Часть третья. .

Приказы ВВС Великобритании

«Тайфун»

После тщательного размышления я решил в начале декабря вернуться к активным операциям. На самом деле я не мог дышать свободно в той атмосфере, и три месяца, которые я провел там, несмотря на многих очаровательных людей, которых встретил, были мучительными. Я совершил перелет в Париж, и атмосфера там, мягко говоря, была неприятной.

Через Жака, который был сейчас командиром эскадрильи в Тактиксе, командир истребителей «HQ» Бентлей Приори был в курсе событий самой последней фазы войны в воздухе. Затем я посетил Пита Викхама, человека наиболее ответственного за прикомандирование в соединения истребительной авиации, он обещал сделать все возможное, чтобы помочь мне быстро вступить в 122-е звено, которое благодаря возвращению на континент было оснащено «Темпестами-V».

Спустя несколько дней командование французских ВВС в Великобритании получило вежливую записку от министерства авиации, где говорилось, что с учетом моего опыта и репутации и так далее и так далее ВВС Великобритании хотели бы снова видеть меня в своих рядах на оперативной [185] работе. Министерство авиации в Париже прямо ответило, что раз так, то с этим не поспоришь.

Спустя несколько дней я встретил генерала Валлина, и, пока мы прогуливались, я задал ему вопрос о моем возможном возвращении в ВВС Великобритании. Он очень сдержанно дал свое согласие, в принципе заметив, тем не менее, что я был в списке летчиков, кого генерал де Голль хотел удержать и не допускать возвращения к боевым действиям Он пообещал замолвить за меня словечко в министерстве.

Но время прижимало, и 122-я готовилась к отправке.

Затем полковник Каустей, ОС французских ВВС и Великобритании, пришел мне на помощь. Когда он увидел мое состояние, то, как хороший командир, взял на себя решение вопроса о моем возвращении в ВВС Великобритании. В то же самое время, с характерным для него юмором, он умолял меня не кончать жизнь самоубийством, иначе у него будут большие неприятности.

Быстро, чтобы опередить возможный приказ-отмену из Парижа, я попрощался с монсеньером и мадам Херманн — французской парой, которая жила в Лондоне более сорока лет и которая ухаживала за мной и избаловала меня невероятной добротой.

В тот же день я прибыл в Астон-Даун, где я должен был быстро пройти курс переподготовки для полетов на «тайфунах» и «темпестах». Командир звена Шо, начальник авиационной базы, увидев мой журнал выполнения полетов, решил пропустить формальности и обойтись без теоретической части курса.

— Хорошо, дружище, выполни несколько кругов и болтанок и отправляйся в 88-е подразделение группы поддержки. Если погода будет хорошей, будешь в Голландии через неделю. [186]

Тем вечером в столовой я снова счастливо погрузился в чистую, искреннюю, открытую атмосферу ВВС Великобритании.

Наконец луч солнечного света. Днем я смогу выполнить на «тайфуне» свой первый экспериментальный полет.

Я прибыл в свое звено со всеми вещами и доложил инструктору, австралийцу Макфару, которого прозвали Чистый Мак за его неопрятную внешность.

Понадобилось три человека, чтобы помочь мне с парашютами за спиной залезть в кабину «тайфуна», находящуюся в 9 футах от земли. Так как самолет имел очень обтекаемую форму, то держаться было не за что. Приходилось цепляться пальцами за выемки, которые на замках-пружинах покрыты металлической обшивкой. Они снова закрываются, когда убираешь руку или ногу, словно крысоловка. Наконец они подняли меня, усадили, пристегнули к сиденью, прокричали «Удачи!», и я очутился один внутри монстра.

Я быстро вспомнил всю информацию, которую сообщил мне мой инструктор. Так как выхлопные газы имели большое содержание углекислого газа и просачивались в кабину, приходилось все время дышать кислородом. Поэтому я поспешно надел маску и открыл впускающий клапан. При взлете «тайфуны» поворачивали направо тяжело, и поэтому я очень осторожно отрегулировал руль направления. Широко открыл радиатор. Проверил блокировку шасси — рычаг выглядел неудобно и был похож на рычаг для закрылок. Чтобы открыть пневматическую схему, я опустил контрольные щитки, во избежание трамбовочного эффекта. [187]

Включил свет на панели управления. Отрегулировал рычаг дросселя — отверстие в 5/8 дюйма (не на долю больше, иначе карбюратор заполнится водой и может возникнуть отдача). Подал вперед рычаг продольного управления самолета, затем назад на дюйм или почти на дюйм, чтобы избежать разноса скорости.

Убедился, что мои баки полны горючим и выбрал для взлета баки центрального фюзеляжа с подачей самотеком, если насос выйдет из строя. Отвинтил альвейеры; один выпустил смесь алкоголя и эфира в карбюратор, другой — смесь бензина и масла в цилиндры.

Я всунул патрон в стартер. (Система Коффмана, которая использует сильное расширение гремучих газов, чтобы заставить двигатель работать. Если двигатель начнет работать сразу, он поч определенно загорится, оказавшись переполненным горючим.) Держа один палец на пусковой катушке, а другой на кнопке стартера, я запустил патрон. Механик, вися на крыле, помог «схватить» двигатель, и он завелся с оглушающим ревом. Сила издаваемого гула почти в пять раз превышала гул «спитфайра» После нескольких неудачных попыток двигатель заработал в довольно стабильном ритме, хотя не без просачивания масла через все поры. То, как двигатель вибрировал, вселило в меня подозрение. Нервы были сильно напряжены, и я совсем не чувствовал себя уверенно. Что, черт возьми, заставило меня вернуться к оперативной работе?

Эти размышления продолжались, вероятно, какое-то время, так как когда я взглянул на механиков, то увидел, что они смотрят на меня немного удивленно и ждут моего сигнала, чтобы убрать «башмак».

Я начал рулить — слишком быстро. Мне следует быть осторожным, чтобы не переборщить с [188] тормозами. Они очень быстро перегреваются, а горячие тормоза не работают.

Какой двигатель! Вы двигаетесь вперед довольно слепо, выбирая путь, подобно крабу, поворачивая руль управления сначала немного влево, потом вправо, чтобы иметь возможность видеть впереди. Оказавшись на краю взлетно-посадочной полосы, перед тем как отважиться двигаться дальше, я прочистил свечи зажигания, согласно инструкциям, включил до 3000 оборотов, и нефтяная пленка тут же разлилась по ветровому стеклу.

Два «тайфуна», выполнявшие круговой полет, неуклюже приземлились, а авиадиспетчер, казалось, не хотел давать мне зеленый свет. Я высунул голову, чтобы дать знак, не боясь получить в глаза солидную порцию горящего масла. Все еще красный свет. Боже, я, должно быть, забыл что-то — и мой проклятый двигатель начал накаляться. Мой радиатор уже накалился до 95°. Посмотрел вокруг — закрылки были в нужном положении, под углом 45°, радиатор открыт... Черт, радио! Я быстро включил его и позвал:

— Алло, Скайдор, Скайдор, Тиффи-28 вызывает. Можно мне взлетать?

Авиадиспетчер наконец ответил, давая мне зеленый свет. Была не была! Я затянул ремни, отпустил тормоза, осторожно вырулил на белую линию в середине бетона и открыл дроссель, сильно нажав левой ногой на панель руля направления.

Меня предупреждали, что «тайфуны» качают, но определенно не так же сильно, как этот! И «скотина» набирал скорость, словно ракета! Я отрегулировал тормоза как мог, но даже теперь меня опасно относило вправо.

На полпути к взлетно-посадочной полосе мое правое колесо практически было на земле. Если [189] бы я не был на бетоне, я бы грациозно выполнил полубочку и оказался на спине.

Этот самолет просто совсем не имел боковой устойчивости. Я все еще продолжал дрейфовать, чтобы уйти на правый борт, а с теми жалкими элеронами, которые смогут увеличить скорость лишь «чуть» выше 100 миль в час, я не смог бы опустить мое левое крыло слишком сильно.

К счастью, после ряда несчастных случаев все по той же причине, они перенесли ангар F ниже, но даже тогда я прошел очень близко к ангару Е. Убрал шасси, но забыл затормозить. Ужасная вибрация, которая трясла весь самолет, напомнила мне, что колеса, которые ушли в полости крыльев, все еще вращаются на полной скорости. Я лишь надеялся, что колесный бандаж уцелеет.

В самом деле, работать за офисным столом было гораздо приятнее...

Наконец я приноровился к самолету и почувствовал себя лучше. На поворотах самолет больше тормозил на крыле, но это было не очень плохо.

Небольшое пикирование, чтобы понять, что произошло. Ух ты! С семью тоннами ускорение вниз было просто фантастическим. Я с удовлетворением осознал, что его скорость намного больше скорости «спитфайра». На что бы она была похожа у «темпеста»!

Полчаса прошли быстро, и я начал собираться с духом для посадки. Вначале обход с открытым дросселем со скоростью 420 миль в час, чтобы полностью избавиться от этих чертовых воздушных пробок. Но после этого я, как оказалось, не мог снизить скорость настолько, чтобы безопасно выпустить шасси, даже если бы я закрыл дроссельный клапан, отчаянно рассекал воздух хвостом и опустил свой радиатор. Прошел один круг — двигатель работал вхолостую на скорости 300 миль в час. Еще [190] один круг — на скорости 250. В отчаянии я выполнил вертикальный подъем без двигателя. Поднялся вверх примерно на 3000 футов, но это уменьшило скорость до 200 миль в час. При такой низкой скорости машина была ужасно неустойчивой и выпускание шасси могло иметь непредвиденные последствия. Еще раз, хотя меня и предупреждали, я был застигнут врасплох, на этот раз качанием, напоминающим вхождение в штопор.

Я спросил разрешения на посадку. Осторожно и сохраняя хорошую скорость, я достиг цели, опустил закрылки, и все шло прекрасно, пока я не попытался выровняться, -- эти толстые крылья, казалось, были ненадежны. Я только что начал тянуть ручку управления на себя, как эта штуковина заглохла и стала падать, словно камень. Затем она выровнялась, задрав нос в воздух, и раздался ужасный грохот.

Словно безумный, я боролся с элеронами, чтобы не приземлиться на спину.

В конце концов, после взбрыкивания два или три раза, словно мустанг, мой «тайфун» наконец успокоился и пьяно покатился по взлетно-посадочной полосе, которая сейчас казалась определенно короткой. Тем не менее мне удалось остановиться до прорыва окружения, в облаке дыма и гари. От моих несчастных шин исходил сильный запах горящей резины, но они геройски выдержали тяжесть приземлившихся на них семи тонн при скорости 120 миль в час.

К счастью, моя несчастная посадка, казалось, не привлекла много внимания — в тот день были такие ужасные посадки, включая две с серьезными повреждениями, что, поскольку самолет был все же цел, это было расценено как хорошее «прибытие». Мое лицо было мокрым, но моральное состояние было гораздо лучше. [191]

Новый этап войны в воздухе

«Хокер Темпест-V» с его внушительным двигателем «напир сабре» с 24 цилиндрами, расположенными в форме Н, был самым современным истребителем не только в ВВС Великобритании, но во всех ВВС союзных держав.

Сидни Камм, генеральный конструктор фирмы «Хокер» — он уже создал известный «ураган», — использовал при конструировании «темпеста» свое последнее творение «тайфун», который был атакующим самолетом, тяжелым, массивным, толстокрылым, способным нести большой груз, и в pезультате шестимесячной работы значительно усовершенствовал его.

Фюзеляж был на два фута длиннее — можно было разместить на нем 80 дополнительных галлонов бензина. Шасси удлинили, что позволяло использовать огромный четырехлопастный винт почти 12 футов в диаметре. Раскрытие шасси было увеличено до 16 футов, — это обеспечивало устойчивость на земле. Специальные ультратонкие шины — их пришлось встроить в сами крылья — были новой модификацией шин Данлопа. В действительности эллиптические крылья «темпеста» были такими тонкими, что для этого самолета пришлось создать специальную малокалиберную автоматическую пушку (Хиспано, тип V).

Кабину передвинули вперед к кормовой части, чтобы улучшить видимость внизу, и уменьшили ее размер до минимума, так что она превратилась в прозрачный блистер на безупречной обтекаемой форме фюзеляжа. Площадь хвостового плавника удвоили для обеспечения стабильности полета на очень высоких скоростях, а закрылки установили практически вдоль всего заднего края крыльев, чтобы добиться максимальной безопасности при [192] посадке. Вместе с тем скорость посадки была почти 110 миль в час.

Все было сделано ради того, чтобы обеспечить «темпесту» максимальную функциональность на средних и низких высотах. Были даже созданы специальные дополнительные баки с плексигласовыми соединительными трубками, чтобы приспособить их под крыльями. Особое внимание было уделено заклепыванию и полированию поверхности. В результате получилась превосходная боевая машина.

«Темпест» имел первоклассный вид и, несмотря на большой радиатор, который придавал ему злостное и своенравное выражение, был на удивление небольшим. Он был очень тяжелым — весил 7 тонн. Благодаря его двигателю в 2400 лошадиных сил он имел значительный запас дополнительной мощности, а его ускорение было феноменальным. Нужны были очень искусные пилоты, чтобы летать на нем, но его конструкция было более чем приспособлена для этого: на высоте 3000 футов, при экономичной средней скорости в ? мощности (950 лошадиных сил), с двумя дополнительными баками в 45 галлонов — 310 миль в час, то есть настоящая воздушная скорость 320 миль в час; при большой скорости в ½ мощности (1425 лошадиных сил), без дополнительных баков — 350 миль в час, то есть настоящая воздушная скорость почти 400 миль в час; максимальная скорость прямо и на одном уровне плюс 13 форсажей и, 3850 оборотов — 430 миль в час, то есть настоящая воздушная скорость 440 миль в час.

В чрезвычайных ситуациях можно было увеличить форсаж двигателя почти до 3000 лошадиных сил и 4000 оборотов, а скорость набрать до 460 миль в час. В пикировании «темпест» был непревзойденным самолетом — не было необходимости [193] применять какое бы то ни было ручное управление, при этом достигались субзвуковые скорости, то есть 550 — 600 миль в час.

С оперативным радиусом в 500 миль, с четырьмя 20-миллиметровыми мелкокалиберными автоматическими пушками, начиненными 800 снарядами (почти 20 с дистанционным прицелом), и баками в 360 галлонов «темпест» был идеальным истребителем, настоящим компаньоном для ночных «москито».

Первые два подразделения ВВС Великобритании (3-я и 56-я эскадрильи) были спешно снабжены «темпестами» и брошены в бой в июне 1944 года против «V-1», которые бомбили Лондон. Эти самолеты сбили почти 900 «V-1» над морем. Американские «мустанги» и «Тандерболты-Р-47» и «спитфайры» ВВС Великобритании могли лишь догнать эти дьявольские машины «V-1», пикируя на них, что уменьшало шансы их на успех. А «темпесты», со своей стороны, могли болтаться в полмощности, затем, когда замечали «V-1», готовили боевое положение орудия и стреляли в нужное им время благодаря их потрясающей скорости.

Тем не менее это стремительное вступление в бой имело и свои недостатки. Для двигателя «сабре» не было подходящего горючего. Было несколько серьезных несчастных случаев. Образовывались разрывы в системах впуска, в системе смазки — давление масла иногда вдруг падало до нуля, углекислый газ просачивался в кабину и т. д.

Самым худшим было скопление паров бензина и масла в воздухозаборнике карбюратора, что могло привести к тому, что двигатель давал обратную вспышку, самолет загорался и за секунду взрывался в воздухе.

Как только опасность со стороны «V-1» миновала, «темпесты» перестали использовать. Когда приступили [194] к укомплектованию звена из четырех эскадрилий, технические эксперты из «Хокера» и «Напира» попытались исправить эти дефекты. Тем временем зимой 1944 года война вошла в свою статическую фазу. Отряды союзников укрепляли свои позиции на левом берегу Рейна.

Что стало с люфтваффе? Информационные службы союзников способствовали укреплению веры в то, что в Германии не осталось больше ни самолетов, ни летчиков.

В действительности же, несмотря на разрушение производящих самолеты предприятий в Варнемюнде, Мариенбурге (заводы, выпускающие «фокке-вульфы»), в Винер-Нойштадте и Регенсбурге (заводы, производящие «мессершмиты»), сопротивление Германии на воздушном фронте не уменьшилось.

Сложилась странная ситуация. С одной стороны, американцы публиковали цифры уничтожения немецких истребителей, якобы сбиваемых по две или три сотни с каждым рейдом на Германию. С другой стороны, союзные вооруженные силы несли колоссальные потери (187 «крепостей» из 250 участвовавших в рейде на Швайнфурт 14 октября 1943 года были уничтожены истребителями люфтваффе).

Для нас, кто все это видел ежедневно и от кого, конечно, невозможно было скрыть реальное состояние дел, оптимизм американских служб не был лишен определенной пикантности. Чем больше американцы сбивали немецких истребителей, тем больше их становилось!

Было очевидно: разрушение союзниками предприятий, производящих и ремонтирующих немецкую военную авиацию, не предотвратило производство истребителей. Более того, интенсивность этого производства даже возросла с июля 1943 года по [195] март 1945 года. Немцам удалось добиться месячного производства от 1200 до 1700 машин (2325 в ноябре 1944 года). Справедливости ради надо добавить, что, если бы не бомбардировки союзников, немцам удалось бы достичь производства в объеме 3000 машин в месяц в 1944 году и 4500 в начале 1945 года.

Эта удивительная «живучесть» немецкой авиации объяснялась двумя вещами: во-первых, темпом реконструкции разбомбленных заводов, во-вторых, ростом числа неприступных подземных заводов. Например, завод в Винер-Нойштадте через шесть недель после того, как он был полностью, казалось, разрушен, производил по 2 «Мессершмита-109» в день, спустя две недели — по 9, а через три месяца, как и прежде, по 15 «Мессершмитов-109» в день. Это было настоящим форсированием изобретатель-ности, и союзникам пришлось предпринять новую серьезную атаку, причем около 100 «крепостей» не вернулись назад. Однако немцы не могли держать производство на прежнем уровне безгранично. Хотя бомбы «крепостей» были не настолько тяжелыми, чтобы разрушить станки, сами здания стали непригодными, несмотря на временный ремонт.

