Глава вторая.

Падение

В ночь с 5 на 6 июня, реорганизовав свой кабинет, Поль Рейно ввел меня в состав правительства в качестве заместителя министра национальной обороны. Эту новость сообщил мне утром генерал Делестрэн, инспектор танковых войск, который узнал о ней по радио. Вскоре пришла телеграмма с официальным подтверждением. Простившись с дивизией, я направился в Париж.

Явившись на улицу Сен-Доминик, я застал там премьер-министра. Он был, как всегда, уверен в себе, подвижен, язвителен, внимательно выслушивал собеседника, быстро решал. Он объяснил мне, почему несколько дней тому назад счел необходимым ввести в состав своего кабинета маршала Петена, который — мы оба были в этом уверены — служил ширмой для сторонников перемирия. «Лучше уж иметь его внутри, чем снаружи», — заметил Поль Рейно, повторяя известное выражение.

«Боюсь, как бы Вам не пришлось изменить точку зрения, ответил я. — Тем более, что теперь события будут развиваться стремительно, а волна пораженческих настроений угрожает захлестнуть все. Немцы настолько превосходят нас в силах, что если не произойдет чуда, у нас нет ни малейшей надежды на победу в метрополии, ни даже на то, чтобы удержаться в ней. К тому же командование, парализованное внезапностью событий, уже ни на что не способно. Наконец, Вам лучше чем кому-либо известно, до какой степени в правительственных кругах сильны пораженческие настроения. Это создает благоприятные условия для Петена и для тех, кто за ним стоит. Однако если нами проиграна война 1940, мы можем победить в другой войне. Не прекращая борьбу в Европе, пока это возможно, необходимо в то же время решиться на продолжение войны в наших заморских владениях и подготовиться к ней. Такое решение требует и соответствующей политики: переброски необходимых средств в Северную Африку, отбора командных кадров, способных руководить операциями, сохранения тесных связей с англичанами, не считаясь с прошлыми обидами. Я готов заняться разработкой необходимых мероприятий». [74]

Поль Рейно согласился со мной. «Прошу Вас, — сказал он, -как можно скорее отправиться в Лондон. Во время переговоров с английским правительством, которые я вел 26 и 31 мая, в Лондоне могло создаться впечатление, что мы не исключаем возможности перемирия. Однако теперь необходимо убедить англичан в том, что мы будем продолжать борьбу любой ценой, и если понадобится, то даже за пределами метрополии. Когда Вы встретитесь с Черчиллем, скажите ему, что реорганизация моего кабинета и Ваше в нем участие свидетельствуют о нашей решимости».

Кроме этой общей задачи, я должен был в Лондоне добиться согласия на то, чтобы английские военно-воздушные силы, главным образом истребительная авиация, продолжали участвовать в военных операциях во Франции. И наконец, я должен был настаивать, как это раньше делал премьер-министр, на предоставлении точных сведений о том, сколько времени понадобится, чтобы перевооружить и вновь переправить на континент английские войска, избежавшие разгрома в Дюнкерке. Для ответа на эти два вопроса требовались определенные технические данные, которые могли быть предоставлены соответствующими штабами, но также нужно было и решение Уинстона Черчилля как министра обороны.

В то время как велась подготовка к переговорам, которые мне предстояло вести в английской столице, я встретился 8 июня в замке Монтри с генералом Вейганом. Главнокомандующий был спокоен и сохранял самообладание. Но нескольких минут беседы было достаточно, чтобы понять, что он примирился с мыслью о поражении и принял решение о перемирии. Вот почти дословно содержание нашего разговора, который — и это вполне понятно! -глубоко запечатлелся в моей памяти:

— Как видите, — сказал мне главнокомандующий, — я не ошибался, когда несколько дней тому назад говорил Вам, что немцы начнут наступление на Сомме 6 июня. Они действительно наступают. В настоящее время они переходят Сомму. Я не в состоянии им помешать.

— Ну что ж, и пусть переходят. А дальше?

— Дальше последуют Сена и Марна.

— Так. А затем?

— Затем? Но ведь это же конец!

— Конец? А весь мир? А наша империя?

Генерал Вейган горестно рассмеялся.

— Империя? Это несерьезно! Чго же касается остального мира, то не пройдет и недели после того, как меня здесь разобьют, а [75] Англия уже начнет переговоры с Германией. — И, посмотрев мне прямо в глаза, главнокомандующий добавил: — Ах! Если бы я только был уверен в том, что немцы оставят мне достаточно сил для поддержания порядка!..

Спорить с Вейганом было бесполезно. Перед уходом я сказал главнокомандующему, что его взгляды не соответствуют намерениям правительства. Оно решило не прекращать борьбы, даже если борьба и не сулит надежды на успех. Генерал ничего на это не ответил и очень любезно попрощался со мной.

До отъезда в Париж я побеседовал с несколькими знакомыми офицерами различных штабов, которые в это утро явились с докладом к генералу Вейгану. Эти беседы еще больше убедили меня в том, что в наших командных сферах считают войну проигранной и что, продолжая механически выполнять свои обязанности, каждый про себя думает, а вскоре и открыто будет говорить о необходимости любым путем положить конец битве за Францию. Для того чтобы направить устремление людей и их энергию на продолжение войны во Французской империи, правительство должно будет принять решительные меры.

Об этом я доложил по возвращении Полю Рейно и настаивал на том, чтобы генерал Вейган, который примирился с мыслью о поражении, был отстранен от командования.

— Сейчас этого сделать нельзя, — ответил председатель Совета министров. — Но надо подумать о замене. Каково Ваше мнение?

— Что касается замены, — сказал я, — то в настоящий момент я не вижу никого, кроме Хюнтцигера{80}. Хотя он и не обладает всем необходимым для этой роли, но, по-моему, может подняться до понимания необходимости мыслить масштабам и мировой стратегии.

Поль Рейно в принципе согласился с моей рекомендацией. Однако он не захотел немедленно предпринять соответствующие шаги.

Я же, решив в ближайшем будущем вновь поставить вопрос относительно продолжения борьбы, взялся за разработку плана переброски в Северную Африку всего того, что можно было туда перебросить. Штаб сухопутных войск совместно со штабами военно-морского флота и военно-воздушных сил уже начал подготовку к эвакуации через Средиземное море в Северную Африку [76] всех сил и средств, которые не принимали участия в боях. В частности, необходимо было вывести два контингента новобранцев, проходивших подготовку на учебных пунктах в западных и южных районах страны, и ту часть личного состава механизированных войск, которая уцелела после разгрома на севере. В целом это составляло 500 тысяч обученных солдат. В дальнейшем, несомненно, можно было бы эвакуировать морским путем остатки наших разбитых армий, большое количество боевых частей, отходивших к морскому побережью. Остатки бомбардировочной авиации, радиус действия которой давал возможность преодолеть морское пространство по воздуху, уцелевшие эскадрильи истребителей, личный состав авиационных баз, военно-морского флота и, наконец, наш флот — все это в любом случае можно было бы перебазировать в Африку. Общий тоннаж транспортных судов, которого не хватало нашему флоту для осуществления этих перевозок, исчислялся в 500 тысяч тонн. Недостающие суда, в дополнение к тому, чем располагал французский флот, можно было попросить у Англии.

