Глава первая.

По наклонной плоскости

За годы моей жизни я составил свое собственное представление о Франции, порожденное как разумом, так и чувством. В моем воображении Франция предстает как страна, которой, подобно сказочной принцессе или Мадонне на старинных фресках, уготована необычайная судьба. Инстинктивно у меня создалось впечатление, что провидение предназначило Францию для великих свершений или тяжких невзгод. А если, тем не менее, случается, что на ее действиях лежит печать посредственности, то я вижу в этом нечто противоестественное, в чем повинны заблуждающиеся французы, но не гений всей нации.

Разум также убеждает меня в том, что Франция лишь в том случае является подлинной Францией, если она стоит в первых рядах, что только великие деяния способны избавить Францию от пагубных последствий индивидуализма, присущего ее народу, что наша страна перед лицом других стран должна стремиться к великим целям и ни перед кем не склоняться, ибо в противном случае она может оказаться в смертельной опасности. Короче говоря, я думаю, что Франция, лишенная величия, перестает быть Францией.

Это убеждение росло вместе со мной в той среде, где я родился. Отец мой, человек хорошо образованный и воспитанный в определенных традициях, был преисполнен веры в высокую миссию Франции. Он впервые познакомил меня с ее историей. Моя мать питала к родине чувство беспредельной любви, которое можно сравнить лишь с ее набожностью. Мои три брата, сестра и я сам — все мы гордились своей страной. Эта гордость, к которой примешивалось чувство тревоги за ее судьбы, была нашей второй натурой.

Ничто так не поражало меня, уроженца Лилля, ребенком попавшего в Париж, как символы нашей славы: собор Парижской Богоматери, окутанный ночным сумраком, Версаль в его вечернем великолепии, залитая солнцем Триумфальная арка, трофейные знамена, колышущиеся под сводами Дворца инвалидов. Ничто не производило на меня столь сильного впечатления, как [24] наши национальные успехи: народный энтузиазм при посещении Франции русским царем, военные парады в Лоншане, чудеса Всемирной выставки, первые полеты наших авиаторов. Когда я был еще ребенком, ничто не причиняло мне больше огорчений, чем проявление нашей слабости и наши заблуждения: отказ от Фашоды{29}, дело Дрейфуса{30}, социальные конфликты, религиозные распри, о которых с волнением говорили в моем присутствии. Ничто не приводило меня в такое волнение, как рассказы о наших несчастьях в прошлом, когда отец вспоминал о неудачных вылазках в Бурже и Стен{31}, где он был ранен, а мать говорила о том отчаянии, которое она пережила в детстве, увидев своих родителей, горько плакавших при известии о капитуляции армии маршала Базена{32}.

В юности меня особенно волновало все связанное с судьбами Франции, будь то события ее истории или современной политической жизни. Меня интересовала и вместе с тем возмущала драма, непрерывно разыгрывавшаяся на арене политической борьбы. Я восторгался умом, энтузиазмом и красноречием многих участников этой драмы. В то же время меня удручало, что столько талантов бессмысленно растрачивалось по причине политического хаоса и внутренних распрей, тем более, что в начале XX века стали появляться первые предвестники войны. Должен сказать, что в ранней юности война не внушала мне никакого ужаса, и я превозносил то, чего мне еще не пришлось испытать. [25]

Я был уверен, что Франции суждено пройти через горнило величайших испытаний. Я считал, что смысл жизни состоит в том, чтобы свершить во имя Франции выдающийся подвиг, и что наступит день, когда мне представится такая возможность.

Когда я поступил на военную службу, армия занимала очень большое место в жизни любой европейской страны. Подвергаясь нападкам и оскорблениям, армия спокойно и с тайной надеждой ждала, что настанут дни, когда все будет зависеть от нее. Окончив Сен-Сирское военное училище, я поступил в 33-й пехотный полк в Аррасе, где началась моя офицерская служба. Моим первым полковым командиром был Петен{33}, который открыл для меня все значение таланта и искусства военачальника. Впоследствии, когда, подобно соломинке, я был захвачен ураганом войны и пережил все перипетии этой драмы — боевое крещение, тяготы и лишения окопной жизни, атаки, обстрелы, ранения и плен, — я мог убедиться в том, что Франция, лишенная в результате низкой рождаемости, бессодержательных идей и беспечности властей значительной части необходимых для ее обороны средств, все-таки сумела сделать невероятное усилие и своими неисчислимыми жертвами восполнить то, чего ей недоставало, чтобы выйти победительницей из этого испытания.

В самые критические периоды ее истории я видел Францию морально сплотившейся сначала под эгидой Жоффра{34}, а затем под руководством Тигра{35}.

После я был свидетелем того, как она, обессиленная от потерь и разрушений, потрясенная до основания и выведенная из морального равновесия, вновь пошла неуверенным шагом навстречу своей судьбе, в то время как ее правительство, принимая свой прежний облик и отвергая Клемансо, отказывалось от политики величия и возвращалось к хаосу.

В последующие годы моя карьера прошла ряд различных этапов: командировка в Польшу и участие в Польской кампании, преподавание истории в Сен-Сирском военном училище, а затем в [26] Военной академии, служба в канцелярии маршала Петена, командование 19-м егерским батальоном в Треве, служба в штабах на Рейне и в Леванте. Повсюду я наблюдал восстановление национального престижа Франции в результате ее недавних успехов, но в то же время — чувство неуверенности за будущее Франции, порождаемое непоследовательностью ее руководителей. Между тем военная служба давала огромное удовлетворение моему сердцу и уму. В армии, пребывавшей в состоянии бездействия, я видел силу, предназначенную в ближайшем будущем для великих свершений.

Было ясно, что окончание войны не обеспечило мира. По мере того как Германия восстанавливала свои силы, она возвращалась к своим прежним притязаниям.

В то время как Россия была всецело занята своей внутриполитической ситуацией, Америка держалась в стороне от европейских дел, Англия попустительствовала Берлину, чтобы Париж нуждался в ее помощи, а вновь созданные государства Европы были еще слабы и разрознены, Франции одной приходилось сдерживать Германию. Она действительно старалась это делать, но действовала непоследовательно. Вначале наше правительство под руководством Пуанкаре{36} применяло по отношению к Германии политику принуждения, затем, по инициативе Бриана{37}, делало попытки к примирению с ней и, наконец, стало искать спасения в Лиге Наций. Однако германская угроза становилась все более реальной. Гитлер уверенно шел к власти.

В этот период я был назначен секретарем Высшего совета национальной обороны — постоянного органа при премьер-министре, ведавшего подготовкой к войне государственного аппарата и всей нации. С 1932 по 1937, при четырнадцати различных правящих кабинетах, я принимал участие в работе по изучению всевозможных политических, технических и административных мероприятий, связанных с обороной страны. В частности, я ознакомился с планами обеспечения безопасности и ограничения вооружений, которые были предложены в Женеве соответственно Андре Тардье{38} и Полем-Бонкуром{39}. Я готовил материалы, [27] необходимые для принятия правительством Думерга{40} решения по изменению внешнеполитического курса в связи с приходом в Германии к власти Гитлера. Мне пришлось бесконечное число раз переделывать проект закона об организации государства во время войны. Я занимался разработкой мероприятий по мобилизации гражданских административных органов, различных отраслей промышленности, коммунального обслуживания. Выполнение этих обязанностей, участие в совещаниях, общение с различными политическими деятелями позволили мне убедиться в огромных возможностях нашей страны, но в то же время — в немощи и неэффективности ее государственного аппарата.

Эта область отличалась отсутствием какой бы то ни было устойчивости. Я вовсе не хочу сказать, что людям, которые здесь трудились, не хватало умения или патриотизма. Напротив, во главе министерских кабинетов я видел, несомненно, достойных, а порою и исключительно талантливых людей. Но особенности самого политического режима сковывали их возможности и приводили к напрасной трате сил. Молчаливый, но отнюдь не безучастный свидетель всех перипетий политической жизни Франции, я наблюдал, как постоянно повторяется одна и та же игра. Едва приступив к исполнению своих обязанностей, глава правительства сразу же сталкивался с бесчисленным количеством всевозможных требований, нападок и претензий. Всю свою энергию он безрезультатно тратил на то, чтобы положить им конец. Со стороны парламента он не только не встречал поддержки, но напротив, последний строил ему различные козни и действовал заодно с его противниками. Среди своих же собственных министров он находил соперников. Общественное мнение, пресса, отдельные группировки, выражавшие частные интересы, считали его виновником всех бед. При этом все знали — и он в первую очередь, — что дни его пребывания на посту главы правительства сочтены: продержавшись несколько месяцев у власти, он вынужден будет уступить свое место другому. В области национальной обороны подобные условия препятствовали выработке стройного плана, принятию обдуманных решений и осуществлению необходимых мероприятий, которые в своей совокупности составляют то, что называется «последовательной политикой».

Вот почему высшие военные кадры, лишенные систематического и планомерного руководства со стороны правительства, оказались [28] во власти рутины. В армии господствовали концепции, которых придерживались еще до окончания Первой мировой войны. Этому в значительной мере способствовало и то обстоятельство, что военные руководители дряхлели на своих постах, оставаясь приверженцами устаревших взглядов, принесших им в свое время славу.

Идея позиционной войны составляла основу стратегии, которой собирались руководствоваться в будущей войне. Она же определяла организацию войск, их обучение, вооружение и всю военную доктрину в целом.

Предполагалось, что в случае войны Франция мобилизует свои резервы и сформирует из них максимальное количество дивизий, предназначенных не для маневрирования, наступления и развития успеха, а для того, чтобы удерживать оборонительные участки. Предполагалось, что эти дивизии займут позиции вдоль франко-бельгийской границы, при этом исходили из того, что Бельгия будет нашим союзником, и на этих позициях будут ждать наступления противника.

Что касается таких танков, самолетов, орудий на механической тяге с круговым обстрелом, которые в последних сражениях мировой войны показали свою пригодность для нанесения внезапных ударов и осуществления прорыва фронта и мощь которых с тех пор непрерывно возрастала, то их собирались использовать лишь для усиления обороны или, в случае необходимости, для восстановления линии фронта с помощью местных контратак. В связи с этим определялись и соответствующие виды вооружения: тихоходные танки, вооруженные легкими малокалиберными пушками и предназначенные для сопровождения пехоты, а отнюдь не для стремительных и, главное, самостоятельных действий, и истребители для защиты воздушного пространства. В то же время бомбардировочная авиация была слаба, а штурмовики полностью отсутствовали. Артиллерийские орудия с узким горизонтальным сектором обстрела, приспособленные для ведения огня с определенной позиции, были плохо пригодны для передвижения по любой местности и для ведения кругового обстрела.

К тому же заранее предполагалось, что фронт пройдет по линии Мажино{41}, продолжением которой будут служить бельгийские [29] укрепления. Таким образом, мыслилось, что вооруженная нация, укрывшись за этим барьером, будет удерживать противника в ожидании, когда, истощенный блокадой, он потерпит крах под натиском свободного мира.

Такая военная доктрина соответствовала самому духу правящего режима. Обреченный на застой из-за слабости государственной власти и постоянных политических разногласий, он неизбежно должен был придерживаться этой пассивной военной доктрины. Она играла роль обнадеживающей панацеи и настолько соответствовала умонастроениям в стране, что любой политический деятель, добивавшийся своего избрания, рукоплесканий по своему адресу или возможности выступить в печати, должен был публично признать ее высокие качества.

Пребывая во власти иллюзии, что, объявив войну войне, якобы можно помешать агрессорам развязать ее, помня об атаках, за которые пришлось заплатить столь дорогой ценой, и не представляя себе отчетливо всей той технической революции, которая за это время произошла в военном деле, общественное мнение даже и не помышляло о наступательных действиях.

Словом, все способствовало тому, чтобы положить принцип пассивности в основу нашей национальной обороны.

Мне лично такое направление представлялось крайне опасным. Я считал, что в стратегическом отношении оно целиком и полностью отдает инициативу в руки противника. С политической точки зрения я полагал, что широковещательные заявления о нашем намерении не выводить свои армии за пределы фаниц поощряют Германию к действиям против слабых и изолированных стран и областей: Саара, Рейнских государств, Австрии, Чехословакии, Прибалтийских государств, Польши и т. д. Мне казалось, что таким образом мы отдаляем от союза с нами Россию, а также даем Италии понять, что при любых обстоятельствах мы не собираемся пресекать ее злонамеренных действий. И наконец, с моральной точки зрения мне представлялось пагубным убеждать страну в том, что в случае войны участие Франции сведется к тому, чтобы драться как можно меньше.

Надо сказать, что философия действия, вопросы подготовки вооруженных сил и их использования со стороны государства, проблема взаимоотношений между правительством и военным командованием интересовали меня уже давно, и я имел возможность высказать свои мысли по этому поводу в таких работах, как «Разлад в лагере противника», «На острие шпаги», а также в ряде [30] журнальных статей. В частности, я прочитал в Сорбонне несколько публичных лекций по вопросам ведения войны.

