем более что это противоречило бы мнению министра внутренних дел. Даладье объявил нам, что он подаст в отставку.

К концу дня, в 18 часов, председатель палаты Буиссон вызвал меня, Шотана и Тардье и информировал нас о переговорах с Думергом. Когда бывшему президенту республики в первый раз предложили по телефону сформировать правительство, он отказался. Во время второго разговора он ответил, что, прежде чем им будет принято какое-либо решение, он желал бы, чтобы к нему обратились с коллективным демаршем предшествующие премьер-министры. Я дал согласие лично от себя, резервировав позицию депутатов своей партии. Надеясь застать их в сборе, я немедленно отправился проконсультироваться с ними в палату депутатов. Однако по просьбе охраны, которая принимала меры, необходимые для защиты здания парламента, депутаты разошлись в 18 часов 30 минут. Тогда я собрал тех, кого смог найти, и они уполномочили меня поддержать демарш от их имени.

7-го вечером с балкона своего номера, расположенного на самом верхнем этаже гостиницы «Отель де Пари», я наблюдал, как проходили колонны бесчинствовавших демонстрантов. По словам Бонневе, они кричали: «На виселицу Фро! Даладье — убийца! Долой Эррио!» Они поджигали все, что попадалось им под руки. Я чувствовал себя, принимая во внимание разницу, на положении Нерона во время пожара Рима, с той выгодой для него, что он не мог видеть, подобно мне, как горят общественные уборные. [463]

Утром, в четверг, 8 числа, согласившись на формирование правительства, г-н Думерг прибыл в Париж. Парламентская группа моей партии единогласно приняла на своем заседании следующую резолюцию:

«Парламентская группа радикалов и радикал-социалистов, собравшись на заседание под председательством г-на Эррио, после продолжительной дискуссии, в которой приняли участие господа Герню, Кюдене, Аршембо, Лассаль, Ногаро, Клерк, Мальви, Эльбель, Дейри, Жуффро, де Шаммар, а также председатель группы, приняла следующую резолюцию: «Верная своей программе, парламентская группа радикалов и радикал-социалистов, ставя превыше всего защиту республиканских институтов и высшие интересы страны и твердо решив сделать все от нее зависящее, чтобы добиться абсолютного уважения честности, поручает своему председателю г-ну Эдуарду Эррио оказать от имени партии содействие г-ну Думергу в этом деле общественного спасения». [464]