Именно в то самое время немцы начали прятать свои заводы под землю. Доктор Калмлер, будучи в близких отношениях с Герингом и действуя через Сондерштаб Н и доктора Трайбера, взял на себя руководство операцией. Это было небывалое искусство. В январе 1944 года немцы занялись учетом карьеров, пещер и других подходящих мест. Они даже отнесли железные дороги на десятки миль, чтобы использовать туннели. Даже в берлинском метро было спрятано несколько сборочных конвейеров. В апреле 1944 года британские информационные службы располагали убедительным подтверждением того, что немцы производили в своих подземных [196] заводах, как минимум, 300 полностью укомплектованных самолетов и огромное количество двигателей в месяц.

Лишь позже, когда Германия была оккупирована, можно было в полной мере оценить эту бешеную деятельность. В середине огромного леса около Альт-Руппина русские обнаружили поляну, где были выстроены в ряд под деревьями и тщательно замаскированы около сотни «Хейнкелей-162» и «Фокке-Вульфов-190». Немного дальше, вдоль железнодорожной линии, которая, казалось, затерялась среди деревьев, они нашли вход в подземный завод протяженностью в шесть акров и производительностью четыре истребителя в день. Секции самолетов перевозили в грузовиках до автострады Берлин — Гамбург и в нескольких милях от нее заканчивали их сборку. Одна из законченных секций, шесть ярдов в ширину и две с половиной мили в длину, безупречно прямая, использовалась как взлетно-посадочная полоса. Самолеты затем ставили на стоянку, а иногда они отправлялись прямо оттуда в боевые полеты. Вместе с этим великолепным временным аэродромом размещались укрытия.

В районе Трайера несколько тысяч рабочих Ореля и Русселынайма работали в двух туннелях на линии Кобленц — Трайер, производящей оборудование, шасси для фирмы «Рохлитц», компрессоры наддува и турбины реактивных самолетов для Мунсфельдверке Бреслау.

В больших карьерах Халберштадта, около аэродрома, производилась сборка крыльев и фюзеляжей для «Фокке-Вульфов-Та-152», которые затем вывозились на грузовиках на сборочные заводы.

В берлинском метро, между вокзалами Берг-штрассе и Грензалле, завод «Хеншель» открыл цех сборки фюзеляжей и хвостов самолетов для «Юнкерсов-188». Полностью собранные фюзеляжи [197] были бы слишком велики для выходов и подъемов, поэтому их делили на две секции и собирали на открытом воздухе. Вплоть до освобождения сборкой фактически руководила фирма в Париже.

Штольни в поташных шахтах в Халле и Саале были расширены, и каждая прятала по 800 рабочих, производящих пневматическое и электрооборудование. Станки и сборочная линия завода в Регенсбурге были, после двух бомбардировок, перенесены за одну неделю в большой дорожный туннель в Ешенлохе в Баварии, и спустя три месяца уже снова смогли выпускать по 10 «Мессершмитов-109» и по 5 «Мессершмитов-262» в неделю. В Егельне американские отряды нашли огромный подземный завод, который в декабре 1944 года выпускал по 6 «длинноносых» «фокке-вульфов» в день, а в марте 1945 года — по 10 «Хейнкелей-162» в день!

Можно привести десятки подобных примеров. Немцы поэтому смогли, вопреки всем оценкам, несмотря на атаки союзных бомбардировщиков, поддерживать очень высокий уровень производства, выпуская до 2000 самолетов в месяц.

Что представляли собой эти самолеты и на что они были способны? Немцы производили в большом количестве:

два вида традиционных одноместных одномоторных истребителей — «Мессершмит-109» серии К и «Фокке-Вульф-Та-152» серии С;

два вида одноместных реактивных истребителей «Мессершмит-262» и «Хейнкель-162» («фольксъягер»);

бомбардировщик для экипажа из трех человек «Юнкерс-188»;

бомбардировщик для разведки, одноместный реактивный «Арадо-234».

«Фокке-Вульф-Та-152С» (вариант стандартного «Фокке-Вульфа-190») был оснащен 12-цилиндровым [198] двигателем «DB-603» в 1675 лошадиных сил мощностью в 50 форсажей вместо обычного радиального двигателя.

Эта удивительная машина обеспечила оборудование около половины ягдгешвадеров в январе 1945 года. Она была очень быстрой (440 — 480 миль в час), очень маневренной, вооруженной 30-миллиметровой мелкокалиберной автоматической пушкой, установленной на двигателе, двумя 20-миллиметровыми мелкокалиберными автоматическими пушками «маузер» в корневой части крыла. Этот «Та-152» был внушительным противником. Общие характеристики ставили его в один ряд с «темпестом» и давали ему большое преимущество над американскими «мустангом», «лайтнингом» и «тандерболтом», а также «Спитфайром-XIV». «Мессершмит-109К», оснащенный двигателем «Даймлер-Бенц-605» в 1700 лошадиных сил, был легким эквивалентом «мустанга» и в умелых руках мог не уступать «темпесту».

«Мессершмит-262» с двумя «Юмо-004-В1» и четырьмя автоматическими мелкокалиберными 30-миллиметровыми пушками «МК-108» был самым лучшим самолетом-истребителем, выпускаемым до того времени. Это был первый реактивный самолет, эффективно используемый в бою. Он, возможно, вообще был самым лучшим истребителем. Его скорость была феноменальной, около 550 миль в час, он имел внушительное вооружение с практическим прицелом и 100 снарядами в каждой пушке и очень хорошо выполненную обшивку толщиной 89 миллиметров. Эта машина, должно быть, революционизировала способ ведения войны в воздухе, но, к сожалению (или даже к счастью), еще раз подтвердилась гитлеровская интуиция. Гитлер присутствовал на демонстрации машины в апреле 1943 года и заставил дизайнера модифицировать самолет для ответных [199] действий против Англии. После года видоизменений, сопровождаемых дискуссиями, распоряжениями и отменой распоряжений, и несмотря на растущее контрнаступление союзников, модернизация самолета была закончена. «Мессершмит-262» вернули к его первоначальной роли кампфзерштёрера («уничтожителя бомбардировщиков»).

Чтобы управлять «Мессершмитами-262», требовалось большое мастерство, так как его крыло имело вес 441 фунт на квадратный фут, скорость посадки была чуть меньше — 200 миль в час, и он достаточно тяжело взлетал. С турбинами также были проблемы и, конечно, большие потери из-за несчастных случаев — «JG-52», например, потерял 23 пилота за три месяца. Тем не менее люфтваффе производило в январе 1945 года, как минимум, 200 «Мессершмитов-262», из которых треть базировались на известном аэродроме в Рейне/Хопстене, где была специально построена бетонная взлетно-посадочная полоса длиной 3000 ярдов и шириной 70 ярдов.

«Фольксъягер» — «истребитель народа» «Хейнкель-162» — также был превосходной машиной. Она была специально разработана для массового производства, так как ее было легко собрать и ею было легко управлять, она была оснащена минимумом необходимого вооружения (двумя 30-миллиметровыми мелкокалиберными автоматическими пушками) и имела продолжительность полета сорок пять минут. «Фольксъягеры» выпускали потоком, словно сосиски, 85 заводов, размещавшихся по всей территории Рейна.

«Юнкерс-188» был двухдвигательным бомбардировщиком дальнего действия. Хотя говорили, что всего их было изготовлено около 800, на самом деле это было массовое производство, несомненно, этот самолет приносили в жертву в последние [200] месяцы войны, так как он выполнял операции лишь с большим трудом, взлетая с наскоро построенных аэродромов, а последние запасы бензина СЗ (96-октановый), необходимого для его двигателей «BMW-803» и «Юмо-213», берегли для истребителей и последние подходящие аэродромы отдали «Мессершмитам-262».

«Арадо-234» был одноместным реактивным самолетом, специально созданным для разведки и бомбардировки. Он не был таким быстрым, как «Мессершмит-262» (530 миль в час), но кроме своих двух 20-миллиметровых мелкокалиберных автоматических пушек, он нес еще 4400 фунтов бомб или несколько автоматических фотокамер. Как минимум, три эскадрильи разведки были оснащены этими самолетами к концу 1944 года.

Поэтому у немцев были машины, и хорошие машины. Как насчет их летчиков? Соответствовали ли они сокрушительной задаче, которая была возложена на них? Обобщения по этому вопросу наиболее сложные. Тем не менее на вопрос можно ответить.

В люфтваффе, похоже, не было «середины», и немецких летчиков можно было разделить на две вполне четкие категории.

Асы, составлявшие от общего числа летчиков 15 — 20%, действительно превосходили средних пилотов союзников. А остальные — не заслуживали особого внимания. Отважные, но неспособные извлечь из своего самолета максимальную пользу.

Причиной этого был прежде всего поспешный отбор в связи с тяжелыми потерями в «Битве за Англию» и в русской кампании.

Их подготовка была очень короткой и не очень хорошо сбалансированной; первостепенное значение придавалось воспитанию морального духа, преданности великой немецкой идее и следованию [201] военным теориям, при недооценке технического инструктажа. С конца 1943 года к этим ошибкам добавилась острая нехватка горючего.

Так существовал — постепенно неся огромные потери в тяжелых испытаниях в небе Европы – героический отряд «бывалых людей» люфтваффе, настоящих ветеранов, имеющих за плечами три или четыре тысячи часов полета. Эти летчики, прошедшие школу испанской гражданской войны, уцелевшие в успешных компаниях люфтваффе, начиная с 1940 года, досконально во всех тонкостях знали свою работу. Осторожные и уверенные в себе мастера летного дела, они были очень опасны.

С другой стороны, были молодые фанатики с высоким боевым духом и связанные железной дисциплиной, кого можно было во многих трудных обстоятельствах сравнительно легко посылать в бой.

В целом в конце 1944-го — начале 1945 года средний стандарт немецких летчиков-истребителей был намного выше, чем в любое другое время с 1940 года. Это можно объяснить — помимо важности боевой морали и чувства патриотизма -тем фактом, что отборные части летчиков-истребителей имели непревзойденный авторитет и первенство во всем, вплоть до раздачи горючего и смазочного материала. Поэтому в бою мы встречались только с опытными летчиками, а в 1942, 1943 и в начале 1944 года производился обмен личным составом летчиков между Западным и российским фронтами, поэтому мы часто воевали вместе с частями очень средней значимости. Позже эти части сосредоточились исключительно на Восточном фронте. В принципе для люфтваффе российский фронт был отдыхом, количество значило больше, чем качество, а лучшие части немцы держали в резерве, чтобы встретиться с ВВС Великобритании или защищать немецкие города [202] от бомбардировки американцами. Таким было положение люфтваффе в конце 1944 года.

Численное превосходство союзников было эффективным лишь в отношении резервов, так как на Северном фронте не было достаточного количества аэродромов, чтобы обеспечивать снабжением тысячи или более самолетов, включая 83-ю и 84-ю группы Вторых тактических ВВС. С другой стороны, люфтваффе могло, умело разместившись на сотне маленьких аэродромов, сгруппированных вокруг больших главных баз треугольника Арнхем — Оспабрук – Кобленц, действовать с большим численным составом.

«Мессершмиты-262» могли позволить себе тактическую разведку над всем союзным фронтом безнаказанно, и мы снова видели огромные немецкие формирования, иногда по сотне самолетов, которые обстреливали нас пулеметным огнем и бомбили с пикирования наши отряды и конвои.

Было тяжелое время для разведывательных самолетов союзников и наших истребителей-бомбардировщиков. В схватке с «Фокке-Вульфами-190» и «Мессершмитами-109» формирования «тайфунов» часто теряли по 6 или 7 машин из 12. «Спитфайры» были бессильны. Эскадрильи имели лишь одно звено «Спитфайров-XIV», а в основном были оснащены «Спитфайрами-IX» или «Спитфайрами-XVI» («Спиты-IX» с двигателями «роллс-ройс» были созданы в США Паккардом). В любом случае все эскадрильи «Спитов-IX» действовали как истребители-бомбардировщики. Немцы, зная их качество в воздушном бою, боялись открывать огонь, а бедняги «спиты» не имели ни скорости, ни дальнобойности, чтобы заставить новых немецких летчиков-истребителей сражаться.

Это состояние дел начинало серьезно беспокоить штаб союзников. Похожая ситуация была в [203] американском секторе вокруг Люксембурга, но менее серьезная, так как немцы знали, что последняя атака придет с севера Рура, и поэтому они сосредоточивали силы в Голландии.

Наступление с Рундштедта явилось полной неожиданностью, и наш штаб однажды понял, что мы не так хорошо информированы, как враг. В результате разведывательных операций «Мессершмит-262» дал немецкому Генеральному штабу ясную картину положения наших войск, в то время как наши разведывательные самолеты были нейтрализованы немецкими истребителями.

Для улучшения состояния дел 122-е звено ВВС Великобритании направили в Голландию, обеспечив «темпестами». Это была отборная часть, и от ее действий зависело наступление и тактическая система британского фронта. В операции участвовали лишь летчики, имеющие опыт хотя бы одной боевой операции, или те, кто мог доказать, что они имеют достаточно опыта. Звено состояло из эскадрилий 486-й (Новая Зеландия), 80-й, 56-й и 274-й, а также 41-й, оснащенной «Спитфайрами-XIV».

«Темпестам» поручили следующее:

нейтрализовать действия немецких истребителей, особенно реактивных;

парализовать работу железнодорожной системы рейха от Рейна до Берлина постоянными стремительными ударами по локомотивам. С их очень высоким боевым духом и чувством, что ВВС Великобритании в них души не чает, звено «темпестов» расположилось в Фолькеле в Голландии и ринулось в драку.

Это было достаточно тяжело. Летая в группах по 12 и 24, «темпесты» вылетали и разыскивали «фокке-вульфы» даже на их аэродромах. Несколько раз в день летали группы по 4 над уровнем земли до [204] Берлина, оставляя после себя железнодорожные линии, заблокированные локомотивами, продырявленными, словно решето, а возвращаясь назад, безжалостно заманивали в засаду люфтваффе. Пару «темпестов» всегда держали в состоянии боевой готовности, летчики сидели в своих кабинах, стянутые ремнями и при полном вооружении держа палец на стартере, готовые взлететь, как только «Мессершмит-262» пересечет наши границы. За месяц было сбито 52 немецких истребителя, включая 3 «Мессершмита-262», и разрушено 89 локомотивов. Мы потеряли 21 «темпест». Затем наступило 1 января 1945 года, которое должно было утроить задачу и ответственность 122-го звена.

Последний рывок люфтваффе

1 января 1945 года. В тот день состояние немецких вооруженных сил было не совсем ясным. Когда провалилось наступление в Рундштедте, нацисты, занявшие позицию на берегу Рейна и изрядно раздавленные российскими войсками в Польше и Чехословакии, вынуждены были защищаться.

Несмотря на это, около 7.45 сильные формирования «Фокке-Вульфов-190» и «Мессершмитов-109» поднялись с двадцати или более заснеженных аэродромов. В 8.05 крохотный «тейлоркрафт остер», самолет с артиллерийской корректировкой стрельбы, направил в воздух яростное послание: «Только что прошло формирование, как минимум, из 200 «мессершмитов», летящих низко по курсу 320°».

В 8.30 на двадцати семи базах союзников, протянувшихся от Брюсселя до Айндховена, десятки британских и американских самолетов превратились в тлеющие груды. Высокие столбы черного [205] дыма, ровные, как кафедральные колонны, стояли в безмолвном небе, где медленно плыли маленькие серо-белые облака, несшие на себе отпечаток взрывов тысяч снарядов зенитной артиллерии.

Генерал Сперрле только что отважился на решительный удар, который был беспрецедентным в истории всей войны. Он сосредоточил десять элитных ягдгешвадеров на аэродромах Твенте, Аппельдор-на, Альдхорна, Хагело, Мюнстера, Липпштадта, Рейна, Нойенкирхена, Метелена, Харскампа, Той-ге и на всех запасных аэродромах. Позже их можно было распознать как «JG-2», «JG-3», «JG-4», «JG-5», «JG-26», «JG-27», «JG-52», «JG-53» и несколько других, всего около 650 «Фокке-Вульфов-190» и 450 «Мессершмитов-109К».

Еще накануне вечером немецкие летчики не знали цели операции. В сумерки они поднялись со своих привычных баз и сосредоточились на аэродромах. В 21.00 зажглись фонари — не спать, не пить, лишь свет и плотная еда для всего летного персонала.

1 января их разбудили в 5 часов утра, и среди всеобщего энтузиазма началось осуществление плана Сперрле. Сам Геринг совершил молниеносный объезд подразделений, чтобы подбодрить их. Каждый летчик получил крупномасштабную карту, на которой были четко обозначены все союзные аэродромы и базы (результат разведки «Мессершмита-262»), вместе с обратным курсом, заметными ориентирами и подробными инструкциями по ходу маршрута. Они поднялись в час Н, объединились в три крупных подразделения в каждом по 300 или 400 машин, и эти три силы, возглавляемые тремя «Юнкерсами-188», взяли курс на союзные границы.

Одно из подразделений пролетело над Зейдер-Зе, скользя по воде и берегам, и поднялось вверх, [206] взяв курс на Брюссель. Другое прошло на уровне земли вниз на Айндховен, а третье вышло к американским границам, пройдя через Венло. Сюрприз был полным. Почти в течение получаса «мессершмиты» и «фокке-вульфы» обстреливали пулеметным огнем самолеты союзников, скопившиеся на покрытых льдом путях переднего края периметра. Всего нескольким отдельным «спитфайрам» удалось подняться, пока стрельба фактически еще только начиналась.

По странному стечению обстоятельств 122-е авиазвено совершало облет над Германией, и, когда им приказали вернуться, у большинства «темпестов» боеприпасы были на исходе. Чудом Фолькель оказался одним из трех нетронутых аэродромов. Повсюду в других местах была катастрофа. Только в Брюсселе/Звере были истреблены 123 транспортных самолета, «Летающие крепости», «тайфуны» и «спитфайры». В Айндховене почти уничтожено 124-е канадское авиазвено «тайфунов» и польское авиазвено «спитфайров». В целом за несколько минут были выведены из строя почти 300 самолетов союзников.

