II. Действовать! (30 ноября 1914 года — март 1917 года)
«Бюллетень французов, проживающих за границей», выходящий теперь регулярно, подводит итог событиям последних недель. Огромные усилия немцев, сначала для того, чтобы обойти наш левый фланг, а затем — чтобы прорвать его, не имели успеха. Германия признается в своих замыслах. Максимилиан Гарден пишет в «Цукунфт»: «Мы не перед судом Европы; мы не признаем подобной юрисдикции; наша сила создаст новый закон в Европе». Франции все еще противостоят пятьдесят армейских корпусов. Чтобы выжить — надо организовываться. Накануне зимы судьба наших пленных заботит нас так же, как и судьба наших солдат. Следует создать организацию, которая помогала бы им, посылала бы им теплую одежду и продукты. Мы уже знаем о существовании двух десятков складов; мы создаем постоянный орган для отправки посылок и должны также (об этом нас просит министр внутренних дел) помогать французским и бельгийским семьям, лишившимся своих очагов. Я принимаю г-на Блюменталя, бывшего мэра Кольмара. Наш дорогой профессор Анрижан прислал нам из Льежа замечательное письмо; он лечит французских раненых; он отказался снять свою ленточку Почетного легиона. Я наблюдаю вокруг себя следующую закономерность: люди, у которых настоящее горе, держатся превосходно, те же, у кого мелкие неприятности, — несносны. Масса анонимных писем.
Г-н Луи Пуле, служащий мэрии Лилля, рассказывает мне, что этот город занимали несколько раз. Сначала, 1 сентября, около одиннадцати часов во двор мэрии въехал на автомобиле офицер Ван Оппельс солдатом, объявив, что на следующий день подойдут 60 тысяч солдат. 2-го — никого; оба немца уехали. В среду, 3 сентября, в 10 часов 45 минут подъехали [78] два автомобиля, в каждом сидело по шесть человек. Лейтенант Ван Оппель расположился во дворе мэрии и занял выходы. Между 12-ю и 13-ю часами прибыло еще полсотни солдат. Лейтенант сделал замечание мэру, что невежливо стоять, заложив руки за спину. 3 сентября служащие вынуждены были уйти; мэр остался. Немцы ушли 5 сентября и вернулись 10 октября.
Вице-президент администрации гражданских приютов написал мне 30 ноября из Реймса, что обстрел города обязывает его отправить детей в безопасное место; он спрашивает, могу ли я принять всех 400 воспитанников или часть их. Я тотчас же телеграфировал о своем согласии. Для эльзасцев и лотарингцев устроено постоянное представительство.
Г-н Жозеф Дени, преподаватель немецкого языка в лицее, встретил 26 июля в Инсбруке немецкого полковника, которого тогда призвали и который сказал ему: «Нейтралитет чего-то стоит лишь в мирное время».
Список убитых все удлиняется. Несколько счастливых ошибок: солдат Фенилль, числившийся убитым 25 августа, оказался у себя дома, на улице Вобан; солдат Жильбер, о котором мы получили похоронное извещение, оказался в своей резервной части. Организуется школа раненых; 16 декабря должны прибыть первые двадцать ампутированных.
Визит лионца Франсуа Ривье, прибывшего из Папеэте, где он находился во время бомбардировки 22 сентября, продолжавшейся с 6 часов 30 минут до 11 часов. Два корабля, «Гнейзенау» и «Шарнгорст», сделали 155 выстрелов: 102 — по форту и 53 — по «Зели». Китайский квартал был пощажен. Двое мужчин было убито. Форт, который защищали тридцать человек из судовых команд, ответил двумя выстрелами из пушек. Ривье, санитарный агент, сопровождал доктора Башимона в качестве санитара-добровольца. Мэр выдал ему такое свидетельство: «Под вражеским огнем направился на батарею и оставался там в течение всего боя, до ухода вражеских кораблей».
Возобновились заседания парламента. 22 декабря состоялось волнующее заседание сената. Все собрание встает, чтобы выслушать надгробное слово сенатору Реймонду. Мой коллега Фике, мэр Амьена, рядом с которым я сижу, очень спокоен, несмотря на все перенесенные им испытания: немцы были с ним вежливы, но очень надменны. Я сговариваюсь [79] с Морисом Барресом относительно организации школ для раненых, которыми занимаются в Нанси доктор Гастон Мишель, профессор медицинского факультета, и банкир Жан Бюффе.
В день рождества к нам прибывают из Реймса эвакуированные дети, 243 человека.
Существуют пацифисты вроде добряка Шарля Жида, которые не желают слушать рассказов о зверствах немцев. Другие их отрицают. Я получил среди прочих свидетельств письмо от г-на Огюста Ватра, землевладельца из Лонжо (Верхняя Марна); у него призваны пять сыновей, самого младшего, раненного в бедро, прикончили ударом штыка. Он пишет мне: «Я трое суток ночевал в деревне Сен-Реми, расположенной в глубине Шипотского ущелья, у г-на Констана Ферри. Мадам Ферри видела своими глазами, как на улице, напротив ее дома, пруссаки добивали раненых ударами прикладов и штыков». Со своей стороны г-н Марсель Шофф, мэр Пфастата в Эльзасе, передал мне памятную записку о жестокостях, установленных им лично.
Наша организация по отправке посылок военнопленным начинает действовать. Военное министерство требует еще тысячу коек в Лионе сверх тех 15 тысяч, которые уже имеются, считая и места в военных госпиталях. В конце декабря к нам прибыло много больных и раненых.
Опасаются налетов дирижаблей на Лион. Военные власти предписывают мне принять некоторые меры.
Я не без труда составил городской бюджет на 1915 год. Доходы значительно уменьшились. Но наши столовые, наши рестораны для кормящих матерей, наши молочные пункты, наши госпитали, наши трудовые женские мастерские, наши посылки с бельем солдатам приносят большую пользу. Мы создали 28 муниципальных госпиталей и каждый день даем работу более чем 8 тысячам женщин. Мадам Жоссеран, человек с большим сердцем, воодушевляет наши женские организации, внося в это дело столько же порядка, сколько и рвения. Моя жена отдает этому делу всю себя.
В начале января 1915 года в общественном настроении Лиона наблюдается какой-то спад. Кажется, на солдат территориальной армии, которых держат в окопах, большое влияние оказывают те дни, которые они проводят [80] в кругу семьи. Несколько офицеров, приехавших с фронта, уверяют, что наша линия обороны неприступна, но и немецкую было бы очень трудно прорвать. Председатель совета министров Вивиани сделал в парламенте важное заявление. Он напомнил о существенном факте. Когда по инициативе английского правительства всем заинтересованным государствам было предложено прекратить свои военные приготовления и начать переговоры в Лондоне, 31 июля 1914 года, то Франция и Россия поддержали этот проект. Мир мог бы быть спасен даже в этот решающий час, если бы Германия пошла навстречу этому предложению. Впрочем, она не замедлила с ответом и 1 августа объявила войну России. В конце декабря парламент единогласно проголосовал за утверждение испрашиваемых правительством кредитов. Но уже началась полемика. Г-н Ж. Клемансо направил нам свою статью «Синдикат бездарностей», предназначенную для «Л'ом аншене» («Скованного человека») от 4 января 1915 года и не пропущенную цензурой. «Я требую, — писал он, — от военных комиссий палаты депутатов и сената, чтобы они немедленно взяли в свои руки дело наших солдат, ставших жертвой бездарности...» Американская нота от 29 декабря 1914 года вызвала некоторое волнение. Президент Вильсон брал под защиту ущемленную и расстроенную американскую торговлю; он не оспаривал права осмотра судов, но заявлял, что воюющие стороны не должны вмешиваться, если нет налицо установленной ими презумпции вины. Правда, во второй ноте президент напоминал американским судовладельцам, что, если они хотят пользоваться защитой, они должны проявлять абсолютную лояльность и не скрывать военную контрабанду.
Я восхищаюсь безукоризненной честностью англичан в торговле. Из Лондона приехали страховые агенты, чтобы урегулировать со мной дело о выставке. За несколько часов они просмотрели все документы. Благодаря им Лион не пострадает от финансовых последствий тех событий, которые разбили наши начинания. При подсчете они даже ошиблись в ущерб себе на 25 тысяч франков; они не приняли в расчет валютного курса. Я известил их об этом по телеграфу уже после их отъезда. В ответ они сообщили, что передают эту сумму на наши организации помощи.
Неожиданно я узнал о том, что около Парижа умерла моя любимая сестра Мари, друг моего детства и юности. [81]
Сколько она выстрадала! После смерти нашего отца именно ей пришлось взять на себя, при бедственном положении нашей семьи, воспитание наших младших брата и сестры и притом продолжать свое образование. Насколько у нее больше заслуг, чем у меня! Наша мать с трудом продолжает вести хозяйство на своей ферме в равнине Шелифф. Она жила в Оране в такой нужде, иногда совсем без денег, что ей как-то пришлось свести детей в виноградник после сбора урожая, чтобы поискать необобранные гроздья! Она вышла замуж за доброго малого, служившего в войсках алжирских зуавов, и потеряла первого ребенка, умершего потому, что у нее не было молока. И никогда ни одной жалобы, ни одного горького слова, ничто не омрачало ее ясного ума. Имею ли я право, когда люди так страдают, сказать, что у меня разрывается сердце? Моя бедная сестра! Тебя убили переживания окружавшей тебя войны; ее нашли мертвой в постели, хотя ничего не предвещало ее близкого конца. Траур повсюду. Я представляю себя на месте маленьких детишек из Реймса, которые более ста дней жили под обстрелом, среди огня, трупов, умирающих, раненых. Многие из них сироты. В их городе бомбардировки не прекращаются. Каждый день отправляем на фронт теплые вещи. Не надо обольщаться относительно той веселости, которой солдаты поддерживают свою храбрость. Один из них, капитан Жарико, пишет мне, что проволочные заграждения напоминают ему про теннис. Это война на измор. Сводки сообщают лишь об отдельных мелких операциях: в Аргоннах, «пожирателе людей», в снегах Арраса, на плато Лорет. Следует признать, что настроение населения мрачное. Распространяются гнусные доносы.