Но вот в январе 1933 Гитлер стал полновластным хозяином Германии. С этого момента события неизбежно должны были развиваться в стремительном темпе. Так как не нашлось никого, кто предложил бы что-либо отвечающее сложившейся обстановке, то я счел своим долгом обратиться к общественному мнению и изложить свой собственный план. Но поскольку это могло повлечь за собой определенные последствия, надо было ожидать, что наступит день, когда на меня будет обращено пристальное внимание общества. Не без колебаний я решил выступить после двадцати пяти лет подчинения официальной военной доктрине.

В книге, озаглавленной «За профессиональную армию», я изложил свой план и свои идеи. Я предлагал немедленно приступить к созданию ударной маневренной армии, в состав которой входили бы отборные механизированные и бронетанковые войска и которая должна была существовать наряду с соединениями, комплектуемыми на основе мобилизации.

В 1933 я поставил этот вопрос в журнале «Политика и парламент», а весной 1934 вышла моя книга, в которой приводились доводы в пользу создания армии, приспособленной к нашим условиям, и обосновывались принципы ее организации.

Почему нужна такая армия? Останавливаясь прежде всего на обеспечении обороны Франции, я указывал на то, что географические условия, предопределяющие возможность вторжения на нашу территорию с севера и северо-востока, национальные особенности немецкого народа со свойственными ему непомерными притязаниями, влекущими его на запад, через Бельгию к Парижу и, наконец, характер французского народа, в силу которого он оказывается застигнутым врасплох в начале каждой войны, — все это, подчеркивал я, вынуждает нас постоянно держать часть наших сил наготове, чтобы в любой момент можно было начать боевые действия.

«Мы не можем, — писал я, — рассчитывать на то, что плохо укомплектованные и слабо оснащенные войска, занимающие наспех созданные оборонительные рубежи, смогут отразить первый удар. Настало время, когда наряду с армией, комплектуемой за счет массы резервистов и призывников и составляющей основной элемент национальной обороны, но при этом требующей много времени для сосредоточения и введения ее в дело, необходимо иметь сплоченную, хорошо обученную маневренную армию, [31] способную действовать без промедления, то есть армию, находящуюся в постоянной боевой готовности».

Затем я коснулся вопроса о технике. С тех пор как машина заняла господствующее место в боевых порядках, так же как и во всех остальных сферах человеческой деятельности, основным фактором, определяющим эффективность техники, становится высокая квалификация тех, кто ею пользуется. Это в первую очередь было применимо в отношении таких новых средств борьбы, появившихся в результате использования мотора, как танки, самолеты, военные корабли, которые очень быстро совершенствовались и возрождали применение маневра. «Отныне не может быть сомнения в том, — указывал я, — что на суше, на море и в воздухе отборные кадры, способные извлечь максимум из исключительно мощной и разнообразной боевой техники, обладают огромным превосходством над слабо организованными, хотя и многочисленными войсками». Я приводил слова Поля Валери: «Специально отобранные люди, действуя группами в неожиданном месте, в неожиданный момент и в кратчайший срок произведут сокрушающий эффект».

Касаясь политических соображений, определяющих в свою очередь нашу стратегию, я указывал, что последняя не может ограничиваться лишь задачами обороны территории, поскольку поле деятельности французской политики простирается за пределы наших границ. «Хотим мы этого или нет, но мы являемся частью уже установившейся определенной системы, все элементы которой тесно связаны... Все, что происходит с Центральной и Восточной Европой, с Бельгией, Сааром, касается нас самым непосредственным образом... Сколько крови и слез стоила нам ошибка Второй империи, допустившей разгром Австрии при Садовой и не двинувшей свою армию на Рейн!.. Следовательно, мы должны быть готовы действовать за пределами нашей страны в любой момент и при любых обстоятельствах. Можно ли практически этого добиться, если для того, чтобы хоть что-то предпринять, мы вынуждены прежде всего мобилизовать свои резервы?..»

К тому же в возрождающемся между Германией и Францией соперничестве за военное преобладание в Европе мы отставали от немцев в отношении численности войск. И наоборот, «...благодаря присущим нам инициативе, приспособляемости и самолюбию именно мы должны опередить ее в качественном отношении». Ответ на вопрос «почему?» я заканчивал так: «Армией, предназначенной для превентивных и репрессивных действий, — вот чем мы должны себя обеспечить». [32]

Как это сделать? Использование мотора давало ответ на этот вопрос: «...мотор, с помощью которого можно перевозить все, что угодно, куда угодно, с любой скоростью и на любое расстояние... мотор, который при наличии броневой защиты обладает такой огневой мощью и ударной силой, что темп боя совпадает со скоростью передвижения боевых машин».

Исходя из этого я указывал цель, к которой следовало стремиться: «Шесть линейных и одна легкая полностью моторизованные дивизии, имеющие также и танки, составят армию, способную сыграть решающую роль».

Предполагаемая организация такой армии определялась мною совершенно точно. Каждая линейная дивизия должна была включать: одну танковую бригаду в составе двух полков — одного полка тяжелых танков и одного средних, а также один батальон легких танков; одну мотострелковую бригаду в составе двух мотострелковых полков и одного егерского батальона, оснащенную вездеходами; одну артиллерийскую бригаду, имеющую на вооружении орудия с круговым обстрелом, в составе двух артиллерийских полков (пушечного и гаубичного) и одного зенитного дивизиона. Для обеспечения боевых действий этих трех бригад дивизия должна была дополнительно включать: разведывательный полк, саперный батальон, батальон связи, маскировочный батальон и различные службы.

Легкая моторизованная дивизия, предназначаемая для ведения разведки и охраны на большом удалении, должна была иметь более быстроходные машины. Помимо этого, сама армия должна была располагать резервами общего назначения: тяжелыми танками, артиллерией очень крупного калибра, саперными и маскировочными средствами, средствами связи. И наконец, эта мощная армия должна была иметь в своем распоряжении крупные силы разведывательной, истребительной и штурмовой авиации: по одной авиагруппе на каждую дивизию и один авиационный полк на армию в целом, не считая самолетов, которые могли быть использованы для ведения совместных действий авиации с наземными мотомеханизированными войсками.

Однако для того, чтобы ударная армия была в состоянии полностью использовать возможности, которые обеспечивает ей вся эта сложная и дорогостоящая техника, чтобы она была готова действовать в любой момент, на любом театре военных действий, не ожидая пополнения и не нуждаясь в обучении своего личного состава, ее следовало укомплектовать профессиональными кадрами. [33] Общая численность такой армии должна была составлять 100 тысяч человек. Ее части должны были комплектоваться за счет добровольцев. Проходя в течение шести лет службу в отборных войсках, личный состав такой армии получил бы хорошую подготовку благодаря наличию техники, духу соревнования и товарищества. В дальнейшем этот личный состав мог бы быть использован в качестве кадров для частей, комплектуемых на основе призыва, и для резервов.

Далее я переходил к тому, как использовать такой стратегический кулак для прорыва прочной обороны противника. Средствами для этого являлись: стремительная переброска войск в район боевых действий, осуществляемая в течение одной ночи, что оказывается возможным благодаря моторизации всех подразделений, их способности передвигаться по любой местности, использованию активных и пассивных средств маскировки; наступление, в котором участвуют 3 тысячи танков, построенных в несколько эшелонов на участке фронта шириною в среднем до 50 километров; это наступление поддерживается следующей на небольшом удалении от танков рассредоточенной артиллерией; на последовательных рубежах к танкам присоединяется мотопехота с ее огневыми и инженерными средствами. Силы, участвующие в операции, разбиваются на два или три армейских корпуса; авиационные средства дивизий и армейская авиация ведут разведку и поддерживают действия наземных войск. Темп наступления в целом, при нормальных условиях, должен равняться примерно 50 километрам в день. После всех этих действий и в том случае, если противник продолжает оказывать организованное сопротивление, следует общая перегруппировка сил либо с целью расширить прорыв в сторону флангов, либо для того, чтобы возобновить наступление в глубину, либо, наконец, с тем, чтобы закрепиться на захваченной местности.

Но после прорыва обороны противника могут неожиданно открыться более широкие возможности. В этом случае механизированная армия смогла бы развивать успех веерообразно, по расходящимся направлениям. По этому поводу я писал: «Часто, добившись успеха, войска будут стремиться использовать его результаты и проникнуть в глубокий тыл противника. Развитие успеха, о котором могли только мечтать, станет реальностью... и тогда откроется путь к великим победам, то есть к таким победам, которые по своим далеко идущим последствиям сразу же приводят к полному разгрому противника, подобно тому, как уничтожение [34] одной колонны порою влечет за собой разрушение всего здания... Механизированные войска устремятся глубоко в тыл противника, поражая уязвимые объекты и дезорганизуя всю его группировку... Таким образом, тактика перерастет в стратегию, что некогда являлось конечной целью военного искусства и верхом его совершенства...» Между тем может наступить момент, когда вооруженные силы противника, весь народ и государство, доведенные до крайней степени отчаяния и лишенные средств защиты, сами собою придут к окончательному краху.

Это будет достигнуто тем вернее и тем скорее, что «эта способность к внезапным ударам и прорыву прекрасно сочетается с получившими отныне решающее значение боевыми свойствами различных видов авиации». Я писал о том, что авиация, нанося бомбовые удары по врагу с воздуха, подготавливает и дополняет успех боевых действий, которые ведет на земле механизированная армия, а последняя, в свою очередь, вторгаясь в районы, подвергшиеся опустошению авиации, делает стратегически целесообразными разрушительные действия воздушных эскадр.

Столь глубокое изменение способов ведения войны требовало соответствующих изменений в управлении войсками. Подчеркнув, что в современных условиях радио позволяет осуществлять связь между различными элементами будущей армии, я изложил в конце книги методы, которые командование должно использовать для управления войсками этого нового боевого организма. Я говорил о том, что прошло время, когда командиры со своих командных пунктов, укрытых глубоко под землей, руководили находившимися далеко от них людскими массами. Напротив, личное присутствие командира, принятие им решения на месте, его собственный пример приобретают важнейшее значение в условиях стремительно развивающихся событий, с их непредвиденными случайностями и мгновенно меняющимися обстоятельствами, что будет характерно для сражений механизированных войск. Личность командира приобретет несравненно большую роль, чем готовые рецепты, предписанные уставом. «Разве не лучше, -спрашивал я, -если изменение условий ведения боя будет благоприятствовать повышению роли тех, кто в трагические минуты, когда ураган войны сметает установленные нормы и сложившиеся привычки, остается на своем посту и потому является необходимым?»

В заключение я обращался к государственной власти. В самом деле, преобразования в армии, так же как и в других сферах государственной жизни, не происходят сами собой. А поскольку появление [35] профессиональной армии должно было привести к глубокой перестройке всей системы вооруженных сил, а также боевой техники и стратегии, создание такой армии могло быть осуществлено только государственной властью. Несомненно, и на этот раз понадобился бы человек, подобный Лувуа{42} или Карно{43}. Но, с другой стороны, такая реформа могла явиться лишь составной частью более широких преобразований и лишь одним из элементов в перестройке государства. «Вполне естественно, что национальное обновление следовало начать с реорганизации армии. В упорных усилиях по обновлению Франции ее армия служила бы ей подспорьем и примером. Ибо меч — это ось мира и величие страны неотделимо от величия ее армии».

При разработке моего проекта я, конечно, использовал взгляды и идеи, которые получили распространение в связи с появлением боевых машин. Генерал Этьенн, горячий сторонник механизированной армии и первый инспектор танковых войск, еще в 1917 высказывал мысль, что следует использовать значительное количество танков на большом удалении от тех танковых частей, которые используются в качестве сопровождения пехоты. В связи с этим в конце 1918 заводы начали выпускать огромные боевые машины весом в 60 тонн. Однако после заключения перемирия производство танков было прекращено, а теория свелась к формуле «согласованных действий пехоты и танков», которая дополнила формулу «танков сопровождения». Англичане, впервые массированно использовавшие в 1917 в Камбре Королевский танковый корпус, явились зачинателями в этой области. Они продолжали отстаивать теорию самостоятельного применения бронетанковых войск, горячими приверженцами которой были генерал Фуллер{44} и английский военный историк Лиддл Гарт{45}. Во Франции в 1933 военное командование, объединив в лагере Сюип разрозненные танковые подразделения, создало ядро легкой дивизии, имеющей целью разведку и охрану. [36]

Некоторые в этой области шли еще дальше. В своей книге «Мысли солдата», опубликованной в 1929, генерал фон Сект{46} указывал на огромное превосходство, которым будет обладать хорошо обученная армия над плохо организованными войсками. При этом он имел в виду, с одной стороны, стотысячную германскую армию, солдаты которой проходили долгосрочную службу, а с другой стороны — многочисленную, но, по его мнению, плохо спаянную французскую армию. Итальянский генерал Дуэ, определяя эффект, который могли бы дать воздушные бомбардировки промышленных и других жизненно важных центров, приходил к выводу, что авиация сама по себе способна решить исход войны. И наконец, «план-максимум», который Поль-Бонкур отстаивал в 1932 в Женеве, предполагал создание при Лиге Наций профессиональной армии, передав в ее распоряжение все танки и всю авиацию европейских стран, и возложить на эту армию обеспечение коллективной безопасности в Европе. Мой план приводил в систему все эти разрозненные, но в основе своей единые взгляды и ставил целью воспользоваться ими в интересах Франции.