9 июня рано утром самолет доставил меня в Лондон. Со мною прибыли мой адъютант Жоффруа де Курсель{81} и начальник дипломатической канцелярии премьер-министра Ролан де Маржери{82}. Было воскресенье. Английская столица дышала покоем, почти безмятежностью. Улицы и парки, заполненные мирно гуляющей публикой, вереницы людей у входов в кино, потоки автомобилей, почтенные швейцары у дверей отелей и клубов — все это принадлежало к миру, который не был охвачен войной. Конечно, в газетах иногда проскальзывали сведения об истинном положении вещей, несмотря на приукрашенные сообщения и наивные анекдоты, которыми оптимисты по долгу службы здесь, как и в Париже, заполняли газетные столбцы. Конечно, объявления, которые читало население, убежища, которые оно строило, и противогазы, которые носило с собой, напоминали о грозящей опасности. Однако бросалось в глаза, что подавляющая масса населения еще не представляла себе всей серьезности происходивших во [77] Франции событий, настолько стремителен был их темп. Во всяком случае, было ясно, что, по мнению англичан, Ла-Манш еще достаточно широк.

Черчилль принял меня на Даунинг-стрит{83}. Это была моя первая встреча с ним. Впечатление от нее укрепило мое убеждение в том, что Великобритания, руководимая таким борцом, как он, никогда не покорится. Черчилль показался мне человеком, которому по плечу самая трудная задача, только бы она была при этом грандиозной. Уверенность его суждений, широкая эрудиция, знание большинства проблем, стран, людей, о которых шла речь, наконец, огромный интерес к военным вопросам проявились в ходе беседы в полной мере. Кроме всего прочего, по своему характеру Черчилль был создан для того, чтобы действовать, рисковать, влиять на ход событий, причем решительно и без стеснения. Словом, я нашел, что ему вполне соответствует роль вождя и военачальника. Таковы были мои первые впечатления. Впоследствии они подтвердились. Кроме того, я убедился в том, что Черчилль одарен большим красноречием и великолепно умеет пользоваться им. Обращался ли он к толпе, к парламенту, к Совету министров или к отдельному собеседнику, говорил ли он перед микрофоном, с трибуны, за обеденным или письменным столом — вдохновенный поток его возвышенных и оригинальных мыслей, аргументов и чувств всегда обеспечивал ему почти непререкаемый авторитет в той трагической обстановке, в которой задыхался несчастный мир. Испытанный политик, он пользовался этим божественным и демоническим даром как для того, чтобы приводить в движение инертных англичан, так и для того, чтобы изумлять иностранцев. Юмор, которым он умел окрашивать свои слова и поступки, его умение проявлять то великодушие, то гнев — во всем чувствовалось, до какой степени этот человек способен подчинить себе страшную игру, в которую он вовлечен.

Острые и неприятные столкновения, неоднократно происходившие между нами из-за различия в наших характерах, из-за некоторых противоречий между интересами наших стран и в результате несправедливости, которую Англия допускала в ущерб истекающей кровью Франции, повлияли на мое отношение к премьер-министру, но отнюдь не изменили моего мнения о нем. На протяжении всей трагедии Уинстон Черчилль представлялся [78] мне великим поборником великого дела и великим деятелем великой истории.

В этот день я изложил английскому премьеру то, что мне было поручено председателем Совета министров Франции сообщить ему относительно готовности французского правительства продолжать борьбу, даже если ее придется продолжать в наших заморских владениях. Черчилль выразил большое удовлетворение по поводу такого решения. Однако приведет ли это к каким-либо практическим результатам? Он дал мне понять, что он в этом не уверен. Во всяком случае, он уже не верил в возможность восстановить военное положение в самой Франции, что явствовало из его категорического отказа бросить нам на помощь основные силы английской военной авиации.

После эвакуации английских войск из Дюнкерка английская авиация принимала лишь эпизодическое участие в сражении. За исключением отряда истребителей, который сражался вместе с нашей авиацией, английские эскадрильи базировались на территории Великобритании и находились слишком далеко, чтобы оказать действенную поддержку нашим войскам, непрерывно отходившим к Югу. Мою настойчивую просьбу перебазировать хотя бы часть английской авиации взаимодействия на аэродромы южнее Луары Черчилль категорически отклонил. Что касается сухопутных войск, то он обещал направить в Нормандию одну канадскую дивизию и оставить во Франции 51-ю шотландскую дивизию, а также остатки механизированной бригады, которая продолжала сражаться вместе с нами. Но он не мог даже приблизительно сказать, когда экспедиционный корпус, которому недавно удалось избежать разгрома в Бельгии, оставив там, впрочем, всю свою материальную часть, сможет вновь принять участие в сражении.

Таким образом, совместные военные действия Лондона и Парижа фактически прекратились. Достаточно было одной неудачи на континенте, и Великобритания целиком занялась вопросами своей собственной обороны. Это являлось победой германского плана, вдохновителем которого даже после своей смерти оставался Шлиффен{84}. Этот план после неудач Германии в 1914 и в 1918 привел, наконец, к разобщению французских и английских вооруженных сил, а вместе с тем и к расколу франко-английского союза. Нетрудно было предвидеть, какие выводы сделают из этого сторонники капитуляции во Франции. [79]

Кроме беседы с Черчиллем, в тот же день я встретился с военным министром Иденом{85}, морским министром Александером{86}, министром авиации сэром Арчибальдом Синклером, начальником имперского Генерального штаба генералом сэром Диллом{87}. Я также совещался с нашим послом в Великобритании Корбэном, председателем франко-английского координационного комитета по закупке военных материалов Монне{88} и с главами наших миссий: военной, военно-морской и военно-воздушной. Было очевидно, что если в Лондоне население не испытывало никакого беспокойства, то, наоборот, люди искушенные опасались поражения и сомневались в решимости французского правительства.

Вечером самолет с трудом доставил меня обратно в Париж, на аэродром Бурже, который незадолго до этого подвергся бомбардировке.

В ночь с 9 на 10 июня Поль Рейно вызвал меня к себе домой. Он только что получил тревожные известия: враг вышел к Сене ниже Парижа. Вместе с тем по всем данным, с часу на час следовало ожидать перехода немецких бронетанковых сил в решительное наступление в Шампани. Таким образом, столице угрожала непосредственная опасность с запада, с востока и с севера. Наконец, Франсуа-Понсэ сообщал из Рима, что в любой момент можно ожидать объявления войны со стороны итальянского правительства. Перед лицом столь неблагоприятных известий я мог предложить только одно: пойти на крайние усилия, немедленно перебазироваться в Африку и присоединиться к коалиционной войне, со всеми вытекающими из этого последствиями.

За те несколько часов, которые я за эти сутки провел на улице Сен-Доминик, я получил более чем достаточно оснований лишний [80] раз убедиться в том, что иного выхода нет. События развивались настолько быстро, что трудно было поспеть за ними. Только что принятое решение тут же устаревало. Попытки использовать опыт Первой мировой войны 1914-1918 уже не давали никаких результатов. Считалось, что еще существует фронт, дееспособное командование, готовый на жертвы народ. Однако все это было лишь мечтой и воспоминанием. В действительности же потрясенная нация находилась в оцепенении, армия ни во что не верила и ни на что не надеялась, а государственная машина крутилась в обстановке полнейшего хаоса.

