Внутренняя политика. Диктатура денег
На следующий день после выборов, в среду, 20 мая, Пенлеве, меня, Пуанкаре и Франсуа-Марсаля пригласили в Елисейский дворец, к г-ну Мильерану, чтобы рассказать нам об опасностях, которые нас ожидали.
Придя к власти, мы составили и опубликовали отчет о финансовом положении Франции к началу полномочий палаты тринадцатого созыва. Ни одна из цифр этого документа не могла быть опровергнута. Ни одно из его утверждений не оспаривалось.
Несомненно, что причиной финансовых трудностей Франции было огромное увеличение государственного долга между 1914 и 1924 годами и главным образом чрезмерная доля в нем текущего долга, состоящего из краткосрочных ценных бумаг (боны национальной обороны, казначейские боны, облигации, выпущенные для восстановления освобожденных областей), подлежащих погашению по номиналу в кратчайший срок. Цифры, взятые из опубликованного нашим правительством отчета, показывают этапы этого роста.
Согласно таблице, представленной финансовой комиссии сената 4 июня 1924 года ее генеральным докладчиком г-ном Анри Беранже, государственный долг Франции составлял в общем в мае 1921 года 262 миллиарда, в марте 1922 года — 283 миллиарда, в августе 1923 года — 305 миллиардов. Конечно, этот рост вызван был в значительной части восстановлением разоренных областей, но правительства покрывали с помощью займов как дефицит обыкновенного бюджета, так и дефициты бюджета расходов, [259] подлежащих возмещению. До войны консервативная буржуазия яростно боролась против подоходного налога, принятого во всех соседних больших государствах. Она лишила Францию этого источника доходов, основанного на фискальной справедливости, который позволил бы нашей стране избежать нарастания бюджетных дефицитов и массовых займов.
Что касается текущего долга, то существовало два главных источника его роста, как это объяснили г-да Жан Монтиньи и Жак Кейзер в их брошюре «Финансовая драма и ее виновники»:
1. Боны национальной обороны, выпущенные во время войны. Их сумма достигала 24 740 миллионов на первое января 1919 года; 45 445 миллионов на 30 ноября 1919 года; 56343 миллиона на 1 июня 1924 года. Их выпуск был настолько беспорядочным, что не было возможности точно установить их сумму (с точностью до нескольких миллиардов), как сообщил об этом сенату в 1923 году в своем докладе по бюджету г-н Анри Беранже.
2. Облигации национальной обороны (выпущенные сроком на пять, шесть и десять лет), казначейские боны, эмиссии «Национального кредита» (10 миллиардов в 1922 году, 37 миллиардов к 31 июля 1924 года).
Сроки платежей по этим ценным бумагам были назначены как придется: 24 миллиарда — в 1925 году, 6 — в 1926 году, 6 — в 1927 году, 3 миллиарда 900 миллионов — в 1928 году, 9 миллиардов — в 1929 году, 117 миллионов — в 1930 году, 2 миллиарда — в 1931 году, 6 миллиардов — в 1932 году, 3 миллиарда — в 1933 году и 6 миллиардов — в 1934 году.
В своем отчете, представленном финансовой комиссии сената 4 июня 1924 года, генеральный докладчик г-н Анри Беранже сделал следующее заявление о «неотложном текущем долге»: «Этот долг состоит примерно из 60 миллиардов франков в бонах национальной обороны и в казначейских бонах сроком на три, шесть и двенадцать месяцев. Но, как явствует из статистических сведений, представленных управлению государственной отчетности, эти боны в среднем погашаются каждые шесть месяцев. Таким образом, для обеспечения нормального функционирования казначейства нужно возобновлять эти 60 миллиардов каждые шесть месяцев. Это составляет годичный оборотный фонд в 120 миллиардов франков, который должен получить одобрение народа. Если учесть, что, помимо этого годичного оборота [260] в 120 миллиардов бон национальной обороны, казначейство должно будет осуществить платежи на сумму в 30 миллиардов для погашения облигаций, выпущенных сроком на 6 и 10 лет, по первому требованию держателей, а также по казначейским бонам, выпущенным сроком на 3, 6 или 10 лет, равно как и по внешним коммерческим долгам, подлежащим погашению (Япония, Уругвай, Аргентина, Великобритания и т. д.), то можно признать, что никогда еще положение казначейства не было таким тяжелым, каким оно будет в ближайшие месяцы, и что оно будет, как никогда прежде, нуждаться в вере населения в силу ресурсов и производительности нашей страны». Согласно частной и доверительной справке, врученной 19 апреля 1924 года г-ном Франсуа-Марсалем председателю финансовой комиссии сената, помощь, оказанная казначейству банками, достигла «за последние месяцы» суммы в 2 544 261 тысячу франков.
В заключение своего отчета г-н Анри Беранже заявил: «Финансовая проблема современной Франции является в значительно большей мере проблемой казначейской, чем бюджетной». Казначейство должно обеспечить постоянное движение более 150 миллиардов текущего или краткосрочного долга. А наши налоги составляют лишь 30 миллиардов, то есть одну шестую этой суммы. И он напомнил, что еженедельные сводки Французского банка без конца достигали потолка авансов и потолка обращения.
Немедленно началась кампания против «Левого блока». Начиная с 21 мая 1924 года «Тан» писала: «...как бы ни запоздало это предостережение, нужно объявить Франции, что она подвергается смертельной опасности. Большинство, расточительное из принципа, досаждающее частным состояниям, собирается повсюду посеять смуту... Деньги, которых нам все еще не хватает, оно будет щедро раздавать старым и новым монополиям, среди которых должно быть названо социальное страхование... Оно будет изыскивать эти недостающие средства в новых беспощадных и тиранических налогах, в конфискации капиталов, собственности, наследств, промышленной и торговой прибыли. Мы жалуемся на дороговизну жизни; вполне вероятно, что мы лишь завтра узнаем, до каких высот она может подняться. Мы должны ждать наступления невиданного финансового кризиса. Что будет представлять завтра кредит Франции? Что станется с нашим франком?» В газете «Энформасьон» от 22 мая я выступил [261] против этого опасного для нашей национальной валюты маневра. 29 мая в той же газете я доказывал, что «на франке хотели отомстить за успех, одержанный республиканскими идеями». Я ссылался на статью, опубликованную в лозаннском «Ревю» г-ном Тьебо Сиссоном, писавшим о «крахе наших финансов, о режиме фишек, о тирании частных комитетов, об анархии в государственных учреждениях, о повсеместном беспорядке». 8 июня «Тан» снова выступила против социального страхования. 17 июня 1924 года директор Главного фондового управления вновь, заявил о своей тревоге. Он напомнил министру, что «с июля 1923 года от случая к случаю, а с начала 1924 года постоянно и в силу официозного соглашения, заключенного в то время между г-дами Ластейри и Робино, Французский банк предоставлял в распоряжение казначейства сверх авансов, предусмотренных действующими соглашениями, средства, получаемые от полного или частичного использования его свободных резервов. Для этого используется следующая процедура: подписываются боны сроком на один месяц». Высокопоставленный чиновник подсчитал, какую огромную помощь предоставлял Французский банк «сверх обычных операций по счету казначейства». Он уточнил, что к 17 июня 1924 года «не существовало никаких тайных обязательств по отношению к какому-либо учреждению, кроме Французского банка».
Подробная выборка из записей Французского банка относительно авансов, предоставленных казначейству в разных формах начиная с июня 1924 года, приложенная к письму банка г-ну Кайо от 29 апреля 1925 года, давала следующую картину, согласно еженедельной сводке на 19 июня 1924 года:
Прямые авансы — 23000 миллионов
Косвенные авансы — 1388 миллионов
Согласно этому же документу, в тот же день, 19 июня 1924 года, кредитовое сальдо текущего счета казначейства достигло 18 миллионов. А до конца месяца оставалось еще десять дней.
У г-на Клемантеля не было другого выхода, как обратиться к кредитным учреждениям. Он созвал 2 июля их представителей и добился от них авансов, необходимых для обеспечения платежей конца июня. На 3 июля положение было следующим: [262]
| Прямые авансы (в счет разрешенного максимума в 23 миллиарда 200 миллионов) | 23 100 миллионов |
| Косвенные авансы | 1 815 миллионов |
| Итого | 24 915 миллионов |
Кредитовое сальдо казначейства достигало 15 миллионов. Денежных знаков в обращении было на 40 миллиардов 416 миллионов при максимуме в 41 миллиард.
Помимо обязательств по текущему долгу (казначейские боны, боны национальной обороны, денежные вклады в казначейство, авансы Французского банка), достигавших более 90 миллиардов, в 1925 году предстояли массовые платежи по краткосрочным бонам. Цифра этих платежей на 1 июля 1924 года, согласно докладу, сделанному 17 марта 1928 года г-ном Клемантелем демократической левой сената, была следующая (в тысячах франков):
| 16 февраля 1925 года. Облигации национальной обороны 1915–1925 годов | 333 671 |
| 1 июля 1925 года. Боны «Национального кредита», 2-й выпуск | 3 290 000 |
| 25 сентября. Боны 1922 года, выпущенные сроком на 3 и 5 лет | 8 236 934 |
| 8 декабря. Боны 1923 года, выпущенные сроком на 3, 6 и 10 лет, первая серия | 10 090 088 |
| Итого | 2 950 693 |
Помимо этого, многочисленные платежи по внешним займам Англии, Соединенным Штатам, Голландии, Аргентине, Уругваю, Канаде, Египту, составлявшие во франках по курсу дня, за вычетом сумм, уплаченных в порядке бюджетных ассигнований, 950 миллионов франков.
Таким образом, общий итог достигал 22 900 693 тысяч франков.
Франция, выступавшая некогда везде кредитором, теперь была почти повсюду должником. [263]
Когда мы пришли к власти, финансовое положение Франции было особенно тяжелым. Г-н де Муи, директор Главного фондового управления, обрисовал его министру финансов в пространной докладной записке от 27 июня 1924 года. Он писал следующее:
«Дебет авансового счета государства, открытого ему Французским банком и колебания которого показывают размер наличных средств казначейства, за последние месяцы все время удерживался на уровне, настолько близком к максимуму, предусмотренному для денежных авансов согласно условиям конвенции 14 декабря 1923 года, что, если бы не прибегали постоянно к тайным авансам банка, а изредка к различным казначейским операциям чрезвычайного характера, указанный максимум постоянно превышали бы. Я напомню, что баланс 3 января 1924 года показал, что авансы банка казначейству достигли цифры в 23 миллиарда 100 миллионов при максимуме в 23 миллиарда 200 миллионов, тогда как общая сумма тайных авансов на то же число, согласно устным сведениям, сообщенным банком, достигала приблизительно 600 миллионов. Таким образом, учитывая все элементы, превышение условного максимума, утвержденного законом, составляет 500 миллионов. С этого времени сумма авансов никогда не была ниже 22 миллиардов 600 миллионов, причем эта наиболее низкая цифра была достигнута лишь однажды — в балансе от 24 января, когда для казначейства в банке осталась еще свободная сумма в 600 миллионов, явно недостаточная для платежей в конце месяца, размер которых в среднем превышал один миллиард, а однажды, в конце мая, достиг даже 1400 миллионов».