Моя книга «За профессиональную армию» вызвала некоторый интерес, но не породила ни малейшего энтузиазма. Она была воспринята как чисто теоретический труд, которым соответствующие инстанции могут воспользоваться по своему усмотрению, поскольку в ней видели изложение весьма оригинальных взглядов. Никому и в голову не приходило, что на основе этих взглядов можно произвести практическую перестройку всего нашего военного аппарата. Если бы я считал, что время терпит, то я мог бы ограничиться отстаиванием своей концепции в кругах специалистов в расчете на то, что ход событий заставит признать обоснованность моих доводов. А между тем Гитлер не терял времени.

Уже в октябре 1933 он порвал с Лигой Наций и произвольно предоставил себе полную свободу действий в области вооружений. В 1934-1935 Германия предприняла огромные усилия в области производства оружия и укомплектования своих вооруженных сил. Национал-социалистический режим открыто заявлял о своем намерении разорвать Версальский договор и завоевать «жизненное пространство» для великой Германии. Осуществление такой политики требовало мощной, ударной армии, и Гитлер, разумеется, готовил всеобщую мобилизацию. Вскоре после прихода [37] к власти он ввел трудовую повинность, а затем всеобщую воинскую повинность. Ему нужна была сильная армия вторжения, чтобы разрубить гордиевы узлы в Майнце, Вене, Праге, Варшаве и одним ударом вонзить германский меч в сердце Франции.

Для людей осведомленных не было секретом, что фюрер намерен воспитать новую германскую армию в духе своих идей, он охотно прислушивался к мнению офицеров-сторонников стремительного маневра и высокого уровня подготовки войск, таких как Кейтель{47}, Рундштедт{48}, Гудериан{49}, группировавшихся ранее вокруг генерала фон Секта. Эти офицеры ориентировались на создание мощных бронетанковых частей, кроме того, было известно, что, разделяя взгляды Геринга{50}, Гитлер стремился создать авиацию, которая могла бы тесно взаимодействовать с наземными войсками. Вскоре мне сообщили, что он ознакомился с моей книгой, которая обратила на себя внимание его советников. В ноябре 1934 стало известно, что Германия создает первые три танковые дивизии. Книга полковника Генерального штаба германской армии Неринга, опубликованная в этот период, свидетельствовала о том, что их организация по сути дела совпадает с той, какую я предлагал для наших будущих бронетанковых соединений. В марте 1935 Геринг заявил, что вскоре Германия будет располагать сильным воздушным флотом, в состав которого, помимо большого количества истребителей, войдет также много бомбардировщиков и мощная штурмовая авиация. И хотя каждое из этих мероприятий являлось вопиющим нарушением Версальских договоров, свободный мир ограничился лишь «платоническими» протестами Лиги Наций.

Мне было невыносимо тяжело наблюдать, как наш будущий противник обеспечивает себя средствами, необходимыми для достижения победы, в то время как Франция по-прежнему была их лишена. Между тем в обстановке невероятной апатии, в которой пребывала нация, не нашлось ни одного авторитетного политического [38] или военного деятеля, который бы поднял свой голос и потребовал принятия необходимых мер. Дело было настолько серьезным, что я не счел себя вправе молчать, хотя занимал скромное положение и не имел большого влияния. Ответственность за состояние национальной обороны лежала на правительстве, и я решил поставить этот вопрос непосредственно перед ним.

Прежде всего я связался с Андре Пиронно, редактором газеты «Эхо Парижа», впоследствии главным редактором газеты «Эпоха». Он согласился пропагандировать проект создания бронетанковой армии и не давать правительству передышки в этом вопросе, постоянно напоминая ему о проекте на страницах издаваемой им крупной газеты. Связав начатую кампанию со злободневными событиями, Андре Пиронно опубликовал 40 редакционных статей, которые способствовали популяризации этого вопроса. Всякий раз, когда те или иные события привлекали внимание общественности к проблемам национальной обороны, мой единомышленник на страницах своей газеты доказывал необходимость создания механизированной армии. Поскольку было известно, что в области вооружения главные усилия Германии направлены на создание средств нападения и развития успеха, Пиронно усиленно бил тревогу, но его голос тонул в обстановке всеобщего равнодушия. Десятки раз он доказывал, что может наступить момент, когда немецкие бронетанковые силы при поддержке авиации смогут внезапно сокрушить нашу оборону и вызвать среди нашего народа панику, которую уже нельзя будет ничем сдержать.

В то время как Андре Пиронно делал свое благородное дело, целый ряд других журналистов и критиков так или иначе ставили тот же вопрос: Реми Рур и генерал Баратье в журнале «Время», Пьер Бурже и генералы Кюньяк и Дюваль в «Дебатах», Эмиль Бюре и Шарль Жирон в газете «Порядок», Андре Леконт в журнале «Рассвет», полковник Эмиль Мейер, Люсьен Пашен, Жан Обюртен и другие во многих различных журналах. В конце концов накопилось столько веских фактов, что одними газетными статьями столь важная проблема уже не могла быть решена. Необходимо было, чтобы ею занялись руководящие политические инстанции страны.

Я считал, что исключительно подходящей для этой цели фигурой являлся Поль Рейно{51}. Он мог оценить всю важность проблемы, [39] он обладал талантом, позволявшим убедить в этом других, и достаточной смелостью, чтобы настаивать на ее решении. К тому же Поль Рейно, хотя он и тогда уже пользовался известностью, производил впечатление человека с большим будущим. Я встретился с ним, изложил ему проблему и с тех пор стал работать с ним вместе.

15 марта 1935 он выступил в палате депутатов с убедительной речью, в которой говорил о том, почему и каким образом наши вооруженные силы должны быть дополнены первоклассной механизированной армией. Вскоре после этого правительство внесло законопроект о продлении срока воинской повинности до двух лет; Поль Рейно, полностью соглашаясь с этим законопроектом, внес проект закона о «немедленном создании специальной армии в составе шести линейных и одной легкой моторизованной дивизии, резервов общего назначения и служб. Эта армия должна комплектоваться за счет личного состава, поступающего на службу по контракту, и должна быть полностью приведена в готовность не позднее 15 апреля 1940». В течение трех лет Поль Рейно отстаивал свою позицию в многочисленных речах в парламенте, которые производили глубокое впечатление, на страницах своей книги «Французская военная проблема», в ярких статьях и интервью и, наконец, в беседах по этому вопросу с влиятельными политическими и военными деятелями Франции. Постепенно за ним утвердилась репутация решительного государственного деятеля, человека новых взглядов, который как будто создан для того, чтобы взять в свои руки власть в критической ситуации.

Так как я считал, что неплохо будет повторять одну и ту же мелодию на разные голоса, я постарался привлечь в свой хор и других общественных деятелей. Благородную миссию апостола профессиональной армии взял на себя Ле Кур-Гранмезон{52}, которого в этой идее привлекало все то, что было связано с французскими традициями. В ряды ее поборников встали левые депутаты: Филипп Серр, Марсель Деа, Лео Лагранж, которые способствовали пропаганде революционной стороны предлагаемых нововведений. Серр, проявив замечательный ораторский талант, сделал это настолько блестяще, что вскоре вошел в состав правительства. Деа, на способности которого я особенно рассчитывал, потерпев поражение на выборах 1936, пошел по противоположному пути. [40]

Что касается Лео Лагранжа, то он не мог отстаивать свои убеждения ввиду запрета со стороны партии, к которой он принадлежал. Вскоре такие видные деятели, как Поль-Бонкур в палате депутатов и бывший президент республики Мильеран{53} в сенате, дали мне понять, что они тоже являются сторонниками реформы.

Между тем официальные органы и пресса вместо того чтобы признать очевидную необходимость реформы и пойти на ее проведение (хотя бы ограничиваясь принятием ее только в принципе и только наметив пути ее проведения), продолжали цепляться за существующую систему. К несчастью, при этом они проявили столько упорства, что себе же самим закрыли пути к отступлению. Чтобы дискредитировать идею механизированной армии, они пытались представить ее в искаженном свете. Чтобы заставить усомниться в техническом прогрессе, они пошли по пути его отрицания. Чтобы противодействовать ходу событий, они старались его не замечать. На этом примере я убедился в том, что всякий раз, когда столкновение различных идей и мнений требует отказа от привычных заблуждений и чревато опасностями для высокопоставленных людей, оно неизбежно приобретает непримиримый характер теологических споров.

Генерал Дебеней{54}, прославленный командующий армией в войне 1914-1918, разработавший в 1927, будучи начальником Генерального штаба, законы об организации вооруженных сил, решительно осуждал выдвинутый проект. На страницах «La Revue des Deux Mondes» он авторитетно утверждал, что любой вооруженный конфликт в Европе будет окончательно решен на нашей северо-восточной границе и что задача состоит в том, чтобы эту границу упорно оборонять. Ни в принципах нашей национальной обороны, ни в методах их осуществления он не видел ничего такого, что следовало бы изменить, и настаивал лишь на усилении системы, которая зиждилась на этих принципах. В том же журнале выступал и генерал Вейган{55}. Считая априори, что моя концепция ведет к разделению армии на две части, он категорически [41] возражал: «Две армии? — Ни в коем случае!» Что касается задач механизированной армии, о которых я говорил, то Вейган не отрицал их целесообразности, но утверждал, что эти задачи могут быть выполнены уже имеющимися у нас средствами. «Мы имеем, — указывал он, — механизированный, моторизованный и кавалерийский резерв. Заново создавать нечего, ибо все уже имеется». Выступая 4 июля 1939 в Лилле, генерал Вейган еще раз заявил, что, с его точки зрения, наша армия ни в чем не нуждается.

Маршал Петен также счел нужным выступить. Он это сделал в предисловии к книге генерала Шовино «Возможно ли еще вторжение?» Маршал высказывал убеждение, что танки и авиация не меняют характера войны и что основным условием безопасности Франции является создание сплошного фронта, усиленного фортификационными сооружениями. За подписью Жана Ривьера «Фигаро» опубликовала целую серию успокаивающих статей «на заказ»: «Танки не являются непобедимыми», «Слабость танков», «Когда политики заблуждаются» и т. п. В газете «Mercure de France» некий генерал, писавший под псевдонимом «Три звезды», отвергал принцип моторизации армии: «Немцы с присущим им наступательным духом, естественно, должны иметь танковые дивизии. Но миролюбивая Франция, перед которой стоят оборонительные задачи, не может быть сторонницей моторизации».

Иные критики прибегали к насмешкам. Так, один из них писал в толстом литературном журнале: «Стремясь оставаться в рамках учтивости, весьма затруднительно оценить идеи, которые граничат с безумием. Скажем прямо, господин де Голль с его современными идеями имеет предшественника в лице короля Убю{56}, который, также будучи великим стратегом, уже давным-давно предвосхитил его мысль. «Когда мы вернемся из Польши, — говорил он, — мы благодаря нашим познаниям в области физики изобретем ветряную машину, способную перевозить всю нашу армию».

Если консерваторы с их рутиной были настроены крайне враждебно к моему проекту, то и доктринеры из числа сторонников прогресса были расположены к нему не лучше. В ноябре — декабре 1934 в газете «Le Populaire» Леон Блюм{57} открыто заявлял о [42] неприязни и тревоге, которую внушает ему мой план. Во многих статьях, таких как «Профессиональные солдаты и профессиональная армия», «Нужна ли нам профессиональная армия?», «Долой профессиональную армию!», он также Выступал противником создания специализированной армии. При этом Блюм исходил вовсе не из интересов национальной обороны, а действовал во имя неких идеологических принципов, которые он именовал демократическими и республиканскими, и которые, по традиции, усматривали во всем, что исходило от военных, угрозу существующему режиму. Поэтому Леон Блюм предавал анафеме профессиональную армию, которая, как он утверждал, по своему составу, по своему духу и по своему вооружению автоматически будет представлять угрозу республике.

Так, получая поддержку справа и слева, официальные инстанции упорно отказывались что-либо изменить. Законопроект Поля Рейно был отвергнут комиссией палаты по вопросам вооруженных сил. В соответствующем докладе, который представил Сенак и который был составлен при непосредственном участии штаба сухопутных войск, говорилось, что предлагаемая реформа «бесполезна и нежелательна, поскольку противоречит логике и истории».

С парламентской трибуны военный министр генерал Морен возражал депутатам, выступавшим за маневренную армию: «Неужели Вы думаете, что, потратив огромные усилия на создание укрепленного барьера, мы будем настолько безумными, что выйдем за этот барьер и ввяжемся в какую-то авантюру?» И дальше он сказал: «Я здесь высказываю точку зрения правительства, которое, в моем лице во всяком случае, отлично знакомо с нашим планом действий на случай войны». Это заявление, решавшее судьбу механизированной армии, в то же время говорило всем в Европе, кто умел слушать, что Франция при любых обстоятельствах ограничится лишь выдвижением войск на линию Мажино.