Я это особенно хорошо почувствовал во время кратких визитов, которые в соответствии с принятым этикетом нанес видным деятелям республики — сначала президенту Лебрену, которому меня представили одновременно с новыми министрами, затем председателям палат и, наконец, членам правительства. Внешне они держались спокойно и с достоинством. Но ясно было, что среди этого традиционного декорума они уже не более чем статисты. В вихре происходивших событий все эти заседания кабинета министров, направляемые вниз инструкции, получаемые в верхах донесения, публичные заявления, поток офицеров, чиновников, дипломатов, парламентариев, журналистов, которые о чем-то спрашивали или о чем-то сообщали, — все это производило впечатление какой-то бессмысленной, никому не нужной фантасмагории. При данных условиях и в данных территориальных рамках единственным выходом являлась капитуляция. Либо надо было с этим примириться — к чему уже склонялись многие, — либо следовало изменить рамки и условия борьбы. «Новая Марна» была возможна, но только на Средиземном море.

10 июня наступила предсмертная агония. Правительство должно было выехать из Парижа вечером. Отступление на фронте ускорялось. Италия объявила нам войну. Теперь неизбежность катастрофы ни у кого уже не вызывала сомнения. Однако руководителям государства вся эта трагедия казалась тяжелым сном. Временами создавалось впечатление, что падение Франции с высоты исторического величия в глубочайшую бездну сопровождается каким-то демоническим смехом.

Так, например, утром посол Италии Гуарилья явился на улицу Сен-Доминик с довольно странным визитом. Он был принят Бодуэном, который так передавал слова итальянского дипломата: «Вы убедитесь в том, что объявление войны в конце концов прояснит отношения между нашими двумя странами! Оно создает ситуацию, которая в конечном счете принесет большую пользу...» [81]

Через некоторое время я зашел к Полю Рейно и застал у него Буллита. Я думал, что посол Соединенных Штатов явился, чтобы сообщить председателю Совета министров о помощи, которую Вашингтон намерен оказать в будущем. Совсем нет! Он пришел с прощальным визитом. Американский посол оставался в Париже, с тем чтобы при случае предпринять шаги в интересах французской столицы. Но как бы ни были похвальны мотивы, которыми руководствовался Буллит, тем не менее в самые тяжелые дни американский посол при французском правительстве отсутствовал. Прибытие Биддла, осуществлявшего связь с эмигрантскими правительствами, при всех замечательных достоинствах этого дипломата, не могло изменить убеждения наших руководителей в том, что в Соединенных Штатах Франция уже не высоко котируется.

Между тем Поль Рейно спешно готовил заявление, с которым собирался выступить по радио. В тот момент, когда он советовался со мною по этому вопросу, на улицу Сен-Доминик прибыл генерал Вейган. Едва только доложили о его прибытии, как он уже был в кабинете премьер-министра. Заметив некоторое удивление Поля Рейно, главнокомандующий сослался на то, что явился якобы по вызову. «Я Вас не вызывал!» — заметил Поль Рейно. «Я тоже!» — добавил я со своей стороны. «В таком случае получилось недоразумение, — сказал генерал Вейган. — Но об этой ошибке сожалеть не приходится, поскольку у меня есть важное сообщение». Он сел и тут же приступил к изложению своей точки зрения по поводу сложившейся обстановки. Вывод его был очевиден: мы должны немедленно просить перемирия. «Положение таково, — заявил он, положив на стол какую-то бумагу, — что ответственность каждого должна быть точно определена. Поэтому я изложил свое мнение в записке, которую и вручаю Вам».

Хотя председатель Совета министров очень торопился, так как приближалось время его выступления, о котором уже было объявлено, он все же попытался оспаривать мнение главнокомандующего. Но последний упрямо настаивал на своем: сражение в метрополии проиграно, необходимо капитулировать. «Но ведь есть и другие возможности», — заметил я по ходу разговора. Вейган спросил с иронией: «Вы хотите что-то предложить?» -«Правительство не предлагает, а приказывает. И я надеюсь, что оно прикажет», — ответил я.

Дело кончилось тем, что Поль Рейно распрощался с главнокомандующим, который в очень тягостной обстановке покинул кабинет. [82]

Последние часы пребывания правительства в Париже были заняты мероприятиями, необходимыми при подобной массовой эвакуации. Фактически многое уже было подготовлено в соответствии с планом отступления, разработанным генеральным секретариатом по делам национальной обороны. Однако всего предусмотреть было невозможно.

Кроме того, неумолимое движение немцев к Парижу выдвигало очень сложные проблемы. С момента моего назначения заместителем министра национальной обороны я отстаивал необходимость оборонять столицу и поэтому просил председателя Совета министров, бывшего в то же время министром обороны и военным министром, назначить начальником гарнизона города решительного человека. Я предлагал на этот пост кандидатуру генерала де Латтра{89}, отличившегося вместе со своей дивизией в боях в районе города Ретель. Но вскоре главнокомандующий объявил Париж «открытым городом», а Совет министров утвердил это решение. Необходимо было в срочном порядке организовать эвакуацию массы людей и большого количества различного имущества. Этим я и занимался до самого вечера. Вокруг упаковывали вещи, заколачивали ящики, суетились прибывшие в последний момент посетители и безнадежно надрывались телефоны. Около полуночи вместе с Полем Рейно мы сели в машину. Ехали медленно, так как дорога была забита. На рассвете мы прибыли в Орлеан, в городскую префектуру, откуда по телефону была установлена связь со Ставкой, находившейся в Бриаре. Вскоре позвонил генерал Вейган с просьбой переговорить с премьер-министром. Последний взял трубку и был крайне удивлен, узнав о том, что во второй половине дня должен прибыть Черчилль. Оказалось, что главнокомандующий через военную связь просил его срочно приехать в Бриар. «Необходимо, — добавил генерал Вейган, — чтобы Черчилль лично ознакомился с действительным положением на фронте». — «Как? — обратился я к главе правительства. — Вы позволяете, чтобы главнокомандующий по собственной инициативе вызывал английского премьер-министра? Разве Вы не видите, что генерал Вейган занят отнюдь не осуществлением оперативного плана, а проведением в жизнь [83] политики, которая расходится с политикой вашего правительства? Неужели Вы намерены оставить его на прежнем посту?» — «Вы правы! — ответил Поль Рейно. — Такому положению пора положить конец. Мы с Вами уже говорили о генерале Хюнтцигере как о возможном преемнике Вейгана. Немедленно едем к Хюнтцигеру!»

Но когда машины были поданы, премьер-министр сказал мне: «Пожалуй, лучше будет, если Вы поедете к Хюнтцигеру один. Я же займусь подготовкой к переговорам с Черчиллем и англичанами. Мы встретимся в Бриаре».

Командующего Центральным фронтом генерала Хюнтцигера я застал на его командном пункте в Арси-сюр-Об. Это было в тот самый момент, когда бронетанковый корпус Гудериана атаковал и прорвал фронт его армий в Шампани. Я был поражен хладнокровием Хюнтцигера. Он информировал меня о тяжелом положении своих войск. Я сообщил ему о положении дел в целом. В заключение я сказал:

— Правительству ясно, что сражение во Франции фактически проиграно. Но оно намерено продолжать войну, в связи с чем хочет перебазироваться в Африку со всеми средствами, какие можно туда перебросить. Такое решение предполагает полное изменение всей нашей стратегии и коренную реорганизацию. Нынешний главнокомандующий — не тот человек, который способен это сделать. Может быть, это сделаете Вы?

— Сделаю! — просто ответил Хюнтцигер.

— Прекрасно! Вы получите соответствующие указания правительства.