Этот неоспоримый официальный документ показывает, что еще до нашего прихода к власти правительство постоянно прибегало к тайным авансам Французского банка. Директор Главного фондового управления сигнализировал о тенденции к ухудшению, которая должна была заставить министра обратиться за помощью к кредитным учреждениям. Одно из предшествовавших правительств добилось от парламента полномочий на увеличение с ведома государственного совета условного максимума авансов в промежутках между сессиями. Г-н де Муи рекомендовал прибегнуть к таким же мерам, поскольку общее экономическое положение, в силу повышения валютных курсов, привело к значительному увеличению количества банкнот в обращении (с начала 1923 года — 2 миллиарда). Размещение краткосрочных [264] ценных бумаг было сокращено вследствие платежей по бонам, вызванных требованием наличных денег со стороны населения.
Г-н де Муи напомнил, что 15 апреля 1922 года он безрезультатно требовал пересмотра постоянной политики в отношении Французского банка, утвержденной соглашением от 29 декабря 1920 года. 16 октября 1923 года он требовал увеличения максимума авансов. 27 июня 1924 года он предложил довести этот максимум до 25 миллиардов. «Незачем скрывать, — добавил он, — неудобств подобной меры, и несомненно, что ее непременно сочтут за признак возвращения к политике инфляции. Однако нам кажется, что представленные ранее объяснения относительно изменений, которые были бы таким образом внесены в денежное положение, могли бы рассеять всякие сомнения; кроме того, нельзя не признать, что фактическая, если не юридическая, несостоятельность Германии и те последствия, которые это имело для равновесия французского бюджета, составляют вполне законную причину для пересмотра обязательств, которые казначейство, основываясь на обязательствах, принятых на себя Германией, сочло возможным взять на себя в 1920 году». Г-н де Муи предусматривал, что придется отказаться от маскировки положения казначейства путем тайных операций, как это сделали в 1923 году. Он надеялся, что и сам Французский банк откажется от политики дефляции, задуманной в период, когда можно было питать надежды, которые впоследствии не оправдались.
Могут спросить, почему мы не последовали советам г-на де Муи. Г-н Клемантель объясняет это в своем докладе от 17 марта 1928 года. Предложенное решение полностью развязало бы нам руки, но тогда сочли бы, что оно внушено партийными соображениями. Это не было национальным решением вопроса. Противники франка были начеку во всех уголках мира, «готовые ухватиться за малейший признак слабости, чтобы возобновить свою грозную кампанию. Если бы за границей узнали о положении казначейства и о займах у банков, доверие к нашей национальной валюте неминуемо было бы поколеблено». Мы находились накануне международной конференции, имевшей решающее значение для будущего нашей страны и особенно наших финансов. Управляющий Французского банка считал возможным сокращение авансов государству. В письме г-ну Клемантелю от 17 июля 1924 года он писал: «Опасность инфляции, [265] в какую бы скрытую форму она ни была облечена, является смертельной опасностью, которой надо избежать любой ценой». Г-н Клемантель с одобрения совета министров вступил в борьбу. «Я считал, — заявил он, — что лучший способ борьбы — это защита первой линии окопов; ее нужно удерживать до конца, а не начинать сражение с отступления, хотя бы и стратегического».
Г-н Рене Рену высказался следующим образом: «Г-н Клемантель весьма искренне содействовал в прошлом великому делу фискальной справедливости, а именно в вопросе о подоходном налоге, чтобы его теперешние мероприятия и поправки не имели того двойного характера, который желателен для всех республиканцев: облегчить чрезмерное бремя налогов на потребление, полностью осуществить подоходный налог и одновременно закрыть все лазейки, через которые могли бы ускользнуть объекты обложения». Газете «Тан» подобные разумные заявления казались скандальными. «Самое страшное, — писала газета 24 сентября 1924 года, — это совершенное отсутствие ответственности, это великолепное спокойствие, с которым произносятся подобные угрозы».
21 октября 1924 года газета «Уэст эклер» писала: «Думало ли когда-нибудь правительство «Левого блока» о финансовой катастрофе, которая неминуемо произойдет, если французские католики перестанут открывать свои кошельки по призыву министра финансов, если они откажутся подписываться на займы, казначейские боны и боны национальной обороны, если они лишат французское государство своих капиталов, вкладывая их преимущественно в промышленные или заграничные ценные бумаги? В конце концов это их право, как и право конгрегации вкладывать в надежное место, за границей, капиталы, которыми они располагают».
Наше правительство предприняло два важных начинания:
1. Оно представило вполне сбалансированный бюджет, в который впервые был включен так называемый бюджет расходов, подлежащих возмещению, и который предусматривал на одни постоянные расходы 6305 миллионов, принимал в расчет платежи по плану Дауэса и не был рассчитан на займы. 2. Министр финансов добился в Соединенных Штатах займа на 100 миллионов долларов без всяких условий и залогов. Этот заем был перекрыт в несколько раз в течение немногих часов. Подписка на внутренний заем, против которого энергично возражали некоторые области, [266] достигла почти 5 миллиардов, состоявших в основном из бон обороны, тем не менее остался излишек свободных денег, что позволило наполовину сократить косвенные авансы. На некоторое время положение улучшилось, но уже первый платеж в январе заставил вновь прибегнуть к помощи банков.
Декрет от 31 октября 1924 года разрешил министру финансов выпуск пятипроцентных казначейских бон.
Закон от 21 ноября 1924 года разрешил министру финансов выпустить в Соединенных Штатах в интересах казначейства семипроцентные погашаемые облигации на сумму 100 миллионов долларов. Доходы от займа передавались Французскому банку в возмещение его авансов по условиям конвенции, которую предстояло заключить. Эта конвенция, подписанная 22 декабря и ратифицированная законом от 31-го, устанавливала, что государство должно перечислить на счет Французского банка в Нью-Йорке доходы от займа в 100 миллионов долларов, заключенного на американском рынке. Французский банк откроет государству кредит во франках на сумму, соответствующую этому взносу, из расчета 5 франков 18 сантимов за доллар. Государство использует этот кредит во франках для уменьшения авансов, предоставляемых ему Французским банком, в счет суммы, подлежащей уплате к 31 декабря 1924 года, которая составила в 1924 году 1200 миллионов. В результате цифра разрешенных авансов на 1925 год была доведена до 22 миллиардов.
2 ноября 1924 года, в момент выпуска займа, газета «Уэст эклер» заявила: «Наша газета, озабоченная судьбой своих фондов, на этот раз не подпишется ни на сантим на заем г-на министра финансов. Из этих слов явствует, что она не может рекомендовать своим читателям операцию, которую она сама считает невыгодной для себя».
6 ноября она писала следующее: «Мы бы согласились, как и в прошлом, вновь отдать государству наши деньги, но отныне мы хотим знать, в какие руки они попадут и на что они будут употреблены. Однако нынешнее правительство внушает нам большие опасения». Г-да Жан Монтиньи и Жак Кейзер, перепечатавшие эти тексты, приводят и другие, аналогичные им, позаимствованные из «Пти бретон», у депутата Баланана, и из статьи в «Нувелист д'Альзас», принадлежащей перу аббата Хеги. [267]
Кампания против правительства усилилась. Предсказывали революционные волнения, потому что мы публично отдали дань уважения Жану Жоресу, убитому фанатиком в начале войны. 4 декабря газета «Эклер» предсказывала в ближайшее время террористические покушения в Лувре, в Опере и в Мадлен. Г-да Жан Монтиньи и Жак Кейзер в своей брошюре ссылались на статью, напечатанную в «Ля Насьон бельж» от 2 декабря, на тему из «Ревью политик эпарлемантер», на статью г-на Пьера Берню в «Журналь де Женев» и на корреспонденцию из Парижа, опубликованную в «Морнинг пост», согласно которой коммунистическая революция должна была вспыхнуть в день рождества.
Узнав, что я болен, Макдональд прислал мне 14 декабря 1924 года дружественное послание. Он выражал пожелание, чтобы моя работа на благо Франции и Европы не прерывалась, и шутливо добавлял, что подобное пожелание, как он надеется, не будет истолковано как неподобающее вмешательство в наши национальные дела; он сообщал мне о своем отъезде в Индию и Панаму. При наличии всех моих трудностей я вынужден был целый месяц лежать из-за флебита.
Французский банк стремился придерживаться законного предела в 41 миллиард. 29 декабря 1924 года он направил министру финансов письмо: «Генеральный совет единодушен в своем глубоком убеждении, что увеличение законного максимума денежных знаков, находящихся в обращении, было бы самой роковой мерой. Она подорвала бы за границей доверие к нашей стране и открыла бы двери для прогрессирующей инфляции, которую ни правительство, ни банк не смогли бы потом приостановить. Нужно использовать все средства, чтобы избежать ее». Банк был охвачен тревогой и объяснял ее причины. «Не игнорируя результатов, которые могут быть достигнуты либо нашими собственными средствами, либо всеми средствами, к которым правительство уже прибегло и решило прибегнуть, генеральный совет все же чрезвычайно озабочен нынешним положением и продолжает опасаться, что их эффективности окажется недостаточно, чтобы непрерывно и постоянно сдерживать наше обращение в пределах узаконенного максимума. В самом деле, мы должны сейчас бороться с тезаврацией бумажных денег и с ростом кредитной массы, что является в значительной мере результатом роста цен. Этот рост в свою очередь, и безусловно в очень значительной [268] мере, является результатом высокого уровня курсов, который помогает поддерживать широкий поток экспорта капиталов».
5 февраля 1925 года управляющий Французского банка предупредил министра финансов, что «положение вряд ли менее критическое, чем в конце декабря». Он требовал политики сокращения расходов и «безопасности сбережений». «Если надлежащие и действенные меры не приведут в самый короткий срок к изменению существующего положения, недельная сводка, несомненно, обнаружит превышение законного максимума эмиссии».
В субботу, 14 февраля 1925 года, я принял членов бюро финансовой комиссии сената (что подтверждается протоколом от 18 февраля). Я объявил им, что эмиссионный предел был превышен на 400 миллионов и что такое положение, вызванное тезаврацией денег, утечкой капиталов и кризисом доверия, не может продолжаться. Я объявил, что решил пойти на отмену реестра купонов, предоставляемых в уплату, и попытаюсь для ослабления напряжения развить применение чеков. Наша беседа коснулась затем бюджетной проблемы. «У нас создалось впечатление, — сказано в протоколе, — что г-н председатель совета министров отдавал себе отчет в серьезности общего положения, был этим огорчен и горячо желал, чтобы внутренние распри уступили место заботе о спасении страны от финансовой катастрофы, которая ей угрожает». Во всяком случае, финансовая комиссия сената была предупреждена о положении дел.