Как это и следовало ожидать, министерский гнев обрушился на мою голову. Однако он не принял характера официального осуждения, а проявлялся в виде эпизодических выпадов. Однажды, например, в Елисейском дворце после одного из заседаний Высшего совета национальной обороны, секретарем которого я являлся, генерал Морен обратился ко мне со следующими словами: «Прощайте, де Голль! Там, где нахожусь я, Вам больше не место!» В своем кабинете, когда заходила речь обо мне, он говорил своим посетителям: «Пером ему служит Пиронно, а граммофоном [43] — Рейно. Я отправляю его на Корсику!» И все же генерал Морен лишь пугал меня громом: у него хватило великодушия не поражать меня ударами молний.

Фабри, сменивший через некоторое время Морена на улице Сен-Доминик, и генерал Гамелен{58}, занявший после генерала Вейгана пост начальника Генерального штаба, оставаясь в то же время во главе штаба сухопутных войск, унаследовали от своих предшественников отрицательное отношение к моему проекту, а ко мне лично испытывали чувство неловкости и раздражения.

Ответственные руководители, хотя и отстаивали статус-кво, в глубине души не могли не признать убедительности моих доводов. Они были слишком хорошо осведомлены об истинном положении вещей, чтобы полностью верить собственным возражениям. Утверждая, будто бы я преувеличиваю возможности бронетанковых войск, они в то же время были весьма обеспокоены тем, что Германия создает такие войска. Когда они утверждали, что семь ударных дивизий могут быть заменены таким же количеством обычных дивизий оборонительного типа, которые называли «моторизованными», поскольку их предполагалось перебрасывать на грузовиках, они лучше других знали, что это просто-напросто жонглирование словами. Когда они ссылались на то, что создание профессиональной армии якобы делит наши вооруженные силы на две части, они умышленно замалчивали тот факт, что закон о двухгодичном сроке военной службы, принятый после выхода моей книги в свет, обеспечивал в случае необходимости включение в состав отборной армии значительной части солдат, призванных на основе всеобщей воинской повинности. Они закрывали глаза на то, что у нас имеется военно-морской флот, авиация, колониальные войска, Африканская армия, полевая жандармерия и полиция, которые существуют самостоятельно в составе вооруженных сил, не нанося ни малейшего ущерба их единству. Они упускали из виду, наконец, и то обстоятельство, что единство национальных вооруженных сил определяется вовсе не тем, что все их элементы имеют одинаковое оружие и одинаковый личный состав, а тем, что все они защищают одну и ту же родину, подчиняются одним и тем же законам и служат под одним и тем же знаменем.

Обидно было наблюдать, как выдающиеся деятели Франции из-за своей ложно понимаемой приверженности принятым нормам [44] выступают не в подобающей им роли требовательных руководителей, а в роли каких-то утешителей. И все-таки я чувствовал, что в глубине души, под внешним покровом их убежденности в своей правоте, они готовы были бы пойти навстречу новым возможностям. Уже первый эпизод в длинной цепи событий, во время которых часть лучших представителей нации, осуждая выдвигаемые мною цели, на самом деле была в отчаянии от сознания своего бессилия их осуществить, дал мне печальное удовлетворение убедиться в том, что их мучат угрызения совести.

События шли своим чередом. Гитлер, который теперь знал, как вести себя по отношению к Франции, приступил к осуществлению целой серии насильственных актов. Уже в 1935, в связи с проведением плебисцита в Саарской области, он создал настолько угрожающую атмосферу, что французское правительство предусмотрительно решило выйти из игры, а население Саара, напуганное нажимом немцев, в огромном большинстве высказалось за присоединение к Германии. Муссолини, со своей стороны, благодаря поддержке правительства Лаваля{59} и терпимости кабинета Болдуина{60}, не побоявшись санкций Женевы, начал завоевание Абиссинии. 7 марта 1936 немецкая армия внезапно перешла Рейн и вторглась в демилитаризированную зону.

Версальский договор запрещал германским войскам доступ на территории, расположенные по левому берегу Рейна, которые к тому же по Локарнскому соглашению были демилитаризованы. В соответствии с договором мы имели право вновь занять эти территории, как только Германия откажется от своей подписи под соглашением. Если бы у нас к тому времени хотя бы частично была создана танковая армия с ее быстроходными боевыми машинами и личным составом, готовым выступить немедленно, то естественный ход событий двинул бы эту армию на Рейн. Поскольку наши союзники — поляки, чехи и бельгийцы — готовы были нас поддержать, а англичане обязались это сделать еще раньше, Гитлеру, несомненно, пришлось бы отступить. Действительно, он только что начал осуществление программы перевооружения армии и еще не был в состоянии вести крупномасштабную войну. [45]

Для политической карьеры Гитлера в его собственной стране поражение, нанесенное Францией в данный период на данной территории, могло иметь роковые последствия. Идя на подобный риск, он мог проиграть все разом.

Но он выиграл все. Организация нашей национальной обороны, характер ее средств, ее дух — все это способствовало бездействию нашего правительства, которое по своей природе охотно шло по пути невмешательства. Поскольку мы были готовы лишь к обороне нашей границы и ни при каких условиях не допускали возможности переступить ее, не могло быть сомнения в том, что Франция не окажет противодействия германской экспансии. Фюрер был в этом уверен. Весь мир это констатировал. Вместо того чтобы заставить Германию вывести свои войска из Рейнской области, угрожая военной силой, ей дали возможность без единого выстрела оккупировать эту область и занять позиции непосредственно у границ Франции и Бельгии. А после этого оскорбленный до глубины души министр иностранных дел Фланден мог отправляться в Лондон, чтобы выяснить намерения англичан; премьер-министр Сарро{61}, со своей стороны, мог заявлять, что французское правительство «не допустит, чтобы Страсбург находился в пределах досягаемости германских орудий»; французская дипломатия могла добиваться от Лиги Наций принципиального осуждения Гитлера — все это были пустые слова и бесцельное позерство перед лицом свершившегося факта.

Мне казалось, что тревога, вызванная в обществе оккупацией Рейнской области, может оказаться спасительной для Франции. Правительство могло этим воспользоваться, чтобы восполнить чреватые смертельной опасностью пробелы в деле национальной обороны. Несмотря на то что все внимание страны было поглощено выборами и последовавшим за ними социально-политическим кризисом, все соглашались с необходимостью укрепить оборону страны. Если бы все усилия были направлены на создание именно той армии, которой нам не хватало, многое еще могло быть предотвращено. Но ничего сделано не было. Значительные военные кредиты, полученные в 1936, использовали на усовершенствование существующей системы, а не на ее изменение. [46]

Однако я еще не потерял надежды. В обстановке невероятного брожения, царившего в тот период в стране и нашедшего политическое выражение на выборах и в парламенте в виде комбинации, именуемой «народным фронтом», в этой обстановке наличествовал, как мне казалось, определенный психологический элемент, позволявший покончить с пассивностью. Вполне естественно было предположить, что в условиях торжества национал-социализма в Берлине, господства фашизма в Риме, наступления на Мадрид солдат Фаланги Французская Республика пожелает перестроить как свою социальную структуру, так и свою военную организацию.

В октябре 1936 председатель Совета министров Леон Блюм пригласил меня к себе. Наша беседа состоялась вечером того же дня, когда бельгийский король заявил, что он разрывает союз с Францией и Англией. Он мотивировал свои действия тем, что в случае, если Германия нападет на его страну, этот союз не сможет ее защитить. «В самом деле, — заявлял он, — при современных возможностях танковых армий мы были бы одинокими при любых обстоятельствах».

Леон Блюм горячо убеждал меня, что он с большим интересом относится к моим идеям. «Однако, — заметил я, — Вы против них боролись». — «Когда становишься главой правительства, взгляд на вещи меняется», — ответил он. Сначала мы говорили о том, что может произойти, если Гитлер, как это следовало предположить, пойдет на Вену, Прагу или Варшаву. «Очень просто, — заметил я, -в зависимости от обстановки, мы призовем людей либо из резерва первой очереди, либо из запаса. А затем, глядя сквозь амбразуры наших укреплений, будем безучастно созерцать, как порабощают Европу». — «Как? — воскликнул Леон Блюм. — Разве вы сторонник того, чтобы мы направили экспедиционный корпус в Австрию, Богемию или Польшу?» — «Нет! — ответил я. — Но если вермахт будет наступать вдоль Дуная или Эльбы, почему бы нам не выдвинуться на Рейн? Почему бы нам не войти в Рур, если немцы пойдут на Вислу? Ведь если бы мы были в состоянии предпринять такие контрмеры, то, несомненно, одного этого было бы достаточно, чтобы не допустить развития агрессии. Но при нашей нынешней системе мы не в состоянии двинуться с места. Наоборот, наличие танковой армии побуждаю бы нас к действию. Разве правительство не чувствовало бы себя увереннее, если бы заранее было к этому готово?» Премьер-министр охотно со мною согласился, но заметил: «Было бы, конечно, прискорбно, если бы [47] нашим друзьям в Центральной и Восточной Европе пришлось стать жертвами вторжения. Однако в конечном счете Гитлер ничего не добьется до тех пор, пока не нанесет поражения нам. А как он может это сделать? Вы согласитесь с тем, что наша система, мало пригодная для наступательных действий, блестяще приспособлена для обороны».

Я доказывал, что это вовсе не так. Напомнив заявление, опубликованное утром Леопольдом III{62}, я заметил, что именно из-за военного превосходства немцев ввиду отсутствия у нас отборной механизированной армии мы и лишились союза с Бельгией. Глава правительства не возражал, хотя и считал, что позиция Брюсселя объясняется не только стратегическими соображениями. «Во всяком случае, — сказал он, — наша оборонительная линия и фортификационные сооружения смогут обеспечить безопасность нашей территории». — «Нет ничего более сомнительного, — ответил я. — Уже в 1918 не существовало непреодолимой обороны. А ведь какой прогресс достигнут с тех пор в развитии танков и авиации! В будущем массированное использование достаточного количества боевых машин позволит прорвать на избранном участке любой оборонительный барьер. А как только брешь будет проделана, немцы смогут при поддержке авиации двинуть в наш глубокий тыл массу своих быстроходных танков. Если мы будем располагать танками в равном количестве, все можно будет исправить, если же нет — все будет проиграно».

Премьер-министр сообщил мне, что правительство с одобрения парламента приняло решение, помимо обычных бюджетных ассигнований, дополнительно израсходовать крупные суммы на национальную оборону и что значительная часть этих средств будет выделена на производство танков и самолетов. Я обратил его внимание на тот факт, что из числа самолетов, производство которых было предусмотрено, почти все предназначены для обороны, а не для нападения. Что касается танков, то на девять десятых предполагалось создать машины марки «Рено» и «Гочкисс» образца 1935, которые, хотя и модернизированы, все же обладают большим весом, малой скоростью, вооружены малокалиберным короткоствольным орудием и предназначены для сопровождения пехоты, а отнюдь не для выполнения самостоятельных задач в составе специальных танковых соединений. Впрочем, об этом никто [48] и не думает. В результате наша военная организация останется такой же, какой она и была. «Мы построим, — сказал я, -столько же танков и израсходуем столько же средств, сколько потребовалось бы для создания танковой армии, а иметь этой армии все-таки не будем». — «Как используются кредиты, ассигнованные военному министерству, — заметил премьер-министр, — это дело Даладье{63} и генерала Гамелена». — «Несомненно, — ответил я. — Однако я позволяю себе заметить, что за состояние национальной обороны отвечает правительство». Во время нашей беседы раз десять звонил телефон: Леона Блюма отвлекали по мелким парламентским и административным вопросам. Когда я собирался уходить, вновь раздался телефонный звонок. Леон Блюм сделал усталый жест и сказал: «Судите сами, легко ли главе правительства придерживаться Вашего плана, если он и пяти минут не может сосредоточиться на одном и том же!»

Вскоре я узнал, что хотя наша беседа и произвела на премьер-министра сильное впечатление, он не собирается потрясать основы здания и что ранее предусмотренный план не будет изменен. Отныне наши шансы на то, чтобы своевременно уравновесить свои военные силы с новыми возможностями Германии, казались мне весьма призрачными. Я был убежден, что характер Гитлера, его воззрения, его возраст и то возбуждение, в которое он привел немецкий народ, заставляют его действовать без промедления. Теперь дело пойдет настолько быстро, что Франция уже не сможет ликвидировать своего отставания, если бы даже ее руководители этого и захотели.

1 мая 1937 на параде в Берлине впервые приняла участие полностью укомплектованная танковая дивизия и сотни самолетов. На зрителей — и в первую очередь на французского посла Франсуа-Понсэ{64} и наших атташе — эта военная техника произвела впечатление такой мощной силы, которой может противостоять только равноценная сила. Но их донесения не заставили французское правительство пересмотреть ранее принятые решения. 11 марта 1938 Гитлер осуществил аншлюс Австрии. Он бросил на Вену механизированную дивизию, один вид которой склонил австрийцев [49] к безоговорочному подчинению. Вместе с этой дивизией он к вечеру того же самого дня победоносно вступил в австрийскую столицу. Франция не сделала для себя никаких выводов из гитлеровского вторжения в нейтральную страну. Все старания были употреблены на то, чтобы утешить публику ироническими описаниями аварий, которые потерпели несколько немецких танков во время этого форсированного марша. Не было извлечено уроков также и из опыта Гражданской войны в Испании (1936-1939), где итальянские танки и немецкая штурмовая авиация, даже при очень ограниченном их количестве, решали исход боя всюду, где бы они ни появлялись.