Наши муниципальные организации помощи очень расширились; семьи, кажется, оценили нашу организацию помощи военнопленным, которая уже в состоянии дать много справок и отправляет в лагери много посылок. Устраивается профессиональная школа для раненых.
29 января 1915 года — визит г-на Поля Гиманса, бельгийского министра. Он рассказал мне про ужасную ночь, с 2 на 3 августа, которую провел бельгийский совет министров в Брюсселе после получения немецкого ультиматума. Гиманс участвовал в составлении ответа. Он очень хвалил мне короля, который ни на минуту не утратил хладнокровия. Он описал мне его: застенчивый, физически немного неуклюжий, но сильный, с массивными руками, неразговорчив, [82] но всегда выражается очень точно, чрезвычайно образован, силен, главным образом благодаря г-ну Ваксвейлеру, в экономических и социологических вопросах и, пользуясь выражением Поля Бурже, человек «героической честности». Г-н де Броквиль сыграл очень полезную роль; этот человек, чья рыцарская учтивость во время парламентских прений несколько раздражала, приобрел теперь героический ореол, поскольку его утонченные манеры выдержали испытание в самых тяжелых обстоятельствах. Бельгийская армия сейчас восстанавливается. Союзники сражаются на Изере в дюнах.
Судя по полученному мною списку, много лионцев, солдат 159-го пехотного полка, убито при Ауспахе 25 декабря.
Рене Базен описывает 7 февраля в «Эко де Пари» Лион военного времени, оживленный, как всегда, но в толпе преобладают солдаты всех родов оружия, здоровые и калеки. Много костылей; много рук на перевязи. «Но боевой дух не иссяк... Лион выглядит как укрепленный лагерь!»
Война продолжается в своем трагическом однообразии: каждый день сводка, впрочем довольно бессодержательная, и жуткий список убитых. Беженцы и беглецы рассказывают в ратуше об ужасах, свидетелями которых они были или которые они пережили. Они говорят бесстрастно, скорбно. Г-н Франсуа Лакруа, из Шарлеруа, с улицы Эгалите, д. № 76, был арестован немецким патрулем около Гента и увезен с эшелоном французских военнопленных. В поезде несчастных почти трое суток не кормили; лишь в Лакене, под Брюсселем, они получили немного пищи благодаря заботам Красного Креста. Когда они прибыли в Гёттинген, их встретила на вокзале двухтысячная толпа женщин и детей, угрожавших отрубить им всем головы; в лагере их поместили в полотняных палатках, на гнилой соломе. В полдень они получали суп, приготовленный из кормовой свеклы, или горячую воду, в которой была разведена картофельная мука; вечером на ужин — желудевый кофе. В самые сильные холода им выдавали на барак, на 120 человек, четыре кило угля в день. 1 декабря возле кухни застали нескольких английских солдат, поедавших картофельные очистки; двоих из них застрелили в упор. Русские солдаты умирают от холеры. «Я видел, — заявляет г-н Лакруа, — как некоторых из них хоронили, когда они еще дышали». [83]
Пленные меняли на хлеб свои золотые обручальные кольца и шинели.
6 марта меня посетили шесть американских летчиков, приехавших служить Франции, — г-да Кертис, Коуден, Хоол, Бэч, Coy, Принс. В их эскадрилье добровольцев всего шестьдесят человек.
Г-н Ж. Кайо, депутат Сарты, бывший премьер-министр, подвергся нападкам определенной части прессы, несмотря на «Священное единение»{29}. Его обвиняют в том, что «он участвовал в дипломатических интригах, имевших целью заставить Францию заключить постыдный мир или побудить ее покинуть союзников и поступиться, таким образом, своею честью, которая как для личности, так и для целого народа дороже жизни!» Утверждают также, будто он задержал приказ о мобилизации на сорок восемь часов и при голосовании был против предоставления необходимых военных кредитов. Ему ставят в упрек и договор от 4 ноября 1911 года{30}, который, однако, означал для Германии дипломатическое поражение. Реакция никогда не складывает оружия; она использует все, даже страдания родины. Г-н Кайо ответил на все это в печати «Письмом к избирателям округа Мамер» от 14 марта 1915 года. Он мужественно и здраво утверждал, что дело Франции — это дело всех демократий и что ее победа будет их победой.
Цены на продовольственные товары поднялись по всей стране. Это неизбежно в силу увеличения потребления на фронте, роста числа потребителей, а также ошибок реквизиционных комиссий, которые платят слишком дорого. Мне необходимо позаботиться о снабжении Лиона мясом. В нормальное [84] время потребление составляло 160 г в день на горожанина, то есть 57 кг в год, а на крестьянина 90 г в день, то есть 35 кг в год («Journal officiel», 14 mars 1915, p. 1354). Положение в Лионе с зерном в конце апреля было таким, что я должен был встретиться с премьер-министром и министром торговли. Они согласились немедленно передать мне на первый случай 15 тысяч центнеров американского зерна по 32 франка за центнер франко-вагон Бордо и затем предоставить 20 тысяч центнеров зерна «Хардвинтер» по 35 франков франко Лион.
В апреле военный министр Мильеран приезжает инспектировать наши организации помощи военнопленным, розысков пропавших без вести и помощи французским и бельгийским военнопленным. К несчастью, в Лионе цереброспинальный менингит: с 1 января по 1 апреля 1915 года имело место 22 случая заболевания гражданских лиц.
Мы надеемся на выступление Италии. В сенате г-н Бриан сказал мне: «Можете считать это дело решенным».
Мне удалось послать во французскую миссию в Сербии моего друга доктора Гарена, профессора Лионского университета. 22 апреля он написал мне из Грабоваца письмо, некоторые фразы которого вымараны цензурой. «Вот я и в Сербии, уверяю вас, в самом центре Сербии, в деревне, в двадцати километрах от Крагуеваца (ставка верховного командования). Я ждал прибытия сюда, чтобы поблагодарить вас за ваше содействие, так как обязан вам тем, что вошел в состав французской миссии в Сербии... Как наша, так и вообще все палатки миссии остались по ошибке в Салониках, и я был вынужден вместе с товарищем, моим помощником, остановиться в пустующем здании школы. Наши походные кровати и полы обильно смазаны керосином. Почти невозможно ничего достать в этой разоренной стране: яйцо стоит 4 су; литр вина — полтора франка; иногда бывают цыплята и свинина. Прибавьте к этому довольно много кукурузы, которой кормят лошадей и людей, и изредка картофель. Таково положение врачей с двумя нашивками, размещенных по деревням. Однако им еще повезло, так как население приходит к ним, восхищается ими и радо тому, что они здесь. Значительно хуже положение врачей кадровой армии в более высоких чинах; они остались в городах, так как им поручено направлять деятельность своих коллег из запаса. Этих сербы держат на расстоянии по нескольким причинам: они не привезли с собой необходимых [85] материалов... дело в том, что мы (я имею в виду миссию) ничего не привезли с собой в Сербию, кроме наших мундиров и нескольких тысяч ампул с вакциной против оспы и тифа; а здесь умирают от сыпного тифа. Приходится все остальное просить у сербских властей: серу, дезинфицирующие вещества, дезинфекционную аппаратуру.
Англичане — те привезли все, даже продовольствие на три месяца; они получили от Сербии поезд с кухней, салон-вагонами, спальными вагонами и вагоном для гидротерапии. Они отказываются покидать свой поезд; население должно приходить к ним, чтобы делать прививки против холеры (английская вакцина превосходна, она давно уже зарекомендовала себя в Индии) и дезинфицировать свои вещи. Вот здесь мы доказали превосходство наших душевных качеств. Англичане отказываются заниматься тифом и жить среди сербов. У нас же, у нас нет ничего, но мы находимся в деревнях... мы войдем, мы уже входим в их дома; мы соприкасаемся с больными. Я все же должен вам сказать, что, для того чтобы избегнуть катастрофы или, вернее, неприятностей для тех, кто отвечает за нашу «шкуру», мы получили «приказ не приближаться к больным». Я убежден, что все мои коллеги так же, как и я, возмущены этим приказом и нарушат его. Таким образом, мы, как видите, несмотря на почти полное отсутствие медикаментов, поработаем во славу Франции. Крестьяне увидят, что мы находимся среди них. Они сохранят память о «французски». Я организую в деревнях санитарные команды для дезинфекции домов; они начнут с тех, где уже имели место смертельные случаи».
Молодой офицер прислал мне часть своего жалованья для нашей школы переобучения раненых. Он выбрал нас, так как не хочет, чтобы его имя фигурировало в большой парижской газете, где взносы носят характер церковных пожертвований: «1 франк 25 сантимов — пусть святой Агапит помирит меня с моим зятем; 5 франков — пусть бог займет во Франции место, которое ему подобает; 10 франков — от Тити, Коко и Нэнэ, чтобы святая Тереза покровительствовала кутенку Кики».