Нескольким «темпестам» и «спитфайрам» удалось сбить 36 немцев, а британская и американская зенитная артиллерия уничтожили еще 57, то есть около 93 немецких самолетов, чьи останки были обнаружены в результате недельного поиска на наших границах.

Операция была великолепно спланирована и превосходно выполнена. Общественное мнение союзников получило бы ошеломляющий удар, если бы узнало об этом. Американская цензура и издательские службы находились в полном шоке, старались преподнести эту атаку как великую победу союзников, опубликовав свои цифры. Мы, летчики, даже спустя три месяца все еще смеялись над этим. [207]

Благодаря успеху люфтваффе, завоеванному ценой потери почти сотни машин, немцам удалось почти парализовать тактические воздушные силы союзников более чем на неделю. Только благодаря энергичным действиям маршала авиации Бродхёрста стало возможным за двадцать четыре часа произвести реорганизацию нескольких эскадрилий истребителей, чтобы удержать фронт. Он командовал 83-й группой (наибольшая удача в деле) и немедленно мобилизовал самолеты центрального резерва. Кроме того, он быстро вызвал резервы из Англии. Я прибыл в этот момент.

На следующей неделе и только благодаря 122-му авиазвену была обеспечена воздушная защита от восхода до заката. За шестнадцать дней мы потеряли 18 пилотов и 23 самолета.

Неутешительное возвращение

Моя тренировка на «тайфунах» и «темпестах» завершилась, и я отправился в Голландию. Несколько оставшихся часов мы провели с Жаком, затем я забрался в дежурный «анзон» со всем моим личным имуществом. Обычное монотонное и неудобное путешествие на борту «гроба». Дежурный «анзон» перевозил все: летчиков, направленных в части 83-й группы, почту, газеты, бутылку виски, белье для столовой, чью-нибудь униформу назад из чистки, иногда собаку или какой-нибудь предмет, служивший талисманом. Все это укладывали в кабину размером десять на пять футов. Все вибрировало, ледяные сквозняки появлялись ниоткуда, и, что было хуже всего, через четверть часа неизбежно ощущалась тошнота.

Как только я, продрогший до мозга костей, несмотря на свой жилет, сел на парашютную сумку, [208] то снова прокрутил в голове наш с Жаком разговор, изобилующий странной смесью горечи, страха и моего желания добраться до места моего назначения. Как тяжело было это возвращение к активным операциям, по сравнению с прибытием в 602-ю эскадрилью или Биггин-Хилл два года назад. Тогда я спешил вернуться в здоровую, открытую атмосферу эскадрильи после четырех унылых месяцев работы в офисах освобожденной Франции. Но теперь я снова испытал старое привычное чувство погружения, страх под ложечкой перед взлетом.

Смогу ли я принять новое назначение?

После 300 боевых полетов у меня не было ни энтузиазма начинающего летчика, ни спокойной уверенности, которая приходит после большого опыта. Я знал, что меня отправили в спешке, как только получили разрешение от французов, так как не хватало командиров звеньев для «темпестов». Пит Викхам в министерстве авиации наконец-то был откровенен со мной — за последние два месяца 122-е авиазвено потеряло одного командира эскадрильи, а за две недели — трех командиров авиазвеньев.

— Удачи, старина Клостер. Мешки с продовольствием для 122-го авиазвеиа там!

После спокойной кабинетной службы в течение четырех месяцев я знал, проведя полтора часа на «тайфуне» и совершив три коротких рейса на «темнеете», что возвращение в оперативный отдел было делом не только рискованным, но практически безумными.

Я снова увидел себя в Вармвеле, когда боялся выполнить на «темнеете» не то что бочку, но даже простую петлю! Как я собирался реагировать на зенитную артиллерию, которая, по словам Жака, стала просто невыносимой? Она прошла хорошую подготовку в Нормандии. [209]

Отлично! Наконец-то теперь они оставят нас покое! Мне не придется волноваться, сидя в министерстве авиации в Париже, с его непоследовательностью, старыми полковниками, «участниками Сопротивления», отменой приказов и всеми этими сомнительными личностями в потрепанных униформах, которые держались важно, словно пенка кипящего варенья.

Мы, кто был из тех французских ВВС, кому французская армия была обязана всем, особенно хорошей репутацией, мы, кто ворвался в бойню один за другим и был, тем не менее, счастлив как дети, мы, кто был готов начать все сначала, чтобы свести на нет превосходство над нами, получить дополнительные боевые задания, выматываться, истощая нервы, выбиваться из сил, когда кислород сжигал наши легкие во время полета, — мы всегда получали за это толстым концом палки.

Редкие выжившие в этой четырехлетней борьбе не хотели ничего другого, кроме как просто вернуться домой, снова ступить на французскую землю, увидеть своих любимых, окунуться в жизнь французских улиц и своих родных мирных городков. Но им пришлось быстро вернуться к реальной действительности, ошеломленным, непонимающим, хотя все же не озлобленным. На них обрушили тысячи рассказов из истории Сопротивления, о героических поступках; сотни раз слышали они одни и те же слова:

«Какие вы счастливые, что были в Лондоне. Мы здесь страдали. Если бы вы только знали, какому риску мы подвергались! Несмотря на все это, мы выгнали немцев».

«Вы не можете понять, вы не знаете, на что это было похоже. Такой-то был убит, такой-то казнен, депортирован». [210]

«Что! Вы летчик, младший лейтенант? Легко понять, что знаки отличия было нетрудно получить в Лондоне!»

Летчики не понимали всего этого. Они сделали все возможное и не хотели цветов и празднеств, не ждали наград, хотели лишь снова увидеть свои дома, даже если они были разрушены. Они предпочитали молчать, но глубоко внутри страдали от несправедливости. Через что они прошли? Они могли быть заживо сожжены, замурованы пылающими останками «спитфайра», они видели вздымающуюся перед ними землю, когда, заключенные в узком металлическом гробу кабины с ее сдавленным капотом, считали оставшиеся секунды жизни — четыре, три, две... Три раза в день в течение месяцев они постоянно бросали свои измученные согнутые тела на зенитную артиллерию, находясь на волоске от смерти. Каждый раз, до последнего...

Война для нас была не отчаянной штыковой атакой тысяч людей, покрывающихся потом от страха, поддерживающих и помогающих друг другу в беспомощных ситуациях, в безликой бойне. Для нас это было обдуманное, индивидуальное деяние, сознательная, научная жертва. Каждый из нас ежедневно в одиночестве преодолевал приступ страха, чтобы поднять ослабевающий запас сил и воли.

Нам приходилось выполнять это десятки раз, сотни раз, тысячи раз и потом после каждого задания снова возвращаться в нормальную жизнь — ужасное напряжение. Когда мы покидали наши самолеты, мы встречали других людей, похожих на нас, у которых была та же плоть и кровь, но они гуляли, признавались в любви, ходили в кино, слушали радио, курили трубки и читали книги. И они знали, что на следующий день они останутся живыми!

Какие человеческие нервы могли бы выдержать все это?! Л., отважный, как лев, за два года [211] превратился в жалкую тень того, чем был. Гауби врезался в грузовик, который он обстреливал пулеметом, обманутый своими измотанными рефлексами. Мушот, чьи легкие сгорели от ежедневных полетов на высоте 35 000 футов, упал на своем «спитфайре» в середине боя и погиб.

Облегчения не наступало. Всегда были те, которые летели, чтобы сохранить Францию в небе. В то время как другие...

После освобождения Франции мы продолжали летать, чтобы избавиться от отвратительной атмосферы злости и ненависти, раболепия и споров и чтобы сохранить наши оставшиеся иллюзии.

Я размышлял в течение четырех часов. «Анзон» летел теперь над Бельгией. Летчик аккуратно держался безопасных границ между зонами зенитных батарей, установленных здесь для защиты Антверпена от атак немецких «V-1».

После этого показался юг Голландии, однообразно равнинный, с его каналами, разделяющими периодические квадраты снега. Дороги переполняли военные конвои. Вдруг мы увидели огромный самолет, весь в следах от снарядов, две огромные кирпичные взлетно-посадочные полосы, разрушенные ангары, выпотрошенные здания, а там что-то напоминающее стоянки цыган — груды пустых баков с горючим, замаскированные палатки. Вокруг каждой палатки в непогрешимо четком строю стояло около двух десятков «спитфайров» и «темпестов». Снегоочиститель в облаке снега чистил одну из взлетно-посадочных полос.

— Фолькель, — просто сказал наш летчик.

Из диспетчерской вышки выпустили зеленую ракету, и «анзон» сел. Начальник ПВО района подъехал на своем джипе как раз тогда, когда я вылезал.

— Я Дезмонд. Вы Клостерман, не так ли? Мы слышали о вас от Лэпсли. Да, он командир авиазвена [212] Кенвея. Я отвезу вас в авиазвено немедленно. Ваш вещевой мешок доставят в столовую.

122-м авиазвеном командовал Брукер DSO* DFC. Он встретил меня, стоя у двери своего почтового трейлера, принадлежавшего части. Я был представлен ему и после этого вручил приказ относительно меня и отчет о налетанных часах. Пока он проверял документы, у меня была возможность хорошо его разглядеть. Он выглядел очень уставшим. На вид ему было около тридцати, и, хотя его лицо все еще казалось достаточно молодым, глаза были налиты кровью.

— Ну, Пьер, я рад вас видеть здесь. Как вы знаете, нам катастрофически не хватает времени. Вас отправят в 274-ю эскадрилью, и вы будете там в распоряжении отряда «А». Вы прибыли как раз в нужный момент, так как сегодня утром Фейрбенкса ранило в результате обстрела зенитной артиллерии, а Хибберт, старший командир авиазвена, отбыл вчера в 10-дневный отпуск, поэтому до его возвращения будете руководить вы.

Когда я сел в джип, он добавил:

— Не придавайте слишком много значения тому, что скажут вам другие летчики. Их боевой дух немного упал за эти последние несколько дней из-за потерь и плохой погоды. Здесь отчеты оперативного отдела. Просмотрите их хорошо и верните мне завтра утром. Не распаковывайте свои вещи. Мы встретимся в столовой за обедом, и я представлю вам ваших летчиков.

Фолькель

Юден был типичным маленьким голландским городком с населением в 2000 человек, с чистыми, аккуратными кирпичными домиками, церковью [213] через каждые 50 ярдов и двумя школами. Мы вернулись к столовой на джипе, трясясь по снегу и грязи, по скользким булыжникам, через бесконечный конвой, который наполнял улицы гулом и лязгом.

Этот конвой превратился в наваждение. Когда мы уезжали утром, он уже уходил, двигатели набирали число оборотов и давали обратную вспышку. Когда вернулись вечером, он все еще уходил угрожающая черная масса, оттененная мерцанием случайной лампы. Время от времени мы проезжали мимо танковых подразделений, громыхающих на фронт, с улыбающимися командами, опершимися на свои огромные боевые кони.

В школьном внутреннем дворике находились электрические генераторы, чьи дизели портили воздух. Многочисленные провода соединяли их с темными зданиями. Инженер-механик смотрел за своим генератором с особой заботой, особенно ночью. У нас постоянно случались поломки механизмов или свистящие помехи в радиоприемниках, которые мы нещадно эксплуатировали. На двери своего трейлера он написал записку: «Не стреляйте в электрика, он делает все возможное».

Офицерская столовая 122-го авиазвена находилась внизу в большом школьном коридоре с рядами вешалок для пальто вдоль стен. Справа располагались кухни, столовые и бар, слева комната для пинг-понга и библиотека. Классные комнаты превратили в спальни. Посюду царил ужасный беспорядок; во всех углах складные кровати, чемоданы, набитые грязной одеждой, старые кресла, восточные ковры, грязная фаянсовая посуда, окурки, ведра с мыльной водой, засохшая грязь, револьверы и боеприпасы, пустые бутылки, газеты. На втором этаже было то же самое, за исключением одной комнаты, [214] 80 на 30 футов, разделенной деревянной перегородкой, словно спальни в средних школах. Здесь господствовал более или менее благопристойный порядок.

Там жили командиры частей и опытные летчики, и вестовые были более или менее в курсе любой ситуации.

Этаж выше был все еще заселен его законными хозяевами, и мы иногда встречались с ними на лестнице, когда они шли на службу в церковь, расположенную поблизости, молчаливые, затерянные в своем духовном мире, который игнорировал нашу войну и возвышался над его бедами. Вчера они делили здание с артиллеристами из немецкого артиллерийского батальона, сегодня это было авиазвено ВВС Великобритании, а завтра? Лишь Богу было известно.

В Фолькеле жизнь была очень спокойной. Возможно, атмосфера семинарии как-то влияла на это. Воскресными вечерами странный запах проникал в коридоры — жареного бекона, пива и ладана!

После скромного ужина командиры авиазвеньев писали на большой доске в столовой список летчиков, которые на следующий день должны быть в состоянии «боевой готовности» и кого разбудят.

Свободные летчики после чая должны были одеться и побриться к вечеру. Они занимали очередь с 4.30 дня, с ведрами в руках, напротив единственного крана с горячей водой. Ее подогревали топочным мазутом, разбавленным 150-октановым бензином. Он не мог соединиться с ним, и состав взрывался каждые три дня.

Другие появлялись вечером, возвращаясь из вылета по тревоге или рейса. Грязные, смертельно уставшие. Они ужинали в тишине, выпивая до дна у стойки бармена стакан пива, и поспешно уходили, чтобы лечь спать. В баре и в столовой летчики [215] вели себя спокойно, очень спокойно. Бар всегда показатель эмоционального состояния летчиков; здесь была, безусловно, мрачная атмосфера. К тому же бар хорошо снабжался благодаря запасам, которые мы обнаружили на чердаках у немцев, а также благодаря грузовику, который возил продукты в штаб-квартиру Наафи в Париже каждые две недели, и еще благодаря находчивости, проявленной при заключении договора с пивоварнями в Брюсселе. Ни разу не иссякли запасы сигарет, ликера, виски, джина, шампанского или пива.

Тем не менее на доске в нашем списке убитых на войне, вдобавок к длинному списку из 123 летчиков, погибших со времени высадки в Нормандии, были еще имена 47 летчиков, убитых или пропавших без вести в прошлом месяце. И февраль начался плохо: менее чем за десять дней погибло 8 летчиков. Были в баре и случайно зашедшие летчики, которые наклонялись над стойкой и молчаливо пили кружку пива, читали лондонские газеты за прошедший день, доставленные дежурным «аизоном». Одна или две маленькие группы в углу, тихо разговаривали, и еще несколько человек одиноко сидели на полу, поставив свои кружки между ног и читая письма. Иногда кто-то врывался, брал свою порцию шоколада и сигарет, поспешно выпивал кружку пива и молча шел наверх, чтобы лечь спать.

К 11 часам вечера в баре едва ли оставалась хоть одна душа. Бармен дремал на своей табуретке, запоздалый летчик все еще потягивал свое виски, прислонившись спиной к печке. Сквозь тяжелую, окутанную дымом атмосферу с трудом можно было расслышать последнюю программу ВВС.

4 часа утра. Луч электрического фонаря ослепляет глаза через веки, и рука трясет ваше плечо.

— Пора вставать, сэр. [216]

Дежурный отметил галочкой в своем списке мое имя и бесшумно вышел в своих резиновых сапогах, чтобы разбудить других летчиков, которые на рассвете должны быть в боевой готовности. Холодно, в голове ощущение пустоты. Мучительно вылезаешь из-под теплого одеяла, надеваешь походное обмундирование, пуловер, летные ботинки, выкуриваешь сигарету, от которой слегка подташнивает. На спине надувной спасательный жилет, закутанный в подшлемник. Спускаешься в ледяную столовую. Замерзшая стенная панель с окном отражает бледный отблеск электрической лампочки. Полуспящий официант столовой приносит зажаренные на гриле сосиски и обжигающий чай, которые проглатываешь, сидя верхом на скамейке. Опоздавшие несутся вниз по лестнице, колотят в двери, кладут сосиску между двух кусков хлеба и маргарина, ругаются из-за горячего чая и мчатся, чтобы присоединиться к своим товарищам у выхода. Грузовик уже там, летчики сидят внутри и курят.

Будучи командиром авиазвена, я имел право пользоваться джипом, и человек из транспортного отделения сделал один круг для меня. Сопровождаемый двумя ведущими летчиками моего звена, я повел джип, не отрывая глаз от габаритных задних огней грузовика впереди меня, мои руки все еще коченели от холода. Дорога была покрыта льдом, и, так как после того шоу 1 января фары были запрещены, мне было трудно следовать за ним.

На аэродроме дул ледяной ветер, поднимая снег в сырые облака, пронизывал до мозга костей.

В казарме рассредоточения хронометражист разжег печь, и на примусе начинал закипать чайник. Мой самолет «JJ-B» был настолько близко к казарме, что, казалось, концы его крыльев ударяли о ее стены. Ветер все же проникал, несмотря на висящие на стенах ковры. [217]

Это было похоже на присутствие на встрече лунатиков. Мои летчики выполняли две, часто три очень опасные операции в день, а иногда в течение десяти часов находились в состоянии боевой готовности. Они ложились спать истощенными и вставали все еще уставшими. Окоченевшие от холода, с полусонными глазами, они вытаскивали свои парашюты, проверяли шлемы и забирались на скользкие крылья, чтобы подготовить свои самолеты.

Механики также вели собачью жизнь. При та-ком холоде приходилось менять ночную команду каждые двадцать минут, чтобы завести двигатель и согреть до 110°. Была бы катастрофа, если бы масло в двигателях замерзло, так как подводы замерзшего масла невозможно очистить. Поэтому двигатели необходимо было разогревать день и ночь.

4.45. Хронометражист прибежал к контрольной группе и доложил, что шесть «талботов» готовы к вылету и будут называться отделением Блю. Затем он зачитал имена летчиков с их позывными сигналами, их местонахождение и занимаемый ранг в звене. После чего передал мне телефон. На другом конце был Лэпсли.