В сентябре 1938, с согласия Лондона, а затем и Парижа, Гитлер захватил Чехословакию. За три дня до соглашения в Мюнхене, выступая в берлинском Спортпаласе, рейхсканцлер поставил все точки над «i», вызвав бурю восторженного ликования и энтузиазма. «Теперь, — кричал он, — я могу открыто заявить о том, что всем вам уже известно. Мы создали такое вооружение, какого мир еще никогда не видел!» 15 марта 1939 он добился от президента Гаха{65} полной капитуляции и в тот же день занял Прагу. Затем 1 сентября Гитлер выступил против Польши. Во всех актах этой трагедии Франция играла роль жертвы, ожидающей, когда наступит ее очередь.

Эти события не удивляли, но чрезвычайно огорчали меня. В 1937 я преподавал в школе усовершенствования офицерского состава, после чего был назначен командиром 507-го танкового полка в Меце. Занятость в полку и удаленность от Парижа лишали меня необходимых условий и связей для продолжения начатой мною борьбы. К тому же весной 1938 Поль Рейно вошел в состав кабинета Даладье, вначале в качестве министра юстиции, а затем -министра финансов. Не говоря уже о том, что отныне его связывала министерская солидарность, теперь все внимание министра поглощали неотложные задачи по восстановлению экономического и финансового равновесия в стране. Но главное заключалось в том, что упорство правительства в отстаивании оборонительной военной системы, в то время как немцы проявляли в Европе крайний динамизм, слепота политического режима, занятого всякими пустяками перед лицом готовой ринуться на нас Германии, [50] глупость ротозеев, приветствовавших мюнхенскую капитуляцию, — все это по сути дела было результатом глубочайшего национального самоуничижения, против которого я был бессилен. И все-таки в 1938, предчувствуя надвигающуюся бурю, я опубликовал книгу под названием «Франция и ее армия». В ней я показывал, как на протяжении столетий армия являлась зеркалом, в котором неизменно отражаются душа страны и ее будущее. Это было моим последним предупреждением, с которым я со своего скромного поста обращался к родине накануне катастрофы.

Когда в сентябре 1939 французское правительство, по примеру английского кабинета, решило вступить в уже начавшуюся к тому времени войну в Польше, я нисколько не сомневался, что в представлениях государственных мужей господствуют иллюзии, будто бы, несмотря на состояние войны, до серьезных боев дело не дойдет. Являясь командующим танковыми войсками 5-й армии в Эльзасе, я отнюдь не удивлялся полнейшему бездействию наших отмобилизованных сил, в то время как Польша в течение двух недель была разгромлена бронетанковыми дивизиями и воздушными эскадрами немцев. Вмешательство Советского Союза, несомненно, ускорило поражение поляков. Но в позиции, которую занял Сталин, неожиданно выступив заодно с Гитлером, отчетливо проявилось его убеждение, что Франция не сдвинется с места и у Германии, таким образом, руки будут свободными, и лучше уж разделить вместе с ней добычу, чем оказаться ее жертвой. В то время как силы противника почти полностью были заняты на Висле, мы, кроме нескольких демонстративных действий, ничего не предприняли, чтобы выйти на Рейн. Мы также ничего не предприняли, чтобы обезвредить Италию, чего можно было достичь, предложив ей выбор между угрозой французского военного вторжения и уступками в обмен на ее нейтралитет. Мы ничего не предприняли, наконец, для того, чтобы объединиться с Бельгией путем выдвижения наших сил к Льежу и каналу Альберта.

Вдобавок ко всему официальное военное руководство считало эту выжидательную политику весьма удачной стратегией. Выступая по радио и в печати, члены правительства и в первую очередь его глава, а также многие другие видные политические и военные деятели всячески подчеркивали преимущества стабильной обороны, благодаря которой, говорили они, нам удается без потерь сохранять нашу территориальную целостность. Главный редактор газеты «Фигаро» Бриссон, посетивший меня в Вангенбурге, спросил о моем мнении по этому вопросу. Когда я выразил сожаление [51] по поводу бездействия наших вооруженных сил, он воскликнул: «Разве Вам не ясно, что воды Марны теперь уже не будут красны от крови?» В один из январских дней, будучи в Париже, я присутствовал на обеде у Поля Рейно на улице Риволи, где встретился с Леоном Блюмом. «Каковы Ваши прогнозы?» — обратился он ко мне. «Весь вопрос теперь в том, нанесут ли немцы весною удар на западе, чтобы захватить Париж, или на востоке, чтобы выйти к Москве». — «Вы так думаете? — удивился Леон Блюм. — Немцы ударят на восток? Но какой же им смысл увязнуть в бескрайних русских просторах? Вы считаете, что они бросятся на запад? Но ведь они бессильны против линии Мажино!» Когда президент Лебрен{66} приезжал в 5-ю армию, я ему показал мои танки. «Я знаком с Вашими идеями, — любезно сказал он. — Но, по-видимому, уже слишком поздно, чтобы противник смог ими воспользоваться».

На самом же деле слишком поздно было для нас. И все-таки 26 января я попытался сделать последнее усилие. Я направил меморандум восьмидесяти наиболее видным членам правительства, политическим и военным деятелям. Я стремился убедить их в том, что противник предпримет наступление, располагая мощной механизированной армией и сильной авиацией, и наш фронт в связи с этим может быть в любой момент прорван. Поскольку мы не имеем в своем распоряжении равноценных средств для отпора противнику, нас могут разгромить, поэтому необходимо немедленно принять решение о создании этих средств. Одновременно с производством соответствующих видов вооружения необходимо срочно свести в единый механизированный резерв те из уже существующих или формируемых подразделений, которые могли бы на худой конец войти в его состав. Я заканчивал меморандум следующими словами: «Французский народ ни в коем случае не должен питать иллюзий, будто бы нынешний отказ наших вооруженных сил от наступательной доктрины соответствует характеру начавшейся войны. Как раз наоборот. Мотор придает современным средствам уничтожения такую мощь, такую скорость, такой радиус действия, что уже начавшаяся война рано или поздно по размаху и стремительности маневра, силе внезапных атак, по масштабам вторжения и преследования противника намного превзойдет все, что было наиболее замечательного с этой точки зрения в прошлом... Не следует заблуждаться! [52] Начавшаяся война может превратиться в самую широкомасштабную, самую сложную и самую жестокую из войн, которые когда-либо опустошали землю. Породивший ее политический, экономический, социальный и моральный кризис носит столь глубокий и всеобъемлющий характер, что он неизбежно приведет к коренному перевороту в положении народов и в структуре государств. В силу непостижимой гармонии вещей орудием этого переворота, вполне соответствующим его гигантским масштабам, становится армия моторов. Франции уже давно пора сделать из этого вывод».

Мой меморандум не вызвал сенсации. Однако высказанные мною идеи и очевидность самих фактов стали оказывать некоторое воздействие. К концу 1939 были созданы две легкие механизированные дивизии; третья дивизия находилась в стадии формирования. Но и это были соединения, предназначенные для прикрытия. Они могли оказаться весьма полезными в качестве средств, приданных бронетанковым силам и используемых для разведки, но были малоэффективными в ином качестве. 2 декабря 1938 по настоянию генерала Бийотта Высший военный совет Франции принял решение создать две бронетанковые дивизии. Одна из них была сформирована в начале 1940, вторую предполагалось сформировать в марте. Дивизии эти оснащались тридцатитонными танками типа «В», первые образцы которых были созданы еще пятнадцать лет назад. Наконец-то их было выпущено около 300 штук! Однако по своей боевой мощи каждая из этих дивизий, независимо от качества боевых машин, была весьма далека от того, что я предлагал. В ее состав решено было включить 120 танков, я же говорил о 500. Она имела всего лишь один батальон мотопехоты, перевозимый на автомашинах, тогда как в соответствии с моим планом их следовало иметь 7 и оснастить вездеходами. Дивизия включала 2 артиллерийских дивизиона, я же считал, что в ее состав надо включить 7 дивизионов, вооруженных орудиями с круговым обстрелом. В дивизию не предполагалось включать разведывательный батальон. Я же считал, что он ей необходим. И наконец, я имел в виду использовать механизированные войска исключительно в качестве самостоятельной силы, исходя из чего и строилась их организация и командование ими. Здесь же речь шла совсем о другом: предполагалось прикомандировать бронетанковые дивизии к различным армейским корпусам прежнего типа. Иначе говоря, намеревались растворить их в общем боевом порядке. [53]

В области политики делались столь же робкие и нерешительные попытки внести некоторые изменения, что и в деле организации национальной обороны. Состояние безмятежного спокойствия, охватившее руководящие круги в начале «странной войны»{67}, стало постепенно исчезать. Мобилизация миллионов людей, переключение промышленности на производство вооружения, большие военные расходы вызывали в стране брожение, результаты которого становились более чем очевидными для встревоженных политиков. В то же время не было заметно каких-либо признаков постепенного ослабления противника, чего так ждали от блокады. Никто открыто не ратовал за новую военную политику, для проведения которой не было необходимых средств, однако все выражали тревогу и едко критиковали прежнюю политику. В конце концов, как обычно, разразился правительственный кризис. Режим, не способный принять меры, которые обеспечили бы спасение, попытался обмануть самого себя и общественное мнение. 21 марта парламент отправил в отставку кабинет Даладье. 23 марта Поль Рейно сформировал новое правительство.

Новый премьер-министр вызвал меня в Париж. По его поручению я написал ясную и краткую декларацию для зачтения в парламенте, которую он полностью одобрил. За кулисами уже плелись различные интриги. В этот период мне довелось быть в Бурбонском дворце и присутствовать на заседании, где правительство представлялось парламенту.

Это заседание было ужасным. После того как глава правительства выступил перед скептически настроенными и мрачными депутатами с правительственной декларацией, начались прения. В ходе их выступили представители группировок и отдельных лиц, считавших себя обойденными в результате очередной министерской комбинации. Опасность, переживаемая родиной, необходимость усилий со стороны нации, содействие свободного мира — все это упоминалось только для того, чтобы облечь в нарядные одежды свои претензии на власть и свое озлобление. Леон Блюм, также не получивший места в правительстве, был единственным оратором, который выступил с подъемом. Благодаря ему Поль Рейно, правда, с большим трудом, но все же одержал верх. Правительство получило вотум доверия большинством в один голос. «Я еще не вполне уверен, — говорил [54] мне потом председатель палаты Эррио{68}, — что этот голос действительно был получен».

Прежде чем вернуться к месту службы в Вангенбург, я провел несколько дней у премьер-министра на Кэ д'Орсэ. Этого времени было вполне достаточно, чтобы убедиться, до какой степени деморализации дошел правящий режим. Во всех партиях, в печати и в государственных учреждениях, в деловых и профсоюзных кругах весьма влиятельные группировки открыто склонялись к мысли о необходимости прекратить войну. Люди осведомленные утверждали, что такого мнения придерживается и маршал Петен, бывший послом в Мадриде, которому через испанцев якобы известно, что немцы охотно пошли бы на соглашение. Повсюду говорили: «Если Рейно падет, власть возьмет Лаваль, рядом с которым будет Петен. В самом деле, маршал сможет заставить командование заключить перемирие». В тысячах экземпляров распространялась листовка с тремя изображениями Петена. Сначала он был изображен в виде полководца — победителя Первой мировой войны. Под рисунком было написано: «Вчера — великий солдат!..» Под вторым рисунком, на котором его изобразили в форме посла, стояла подпись: «Сегодня — великий дипломат!..» И наконец, на третьем рисунке он был изображен очень крупно, но в каком-то неопределенном виде. Под рисунком было написано: «А завтра?..»

Надо сказать, что некоторые круги усматривали врага скорее в Сталине, чем в Гитлере. Они были больше озабочены тем, как нанести удар СССР — вопросами оказания помощи Финляндии, бомбардировками Баку или высадкой войск в Стамбуле, чем вопросом о том, каким образом справиться с Германией. Многие открыто восхищались Муссолини. Даже в правительстве кое-кто выступал за то, чтобы франция добилась благосклонного отношения дуче, уступив ему Джибути и Чад и согласившись на создание франко-итальянского кондоминиума в Тунисе. Со своей стороны коммунисты, которые с большим шумом выступали в поддержку национальных интересов, пока Берлин был не в ладах с Москвой, принялись поносить «капиталистическую» войну сразу же после того, как Молотов договорился с Риббентропом. Что касается совершенно дезориентированной массы, чувствовавшей, что ничто и никто во главе государства не в состоянии [55] руководить событиями, то она находилась в состоянии сомнения и неуверенности. Ясно было, что серьезное испытание вызовет в стране волну отчаяния и ужаса, которая может погубить все.