В Риме 11 мая состоялась большая демонстрация на площади Колонна за вступление Италии в войну. Толпа приветствовала премьер-министра г-на Саландра. Г-н Джолитти — сторонник нейтралитета. Г-н Соннино олицетворяет собой идейное движение за вступление в войну. [86]
Немецкие подводные лодки производят неожиданные опустошения. Командир контрминоносца пишет мне с борта своего корабля 18 мая 1915 года:
«Высадка на Галлипольском полуострове — совершившийся факт. Операция оказалась очень трудной; все, что я узнал во время моего пребывания в Мудросе о грандиозных укреплениях, сооруженных немцами на полуострове, к несчастью, подтвердилось. Проволочки со стороны англичан позволили немцам осуществить эту подготовку и чрезвычайно затруднить продвижение на Константинополь. Несчастный генерал д'Амад, которого обвиняют в том, что он погубил слишком много людей и растратил чрезмерное количество боеприпасов, познал это на собственном горьком опыте. Но все эти затруднения ничего не значили бы, если бы не сообщение о приходе в Средиземное море больших немецких подводных лодок, которых должно быть пять. Эти опасные суда угрожают напасть с тыла на наши объединенные военно-морские силы перед Дарданеллами и сделать их совместные действия с сухопутными войсками весьма проблематичными; то же касается и пополнения людьми и снабжения боеприпасами. Пока что присутствие этих подводных лодок заставило эскадру адмирала Буэ де Лапейрера оставить якорные стоянки около берегов Греции и держаться в открытом море, где она вынуждена теперь находиться, подвергаясь тем не менее опасности встретиться с этими грозными противниками. Мы разыскиваем на всех островах Средиземного моря стоянки, где могли бы заправляться немецкие подводные лодки. Полагают, что, миновав Гибралтарский пролив, они, должно быть, нашли мазут на берегах Испании или на Балеарских островах. Одну подводную лодку заметили возле Мальты, другую — возле островов Греческого архипелага. Оказывается, уже удалось обнаружить два пункта снабжения подводных лодок и разрушить их; но, несомненно, немецкая изобретательность подготовила значительное число этих пунктов, и поэтому наша задача еще далеко не завершена.
Эти подводные лодки намного осложнили наши действия в Средиземном море, и теперь большому кораблю будет опасно останавливать торговое судно для осмотра. Следовательно, военная контрабанда будет процветать, если только Италия не присоединится к нам, и тогда можно будет интернировать все встречные торговые суда. [87]
Ужасная катастрофа с «Леоном Гамбетта»{31} произвела во флоте более сильное впечатление, чем потеря «Буве»; ибо последний погиб в бою, а первый попросту держал курс на Мальту. Кажется, адмирала де Лапейрера считают единственным ответственным за эту потерю; не желая бросить тень на память погибших, я все же считаю, что они совершили ошибку, не набрав полной скорости при спокойном море и полной луне, когда ночь казалась днем. Командир корабля всегда отвечает за меры предосторожности, которые он принимает для обеспечения своей безопасности. Вся беда в том, что во французском флоте нет боевых единиц, которые могли бы обеспечить выполнение лежащих на нем обязанностей. Министры военно-морского флота стремились расходовать свои кредиты на строительство броненосцев, броненосных крейсеров и контрминоносцев, то есть на те группы кораблей, единственной целью которых было послужить мощной боевой силой, способной противостоять австро-итальянской коалиции. При этом они думали, что морская битва произойдет в самом ближайшем времени. Но как у англичан, так и у нас получилось иначе; и в результате у нас нет кораблей, способных осуществить блокаду побережья в наилучших условиях и при наименьшей затрате средств. Иными словами, мы используем наших «Леонов Гамбетта» там, где было бы достаточно небольшого крейсера тоннажем в три раза меньше. У нас нет также достаточного количества больших контрминоносцев, способных осуществлять наблюдение над всем Средиземным морем и методически обследовать все острова и все бухты. Мне кажется, что в настоящее время адмирал де Лапейрер наилучшим образом использует силы, находящиеся под его командованием, и что никакой другой французский адмирал не обладает такими данными, как он, чтобы взять на себя такое важное командование и такую большую ответственность, с которыми он справляется так энергично».
Список убитых, поступивший 18 мая, показывает, что 159-й пехотный полк понес 17, 19, 20 и 22 апреля значительные потери. [88]
Среди писем, получаемых мною с фронта, наиболее сердечными, быть может, являются письма моего ученика лейтенанта Лорана Вибера. Находясь в ста метрах от немецких траншей, он читает; во время сражения под Аррасом он вспоминает Шатобриана, слушавшего канонаду Ватерлоо. Он винит себя, что взял с разрушенных снарядами чердаков несколько книг, чтобы спасти их: подлинное издание «Вер-Вер», «Жиль Блас» Дидо{32}, мемуары графа Рошфора. «Я обдумываю, — пишет он мне, — небольшую работу об окопной войне при Цезаре, с картами. И, сменив тогу на оружие, я остался, поверьте, вашим любящим и преданным учеником». Именно перечитывая это письмо и другие, еще более трогательные, я решительно отказываюсь верить оскорбительным словам на мой счет, которые г-н Шарль Моррас впоследствии приписал Лорану Виберу.
Генерал Лиоте просит моего содействия для организации выставки труда в Касабланке. Какой умный человек! «Вы понимаете, — пишет он мне, — что дело не в том, чтобы устроить показную выставку и поднять вокруг нее большую шумиху, а в том, чтобы использовать исключительный случай и свести французского импортера с марокканским экспортером и дать нашим соотечественникам возможность прочно занять здесь то преобладающее положение, которое занимала немецкая торговля и которое нельзя оставить за ней снова после заключения мира».
5 июня 1915 года Эдуард Даладье передал мне в свою очередь волнующий рассказ об атаке 9 мая, проведенной его 1-м иностранным полком к северу от Арраса. «Это была, — говорит он, — необыкновенная эпопея. Накануне и за два дня перед атакой наши волонтеры, стоящие лагерем у подножия холма, пели свои национальные песни и танцевали под звуки флейты. 9 утром по данному сигналу легион одним броском преодолел под пулеметным огнем две первые линии немецких траншей; за три четверти часа были захвачены укрепления на четыре километра в глубину... Если бы этой атаке оказали мощную поддержку, мы бы на следующий день были в Дуэ... Трудности, которых мы не знаем, но которые, очевидно, были непреодолимы, [89] объясняют это опоздание, но это не может служить основанием для критики командования — оно было, напротив, замечательным». Затем Даладье с большой проницательностью комментировал вступление в войну Италии, его характер и его значение. «Я хотел бы, — заявляет он, — чтобы наш Делькассе, вдохновившись древней и великой идеей равновесия, которой руководствовались все наши государственные деятели, от Ришелье до Тьера, и которая коснулась даже Дантона, помог восторжествовать требованиям сербов и греков... До свиданья, до дня, когда будет основана новая Европа, организованная, насколько возможно, на разумной основе и, что бы ни случилось, сообразно с интересами Франции».
На заседании 1 июня 1915 года торговая палата Лиона проявила тревогу о судьбе Сирии; она требует, чтобы наши права там были обеспечены. Сирия, страна — производитель шелка, зависит от нашего большого лионского рынка, который со времени открытия Суэцкого канала стал самым важным мировым центром по операциям с шелком. Она посылает нам, в круглых цифрах, 500 тысяч килограммов шелка в год, стоимость которых в нормальный год составляет 25 миллионов франков. Наши сограждане сами основали в Ливане прядильни. Операции по закупке коконов, которые требуют каждую весну значительных капиталов, производятся на авансы. Лион и Марсель — вот два названия, которые для всей Сирии, как в горах, так и вплоть до границ пустыни, олицетворяют Францию. Портов Яффа, Хайфа и Бейрут недостаточно, чтобы открыть для нашей морской торговли глубинные районы страны. Богатая равнина Адана и плоскогорья к северу от Алеппо, если улучшить там методы орошения и обработки земли, дадут урожаи, для вывоза которых потребуется порт Александретта. Торговая палата Лиона требует для Франции преимущественного положения во всей Сирии. Она остается верной традиции, которая всегда побуждала наших сограждан устраивать торговые конторы и открывать отдаленные рынки. Видный адвокат Шарль Жакье написал мне 10 января 1916 года следующее прекрасное письмо:
«Господин мэр, сегодня утром газеты донесли до нас эхо слов — таких актуальных и патриотических, — которые вы только что произнесли в Сорбонне. Что от того, что эти слова не слышат и главное не понимают те наши сограждане, из-под пера и с уст которых с некоторых пор не исходит ничего, кроме призывов к розни [90] и ненависти, и которые не боятся, даже стоя на краю окопов, говорить о братоубийственной каре и мести, стремясь превратить «Священное единение» в безбожную ложь, усугубленную кощунственной злобой. Мне лично ваша речь доставила истинную радость, которую, могу прибавить, разделяют все мои друзья. Надеюсь, что мои искренние и прямодушные заверения не покажутся вам навязчивыми. Мы будем всегда счастливы присоединить наши цвета к национальному флагу, и, я надеюсь, за нами последуют отныне. В самом деле, какое мы себе готовим завтра, если бы, закончив войну на границах, начали бы ее внутри страны, между собой! Нет, этого не должно быть, и, чтобы отвратить это, мы объединим и умножим свои усилия. Примите, господин мэр, мои искренние уверения в чувстве высокого уважения и действительной преданности делу, которое нам дорого».
Ожидают вступления в войну Румынии. Оно всецело зависит от урегулирования вопроса о Банате. Ведутся переговоры также с болгарами, которые требуют себе Скопле. Положение наших войск в районе Дарданелл чрезвычайно тяжелое. Г-н Рене Пинон из генерального штаба армии просит меня использовать мои дружеские связи в Румынии, в то время как «Швейцарская Ассоциация изучения основ договора о длительном мире» (Association suisse pour l'étude des bases d'un traité de paix durable) просит меня присутствовать на встрече, организуемой в Женеве или Лозанне. Я остерегаюсь действовать без согласия нашего министра иностранных дел, которое я считал бы несвоевременным. Дипломатическая ситуация еще так запутанна! Итальянское правительство хранит в тайне свои связи с Германией. В злободневной пьесе Анни Виванти «Захватчик», премьера которой только что состоялась в Милане, цензура изъяла все сцены, где появляются немецкие мундиры, и вычеркнула само упоминание Германии. Что это значит? Итальянские германофилы не сложили оружия, и тяжелое положение на фронтах способствует их пропаганде.