В Бриар я направился через Ромийи и Сане, чтобы попутно встретиться с командирами различных соединений. Повсюду были заметны признаки беспорядка и паники. Повсюду войсковые части вперемешку с беженцами отходили на юг. Дорога была настолько загромождена, что моя скромная машина вынуждена была целый час простоять около Мери. Необычный туман, который многие принимали за газовое облако, усугублял тревожное состояние беспорядочной толпы военных, напоминавшей бегущее стадо.

Прибыв в Ставку, я тотчас направился к Полю Рейно и передал ответ Хюнтцигера. Однако мне сразу же стало ясно, что немедленное смещение Вейгана уже не входит в намерения премьер-министра и что он снова решил продолжать войну вместе с главнокомандующим, который стремится к перемирию. [84]

Проходя по галерее, я встретился с маршалом Петеном, которого не видел с 1938. «Вы уже генерал! — обратился он ко мне. -Не могу Вас с этим поздравить. К чему при поражении чины?!» -«Но ведь и Вас же, господин маршал, произвели в генералы во время отступления 1914? А спустя несколько дней мы одержали победу на Марне». — «Не вижу ничего общего!» — пробурчал в ответ Петен. В этом он был прав. Вскоре прибыл английский премьер-министр, и началось совещание.

На этом заседании открыто столкнулись взгляды и настроения, которые должны были характеризовать новую фазу войны. Все принципы, на которых строились до сих пор действия и взаимоотношения, отошли в прошлое. Англо-французская солидарность, мощь французской армии, авторитет правительства, доверие к командованию уже не могли служить отправными моментами. Каждый из участников совещания отныне действовал не в качестве партнера в игре, которая ведется сообща, а как человек, ориентирующийся только на себя и ведущий игру в своих личных интересах.

Что касается генерала Вейгана, то он стремился к тому, чтобы поскорее прекратить сражение и закончить войну. Опираясь на информацию генералов Жоржа и Бессона, он нарисовал перед участниками совещания картину совершенно безнадежного военного положения. Главнокомандующий, который, между прочим, с 1930 по 1935 являлся начальником Генерального штаба, излагал причины поражения своих армий спокойно, хотя и несколько агрессивно, упрекая в этом других и умалчивая о своей собственной ответственности. Его вывод сводился к тому, что бессмысленное испытание необходимо прекратить, ибо вся военная система может неожиданно рухнуть, открыв тем самым широкий простор для анархии и революции.

Маршал Петен выступил в поддержку пессимистического взгляда. Желая разрядить атмосферу, Черчилль обратился к нему в несколько шутливом тоне: «Ну что Вы, господин маршал! Припомните Амьенское сражение в марте 1918. Ведь как были плохи тогда дела! В то время я Вас посетил в Вашей Ставке. Вы мне изложили свой план, а через несколько дней фронт был восстановлен». Петен сурово ответил: «Вы правы, фронт был восстановлен. Тогда прорыв был на вашем, английском участке фронта. Однако я послал сорок дивизий, чтобы выручить Вас из беды. Сегодня разбитыми оказались мы. Где же Ваши сорок дивизий?» [85]

Глава французского правительства неоднократно повторял, что Франция не прекратит борьбы, и убеждал англичан послать нам на помощь основные силы своей авиации. И несмотря на все это, было ясно, что он не намерен расставаться с Петеном и Вейганом, словно еще надеясь в один прекрасный день сделать их сторонниками своей политики.

Черчилль казался непоколебимым и полным энергии. По отношению к французам, находящимся в критическом положении, он вел себя настороженно, заняв позицию сочувственного выжидания. Мне казалось, что он уже был во власти страшной, но заманчивой перспективы, представляя — и возможно не без тайного удовлетворения — одинокую на своем острове Англию и себя, который ценою героических усилий становится ее спасителем.

Что касается меня, то, заглядывая вперед, я прекрасно понимал, что все эти словопрения бесполезны и бесперспективны, поскольку они не рассматривают единственно приемлемое решение: организацию сил в империи.

После трехчасовой дискуссии, не давшей никаких результатов, за тем же столом сели обедать. Я оказался рядом с Черчиллем. Наш разговор укрепил мое убеждение в том, что это человек непреклонной воли. Черчилль, в свою очередь, несомненно, понял, что обезоруженный де Голль не стал от этого менее решительным.

Адмирал Дарлан{90}, который отсутствовал на совещании, появился после обеда. Пропустив впереди себя начальника штаба военно-воздушных сил генерала Вюйлемена, он подошел к Полю Рейно. То, что сообщил Дарлан, заставляло призадуматься. Дело заключалось в том, что против Генуи была подготовлена комбинированная операция с участием военно-морского флота и бомбардировочной авиации. В соответствии с планом действия должны были начаться ночью. Но Дарлан уже переменил свое решение и хотел отменить приказ, выдвигая в качестве аргумента колебание генерала Вюйлемена, который опасался, что итальянцы предпримут ответные меры и уничтожат склады с горючим в пункте Бер. Тем не менее он просил согласия правительства на отмену приказа. «Каково ваше мнение?» — обратился ко мне Поль Рейно. «При нашем нынешнем положении, — ответил я, -самым разумным было бы, наоборот, ничего не щадить. Надо осуществить задуманную операцию». [86]

Дарлан, однако, одержал верх, и приказ о проведении операции был отменен. И все-таки несмотря на это, с опозданием на три дня против намеченного срока, Генуя была обстреляна небольшим отрядом кораблей. Этот случай убедил меня, что и Дарлан проводит теперь свою собственную линию.

День 12 июня я провел в замке Бове, принадлежавшем г-ну Ле Прово де Лонэ, и вместе с генералом Кольсоном{91} занимался разработкой плана эвакуации в Северную Африку. Должен признаться, что, очутившись в уединении и задумываясь над событиями, свидетелем которых я был накануне, я имел все основания опасаться того, что пораженческие настроения зашли слишком далеко и что разрабатываемый мною план никогда не будет осуществлен. Тем не менее я был полон решимости сделать все, что было в моих силах, чтобы правительство взялось за его реализацию и обязало к этому командование.

Закончив основную часть работы, я направился в Шиссе, резиденцию Поля Рейно. Было уже поздно. По окончании заседания Совета министров в Канже, на которое я не был приглашен, премьер-министр возвратился около 11 часов ночи в сопровождении Бодуэна. В то время как они и их окружающие сели ужинать, я, заняв место за столом, со всей определенностью поставил вопрос относительно Северной Африки. Но мои собеседники склонны были говорить лишь о вопросе, который обсуждался Советом министров. Вопрос этот, связанный, впрочем, с поставленной мною проблемой и очень срочный, касался местопребывания правительства на ближайшее будущее. В самом деле, форсировав Сену, немцы вскоре могли выйти к Луаре. Предлагалось два варианта: либо Бордо, либо Кемпер. Тут же за столом завязался спор, беспорядочный и шумный, потому что все устали и были в нервозном состоянии. Никакого определенного решения не было принято. Поль Рейно ушел, назначив мне встречу на утро.