В такой напряженнейшей обстановке Поль Рейно пытался утвердить свою власть. Положение еще более осложнялось тем, что он находился в постоянном конфликте с Даладье, своим предшественником на посту главы правительства, который, однако, вошел в кабинет Рейно в качестве министра национальной обороны и военного министра. Но такое странное положение нельзя было изменить, поскольку радикальная партия, без поддержки которой кабинет не мог бы существовать, настаивала на том, чтобы ее лидер оставался в правительстве, надеясь при первой возможности вновь возглавить кабинет.

С другой стороны, Поль Рейно, желая расширить ничтожное правительственное большинство, пытался рассеять предубеждение, с каким относились к нему умеренные политики. Сделать это было очень трудно, так как значительная часть правых стремилась к миру с Гитлером и соглашению с Муссолини. Таким образом, председатель Совета министров был вынужден поручить пост статс-секретаря Полю Бодуэну{69}, весьма влиятельному в этих кругах человеку, и назначить его секретарем вновь учрежденного Военного комитета.

Поль Рейно предполагал доверить этот пост мне. Военный комитет, занимавшийся вопросами ведения войны, в состав которого в связи с этим входили руководители основных министерств, а также командующие сухопутной армией, военно-морским флотом и военно-воздушными силами, мог играть очень важную роль. Подготавливать различные вопросы к обсуждению в Военном комитете, участвовать в его заседаниях, сообщать о его решениях и наблюдать за их выполнением — таковы были обязанности секретаря. Многое могло зависеть от того, как эти обязанности будут исполняться. Но если Поль Рейно, казалось, хотел поручить исполнение этих обязанностей мне, то Даладье не соглашался на это. Представителю премьер-министра, который прибыл к нему на улицу Сен-Доминик, чтобы сообщить об этом намерении главы правительства, он ответил без обиняков: «Если сюда придет де Голль, я оставляю этот кабинет, спускаюсь вниз и передаю по телефону Рейно, чтобы он посадил его на мое место». [56]

Даладье вовсе не был настроен ко мне враждебно. Он это доказал в свое время, когда, будучи министром, принял решение о внесении меня в список лиц, представляемых к очередному производству, чему всячески препятствовали различные ведомственные интриганы. Но Даладье, который в течение многих лет нес ответственность за состояние национальной обороны, слишком свыкся с существующей системой. Чувствуя, что не сегодня-завтра события вынесут этой системе свой приговор, заранее понимая все последствия этого и считая, что все равно уже поздно предпринимать реорганизацию, он тем не менее упорнее, чем когда-либо, цеплялся за свои старые позиции. А для меня занять должность секретаря Военного комитета вопреки желанию министра национальной обороны было, конечно, невозможно. И я снова уехал на фронт.

Перед отъездом я побывал у генерала Гамелена, который вызвал меня в свою ставку в замке Венсенн. Он жил там как отшельник. При нем находилось всего несколько офицеров, и он работал и размышлял, не вмешиваясь в текущие дела. Командование Северо-Восточным фронтом Гамелен поручил генералу Жоржу{70}. Так могло продолжаться до тех пор, пока на фронте царило спокойствие, но это, безусловно, стало бы невозможным, если бы начались бои. Сам генерал Жорж с частью своего штаба разместился в Ла-Ферте-су-Жуар, в то время как другие отделы во главе с начальником штаба главнокомандующего генералом Думенком{71} находились в Монтре. Таким образом, штаб главного командования был разделен на три части. В своем венсеннском уединении генерал Гамелен произвел на меня впечатление ученого, который, замкнувшись в лаборатории, комбинирует различные элементы своей стратегии.

Прежде всего он сказал мне, что намерен увеличить количество бронетанковых дивизий с двух до четырех, и сообщил о своем решении доверить мне командование 4-й бронетанковой дивизией, которая должна быть сформирована к 15 мая. Независимо от чувств, которые я испытывал в связи с нашей, по-видимому, безнадежной отсталостью в отношении механизированных войск, для меня, в то время полковника, было очень лестно получить командование дивизией. Я сказал об этом генералу Гамелену. Он ответил: [57] «Я понимаю Ваше удовлетворение. Что же касается Вашего беспокойства, то для него, по-моему, нет никаких оснований».

Главнокомандующий обрисовал мне положение, как он его себе представлял. Раскрыв карту, на которую была нанесена дислокация противника и наших войск, он сказал, что в ближайшее время ожидает наступления немцев в Европе. По его мнению, это наступление в основном должно быть направлено против Голландии и Бельгии, с тем чтобы выйти к Па-де-Кале и отрезать нас от англичан. На основании различных признаков он предполагал, что до этого противник предпримет диверсию или отвлекающую операцию в направлении скандинавских стран. Гамелен не только считал диспозицию наших войск вполне надежной, но и верил в их высокие боевые качества. Больше того, он был доволен, что им придется сражаться, и даже с нетерпением ждал этого момента. Слушая его, я убедился в том, что этот человек, воплощавший определенную военную систему и много потрудившийся над ее разработкой, безгранично уверовал в ее достоинства. Мне показалось также, что, обращаясь к примеру Жоффра, ближайшим помощником, а отчасти и вдохновителем которого он был в начале Первой мировой войны, генерал Гамелен убедился в том, что на его посту главное — это раз и навсегда принять определенный план и в дальнейшем ни при каких обстоятельствах от него не отклоняться. Человек большого и тонкого ума, огромного самообладания, он, конечно, не сомневался, что в приближающемся сражении победу в конце концов одержит он.

С чувством уважения, но в то же время и некоторой досады я покинул этого выдающегося военачальника, замкнувшегося в своей келье, которому предстояло нести огромную ответственность и все поставить на карту в игре, как я полагал, заведомо обреченной на поражение.

Через пять недель разразилась гроза. 10 мая противник, предварительно захватив Данию и почти всю Норвегию, начал большое наступление на запад. Повсюду наступление вели механизированные войска и авиация. Основные силы следовали за ними, но ни разу они не были введены в серьезные бои. Двумя группами, под командованием Гота{72} и Клейста{73}, десять бронетанковых и [58] шесть моторизованных дивизий ринулись на запад. Семь из десяти бронетанковых дивизий, пройдя Арденны, через три дня вышли к реке Маас. 14 мая они форсировали ее в пунктах Динан, Живе, Монтерме и Седан. Их действия постоянно поддерживали и прикрывали четыре моторизованные дивизии и сопровождала штурмовая авиация. Немецкие бомбардировщики разрушали железнодорожные линии и стыки дорог в нашем тылу, парализуя тем самым наш транспорт. 18 мая, пройдя линию Мажино, прорвав наши боевые порядки и уничтожив одну из наших армий, эти семь бронетанковых дивизий сосредоточились вокруг Сен-Кантена, готовые в любую минуту двинуться на Париж или на Дюнкерк. Тем временем остальные три бронетанковые дивизии в сопровождении двух моторизованных дивизий, действуя в Голландии и в Брабанте, внесли разброд и смятение в ряды голландской, бельгийской, английской и двух французских армий общей численностью 800 тысяч человек. Можно сказать, что в течение недели исход сражений на Западном фронте был предрешен. Армия, государственный аппарат, вся Франция теперь уже с головокружительной быстротой катились вниз по наклонной плоскости в результате допущенной роковой ошибки.

Между тем французская армия имела 3 тысячи современных танков и 800 бронеавтомобилей. У немцев их было не больше, но в соответствии с планом у нас они были рассредоточены по отдельным участкам фронта. К тому же по своей конструкции и вооружению они совершенно не годились для того, чтобы выступать в качестве маневренной силы. Даже те несколько бронетанковых дивизий, которыми мы располагали, были введены в бой изолированно друг от друга. Три легкие механизированные дивизии, направленные с целью разведки к Льежу и Бреда, были вскоре вынуждены отступить и занять оборону. 1-я бронетанковая дивизия, которую придали армейскому корпусу и 16 мая бросили в контратаку западнее Намюра, была окружена и уничтожена. В тот же день части 2-й бронетанковой дивизии, переброшенные по железной дороге в район Ирсона, по мере их выгрузки вовлекались в поток общего хаоса. Силы только что сформированной 3-й бронетанковой дивизии сразу же были распределены между батальонами одной из пехотных дивизий и еще накануне увязли в безуспешной контратаке южнее Седана. Если бы эти бронетанковые дивизии были заранее объединены, то даже при всем их несовершенстве они могли бы нанести захватчику тяжелые удары. Но они действовали изолированно друг от друга, [59] и уже спустя шесть дней после начала немецкого наступления под натиском германских танковых колонн от них сохранились лишь жалкие остатки.

Догадываясь о действительном положении вещей на основании доходивших до меня обрывочных сведений, я дорого дал бы, чтобы оказалось, что я ошибался в своих догадках.

Но в сражении, даже и проигранном, солдат уже не принадлежит себе. В свою очередь и я оказался целиком во власти событий. 11 мая я получил приказ принять командование 4-й бронетанковой дивизией, которой, впрочем, еще не существовало, но отдельные ее подразделения, прибывавшие откуда-то издалека, должны были постепенно поступать в мое распоряжение. Из Везине, где находился мой командный пункт, меня вызвали в Ставку главнокомандующего для получения боевого задания.

С ним меня ознакомил начальник штаба главнокомандующего генерал Думанк. Задача эта была очень сложной. «Командование, -сказал мне генерал, — хочет создать фронт обороны по рекам Эн и Элет, чтобы преградить путь к Парижу. На этом фронте развернется 6-я армия, сформированная из частей, снятых с восточного участка фронта. Командовать ею будет генерал Тушон. Задача Вашей дивизии состоит в том, чтобы, выдвинувшись вперед и действуя самостоятельно в районе Лаона, обеспечить выигрыш времени, необходимый для ее развертывания. В отношении выбора средств, которые необходимы для выполнения этой задачи, командующий Северо-Восточным фронтом генерал Жорж целиком полагается на Вас. Подчиняться Вы будете непосредственно ему и никому больше. Связь с ним будет обеспечивать майор Шомель».

Принимая меня, генерал Жорж был спокоен, приветлив, но явно подавлен. Он сказал, чего он от меня хочет, и добавил: «Приступайте к делу, де Голль! Для Вас, уже давно высказывавшего идеи, которые осуществляет противник, представляется возможность действовать». Соответствующие инстанции поторопились, насколько это было возможно, направить в район Лаона предназначенные мне части. Я должен отметить, что в эти страшные дни, когда внезапные удары врага приводили к непрерывному изменению обстановки и приходилось решать бесчисленное количество вопросов, связанных с передвижением и переброской войск, штаб превосходно справлялся со своей задачей. Однако чувствовалось, что надежда иссякает и что пружина уже лопнула.

Я мчусь в Лаон, располагаю свой командный пункт в юго-восточной части города Брюйера, знакомлюсь с окрестностями. [60]

Из французских войск я нашел в этом районе лишь разрозненные подразделения 3-й кавалерийской дивизии, горсточку людей, удерживавшую крепость Лаон, и случайно застрявший здесь 4-й отдельный артиллерийский дивизион, получивший приказ в случае необходимости применить химические средства. Я присоединил к себе этих молодцов, вооруженных одними карабинами, и назначил их в охранение вдоль Сиссонского канала. В тот же вечер в соприкосновение с ними вошла разведка противника.

16 мая вместе с сотрудниками моего зарождающегося штаба я производил разведку и собирал необходимые сведения. У меня сложилось впечатление, что крупные силы немцев, вышедшие из Арденн через Рокруа и Мезьер, двигаются не на юг, а на запад, к Сен-Кантену, прикрыв свой левый фланг боковым охранением, выдвинутым в район южнее реки Сер. По всем дорогам, идущим с севера, нескончаемым потоком двигались обозы несчастных беженцев. В их числе находилось немало безоружных военнослужащих. Они принадлежали к частям, обращенным в беспорядочное бегство в результате стремительного наступления немецких танков в течение последних дней. По пути их нагнали механизированные отряды врага и приказали бросить винтовки и двигаться на юг, чтобы не загромождать дорог. «У нас нет времени брать вас в плен!» — говорили им.

При виде охваченных паникой людей, беспорядочно отступающей армии, слыша рассказы о возмутительной наглости врага, я почувствовал, как во мне растет безграничное негодование. О, как все это нелепо! Война начинается крайне неудачно. Что ж, нужно ее продолжать. На земле для этого достаточно места. Пока я жив, я буду сражаться там, где это потребуется, столько времени, сколько потребуется, до тех пор, пока враг не будет разгромлен и не будет смыт национальный позор. Именно в этот день я принял решение, предопределившее всю мою дальнейшую деятельность.