28 февраля г-да Шарль Ребель, Франсуа-Понсэ, Мажино, Луи Марэн и генерал Сен-Жюст голосовали — вместе с коммунистами — против демократического бюджета, предусматривавшего по сравнению с бюджетом 1923 года, завершенным в 1924 году, уменьшение на 2,65 процента налогов на потребление и увеличение на 2,75 процента налогов на приобретенное имущество и на предметы роскоши.
Положение стало действительно серьезным только в конце февраля 1925 года. «Если до сих пор, — писал управляющий банка господину Кайо в своем письме от 29 апреля 1925 года, — длительное ухудшение положения казначейства должно было внушать нам самые серьезные опасения относительно следующих недель, все же установленные превышения не выходили еще значительно за пределы возможностей [269] сокращения, которые могли использовать правительство и банк и учитывать которые в то время было совершенно законным. Эти возможности включали изъятие банкнот в Саарской области и на Мадагаскаре и денежные знаки, обесцененные или случайно уничтоженные после 1885 года и во время войны; их общая сумма могла быть оценена примерно в один миллиард франков. Только в течение марта превышение перешагнуло эту цифру, достигнув 5 марта 1843 миллиона, чтобы снова спуститься до 1082 миллионов к 26 марта». Март особенно перегружен платежами и беден поступлениями, потому что в этот период податные списки находятся в стадии подготовки, тогда как нужно оплачивать расходы конца бюджетного года. В этом месяце казначейство подверглось самой сильной атаке в виде кампании против возобновления бон национальной обороны. 2 апреля превышение достигало 1569 миллионов. За эти трудные месяцы мы увеличили в общей сложности все виды авансов государству всего лишь на 205 миллионов. Превышение денежных знаков в обращении достигало 2 миллиардов 5 миллионов. Г-н Клемантель объяснял это следующим образом: «Рост цен, отказ многих коммерсантов вернуть свои капиталы в страну, вызвавший увеличение представления ими векселей к учету, нежелание помещать деньги в банки и сберкассы, тенденции к тезаврации денег, а также и тайная утечка капиталов, тот факт, что французские банкноты служили не только для внутреннего обращения, но и внешнего (Мадагаскар, Саар), — все это из месяца в месяц увеличивало потребности казначейства. Нормальные коммерческие операции банка продолжали поглощать все большее количество банкнот». В докладе совета общему собранию акционеров 29 января 1925 года Французский банк заявил об этом.
26 февраля 1925 года управляющий банка писал министру финансов:
«Генеральный совет вынужден сообщить вам, что за истекшее время наше положение в отношении закона, устанавливающего максимальный предел эмиссии банкнот в 41 миллиард, с каждым днем ухудшалось, не оставляя нам больше надежды на то рассасывание кризиса, на которое мы рассчитывали до сих пор. Средняя цифра нашего обращения увеличилась в течение настоящего месяца более чем на 500 миллионов, в то время как положение казначейства [270] стало настолько тяжелым, что ему, очевидно, придется прибегнуть в конце месяца к кредитной операции, которая, какую бы форму она ни носила, неизбежно повлечет за собой на какой-то неопределенный срок новое значительное увеличение эмиссии. Таким образом, правительство, которое мы постоянно держали в курсе событий, должно немедленно, до опубликования будущего баланса, заняться вопросом урегулирования законодательным путем превышения законного максимума, которое все наши усилия не смогли, к сожалению, предотвратить».
* * *
Ознакомившись 27 февраля 1925 года с положением, я созвал председателей и генеральных докладчиков финансовых комиссий обеих палат, гг. Милье-Лакруа и Анри Беранже, Мориса Виолетт и Венсан Ориоля. Дабы меня не обвинили в искажении истины в мою пользу в деле, где недобросовестность сыграла такую большую роль, я приведу протокол финансовой комиссии сената (заседание 28 февраля 1925 года), поскольку именно эта палата опрокинула мое правительство.
Протокол свидания с г-ном председателем совета министров.
Г-н Председатель{103}. Вчера вечером г-н генеральный докладчик и я были срочно вызваны в совет министров. Мы немедленно отозвались на это приглашение, цель которого была нам не известна.
По прибытии на Кэ д'Орсе мы, к нашему удивлению, встретили там, помимо г-на председателя совета министров и г-на министра финансов, управляющего и генерального секретаря Французского банка. К нам скоро присоединились г-н председатель и г-н генеральный докладчик финансовой комиссии палаты депутатов.
Г-н председатель совета министров ознакомил нас с письмом, которое он только что получил от гг. членов правления Французского банка, — письмом, в котором они уведомляли его о том, что начиная с января месяца истинное положение банка не отвечало еженедельно публикуемым балансам, и просили урегулировать это положение законодательным путем. [271]
Г-н председатель совета министров предложил нам изыскать вместе с ним возможный выход из положения. Было рассмотрено несколько мероприятий, но ни одно из них не дало бы немедленного результата.
Г-н председатель совета министров сообщил нам о своем намерении внести в проект временных кредитов положение о введении «налоговых чеков», посредством которых надеются добиться от налогоплательщиков досрочной уплаты налогов, роспись которых не была еще опубликована.
Мы указали ему на невозможность предвидеть реальный эффект этой меры и, кроме того, на следующее ее неудобство — при досрочном поступлении налогов казначейство будет в дальнейшем лишено тех источников доходов, на которые оно нормально могло бы рассчитывать.
Г-н председатель совета министров. Я повторяю, господа, положение чрезвычайно тяжелое.
Г-н Поль Думер. Вы уже раньше знали, что оно было тяжелое.
Г-н генеральный докладчик. Да, поскольку мы три дня назад взяли на себя инициативу свидания с г-ном председателем совета министров.
Г-н председатель. Конечно, мы знали, что положение тяжелое, но мы не представляли себе, до какой степени. Эмиссионный предел был превышен в течение нескольких недель, и это превышение все возрастает.
Г-н Женуврие. Это катастрофа.
Г-н генеральный докладчик. Нет. Не будем произносить это слово. Но мы переживаем очень тяжелый период. Наш долг — теснее сплотиться вокруг правительства и поддержать его усилия.
Я могу лишь подтвердить вам те сведения, которые только что сообщил г-н председатель.
Отправляясь на Кэ д'Орсе, мы думали, что нам будут говорить о проекте временного месячного бюджета, по поводу которого у нас было накануне совещание с председателем совета министров, министром финансов, председателем и генеральным докладчиком финансовой комиссии палаты депутатов. Ничего подобного. Г-н министр финансов ознакомил нас с письмом членов правления Французского банка, о котором вам говорил г-н председатель. Г-н председатель совета министров спросил наше мнение о том, что надлежало делать. Оговорив самым категорическим образом, [272] что мы не возлагаем никаких обязательств на финансовую комиссию, мы приняли участие в обсуждении, которое затянулось до поздней ночи. По правде говоря, мы скорее присутствовали при разработке правительственного плана, чем принимали в нем участие.
Прежде всего все согласились на том, что необходимо отказаться от любого проекта урегулирования положения банка, который мог бы вызвать инфляцию. В этом пункте все были единодушны.
Затем рассмотрели вопрос о значительном сокращении расходов и изыскании новых источников доходов казначейства.
Чтобы смягчить напряжение, вызванное эмиссией бумажных денег, решили изъять французские денежные знаки, находящиеся в обращении в Саарской области, заменив их местными деньгами. Точно так же решили основать эмиссионный банк на Мадагаскаре. Но результаты этих двух мероприятий, которые могут дать соответственно 400 миллионов и 450 миллионов банкнот, скажутся: первого — не раньше двух месяцев, а второго — трех или четырех месяцев.
Были рассмотрены и другие решения, в частности продажа огромных запасов меди, находящихся в арсенале в Бурже и оцененных в 500 миллионов.
Г-н Поль Думер. И подумать только, что палата в свое время отказалась от продажи ничтожной части этих запасов!
Г-н генеральный докладчик. С тех пор обстоятельства изменились.
Наконец были рассмотрены меры, которые председатель совета министров сам назвал драконовскими.
Г-н председатель. Лишь в конце свидания и как бы маскируя угрозу сенату, г-н председатель совета министров упомянул о принудительном займе и об обложении капитала.
Г-н Анри Руа. В сущности, по этому последнему пункту вы оказались всего лишь доверенными второй очереди. Уже вчера, в кулуарах палаты депутатов, г-н председатель совета министров, проявлявший странную нервозность, то и дело повторял перед журналистами слова о принудительном займе. [273]
Г-н генеральный докладчик. Сегодня ночью правительство рассмотрело оба предложения: принудительный заем и обложение капитала.
Г-н Поль Думер. Был ли это председатель совета министров или министр финансов.
Г-н генеральный докладчик. И тот и другой. В этом вопросе они согласны, но выражают свою мысль в зависимости от своего темперамента: первый энергично, а второй мягко.
Я убежден, что они хотят достигнуть именно этого. Все остальное лишь уловки, позволяющие выиграть две или три недели.
Положение вызвано, сказали они в заключение, огромным государственным долгом, выплата задолженности по которому поглощает более половины бюджетных доходов. До тех пор пока этот долг не будет сокращен или конвертирован, проблема останется неразрешимой.
На этом наша беседа закончилась в половине третьего утра».
После совещания 28 февраля я писал управляющему Французского банка 3 марта 1925 года:
«Во время беседы, которую я имел в субботу с несколькими членами правления банка, было решено, что положение, обрисованное в вашем письме от 26 февраля г-ну министру финансов, могло бы быть сохранено в течение марта в надежде на его улучшение, с тем чтобы избежать превышения законного предела эмиссии. Правительство совершенно согласно с вами в том, что подобное превышение имело бы самые тяжелые последствия. Решено сделать все, чтобы избежать его.
Палата только что закончила обсуждение бюджета и, после того как он был сбалансирован, передала его сенату; этот бюджет должен обеспечить нормальные нужды казначейства. Правительство намерено энергично добиваться улучшения положения казначейства, обеспечивая поступление неуплаченных налогов, сокращая расходы, разрешая отчуждение управлением государственных имуществ всех излишних статей государственного имущества, выпуская краткосрочные налоговые чеки, что облегчит начиная с этого месяца досрочное поступление прямых налогов 1925 года. Все это должно позволить государству прибегать в дальнейшем к помощи банка только в форме и размерах разрешенных прямых авансов. Одновременно мы обеспечим быстрое применение предварительно рассмотренных [274] нами мер по изъятию денежных знаков, находящихся в настоящее время в обращении в Саарской области и в нашей колонии Мадагаскар. Мы, кроме того, считаем, что теперь уже можно принять в расчет потерянные или уничтоженные во время войны бумажные деньги, которые все еще причисляются к общей сумме эмиссии.