Я, конечно, стоял за Кемпер. Дело было вовсе не в том, что я льстил себя какими-то надеждами на возможность удержаться в Бретани. Но если бы правительство перебралось туда, то рано или поздно у него не оказалось бы иного выхода, кроме эвакуации морем. Поскольку немцы, чтобы действовать против Англии, неизбежно должны были занять Бретань, этот полуостров никак не мог стать «свободной зоной». Выйдя в море, министрам, по всей [87] вероятности, пришлось бы направиться в Африку либо прямым путем, либо сделав предварительно остановку в Англии. В любом случае Кемпер был бы этапом на пути к энергичным действиям. Вот почему, когда Поль Рейно сразу же после того, как я вошел в состав правительства, говорил со мною о проекте «бретонского бастиона», я присоединился к этому проекту. Наоборот, такие люди, как Петен, Вейган, Бодуэн, которые вели дело к капитуляции и, вопреки их утверждениям, руководствовались своими политическими соображениями, а вовсе не мотивами военного характера, возражали против подобного варианта.

Рано утром 13 июня я возвратился в Шиссе. После долгих дебатов и несмотря на приведенные мною доводы премьер-министр решил перевести правительство в Бордо, ссылаясь на то, что таково было мнение, высказанное накануне министрами. Тогда я стал еще более настойчиво требовать, чтобы по меньшей мере был отдан приказ, обязывающий главнокомандующего готовиться к переброске войск в Африку. Я знал, что так именно намерен был поступить Поль Рейно в крайнем случае. Но атмосфера различных влияний и интриг, которая его окружала, оказывала на него такое влияние, что эта единственная надежда исчезала буквально на глазах.

Однако в тот же день, около двенадцати часов, премьер-министр подписал письмо, адресованное генералу Вейгану, в котором указывалось, что правительство ждет от него прежде всего «организации самой упорной обороны в Центральном массиве и в Бретани», а затем «в случае нашего поражения... перебазирования за пределы метрополии для организации там борьбы, используя при этом свободу морей». Это письмо, несомненно, свидетельствовало о намерении принять меры к спасению. Но мне казалось, что оно не было составлено в том категорическом тоне, который диктовался обстоятельствами. К тому же уже после того, как это письмо было подписано, оно еще некоторое время обсуждалось в кулуарах и было отправлено лишь на следующий день.

Утром того же дня, 13 июня, в Шиссе прибыли председатель сената Жанненэ{92} и председатель палаты Эррио. Первый не терял присутствия духа в обстановке общего смятения и напоминал Клемансо, непосредственным и близким сотрудником которого он был в тяжелые дни 1917-1918. Второй, приветливый и речистый, [88] с увлечением говорил о разнообразных чувствах, которыми был охвачен. Оба являлись сторонниками премьер-министра, противниками капитуляции и готовы были вместе с правительством переехать в Алжир. Лишний раз я убедился в том, что, несмотря на все происки капитулянтов, которые окружали Поля Рейно, он мог бы одержать верх, если бы только ни в чем не уступал им.

Я уже был в Бове, когда во второй половине дня мне позвонил по телефону де Маржери, начальник дипломатического кабинета Поля Рейно. Вот что он мне сообщил: «Через некоторое время в Туре, в здании префектуры, начнется совещание между председателем Совета министров и Черчиллем, который только что прибыл с несколькими министрами своего кабинета. Я был об этом предупрежден тоже в последний момент. Хотя Вы и не получили приглашения, я хочу, чтобы Вы присутствовали. Бодуэн действует активно, и мне это очень не нравится».

Я выехал в Тур, встревоженный столь неожиданным совещанием, о котором премьер-министр счел нужным умолчать, хотя я и провел вместе с ним несколько часов. Во дворе и в кулуарах префектуры толпилось множество депутатов, чиновников, журналистов, съехавшихся за новостями. Шумная толпа напоминала хор античной трагедии, приближающейся к развязке. Я вошел в кабинет, в котором находились Поль Рейно, Бодуэн и Маржери. Был перерыв в заседании. Но как раз в этот момент в кабинет вошел Черчилль и его коллеги. Маржери успел сообщить мне, что английские министры совещались в парке, подготовляя ответ на следующий вопрос, поставленный французами: «Согласна ли Англия с тем, чтобы, вопреки соглашению от 28 марта 1940, запрещающему сепаратное заключение перемирия, Франция запросила у противника, на каких условиях он готов прекратить военные действия?»

Черчилль опустился в кресло. Лорд Галифакс{93}, лорд Бивербрук{94}, сэр Александр Кадоган{95}, а также сопровождавший их генерал Спирс{96} [89] заняли свои места. Наступила минута тягостного молчания. Наконец английский премьер заговорил по-французски. Монотонно и грустно, держа сигару в зубах и мерно покачивая головой, он начал с выражения своего личного сочувствия, сочувствия своего правительства и своего народа по поводу постигшей Францию судьбы. «Мы вполне сознаем, — сказал он, — то положение, в котором находится Франция. Нам ясно, что вы не видите выхода из тупика. Наши дружеские чувства к вам остаются неизменны. Можете быть уверены, что в любом случае Англия не прекратит борьбы. Каковы бы ни были условия и где бы нам ни пришлось вести борьбу, мы будем сражаться до конца, даже в том случае, если вы оставите нас одних».

Касаясь перспективы перемирия между французами и немцами, которая, как я полагал, приведет его в негодование, Черчилль, напротив, выразил по этому поводу сочувственное понимание. Но, перейдя к вопросу о военно-морском флоте, он неожиданно проявил исключительную требовательность и стремление к полной ясности. Нет никакого сомнения в том, что английское правительство до такой степени боялось передачи французского флота в руки немцев, что оно было склонно, пока еще не поздно, освободить нас от условий, вытекавших из соглашения от 28 марта, лишь бы получить гарантии относительно судьбы наших кораблей. Фактически именно такой вывод напрашивался из этого ужасного совещания. Прежде чем покинуть зал, Черчилль, кроме того, настойчиво попросил, чтобы Франция в случае прекращения борьбы предварительно передала Англии всех 400 военнопленных немецких летчиков. Это сразу же было ему обещано.

В сопровождении Поля Ренно англичане перешли в соседнюю комнату, где находились председатели обеих палат, а также многие министры. Здесь царила совершенно иная атмосфера. В частности, Жанненэ, Эррио, Луи Марен говорили только об одном: о необходимости продолжать войну. Я подошел к Полю Ренно и несколько возбужденным тоном спросил: «Неужели Вы согласитесь на то, чтобы Франция запросила перемирия?» — «Конечно, нет! — ответил он. — Но необходимо повлиять на англичан, чтобы добиться от них более широкой помощи». Принять этот ответ всерьез, разумеется, я не мог. После шумного прощания во дворе префектуры все разошлись, и я, совершенно подавленный, возвратился в Бове. Тем временем председатель Совета министров послал телеграмму президенту Рузвельту. Он умолял его оказать нам помощь, давая понять, что в противном случае для нас все будет кончено. Вечером Поль Рейно заявил по радио: [90] «Если для спасения Франции должно совершиться чудо, я верю в это чудо».

Я не сомневался в том, что дело уже идет к развязке. Если комендант осажденной крепости поговаривает об ее сдаче, то уже можно с уверенностью сказать, что дни крепости сочтены. Точно так же и Франция шла к капитуляции, поскольку глава французского правительства официально признавал, что такая возможность не исключена. Дальнейшее пребывание в составе кабинета, при всей скромности моего поста, становилось для меня невозможным. Однако ночью, как раз в тот момент, когда я уже собирался направить письмо с просьбой об отставке, Жорж Мандель{97}, предупрежденный об этом начальником моей канцелярии Жаном Лораном, вызвал меня к себе.