— Алло, Пьер; этим утром вы встали рано! Погода довольно мерзкая, но начальник ПВО района не хочет ослаблять состояние боевой готовности, так как один или два реактивных самолета могут вполне попытаться проскользнуть, чтобы сфотографировать наши границы под этим проклятым облачным покровом. Понятно? Всего хорошего; будьте настороже на всякий случай.

Я положил телефонную трубку и дрожа вышел на улицу, чтобы оглядеться вокруг и убедиться, что все в порядке. Рассвет только пробивался. Контролирующие полеты грузовики подходили к ночной освещенной взлетно-посадочной полосе. [218]

С этими низкими облаками, непрерывно сеющим мокрым снегом мало шансов для полетов. Брр... Я пропустил рюмочку. В бараке полная тишина. Усевшись в креслах, все летчики спали. Я воспользовался случаем и просмотрел книгу приказов и распоряжений, радиосообщения и отчеты о последлих боях, прикрепленные на двери.

Хронометражист вновь бесшумно наполнил печь. Сырые дрова испускали зловонный желтый дым. Я встал и пошел спать.

Меня разбудило шумное прибытие остальных летчиков во главе с командиром эскадрильи Фейрбенксом. Взглянул на часы — уже 8.15.

Фейрбенкс, американец, который присоединился к нам в 1941 году, был высоким, светловолосым, исключительно приятным парнем с тонкими, словно у девушки, чертами лица, задумчивыми голубыми глазами. Я встал и представился. Он искренне и твердо пожал мне руку. Он был летчиком-асом, чью грудь украшала DFC и орденская планка. Он сбил 14 немецких самолетов, из них 12 в прошлом месяце, включая два реактивных «Мессершмита-262».

Он угостил меня сигаретой, мы выпили чашку чая. Я сообщил ему последние сведения и вручил отчет метеорологической службы, который не требовал комментариев. Мы сели и долго разговаривали. Как обычно, обнаружили массу общих друзей.

Тактические приемы Фейрбенкса были очень интересными и требовали большой выдержки. Как жаль, что здесь не было Жака! Это было бы прямо по его части. Вообще-то говоря, это была особая техника Фейрбенкса.

Наиболее часто посещаемый немецкий аэродром был в Рейне, где базировалось огромное число истребителей. Дорога от Фолькеля до Рейна занимала восемьдесят минут благодаря колоссальной скорости [219] «темпеста». Поэтому Фейрбенкс привык летать туда раз в день около 5 часов вечера с отделением их четырех самолетов, а иногда только из двух. Когда он оказывался по соседству с Рейном, держался прямо под основанием облака — в это время года на высоте 3000 футов, — и на облет аэродрома уходило четверть часа. Время от времени, несмотря на угрозу обстрела зенитной артиллерии, которая была особенно многочисленной и осторожной именно там, он пикировал до уровня земли, садился на взлетно-посадочную полосу на несколько секунд, затем быстро поднимался назад к облакам. Эти несколько секунд он использовал для осмотра вражеского аэродрома в круговом полете. Ему почти всегда удавалось установить контакт со звеном «мессершмитов» или «фокке-вульфов», которых он немедленно сломя голову атаковал, используя фактор неожиданности. Обычно он сбивал один самолет и уходил под облачный покров. Чтобы быть объективным, необходимо сказать, что эта тактика помогала ему набрать значительный личный счет. Но он часто терял своих вторых пилотов.

— Если погода немного прояснится, этим вечером сделаю рейс к Рейну. Если тебе хочется посмотреть, как я действую, все, что тебе придется делать, это отправиться с моим отделением в качестве резерва, и ты все поймешь. Я должен снова набить руку; после семидневного отсутствия немного теряешь навык.

«Темпест» против «фокке-вульфа»

В тот день небо было очень опасным. Мы безуспешно искали составы в районе Бремена. Фейрбенкс возглавлял отделение из шести [220] «темпестов» — я был вторым номером, Моссингс — третьим, Инглис — четвертым, Спеис — пятым и Дэнни – шестым. До начала нашего построения я сказал, что отделение неровное: три молодых неопытных летчика — это слишком много. Мы все же атаковали поезд на сортировочной станции. Нас встретила многочисленная и точная артиллерия. Спенс был поражен в левое крыло, у него было лишь время выбросить свой пылающий дополнительный бак. Фейрбенкс пикировал довольно круто, и мне было сложно следовать за ним; 40-дюймовые снаряды, которые я рассеивал по всему движению локомотива, не могли его полностью разбить. Я снова стремительно поднялся в облака, повсюду выпуская трассирующие снаряды; было очевидно, что мои нервы больше не могли выносить зенитную артиллерию. Фейрбенкс затем повел нас зигзагом в течение десяти минут до Оснабрюка. Оставив надежду найти еще один поезд, он взял курс 260° и провел нас снова над Руром. Дневной большой рейд выполняли 200 «Ланкастеров». Существовала большая вероятность встретить в том районе несколько «Мессершмитов-109».

Небо было все еще довольно плохим. Образовался тонкий полупрозрачный слой облаков размером 10/10 на высоте 10 000 футов и ниже смесь маленьких кучевых облаков, между которыми мы прокладывали наш путь. В таком месте вы не видите ничего, но вас видят все. Руководство вызывало нас:

— Алло, Талбот ведущий! Канари, пожалуйста!

— Алло, Кенвей, Талбот ведущий отвечает, Канари появится через десять секунд.

«Канари» было кодовым названием специального секретного аппарата, которым были снабжены «темпесты». Он посылал определенный радиолокационный сигнал, который обладал свойством увеличивать [221] радиолокационное эхо, в связи с чем изменялся цвет в катодных трубках, что позволяло начальнику ПВО района со значительно большей точностью, чем по приборам, отличить конкретное войсковое соединение от нескольких других на переполненном экране.

— Алло, Тал бот ведущий, Кенвей на связи. Вокруг немцы, возвращающиеся с Рура. Пока не могу дать ничего определенного!

Я отпустил защелку предохранителя и проверил мои отражающие прицелы. Дьявол! Лампочка перегорела. Я лихорадочно снял перчатки, нащупал маленький реечный бомбодержатель, где были прикреплены запасные лампочки, и открутил основание прицела.

— Будь настороже, так как немцы спускаются в три часа!

Я тихо выругался и посмотрел вверх, пора позаботиться о 30 «фокке-вульфах», выполняющих полубочку перед пикированием менее чем в 6000 футов надо мной и пикирующих на нас. Инстинктивно я бросил возиться с прицелами и повернул, чтобы атаковать вместе с другими пятью самолетами. Основание моего прицела, болтающееся на конце электрического провода, зацепило мне лицо, перчатки упали под сиденье, и 30-миллиметровый снаряд ударил мне в правое крыло, изрешетив мой фюзеляж. Плохое начало!

«Длинноносый» «фокке-вульф» практически коснулся меня и прошел подо мной, выполнив полубочку.

Все, казалось, произошло довольно нелепо.

— Прощайте, парни, я сбил его.

Это был несчастный голос Спенса — его «темнеет» вошел в штопор, чихая маслом и пламенем. Бедняга Спенс, он так гордился своим новорожденным младенцем. [222]

Сейчас дела действительно начали скверно пахнуть. «Фокке-вульфы» ловко разделились на группы по 5 или 6, пристроились к каждому из нас. Без орудийного прицела я вслепую и безуспешно стрелял во фрица, который на какое-то мгновение возник передо мной. Я был обезоружен и уже не мог принимать участия в шоу. Предупредил Фейрбенкса, он не ответил, и я решил двигаться сам. Мой двигатель начинал тревожно накаляться.

Передо мной столкнулись два «фокке-вульфа», и их спутавшиеся останки медленно падали, разбрасывая множество пылающих фрагментов. Раскрылся парашют и тут же исчез в облаке.

Преследуемый четырьмя немцами, я выполнил вертикальный подъем и ждал с поднятым кверху носом, чтобы остыли рычаги управления. Тревожный момент... нет сброса скорости... мой «темнеет» начал вибрировать. Я с силой дал ногой по панели руля управления, небо перевернулось — полубочка — я оказался вверх ногами. Потянул рычаг управления к себе — какое огромное напряжение! Безусловно, я плохо управлял своим «темпестом».

Один из «фокке-вульфов» без труда разгадал мой маневр, и его снаряды свистели рядом с моим капотом. Сейчас я пикировал вертикально. С моими семью тоннами я быстро набрал на индикаторе 500 миль в час и оставил «фокке-вульф» далеко позади. Я должен быстро выровняться, так как мое поврежденное крыло вибрировало и его наружная обивка, поврежденная шрапнелью, опасно порвалась.

Пересек Рейн на высоте менее чем 150 футов, под аккомпанемент взбешенной артиллерии. Кроме того, я плохо выбрал место для посадки и оказался на левом берегу на уровне земли в окружении Веселя. Как же била артиллерия! Участвовали даже пулеметы. Сейчас я понимал, почему все делали [223] обход через Гош. В тумане я не узнал Фолькель и оказался одному Богу известно где — над голладской сельской местностью. Все ветряные мельницы, все каналы и все города были похожи — карта не помогла. Я попросил Дезмонда сориентировать меня, и он направил меня прямо на базу.

Сел очень плохо, так как мои закрылки опустились только наполовину, и я боялся, что они могут выйти из строя в середине моего подхода к земле.

Инглис и Дэнни только что сели, Моссиигс совершал круговой облет. Фейрбенкса и Спенса сбили. Инглис и Моссингс каждый повредили по немцу, а на счету у Дэнни было три. Из-за силы стычки результаты невозможно было проверить.

Той ночью беспорядок был довольно удручающим.

Трагическое приземление

Сквозь грязное оконное стекло я наблюдал за отделением эскадрильи Еллоу-274, возвращающимся из вооруженной разведки. Лишь три самолета в круговом полете из четырех... и даже один из трех, казалось, был серьезно поврежден зенитной артиллерией.

Дезмонд позвонил мне по телефону и попросил сразу же прийти на контрольно-диспетчерский пункт. Как только я прыгнул в джип, два первых «темпеста» приземлились в боевом порядке. Я увидел красный свет лампочек Верей из контрольного пункта аэродрома. Дезмонд находился на балконе контрольно-диспетчерского пункта с микрофоном в руке. Забыв о ступенях, я быстро оказался возле него, вскарабкавшись по наружной лестнице. [224]

— Это Алекс, — сказал он, протянув мне свой полевой бинокль. — Дайте ему совет.

Бедняга Алекс, должно быть, получил 37-миллиметровый снаряд, и одна из ног его шасси жалко висела, колесо было наполовину оторвано. Эту ногу необходимо было поднять во что бы то ни стало; в таком состоянии ему никогда не удастся сесть на «брюхо».

— Алло, Алекс! Пьер на связи, попытайся поднять левую ногу!

Ответа не последовало. Я повторил снова, заставляя себя говорить медленно и отчетливо. Наконец, спустя несколько секунд голос Алекса зазвучал в громкоговорителе неуверенно и спазматически:

— Извини, я не могу.

- Попробуй снова, — настаивал я. Рев его двигателя с открытым дросселем, пропеллер на малой скорости привлекали внимание каждого. Я видел людей, забирающихся на крыши домов и толпящихся у дверей и окон. Прибыли Хибберт и Брукер, тревожно следя за фигурами самолета, — он пикировал, поднимался вверх, покачивая своими крыльями, пытаясь освободить чертово колесо. Наконец после пикирования объект отделился от самолета, но была все еще гидравлическая нога.

— Алекс, попробуй углеродную бутылку!

Это был его последний шанс. В бинокль я видел, что нога начала медленно, рывками двигаться в углубление крыла.

— Алло, Пьер, я использовал свой углерод, а нога все еще заблокирована.

Его голос дрожал. Бедняга! Как хорошо я понимал его панику! Он был совершенно один там, борясь со всеми этими сложными механизмами, которые сейчас превратились для него в смертельную [225] ловушку. Я почти видел его, залитого потом, задыхающегося, отчаянно бьющего по рычагу шасси, все еще давящего на рычаг углеродной бутылки, хотя она была пуста.

Появилась «скорая помощь» и подъехала к дальнему краю взлетно-посадочной полосы, ее двигатель продолжал работать вхолостую. Затем появился пожарный механик; команда в асбестовых костюмах была похожа на глубоководных ныряльщиков. Подъехал джип «Скорой помощи». Алекс снова связался со мной.

— О'кей, Алекс, заходи на посадку на «брюхе». Отключай радио.

— Боже! Клостерман, скажи ему: пусть выбрасывается с парашютом! — закричал Брукер.

Слишком поздно, он отключил радио.

«Темпест» начал свое приземление. Я стремительно слетел с перил и прыгнул в джип. Пожарный механик взял зацепление и двинулся вперед. Люди устремились вдоль пути по периметру. «Темпест» потерял высоту и быстро приближался. Сверкающий диск винта неожиданно развалился, когда Алекс отключился. Он превосходно выровнялся. Хвост и закрылки внизу, он приблизился к кирпичной взлетно-посадочной полосе.

Я ступил на акселератор, преследуемый звонком пожарного механика и сиреной «скорой помощи».

«Темпест» почти коснулся земли — прозрачный капот отлетел в воздух. Сейчас! Ужасный скрежещущий звук, винт покоробился, и 8 тонн упали на скорости 200 миль в час. С ударом, подобным грому, самолет на наших глазах подпрыгнул при посадке на добрых 30 футов в воздух, перевернулся и шлепнулся на спину с задранным кверху хвостом, в стене огня. Кирпичи полетели в воздух. Оглушающий взрыв, ослепляющий свет и тут же [226] ужасные 20-ярдовые языки пламени, смешанные со скрученными спиралями черного дыма с яркими вспышками.

Я нажал на тормоза в 50 ярдах от топки и выпрыгнул, а пожарная машина буквально набросилась на пламя, сплевывая углеродную пену через свои 6 форсунок с высоким напряжением. Выпрыгнула пожарная бригада, вооруженная топорами, за которой следовали санитары.

На расстоянии 30 ярдов воздух был таким горячим, что обжигал горло, словно спирт. Когда огонь добрался до боеприпасов, из пламени начали брызгать искры. Воздух заполнили сухой треск взрывов и свист фрагментов самолета.

Один из пожарников, пытаясь продвинуться в ад, упал. Его подхватили сзади, словно черное, закопченное бревно. Он выбрался из своего асбестового костюма, забрызганного жидким алюминием, зашатался и упал лицом вниз, его рвало. Пламя гудело, дым жег глаза. Пожарные продолжали поливать галлонами молочной жидкости, которая брызгала, превращалась в водяной пар или текла по кирпичам.

Жар становился все меньше, и сквозь языки пламени начал показываться разбитый вдребезги каркас «темпеста» — выпотрошенный двигатель показывал свои медные внутренности, забрызганные землей, скелет хвоста самолета, разбитый на осколки фюзеляж, крылья, разорванные взрывом пулеметных лент.

Огонь сейчас был почти побежден. Под кипящей пеной можно было видеть неопределенный перемещающийся красный накал. Идя по колено в пене, мы ринулись вперед. В горло пошла ужасная вонь горящей резины, нас стало рвать. Посыпалась мелкая белая пыль порошкообразного алюминия. Затем звуки топоров, врезавшихся в остатки кабины.

— Легче, парни, легче! [227]

Руки в перчатках оторвали спутанные фрагменты, выбросили куски раскаленного добела металла, который упал с шипением на траву, а затем... я не знаю, что заставило меня подойти ближе.

Они осторожно высвободили красно-черную массу, на которой все еще держались кусочки обугленной одежды. Привязные ремни и ремни парашюта сгорели, а под кровоточащей коркой можно было представить раскаленные добела металлические пряжки, которые прогрызли себе путь к костям.

Я почувствовал, как пот застыл у меня на спине. Ноги не держали меня, я сел в жидкую грязь пены и золы, согнулся пополам, и у меня началась безудержная рвота.

На следующий день такая же трагедия случилась с другим летчиком, который также пытался сесть на своем «темнеете» на «брюхо».

25 февраля 1945 года. Еще один отвратительный день. Снег, ветер. Видимость нулевая: полет был невозможен. Тем не менее Центр управления утвердил немедленную готовность двух отделений «темпестов» — одну из 486-й и вторую из 56-й эскадрильи, вместе с отделением «Спитфайров-XIV» из 41-й эскадрильи. Эти три отделения были назначены к полетам по очереди с рассвета.

Около 15.00 погода немного прояснилась и 6 «спитфайров» быстро взлетели. При таком ужасном холоде им было нелегко завести свои двигатели, и мы смотрели на них через окна, делая язвительные замечания. Наконец одна пара взлетела, за которой через три минуты последовали остальные. Спустя четверть часа последние четыре вернулись и сели, не сумев объединиться в облаках. Но они сказали нам, что первые два прыгнули на немецкий реактивный самолет. [228]

Мы услышали остаток этой истории тем же вечером в баре: летчики 41-й были определенно довольны собой и не позволили никому забыть об этом. Старший лейтенант авиации Джонни Рейд, DFC, вскоре после того, как он быстро взлетел, заметил — поскольку он патрулировал мост Ниджмеген на высоте 10 000 футов — один из самых последних и редких самолетов люфтваффе — «Арадо-234», прокравшийся к нашим границам на уровне земли. Спикировав прямо вниз, рискуя оторвать крылья, Джонни сблизился с ублюдком на повороте и, стреляя по нему в упор, осторожно посадил его в пламени менее чем в 100 ярдах от штаба Бродхёрста в Айндховене.

Нам сказали, что АОС был очень доволен, так как группа американских журналистов была свидетелем операции, и это был первый «Арадо-234», без сомнения пораженный.

После этого события летчики 41-й вновь возобновили добрый старый спор о «спитфайре» и «тем-песте» и преследовали нас насмешками. «Вы, «темпесты», — говорили они, — лихачи, думаете, что вы кошачьи усы, а вы семитонные развалюхи, вашим четырем пушкам никогда бы не удалось подцепить ни одного из них. Вы напрасно надоедаете нам выдумками о ваших возможных пикированиях и невероятной крейсерской скорости!»