Поэтому мы вправе, как нам кажется, рассчитывать, что через известный промежуток времени можно будет при помощи всех этих мер ввести обращение в рамки, предусмотренные максимумом в 41 миллиард. Я вновь очень настоятельно прошу генеральный совет, чтобы он придерживался до конца марта своей выжидательной позиции, руководствуясь, как всегда, возвышенным чувством общих интересов и находясь в полном согласии с правительством.
Если наши усилия не приведут к ожидаемым результатам, правительство оставляет за собой право рассмотреть в будущем меры к прекращению этого положения».
4 марта правительство, стремясь повлиять на курс фунта и доллара, предоставило в распоряжение Французского банка первый взнос в 15 миллионов долларов в счет общей суммы займа Моргана; что касается 15 миллионов долларов, недавно уступленных банку казначейством, то оно отказалось от своего права выкупа. 5 марта правительство уведомило управляющего банком, что 9 кредитных учреждений согласились предоставить казначейству заем на сумму 950 миллионов на условиях дисконта.
Г-н Мамле, генеральный секретарь демократического союза, осмелился писать в газете «Авенир» от 5 марта 1925 года следующее:
«Когда государство увеличивает ставки своих налогов, мошенничество, всегда заслуживающее порицания с точки зрения морали, становится с точки зрения экономической и социальной спасительной поправкой. Только оно позволяет восстановить между быстротой поглощения частных капиталов государством и быстротой их восстановления то равновесие, которое государство не могло бы нарушить, не разорившись само и не разорив одновременно своих граждан».
* * *
9 марта 1925 года г-н Перетти де ла Рокка, французский посол в Мадриде, указывал на опасность для нашей страны кампании, которую ведут против правительства. «...В ряде [275] случаев, когда я говорил о твердом намерении моего правительства восстановить равновесие бюджета и вернуться к здоровым финансовым традициям, мои собеседники ссылались на «Тан», которая ежедневно клеймит финансовый хаос, созданный большинством «Левого блока», пишет о «находящемся под угрозой государственном кредите», о налогах на налоги, о позиции национальной республиканской оппозиции, которая впервые со времени основания Третьей республики вынуждена была отказаться от голосования бюджета в целом, бюджета, который сводится к ряду бессвязных мероприятий, посрамляющих под предлогом финансов Гражданский кодекс, и т. д... Другие оппозиционные газеты также ставят всякое лыко в строку. Но за границей хорошо знают, чего стоит их критика. Иначе обстоит дело с «Тан»... Она пользуется в финансовых кругах, возможно, еще большим влиянием, чем в политических... Линия поведения этой газеты в настоящее время слишком точно отвечает видам некоторых финансистов, а именно некоторых международных финансистов, чтобы они не воспользовались ее критикой под предлогом оздоровления финансов... Руководство «Тан» не может не отдавать себе отчета в том, что эта газета дает в настоящее время в руки наших противников отравленное оружие. Свобода критики должна быть ограничена интересами родины, и наши партийные ссоры никогда не должны нарушать единства французского фронта перед противником...»
Министр финансов должен был разрешить следующие задачи:
1. Требование погашения казначейских бон и бон национальной обороны, обращение которых под влиянием враждебной правительству пропаганды упало с 60 218 миллионов на 30 июня 1924 года до 56874 миллионов на 31 марта 1925 года, то есть уменьшилось на 3344 миллиона.
2. Покрытие дефицита бюджета 1924 года, который не удалось сбалансировать, несмотря на налоги, утвержденные голосованием в марте 1924 года, то есть суммы минимум в 1 955 миллионов.
3. Авансы для «Национального кредита», неизбежные вследствие неудачи размещения займа этого учреждения в начале 1924 года и необходимые для продолжения восстановительных работ в освобожденных областях, то есть 724 миллиона в 1924 году и 150 миллионов с 1 января по 31 марта 1925 года, а всего — 874 миллиона. [276]
4. Авансы для покрытия дефицита общего фонда железных дорог — 429 миллионов. Следовательно, общая сумма срочных расходов составляла 6602 миллиона.
Кроме того, министр финансов должен был покрыть текущие и нормальные расходы 1925 года до поступления налогов, такие, как не предусмотренные бюджетом выплаты долга (а именно: по облигациям, выпущенным сроком на 6 лет, два последних квартала 1924 года — 189 миллионов; по этим же облигациям, 1 квартал 1925 года — 100 миллионов; по облигациям, выпущенным сроком на 10 лет, 1915–1925 годы, срок платежа 15 февраля 1925 года — 333 миллиона). Эти цифры были приведены г-ном Клемантелем в его докладе 17 марта 1928 года.
13 марта управляющий банком дал знать министру финансов, что он колеблется выступить на фондовой бирже, считая, что положение требует прежде всего «завершения бюджетной работы парламента». Через три дня, 16 марта, он сообщил, что положение с денежным обращением ухудшается, несмотря на открытие подписки на налоговые чеки, назначенной на 20 число.
25 марта 1925 года Леон Блюм написал мне от имени своей группы, чтобы выразить свои «терзания» по поводу финансового положения и предложить меры, казавшиеся ему необходимыми. «Ныне, — писал он мне, — из-за того, что время упущено, и главным образом (справедливость заставляет нас признать это) из-за недостойных маневров антиреспубликанской оппозиции, безответственно рискующей разорением Франции, чтобы добиться от большинства политических репрессий, положение стало настолько серьезным, что нельзя медлить ни минуты». Курсы растут, цены повышаются, грозит инфляция. Затруднения нашего казначейства — наследие старого парламента — не только используются теми, кто играет на понижении франка, но отдают нас на милость банков и Французского банка. Слишком часто приходилось для покрытия трудных платежей прибегать к их услугам, когда они были вольны отказать нам или заплатить. Демократическое правительство не может мириться с таким рабством. Оно не может далее зависеть от милости и жить под игом крупных денежных сил, сил враждебных, возлагающих на правительство ответственность за те трудности, за которые ответственны другие, использующих эти трудности в борьбе против правительства [277] и сознающих, что они нашли действенное оружие против большинства 11 мая, и они не выпустят это оружие из рук, пока не ранят насмерть правительство и это большинство. Наконец, платежи казначейства по ценным бумагам, накопившиеся на этот год благодаря преступной беспечности предшествующих правительств, создают в дополнение к этим тяжким затруднениям угрозу, поистине драматическую. Подобное положение не может более продолжаться. Страна не может дальше так жить. Из месяца в месяц, с недели на неделю откладывались необходимые меры, неотложность которых правительство признало вместе с нами и которые его глава дважды приказывал подготовить... Мы также знаем, какие советы, какие предупреждения давали банковские и финансовые специалисты правительству... Те самые люди, которые отклонили необходимые мероприятия во имя доверия, в один прекрасный день обратились к нам и заявили: «Что до доверия, то страна не может оказать его нынешнему правительству и нынешней политике».
В этом суровом анализе создавшегося положения Леон Блюм был прав. Я дважды приказывал подготовить общие мероприятия. Министр финансов изо всех сил добивался того доверия, в котором нам отказывали. Мы располагали доверием народа, но не доверием имущих. Леон Блюм добавлял: «Мы найдем помощь лишь в самих себе, в животворных силах той страны, которая идет вместе с нами, которая к тому же достаточно доказала своим сопротивлением искусственной кампании паники, что она питает и сохраняет подлинное доверие. Нужно обратиться к ней. Нужно открыть ей всю правду, без утайки. Нужно покончить с политикой промедления, с пустыми надеждами, с полуправдой и полумерами. Нужно действовать...» Леон Блюм, впоследствии сам познавший в качестве главы правительства такие же трудности, не требовал специально тех или иных мер; он лишь просил «дать программу, которой было бы по плечу преодоление нынешних трудностей и которая была бы способна разрешить их во всей их совокупности раз и навсегда». «Мы не являемся, — писал он мне, — сторонниками нынешнего общественного порядка, но мы не пытаемся его изменить путем финансового и экономического беспорядка, цепью хаотических кризисов, первыми и наиболее верными жертвами которых всегда являются трудящиеся». [278]
И далее: «Первоочередные усилия должны быть направлены, по нашему мнению, на то, чтобы воспрепятствовать дальнейшему росту цен и новому расширению обращения, а следовательно, воздействовать на нынешний вексельный курс, на внутренние спекулятивные курсы, не соответствующие действительной стоимости франка, то есть его реальной покупательной способности. Заем Моргана должен быть без промедления использован для этой цели вопреки неосторожному соглашению, заключенному, несмотря на наши протесты, с Французским банком, вопреки возражениям, почерпнутым из неблагоприятной «психологии» рынка. Потому что под этими возражениями скрывается единственное желание — сохранить девизы в неприкосновенности для наследников нынешнего правительства...» Будущее показало, насколько справедлива была эта точка зрения.
«Но достигнутые результаты не откроют вновь никаких перспектив, если правительство не подготовит широкой операции по финансовому и валютному оздоровлению, которая вновь обеспечила бы подлинную безопасность казначейства, окончательно освободила бы государство от помощи, а тем самым от господства банков, быстро восстановила бы подлинную стоимость франка и позволила бы подготовить на более благоприятной почве окончательную стабилизацию валюты, принеся стране в конечном счете выгоду, значительно превышающую те временные жертвы, которые от нее потребовали бы. На наш взгляд, эта операция может заключаться только в обложении капитала, обложении, достаточно умеренном, чтобы не утратить своего подлинного характера, но достаточно высоком, чтобы раз и навсегда избавить государство, казначейство и саму страну от угнетающих их затруднений; ибо подобная операция производится лишь однажды».
Г-н Леон Блюм предлагал оклад обложения от одной восьмой до одной десятой процента; изъятие путем штемпелевания банкнот и казначейских бон, выпуск новых купюр и ценных бумаг, который быстро придал бы обращению временный размах; обязательную конверсию всех пожизненных рент в единую 4– или 5-процентную ренту с гарантийным обменом, что обеспечило бы подлинное равновесие бюджета и подлинную амортизацию; принудительную конверсию в ренту казначейских облигаций, что положило бы конец напряженности платежей; другие дополнительные [279] меры в отношении обществ, недвижимой собственности как застроенной, так и незастроенной. Валовой сбор от обложения поступит в Амортизационную кассу. Для облегчения погашения ипотек будет понижена ставка общего подоходного налога. После того как будет восстановлена подлинная стоимость франка, можно было бы приступить к окончательной стабилизации, быстро возобновив текущие платежи, так что в конечном счете обложение капиталов привело бы одновременно с финансовым оздоровлением государства к увеличению абсолютной стоимости частных состояний.