В кабинет министра внутренних дел ввел меня Андре Дьетельм. Мандель говорил со мною серьезно и решительно, что произвело на меня впечатление. Так же как и я, он был убежден, что отстоять независимость и честь Франции возможно лишь продолжая войну. Именно исходя из этих национальных интересов, он и рекомендовал мне не покидать занимаемого поста. «Как знать, — сказал он, — может быть, в конце концов мы все-таки добьемся переезда правительства в Алжир?» Он мне рассказал о том, что произошло после отъезда англичан в Совете министров, где возобладал дух решимости, хотя Вейган и устроил там целую сцену. От Манделл я узнал, что как раз в тот самый момент, когда мы беседовали, первые немецкие части вступали в Париж. Затем, говоря о будущем, Мандель добавил: «Во всяком случае, мировая война только начинается. Вам, генерал, еще предстоит выполнить большие задачи. Причем среди всех нас Вы имеете преимущество человека с безукоризненной репутацией. Стремитесь лишь к тому, чтобы действовать в интересах Франции, и помните, что, если к этому представится случай, Ваша нынешняя должность сможет Вам многое облегчить». Должен сказать, что этот довод убедил меня повременить с моей отставкой. По всей вероятности, именно благодаря этому и стало практически возможным то, что мне удалось сделать в дальнейшем.

14 июня правительство переезжает в Бордо. Я простился с моими хозяевами Ле Прово де Лонэ. Вместе со всеми членами семьи, которые не были мобилизованы, они решили не покидать [91] своего дома, где и оставались во время отступления наших войск, а затем в период оккупации. После мучительной поездки по заполненной беженцами дороге я к вечеру прибыл в Бордо, в штаб военного округа, где должна была находиться резиденция Поля Рейно. Там я застал Марке — мэра города и депутата. Мне первому он сообщил о содержании обескураживающего заявления, которое он собирался сделать премьер-министру.

Когда явился Поль Рейно, я сказал ему: «В течение трех дней я убеждаюсь, с какой невероятной быстротой мы катимся к капитуляции. По мере сил я пытался вам помочь, но я действовал в интересах продолжения войны. Согласиться на перемирие я отказываюсь. Если Вы останетесь здесь, то Вас захлестнет волна поражения. Необходимо как можно скорее эвакуироваться в Алжир. Готовы Вы к этому или нет?» — «Да!» — ответил Поль Рейно. «В таком случае я лично должен срочно направиться в Лондон, чтобы договориться с англичанами о той помощи, которую они нам окажут в транспортировке. Я отправлюсь туда завтра. Где я найду Вас по возвращении?» — «В Алжире», — ответил председатель Совета министров.

Мы договорились, что я выеду ночью и по пути побываю в Бретани, чтобы выяснить, что можно будет вывезти оттуда морем. Поль Рейно попросил меня вызвать к нему Дарлана на утро следующего дня. Он сказал, что хочет поговорить с ним относительно флота.

Дарлан в это время был на пути в Ла Геритульд. Вечером мне удалось связаться с ним и условиться о встрече. Он ответил раздраженно: «Прибыть завтра в Бордо? Не могу понять, чем там занимается премьер-министр. Что касается меня, то я командую и не могу напрасно терять времени». В конце концов, он все-таки подчинился. Однако тон, каким разговаривал Дарлан, не сулил ничего хорошего. Спустя несколько минут, во время короткой беседы с министром без портфеля Жаном Ибарнегарэ, который до сих пор выступал сторонником борьбы до победного конца, я имел возможность убедиться в том, насколько изменились умонастроения некоторых деятелей. Ибарнегарэ явился ко мне в гостиницу «Сплендид», где я наспех обедал вместе с Жоффруа де Курселем. «Для меня, старого солдата, — сказал он, — существует один закон: подчиняться своим начальникам — Петену и Вейгану». — «Может быть, настанет день, когда Вы убедитесь, что для министра забота о спасении страны должна преобладать над всеми другими чувствами», — ответил я. Петена, который обедал в [92] этом же зале, я приветствовал молча. Не говоря ни слова, он пожал мне руку. С тех пор я никогда больше не видел его.

Какая сила влекла его навстречу столь роковой судьбе? Вся жизнь этого незаурядного человека была сплошным самоотречением. Слишком гордый для того, чтобы заниматься интригами, слишком значительный, чтобы мириться с второстепенной ролью, слишком самолюбивый, чтобы выслуживаться, в душе он был одержим жаждой власти, которую в нем разжигали сознание собственного превосходства, препятствия на его пути и высокомерное презрение к другим. Было время, когда военная слава щедро осыпала его своими коварными дарами. Но это не принесло ему удовлетворения, потому что он был не единственным ее баловнем. И вот внезапно, уже на склоне лет, события предоставили его талантам и его честолюбию столь вожделенную возможность развернуться во всю ширь. Однако он мог достигнуть, своего возвышения лишь ценою падения Франции, увенчав ее позором свою славу.

Надо сказать, что вообще маршал Петен считал войну проигранной. Этот старый солдат, надевший военный мундир вскоре, после окончания войны 1870-1871, склонен был и нынешнюю войну рассматривать как очередной франко-германский конфликт. Потерпев поражение в первой схватке с немцами, мы одержали победу над ними во второй, то есть в войне 1914-1918. Нам, конечно, помогли союзники, но они сыграли второстепенную роль. Теперь мы терпим поражение в третьей войне. Это очень тяжело, но вполне закономерно. После Седана и падения Парижа, по мнению Петена, следовало кончать войну, заключать перемирие и в случае необходимости расправиться с Коммуной, как в свое время в подобных же обстоятельствах расправился с нею Тьер{98}. Для старого маршала такие факторы, как мировой характер войны, возможность использования заморских территорий, идеологические последствия победы Гитлера, не имели никакого значения. Такие моменты он не имел обыкновения принимать в расчет.

И все-таки я убежден, что в другое время маршал Петен не согласился бы взять на себя роль главы государства в условиях поражения Франции. Я уверен в том, что, оставаясь самим собою, [93] он возобновил бы борьбу, как только убедился бы, что он заблуждался, что победа возможна, что Франция способна внести в нее свой вклад. Но, увы! годы подточили его. На склоне лет он уже легко поддавался влиянию людей, которые, ловко пользуясь усталостью маршала, прикрывали свои махинации его громким именем. Старость — это крушение. И раз уж нам суждено было испить чашу до дна, старость маршала Петена должна была символизировать крушение Франции. Именно об этом я думал ночью по дороге в Бретань.

В то же время во мне крепла решимость продолжать войну во что бы то ни стало. Прибыв в Ренн утром 15 июня, я встретился там с генералом Рене Альтмайером{99}, который командовал различными соединениями, сражавшимися к западу от реки Майенн, с командующим военным округом генералом Гитри{100} и префектом департамента Иль и Вилен. Все трое проявляли максимум добросовестности, каждый на своем участке. Я постарался согласовать их усилия и их возможности в интересах обороны данного района. Затем я добрался до Бреста, обогнав по пути английские эшелоны, которые двигались к Бресту, откуда должны были эвакуироваться морем. В морской префектуре вместе с адмиралом Тробом и командующим западным военно-морским районом де Лабордом я изучал, какими возможностями располагает военно-морской флот и в чем он нуждается для погрузки войск в портах Бретани. Во вторую половину дня я уже находился на борту эскадренного миноносца «Милан», который должен был доставить меня в Плимут. Туда же направлялась группа химиков во главе с генералом Лемуаном, командированная министром вооружения Раулем Дотри{101} в Англию, для того чтобы доставить в безопасное место «тяжелую воду». Когда мы покидали брестский рейд, мне салютовал линкор «Ришелье», уже готовый взять курс на Дакар. Из Плимута я выехал в Лондон, куда прибыл 16 июня на рассвете.