Наша школа для раненых работает теперь регулярно. В ней обучаются следующим профессиям: счетоводству плюс стенография и печатанье на машинке, сапожному делу, портняжному ремеслу, мелкой столярной работе, переплетному мастерству и брошюровке. Ученики, обучающиеся этим ремеслам, вечером проходят курс начального обучения. Бельгийский беженец г-н Базег, бывший преподаватель [91] в Шарлеруа, руководит заведением, а медицинское наблюдение осуществляет доктор Карл. Г-н Морис Пикар, профессор права, руководит в ратуше справочным бюро, помогающим в поисках родных, потерявших друг друга. Г-н Анри Фосийон, профессор словесности, занимается устройством беженцев на работу. Г-н Люсьен Пади наводит справки о пропавших без вести.
В эти дни, над которыми тяготели, как похоронная мелодия, жуткие списки убитых, затянувшаяся война заставляла нас (лишенных информации, но находящихся в Лионе, в этом прекрасном наблюдательном пункте, где визиты и письма, получаемые нами, позволяли составить себе хотя бы частичную картину того, что происходило на различных театрах военных действий) размышлять и изучать. Нам надо было трезво взглянуть на проблемы внешней политики, которые ставило перед нами развитие военных действий. Именно Лион принял у себя и приютил на длительное время изгнанный черногорский двор. Благодаря своей поездке в Цетинье я настолько заслужил доверие короля, что его премьер-министр поручил мне составить телеграмму на имя президента республики, чтобы отблагодарить его за французский прием. Я имел честь познакомиться с г-ном Лаховари, румынским посланником в Париже. Когда его страна решилась выступить на стороне Франции, он попросил меня сейчас же негласно уведомить об этом г-на Делькассе. Вновь всплыли столь знакомые французам имена Братиану, Ионеску; вновь изучают историю Трансильвании, терзаемой Венгрией.
Наши отношения с Италией определились и развиваются, поскольку ее генеральный штаб расквартировывается в Лионе. Впоследствии меня часто обвиняли во враждебном отношении к этой стране, так как я отказывался склониться перед Муссолини и королем, готовым на все. Если бы это обвинение было обоснованно, я был бы недостоин называться культурным человеком! В действительности я испытываю самую горячую симпатию непосредственно к итальянскому народу, который требует своей доли в риске, предпринятом свободными народами, и хочет связать окончательное освобождение своей родины с окончательным разгромом Австрии. Италия для меня — страна Рисорджименто, похода [92] «тысячи краснорубашечников»{33}, героев Марсалы и Пармы, это Италия, о которой мне рассказывал мой отец и за которую он сражался; Италия, которой стал служить Эдуард Локруа, после того как он сопровождал Ренана в Иудею; Италия Гарибальди и его сыновей, убитых немцами в наших французских лесах; Италия римского права, которой я так часто восхищался, стоя у подножия Капитолия, у развалин форума или ростральных колонн. И я еще раз встречаюсь с Полем Клоделем, посланным с поручением по ту сторону Альп, который призывает нас помочь вырвать нашего соседа из-под немецкого влияния. В результате греческих событий я познакомился с Венизелосом{34}, стать другом которого мне впоследствии выпала честь. Начиная с октября 1916 года я вижу его на первом плане огромной сцены. Вместе с адмиралом Кондуриотисом он отправился на героический Крит, чтобы спасти то, что осталось от греческой души, чтобы как-то смыть позор Каваллы и заявить свой протест против войск, позволяющих увести себя в рабство. По крайней мере на Крите, на скалах Корбо, где я потом увидел высеченное его изображение, патриот мог свободно вздохнуть вдали от интриг и тяжелой немецкой опеки. Венизелос расстроил замыслы королевской полиции, уехав под предлогом ночного пира у Платона (не у философа, а у фалерского ресторатора). На рейде у Кании его встретили с триумфом. Именно на Крите будет вновь решаться судьба эллинизма. Освобожденная от всей трагикомической путаницы Афин личность Элефтерия Венизелоса встает во весь рост. Он пришел просить убежища и совета у старой и надежной земли, где некогда, в 1864 году, он родился в крестьянской хижине (которой я еще приду поклониться) под сенью миндаля; у земли, которую он защищал в дни своей юности, вдохновляя словом и примером повстанцев-паликаров. Венизелос может считать себя носителем эллинского духа; именно он боролся в определенные периоды против всей Европы, чтобы присоединить Крит к Греции. Чтобы высказать свое мнение, он не ждет одобрения большинства — такова одна из черт [93] его характера. Такой человек сам принимает решения, невзирая на угрозы и покушения, а затем заставляет с собой считаться. В нем причудливым образом соединяется трезвость реального политика с непреклонной волей революционера; эти два важнейших свойства составляют основу его просвещенного, дальновидного и вдумчивого патриотизма. Он умеет отойти на задний план и диктовать свою волю, замедлять и ускорять ход событий, действовать уговорами и оружием; восприимчивость к малейшим нюансам отличает его ум, который умеет казаться бесстрастным. Венизелос — государственный деятель в полном смысле этого слова, для которого власть — средство, закон — цель, родина — венец всего. В нем Греция познает и прославляет себя.
Но и другие нации оживают или пробуждаются. С 1916 года создана лига, которая поставила своей целью просить французское правительство вписать в качестве одного из необходимых условий мирного договора полную независимость Чешского государства. Я вступил в нее. Эта нация, славянская по своему происхождению, пришедшая некогда с берегов Вислы в Богемию и говорящая на языке, представляющем вместе с польским западную ветвь славянских языков, нация, которую германизм всегда пытался и будет пытаться разобщить, является в действительности одной из наиболее энергичных и спаянных наций Европы. Она сыграла значительную роль в развитии человеческих идей; во всех областях, и особенно в области мышления, она утвердилась с большим мужеством. Богемия — это «клин, вбитый в тело Германии». Она боролась против германизма с помощью церкви, школы и своей замечательной организации «Сокол». Я горжусь тем, что с сентября 1916 года требовал независимости чешского народа, независимости страны, которая дала в лице Яна Люксембургского{35} единственного иностранного короля, погибшего за Францию, и после нашего поражения в 1870 году, когда Европа в страхе молчала, потребовала, чтобы Эльзас и Лотарингия остались французскими. Я не могу забыть пророческих слов Бисмарка: «Кто владеет Богемией, тот хозяин Европы». У меня [94] установились отношения с патриотом Эдуардом Бенешем; с ним меня впоследствии связала дружба, которую не поколебали самые тяжкие испытания.
Существует также польский вопрос. Австрия и Германия хотят восстановить Польшу и под покровительством Центральных держав направить против России. Австрия, опираясь на «Польский клуб», с выгодой использует свои отношения с галицийцами и помощь, которую оказывает ей епископ монсеньер Бандурский. Германия старается искоренить у поляков чувство традиционной симпатии к Англии и Франции; германофил Грабовский опубликовал широко разошедшуюся книгу, где он излагает планы захватов, которые должно было бы осуществить берлинское правительство. Бедной Польше никак не удается прокормить себя. Напрасно комиссия Рокфеллера в Варшаве пытается оказать помощь бесчисленной армии неимущих. А немцы, само собой, расстреливают: это их забава. Вопль терзаемой Польши доносится до нас, бередит наши сердца демократов и свободных французов, мучает наше сознание, возбуждает наш гнев. Россия встревожена этим; она принимает беженцев из захваченных губерний. В Думе, при ее открытии 9 и 22 февраля, представитель польского коло заверил в верности его нации делу союзников. Немцы открыли в Варшаве университет и политехническую школу, где преподавание будет вестись на польском языке. Архиепископ Каховский отслужил по случаю открытия торжественный молебен; на церемонии присутствовали ректор университета и князь Любомирский... Нужно, чтобы поляки услышали голос Франции, который ободрил бы тех несчастных студентов, которые вынуждены петь по приказу перед фон Безелером скорбный «Gaudeamus igitur».
Друзья Польши требуют от Франции и Англии, чтобы они побеспокоились и действовали. В Париже господа Газиоровский и Дерезенский издают еженедельный журнал «Полониа». Надо добиться от России, чтобы Польша стала независимой. Я счел необходимым написать 18 августа 1916 года:
«Чего мы желаем в подобных обстоятельствах? Если позволительно вас предупреждать, то что мы посоветуем вам? Чтобы вы оставались самими собой, верными тем требованиям, которые вы выдвинули и которые должны возвратить целостность вашей стране. Видите ли, драма, подобная настоящей, не допускает решений, продиктованных уступчивостью, или полумер. В настоящее время угнетенные национальности [95] ставят на карту все. Конечно, вы особенно страдаете, ваши муки сходны с муками Бельгии. Как взволнованно писал ваш Сенкевич, сыны вашей родины вынуждены сражаться под знаменами трех враждебных армий и убивать друг друга. Огонь превратил ваши поля в пустыню, где бродит голод; рабочий и пахарь без работы и почти без хлеба. Мать смотрит рыдая, как гибнет ее сын, не в силах помочь ему. Но именно подобные страдания всегда приводят к великому возрождению. Вы замечательный народ, чей голос, торжествующий или подавленный, не раз звучал во всем цивилизованном мире. Будьте и на этот раз самими собой; не соглашайтесь больше ни с каким рабством, откуда бы оно ни исходило, чтобы наши глаза, ослепленные потоками крови, смогли бы наконец с восторгом узреть недалекий день, когда свершится чудо, в котором мы уже отчаялись: «свободная и восстановленная Польша...» Это твой поэт Мицкевич требовал восемьдесят лет тому назад в «Книгах пилигримства польского» «всеобщей войны за свободу народов». Эта война идет — веди ее вместе с нами до конца».