Г-н Леон Блюм отказывался действовать в соответствии с доктринами своей партии, которые отличались бы от этой программы; он выразил готовность присоединиться к любому проекту, «охватывающему проблему во всей совокупности, ибо ее нельзя было ни обойти, ни расчленить». «Продолжая медлить, — заключал он, — правительство рискует утратить свою независимость и суверенитет в отношении денежных магнатов. Допуская рост цен либо безработицу, а также пойдя на отказ или на неизбежное откладывание всякой сколь-нибудь значительной реформы, правительство может обмануть те надежды, которые страна возлагала на изменение большинства, и толкнуть ее к самым тщетным и самым опасным из всех иллюзий, к тем иллюзиям, которые порождаются деспотическими формами власти или анархическими формами насилия...»
В подобных взглядах нельзя было усмотреть ничего специфически социалистического. Что могло быть более справедливым, чем призыв к богатству, дабы ликвидировать издержки войны, которая унесла столько французских жизней, после этого трагического испытания, послужившего обогащению стольких людей? Разве простые люди не выполнили своего долга? Разве призыв спасти нацию в минуту опасности является демагогией? После 1870 года, когда Франция переживала величайшее горе, гг. Карейон-Латур, Филиппото и генерал Шанзи потребовали, чтобы движимый и недвижимый капитал всех французов был обложен чрезвычайным налогом, пока не будет покрыта сумма контрибуции в 5 миллиардов. В 1893 году Казимир-Перье хотел обложить приобретенные состояния; в 1920 году гг. Дюваль-Арну, Белле, Дариак, Анри Ориоль, Луи Марэн и Кольра объединились, чтобы предложить под номером 715 проект резолюции, где значилось: «считая необходимым... чрезвычайное [280] обложение состояний, исключительно с целью помощи восстановлению пострадавшей Франции и погашения части национального долга, мы требуем немедленного создания чрезвычайной парламентской комиссии для подготовки проекта».
15 апреля 1920 года я заявил в палате депутатов, что нас не должна пугать перспектива налога на капитал. В Англии он был введен по инициативе партии консерваторов. В августе 1916 года статья в «Таймс» предложила на обсуждение публики идею введения этого налога. В январе 1918 года г-н Бонар Лоу высказался в его пользу в палате общин. «Конечно, налог на капитал трудно установить, — говорил я, — и мы слишком заботимся о правде, чтобы не признать и не заявить об этом вместе с нашим генеральным докладчиком. Но вопрос о нем надо изучить без предвзятости; нужно попытаться, проявив горячую настойчивость, положить конец этой политике займов, являющейся в конце концов политикой крайних мер». Мой коллега Ренар и я поддерживали следующее предложение: «Палата... желая, чтобы восторжествовали традиционные принципы республиканской финансовой политики, то есть преобладание прямых налогов над косвенными, предлагает правительству предусмотреть начиная с 1921 года чрезвычайное обложение состояний, с тем чтобы уменьшить государственный долг и положить конец обременительной политике займов».
В нашей стране всегда заявляли, будто бы налог на капитал невозможно установить. Однако чехословацкое правительство ввело его законом от 8 апреля 1920 года, и баланс банковского департамента пражского министерства финансов показал, что к 25 февраля 1925 года этот закон уже дал сумму в 4,5 миллиарда чехословацких крон.
Как писал в докладе, опубликованном в «Ревю политик э парлемантер» от 10 февраля 1926 года, г-н Солери, бывший министр финансов Италии, общественное мнение наших соседей особенно благоприятно относилось к налогу на капитал, щадившему труд и потребление. Сами богачи готовы были пожертвовать частью своего состояния во имя политического и социального спокойствия. Обложение капитала в Италии должно было принести в целом от 10 до 12 миллиардов. Это обложение, писал г-н Солери, смогли провести без потрясений, без экономических крахов, без утечки капиталов за границу; сама основа налога давала уверенность [281] в том, что дело шло о чрезвычайной контрибуции, которая уплачивалась раз и навсегда. Правда, итальянское общественное мнение благоприятствовало этому трудному и не лишенному опасности опыту. И я поневоле задавал себе вопрос, не является ли Франция, чья финансовая политика во время войны была такой неосторожной и такой инертной, не является ли она в денежном вопросе самой реакционной страной в мире?
Совет министров занялся этим вопросом 1 апреля. Г-н Клемантель охарактеризовал положение и представил проект увеличения некоторых налогов. Но значительным большинством правительство высказалось за более широкие меры. Совет разошелся в половине второго ночи, после длительного обсуждения, постановив не допустить инфляции в ее обычной форме.
1 апреля я уведомил управляющего Французского банка, что необходимые меры будут предложены на рассмотрение парламента в следующий понедельник и что правительство берет на себя ответственность добиться быстрого голосования, во всяком случае до роспуска палат.
2 апреля г-н Клемантель объявил с трибуны сената, что он намерен безотлагательно предложить парламенту следующие меры:
1. Временно разрешить, впредь до развития собственных операций банка, увеличение лимита эмиссии банкнот, предназначенное исключительно для нужд торговли, под двойное обеспечение векселями за тремя подписями, увеличивая таким образом портфель, и золотыми долларами займа Моргана, который только что увеличил наличность банка.
2. Создать новые источники дохода для казначейства с помощью временной, фискальной меры, могущей дать немедленные результаты.
«В кабинете имели место разногласия, — писал г-н Клемантель в своем докладе, — относительно природы фискального усилия, которое требовалось от страны, разногласия, которые выявились на заседании сената 2 апреля 1925 года и повлекли за собой мою отставку».
Это заседание 2 апреля предвещало кризис. Г-н Клемантель скромно взял на себя часть ответственности за предшествующие правительства: за то, что он не осмелился проводить более активную фискальную политику; за то, что он слишком долго поддерживал иллюзию, что Германия [282] заплатит весь свой долг. Все чаще прибегая к кредиту, — докатились до неудачи займа «Национального кредита» и понижения стоимости франка. Публика набросилась на ценные бумаги с переменным доходом и особенно на валютные ценности. Возможности казначейства мало-помалу уменьшались. Правительство 1924 года включило в общий бюджет все расходы, подлежащие возмещению, постоянные и непостоянные, тогда как после 1870 года понадобилось двадцать лет, чтобы избавиться от чрезвычайного бюджета. Правительство отказалось от всех доходов, которые оно могло получить путем новых налогов на потребление, но хотело, чтобы каждый платил то, что обязан, хотя реестр купонов был аннулирован. Были приняты в расчет результаты, достигнутые планом Дауэса. Г-н Клемантель затем объяснил, что правительство не хочет идти на инфляцию, прибегать к тому, что г-н Шерон назвал «займом для обращения», но что ему необходима свобода действий для казначейства. «Журналь оффисьель» отметила в этом месте движение в зале и возгласы в центре и справа. Министр потребовал выпуска бумажных денег для нужд торговли.
Речь г-на Клемантеля была построена очень искусно. Ему живо аплодировали слева. Но г-н Франсуа-Марсаль тотчас пошел в атаку; он осмелился утверждать, что на 15 июня 1924 года положение было «весьма благоприятным с точки зрения казначейства». Он обвинял правительство в том, что оно напугало держателей процентных бумаг. «Я не говорю здесь о тех, — заявил он, — которые владеют именными ценными бумагами или имуществом, полученным в качестве приданого, ни об администраторах, имеющих именные акции, ни тем более о тех, кто, располагая огромными пакетами акций, контролируют большие компании и не могут поэтому, даже если бы они этого хотели, утаить что бы то ни было из процентных бумаг». Пой, ласточка, пой! Я не присутствовал на заседании сената, когда выступал г-н Клемантель. Узнав об этом в палате, я счел своим долгом не хитрить перед лицом опасности и отправился в высокое собрание. Я попросил г-н Клемантеля особо подчеркнуть, что правительство против всякой инфляции, не обеспеченной залогом. Он это сделал, заявив, что правительство обсуждает, «какого рода бремя можно возложить на страну».
Я выступил в свою очередь и дал объяснения по поводу опубликованного в утренних газетах сообщения. Кстати [283] сказать, правая встретила меня очень плохо, а левая поддержала. Я заявил, что мы предложим для урегулирования проблемы казначейства решения, отвечающие «общим идеям и принципам», что мы не пустим в обращение необеспеченных бумажных денег и представим на обсуждение палат проект закона. По всем признакам гроза разразилась.
После заседания сената г-н Клемантель направил мне следующее письмо:
«2 апреля 1925 года. Мой дорогой председатель. Движимый, как и вы, единственно заботой об общем благе, я полагал, после коммюнике, составленного на заседании совета министров вчера вечером, что мне не только позволительно, но что меня обязывает долг — дабы пресечь всякие ложные толкования — уточнить с этого момента, что не может быть и речи о настоящей инфляции в пользу казначейства, что дело идет о простой эмиссии денежных знаков, необходимой в настоящих условиях, как вы знаете, для нужд торговли. С другой стороны, я счел нужным заявить, что мы не считаем возможным оставить казначейство в том бедственном положении, в котором оно находится, и очень ясно дал понять сенату, что мы будем просить страну пойти на новые жертвы, чтобы поправить это положение.
Но по вашей просьбе и вопреки советам некоторых наших друзей из демократической левой я согласился вторично уточнить свою мысль, а также мысль правительства.
После моего выступления, не оставлявшего, на мой взгляд, ни малейшего места для недоразумений, вы сочли нужным выступить в свою очередь и во время своего выступления дважды выразили сожаление по поводу того, что вопрос денежного обращения смешали с вопросом бюджета.
Вы, таким образом, выразили мне неодобрение, которого я не заслужил и которое, во всяком случае, лишает меня отныне достаточного авторитета, чтобы выступать в сенате от имени правительства.
С другой стороны, заседание совета министров вчера вечером показало мне, что я полностью расхожусь с вами и с большинством моих коллег во взглядах относительно мер, которые надлежит срочно принять, чтобы предоставить казначейству средства, в которых оно нуждается.
Хотя я и готов предложить и поддержать даже жестокую ставку налога, истребованного на один год, в качестве чрезвычайного обложения различных доходов, зарегистрированных [284] в существующих списках или взимаемых «у источника», я не могу взять на себя ответственность за проект налога на капитал, который я считаю при существующих обстоятельствах невозможным ни установить, ни взимать.
Вы поймете, что в этих условиях я не могу больше гарантировать вам то сотрудничество, которое вы вправе ожидать от своего министра финансов.
Прибавлю к этому, что тяжелая работа, которую я был вынужден выполнять последние девять месяцев и которой вы воздали должное, за что я весьма признателен вам, делает решительно необходимым мой отдых. Одного этого соображения, помимо изложенных выше, достаточно, чтобы продиктовать мне решение, которое я принимаю с сожалением из-за своей привязанности к вам.