Уже через несколько минут в номер гостиницы «Гайд-парк», где я с дороги приводил себя в порядок, явились Корбэн и Монне. Посол известил меня, что встречи с различными английскими деятелями, с которыми мне предстояло вести переговоры по вопросу [94] транспортировки войск, уже назначены на утро. Кроме того, было условлено, что если Франция не обратится к Германии с просьбой о перемирии, то на следующий день Поль Рейно и Черчилль встретятся утром в Конкарно, чтобы совместно дать указания о погрузке войск на суда. Затем мои собеседники перешли к другому вопросу.

«Нам известно, — говорили они, — что пораженческие настроения в Бордо растут очень быстро. Пока Вы были в пути, французское правительство подтвердило телеграммой просьбу, с которой Поль Рейно устно обратился к Черчиллю 13 июня, о том, чтобы Франция была освобождена от обязательств, налагаемых на нее соглашением от 28 марта. Каков будет ответ англичан, который ожидается сегодня утром, мы еще не знаем. Однако мы думаем, что они не станут возражать при условии, если будут даны гарантии, касающиеся французского военно-морского флота. Таким образом, наступают последние минуты. Тем более, что днем в Бордо должно состояться заседание Совета министров, а заседание это, по всей видимости, будет решающим».

«Нам показалось, — продолжали Корбэн и Монне, — что только какое-нибудь неожиданное событие, резко меняющее обстановку, было бы способно изменить общее настроение и, во всяком случае, укрепить намерение Поля Рейно отправиться в Алжир. Вот почему вместе с сэром Робертом Ванситтартом{102}, постоянным заместителем министра иностранных дел Великобритании, мы подготовили проект, который, по-видимому, может произвести надлежащий эффект. Речь идет о слиянии Франции и Англии, с предложением, о котором английское правительство должно торжественно обратиться к правительству Бордо. В соответствии с этим проектом, оба государства решают создать единое правительство, совместно использовать свои возможности, в равной степени идти на жертвы, короче говоря, полностью связать свои судьбы. Не исключено, что такое предложение, сделанное в данной обстановке, склонит наших министров к попытке усилить сопротивление или заставит, по крайней мере, повременить с капитуляцией. Однако нужно еще, чтобы наш проект получил одобрение английского правительства. Только Вы можете добиться [95] этого от Черчилля. Условлено уже, что вскоре Вы с ним встретитесь на завтраке. Таким образом, имеется превосходная возможность говорить с ним на эту тему, если, конечно, Вы сами одобряете подобную идею».

Меня ознакомили с проектом заявления. Сразу же я подумал о том, что сама грандиозность задуманного плана исключала возможность немедленного его осуществления. Бросалось в глаза то обстоятельство, что если и признать целесообразность слияния Англии и Франции, то невозможно путем одного лишь обмена нотами объединить в одно целое, пусть даже в принципе, обе эти страны с их учреждениями, интересами и владениями. Даже те пункты проекта, которые могли быть практически решены, как, например, вопрос о совместных военных усилиях, потребовали бы длительных переговоров. Но это предложение английского правительства правительству Франции явилось бы выражением солидарности и само по себе могло иметь вполне реальное значение. А главное, я, так же, как Корбэн и Монне, считал, что в том критическом положении, в каком находился Поль Рейно, этот проект мог явиться для него моральной поддержкой и аргументом против министров его кабинета, настаивавших на прекращении борьбы. Вот почему я согласился убедить Черчилля поддержать данный проект.

Утром было очень много всяких дел. Прежде всего я урегулировал вопрос относительно дальнейшего следования транспортного судна «Пастер», которое везло из США тысячу 75-миллиметровых пушек, несколько тысяч станковых пулеметов и боеприпасы. В связи с докладом нашей военной миссии я приказал изменить маршрут этого судна, находившегося уже в пути, и доставить груз не в Бордо, как предполагалось, а в один из портов Великобритании. Учитывая обстановку, ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы этот ценнейший груз попал в руки врага. И действительно, пушки и пулеметы, доставленные «Пастером», позволили перевооружить английские войска, которые потеряли под Дюнкерком почти все свое вооружение.

Что касается переброски наших войск, то со стороны англичан я встретил искреннюю готовность помочь нам судами и обеспечить безопасность морских перевозок. Причем всю подготовку к этой операции должно было провести английское министерство военно-морского флота совместно с нашей военно-морской миссией, которую возглавлял адмирал Одандаль. Но было совершенно очевидно, что никто в Лондоне уже не верил в способность [96] официальной Франции воспрянуть духом. Встречи с различными деятелями убедили меня, что во всех своих планах наши союзники исходят из неминуемого отказа Франции от продолжения борьбы в самом ближайшем будущем. Всех особенно беспокоила судьба нашего флота. Мысль об этом буквально ни у кого не выходила из головы. При встрече с англичанами в эти напряженные часы каждый француз чувствовал на себе вопрошающий взгляд или слышал прямо поставленный вопрос: «Что будет с вашим флотом?»

Об этом же думал и английский премьер-министр, когда я вместе с Корбэном и Монне завтракал с ним в «Карлтон клаб». «Что бы ни случилось, — обратился я к нему, — французский военно-морской флот добровольно сдан не будет. Сам Петен на это не согласится. К тому же флот — это владение Дарлана, а феодал своего владения никому не уступает. Однако гарантию того, что французский военно-морской флот никогда не попадет в руки к немцам, могло бы дать только одно условие: продолжение войны нами. В этой связи я должен признаться, что позиция, которую Вы заняли на совещании в Туре, меня неприятно поразила. Сложилось такое впечатление, что Вы ни во что не ставите наш союз. Ваша уступчивость играет на руку тем из наших людей, которые склоняются к капитуляции. «Вы же видите, что нас к этому вынуждают, — говорят они. — Сами англичане против этого не возражают». Нет! Вовсе не так должны Вы действовать, чтобы оказать нам поддержку в момент величайшего кризиса».

Мне показалось, что Черчилль заколебался. Он о чем-то посовещался с начальником своей канцелярии майором Мортоном. Я подумал, что в последний момент он хочет принять меры, чтобы изменить свое прежнее решение. И, может быть, именно по этой причине спустя полчаса в Бордо английский посол явился к Полю Рейно и взял обратно ранее врученную ему ноту, в которой английское правительство в принципе соглашалось с тем, чтобы Франция запросила у немцев, на каких условиях они готовы заключить перемирие.

Затем я коснулся проекта объединения обоих наших народов. «Лорд Галифакс уже говорил мне об этом, — сказал Черчилль. ~ Но это дело чрезвычайно сложное». — «Верно, — ответил я. — Поэтому осуществление такого плана потребовало бы много времени. Но сделать заявление по этому вопросу можно немедленно. При существующем положении вещей Вы не должны пренебрегать ничем, что могло бы поддержать Францию и способствовать [97] сохранению нашего союза». После короткой дискуссии премьер-министр согласился со мной. Он тут же дал указание созвать английский кабинет и отправился на Даунинг-стрит председательствовать на его заседании, Вместе с ним туда же поехал и я. Пока шло заседание Совета министров, я и французский посол в Англии находились в комнате, расположенной рядом с залом заседаний. Связавшись тем временем по телефону с Полем Рейно, я предупредил его, что по договоренности с английским правительством рассчитываю еще до вечера направить ему очень важное сообщение. Он ответил, что в связи с этим перенесет заседание Совета министров на 17 часов. «Но больше откладывать, — сказал он, — я не смогу».