* * *
Таким образом, мы старались остаться верными великой освободительной традиции Франции; дальнейшие события совпали с нашими желаниями. Но мы знали также, что для победы недостаточно сокрушить военное и даже политическое могущество Германии. Нужно большее. Эта Германия, столь жестокая, сохранившая вкус к убийствам и страсть к грабежам, обладала неоценимыми качествами. Об этом надо было сказать французскому народу, и мы сделали это в апреле 1916 года с трибуны «Анналов», заявив, что самый доброжелательный интерес к ней соответствует нашей доброй воле. За железным занавесом, которым армия отгораживает страну, последняя не должна походить на пустую сцену; надо действовать и там; самый текст декларации от 28 марта 1916 года, принятый на недавнем совещании союзников, на котором присутствовали Жоффр, Кастельно, Кадорна и. лорд Китченер, провозглашал солидарность военных, дипломатических и экономических действий. Некогда, спасая Францию, Конвент дал ей ту современную организацию, которой она живет с тех пор. Беррье{36} [96] имел право сказать в разгар Реставрации: «Конвент спас мою страну». Между тем Германия противопоставляет нам, помимо грозной армии, внушительную организацию. Она извлекает пользу из всего, черпая во всех областях практики и мысли. Ее металлургическая промышленность процветает в разгар войны, ее угольный рынок стабилен; хорошо работает и химическая промышленность. Она требует экономического объединения Центральной Европы, как это было сформулировано в книге Фридриха Науманна «Срединная Европа», изданной в Берлине в 1916 году{37}; впоследствии Гитлер в своей теории «нового порядка» ограничился тем, что воспроизвел ее основные идеи.
Благодаря войне я познакомился в самом Лионе с очень интересной личностью, премьер-министром Австралии Уильямом Моррисом Юзом, бывшим школьным учителем, золотоискателем, сельскохозяйственным рабочим, погонщиком скота, мелким торговцем, который, несмотря на свое чрезвычайно слабое здоровье и даже тягостный физический недостаток, сумел завоевать своим красноречием и тяжким трудом доверие австралийских трудящихся, был избран депутатом в Законодательное собрание Нового Южного Уэльса, дисциплинировал рабочую партию и завоевал министерство иностранных дел. Какой воодушевляющий пример! Я вижу его на приеме, устроенном в его честь, недоверчивым, замкнувшимся, как бы отстраняющим вас взглядом или жестом, чтобы что-то обдумать. Он одним ударом избавил свою страну от немецкого охвата; он заставил аннулировать немецкие контракты, упразднить немецкие патенты, изгнать немецких акционеров. Образ этого австралийца стоит у меня перед глазами.
У нас, французов, задача более сложная. Нам надо бороться против уменьшения населения, защищать матерей и детей, улучшать жилищные условия рабочих, вести войну с алкоголизмом и туберкулезом, создавать министерство национального здравоохранения, модернизировать всю нашу старую административную машину, демократизировать нашу устаревшую систему обучения. Германия стремится основать единую школу (Nationale Einheitschule), отбор учеников в которую определялся бы их способностями, а не [97] имущественным положением. Неужели мы окажемся менее смелыми, чем она? Один преподаватель в Мюнхене требует бесплатного обучения на всех ступенях. Я укрепляюсь в убеждении, которое я отныне буду защищать в течение всей моей жизни, В апреле 1916 года я говорил читателям «Анналов»: «Нам представляется безнравственным лишать далее благ среднего образования детей простого народа, которые дали столько доказательств своего мужества и жизнеспособности во время этой войны. Вернем богатым семьям их маленьких лодырей, которые отравляют наши лицеи; будем учить полноценных ребят, которые добиваются лишь одного — возможности развиваться; правильно понятая демократия не является режимом, искусственно поддерживающим между людьми несбыточное равенство; это режим свободного отбора, который не ставит иных пределов продвижению в обществе, кроме усилий и воли индивидуума!»
В своем «Будущем науки» Эрнест Ренан писал, «что движение, войны, тревоги — вот подлинная среда, в которой развивается человечество, что мощное развитие гения возможно только в бурю и что все великие творения мысли возникли в смутные времена. Только любитель красноречия может предпочесть спокойную и искусственную книгу писателя обжигающему, истинному произведению, которое само по себе является действием и появилось в свое время как стихийный крик героической или страстной души». Так давайте действовать, давайте работать! Г-н Вильгельм Оствальд, профессор химии Лейпцигского университета, сказал следующую фразу: «Другие народы живут еще при режиме индивидуализма, тогда как мы живем уже при режиме организации». Так организуемся и мы и не позволим Германии осуществить свою программу — организовать Европу на свой образец, согласно теории Фридриха Листа, Трейчке и Бисмарка. Вернемся к старому французскому порядку Кольбера. Попытаемся осуществить синтез этого порядка со свободой, без которой мы, французы, не можем обойтись. Создадим то, чего нам не хватает. «Судьба нации — дело ее рук. Никакие удачи не приходят сами собой. Служат ей те, кто развивает ее внутреннюю силу. С 1870 по 1914 год республика так же, как некогда Учредительное собрание, создавала главным образом формы. Отныне ей нужны действия, институты, способные омолодить ее и обеспечить ей новый расцвет». [98]
Война открыла нам глаза на важнейшие проблемы. Было легко, взывая к национальным чувствам, организовать благотворительные учреждения для солдат, раненых, для несчастных слепых, для пленных. Необходимо большее. Надо предохранить от туберкулеза не только военных, но и гражданских лиц. Выявилась роль добровольных сестер милосердия. Обнаружилась вся нищета женщин-работниц, особенно тех, кто не получает пособия; настало время твердо заявить, что они имеют право на существенный заработок. Война не должна быть антрактом, после которого мы вернемся к своим прежним привычкам. Необходимо, чтобы она стала поводом к определенной реформе, к возрождению; необходимо, чтобы она дала новый толчок развитию страны. Надо согласовать действия внутри страны с действиями армии. Республиканская дисциплина восторжествовала; но после этого ужасного кровопускания интересы Франции требуют, и на долгие годы, чтобы все партии подчинились разумному режиму.
Прежде всего необходимо обогатить Францию путем правильной политики оздоровления, развивая нашу производительность и нашу торговлю, реорганизуя наш кредит, улучшая наше посредственное техническое образование, переделывая наши методы торговли и нашу банковскую систему! Владелец металлургических заводов г-н Пьер Арбель пишет следующее: «Ограничивая свою деятельность исключительно помещением наших сбережений в государственные бумаги, в ценные бумаги городов или делая вклады в иностранные банки, приносившие на первый взгляд более или менее высокую прибыль, наши финансовые органы все же нанесли этим значительный ущерб развитию наших промышленных и торговых дел, так как самым эффективным образом содействовали предприятиям наших врагов, помогая им деньгами, которые были им доверены». Вот серьезное обвинение, высказанное крупным французским промышленником. Парижское общество коммерческой географии говорит то же. Германия обязана своим процветанием в основном организации своего «Дейче банка». Банкир г-н Жан Бюффе пытается в свою очередь примирить патриотизм с финансами. Он наметил программу, достойную государственного деятеля: поощрять развитие экспорта; способствовать осуществлению необходимых общественных работ широкого масштаба и использованию белого угля; придать сельскому хозяйству более научный характер Г-н [99] Раймон Пуанкаре, министр финансов{38}, высказался в том же смысле. Г-н Рибо сказал 7 мая 1915 года в палате депутатов: «Великая держава не живет на ренту или за счет помещения ценностей, а живет трудом и промышленностью». Пример Лотарингии дал нам урок, которым мы очень плохо воспользовались. А между тем от экономической зависимости до политической один шаг.
Надо также реорганизовать нашу химическую промышленность, нам необходимо техническое обучение. В армии к химикам относятся так же, как к саперным офицерам во времена Вобана; выдающиеся ученые не имеют ни звания, ни степени; г-н Пенлеве справедливо назвал их «бедными родственниками». Число наших технических школ сокращается, в то время как его следует увеличивать. Наша система обучения, целиком основанная на глупой системе баккалавров, отвергнута даже Китаем; один министр опрокинул этот нелепый порядок, главная цель которого — устроить получившего образование в Академию или в какое-либо безопасное место.
Таким образом, во всех областях мысли и практики война кажется нам поводом для возрождения Франции. Мы изложили нашу точку зрения в сборнике статей, опубликованном под названием «Действовать» и встреченном общественным мнением благосклонно. Не по этой ли причине г-н Аристид Бриан предложил мне в конце 1916 года войти в состав его кабинета?
Прибыв в Париж, я отправился повидаться с Брианом на Кэ д'Орсе{39}. Это было в воскресенье. Он сообщил мне о своем намерении включить меня в свой новый кабинет вместе с молодым инженером, по имени Лушер, о котором он слышал много хорошего. Он предложил мне министерство сельского хозяйства, потому что, как сказал он, я был сенатором. Я указал ему, что назначение на этот пост мэра большого города вызовет критику. Тогда он предложил мне министерство торговли, на что я согласился. Но, выходя, я встретил Клемантеля, дежурившего у решетки. Между нами произошел короткий диалог: «Вы видели Бриана? Он берет вас в свой кабинет?» — «Да». — «Какой портфель он вам предложил»? — «Ваш». — «Но это невозможно. [100]
Я только что заключил с союзниками ряд соглашений. Необходимо, чтобы я остался, чтобы обеспечить их выполнение». — «Тогда повидайтесь с премьером и сговоритесь с ним. Я очень привязан к своей лионской мэрии и оставляю ее с сожалением». Вечером я вновь встретился с Клемантелем. Он уверяет меня; что Бриан предоставил ему полную свободу сговориться со мной. От его имени он просит меня принять министерство, которое включало бы снабжение, общественные работы и транспорт. Я начинаю ощущать, хотя и смутно, трудности предстоящей задачи. Я решился благодаря одной фразе моего генерального секретаря Серлена. Он сопровождал меня. «Вы ведь приехали, — сказал он, — чтобы взяться за нелегкую работу. И если она оказалась еще более трудной, чем вы ожидали, это ведь не причина для отказа». Я согласился. Не надеваю ли я сам себе на шею веревку!