Разрешите мне в заключение выразить вам мою признательность за дружественное сочувствие, которое вы мне всегда оказывали при исполнении моих тяжелых обязанностей. Примите, мой дорогой председатель, уверения в моей совершенной преданности.
Клемантель».
Г-н Клемантель вручил мне таким образом свою отставку. Я принял ее, не вдаваясь в обсуждение. Я никогда не был особенно расположен к сотрудникам, которые, пользуясь всегда поддержкой своего начальника, покидают его и оказываются больными в разгар битвы. У меня создалось впечатление, которое подтвердила газета «Журналь оффисьель», что сенат намеревался уберечь моего министра финансов и сохранить его, перед тем как опрокинуть меня. Я узнал об его отставке во время совещания с делегатами левых групп, на котором Виолетт энергично защищал проект обложения, поддержанный Леоном Блюмом. Венсан Ориоль отмечал, что момент был довольно благоприятным, поскольку бюджет был как будто сбалансирован, а торговый баланс — положителен. Я предложил пост г-на Клемантеля г-ну де Монзи. У него хватило мужества принять его.
6 апреля 1925 года управляющий банком уведомил меня, что в следующем балансе сумма обращения значительно превысит максимум в 41 миллиард.
В тот же день г-н де Монзи представил свой проект совету министров. Он высказывался совершенно определенно: «Нельзя приступать к казначейской операции без [285] крупной финансовой операции». 7 апреля совет министров принял проект налога на капитал.
6 апреля министр финансов вынужден был послать банку проект конвенции относительно увеличения обращения денежных знаков и авансов государству. На следующий день управляющий возвратил его подписанным, сделав некоторые оговорки. «Пять лет тому назад, — писал он, — генеральный совет умолял правительство отказаться от всяких новых авансов и уважать доверие к бумажным деньгам, неотъемлемую базу финансового, экономического и социального равновесия... Он позволяет себе обратить ваше внимание на необходимость избегать любой меры, способной нанести ущерб регулярному возобновлению бон, необходимому для равновесия казначейства и сохранения общественного доверия...»
7 апреля 1925 года группа социалистов внесла свой законопроект об установлении чрезвычайного и единовременного обложения капитала в целях оздоровления казначейства и стабилизации денег (Палата, № 1529.)
8 апреля управляющий Французского банка направил министру финансов следующее письмо:
«В развитие сообщений, которые я имел честь вам сделать на словах, настоящим подтверждаю, что недельная сводка, которая будет составлена сегодня вечером и опубликована завтра, по всей видимости, обнаружит, что масса бумажных денег, находящихся в обращении, достигла цифры около 43 миллиардов и что текущий счет казначейства имеет дебитовое сальдо от 400 до 500 миллионов. При наличии такого положения перед генеральным советом банка сегодня встанет вопрос, должен ли он при отсутствии решения парламента продолжать свои операции с клиентурой, с одной стороны, и с казначейством — с другой. Дабы предупредить тяжкие последствия, которые повлекла бы за собой остановка экономической и социальной жизни страны, я намерен предложить совету продолжать наши операции в ожидании решения, которого необходимо добиться немедленно. Если вы придерживаетесь иного мнения, я буду вам очень признателен, если вы срочно сообщите мне его, так как мы должны сейчас же принять необходимые меры во всех наших отделениях».
8 апреля г-н де Монзи составил следующий протокол:
«Г-н генеральный секретарь Французского банка дал знать министру финансов, (в официозном порядке и оговорив [286] решения совета банка, который сейчас заседает), что в проекте баланса, подлежащего рассмотрению завтра — 9 апреля — в графу пассива — банкноты в обращении — будет зачислена сумма в 43 миллиарда 30 миллионов и, с другой стороны, графа «текущий счет казначейства», числящаяся в пассиве, будет перечислена в актив, поскольку казначейство остается дебитором на сумму 205 миллионов, за вычетом остатка в 100 миллионов, находящегося в его распоряжении по ссудному счету. Министр финансов ответил г-ну Опти, что у него нет возражений, в том что касается внесения указанной цифры в графу банкнотов, находящихся в обращении, поскольку установление еженедельной сводки решалось или должно отныне решаться Французским банком без вмешательства правительства. В том, что касается зачисления в актив текущего счета казначейства, задолженность которого будет таким образом обнародована, министр финансов отказывается допустить, чтобы кредит Франции за границей был поставлен под удар, особенно в тот момент, когда правительство предпринимает чрезвычайные усилия, чтобы его выправить. Поэтому он предлагает банку продажу с правом выкупа 1,5 миллиона фунтов стерлингов по курсу 92,75 и 5 миллионов долларов по курсу 19,37, на что банк в лице г-на Опти, снесшегося с управляющим, дал согласие. Таким образом, счет казначейства окажется с превышением в 30 миллионов, о чем составлен настоящий протокол».
8 апреля в сенате завязалось сражение из-за кредита для выплаты стипендий учащимся. Генеральный докладчик упомянул о положении казначейства, чьи затруднения я признал сам. Я был вынужден поставить вопрос о доверии. Голосование дало мне большинство лишь в два голоса.
10 апреля управляющий банком уведомил министра финансов, что счет казначейства является дебитором на сумму в 511 миллионов. К тому же «Журналь де деба» опубликовала письмо управляющего от 8 апреля.
Мое правительство было опрокинуто в сенате 11 апреля 156 голосами против 132. 19 апреля в Орийаке г-н Франсуа-Марсаль, «встреченный бурными аплодисментами», возобновил свои нападки на мое правительство, на «Левый блок», на проект социалистов. Он восхвалял финансовую политику [287] «Национального блока», забывая, что он когда-то о ней говорил.
Наше правительство сохранило доллары, которыми оно располагало по займу Моргана. Это составляло сумму более чем в 2 миллиарда франков; мы сохранили ее в неприкосновенности для наших преемников, что позволило им инкассировать:
| 21 мая 1926 года | 1 000 000 000 франков |
| 1 июня 1926 года | 15 000 000 франков |
| 29 июня 1926 года | 407 108 514 франков |
| 22 июля 1926 года | 66 550 597 франков 94 сантима |
| 25 июля 1926 года | 771 020 916 франков 69 сантимов |
| Итого | 2 259 680 028 франков 63 сантима |
За границей к нам отнеслись доброжелательнее, чем наши соотечественники. Пока мы были у власти, курсы оставались более или менее стабильными. Доллар, записанный 3 июля 1924 года по курсу 19,53, котировался 2 апреля 1925 года в 19,25. Курс фунта, достигавший в момент образования нашего министерства 86 франков, поднялся до 91,30 на 1 апреля. Это незначительное повышение объяснялось главным образом желанием английского рынка достичь золотого паритета и паритета доллара.
Мы оставили нашим преемникам все выгоды плана Дауэса. Опубликованная 12 февраля 1932 года справка министерства финансов указывала, что план Дауэса дал 24 344 миллиона франков.
Наше суждение подтвердили беспристрастные судьи. «Финансовые неурядицы 1926 года, — сказал г-н Пьетри в Аяччо 20 апреля 1932 года, — были вызваны тяжким бременем долга, которое можно было уменьшить лишь путем денежной ампутации. Оно было связано с беспощадным постоянством расходов, бесплодных самих по себе и сковывавших экономическую жизнь страны». «Нужно ли говорить, — заявил в сенате 24 марта 1932 года г-н Анри Шерон, — [288] что в 1924 году им пришлось очутиться перед фактом массовых платежей и значительным долгом, косвенно вызванным тяготами войны? Нужно ли говорить, что в 1926 году другим пришлось столкнуться с отчаянным положением, которое было чересчур легко использовать врагам государственного кредита?» Выступая 20 марта 1932 года в Ажене, г-н Жозеф Кайо упрекал большинство 1924 года в том, что оно «молча приняло на себя всю тяжесть платежей, произвольно накопленных».
Впрочем, г-н Пуанкаре с присущей ему добросовестностью высказался на утреннем заседании палаты депутатов в пятницу, 3 февраля 1928 года (он говорил по поводу банков), в следующих выражениях. Я привожу его слова по официальному отчету («Compte rendu analytique officiel»). «Хотя, насколько мне известно, эти учреждения никогда не пытались злоупотреблять теми услугами, которые они оказывали государству, я нахожу достойным сожаления тот факт, что казначейству пришлось несколько раз обращаться к ним. Оно прибегало к ним с 1920 по 1926 год, а не только с 1920 по 1924 год, как это заявляет «Попюлер», которая напечатала огромными буквами следующий заголовок: «Именно Пуанкаре проломил потолок» (смех в центре и справа). Во всяком случае, если Пуанкаре в прошлом и «проломил потолок», то в будущем именно он помешал его проломить и укрепил его (аплодисменты). Вернемся к прошлому. Да, мы проломили потолок, но делали это не только мы. Я говорил об этом с трибуны сената в 1926 году. Я бы повторил это и с трибуны палаты, если бы у меня был доступ в это собрание; потому что то, что было сделано разными кабинетами, делалось в открытую (аплодисменты)».
Я несколько раз обращался к своим противникам с просьбой не вымещать на Франции своего политического поражения. Но они оставались непреклонными.
Совершенно очевидно, что позиция, занятая правительством в пользу светского образования, немало способствовала увеличению числа его противников. Во Франции длительный союз политической власти и католицизма создал традицию, против которой было трудно бороться. В нашей стране поочередно прислушиваются как к тем, кто, используя обстоятельства, желает восстановить католичество как [289] составную часть наших институтов, так и к тем, кто в силу неизбежного противодействия нападает на религию, чтобы бороться с клерикализмом. Те, кто видит в вере дело личной совести, кто хочет отделить духовное от мирского, кто видит в этом разделении прогресс и условие для социального мира, — те, конечно, имеют все шансы подвергнуться нападению с обеих сторон.