Мы, естественно, отвечали колкостью на колкость, что этот немец, должно быть, очень хотел совершить самоубийство. Кроме того, мы видели самолет Рейда после приземления; крылья его бедного «спита» покоробились гармошкой, с поверхности сошла вся краска, заклепки треснули, а фюзеляж был скручен. Как раз для свалки! И мы прекратили спор заключительным аргументом, который уже надоел летчикам «спитфайров», что наша посадочная скорость выше, чем их крейсерская. [229]

Так как я сам был бывшим летчиком «спита», Фрэнк Вулли пытался привлечь меня в качестве судьи. В течение десяти минут я разглагольствовал, давал неубедительные объяснения, приводил математические формулы, и все были удовлетворены. Совместная выпивка все сгладила; мы пили за летающих мошек, а они за летающие автобусы, и мы все пошли спать в превосходном настроении.

«Темпесты» против «мессершмитов»

Расследуя последние события, особенно когда был сбит самолет Фейрбенкса, оперативный отдел и Центр управления решили, что лишь боевое формирование, как минимум, из восьми самолетов может вести операции далеко на вражеской территории. Кроме того, два боевых формирования должны одновременно выполнять скольжение, следуя параллельными курсами и менее чем в 60 милях один от другого, так, чтобы они смогли помочь друг другу.

Ведя «талбот», я выполнял скольжение с восемью «темпестами» из 274-й районе Ганновера. Где-то недалеко от нас выполняла операцию 486-я. В 15.05, после осмотра аэродромов в Ганновере и Лангенхагене, я взял курс 320° на Вунсдорф, откуда обычно вели операцию две эскадрильи «мессер-шмитов». По радио я предупредил Макки, который вел 486-ю:

— Алло, Рейлроуд, переключись с X — Харри на Б — Бейкер.

Вунсдорф с двумя огромными взлетно-посадочными полосами в форме креста Святого Эндрю, казался пустынным, хотя поле было в довольно хорошей форме. Оставив озеро Стайнхудер слева от меня, я направился к Бремену. [230]

15.15. Мы были в поле зрения Хойи, базы ночных истребителей. На повороте 360° я решил взглянуть вокруг и перегруппировать свои «темпесты», которые были рассеяны в небе на расстоянии 3 миль.

— Давай, Талбот, кончай волынить, присоединяйся!

Во время поворота я автоматически пересчитал свои самолеты. Дьявол! Там был восьмой? Я покачал своим «темпестом», чтобы посмотреть слепое пятно, образованное хвостом моего самолета.

— Талбот, бросай левый борт!

У меня было время лишь на то, чтобы крикнуть это в микрофон. В 3000 футов надо мной показались «109-е» с Вунсдорфа, безукоризненно построенные, от 40 до 50 «мессершмитов».

— Поднимайся и уходи в сторону. Не дай скорости упасть.

Они увидели нас. Мгновение колебания — и они тут же оказались над нами, покачивая своими крыльями. Они разделились на две группы, одна повернула налево, другая — направо.

— Алло, Рейлроуд, лучше помоги нам. Было бы безопасней получить помощь от 486-й!

Все выглядело так, как если бы меня собирались схватить, зажать между двумя группами немцев. Лучше попытаться вернуться в Ганновер и не рисковать.

Чего ждали немцы? Они, казалось, беспокоились, заподозрив что-то. Теперь там были Блю-4 и Блю-3, летевшие в полмиле позади меня.

— Блю-3 и -4, ради бога, присоединяйтесь!

Мне бы лучше попытаться и установить контакт, не вступая в бой, пока не появится Макки. Я слышал, Кенвей связался с ним по радару.

— Блю-3 и -4, присоединяйтесь!

Эти два идиота собирались все испортить! Там около 15 «109-х» вышли из общего формирования [231] из левой группы и пикировали на них. Блю-3, должно быть, свихнулся, он, казалось, просто не видел, что те идут.

— Талбот Блю-3, отрывайся!

О черт! Мне придется атаковать.

— Талбот, разбивай левый борт. Атакуй!

Я сократил свой поворот с открытым дросселем и помчался помогать двум тюфякам. Первый «109-й» открыл огонь по проходившему мимо Блю-3. С одним крылом, оторванным 30-миллиметровым снарядом, «темпест» вошел в штопор.

Я повернул и пошел на «мессершмита», который также повернул и пошел на меня. Он скользил на крыле, и я увидел, что его огромный кок воздушного винта образовал спираль ударных подразделений немецких ВВС. Я вел огонь из моих четырех орудий одновременно — один снаряд у его левого крыла... еще два на обтекателе... взрыв... «109-й» прошел подо мной в 60 футах, оставив хвост густого черного дыма, и исчез. С пальцем на кнопке пуска я прошел прямо сквозь густой рой пикировавших «109-х». Боясь столкнуться, я не предпринимал никакого маневра.

Я все призывал моих летчиков держать скорость выше 300 миль в час, так как «109-е» поворачивали лучше нас на низкой скорости, и нам приходилось следить за 30-миллиметровыми орудиями у них на винте — это не дало бы второго шанса. Самая лучшая техника — выполнить спиральное пикирование, набрать скорость 450 миль в час, выполнить прямое вертикальное пикирование, а затем повторить все снова. С другой стороны, «109-е», зная, что мы пикируем быстрее их, попытаются загнать нас на высоту 16 000 футов, где наши «темпесты» становятся неповоротливыми, а двигатели инерционными. [232]

Я сделал неверный шаг и позволил четырем агрессивным «109-м» загнать себя в угол, откуда они не позволили бы мне уйти. Я обогнал их внизу, но когда выпрямился, они нагнали меня и один за другим открыли огонь. Эта канитель с набиранием и снижением высоты могла плохо кончиться.

Это было самым неприятным. Справа от обтекателя видишь их винты, белые следы у концов их крыльев, большой воздухозаборник к компрессорам наддува — затем вдруг вспыхивает стаккато стреляющих 20-миллиметровых орудий, в центре более спокойных, производящих огонь налетом по три 30-миллиметровых снаряда, которые направляются к вам самым сверхъестественным способом. Мой двигатель, как обычно, перегревается.

Сержант Кэмпбелл шел как привязанный к хвосту моего самолета и точно повторял все мои отчаянные маневры. Его жизнь зависела от этого. Тем не менее его задели, и на повороте я заметил, что у него по фюзеляжу текло масло. По радио я крикнул ему продолжать поворот нормально, пока я зайду за него, чтобы прикрыть.

С усилием потянув ручку управления на себя, я выполнил бочку с рывком, и он пошел вперед. Благодая этому я оказался бок о бок со «109-м», немного ниже его, на расстоянии менее 10 ярдов. Солнце, отражаемое капотом, мешало видеть лицо летчика. Это была одна из самых последних машин — «Мессершмит-109К» с новым деревянным рулем направления. Он открыл огонь и попытался выполнить бочку через меня. Прошел над моей кабиной медленно на спине, и, глядя вверх, я мог видеть его черные, с желтым контуром кресты. Пытаясь проскользнуть к нему в тыл, я вдруг дросселировал назад, но он был хитрым малым, и до того, как я успел шевельнуться, он резко повернул [233] и улетел, стреляя из своего 30-миллиметрового орудия.

Один из его снарядов рикошетировал в мой обтекатель, взорвался и изрешетил крыло шрапнелью. В тот самый момент произошли два взрыва на крыле его «109-го», и он, в свою очередь удивленный, убежал и пошел в штопор. Это Кэмпбелл подстрелил его и спас меня. Как раз вовремя!

Десяток «109-х» вышли из потасовки и кружили над нами в облаках, ожидая легкой добычи.

«Темпест» загорелся, и летчик Александр оказался в беде. Другой вышел из воздушного боя и начал бесцельно поворачивать на 180° — это был тот адский Блю-4, как обычно, вечно сонный. Следуя за Кэмпбеллом, чей двигатель серьезно пострадал, я двинулся к нему на полной скорости, по пути выпуская на «мессершмит» шквал огня. Лишь благодаря счастливой случайности я попал в него, и он поспешно ушел, фонтанируя гликолем через выхлопные трубы.

Мы были в полумиле от Блю-4, когда шесть «109-х» пикировали на него, по 3 с каждой стороны. Чудом он увидел их приближение, но в панике вместо подъема пикировал. Эти «109-е», набрав необходимую скорость, легко нагнали его. — Блю-4, поворачивай на правый борт! Я кричал ему, чтобы он прошел подо мной и «109-е» оказались бы в пределах досягаемости моих орудий. «Темпест», преследуемый тремя «109-ми», прошел ниже и чуть впереди меня на расстоянии 50 ярдов. Один из немцев открыл огонь. С силой дав ногой по панели руля направления, я умчался и открыл огонь под углом 45°. Сосредоточившись на своей цели, он не видел моего приближения.

Я осторожно скорректировал свою цель: в поле зрения четыре кольца — осторожный взгляд назад; [234] Кэмпбелл честно прикрывал меня. Снаряды из моих четырех орудий рассекли воздух; вспышка под «брюхом» «мессершмита», сноп искр, толчок, и он разлетелся на кусочки, его крылья оторвались, двигатель пылал. Все, что осталось в небе, это большое облако черного дыма и в преисподней горящие фрагменты, обрамляющие медленно падающий парашют.

- Алло, Талбот Ред ведущий, Ред-2 вызывает. Иду домой; давление масла.

Это был Кэмпбелл. Его непорядок с давлением масла не был неожиданным. Надо идти домой.

— Самолет Талбота, восстанови формирование!

Как раз в тот момент 8 самолетов выскочили из-за облаков — воздушный налет. Но это были «темпесты» Рейлроуда. Они немедленно направились к «мессершмитам», рассеянным в небе. Немцы не вступили с ними в бой и парами направились к облакам широкими восходящими спиралями.

— Талбот, встреча над базой, набор высоты 10. По пути я пикировал вниз, чтобы взглянуть на горящий на земле самолет: это был «темпест», который перевернулся, пытаясь сесть на «брюхо» на поле с молодой пшеницей. Я прошел снова, чтобы посмотреть на регистрационные буквы. Боже, это был один из моих — «JJ-Y-G», — который был Блю-1. Никаких признаков летчика.

Я послал Ред-4 сопровождать Кэмпбелла и кратчайшим путем, по курсу 265°, доставить его в Фолькель. Затем вернулся через Оснабрюк, чтобы прикрывать их на расстоянии моими двумя оставшимися самолетами, вместе с Рейлроудом, который вскоре присоединился к нам.

Когда я прибыл в Фолькель, Ред-4 сказал мне, что двигатель Кэмпбелла вышел из строя в трех милях от Рейна, который ему удалось пересечь только в скольжении. Он, несомненно, правильно [235] выполнил приземление на «брюхо» на поле. В самом деле, после обеда появился на джипе Кэмпбелл с несколькими артиллеристами. Он широко ухмылялся, несмотря на перевязанную голову, синяк под глазом и два шва на губе.

«Крысоловка»

«Мессершмиты-262» определенно причиняли нам неудобство. Эти чертовы реактивные самолеты появлялись на нашем фронте в постоянно увеличивающемся количестве. Каждый день на рассвете и в сумерки они по одному появлялись на уровне земли, чтобы сфотографировать наше расположение. Время от времени, лишь для разнообразия, появлялись патрули из б или даже 12, обстреливали пулеметным огнем или бомбардировали наши границы.

Для авиадиспетчеров Кенвея они были трудной задачей.

Радар не мог точно определить их, так как посты передвигались по горизонту на 360° слишком медленно, чтобы фиксировать эхо ударов «Мессершмитов-262», идущих со скоростью почти 600 миль в час на уровне верхушек деревьев.

Армейская группа не понимала этих технических тонкостей и требовала немедленных мер по прекращению этой вооруженной разведки. Бедняга командир авиационного звена Лэпсли ломал себе голову, пытаясь найти средства перехватить 262-ю с «темпестами», способными летать лишь 490 миль в час. Наконец он и Брукер разработали «крысиный код» (позже названный летчиками «кодом ублюдка»).

Суть операции была в следующем. Две пары «темпестов» постоянно находились в состоянии боевой [236] готовности, то есть самолеты стояли на взлетно-посадочной полосе, практически готовые взлететь по тревоге, летчики в своих кабинах уже были пристегнуты ремнями, палец находился на стартере, двигатели были разогреты, радио включено.

Как только «262-й» пересек Рейн и направился к нашим границам, Лэпсли послал контрольному посту летчиков предупреждение следующего содержания:

— Алло, Талбот ведущий, карабкайся, крыса, карабкайся, крыса!

Двигатели немедленно завели, загорелись три красных света Верей, чтобы осветить круг и дать «крысоловам» преимущество. Добыча была очень быстрой, поэтому схватить ее было нелегко; два «темпеста» немедленно направились к Рейну/ Хопстену на базу реактивных истребителей. Точно восемь минут с начала сигнала тревоги «темпесты» будут патрулировать подходы к Рейну на высоте 10 000 футов, пытаясь схватить «Мессершмит-262», возвращающийся из своего рейса, которому перед посадкой придется снизить скорость, чтобы выпустить свое шасси и закрылки.

За одну неделю таким образом мы доставили 8 «крыс». Мне не повезло, и я упустил двух, которые проскользнули у меня между пальцев. Второй явился полным триумфом для ребят зенитной артиллерии в Фолькеле. «Крысиная схватка» только что закончилась. Я взлетал, сопровождаемый вторым номером, когда «262-й» с шумом промчался над полем почти в сотне ярдов позади меня. По чистой случайности и Божьему провидению два «бофора» постов SE-4 и -5 указывали правильное направление, и группы заняли необходимые позиции. Каждое орудие стреляло из одной обоймы с вероятностью миллион к одному, и «Мессершмит-262» остановился и распался в воздухе. [237]

Немцы скоро нашли выход из «крысоловки». «Мессершмитам» было приказано возвращаться домой на полной скорости на уровне земли, что очень затрудняло их обнаружение, из-за их маскировки, и не замедлять скорости, пока не достигнут полосы зенитной артиллерии. Оказавшись там, они могли благоприятно и в полной безопасности садиться.

На границе между главными восточными и западными взлетно-посадочными полосами на Рейне на расстоянии 5 миль располагались в двойную линию 160 учетверенных 20-миллиметровых зенитных установок. Они образовывали непроницаемый стальной занавес, под которым фрицы могли проскользнуть и спокойно приземлиться.

За одну неделю мы потеряли три «темпеста», которые пытались атаковать немецкие самолеты в этой полосе зенитной артиллерии. Не было никакого смысла упорствовать. Были отданы четкие приказы, запрещающие любую атаку «Мессершмитов-262» в радиусе б миль от Рейна. Это значительно уменьшило наши шансы сбить какой-нибудь самолет.

7 марта 3-й корпус 1-й американской армии достиг Рейна в Ремагене и благодаря необычному стечению обстоятельств обнаружил неповрежденным мост в Людендорфе. 9-я бронетанковая дивизия захватила его в два счета, и генерал Бредли начал использовать его как плацдарм. За пару дней эта территория на правом берегу Рейна стала такой угрозой для немцев, что они предприняли отчаянные попытки снести мост. Были брошены силы люфтваффе, и американские истребители, которые не имели подходящих баз на доступном расстоянии, скоро были измотаны. Позвали на помощь ВВС Великобритании, и, так как «темпесты» были единственным самолетом, пригодным [238] для прикрытия Ремагена, пока велись боевые действия из Голландии, эта задача пала на нашу долю.

Я возглавлял первые из этих защитных миссий. Наши 8 «темпестов» пролетели над Рейном через Кельн и достигли Ремагена, где нас встретила опасная американская зенитная артиллерия. Янки были в таком нервном состоянии, что даже после того, как мы подали обычные опознавательные сигналы, они продолжали иногда выпускать на пас огонь из «бофоров». К третьему залпу, который задел меня в то время, как я собирал шрапнель в крыле, я почувствовал, что не очень хочу продолжать обеспечивать этим джентльменам учебную стрельбу. Я находился в таком состоянии, что мне хотелось сделать поворот на 180° и отправиться домой. Но... о ужас!.. Мы оказались лицом к лицу с полной армадой из 7 или 8 «Арадо-234», прикрываемых тремя десятками «мессершмитов», пикирующих вниз на тот несчастный мост.

С открытым дросселем я спустился вниз и летел позади их. В тот момент, когда я открывал огонь по «Арадо-234», находящийся на расстоянии тысячи ярдов, четыре десятка «длинноносых» «Та-152» появились из-за облаков у меня слева. К дьяволу «арадо»! По радио я приказал формированию лететь прямо. Скорость стремительно нарастала — 420, 450, 475 миль в час. Я устремился вниз под углом 50°; 7 тонн моего самолета, которые тянули 3000 лошадиных сил, получили ужасное ускорение. «Арадо» аккуратно выровнялся, заметно пошел по траектории, которая привела его на уровень Рейна на несколько ярдов ниже моста. Я был позади в 800 ярдах, но не смел вести огонь. Я почувствовал, что на этой скорости стрельба из моих орудий, несомненно, повредит [239] мои крылья. Находясь все еще позади немца, я произвел заградительный огонь из 40-миллиметровых орудий и тяжелых «MG». Вполне отчетливо увидел, как «арадо» сбросил две бомбы. Одна из них рикошетировала в мост, а другая ударила по дороге, ведущей к мосту. Я прошел слева от моста в 40 ярдах, прямо после его взрыва. Мой самолет уносило, словно клок сена, и он терял равновесие. Я инстинктивно закрыл дроссель и потянул ручку управления на себя. Мой «темпест» выскочил, словно пуля, на высоту 10 000 футов, и я оказался вверх ногами прямо в облаках, обливаясь от испуга потом. Сильнейшая вибрация — мой двигатель перестал работать, — и поток грязи, масла и скобяных изделий ударил мне в лицо. Я шлепнулся, словно свинцовый груз, а затем мой самолет вошел в штопор. Штопор на «темпесте» — самая опасная вещь. После одного-двух поворотов беспомощно раскачиваешься, ударяешься о стену кабины, несмотря на привязные ремни.