Прежде всего я решил, что завтра же утром буду наступать любыми средствами, которые прибудут в мое распоряжение. Продвинувшись километров на двадцать в северо-восточном направлении, я попытаюсь выйти к Мон-Корне на реке Сер, узлу дорог, ведущих на Сен-Кантен, Лаон и Реймс. Тем самым я перережу первую из них, так что враг уже не сможет воспользоваться ею для продвижения на запад, и оседлаю две другие, которые в ином случае могли бы дать возможность противнику подойти прямо к оборонительным позициям 6-й армии. [61]

На рассвете 17 мая я получил три танковых батальона. Один из них (46-й батальон) имел танки типа «В» и был усилен танковой ротой, включавшей танки типа «D-2». Он входил в состав 6-й полубригады. Два других батальона (2-й и 24-й) имели танки «Рено-35» и входили в состав 8-й полубригады. На рассвете я двинул эти силы вперед. Опрокидывая на своем пути вражеские подразделения, уже вторгшиеся в этот район, они достигли Монкорне. До вечера мои батальоны вели бои на окраинах, а затем в самом населенном пункте, подавив при этом многие очаги сопротивления врага и обстреляв из своих орудий немецкие части, пытавшиеся пройти через Монкорне. Однако реку Сер противник удерживал очень прочно. Наши танки, лишенные какой бы то ни было поддержки, не могли, конечно, форсировать ее.

Днем прибыл 4-й егерский батальон. Едва он успел выгрузиться, как я тут же использовал его, чтобы ликвидировать в районе Шивр вражеский авангард, который пропустил наши танки, а затем обнаружил себя. Эта задача была быстро выполнена. Но с северного берега реки Сер нас обстреливала немецкая артиллерия, в то время как наша даже не была еще установлена на огневых позициях. Всю вторую половину дня немецкие бомбардировщики непрерывно появлялись в воздухе и с пикирующего полета бомбили наши танки и автомашины. Нам нечем было ответить. Наконец, все чаще и все более многочисленные механизированные отряды врага стали действовать в нашем тылу. Выдвинувшись на 30 километров вперед за реку Эн, мы были одиноки на нашем участке, и надо было покончить с таким, по меньшей мере, рискованным положением.

С наступлением ночи я поставил задачу только что прибывшему 10-у кирасирскому разведывательному полку средних танков войти в непосредственное соприкосновение с противником и направил в Шивр танки и пехоту. Повсюду можно было видеть сотни убитых немецких солдат и множество сгоревших вражеских автомашин. Мы захватили 130 пленных. Наши потери не составляли и 200 человек. По тыловым дорогам прекратился поток беженцев. Некоторые из этих несчастных стали даже возвращаться обратно, ибо среди них прошел слух о том, что французские войска продвинулись вперед.

Теперь надо было действовать уже не северо-восточнее, а севернее Лаона, поскольку значительные силы противника, прибывавшие из района Марль, двигались вдоль реки Сер к западу — на Ла-Фер. В то же время отряды бокового охранения немцев стали [62] двигаться в южном направлении, угрожая выйти к реке Элет. 4-я бронетанковая дивизия использовала ночь с 18 на 19 мая, чтобы занять позиции на северной окраине Лаона. Тем временем я получил подкрепление — 3-й кирасирский полк, состоящий из двух эскадронов танков «Сомюа», и 322-й артиллерийский полк в составе двух дивизионов 75-миллиметровых орудий. Кроме того, командир 3-й легкой кавалерийской дивизии генерал Петье{74} обещал поддержать меня огнем своих орудий, занимавших позиции на высоте Лаон.

Правда, из 150 танков, которыми я располагал, было только 30 машин типа «В», вооруженных 75-миллиметровой пушкой, и около сорока машин типа «D-2» или марки «Сомюа» с малокалиберными 47-миллиметровыми орудиями, а все остальные танки «Рено-35» имели 37-миллиметровые орудия, способные вести эффективный огонь на дистанцию не более 600 метров. Однако во главе экипажей танков «Сомюа» были командиры, которые никогда раньше не стреляли из орудий, а водители имели за плечами в общей сложности не более четырех часов вождения танка. К тому же дивизия имела всего один пехотный батальон, перевозимый на автобусах, а потому крайне уязвимый при перебросках. Кроме того, артиллерия была укомплектована за счет подразделений, прибывших из самых различных парков, и многие офицеры знакомились со своими солдатами буквально на поле боя. К тому же у нас не было средств радиосвязи, и мне приходилось командовать дивизией, отдавая распоряжения подчиненным командирам через связных-мотоциклистов или лично отправляясь в части. В довершение всего все части испытывали крайний недостаток в транспортных средствах, в средствах снабжения и ремонта, которыми при нормальных условиях они должны были бы располагать. И все-таки эти наспех сколоченные войска были охвачены боевым духом. Вперед! Источники энергии еще не иссякли!

19 мая на рассвете — в бой! Танки дивизии, преодолевая ряд последовательных рубежей, двинулись к Креси, Мортье и Пуйи. Они должны были овладеть мостами и преградить противнику путь на Ла-Фер. Танки сопровождала артиллерия. Разведывательный полк и пехотный батальон обеспечивали прикрытие правого фланга со стороны реки, у Барантона. В направлении Марль была выслана разведка. Утро прошло благополучно. Мы вышли к [63] реке Сер, обратив в бегство различные вражеские подразделения, которые просочились в этот район. Но на северном берегу реки противник занимал оборону. Он прочно удерживал переправы и уничтожал наши танки, которые пытались к ним приблизиться. В бой вступила тяжелая артиллерия противника. Мы вошли в соприкосновение с крупными соединениями немцев, двигавшихся к Сен-Кантену. Чтобы форсировать водную преграду и выдвинуть вперед танки, нам не хватало пехоты и мощной артиллерии. В эти минуты я не мог не думать, на что была бы способна механизированная армия, о которой я так долго мечтал. Если бы я располагал сейчас такой армией, чтобы внезапно вырваться к Гюизу, сразу было бы остановлено продвижение немецких танковых дивизий, их тылы оказались бы охвачены смятением, Северная группа армий смогла бы вновь соединиться с армиями Центрального и Восточного фронтов.

Однако наши силы в районе севернее Лаона крайне ничтожны. Поэтому немцам удается форсировать реку Сер. Еще накануне они начали переправляться через нее в Монкорне, который мы уже оставили, а с полудня переправлялись также и в пункте Марль. Они атаковали наш правый фланг на реке в пункте Барантон и наши тылы в Шамбри, бросив в наступление большое количество танков, самоходных орудий, минометов на автомашинах и мотопехоты. А тут еще появились их пикирующие бомбардировщики. Они совершали налеты до самой ночи, держа под угрозой автомашины, которые не могли передвигаться вне дорог, и открыто расположенные артиллерийские орудия. Во второй половине дня я получил приказ генерала Жоржа прекратить сопротивление. Развертывание 6-й армии было закончено, и мою дивизию предполагалось немедленно использовать для выполнения других задач. Я решил задержать противника еще на сутки, для чего сосредоточил дивизию вокруг Воржа, с тем чтобы иметь возможность нанести немцам фланговый удар, если они попытаются наступать из Лаона на Реймс или на Суассон. Переправу через Эн я отложил на следующий день.

Перегруппировка прошла организованно, хотя повсюду противник пытался нас атаковать. Всю ночь у выходов из района расположения войск не прекращались стычки. 20 мая 4-я бронетанковая дивизия выступила в направлении Фим и Брен. Ей пришлось двигаться буквально среди немцев, которыми кишели все дороги. Противник имел здесь много опорных пунктов, и большое количество немецких танков атаковало наши колонны. [64]

Благодаря нашим танкам, которые постепенно расчищали пути и подходы, мы достигли реки Эн относительно благополучно. Однако разведывательному полку (10-й кирасирский полк), который вместе с одним танковым батальоном составлял арьергард, с большим трудом удалось выйти из Фестьё. На возвышенности Краон обозы дивизии подвергались сильному обстрелу и вынуждены были бросить охваченные пламенем грузовики.

В то время как 4-я бронетанковая дивизия действовала в районе Лаона, к северу от этого района события развивались с той же стремительностью, с какой продвигались немецкие танковые колонны. Германское командование, приняв решение уничтожить союзные армии Северной группы раньше, чем будет покончено с войсками Центрального и Восточного фронтов, двинуло свои механизированные силы на Дюнкерк. От Сен-Кантена они снова начали наступление двумя колоннами: одна шла прямо к цели через Камбре и Дуэ, другая двигалась вдоль побережья через Этапль и Булонь. Тем временем две бронетанковые дивизии врага овладели Амьеном и Абвилем и создали на южном берегу Соммы предмостные укрепления, которыми и воспользовались в дальнейшем. Что же касается союзников, то к вечеру 20 мая голландской армии уже не существовало, бельгийские войска отступали на запад, английские экспедиционные силы вместе с 1-й французской армией оказались отрезанными от Франции.

Французское командование, несомненно, стремилось восстановить контакт между двумя группировками своих сил, двинув в наступление Северную группу армий от Арраса на Амьен, а левый фланг Центральной группы — от Амьена на Аррас. Именно такой приказ 19 мая отдал генерал Гамелен. Сменивший его 20 мая генерал Вейган, который на следующий день собирался отправиться в Бельгию, согласился с таким замыслом. Теоретически этот план был вполне логичен. Но для его осуществления само командование должно было верить в возможность победы и стремиться к ее достижению. Однако крах всей военной доктрины и организационных принципов наших руководителей лишал их необходимой энергии. Находясь в состоянии моральной депрессии, они стали сомневаться решительно во всем и особенно в самих себе. И тут сразу же начали действовать центробежные силы. Бельгийский король немедленно стал подумывать о капитуляции, лорд Горт — об эвакуации английских войск, генерал Вейган — о перемирии.

В то время как в обстановке полного разгрома начался развал командования, 4-я бронетанковая дивизия двигалась на запад. [65]

Сначала вопрос ставился так, что она форсирует Сомму и возглавит наступление, которое намечалось осуществить в северном направлении. Но от этой мысли отказались. Затем предполагалось использовать ее вместе с другими силами, чтобы отбросить немцев, которые переправились через Сомму у Амьена, но к участию в данной операции дивизия привлечена не была, однако для этой цели был взят один из ее танковых батальонов. В конце концов в ночь с 26 на 27'мая командир дивизии, произведенный за два дня до этого в генералы, получил от генерала Робера Альтмайера{75}, командующего 10-й армией, объединявшей силы, спешно сосредоточенные в районе нижнего течения Соммы, приказ немедленно выступить в направлении на Абвиль и атаковать противника, создавшего южнее города упорно обороняемый плацдарм.

К этому времени дивизия дислоцировалась вокруг Гранвилье. Выступив 22 мая и пройдя через Фим, Суассон, Виллер-Котре, Компьен, Мондидье, Бове, дивизия за пять суток покрыла расстояние в 180 километров. Можно сказать, что с момента ее рождения на полях Монкорне дивизия непрерывно находилась в бою или на марше. Это сказалось на состоянии танков, из которых около тридцати вышли из строя. Но по пути следования мы получили отличное пополнение: батальон танков типа «В» (47-й батальон), батальон двадцатитонных танков типа «D-2» (19-й батальон), который мне пришлось, к сожалению, оставить в районе Амьена, 7-й моторизованный драгунский полк, дивизион 105-миллиметровых орудий, батарею зенитных орудий, 5 батарей 47-миллиметровых противотанковых пушек. За исключением 19-го батальона, все подразделения были сформированы наспех. Но боевой дух, который царил в дивизии, охватил и личный состав этих подразделений сразу же по прибытии на место. Наконец, для выполнения вновь поставленной задачи я получил в свое распоряжение 22-й пехотный полк колониальных войск и артиллерию 2-й кавалерийской дивизии. В общей сложности 140 исправных танков и шесть пехотных батальонов при поддержке шести артиллерийских дивизионов должны были нанести удар на южном участке немецкого плацдарма.

Я принял решение атаковать в тот же вечер, поскольку германская авиация не переставала выслеживать дивизию и единственным шансом использовать эффект неожиданности было форсирование [66] атаки. Немцы действительно ожидали нас в полной готовности. Уже в течение недели, обороняясь фронтом к югу и занимая населенный пункт Юппи на своем западном фланге и пункт Брэ-ле-Марёй на Сомме с восточного фланга, они удерживали расположенные между этими пунктами рощи Лимё и Байель. Позади немцы укрепили пункты Бьенфе, Виллер, Юшенвиль, Марей. И наконец, высота Мон-Кобер, находящаяся на том же берегу Соммы и господствующая над Абвилем и его мостами, служила укрепленным пунктом в глубине вражеской обороны. Последовательно овладеть этими тремя рубежами — такую задачу я поставил перед дивизией.

Дивизия вступила в бой в 18 часов. 6-я полубригада тяжелых танков с 4-м егерским батальоном атаковала Юппи, 8-я полубригада легких танков вместе с 22-м пехотным полком колониальных войск наступала в направлении рощ Лиме и Байёль, 3-й кирасирский полк средних танков с 7-м моторизованным драгунским полком атаковал Бре. Основной огонь артиллерии был сосредоточен на поддержке центра. С наступлением ночи первый рубеж был взят. В районе Юппи сдались остатки оборонявшего этот пункт немецкого батальона. В районе Лимё среди прочих трофеев мы захватили несколько противотанковых батарей и обнаружили остатки танков английской механизированной бригады, которые были уничтожены этими батареями несколько дней тому назад.