Именно об этом писал с большим блеском и авторитетом католик Ламартин в своем труде, опубликованном в 1850 году под названием «Прошлое, настоящее и будущее республики». «Во Франции наряду со свободным и почитаемым католичеством существует небольшая честолюбивая партия, беспокойная, стремящаяся вернуть прошлые времена, некое подобие церковного Кобленца в Париже, политическая клика, взявшая свое знамя в алтаре, чтобы вынести его на площадь, провозгласившая нетерпимость в отношении всех философских и религиозных учений, которые не являются учениями господствующей и исключительной церкви, и открыто признающая программу обращения мира не путем убеждения, что дозволительно, но путем завоевания правительства, путем пристрастных государственных законов и бюджетной коррупции, путем светской власти церкви и религии по закону вместо религии по совести. Это уже не религиозная партия, не партия причащения, а подлинная католическая фракция, партия, обладающая всеми пороками фракции, слабой и беспокойной... Читая ее газеты, краснеешь от оскорблений, которыми они каждое утро осыпают совесть во имя свободы совести; огорчаешься, видя, как оскверняют имя божие подобными проявлениями почитания; в качестве искупительной жертвы они преподносят ему горы бумаги. Подлинные ликторы, переодетые в апостолов, они терзают во имя религии независимость, достоинство, святость совести всех сердец, не желающих принимать из их рук символ веры. Из боязни скандала они загасили костер инквизиции; но они сохранили раскаленное железо и с наслаждением клеймят им имена всех людей, которые верят в бога под другими символами». В католической церкви образовалось либеральное движение, отвергающее насилие, остающееся верным чудесному духу христианства первых веков, осуждающее антисемитизм, защищающее республику и парламентские институты. К нему частично примкнуло французское духовенство; но эти либеральные католики сами подвергаются угрозам и оскорблениям. [290]
26 сентября 1924 года французские кардиналы написали мне, желая особо подчеркнуть, что они рассматривают законы о конгрегациях как исключительные законы и даже как преследование. По всей стране была организована яростная кампания манифестаций. В них приняли участие г-н аббат Берже, г-н Ксавье Валла и генерал Кастельно. 18 октября в Байонне епископ призвал в проповеди к сопротивлению светским законам. 8 октября в Ницце помощник прелата сравнил «преследуемых нынешнего дня» с «мучениками прошлого». 23 октября префект Савойи сообщил, что в ходе беседы епископ из Морьенна доверительно сообщил ему, что католическая партия подготавливала к определенному дню коллективное требование погасить боны национальной обороны. 26 октября в Родезе генерал Кастельно, как писала газета «Круз де Пари» от 18-го, заявил, что были случаи обращения к руководителям церкви по поводу финансовых мер. 19 октября в Невере епископ призывал «сопротивляться гонениям». В Дижоне епископ Ландрие требовал отмены всех светских законов. В Ла-Рош-сюр-Йон манифестанты объявили 5 октября, что готовы восстать, «даже если это будет великой революцией». В газете «Ванде» г-н Бинэ-Вальмер призывал выходить на улицы. Газета «Ле милитан» в Бресте предлагала 18 октября забастовку против налогов и расправу с членами парламента. Архиепископ турский запретил своей пастве отвечать на какие бы то ни было анкеты.
23 января 1925 года я поднялся на трибуну палаты депутатов, чтобы обсудить проблему отправки посольства в Ватикан. Г-н Бриан несколько обескуражил меня, заявив, что глава правительства не всегда обязан следовать принципам, провозглашенным «в горячке оппозиции». Но я не хотел отрекаться от своих прежних заявлений, как бы освященных всенародным голосованием. Несколько французских епископов, собравшись в Риме в мае 1920 года, решительно высказались против применения закона об отделении. Я напомнил, пользуясь книгой Мориса Перно «Святой престол, католическая церковь и мировая политика», о позиции, занятой во время войны папой Бенедиктом XV, который пытался оттянуть вступление Италии в войну и побудить Соединенные Штаты прекратить снабжение продовольствием, оружием и снаряжением; он старался посеять раздор между державами Согласия, был крайне разочарован вступлением в войну американцев, оспаривал право народов располагать своей судьбой и предпринял кампанию [291] в пользу «чистого» мира. Папство осудило закон об отделении и ассоциации духовенства. А ведь сама королевская власть всегда запрещала папскому престолу вмешиваться во внутренние и внешние дела Франции. Я привел инструкции 1748 года герцогу Нивернейскому. В них изложена доктрина монархии. «Приблизительно около трехсот лет почти во всех государствах Европы трудились сообща над тем, чтобы ограничить римское могущество справедливыми рамками, и настолько преуспели в этом, что папе остались, даже в католических странах, только пышный титул, право раздавать индульгенции и освобождать от правил поведения, установленных канонами и дисциплиной церкви». Инструкции графу Шуазелю в 1754 году составлены в том же духе. Мазарини запретил представителю папы доступ на Вестфальский конгресс.
В январе 1920 года г-н Клемансо отказался восстановить посольство и поручил своему министру иностранных дел сделать формальное заявление по этому поводу. Эта дерзость стоила ему поражения на выборах президента республики. Отношения были возобновлены, хотя соглашения по спорным вопросам не было достигнуто. В конце 1922 года папа обнародовал энциклику «Ubi arcano», где следующим образом отзывался о Версальском договоре: «Искусственный мир, установленный на бумаге, вместо того, чтобы пробудить благородные чувства, усилил и почти узаконил дух отмщения и злобы». Г-н Пуанкаре тотчас заявил протест против подобного непризнания роли наций, которые, став объектом преступного нападения, столь дорогой ценой спасли свободу всех народов. Г-н Жоннар предпринял демарш; стало известно, что эта фраза написана папой собственноручно. 24 июня 1923 года римский первосвященник написал письмо кардиналу Гаспарри, в котором называл гарантии, созданные в результате оккупации территорий, «отвратительными». Г-н Пуанкаре вновь заявил протест. Г-н Жоннар добивался замены слова «отвратительные» словами «достойные сожаления»{104}. По этому случаю г-н Пуанкаре выступил с заявлением, отказывающим папе в праве вмешиваться в политические дела.
В Риме нас постигали одни неудачи. Французские епархии в Японии, французские викарные епархии в Китае были [292] расчленены в пользу немецких, американских и ирландских миссий. Вопреки заверениям, сделанным нам относительно нашего протектората, в Китае было учреждено апостолическое представительство. Вопрос о святых местах все еще оставался открытым. В 1924 году по случаю праздника пасхи почести во время литургии представителям Франции были отменены по распоряжению святого престола. Учреждение, ведавшее пропагандой веры, переносится из Парижа и Лиона в Италию; отныне председателем генерального совета стал секретарь римской конгрегации пропаганды веры, который был всегда итальянцем.
Меня особенно поразило то образование, которое давала эта французская семинария в Риме, основанная папой Пием IX в 1853 году, чтобы «воспитать духовенство в римских принципах и увеличить в нашей стране влияние святого престола», то есть для того, чтобы парализовать влияние семинарии Сен-Сульптс, чьи галликанские тенденции были ненавистны папе (Battandier, «Annuaire pontifical», 1904, p. 596). По мнению епископа Батандье, именно в этой французской семинарии в Риме возникло то течение, которое привело к развитию во Франции римских идей. За 34 года это учреждение дало французской церкви всего шесть епископов; но в 1924 году дело обстояло совершенно иначе, и главами епархий, как правило, назначали бывших воспитанников семинарии. Политические принципы «Аксьон Франсез»{105} встречали в этом учреждении самый благосклонный прием. После возобновления дипломатических отношений со святым престолом заботами дирекции семинарии была опубликована брошюра под названием «Доклады академии теологии при французской семинарии в Риме» (Conférences de Г Académie de Théologie du Séminaire français de Rome» (42, via Santa Chiara)). Брошюра была выпущена без даты, но предисловие к ней, подписанное одним из директоров, отцом Фреем, было помечено 11 ноября 1923 года.
В этом памфлете обвинялись монсеньер Дюпанлу, Монталамбер, отец Момюс, аббат Клейн, г-да Анатоль Леруа-Больё, Поль Виолле, некоторые ораторы и журналы.
Докладчики утверждают, что французская революция была по существу бесовским делом и что религия несправедливо [293] вынуждена замыкаться в стенах церквей и лишается всякого влияния на общественную жизнь. «Если мы хотим, как велит нам наш долг, — заявляют они, — восстановить в обществе царство нашего спасителя Иисуса Христа, мы должны обрушиться на самый принцип, корень заблуждения, то есть на основу нового права — Декларацию прав человека». Пропорциональное представительство в школах само по себе лишь меньшее из зол. «Школа не может быть нейтральной; она должна быть конфессиональной; она должна быть католической... Государство не имеет никакого права на воспитание... Оно не должно учреждать свои воспитательные учреждения, оно может лишь содействовать образованию, всегда подчиненному контролю церкви... С божьей помощью мы вступим в борьбу!»
Те же докладчики требуют для папы «права вмешательства, в силу естественного права своей верховной должности, в политические и даже международные вопросы, права объявлять о том, что справедливо и честно, и определять, в чем состоят интересы наций и людей вообще». Но каковы же должны быть отношения между церковью и государством? «Государство должно признать католическую религию единственной истинной формой божественного культа, публично ее исповедовать и благоприятствовать ей всей своей властью». Оно должно «защищать церковь от всех ее противников, применяя в случае надобности вооруженную силу».
Таково было воспитание, которое получали молодые люди, посылаемые в Рим из всех епархий Франции, чтобы стать впоследствии профессорами в семинариях, генеральными викариями, канониками или епископами. Однако г-н Жоннар после своего приезда в Рим, в июле 1921 года, говоря о французской семинарии, высказался следующим образом: «Живя под сенью престола св. Петра, французские избранники черпают из самих истоков христианской жизни несравненное образование. Большое число ваших старших братьев прославило церковь и сделало честь Франции. Вы продолжите их дело для вящей пользы французской родины».
Разве председатель совета министров, принципиальный республиканец, не имел права и не был обязан удивляться подобным открытиям? Результаты, достигнутые посольством, как будто мало оправдывали его восстановление. Более того, в 1920 году выяснилось, что можно создавать ассоциации [294] духовенства, поскольку кардиналы принимали французскую юрисдикцию. 27 апреля 1920 года был составлен проект письма кардиналу Гаспарри; в нем признавалось создание ассоциаций духовенства, предусмотренных законом об отделении. Но некоторые кардиналы и некоторые светские люди заняли непримиримую позицию в отношении этого проекта, который урегулировал бы проблему отделения. В конце 1923 года, в декабре месяце, энциклика «Maximam» разрешила епархиальные религиозные ассоциации, но категорически протестовала против светских законов. Это был лишь «первый шаг к той полной и всеобъемлющей свободе, — говорилось в ней, — которую церковь требует для себя повсюду, а также у вас, как должную и необходимую в силу божественного права и умаления и противодействия которой она не может допустить в соответствии со своим назначением и своей природой». Энциклика «Maximam» не положила конец конфликту. Кардинал Андриё рассматривал ее как «возобновление осуждения папой и его предшественниками светских законов». Он добавлял: «Наместник Иисуса Христа дал нам в своей энциклике от 18 января великолепный пример братской любви и апостольского мужества, когда он напомнил французским католикам, что, поскольку светские законы все еще осуждены, они должны, даже с точки зрения простого патриотизма — ибо всякое общество, отрекающееся от бога, роет себе могилу, — без устали бороться против роковых законов, следуя запрету папы Льва XIII, который все еще остается в силе, всеми законными и честными способами». Монсеньер Марти, епископ Монтобана, выступил с подобными же заявлениями. Эти протесты порождали в стране многочисленные манифестации против Закона об отделении церкви от государства и принципа светскости, нередко под руководством епископов. Также нападали они и на проект так называемой единой школы, якобы посягающей на свободу образования, тогда как он просто стремился объединить в учреждениях учебного ведомства детей, получивших начальное и среднее образование, осуществляя таким образом братское начинание, отвечающее в некотором роде целям социального евангелия. Епископ Страсбургский в пастырском послании обвинял светские школы в развращении молодежи.