За три месяца пребывания в третьем кабинете Бриана я не имел никакого влияния на общее направление дел. Я был слишком занят работой и слишком робел! Я чувствовал себя пришельцем. Я плохо знал парламент. За столом совета министров, где с холодной серьезностью председательствовал Пуанкаре, я видел нескольких ветеранов республики. Бриан руководил своим кабинетом с испытанной опытностью, но держал при этом себя благосклонно, сохраняя улыбку даже перед лицом худших событий. Министр финансов Рибо, который, как шутил Вивиани, играл в правительстве роль мужа в доме, сетовал на бедственное положение казны и заявлял о необходимости бережливости. Меня это взволновало. Когда же я в соответствии с его точкой зрения взял на себя введение хлебных карточек, только он обрушился на меня с упреками, что совершенно сбило меня с толку. Я сидел рядом с Рене Вивиани, которого всегда считал лучшим оратором республики; меня восхищали классические обороты его цицероновского красноречия; я восхищался им, несмотря на его вспышки гнева и резкости. Лиоте я доверялся охотнее всего, с ним мы были действительно дружны. Один молодой министр оказывал на совет влияние, которого у меня не было: Альбер Тома был не только самым бдительным, но и самым пунктуальным администратором. Он никогда не терялся и был очень находчив. Однажды Бриан поручил ему информировать его о каком-то съезде социалистов, вызывавшем беспокойство. На следующем заседании совета Тома отчитывался; он перечислил [101] всех присутствовавших лиц. «В общем, — оборвал его Бриан, — там были все ренегаты». «Не все, — возразил Тома, — там не было вас». Бриан от души смеялся.
С 13 декабря 1916 года по 20 марта 1917 года я возглавлял министерство общественных работ, транспорта и снабжения, к которому позднее присоединили и морскую торговлю. С точки зрения интересов страны подобная концентрация была чрезмерной. В силу декрета от 31 декабря я должен был одновременно обеспечивать снабжение гражданского населения и армии.
В начале военных действий сельское хозяйство, как и военную промышленность, лишили рабочих рук; крестьяне, относящиеся к старшим призывным возрастам территориальной армии, оставались незанятыми в своих резервных частях. В то время как в 1913 году мы производили около 87 миллионов центнеров зерна, в 1915 году мы собрали урожай не более чем в 60 миллионов, а в 1916 году — 58 миллионов центнеров. Урожай ржи, ячменя и овса упал в такой же пропорции. Урожай картофеля, составлявший в 1913 году 135 миллионов центнеров, в 1915 году был не более 93 миллионов, а в 1916 году — не более 91 миллиона центнеров. Даже занятие некоторых департаментов врагом не оправдывало такого спада. Снизился урожай с одного гектара.
Положение с поголовьем скота столь же неудовлетворительно. У нас было в 1913 году 3200 тысяч лошадей, а летом 1915 года — 2200 тысяч; что касается крупного рогатого скота, то его поголовье уменьшилось на 2 миллиона голов; овец стало меньше на 4 миллиона голов, а свиней — на 2,5 миллиона. Так как мы производили недостаточно, то нам приходилось ввозить. Наш импорт, достигавший в августе 1914 года 1200 тысяч тонн, в конце 1916 года превышал пять миллионов тонн в месяц. Отсюда кризис транспорта, усугубленный подводной войной.
До войны водоизмещение торгового флота мира составляло приблизительно 50 миллионов тонн. За вычетом судов на отстое, реквизированных и затопленных, в распоряжении мировой торговли остался флот тоннажем менее 35 миллионов тонн. Поскольку этот флот не поддерживали в хорошем состоянии, дефицит нельзя было покрыть. Фрахтование судов производилось беспорядочно. Фрахт угля Кардифф — Марсель, составлявший в июле 1914 года 8 франков 50 сантимов, резко поднялся, превысив 100 франков. [102]
Попытки установить фрахтовую таксу отпугивали судовладельцев нейтральных стран.
Из 350 тысяч вагонов, принадлежавших Франции в начале мобилизации, враг захватил 54 тысячи. Компании основных железнодорожных магистралей не могли их больше строить. Паровозы не ремонтировались. В то же время железнодорожное движение превышало на 45–60 процентов уровень мирного времени. Кредитов для покупки вагонов не хватало. Использование речного судоходства не было предусмотрено; роль водного транспорта была сыграна на 61-й день мобилизации. На буксирах не было команд; лошади были реквизированы; не было механиков для погрузочных и разгрузочных механизмов. Много судов осталось в захваченных департаментах. В начале 1917 года 1200 груженых барж, многие из которых были нагружены углем, стояли в Руанском порту.
Между тем надо было снабжать восточную экспедицию{40} и бороться с последствиями подводной войны. Германии дали возможность сделать запасы; так, хлопок, например, был объявлен военной контрабандой только 22 августа 1915 года. Враг пытался нас блокировать с помощью своих подводных лодок (к концу 1916 года у него их было более 150, и, кроме того, он выпускал по одной каждую неделю). С начала войны и до конца октября 1916 года Англия потеряла корабли общим водоизмещением в 2 миллиона тонн; у нас было потоплено 28 кораблей, то есть около 200 тысяч тонн. Что касается судов-угольщиков, то мы потеряли с июля по декабрь 1916 года 140 тысяч тонн; процент потерь все [103] возрастал. На складах Соединенных Штатов оставалось лежать 300 тысяч тонн стали, так как не было возможности перевезти их. Министерство вооружений требовало в срочном порядке 225 тысяч тонн стали для гранат, колючей проволоки и пр. Управление морских перевозок могло предложить к январю 1917 года интендантству и службе снабжения всего 175 тысяч тонн. Сталеплавильные заводы не могли больше доставлять чугун из Англии.
Нехватка угля повлекла за собой закрытие некоторых военных заводов. При потребности в 4 миллиона тонн в месяц мы требовали 2 миллиона от национальной добычи и 2 — от импорта. Таким образом, мы должны были ввозить извне ежегодно 24 миллиона тонн. Отечественные шахты давали в 1916 году всего около 19 миллионов тонн. В том же году мы получили извне только 21 миллион тонн. Ввиду этой нехватки военные заводы находились под серьезной угрозой.
Потребление зерна с августа 1915 года по август 1916 года потребовало 6500 тысяч центнеров в месяц, то есть 78 миллионов центнеров в год, помимо 8 миллионов центнеров для посева, — итого 86 миллионов центнеров. Как мы видели, урожай составил 58 миллионов центнеров. В соответствии с соглашением от 3 декабря Англия, Франция и Италия решили совместно купить 30 миллионов центнеров, из которых 8 миллионов предназначались нам. Превратности войны еще более осложняли трудности. После того как в январе 1917 года одна английская мельница была сожжена в результате взрыва соседнего завода боеприпасов, английское правительство обратилось к нам с просьбой срочно отправить ему муку, которую мы разгружали в Дюнкерке и Руане. В декабре и январе мы потеряли из-за действий подводных лодок 80 тысяч тонн тоннажа наших перевозок. Немецкие пираты топили в Атлантическом океане парусники, ходившие из Ла-Платы во Францию. Судовладельцы не решались отправлять свои суда. Немецкие агенты в Аргентине делали запасы зерна. Забастовки шахтеров в Австралии заставляли нас грузить суда тем углем, который предназначался для обратного рейса (charbon de retour). Правительство Индии запретило вывоз зерна. Виды на урожай во Франции в 1917 году были плохие.
Таково было положение. Нам советовали расширить национальное производство, найти возможности для зафрахтовывания новых судов, дополнить прежнее соглашение с английским [104] правительством от 3 декабря 1916 года, максимально использовать суда, заказать новые вагоны, принять более эффективные меры против подводной войны, заставить сажать картофель, поощрять возделывание огородов. У сенатора Анри Шерона не было недостатка в превосходных советах и в критике. Но, по правде говоря, необходимые меры требовали длительного времени.
Я делал все, что было в моих силах, чтобы расширить отечественное производство. По моей просьбе в декабре 1916 года совет министров решил послать в шахты юношей 1900, 1901 и 1902 года рождения, то есть сделать максимум того, что допускало военное положение. В мое распоряжение предоставили 6 тысяч пленных. Но эти меры принимались чрезвычайно медленно. На 1 января 1917 года на фронте было еще приблизительно 25 тысяч шахтеров. В феврале верховный главнокомандующий прислал мне еще 8 тысяч человек; это было для фронта серьезной жертвой. Я решил расширить добычу бурого угля в Буш-дю-Рон. Из-за недостатка рабочей силы производство бассейнов Фюво и Гарданн было очень низким. 25 января Бетюнская шахта 10 вновь подверглась бомбардировке.
Мы старались расширить яровые посевы будущей весны, распределив для этого между земледельцами пшеницу «Манитоба». Но не хватало удобрений. Пороховое управление заявило, что не может уступить аммиак. В 1916 году мы получили только треть необходимого урожая бобов. Мы организовали посадку картофеля на участках, расположенных на окраинах городов. На побережье Сент-Адрес рота морской пехоты проделала очень интересный опыт. Всем школам Франции было направлено воззвание, просившее французскую молодежь о помощи.
Забастовки, почти неизвестные в 1914 и 1915 годах, вновь появились в 1916 году. Их было еще больше в Германии. Но для нас уже тот факт, что в 1916 году было 307 забастовок с 43 тысячами участников, в то время как в 1915 году было 98 забастовок и 9 тысяч участников, говорил о том, что необходимо вмешаться и ликвидировать положение, внушающее опасение за дело национальной обороны. Альбер Тома издал свой декрет от 17 января 1917 года относительно урегулирования коллективных конфликтов.