На рассвете мы вновь двинулись вперед. Левому флангу предстояло овладеть пунктами Муайенвиль и Бьенфе, центру — занять Юшенвиль и Виллер, правому флангу — пункт Марей, причем «гвоздем» всего замысла были действия танков «В», задача которых состояла в том, чтобы, двигаясь с запада на восток, перерезать немецкие линии с тыла. Конечной целью для всех была высота Мон-Кобер. День выдался исключительно тяжелый. Получив подкрепление, противник начал оказывать еще более ожесточенное сопротивление. Его тяжелая артиллерия на правом берегу Соммы яростно обстреливала нас. Другие батареи, ведущие огонь с высоты Мон-Кобер, также наносили нам большие потери. Но к вечеру цель была достигнута. Только гарнизон Мон-Кобер держался по-прежнему упорно. Как с той, так и с другой стороны было много убитых. Наши танки сильно пострадали. В строю их оставалось не более сотни. И несмотря на все это, над полем сражения витал дух победы. Каждый высоко держал голову. Даже раненые улыбались. Казалось, что и орудия стреляют весело. [67] В результате упорного боя немцы не выдержали нашего натиска и отступили.

В книге «Абвиль», посвященной описанию боевых действий немецкой дивизии Блюмма, которая обороняла плацдарм на Сомме, майор Геринг несколько недель спустя после этих событий писал:

«Что же произошло 28 мая? Противник атаковал нас крупными бронетанковыми силами. Наши противотанковые подразделения сражались героически. Однако эффективность их ударов сильно уменьшалась ввиду прочности французской брони. Танкам противника удалось прорваться между Юппи и Комоном. После того как наша противотанковая оборона была уничтожена, пехота отступила... Когда тревожные вести дошли до штаба дивизии, командир дивизии сам отправился на передний край, так как под непрерывным огнем французской артиллерии он не мог связаться ни с одним из ведущих бой батальонов... Он встретил беспорядочно отступающие войска, перегруппировал их, привел в порядок и направил на оборонительные позиции, подготовленные в тылу, в нескольких километрах позади передовых линий... Ужас перед наступлением танков охватил солдат... Потери тяжелые... нет ни одного солдата, который не потерял бы близкого товарища...»

Тем временем немцы получили подкрепление. В ночь с 27 на 28 мая они уже смогли сменить все свои подразделения. Об этом свидетельствовали подобранные трупы и показания пленных. В ночь с 28 на 29 мая противник опять сменил войска. Таким образом, на третий день боя, так же как и на второй, нам предстояло столкнуться со свежими силами. Мы же никаких подкреплений не получали. А между тем, чтобы завершить успех, не хватало немногого. Ну что ж, 29 мая этими же силами будем атаковать еще раз!

На сей раз предстоял штурм высоты Мон-Кобер. Главный удар предполагалось направить на ее западные скаты. Из Муайенвиля и Бьенфе должны были действовать оставшиеся у нас танки «В», а также танки «Сомюа», переброшенные с правого фланга на левый. За ними должны были следовать егерский батальон, в котором не осталось и половины состава, разведывательный полк, потерявший две трети своего состава, и дивизион драгун. Из района Виллера предполагалось двинуть оставшиеся танки «Рено» вместе с 22-м пехотным полком колониальных войск. Чтобы оказать нам поддержку, генерал Альтмайер приказал 5-й Легкой кавалерийской дивизии, растянувшейся вдоль Соммы вниз по течению от абвильского плацдарма, выдвинуть свой правый [68] фланг к Камброну. Однако наступать эта дивизия не смогла. Генерал просил прислать бомбардировочную авиацию для нанесения ударов по выходам из Абвиля, но самолеты были заняты на других участках.

В 17 часов мы перешли в атаку. Нам удалось занять склоны высоты Мон-Кобер, но ее гребень оставался в руках противника. Вечером, при поддержке мощной артиллерии, немцы контратаковали Муайенвиль и Бьенфе, однако вновь овладеть этими пунктами им не удалось.

30 мая на смену 4-й бронетанковой дивизии пришла только что прибывшая во Францию абсолютно свежая и молодцеватая 51-я шотландская дивизия во главе с генералом Форчуном. 4-я бронетанковая дивизия сосредоточилась вблизи от Бове. Вместе со мною командиры полков подводили итог операции. Тут были командиры танковых полков Сюдр, Симонен и Франсуа, командир разведывательного полка Ам, командир егерского полка Бертран, командир пехотного полка колониальных войск Ле Такон, командир драгунского полка де Лонгемар, командиры артиллерийских полков Шодезоль и Ансельм и от штаба — Шомель. Нам не удалось полностью ликвидировать абвильский плацдарм противника, но мы все-таки на три четверти уменьшили его размеры. В таком виде он уже был непригоден в качестве базы для наступления крупных сил: для этого его пришлось бы предварительно вновь расширить. Мы понесли тяжелые потери, но все же меньшие, чем противник, и захватили 500 пленных, не считая взятых нами под Монкорне. В наши руки попало большое количество оружия и военной техники.

Увы! Удастся ли в этой битве за Францию, думал я тогда, захватить еще что-нибудь, кроме этой полоски земли в четырнадцать километров? Сколько немцев будет взято в плен, если не считать тех, которые принадлежат к экипажам самолетов, сбитых над нашими линиями? Каких успехов на месте этой жалкой, слабой, плохо укомплектованной, наспех сколоченной и сражавшейся в одиночку дивизии могло бы в эти майские дни добиться отборное бронетанковое соединение, для создания которого фактически уже существовало много необходимых элементов, хотя эти элементы и были разбросаны и использовались не по назначению! Если бы правительство выполнило свое назначение, если бы своевременно направило военную систему страны по пути действия, а не бездействия, если бы в результате этого наши военачальники имели в своем распоряжении ударную и маневренную армию, вопрос [69] о создании которой неоднократно ставился перед правительством и командованием, тогда наши вооруженные силы могли бы: рассчитывать на успех, а Франция обрела бы вновь свое величие.

Но 30 мая сражение фактически уже было проиграно. За два дня до этого бельгийский король и его армия капитулировали. Английская армия начала эвакуацию из Дюнкерка. Остатки французских войск в департаменте Нор тоже пытались эвакуироваться морем. Это отступление было сопряжено с огромными потерями. Вскоре враг начал второй этап наступления в южном направлении, имея перед собой противника, силы которого уже сократились на одну треть и который больше чем когда-либо был лишен средств оказывать сопротивление немецким механизированным войскам. Я находился в Пикардии и не тешил себя иллюзиями. Но я старался в то же время не терять надежды. Если в конечном счете невозможно исправить положение в метрополии; то. надо это сделать в другом месте. У нас есть империя. У нас есть флот, который может ее защищать. У нас есть народ, который хотя и станет неизбежно жертвой вторжения, но тем не менее, верный своим республиканским принципам, не откажется от сопротивления: тяжкое испытание породит в нем дух единства. Наконец, есть свободный мир, который может снабдить нас новым оружием, а в дальнейшем оказать мощную поддержку. Весь вопрос в том, сумеют ли власти в самых тяжелых обстоятельствах сохранить государство, защитить независимость и отстоять будущее? Или же, охваченные паникой, вызванной поражением, они все отдадут врагу?

В этом отношении, как я это предвидел, многое будет зависеть от позиции командования. Оно может стать якорем спасения гибнущего государства, если высоко будет держать знамя до тех пор, пока в соответствии с предписанием устава «не будут исчерпаны все средства, которые диктуются долгом и честью», короче говоря, если оно в случае крайней необходимости решит продолжать сопротивление в Африке. Если же оно само откажется от продолжения борьбы и тем самым толкнет к капитуляции ослабленный государственный аппарат, то ничто не сможет смыть с него позор за унижение Франции!

Такие мысли владели мною, когда 1 июня по вызову генерала Вейгана я явился к нему. Главнокомандующий принял меня в замке Монтри. В его словах, в манере держаться были обычно свойственные ему ясность и простота. Прежде всего он высоко оценил абвильскую операцию, за которую весьма лестно отметил меня незадолго [70] до этого в приказе по войскам. Затем он поинтересовался моим мнением относительно использования тех 1200 современных танков, которые еще оставались в нашем распоряжении.

Я ответил главнокомандующему, что, по-моему, эти танки следует немедленно объединить в две группы: одну группу, основную, надо создать севернее Парижа, а вторую — южнее Реймса. Ядро этих групп должны составить танки, оставшиеся от наших бронетанковых дивизий. В качестве командующего первой группой я предложил инспектора танковых войск генерала Делестрэна{76}. Этим группам должны быть приданы соответственно три и две пехотные дивизии, обеспеченные транспортными средствами и удвоенным количеством артиллерии. Таким образом, мы имели бы возможность наносить неожиданные удары на флангах того или иного из немецких механизированных корпусов, которые, продвигаясь вперед после прорыва наших оборонительных линий, оказались бы расчлененными по фронту и растянутыми в глубину. Генерал Вейган принял мои предложения к сведению. После этого он обрисовал мне перспективу хода боев.

«Шестого июня, — сказал он, — меня атакуют на Сомме и на Эн. Против меня будет действовать в два раза больше немецких дивизий, чем имеется у нас. А это значит, что наше положение почти безнадежно. Если события будут развиваться не слишком бурно, если я успею вернуть в строй французские части, вырвавшиеся из Дюнкерка, если мне удастся их вооружить, если заново оснащенные английские войска вновь вступят в борьбу, если, наконец, англичане согласятся ввести в бой на континенте значительные силы своей авиации, тогда у нас еще есть шансы на успех». И, покачав головой, главнокомандующий добавил: «В противном случае..!»

Теперь мне все стало ясно. В подавленном состоянии я ушел от генерала Вейгана.

Внезапно на его плечи свалилось тяжкое бремя, нести которое ему было не по силам. Когда 20 мая он принял пост главнокомандующего, выиграть битву за Францию, несомненно, уже было невозможно. По-видимому, генерал Вейган убедился в этом неожиданно для самого себя. Так как он никогда не предвидел [71] истинных возможностей механизированной армии, огромные успехи, которых так молниеносно добился противник при помощи этой силы, поразили его. Чтобы противостоять несчастью, он должен был переродиться. Ему следовало порвать с отжившими представлениями, изменить самый темп действий. В своей стратегии он должен был выйти за узкие рамки метрополии, обратить против врага то самое смертоносное оружие, которое применил враг, и использовать в своих интересах такие козыри, как огромные пространства, огромные ресурсы и огромные скорости, отдаленные территории, силы союзников и морские просторы. Но Вейган не был тем человеком, который мог это сделать. Не таков был его возраст и склад ума, а главное — ему не хватало соответствующего темперамента.

По своей натуре Вейган был блестящим исполнителем. В этой роли он замечательно служил Фошу{77}. В 1920 именно он настоял на том, чтобы Пилсудский{78} принял план, который спас Польшу. В качестве начальника Генерального штаба он последовательно и смело добивался от целого ряда министров, которым был подчинен, учета жизненных интересов армии. Однако если качества, необходимые для штабной службы, и качества, необходимые для командования войсками, и не противоречат друг другу, то между ними не следует все же ставить знак равенства. Решительность в действиях, самостоятельность в решениях, бесстрашие перед лицом судьбы, та напряженная и особая страстность, что присуща истинному военачальнику, — всего этого Вейган был лишен, и к этому он не был подготовлен. В результате личных склонностей или в силу обстоятельств, но на протяжении всей своей военной карьеры он никогда и ничем не командовал. Ни один полк, ни одна бригада, ни одна дивизия, ни один корпус, ни одна армия не видели его в качестве своего командира. Остановив свой выбор на генерале Вейгане, правительство пошло на самый отчаянный риск за всю нашу военную историю, причем сделало это не потому, что считало его пригодным для порученной роли, а под тем предлогом того, что «Вейган — это знамя». Все это было следствием ошибки, свойственной нашей политике, которая склонна избирать наиболее легкие пути. [72]

Во всяком случае, после того как было признано, что генерал Вейган не подходит для роли главнокомандующего, нужно было, чтобы он оставил этот пост — либо подав в отставку, либо по решению правительства. Ничего подобного не произошло. Захваченный потоком событий, главнокомандующий мирился с ними и стал искать выход на доступном для себя пути — на пути капитуляции. Но так как ответственность за нее брать на себя он не хотел, то его действия свелись к тому, чтобы склонить к капитуляции правительство. Он нашел поддержку в лице маршала Петена, который по другим причинам настаивал на таком же решении. Ни во что не веривший и ни на что не способный, режим пошел по наихудшему пути. Таким образом, Франции предстояло расплачиваться не только за военное поражение, но также и за порабощение государства. Это еще раз подтверждает ту истину, что только отстояв величие страны перед лицом великих испытаний, можно спасти ее.

5 июня я узнал, что противник возобновляет наступление. Днем я направился за указаниями к генералу Фрэру{79}, командующему 7-й армией, в зоне которой находилась моя дивизия. В то время как сотрудники штаба разбирались в тревожных донесениях, этот настоящий солдат, за внешним хладнокровием которого сквозили сомнение и недоговоренность, сказал мне: «Нас одолел недуг. Говорят, что Вас назначат министром. Но надеяться на выздоровление уже поздно. Если бы удалось спасти хотя бы честь!» [73]