Таким образом, восстановление посольства не принесло нам никакого умиротворения. Я предложил католикам мир; мне хотелось объединить вокруг истинно демократической [295] политики, действительно обращенной к маленьким людям, всех людей доброй воли, которые бы уважали основные принципы государственной власти. Я напомнил, что я никогда «не позволил себе ни малейшей насмешки или слова пренебрежения по адресу бедного священника в заплатанной, изношенной сутане, ибо я уважаю его за то, что он несет помощь и утешение тем, кто несчастнее его». Это выражение о поношенной сутане было потом подхвачено. Посольство в Ватикане потерпело неудачу; оно было совместимо лишь с конкордатом. Я высказался за сохранение отделения церкви от государства, за свободную церковь в свободном государстве, за принцип светскости, за примат закона, за суверенитет государства. Самое странное, что, провозглашая эти принципы, я оказался в противоречии с г-ном Брианом, одним из авторов Закона об отделении церкви от государства. В своей речи от 8 февраля 1925 года по поводу канонизации матери Бара и отца Жана Эда папа сетовал на мое выступление; он поощрял возникшее во Франции движение «в защиту высших интересов религии и страны».
Во время прений в палате депутатов очень вежливый противник, г-н Анжеран, обвинил меня в галликанизме. Справедливо то, что мое университетское образование позволило мне изучить сопротивление наших королей притязаниям пап, успешные усилия их законников в деле обеспечения политического преобладания государства над церковью, торжество их принципов начиная с XVI века, защиту галликанских вольностей, двадцатилетнюю борьбу Людовика XIV против святого престола и знаменитую декларацию 1682 года, написанную самим Боссюэ. Первая статья ее объявляет, «что святой Петр и его преемники, наместники Иисуса Христа, и вся церковь в целом получили власть от бога лишь в духовных вопросах и в тех, которые относятся к спасению, а не в мирских и гражданских». Обучению в семинарии в Риме я осмелился предпочесть доктрину Боссюэ, отвечающую, впрочем, здравому смыслу и правильно понятым интересам церкви и государства.
Я не строил себе никаких иллюзий. Беспокоились о принципах! Страсти разгорелись! Я убежден, что позиция, занятая нашим правительством в этом вопросе о посольстве, значительно содействовала нашему падению. Я также полагаю, что она сыграла значительную роль в страстной оппозиции, встреченной мной в Эльзасе, где я [296] все же решил сохранить режим конкордата. По сути дела наши преследования ограничились за десять месяцев тем, что мы по настойчивой просьбе трех муниципалитетов, открыли три школы, и то не светские, а полуконфессиональные.
Я должен сказать, что папский нунций в Париже, монсеньер Черретти, архиепископ Коринфский, был чрезвычайно любезным дипломатом, с которым я поддерживал, несмотря на принципиальные расхождения, самые хорошие личные отношения. Летом 1924 года он пришел спросить меня, может ли он уехать в отпуск и не будет ли что-нибудь сделано во время его отсутствия. Я привел ему рассказ о двух семинаристах, Пьере и Поле, заключивших пари: они поспорили о том, кто из них пришлет другому самое короткое латинское письмо. Пьер был немногословен: «Я еду в деревню» («Ео rus»). Поль ответил: «Поезжай» («I»). «Полагаю, — сказал я нунцию, — что вы мне написали, как Пьер. Я отвечу вам, как Поль». В другой раз он пришел посоветоваться со мной, по чудесному римскому выражению, «на ушко» по поводу назначения одного епископа. Я сказал, что не уполномочен вмешиваться в назначение прелатов.
Случай малоизвестный, но знаменательный открыл генералу Нолле глаза на некоторые антиреспубликанские действия в армии. Я излагаю его по официальным документам. 21 ноября 1922 года военный министр уполномочил генерала Буассуди возглавить комиссию, которой поручили разработать новый устав для замены существующего устава внутренней службы и частично устава гарнизонной службы. Этот новый устав должен был в соответствии с инструкцией министра состоять из трех частей: 1) общие положения. Воинская дисциплина; 2) командование. Организация. Внутренняя служба; 3) гарнизонная служба.
Первое заседание комиссии 26 марта 1923 года было посвящено изложению председательствующим генералом целей созданной комиссии и метода работы, который следовало принять; кроме того, этой комиссии был предложен проект оглавления первой части в том, что касается статьи I (основы дисциплины); одиннадцать членов просили, чтобы старый текст был сохранен без всяких изменений. В этом тексте говорится о тех знаках уважения, которые должны [297] оказываться товарищам по оружию, обеспечивающим дело соблюдения законов республики и защищающим независимость и честь родины.
Полковник Паскье предложил упразднить слово «республики», то есть новый текст. 12 и 13 ноября статья I (основы дисциплины) была принята без возражений. 19 января 1924 года генерал Буассуди представил министру (Штаб французской армии, 3-е бюро), сославшись на маршала, генерального инспектора армии и вице-президента Высшего военного совета, проект нового устава (I части) под названием «Общие положения. Воинская дисциплина». В сопроводительном письме кратко перечислялись главные нововведения, но не было никакого намека на новый текст, измененный следующим образом:
«... и оказывать им все знаки уважения, которого заслуживают люди, чье мужество и преданность обеспечивают успех нашего оружия и защиту независимости и чести родины».
Окончательный текст, к которому был приложен доклад министру, был представлен президенту республики 28 мая 1924 года; декрет был подписан 30 мая. Генерал Буассуди указал, что он намеревался перенести текст о соблюдении законов республики в третью часть; но об этом он ни разу не заявил уполномоченным лицам и не уведомил об этом комиссию.
5 ноября 1924 года два депутата, гг. Эмиль Борель и Балитран, заметив сделанное изменение, представили в бюро палаты депутатов проект резолюции, предлагающей правительству восстановить прежний текст статьи I. Военный министр немедленно представил соответствующий декрет на подпись президенту республики. Г-н Мажино, подписавший доклад от 28 мая 1924 года, заявил, что его подпись была получена в результате недосмотра, и потребовал расследования. Военный министр принял решение о наказании полковника Паскье и докладчика полковника Шпица. Генерал Буассуди с большим достоинством признал факты. По сути дела 30 мая 1924 года была отменена обязанность военных защищать законы республики. Совет министров одобрил увольнение в запас генерала Буассуди, подчинившегося вполне корректно этому решению. Маршал Петен также согласился с принятым решением. 6 мая 1925 года он обратился к военному министру г-ну Пенлеве с просьбой восстановить в должности генерала Буассуди, [298] признав, что он «не поднял голоса», когда его постигло наказание. Но на похоронах г-на Буассуди маршал выступил с витиеватой речью (в мае 1926 года). После похорон он официально затребовал изъятия экземпляров своей речи, предназначенных для печати, из бумаг кабинета министра. Тем не менее «Эко де Пари» они стали известны.
В ходе ожесточенной кампании, которую вели против правительства 1924 года, очень часто говорили, что его непредусмотрительность и проведенные им сокращения численности войск и явились в основном причиной тех серьезных событий, которые произошли в Марокко весной 1925 года. Все это совершенно ложно. Мои отношения с маршалом Лиоте были всегда превосходными и исполненными доверия, особенно с тех пор, как мы были членами одного кабинета{106}. По моей просьбе он прислал мне свою личную работу о положении и нуждах протектората{107} в связи с составлением бюджета 1925 года. Она и сейчас находится в моих руках. «Отныне, — писал он мне, — наш фронт хорошо оснащен и вооружен, так что весь район севера и наши коммуникации с Алжиром защищены от нападений рифов, что позволяет нам спокойно ожидать удара их вождей». Известно, что излюбленный метод Лиоте состоял в том, чтобы в первую очередь полагаться на политическую подготовку, а к военной силе прибегали лишь для поддержки этих действий. Он не предусматривал «общих и крупных операций» и не просил больше контингентов для укрепления северного фронта. Однако эти контингента были сокращены в годы, предшествовавшие нашему приходу к власти, вопреки — это он отмечает своей рукой — «обязательствам, четко сформулированным перед парламентскими комиссиями». Они были сокращены с 95 тысяч солдат в 1921 году до 86 тысяч в 1922 году, до 78 тысяч в 1923 году (на 1 января) и до 68 тысяч в 1924 году (на 1 января). В отчетный 1924 год этот контингент был доведен до низшей цифры в 65 200 человек, что должно было соответствовать, на 1 апреля 1924 года, установленному теоретически контингенту в 64 500 человек. Маршал согласился на это последнее сокращение с условием, что в случае надобности ему будут предоставлены подкрепления за счет Алжира. [299]
Я очень точно цитирую его докладную записку. Оккупационные войска за три года потеряли больше трети своей пехоты, половину кавалерии и пятую часть артиллерии.
По указанию маршала ему было послано в мае 1924 года первое подкрепление в составе двух батальонов, а в сентябре — новое подкрепление в составе двух батальонов и одного эскадрона. В согласии с Лиоте я предусматривал организацию одной дивизии в провинции Оран. Таким образом, не правительство 1924 года произвело это опасное сокращение оккупационных сил в Марокко.
16 апреля 1925 года военный министр моего правительства направил маршалу Лиоте следующую телеграмму:
«Я отдал требуемые распоряжения, чтобы Алжир и Тунис создали и держали в готовности все военные соединения, предусмотренные в моих телеграммах № 9705 1/11 от 3 декабря 1924 года и № 752 1/11 от 29 января 1925 года. Окончательное решение относительно присылки этого подкрепления будет принято позднее, как только будет образовано новое правительство».
* * *
Мой провал в сенате вызвал за границей торжество газет, враждебных демократии.
В Америке многие газеты радовались отмене проекта налога на капитал, который вызвал их беспокойство еще в ту пору, когда его потребовали английские социалисты до прихода к власти Макдональда. Но «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк уорлд» в дружественных выражениях комментировали мои усилия, направленные на достижение мира. Брюссельская газета «Пёпль» заявляла 12 апреля 1925 года, что, находясь у власти, я вел себя как «хороший человек, честный гражданин и твердый республиканец». «Эррио, — писала она, — пал потому, что, верный программе «Левого блока», всегда управлял в полном согласии с социалистами. Таковы истинные причины этого взрыва ненависти и лютой травли, которой он подвергся со стороны церкви, ведущих банков, крупных магнатов промышленности и угля, всемогущих компаний и их лакеев в парламенте». [300]