При полном качании я дернул за механизм размыкания капота, он отломился у меня в руках. Я попытался встать на кресле, чтобы сгруппироваться, но забыл отстегнуть ремни и получил удар по голове ужасной силы. Когда вышел из-за облаков, я был все еще в штопоре — там внизу была земля, менее чем в 3000 футов. Я надавил ручку управления прямо вперед и широко открыл дроссель. Двигатель кашлянул и вдруг снова загорелся, получив резкий толчок. Штопор перешел в спираль; я осторожно проверил рули высоты, которые слушались хорошо, но поля пролетали у меня перед ветровым стеклом. Я выровнялся менее чем в 100 футах от земли.

Близкое приближение. Я поднял свой шлем и почувствовал, что волосы пропитались потом. [240]

Точно и быстро определил свое местонахождение: я был на правом берегу Рейна к северу от американского плацдарма. Взял курс 310° к дому и по радио сообщил своему патрулю место встречи над Кельном на высоте 13 000 футов. Как раз в этот момент меня вызвал Кепвей:

— Алло, Талбот ведущий, Кенвей на связи. Где ты сейчас? Перехожу на прием!

Я быстро ответил:

— Алло, Кенвей, Талбот ведущий отвечает: я нахожусь в 20 милях к северу от Ремагена, вдоль Рейна. Конец связи.

Сегодня Лэпсли персонально контролировал Кенвея, я узнал его протяжное произношение.

— О'кей, Пьер. Осторожно, кружит пара крыс. Конец связи.

Я внимательно следил. У меня было достаточно горючего, и я решил выполнить под облаками спокойный поворот на 360°, чтобы попытаться засечь двух упомянутых «крыс».

Спустя несколько секунд по Рейну начали летать трассирующие снаряды зенитной артиллерии, и я увидел два длинных тонких серых следа, извивающихся прямо над землей.

Это был «262-й». Он превосходно выглядел со своим треугольным фюзеляжем, напоминающим голову акулы, крохотными крыльями в форме стрел, двумя длинными турбинами, серым камуфляжем в зеленых и желтых пятнах. На этот раз мое положение не было уж слишком плохим, я находился между ним и его базой. Еще раз я сломя голову пикировал, чтобы набрать максимально возможную скорость. Он меня еще не видел. Небольшой поворот на элеронах — и я поднялся к нему по касательной. Я делал небольшую корректировку скорости, когда вдруг два длинных пламени хлынули из его реактивного двигателя — он [241] увидел меня и открыл огонь. Я был в 300 ярдах от него. Я выпустил первую очередь огня. Промах. Улучшил коррекцию и снова открыл огонь, хотя он нагонял меня. На этот раз я увидел две вспышки на его фюзеляже, затем одну на крыле. Расстояние сейчас было 500 ярдов. На правой турбине раздался взрыв, который сразу же изверг огромный столб черного дыма. «262-й» резко заскользил на крыле и потерял высоту. Наши скорости сравнялись, составив расстояние между нами около 600 ярдов. У меня на пути был дым, и я снова упустил его. Странные красные шары, плывущие в этом дыму, ослепили меня. Боже! Сдавило две мои пушки с левого борта. Я больше стремился направо, чтобы выравнить скольжение, а мои две другие пушки тоже сдавило. «Мессершмит-262» летел на одном двигателе. Я был в полном бешенстве. Казалось, что в моей пневматической системе была течь — датчик не показывал никакого давления. Я был просто багровый от ярости. Я шел за «262-м» в надежде, что его вторая турбина перегреется.

Спустя мгновение именно мой двигатель начал перегреваться. Со злости я поклялся себе снять скальп с того идиота, который написал с министерство авиации в техническом бюллетене, что «Мессершмит-262» не может лететь только на одной турбине.

Из-за всего этого я напрочь отдалился от моего звена, которое, должно быть, беспокоилось за меня над Кельном. По радио я сообщил Маскаирну ситуацию, и мы вернулись в Фолькель в сумерки.

Я был в ужасном настроении. Ко всему прочему, одна из моих шин взорвалась при посадке. Мне пришлось ждать на ледяном ветру, пока ее заменят, чтобы я смог вырулить на парковку и отправиться на обед. [242]

Разгром поезда

В предрассветной мгле среди длинных дымков над однообразными заснеженными равнинами начал подниматься столб дыма. Затем другой, чуть дальше, вдоль черной линии, извивающейся в безупречной белизне сельской местности.

— Талбот ведущий, поезд, два часа!

В морозном воздухе 4 «темпеста» стремительно спустились до высоты 3000 футов, и их гладкие крылья схватили первые лучи тусклого рассвета. Мы направлялись ко второму поезду, и инстинктивно четыре руки в перчатках, онемевшие от холода, уже толкали стойку рычага, чтобы сделать отличный бросок. Сейчас мы могли различить локомотив и напротив него платформу с зенитной артиллерией и поезд, мучительно волочащийся сзади.

Не сбросив дополнительные баки, мы пошли на мелкое пикирование с открытым дросселем... 350... 380... 420... 450 миль в час. В моем пересохшем горле пульсировала кровь — все еще тот старый страх зенитного огня. Остается одна-две мили. Я начал осуществлять свою цель, находясь впереди локомотива на расстоянии около 20 ярдов.

Сейчас! Напряженный, я наклонился вперед. Лишь 800 ярдов. Первый взрыв трассирующего снаряда — стаккатные вспышки четырехкратной 20-миллиметровой зенитной установки — колеса локомотива, тормозящие всеми сдавленными тормозами. 500 ярдов. Я плавно скользил над заснеженными вспаханными полями. Стаями летали грачи. Мои орудия грохотали — машинист выпрыгнул из своей кабины и покатился в канаву. Мои снаряды взорвались на набережной и пробили черную дыру, которая имела угрожающие размеры в моих прицелах. [243]

Затем дымоход стал извергать горячую струю пламени и шлаков, окутанных паром. Небольшое надавливание на ручку управления, чтобы не задеть телеграфные провода, быстрое пикирование сквозь дым, затем в ветровом стекле, покрытом маслянистой сажей, я еще раз увидел небо. С усилием надавив на ручку управления, устремился в зигзаги. Тлеющие угли, казалось, летали вокруг моего самолета, но я не мог сказать, были ли они от снарядов зенитной артиллерии или рикошетировали от моего номера второго. В воздухе начали зависать обычные белые клубы дыма.

Взгляд назад. Окутанный сажей локомотив исчез, выбрасывая пар струей. Люди выбирались из дверей и сносили набережную, словно возбужденные муравьи.

Меня догнали Ред-3 и Ред-2, а Ред-4 все еще увертывался от очень плотного зенитного огня, идущего потоком от трех платформ с зенитками. Своему отделению я отдал приказ выполнить широкий восходящий поворот и взять курс на второй поезд. О его прибытии, конечно, предупредили по радио. Он подошел к остановке, из него вертикально поднимался дым. Я покачал крыльями, не способный решиться. Нет смысла атаковать его, так как команды, должно быть, ожидают нас и готовы к действию.

— Алло, Талбот, не вступайте, парни, они осведомлены. Прорывайтесь на правый борт, один, восемь, ноль!

Боже! Ред-4 сошел с ума! — Талбот Ред-4, не атакуй! «Темнеет» все продолжал спускаться вниз, показывая на локомотив.

— Возвращайся. Брось дурить!

Зенитная артиллерия открыла огонь, и я увидел следы дыма, идущие от крыльев Ред-4, — он [244] горел. Затем почти невероятной силы взрыв вдоль фюзеляжа. «Темпест» продолжал лететь. Он медленно летел почти на спине, не заметил одну из зенитных установок и врезался в нее. Я выругался и услышал взрыв. От разбросанных обломков сразу же поднялся неизбежный гриб густого черного дыма, образуемый горящим бензином.

— О'кей, Талбот, идем домой.

По пути мы атаковали еще три поезда.

Еще одна трагедия произошла, когда мы садились. Моему третьему номеру зенитная артиллерия пробила крыло, поэтому он садился первым. В сотне ярдов от аэродрома «анзон», исполнявший длинный плоский подход, вдруг появился под ним. Два летчика не могли видеть друг друга и машинально направились один к другому. Ред-3, очевидно, выключил свое радио, так как не слышал отчаянный вызов оператора взлетно-посадочной полосы. В последний момент «анзон» резко отклонился от курса, но было слишком поздно. Спутанные останки двух самолетов горели ярким пламенем напротив контрольного трейлера. Семь смертей. «Анзон» вез пятерых новых летчиков для укрепления авиазвена.

Вальтер Новотни

Вальтер Новотни умер. Наш враг, каким он был для нас в нормандском и германском небе, умер после ожогов в госпитале в Оснабрюке. Люфтваффе, чьим героем он был, ненадолго пережило его смерть, которая была, так сказать, поворотной точкой воздушной войны. Тем вечером в столовой его имя часто слетало с наших губ. Мы говорили о нем без ненависти и злобы. Каждый из нас вспоминал о нем с уважением, почти с любовью. Дело в том, [245] что на этой войне имело место чувство профессиональной солидарности, объединявшее летчиков-истребителей воюющих сторон, — странное на первый взгляд чувство, которое было, однако, превыше всех трагедий и предрассудков. Война была ужасной бойней: разрушенные бомбами города, массовая резня в Орадоре, руины в Гамбурге. Мы сами испытывали отвращение, когда наши снаряды взрывали мирные деревенские улицы, кося огнем женщин и детей возле немецких танков, которые мы атаковали. По сравнению с военными действиями на земле, в грязи и крови, в оглушающем грохоте ползающих отвратительных танков, наши схватки в небе с Новотни и его «мессершмитами» были чем-то чистым.

Воздушный бой в небе... Это серебряные мошки танцуют в грациозной арабеске, это прозрачный узор молочных инверсионных следов — самолеты скользят в безграничном небе. Мы, конечно, участвовали и в менее благородных сражениях — например, та бомбежка самолетов в предрассветной мгле зимнего утра, когда пытаешься не думать о пронзительном вопле ужаса, не видеть наших снарядов, уничтожающих леса, разлетающиеся на осколки окна, машинистов, корчащихся в горячих струях пара, несчастные человеческие существа, пойманные в капканы пассажирских вагонов, охваченные паникой от рева наших двигателей и рявканья зенитной артиллерии. Нам приходилось делать нечеловеческую, аморальную работу, так как мы были солдатами, а война есть война. Но мы смогли подняться над всем этим, отдавая честь смелому врагу, который умер, говоря, что Новотии был одним из нас, частью нашего мира, и в нашем чувстве не было идеологий и границ. Это чувство товарищества не имело ничего общего с патриотизмом, демократией, нацизмом или человеколюбием. Тем вечером, [246] когда мы думали о смерти Новотни, мы чувствовали это инстинктивно, а что касается тех, кто пожимал плечами, они просто не могли этого понять — они не были летчиками-истребителями. Разговор прекратился, кружки пива были пусты, радио молчало, так как было уже за полночь. Брюс Коул, который не был ни летчиком, ни философом, сказал такие слова: «Кто бы ни был тот первый, кто посмел нарисовать на крыле самолета опознавательные знаки, он свинья!»

В мае 1944 года Жак и Юль пережили довольно сильное столкновение с Новотни над Ле-Гавром. Много раз в Нормандии в 602-й эскадрилье нам приходилось сводить счеты с ним. Он обстреливал пулеметным огнем нашу взлетно-посадочную полосу утром 21 июня, сбил над Базенвиллем три «дакоты», перевозившие по воздуху бочки с бензином, и спустя несколько дней участвовал в стычке над Арроманчесом с разнородным боевым формированием американских «лайтнингов» и норвежских «спитфайров», которые потеряли три «Р-44» и два «спита», а один «109-й» разбился в 100 ярдах от нашей столовой.

В то время Новотни был уже великим асом люфтваффе и командовал тремя эскадрильями истребителей в Дройксе. Его самолетовылеты были легко опознаваемы, так как он всегда был в «Фокке-Вульфе-190» и вел «Мессершмит-109».

Новотни снова неожиданно появился, командуя ягдгешвадерами 52 на Рейне/Хопстене, когда мы прибыли в Германию. Со времени шоу 1 января люфтваффе не имело, грубо говоря, центрального управления и авиазвенья были предоставлены сами себе. В отличие от нечетких руководств свыше командование на местах было чрезвычайно осторожным. Каждая группа подразделений в люфтваффе стремилась к основному аэродрому, к которому [247] прикреплялись и несколько подсобных. Эти автономные подразделения имели свой собственный штат, оперативный контроль и снабжение, а также зенитную артиллерию и ремонтные эшелоны и весьма слабо зависели от основного аэродрома.

В Рейне/Хопстене Новотни был лично отвественен за ягдгешвадеры 52, которые были рассредоточены на нескольких дополнительных аэродромах: в Нордхорне, Плантлюнне, Нойенкирхене, Луйене, Хесепе и Брамше. Боевой состав ягдгешвадеров 52 состоял приблизительно из 75 «Мессершмитов-109», 75 «Фокке-Вульфов-190» и около 100 реактивных «Мессершмитов-262». К нему был присоединен Штаффель ночных истребителей «Юнкерсов-88». С тактическим резервом это составляло около 400 самолетов-истребителей под командованием 22 подполковников.

Союзный Интеллидженс подтвердил 60 побед на нашем фронте и около 100 на российском фронте. Ему удалось заставить себя уважать везде. По случаю, когда был сбит 47-й союзный летчик, который попытался бежать из плена, он обратился с резким протестом к самому Гитлеру, эхо которого докатилось даже до нас.

Последний раз я вел отделение из четырех «тем-пестов» в «крысиную» схватку над Рейном/Хопстеном 15 марта на высоте 8000 футов. Вдруг на уровне земли мы увидели «Мессершмит-262» без какой бы то ни было маскировки, его гладкие крылья сверкали на солнце. Он уже находился в коридоре зенитной артиллерии и собирался садиться. Чтобы прикрыть его, уже был выпущен поток трассирующих снарядов. Согласно новым приказам, я решил не атаковать в таких условиях, однако без предупреждения мой четвертый номер вертикально пикировал к маленькой яркой точке, которая приближалась к длинной цементной взлетно-посадочной [248] полосе. Стремительно рассекая воздух, словно пуля, Боб Кларк чудом прошел сквозь стену зенитной артиллерии без единого попадания и выпустил длинный шквал огня на серебристый «Мессершмит-262», который находился на последней фазе подхода. «Мессершмит» упал в огне прямо на край аэродрома.

Спустя две недели мы узнали по перекрестно захваченным документам и докладам заключенных, что тот самолет вел Новотни. Все пошли спать. Брюс Коул, Кларк, Брукер и я задержались и быстро просмотрели в обзоре иллюстрированную статью о Новотни, названную «Адлер», которую мы нашли в Гоше. Там была его фотография, выполненная в тот день, когда он получил Железный крест с мечами, бриллиантами и дубовыми листьями — высшую немецкую военную награду. У него было лицо уставшего ребенка со следами печали, решительный рот и подбородок.

— Ладно, — вдруг сказал Брукер, — пора спать. Жаль, что этот тип не носил нашу униформу.

Рейн

Брукер держал авиазвено твердо всю неделю. Его три эскадрильи потеряли 17 летчиков. Мы повредили 24 немецких самолета и 52 локомотива.

Состав 274-й эскадрильи сократился до 11 летчиков и 16 самолетов. Мы, вероятно, не могли поддерживать его на прежнем уровне. Подразделение группы поддержки смогло очень быстро обеспечить нас новыми самолетами, но летчики «темпеста» не росли на каждом кусте. Утром 20 марта дежурный «анзон» доставил нам 4 летчика-сержанта и одного уоррант-офицера. Последний из этих пяти новобранцев погиб 23-го. Бывалым летчикам, выносившим [249] по три самолетовылета в день, уже было трудно спасать и свои собственные шкуры, не говоря уже о том, чтобы присматривать за новичками. Эти несчастные, только что прибывшие парни, налетали на «темпестах» лишь около трех или четырех часов. Подавленные своими ощущениями от машин, на которых было очень непросто летать, они дали зенитной артиллерии и «Мессершмитам-109» уничтожить себя.

Браун был одним из этих четырех летчиков-сержантов. Как только он прибыл в Фолькель, около 10 часов утра, до полудня я провел его через огневое испытание на одном из наших новых «темпестов». Он пошел на ленч в столовую со своим вещевым мешком и далее не успел еще раскрыть его, как его вызвали назад в рассредоточение для выполнения операции.

В отделении из четырех самолетов под руководством Хибберта он сражался с десятком «фокке-вульфов», и, к великому счастью, ему удалось повредить один и вернуться домой. Но Хибберта и Хамфриза сбили.

В тот самый вечер, когда мои летчики пошли попить чаю, мы отправились с ним в полет после срочного сигнала тревоги. Через десять минут мы уже летели над Веселем на высоте 10 000 футов. Когда мы прибыли, то увидели, как реактивный «Мессершмит-262» исчезал в облаках. После секундного разочарования я инстинктивно бросился в схватку. Над нами было 4 «фокке-вульфа», а бедняга Браун пошел вниз, словно сигнальный огонь на берегах Рейна.

Нервы летчиков расшатались из-за постоянных стрессовых ситуаций: вдребезги разбитые шасси, аварии при выруливании, вышедшие из строя тормоза, пробоины, плохие посадки, разбитые винты и т. д. [250]

24 марта 1945 года. В 3 часа утра первый прикрывающий самолетовылет над Веселем, который атаковала 1-я бригада командос. Над городом, который всю ночь бомбила 186-я эскадрилья «ланкастеров», все еще висело плотное облако пыли и дыма.

В районе аэродрома было ужасное скопление «темпестов» и «спитфайров», летающих вокруг на скорости 300 миль в час. Необходимо было иметь хорошие нервы, чтобы выдержать десять минут этого хаотичного мигания зеленых и красных огней, и в это время пытаться выстроить отделение в боевой порядок.

В 10 часов мы снова поднялись, чтобы обеспечить прикрытие 669-го аэродрома и 429 планеров из Англии, которые перевозили 6-ю британскую воздушно-десантную дивизию. Это было апокалиптическое зрелище. Тысячи белых парашютов летели в ад, сбиваемые тяжелой, средней и легкой артиллерией, «дакоты» падали в пламя, а планеры в потоке голубых вспышек сокрушали кабели с высоким напряжением.