Наличие стольких трудностей настоятельно диктовало необходимость проведения строгой политики твердых цен и ограничений. 5 января 1917 года сэр Альберт Стенли, [105] руководивший управлением торговли, весьма настойчиво говорил мне об этом. Англия, ограничивавшая себя во всем, поражалась размерами наших заграничных закупок кофе, целлюлозы, леса, лошадей. Бриан, не особенно жаловавший статистику и даже, осмелюсь сказать, программы, посылал меня несколько раз в Англию требовать дополнительных поставок сверх предусмотренных нашими соглашениями. Однажды я имел счастливую возможность обратиться к моему другу сэру Даниелю Стивенсону, председателю исполнительного комитета, который некогда так хорошо принял меня, будучи прево Глазго. Он в частном порядке дал мне все, в чем отказывал официально. В другую поездку мне поручили просить суда у самого Ллойд Джорджа. Меня в первый раз провели в маленькое здание на Даунинг-стрит, где мне так часто приходилось бывать впоследствии. В ожидании премьер-министра я осматривал историческую комнату. На полках — бесчисленные папки с надписью «государственные документы». На полочке рядом с портретом Бэкона — подковка на счастье, перевязанная лентой. Вошел Ллойд Джордж. Я изложил мою просьбу как можно лучше. Он выслушал меня молча, затем ответил: «Судов нет», закрыл свой министерский портфель и вышел. Впоследствии я напомнил ему об этой краткой встрече; он долго смеялся.
25 января 1917 года я созвал представителей синдикатов по снабжению Парижа и ресторанного промысла; вместе мы выработали меры, запрещавшие подавать одному лицу за один раз более двух блюд, причем лишь одно мясное, другое — суп или закуску, сыр или десерт.
Декрет от 9 февраля 1917 года запретил продажу хлеба свежей выпечки. Предписывалось примешивать к пшенице маис, рожь, ячмень и мелкие бобы. Благодаря правительственным мерам цена на хлеб удерживалась с начала войны на уровне 45 сантимов, но булочники требовали ее увеличения. Чтобы сберечь наши запасы, было предписано кондитерским закрываться на два дня в неделю. Себестоимость зерна превышала продажную цену; мелкие земледельцы не покрывали своих затрат, что приводило к забрасыванию земель. В 1912 году Франция получила 91 миллион центнеров зерна, а в 1916 году — только 58 миллионов. Нам советовали унифицировать сорта хлеба; но, вопреки распространенному предрассудку, продажа хлебной мелочи дает прибыль как булочнику, так и казне. Если запретить [106] выпечку булочек, надо поднимать цену на весовой хлеб. Чего надо добиться, так это унификации сортов муки, а не хлеба. Я высказался за хлебные карточки.
У нас не хватало вагонов. Заводы, расположенные на захваченной территории, не могли выполнять своих заказов. На заводах неоккупироваиной территории не хватало людей и материалов. Мы были вынуждены обратиться к промышленности Соединенных Штатов, Англии, Канады и Испании. Но министерство финансов ограничивало наши закупки. Положение на железных дорогах севера было чрезвычайно тяжелым. Ставка верховного командования прислала нам 15 февраля очень суровую ноту, требуя уволить высший обслуживающий персонал железнодорожной компании. Английское правительство направило нам меморандум, подчеркивавший, что транспортные затруднения могут замедлить наступление. Не имея достаточного количества рельсов, мы стали изымать их из внутренних районов страны. Грузовые автомобили оказали нам очень ценную услугу, но этого было недостаточно.
Проблема морского транспорта вызывала особенную тревогу. 23 и 24 января 1917 года в Лондоне собралась Межсоюзническая морская конференция. На ней было решено создать Международный комитет навигации, в чьи обязанности входило получать и обмениваться исчерпывающей информацией об использовании торговых судов, принадлежащих союзным державам, контролируемых или используемых ими. Комитет должен был путем установления согласованных программ или другими средствами увеличить возможности морского торгового транспорта союзников.
Военные действия немецких подводных лодок ставили перед нами огромные трудности. Их операции начались 20 октября 1914 года захватом и уничтожением около берегов Норвегии «Глитры». В следующем месяце было потоплено два парохода около Гавра. С января 1915 года действия немцев приобретают методический характер. С августа 1915 года они распространились и на Средиземное море. За один только день, 29 января 1917 года, мы потеряли торпедированными 5 судов, не считая трех судов, затопленных и поврежденных взрывом в Архангельске. В ноябре и декабре 1916 года навигация между угольными английскими портами и Францией была прервана более чем на две недели. Повышение таксы страхования в Норвегии повлекло за собой уменьшение тоннажа, предоставляемого нейтральными [107] странами для наших перевозок. Загроможденность французских портов снижала производительность транспортных операций. Британское адмиралтейство организовало плавание охраняемыми группами согласно системе «контролируемого судоходства» (Controlled Sailing); не могло быть и речи о конвоируемых кораблях, так как это подвергло бы нейтральные суда немецким санкциям.
Публика не отдавала себе отчета в наших затруднениях. Нас завалили жалобами. Департаменты, города, общества и частные лица присылали бесчисленные резкие жалобы. «Мы умираем от холода в Медоне», писал мне мой друг Огюст Роден. Надо мной издевались за мой двухблюдный режим и дни без пирожных. Они еще не отдавали себе отчета в том, что во Франции положение с хлебом было еще лучше, чем в других странах Европы. На 1 января 1917 года Великобритания не располагала никакими запасами; она не имела еще распределительной организации, подобной нашей. Франция была единственной страной в мире, где цена на хлеб не поднималась с начала войны. Люди же ничего не видели, кроме своих лишений. Хлебные карточки, к которым пришлось потом привыкнуть, вызывали бурные возражения. Ставилось в вину, что они похожи на немецкие. Они напоминали о «карточках в булочную» в январе 1871 года{41}. От «Священного единения» ничего не осталось, кроме названия. Отмена политической цензуры повлекла за собой возобновление полемики, следы которой можно было ежедневно наблюдать в газетах. Это нельзя было считать нормальной жизнью партий. Происходили столкновения отдельных лиц; угадывались скрытые или явные конфликты самолюбий.
Никакие самые сложные и самые детальные административные решения не могли разрешить проблему нехватки. Суровые холода усилили наши ежедневные тревоги. Внезапно 23 января 1917 года положение с углем в Париже ухудшилось. Улицы заполнили демонстранты; надписи, начертанные на снегу, грозили мне смертью. В палате мне сделали запрос. Я распорядился производить чрезвычайные выдачи из городских запасов. Снабжались непосредственно мелкие торговцы кварталов. На 25-е положение сделалось настолько тревожным, что я предложил совету [108] министров рассматривать его как дело государственной важности и пойти на необходимые денежные жертвы, чтобы обеспечить для отопления жилищ Парижа достаточные запасы. Было решено, что в мое распоряжение предоставят тысячу грузовиков для доставки угля из Па-де-Кале. Опыт был начат в тот же день. От холода замерзала вода в радиаторах; много выведенных из строя машин осталось на дороге.
26-го, ясным и холодным днем, — новое осложнение. Движение по западному участку опоясывавшего Париж кольца дорог становится все более трудным из-за перегруженности дороги. Оно еще более осложняется к вечеру. Отменяется большое число поездов. Чтобы пропускать эшелоны с углем, экспрессы были превращены в пассажирские поезда, останавливающиеся на каждой станции. Военные власти пришли мне на помощь. Генерал Дюбай, военный губернатор Парижа, предложил военачальникам помогать всеми силами муниципалитетам.
В воскресенье, 28-го, на Сене начинается ледостав. Уаза приносит много льда. Я вынужден затребовать саперный материал из Авиньона, чтобы предохранить суда от плывущих льдин, и открыть шлюзы, чтобы не возник ледяной затор. Теперь имеется риск, что Сена обмелеет. Большие шаланды уже вынуждены остановиться, а баржи не могут плавать с полным грузом. Мы из одной опасности попадаем в другую. Теперь я надеюсь только на потепление.
29-го экономический совет под председательством Вивиани принимает меры, продиктованные обстоятельствами. Следовало принять предосторожности уже в июне; в то время объявление о снижении цен и отрицание всех опасений нехватки продуктов побудили покупателей ждать. А теперь взывают к интендантству и обращаются к неприкосновенному запасу продовольствия. 30 января прекратилась навигация на большей части судоходных путей, особенно на севере и по Сене. Река, по которой перевозилось 2500 тонн в день, все больше заполняется льдом; невозможно закрыть шлюзы и обеспечить нормальное судоходство. Между тем мне приходится отвечать на многочисленные запросы требовательной, встревоженной и недоверчивой палаты. Я переношу лирическую недоброжелательность г-на Патé и ледяную, как погода, суровость г-на Пьера Лаваля. Клемансо, по своему обычаю, оскорбляет нас изо дня в день. [109]
31-го движение по северной железнодорожной сети становится невозможным. Бассейн Па-де-Кале, запасы которого поддерживались на высоком уровне благодаря интенсивной добыче, не может отправлять уголь. Большие французские города познали ужасную беду. Мэр Нанси вынужден закрыть многие школы. Лотарингская электрическая компания, снабжающая энергией военные заводы, заявила, что ее запасы подходят к концу. В Лионе в результате снегопада были остановлены не только угольные транспорты, но и транспорты с зерном и мукой. Задержка с голосованием закона о повышении заработной платы железнодорожникам раздражает переутомленный персонал; многие машинисты больны; замерзают паровозные котлы. 3 февраля я совсем потерял надежду на потепление. Семьи, привыкшие к достатку, дежурят у народных магазинов, чтобы получить мешки по десять кило; у дверей магазинов удлиняются очереди. Были случаи, когда лопались рельсы. В каменноугольных копях севера застряло около трех тысяч груженых вагонов. Сотня поездов на запасных путях не может быть сдвинута за неимением паровозов. Вход в порты запрещен из-за немецких мин. Военные заводы объявляют о скором своем закрытии. На 12 февраля положение с судоходством не улучшилось.