Английский кабинет заседал два часа. Время от времени из зала заседания выходил тот или иной министр, чтобы уточнить с нами, французами, нужный вопрос. Но вот наконец вышли все министры во главе с Черчиллем. «Мы согласны!» — заявили они. И действительно, если не считать деталей, составленный ими текст заявления ничем не отличался от того, который мы им предложили. Я тут же вызвал по телефону Поля Рейно и продиктовал ему текст документа. «Это очень важно! — заметил председатель Совета министров. — И я немедленно воспользуюсь этим на заседании, которое начнется с минуты на минуту». В нескольких словах я постарался, как только мог, ободрить его. Черчилль взял трубку: «Алло! Рейно! Де Голль прав! Ваше предложение может иметь очень важные последствия. Нужно держаться!»

Затем, выслушав ответ французского премьера, он сказал: «Итак, до завтра, до встречи в Конкарно!»

Я простился с Черчиллем. Он предоставил мне самолет для того, чтобы я мог немедленно вернуться в Бордо. Мы условились, что самолет останется в моем распоряжении, так как события, возможно, заставят меня еще раз вернуться в Англию. Черчилль сам должен был выехать поездом, чтобы затем на эсминце направиться в Конкарно. В 21 час 30 минут я приземлился в Бордо. На аэродроме меня встречали полковник Юмбер и Обюртэн, сотрудники моей канцелярии. Они сообщили мне, что председатель Совета министров подал в отставку и что президент Лебрен поручил маршалу Петену сформировать правительство. Это предвещало явную капитуляцию. Я тут же принял решение уехать завтра утром.

Я отправился к Полю Рейно и увидел, что он не питает иллюзий относительно последствий прихода к власти маршала Петена. Но в то же время он производил впечатление человека, почувствовавшего [98] облегчение от того, что с него свалилась такая огромная ответственность. Он показался мне человеком, потерявшим всякую надежду. Лишь очевидцы могут понять, что представляло собой бремя власти в этот ужасный период. На протяжении многих напряженных дней и бессонных ночей председатель Совета министров чувствовал на себе всю тяжесть ответственности за судьбу Франции. Ибо глава правительства всегда одинок под ударами судьбы. Ведь именно Полю Рейно пришлось пережить все этапы нашего падения: прорыв немцев под Седаном, дюнкеркскую катастрофу, эвакуацию Парижа, панику в Бордо. Однако он возглавил правительство лишь накануне наших несчастий, абсолютно не имея времени для того, чтобы встретить их во всеоружии. Еще задолго до этого он выступал за такую военную политику, которая помогла бы избежать катастрофы. Он встретил бурю с душевной стойкостью. Ни разу в эти драматические дни Поль Рейно не потерял самообладания. Никогда он не горячился, не возмущался, не жаловался. Трагическое зрелище представлял собой этот выдающийся человек, незаслуженно раздавленный огромными событиями.

В сущности, личность Поля Рейно была вполне подходящей для продолжения войны при существовании в государстве известного порядка и на основе традиций, сложившихся в процессе исторического развития Франции. Но все было сметено. Глава правительства видел, как разваливается государство, как паника овладела народом, как отрекаются союзники и теряют присутствие духа самые выдающиеся руководители. С того дня, как правительство покинуло столицу, государственная власть находилась в состоянии агонии, что выражалось в беспорядочном бегстве по дорогам, в расстройстве всех тыловых служб, в нарушении дисциплины во всех областях жизни и во всеобщей растерянности. В таких условиях ум Поля Рейно, его мужество, его авторитет растрачивались впустую. Он больше уже не мог совладать с бурной лавиной событий.

Для того чтобы вновь взять бразды правления в свои руки, ему нужно было вырваться из водоворота, перебраться в Африку и начать там все снова. Поль Рейно понимал это. Но для этого необходимо было принять ряд чрезвычайных мер: сменить главное командование, сместить маршала Петена и добрую половину министров, покончить с некоторыми влияниями, примириться с полной оккупацией Франции, короче говоря, в этой невиданно тяжелой обстановке пойти на ряд чрезвычайных и выходящих за обычные рамки мер. [99]

Поль Рейно не решился взять на себя ответственность за принятие столь чрезвычайных решений. Он попытался достигнуть цели путем маневров. Именно этим объясняется, например, тот факт, что он допускал возможность обсуждения условий противника, если Англия согласится на это. Конечно, он думал, что даже те, кто настаивал на заключении перемирия, откажутся от него, когда узнают условия, и что тогда произойдет объединение всех людей, выступающих за продолжение войны и за спасение отечества. Но драма была слишком сложной для того, чтобы здесь можно было заниматься комбинациями. Вести войну, не жалея усилий, или немедленно капитулировать — третьего выхода не было. Будучи не в силах твердо поддержать первое решение, он уступил место Петену, который целиком и полностью поддержал второе.

Необходимо отметить, что в этот критический момент сам государственный строй Третьей республики сковывал деятельность главы последнего правительства. Безусловно, у многих ответственных должностных лиц капитуляция вызывала отвращение. Но представители государственной власти, растерявшиеся перед лицом катастрофы, за которую они чувствовали себя ответственными, совершенно бездействовали. В то время, когда встал вопрос, от которого зависело настоящее и будущее Франции, парламент не заседал, правительство оказывалось неспособным принять единодушное решение, президент республики не поднимал свой голос даже в Совете министров в защиту высших интересов страны. В конечном счете развал государства лежал в основе национальной катастрофы. В блеске молний режим представал во всей своей ужасающей немощи и не имел ничего общего с защитой чести и независимости Франции.

Поздно вечером я отправился в отель, где проживал английский посол сэр Рональд Кэмпбел, и сообщил ему о своем намерении выехать в Лондон. Генерал Спирс, принявший участие в разговоре, заявил, что он будет сопровождать меня. Я предупредил Поля Рейно. Он передал мне из секретных фондов 100 тысяч франков. Я попросил де Маржери послать без промедления моей жене и детям, находившимся в Карантеке, документы, необходимые для отъезда в Англию. Им удалось выехать из Бреста на последнем пароходе. 17 июня в 9 часов утра я вылетел вместе с генералом Спирсом и лейтенантом де Курсель на английском самолете, на котором я прибыл накануне. Отъезд прошел без каких-либо происшествий и помех. [100]

Мы пролетели над Ла-Рошелью и Рошфором. В этих портах горели суда, подожженные немецкими самолетами. Мы прошли над Пемпоном, где находилась моя тяжелобольная мать. Лес был окутан дымом: это горели взорванные склады боеприпасов. Сделав остановку на острове Джерси, после полудня мы прибыли в Лондон. В то время как я устраивался на квартире, а лейтенант Курсель, звонивший в посольство и миссии, уже получал всюду сдержанные ответы, я, одинокий и лишенный всего, чувствовал себя в положении человека на берегу океана, через который он пытается перебраться вплавь. [101]