«Тайфуны» обстреливали ракетами каждую немецкую огневую позицию зенитной артиллерии. Нами руководил передовой контрольный пост по радио против бронетанковых колонн, стоящих как подкрепление.

Истребители люфтваффе, вообще говоря, совсем не вмешивались. Предыдущим днем массивная бомбардировка Рейна и тактических аэродромов на время ошеломила их.

Мы обстреливали пулеметным огнем бронированный поезд около Рингерберга и конвой танковых войск на улицах Бохолта. Это было ужасно. Мы опустились до уровня крыш, огонь рассеивали из всех четырех орудий. Повсюду летали куски черепицы, снаряды зенитной артиллерии взрывались [251] вдоль стен, горели грузовики, охваченные паникой жители бежали во всех направлениях и укрывались в дверных проемах. Дэнни получил прямое попадание 37-миллиметровым снарядом и при скорости 450 миль в час упал на скопление домов около церкви.

После ленча третья миссия. Я вел звено из 56-й эскадрильи. Мы летели над Билфелдским виадуком, разбитым несколькими днями раньше 14 бомбами большого калибра. Воронки были более 100 ярдов в ширину. Нашей основной задачей было остановить дорожное движение в треугольнике Билфелд — Атленбекен — Арнсберг, и поэтому я разделил свои самолеты по две пары, каждая из которых должна была работать независимо от другой.

Я обстрелял пулеметным огнем два грузовика, везущие военных, — из-за шума своих двигателей бедняги не слышали моего приближения. После двух моих полетов на дороге остались два горящих шасси и останки нескольких тел. Мой номер два потерял связь и остался один. Затем я выпустил несколько снарядов в локомотив, укрывавшийся в сортировочной станции, и был встречен ужасной очередью 20-миллиметровых снарядов зенитной артиллерии. Конец одного из моих крыльев был оторван.

Я кружил над местом встречи целых десять минут, ожидая свои самолеты, и мы вернулись в Фолькель без Рега, сбитого около Арисберга одиноким «Ме-109».

18.50. Телефонный звонок от Лэпсли. Ему был нужен опытный патруль из 4 самолетов, чтобы следить за Рейном. Немцы собирались эвакуировать свои реактивные самолеты внутрь страны, воспользовавшись преимуществом последних минут сумерек. Центральное управление настаивало, чтобы вел патруль я, так как наши самолеты будут возвращаться [252] после наступления темноты. Возможно, я чувствовал себя польщенным. В любом случае я согласился, даже не подумав. Дружище Лэпсли, вероятно, подумал, что это вполне нормально, — он знал меня в Ашфорде в 1943 году, в Нормандии в 1944 году и, как обычно, полагался на мою готовность браться за любое дело. Да, но после 40 самолетовылетов за последние двадцать дней моя готовность немного поостыла.

Поступившись самолюбием, я позвонил в столовую, чтобы попытаться застать Гордона Милна и попросить его занять мое место. Дневальный на другом конце провода пять минут искал его, а время моего вылета было уже совсем близко. Ну, к черту! Я позвонил сержанту — механику авиазвена.

— Алло, Рон, прикрепи на борт «JJ-B», я понесу ее.

Я очень тщательно подбирал по-настоящему хорошую команду; тот необычный тип австралиец Тайни был моим вторым номером, Торпи — четвертым и Питер Вест — третьим. Были переданы незначительные инструкции, для всех это было чем-то вроде свободного путешествия.

19.10. Мы были в нескольких милях от Рейна, над которым нависли рассеянные кучевые облака, неся свои наполненные дождем «животы». Уже темнело, и длинный след молочно-белой мглы крепко сжимал в объятиях холмы Хопстена, пряча канал Дортмунд-Эмс и его разбитые вдребезги шлюзы.

Рейн, казалось, очень сильно разбомбили — были разрушены три его основные ангара, исчезли знакомые очертания диспетчерской вышки, граничащей с огромными установками зенитной артиллерии. Это почти заставило меня пожалеть: странно было видеть в таком состоянии Рейн, где так много наших друзей были сбиты и где мы выдержали столько сражений с ягдгешвадерами 52. Он казался [253] сейчас сценой особой активности. В лесах и вдоль рассредоточенных дорог мы видели огни, бегущие взад и вперед, а те два длинных ярких следа были, вероятно, турбинами «Мессершмита-262», готового взлететь. Вероятно, немало самолетов пробрались украдкой в тени.

— Алло, Пьер, я чертов глупец, ничего не вижу.

Я приказал Питеру заткнуться, но он был прав, ничего не было видно. Я решил выполнить большой круг над аэродромом на высоте 1000 футов, а затем идти домой. Мой отражатель прицела плохо регулировался и ослеплял меня. После многочисленных попыток отрегулировать его мне удалось повернуть его, и все, что я мог видеть в ветровое стекло, это красное блеклое круглое волокно.

Последний взгляд вокруг. Вдруг я отчетливо увидел, как две слабые фиолетовые прожилки, похожие на выхлопные газы двухдвигательного самолета, передвинулись влево.

— Будь начеку, Талбот Ред! Атакуем 9 часов!

Это был ночной истребитель «Юнкерс-88». В темноте было невозможно определить пропорции и дистанции, а в моем прицельном приспособлении он казался огромным. Я вел огонь наугад и в черную двигающуюся фигуру выпускал беспорядочную очередь огня, но все же разбил ее. Боже, какая неожиданная удача! Три быстрых взрыва, словно точки азбуки Морзе, и затем из перемежающихся баков в крыле с правого борта хлынула стена огня, осветив длинный фюзеляж с черными крестами. И я очень отчетливо увидел очертания «темпеста», наложившиеся на эту светящуюся массу. Кошмарная доля секунды — и ослепительный свет заполнил небо. Это был мой номер два, который машинально следовал за мной и, не имея возможности и пальцем пошевелить, врезался прямо в пораженный «Юнкерс-88». [254]

Каскад горящих осколков двух сплетенных самолетов медленно рассеивался и упал в лесу Меттингема. Ночь поглотила эту сцену за несколько секунд.

Ошеломленный, охваченный паникой, я на мгновение потерял весь контроль над своим самолетом и в нескольких футах от земли безрассудно пошел зигзагом.

— Осторожно, Пьер, зенитная артиллерия!

Боже! Я летел над серыми полосками и изрытыми оспинами с воронками, обрамленными зданиями в руинах; в свете трассирующих снарядов я мог видеть людей, бегающих по кругу по двое и по трое, и «длинноносых» «фокке-вульфов», чьи двигатели работали вхолостую.

Это был Рейн. Я случайно натолкнулся прямо на оборонительные сооружения зенитной артиллерии. Ночью вокруг меня плелась непроницаемая светящаяся паутина. Раскаленные добела угли катились ко мне, под облаками гневно вспыхивали молнии, проходили через деревья, вокруг крыльев. Я отчаянно широко открыл дроссель и поднялся вверх, вися на винте.

Вдруг два жгучих хлопка — бах! бах! — шрапнель пронзительно засвистела сквозь алюминиевую обшивку. Зловоние расплавленного металла, горелой резины и кордита. Меня тошнило от страха. В голове пронеслась мысль — вот оно! Это конец! Вот на что это похоже.

Я чувствовал, как кровь текла из моей правой ноги. Пальцы ног слиплись в вязкой грязи. Самолет начал вибрировать, тряся меня, опрокидывая искусственный горизонт. В наушниках не было дружеских голосов — мое радио уже не было спасательным кругом для тонущего человека, это была смесь треска и свиста. Я сильно прикусил язык. Постепенно собрался с мыслями. [255]

Уменьшил дроссель, и вибрация уменьшилась. Хвост самолета, должно быть, задело снарядом. Ледяной ветер, свистящий в кабине, наконец оживил меня. Все было спокойно. Поднялась луна и катилась по голландскому ландшафту, иногда погружаясь в облака. Я должен быстро идти домой ощутить землю под ногами, увидеть лица друзей.

Я полетел на большой пожар вдоль Рейна. Следовал курсом канала Твенте, с большим усилием набирая высоту. В течение десяти минут концентрировался на своих приборах. Они, казалось, вышли из строя. Мои верные помощники — высотометр, указатель поворота и крена, манометр и термометр — оказались бесполезными из-за разбитых циферблатов.

Ниджмеген и его новый висячий мост. Рейн схватил последний отсвет арнхемского пожара и, казалось, запекся от крови. Я попробовал настроиться на длину волны, вызвал Кенвея и Дезмонда — ответа не последовало. С моей вышедшей из строя схемой, без радио, опознавательных огней меня, очевидно, ожидала перспектива быть сбитым собственной зенитной артиллерией. Я инстинктивно проверил ремни своего парашюта. Пролетел Мёз и в Геннепе нашел железнодорожную линию, ведущую в Фолькель.

Аэродром был в темноте и основная взлетно-посадочная полоса едва различима. Иисус! Почему они не осветят взлетно-посадочную полосу? Разве не могут эти идиоты из управления полетами расслышать звук двигателя «сабре»? Я все же пикировал над контрольно-диспетчерским пунктом и покачал крыльями. Черт, определенно эти типы из зенитной артиллерии не могут распознать очертания «темпеста»!

Вдруг, словно новогодняя елка, Фолькель осветился. Наконец-то! Я снова прошел через поле, покачивая [256] крыльями, чтобы сообщить о своих проблемах. Я увидел фары и прожектор на машине «Скорой помощи».

Я собирался сесть на «брюхо», но не мог собраться из-за своей раненой ноги, и, кроме того, левый ходовой ролик моего капота был согнут куском снаряда. Я потянул на себя рычаг, чтобы исправить положение, но ничего не вышло. Боль теперь перешла на бедро, я уже не чувствовал панель руля направления. Я очень устал. Начал свой спуск механически — быстро в 45°. Самолет реагировал слабо. Чтобы посадить его, я собрал всю оставшуюся силу. Вдруг страх, голый страх схватил меня за горло. Мне надо было перебороть видение Алекса и его горящего вещевого мешка на этой же взлетно-посадочной полосе — выключить радио и выровняться между двумя рядами световых сигналов. Во что бы то ни стало я должен успокоиться! Комок в горле грозил задушить меня... осторожно... эта тварь не должна заглохнуть... световые сигналы прошли с обеих сторон... я осторожно попытался посадить ее... еще немного... увидел первый из восьми красных огней, показывающих конец взлетно-посадочной полосы.

Сейчас или никогда! Я протаранил нос, чтобы поднять хвост, и умышленно воткнул одно крыло с элероном, чтобы немного снять шок, — иначе, возможно, я бы перевернулся.

Мой бедняга «темпест», несмотря на его семь тонн, был словно соломинка в гигантских тисках. Первый, невероятный удар... машина подпрыгнула при посадке, отшвырнув меня к противоположной стороне кабины, капот отлетел, крылья смялись, словно папиросная бумага, металлическая обшивка разлетелась в разные стороны. Я скрестил руки у себя на лице. Ужасный скребущий хриплый звук, словно наступил конец света, и удар такой силы, [257] что резко оборвались привязные ремни Саттона Меня с силой швырнуло вперед, лицо влетело в прицельные приспособления... поток красного cвета... вывих челюсти... привкус крови во рту... скрип зубной эмали.

Неожиданная ошеломляющая тишина... струя обжигающего воздуха на лице: в огне вылетел патрон.

В плечо, через ремни парашюта, ударил нож, и неуклюжие пальцы схватили меня за оторванные рукава — «моя нога, осторожно!». Жар съедал мои легкие... чьи-то руки болезненно выдернули меня из разбитой кабины... журчали пенные огнетушители, огонь был всепожирающим. Люди кричали. Меня вытащили на сырую траву и завернули в одеяло. Миллионы ослепляющих красных и зеленых звезд давили мне на глаза под веками. Леденящий воздух заставил меня почувствовать боль. Запах эфира... острая боль в руке... забытье.

Я очнулся снова спустя четыре часа после инъекции морфия. В голове ощущалась пустота и тяжесть, и она ужасно болела. Я попытался говорить, но губы были парализованы. Все мое лицо, кроме одного глаза, было в повязках. Я был в госпитале Айндховена? В ночном свете увидел белые стены, тумбочку, графин и в поддоннике на кусочке марли маленький ржавый металлический предмет.

— Вот вы и проснулись.

Это был доктор Эверальд, который всегда старался говорить по-французски, несмотря на свой ужасный шотландский акцент.

— Ну, в следующий раз попытайся садиться лучше. И я не буду собирать кусочки железа в твоей ноге!

Боже, что с моей ногой! Вдруг... я потрогал ее... это был кусок шрапнели, который я приобрел [258] над Рейном. Я скорее ощущал досаду, чем что-либо еще.

В любом случае меня ожидала неделя мира и тишины! Я был голоден и хотел спать. Последнее одержало верх, и я мирно уснул.

30 марта, спустя шесть дней, я вернулся в Фолькель, так как было пора отправляться в Вармвель на дежурном «анзоне», чтобы выбрать красивый, совершенно новый «темпест» с новым пропеллером «ротол». Спустя два дня меня направили в 3-ю эскадрилью 122-го авиазвена.

Облака, снег и «фокке-вульфы»

Какое утро! Мы находились в состоянии боевой готовности с 4.30 утра. Моя команда была измучена, и все устали и плохо выносили холод.

7.30 утра. Приказы и отмены приказов следовали один за другим, и все, казалось, пойдет плохо этим утром. Это началось, когда дизель-генераторы вышли из строя на освещенной взлетно-посадочной полосе как раз тогда, когда садился первый из трех «Спитфайров-XIV» отделения Еллоу 41-й эскадрильи. Один «спитфайр» позади его заглох на высоте 30 футов, упал и загорелся. Другой, управляемый молодым поляком Калькой, держался над полем около десяти минут; уводить в другую сторону на Айндховен было слишком поздно, да и горючего не хватало. Летчик выбросился с парашютом. Толпясь у двери рассредоточения, мы нечетко видели в облаках его «спитфайр» с опущенными шасси и закрылками, а также кружащуюся фигуру падающего летчика. Видели, как раскрылся парашют, и побежали к нему, так как его уносило ветром. Спустя час джип привез окоченевшее тело, завернутое в покрытый инеем шелковый парашют. Бедняга [259] упал в реку Мёз, и ее ледяные воды не оставили ему шанса.

Как раз когда мрачный день с трудом подходил к концу, в небо поднялись четыре «темпеста», ведомые командиром авиационного крыла Брукером. Спустя полтора часа вернулись лишь два.

После обстрела пулеметом поезда в районе Оснабрюка и нерешительной реакции зенитной артиллерии отделение переформировалось. Вдруг Бэрри увидел четкий след дыма, просачивающегося из главного радиатора. Брукер не понимал опасности и покачал своими крыльями, чтобы попытаться увидеть. Даже в зеркале дым был едва виден. Затем вдруг «темнеет» затрясся, и в воздушном потоке образовался длинный тонкий след. Остальные самолеты быстро уходили в другом направлении и видели, что руки Брукера в перчатках боролись с огнем, надвигающимся на кабину. Вдруг его лицо осветил сильный жар — огонь проник в кабину. «Темпест» резко перевернулся, скользя на спине.

Ужаснувшись, товарищи Брукера не видели ничего, кроме его беспомощной машины. Они не видели двух теней, тихо выскользнувших из радужной мглы. Появились сверкающие следы трассирующих снарядов и мелькание больших черных крестов на крыльях «фокке-вульфов», затем они снова исчезли. Второй «темнеет» вошел в штопор, и его горящие фрагменты соединились вблизи автострады с фрагментами самолета Брукера.

8 часов. В четвертый раз в то утро Центр управления держал нас в состоянии боевой готовности, затем позже, через десять минут, отменял приказ. Каждый раз нам приходилось выходить на леденящий холод, волочить себя и наши тяжелые парашюты вверх на скользкое крыло и снимать [260] рукавицы, чтобы подключить шлемы к кислороду и радио. Мы возвращались и как можно быстрее собирались вокруг печки, нервы были напряжены. Посмотрели на карту сектора с черной паутиной из железнодорожных линий, которые нам придется облетать на уровне земли в поиске опасных поездов с их стреляющей без разбору зенитной артиллерией.

Я внимательно следил за своими летчиками они не сказали друг другу ни слова, лишь редкие знаки, говорящие о дыме или свете.

Вдруг в коморке дневального тоненько зазвенел телефон. Все стояли как вкопанные, напряженные и с пересохшими ртами.

— Назад в нормальное состояние, 15-минутная готовность.

Крики ярости, пинки ногами в несчастливое ведро с углем — чувство обмана намного превышало чувство облегчения. Я излил свое плохое настроение на В., одного из молодых летчиков, который робко прятал свои веснушки и испуганное лицо. Вчера или позавчера болван бросил свой парашют па лужу масла и не доложил об этом. Масло впитывается в плотные складки шелка более въедливо, чем огонь, — парашют в этом состоянии не выдержит резкого толчка при раскрытии, даже при средней скорости.

В 9.30 я повел парней в столовую на второй завтрак. В такую погоду я не мог держать их с пустым желудком с 4 утра до ленча. Я едва приступил к своей овсяной каше, как сержант в столовой позвал меня к телефону. С полным ртом я сообщил Лэнсли инструкции — маршрут патрулирования: Оснабрюк — Мюнстер — Бремен на восьми самолетах, предпочтение, естественно, обстрелу поезда. Вылет в 9.55. О'кей, я позвонил в рассредоточение, чтобы предупредить их. [261]

Погода портилась, как и предвидели. Начал идти снег. Хлопья прилипали к ветровому стеклу, и, чтобы вырулить на взлетно-посадочную полосу, нам приходилось держать механика на крыле для указания дороги. Он соскальзывал, ноги свободно свисали, одной рукой он держался за замерзший металл, а другой показывал нам путь и вытирал свои слезящиеся глаза.