Между тем надо любой ценой спасти электростанции Парижа и предместий, которые снабжают энергией большую часть военных заводов, то есть приблизительно 40 процентов общего производства вооружения Франции: боеприпасов, пушек, танков, тяжелых тракторов. На этих заводах занято 200 тысяч рабочих. Расходы армий растут со дня на день. Только 15 февраля потеплело. Чудесное солнце! По крайней мере тысячетонное солнце! Я вздохнул; я даже осмелился спать, рискуя лишиться разговора с ночным сторожем, чиновником негордым: он останавливался перед моим рабочим столом, тихонько покачивая свой фонарь; его философские высказывания склоняли меня к покорности судьбе в этом обширном кабинете, утонувшем в тени, куда в результате какого-то удивительного, в силу моего невежества, явления природы доносился рев пушек с фронта.
На своем заседании 8 февраля 1917 года сенат благосклонно оценил предпринятые мной усилия. Собрание, к которому я принадлежал, представило много критических замечаний; но меня лично оно не затронуло. Не так обстояло [110] дело в палате 9 марта, где мне пришлось ответить на пять интерпелляций и множество вопросов. Наиболее едким из моих противников оказался г-н де Монзи; он потребовал, чтобы я заменил управление снабжения закупочным центром; я отказался это сделать, не желая поступаться ролью и правами государства. Я попытался пункт за пунктом ответить на все запросы. Но по этой причине моя речь, перегруженная фактами и цифрами, даже мне самому показалась очень тяжелой. Я указал на то, что был первым осмелившимся ввести ограничения и согласившимся установить твердые цены и провести реквизиции, первым посягнувшим на сложившиеся привычки и вкусы и заставившим страну пойти на жертвы. Я напомнил, что я боролся против холода и последствий подводной войны. «Мы достигли того момента, — сказал я, — когда стало совершенно очевидно, что экономический фактор будет иметь для окончания войны, быть может, такое же значение, как военный фактор». Палата продолжала упрямиться. Один из присутствовавших, отправившийся осведомить г-на Пуанкаре — в связи с чем я удостоился чести быть упомянутым в его знаменитых «Мемуарах», — заявил ему, что я изрядно надоел собранию. Это было правильно. Мой друг Эмиль Бандер тщетно меня поддерживал. Г-н Эмиль Фавр упрекнул меня, что я «пришел слишком поздно и в слишком старое министерство». Волнение г-на Клотца, за маневрами которого в палате я следил, обращало на себя внимание. С премьер-министром, выступившим в конце прений, обошлись ничуть не лучше, чем со мной, особенно социалисты. Очевидно, правительство находилось при последнем издыхании. Г-н Мариус Муте обличал тех, кто яростно нападал на людей, находящихся у власти, а сам не мог представить ни малейших конструктивных предложений.
Приблизительно в то же время в Лионе меня обвинял перед «Республиканской социалистической федерацией»{42} г-н Оганьер, противник кабинета Бриана. Изрядную долю своих оскорблений он припас для меня; он издевался над [111] недавно опубликованной мною книгой под названием «Действовать», встретившей довольно благосклонный прием. Он, впрочем, отказался, несмотря на настойчивые требования, дать объяснения по поводу трагической Дарданелльской истории{43}, в которой он, как военно-морской министр, сыграл определенную роль и за которую нес свою долю ответственности. «Я жду, — заявил он, — чтобы оправдаться, конца войны». Это было, конечно, благоразумно.
Свергнуть этот шатающийся кабинет выпало на долю военного министра. 14 марта 1917 года палата собралась при закрытых дверях. Лиоте, который был туг на ухо, попытался увернуться от прений, он послал кого-то вместо себя, решив вернуться только тогда, когда возобновятся публичные заседания, чтобы произнести речь. Мне хотелось быть с ним в это время. Уже в кулуарах я услышал выкрики; потасовка была в полном разгаре. Лиоте не смог продолжать свою речь. Я сохранил ее оттиск, который он мне дал, со следующим заголовком и посвящением: «Речь, которую генерал Лиоте собирался произнести на заседании 14 марта 1917 года и чтение которой было прервано. Моему другу Эррио, в знак полной общности чувств и мыслей, искренней дружбы и полного доверия, глубокой любви к нашей стране и абсолютной веры в ее предназначение».
Изложив свои взгляды на авиацию и заявив о своей полной солидарности с главнокомандующим армиями, Лиоте просил палату оставить правительство «работать со спокойной душой», изменить свои методы и не затруднять нелегкой работы министров. «Я вижу, — сказал он, — что их беспокоят в любое время, что они с трудом урывают минуты для подлинно эффективной работы, что на их долю выпала самая тяжелая работа, какую когда-либо приходилось делать людям, что их беспрерывно отрывают от дела в тяжелой и подавляющей атмосфере инквизиции и подозрений. Я вижу их постоянно в роли обвиняемых... Если вы не верите нам, мне, — смените нас, ведь это так просто! Достаточно листка бумаги, опущенного в урну. Но если [112] вы оставляете нас на наших постах, ради бога, окажите нам доверие и дайте нам возможность работать для Франции, для вас самих. Вы все, я знаю это, и очень многие из вас говорили мне об этом, слышали этот единодушный крик из траншей и с полей, умоляющий о тишине, порядке и руководстве... Я действительно хотел бы, чтобы этот день был для всех нас часом решительной проверки нашей совести... Война повсюду; все вопросы, поднимаемые ею, — экономические, сельскохозяйственные, промышленные, равно как и военные, — взаимосвязаны и составляют единую проблему». Лиоте просил палату отказаться от непрерывных запросов и от перманентных обвинений министров.
Нынче утром, очень рано, мой друг, ночной сторож, пришел разбудить меня, чтобы сказать: «Я очень огорчен тем, что мне нужно сообщить г-ну министру: г-н министр больше не министр». «Тогда, — сказал я ему, — помогите мне уложиться». Единственными знаками уважения, оказанными мне при отъезде, был приход делегации, состоявшей из привратников и моего шофера, старого солдата территориальной армии. Оратор группы поблагодарил меня «от имени французского народа»; для меня это значило многое. Будучи уполномоченным составить кабинет, г-н Рибо послал ко мне г-на Мальви, чтобы объявить мне, что он разделил находившиеся в ведении моего министерства дела (в чем он был прав), и просил меня сохранить ту его часть, которая мне больше всего подходит. Я уклонился от этой чести. Я видел, что мой метод не имел у палаты успеха, я не мог делать ни лучше, ни больше. Кроме того, меня мало прельщало служить под началом г-на Рибо; я был на него очень зол за его нападки в совете министров на те меры, которые я принял, наивно поверив его жалобам.
Вступление в войну Америки внушает мне особенную уверенность. Оно должно было бы положить конец очень тяжелому положению не только со снабжением, но и с деньгами и с численным составом армии. Я узнал об этом событии в Лизьё, возвращаясь с торжественного открытия завода в Кане. Был очень холодный день, замерзли даже стекла нашего вагона. Шерон, сойдя на вокзале, вернулся, чтобы сообщить нам новость. Какое облегчение! Моя преданность Соединенным Штатам будет в значительной степени обусловлена воспоминанием о тех бедах, которые они так действенно помогли нам изжить. [113]
Когда на смену «суженному» министерству Бриана, насчитывавшему всего девять членов, пришел «расширенный» кабинет Рибо, в котором их было четырнадцать, Леон Байльби в «Энтрансижан» от 20 марта 1917 года высказал суждение, которое мне извинительно привести и на которое я должен сослаться, чтобы отвести его последующие нападки. «Три человека, — писал он, — отметили своей яркой индивидуальностью состав предыдущего правительства: г-н Бриан, чьи предсказания в военной области как будто сбываются ныне; генерал Лиоте, этот первоклассный организатор, чья методическая деятельность начинала приносить свои положительные результаты; г-н Эррио, назначенный министром среди ужасной сумятицы и чью инициативу и полезные решения мы сумеем оценить лишь впоследствии... Здесь, где стремятся судить власть совершенно независимо, отмечают, что Бриан, Лиоте и Эррио заслужили народную признательность и пользовались ею».
Пока я находился в министерстве, я научился ценить Рене Вивиани, чьим соседом я был в совете. Из всех его качеств и талантов меня особенно восхищало его красноречие; по-моему, он был первым оратором Франции и в этом отношении был выше Бриана. Он говорил мне, что постоянно изучает Цицерона; обычно резкий и даже грубый, он удивлял классической чистотой речи. 21 марта 1917 года он передал мне следующую записку:
«Я не смог увидеться с вами со времени нашей разлуки. Я хотел бы сказать вам о том огорчении, которое это мне причинило. За три месяца совместной работы я научился лучше понимать ваш тонкий и деликатный характер, чем за годы, когда перерывы между встречами отдаляют людей. Я знаю, насколько вы выше дрязг нашей политической жизни, и поэтому мне нет надобности говорить вам, что человек, подобный вам, уходит не в отставку, а лишь на отдых».
В качестве сенатора я присутствовал на процессе Мальви{44}. Омерзительная пародия на правосудие! Я вспомнил о придирках [114] в армии, когда новобранца обвинили в том, что он утерял ключ от полигона. Когда вынуждены были признать, несмотря на свидетельства кучки убийц, сутенеров и сводниц, что Мальви не предатель, против него состряпали обвинение в должностном преступлении. Я отказался участвовать в подобной гнусности. [115]