Мой самолет постоянно скользил по металлической сетке рулежной дорожки. Безусловно, они бы не позволили нам взлететь в такую погоду. Я включил свое радио и вызвал Дезмонда:

— Алло, Дезмонд, Талбот Ред ведущий, здесь довольно липко. Какие-нибудь сведения?

— Алло, Талбот, Дезмонд отвечает. Взлет по тревоге!

Мы подошли к пересечению рулежной дорожки с кирпичной взлетно-посадочной полосой. Механики спрыгнули вниз и побежали назад, согнувшись пополам от порыва ветра, после обычного «выше голову». Мои семь самолетов шли красиво и заняли свои позиции на взлетно-посадочной полосе парами.

В., нервному и расстроенному, не удалось правильно выстроиться в ряд рядом со мной. Он плохо управлялся со своими тормозами и слишком широко открывал дроссель. Я снял свою кислородную маску и ободряюще улыбнулся ему. Если он будет паниковать, то со встречным ветром ударит меня, когда взлетит.

Снег падал густо и быстро. Мы едва могли видеть даже конец взлетно-посадочной полосы. Я постепенно открыл дроссель и повернул налево сразу же, как только взлетел. Видел, как «темпест» В. проскользнул под хвостом моего самолета и почти коснулся голых деревьев и крыш домов. [262]

По взлетно-посадочной полосе двигались мои номер 3 и номер 4, чьи винты поднимали стелющийся за ними снег, а затем шла первая пара отделения Блю.

После полета в течение десяти тревожных минут через морозные облака мы наконец поднялись, пропитанные потом, в 7 футах над Мюнстером. Черные дороги вились вокруг заснеженных домов. Ветер уносил дым и пар с фабрик. Город казался мертвым.

Вокруг кафедрального собора все пострадало от бомбардировок — чернеющие скелеты домов, зияющие в потолках дыры, груды обломков. В тени башен стояли сомкнутые ряды грузовиков и нескольких танков.

На другой стороне канала виднелись сдавленные льдами баржи, сортировочные станции были почти пустынны. Повсюду воронки от бомб, сгоревшие танки, грузовики, и в углу около проигрывателя стояли два поезда подряд, защищенные автоматическими платформами с зенитной артиллерией. Бригады зенитной артиллерии, вне всякого сомнения, следили за каждым нашим движением через телескопические прицелы.

Вдруг у меня появилось жуткое чувство, что где-то поблизости находилась 88-миллиметровая батарея.

— Талбот Ред, быстро, 180° на правый борт!

Я не знаю почему, но, не медля и секунды между командой и исполнением, я тут же выполнил резкий поворот. Остальные, удивленные, тоже начали выполнять довольно резкие повороты. Как раз позади моего хвоста, между мной и В., который счастливо тащился позади, появились три вспышки, за которыми последовали пучки черного дыма. Самолет В. на мгновение исчез.

Неизвестный голос закричал в радио: [263]

— Боже, тот был чертовски близко!

Мое отделение летало превосходно. Находиться во главе боевого построения было для меня постоянно новым источником наивной гордости. Слева от меня безупречно выстроились Ред-3 и Ред-4. Справа близко ко мне держался В., Ред-2. В пяти сотнях ярдов впереди их выстроилось отделение Блю, Маккейрн с его четырьмя близко летящими самолетами.

Высокий небосвод над абсолютно ровными облаками был ясным и прозрачно-серым, какой бывает только зимой. Мои «темпесты» были словно выгравированы на фоне кучевых облаков. Облака фантастически плавали над слоем теплого воздуха на высоте 8000 футов. У меня было странное чувство неподвижного висения между серыми слоистыми облаками и снежной равниной, а эти неопределенные, нематериальные, плоскодонные массы плавно двигались ко мне. Хватит этого! Я собираюсь пройти выше или ниже их?

Спокойно и методично я обежал глазами горизонт вокруг меня, засомневался в небе, разбивая его на узкие полоски, при этом поднимая и опуская голову. В воздухе ничего.

На земле также ничего. Я все же уловил неясное мелькание ряда грузовиков, стоящих вдоль автострады, но снова посмотрел по сторонам. Я не хотел никакой суматохи с зенитной артиллерией, пока не опустеют дополнительные баки.

Радио было странно спокойным. Возможно, только летчики Кенвея находились сейчас в небе. Неудивительно — в такую погоду. Я чувствовал, что в облаках мои пилоты были полны ребяческого задора.

— Вначале поезда... вначале поезда...

В моем сознании я все еще слышал голос Лэпсли по телефону. Естественно, я не увижу никаких поездов [264] над облаками. Я надеялся на Бога, что не будет никаких поездов и под облаками внизу.

— Алло, эскадрилья Талбот, держитесь прямо ниже основания облака.

Мы плавно прошли в 30 футах от полупрозрачного плато.

Вдруг радио зазвучало воплями и ругательствами. Я подпрыгнул, ошеломленный, — казалось, тысячи иголок кололи мне язык, тыльную сторону рук и лодыжки.

— Эскадрилья Макдафф, прорывайся!

— Помогите!

— Осторожно, «фокке-вульфы» над вами!

— Макдафф ведущий, один из ублюдков у тебя на хвосте!

Где-то идет воздушный бой. Машинально мои самолеты начали выстраиваться в боевой порядок. Покачивание крыльями дало мне понять, что семь пар глаз с напряжением внимательно осматривали небо.

Я не знал Макдафф — вероятно, эскадрилья из 84-го звена. Я с тревогой спросил Кенвея, что происходит. Его ответ прервали два потока криков, исходящих от парней Макдаффа:

— Быстрее, Талбот ведущий, большая компания над Рейном, держись 275°.

Нет нужды предупреждать патруль, они тоже это слышали. Как и следовало, мы повернули на запад на полной скорости, наши прицелы включены, защелки предохранителя отпущены. Взгляд на карту — менее 50 миль. Итак, мы будем над Рейном через пять минут. Вероятно, слишком поздно.

— Талбот, над каналом Ч — Чарли — смотри в оба!

Мы изменили частоту, так как Б была забита Макдаффом. Как все новички, мой номер 2Б начал отставать. Я уже готов был связаться с ним, когда услышал его взволнованный голос: [265]

— Талбот ведущий, самолеты прямо над облаками, быстро, это немцы!

Боже! Я взглянул вверх и через полупрозрачный слой увидел десяток нечетких силуэтов. Каждый был окружен переливчатым ореолом. Я сбросил свои дополнительные баки и изменил линию действий — пошел через аварийный затвор и вертикально поднялся сквозь облака.

Я оказался в чистом небе висящим на винте менее чем в 300 футах ниже нескольких «фокке-вульфов», летающих вокруг в явном беспорядке. В светящемся кругу моих прицелов мигали нижняя полость крыла, очертание шасси, черные кресты и бледно-голубое «брюхо» одного из самолетов. Я надавил на кнопку и не отрывал от нее палец, протрясаемый до костей постоянным разрядом моих четырех орудий. Разрывающий грохот — большой лист металлической обшивки отвалился от «длинноносого» «фокке-вульфа», который сделал две быстрые бочки, извергая стену пламени и фрагментов. Мне едва удалось увернуться от них. Его хвост, рассекая воздух, пролетел менее чем в 5 ярдах от моего руля направления. Потеряв скорость, я отчаянно пытался увернуться. Движимый рефлексами, я оказался в самой уязвимой позиции на спине, глупо висящим на своих ремнях, словно муха в паутине паука. А тот «фокке-вульф» был не один! С силой я вывел ручку управления налево, но ничего не произошло. Мой «темнеет» сильно затрясся, затем заглох и стал падать, словно камень. Бах! Ослепляющий взрыв прямо у меня перед глазами ударил по моим барабанным перепонкам. Я допускал все, что угодно, и инстинктивно закрыл лицо обеими руками. Из-за короткого замыкания я ощутил запахи озона и каучука, смешанные с едким запахом кордита. Сердце ушло в пятки, я висел вверх ногами, напрасно пытаясь надавить ногами [266] на панель руля направления, — ноги весили тонну! Один из раздавленных на панели инструментов висел на кончике своего провода у меня перед носом, и я видел голубые вспышки на коробке контактов и слышал их потрескивание в наушниках. Это мог быть только 30-миллиметровый снаряд, ударивший прикорневую часть моего крыла.

Задыхаясь, я машинально выровнял самолет на высоте 1500 футов под облаками, и мой захлебнувшийся двигатель снова завелся после нескольких шумных обратных вспышек — блюп! Блюп!

Бах! Что еще опять! На этот раз это был 20-миллиметровый в фюзеляже. Я ощутил толчок, словно удар молотка через опорный диск. Неистово, обеими руками, я развернул свой самолет в максимально возможный крутой поворот. «Фокке-вульф» в зеленых пятнах вспыхнул перед моим ветровым стеклом, с белыми перьями на концах крыльев, и снова исчез в облаках.

Мое радио сейчас молчало, разбитое последним снарядом. Я колебался: что делать? Выйдя из основания облака, я увидел поток пылающих фрагментов, конечность, висящую на полураскрывшемся парашюте. Не моя ли это? Затем увидел вертикальное пикирование «фокке-вульфа» вниз с открытым дросселем. Маленький сверкающий предмет, брошенный на землю, словно пуля, — огненный булькающий взрыв на снегу, и сразу же вспучился дым в форме гриба, но скоро его унес ветер. Несколько маленьких черных крестов расплылись на расстоянии — затем небо опустело.

Я патрулировал вместе с Питером Вестом, Лонгли и Доном около Эльбы. Без особого успеха обстреляли пулеметным огнем поезд на маленькой сортировочной станции. [267] Там было очень много зенитных установок, которые сбили самолет Дона. Он с трудом выбрался из горящего «темпеста» и приземлился на парашюте прямо на батарею зенитной артиллерии.

Невелика вероятность долгого пребывания в плену. Судя по тому, как шли дела, у него, в отличие от нас, было больше шансов остаться в живых, чтобы увидеть конец!

Когда мы пролетали над второстепенными дорогами, мы обстреляли пулеметным огнем несколько грузовиков, вызвав панику.

Три немецких аэродрома, которые мы встретили, казалось, были опустошены люфтваффе. Также никаких поездов, бегущих по соседству. Нет смысла идти на самоубийство ради разрушения нескольких локомотивов в хорошо защищенных сортировочных станциях.

Германия, казалось, была просто нашпигована зенитной артиллерией. Зенитные установки встречались в самых неожиданных местах. Мы иногда наталкивались на мирную деревенскую дорогу с несколькими катящимися по ней грузовиками, приближались и — хуф! Небо заполняли 20-миллиметровые трассирующие снаряды.

Немецкий военный конвой на дорогах должен был придерживаться окольных маршрутов, которые были тщательно разработаны заранее и по всей длине освещены светом батарей зенитных артиллерий. Игра уже не стоила свеч — не было смысла глупо рисковать «темпестом» ради развлечения разбить еще один грузовик вермахта.

Пять других отделений, состоящих каждое из четырех «темпестов», также вели вооруженную разведку в районе скорее с целью посмотреть на оставшееся, нежели ради чего-то еще, так как, казалось, уже не осталось интересных целей. Я все же был начеку, в принципе никогда не знаешь, [268] когда можешь встретить независимо летящие «фокке-вульфы».

В отличие от собственной готовности я очень хорошо знал, что мои летчики были не в лучшей форме. Весь последний месяц они работали буквально на износ и, вероятно, были уже на стадии нервного расстройства, когда особенно не беспокоишься, если приходится рисковать шеей, но и не ищешь возможности идти на риск. Подтверждало мое мнение то, что, когда я опускался ниже 2500 футов, чтобы получше рассмотреть впалые дорожки, две группы моих летчиков начинали идти зигзагом, как если бы за ними была вся немецкая зенитная артиллерия. Они неохотно пускались за мной и спешили вернуться назад в безопасную высоту. К счастью, это не мешало Питеру Весту внимательно следить.

— Осторожно, Филмстар Ред-1, самолет, 4 часа!

— О'кей, Филмстар Ред, уходи на правый борт и поднимайся.

Самолет стал виден на уровне верхушек деревьев и быстро приближался. Он был странным и неизвестным мне. Он увидел нас только в последний момент, так как мы были как раз ниже основания облака, в тени. Он ушел очень быстро, и на мгновение я увидел его полностью. Это, без сомнения, был немецкий самолет — черные кресты на крыльях, — но какой странный вид! Похож на птицу.

С полностью открытым дросселем я попытался отрезать ему поворот, но он двигался удивительно быстро. Лонгли находился в более удобной позиции и открыл по нему огонь, но безрезультатно. Странный самолет завершил свой поворот и улетел на полной скорости. Этот субъект действительно выглядел необычно. Хвост самолета был крестообразный, и казалось, что впереди у него был не только обычный винт, но еще и толкающий винт прямо [269] в хвосте, за рулем направления. Впереди также был закрытый капотом рядный двигатель, как «DB-603» у «Фокке-Вульфа-Та-152С», с радиатором в форме круга; другой двигатель был спрятан в фюзеляже, за летчиком. Два длинных серых следа в его воздушном потоке от винта говорили о наличии компрессора наддува, а тонкая белая струйка, выходящая из выхлопных труб, свидетельствовала о том, что у него был «GM-1». У меня в голове вертелась мысль включить свой компрессор наддува, но даже при 3040 лошадиных сил мы не смогли бы догнать его. Мы пролетали почти 500 миль в час, и он бы легко нагнал нас.

Я сфотографировал его, малая вероятность, что там может быть признак реактивного движения, но при этом бледном свете негатив не показал бы большего. Лонгли преследовал его недолго и скоро бросил. Он выпустил одну сверхдальнобойную огневую очередь, но трассирующие снаряды усеяли сельскую местность.

- Алло, Ред-4, попридержи свои боеприпасы. Бесполезно стрелять в ублюдка.

Для проформы мы поспешили к Эльбе. Там шел дождь и видимость была очень плохой. Мы пролетели над немецким понтонным мостом, с трудом удерживаясь в сильном потоке. Кругом ни души, кроме массы зенитной артиллерии. Мы двигались торопливо. Отвратительный день, нужно возвращаться.

Я сосредоточенно изучал карты, пытаясь определить наше местонахождение, мои два «темпеста» с обеих сторон были рядом со мной. Когда наше горючее иссякало, я наконец решил спросить Кенвея о курсе, но как раз тогда линия была довольно переполненной. Ее использовало отделение Филмстар Блю. Все, что я мог понять из их дьявольской болтовни, это то, что они загнали в [270] угол какой-то неудачливый «Юнкерс-88» где-то около Штайнхудера и уничтожили его.

Почти минуту воздух был наполнен воем, словно лаем собак на охоте, затем все вдруг замолчало. «Юнкерс-88», должно быть, горел где-то на поле. Когда я связался с Кенвеем, то отметил, что я пропесочу их за дисциплину радиосвязи.

Возвращаясь к Рейну в трейлере, мы почти час спорили об особенностях нашего мистического самолета. Было решено, что его характеристики, кажется, совпадают с характеристиками «Дорньера-335», последней модели немецкого истребителя. Поскольку этот тип впервые был встречен в боевых действиях, я все же сделал несколько набросков того, что смог запомнить. В службу Интеллидженс я написал отчет о его возможной маневренности и летных качествах.

Остаток дня я провел за написанием отчета. Какая же это нудная работа.

Лонгли снова отправился на вооруженную разведку с одним из наших отделений. Когда мы сели, то услышали, что они встретили — но на этот раз они сбили его — еще один необычный самолет.

Он сообщил мне, что когда они летели вдоль участка автострады Берлин — Гамбург, который строили как раз там, где она подходила к побережью озера Нью-Руппин, то увидели самолет прямо над водой. Этот самолет с опущенными шасси и закрылками, казалось, был готов сесть на автостраду. Несмотря на угрозу зенитного обстрела, Лонгли сбил его.

Это был «Хейнкель-162», или «фольксъягер», с реактивным двигателем. Это, казалось, подтверждало сообщения о том, что в подземных заводах около Нью-Руппина шло массовое производство «Хейнкелей-162». Но никто не понимал, где проводились испытания этих самолетов. Единственным [271] ближайшим аэродромом был аэродром в самом Руппине, и потребовалось немало усилий, чтобы разбомбить его и сделать непригодным. Кроме того, приходящие два раза в неделю фотографии ни разу за последние три месяца не говорили о наличии хоть какого-нибудь самолета на этом аэродроме.

Сейчас у нас было доказательство того, что часть совершенно ровной автострады длиной в 3 мили и шириной в 60 ярдов используется как испытательная взлетно-посадочная полоса. Машины, вероятно, ставили в замаскированные укрытия в лесу на другой стороне автострады.

Жизнь была полна сюрпризов. Немцам удалось превратить Германию в непрерывный военный конвейер.

Пожар в сумерках

20 апреля 1945 года. Как обычно, Центр управления беспокоил нас. Они хотели, чтобы мы патрулировали тем вечером в сумерках для обеспечения прикрытия с воздуха сектора Бремен — Гамбург. Это объяснялось тем, что самолеты люфтваффе держали под сильным контролем автостраду в течение последних нескольких дней. Эти самолеты подвергали обстрелу и бомбили наши опережающие колонны, значительно затрудняя их продвижение.

В принципе мы были вполне согласны патрулировать, но Центр управления, казалось, не понимал, что Рейн/Хопстен имел только одну взлетно-посадочную полосу в хорошем состоянии, и притом очень короткую, и не имел каких бы то ни было установок для ночных полетов. Центр также забывал, что немцы проводили операции сразу же после захода солнца. Выискивание в небе во мгле среди [272] низких облаков, отражающих последнее мерцание дневного света, небольших групп «фокке-вульфов», которые поднимались с болот Эльбы, было похоже на поиск иголки в стоге сена.

Кроме того, ситуация с нашими самолетами была очень напряженной, особенно после того, как мы сделали несколько дипломатических запросов, намекнув на наличие лишь 9, самое большее 10 машин в течение следующих двадцати часов. Наконец мы пришли к компромиссу; Брюс Коул оставил 6 «темпестов» для обычной вооруженной разведки, а остальные я взял себе. Так как я еще не очень хорошо знал моих новых летчиков, то выбрал Макинтайра и Гордона, чтобы посмотреть, как они смогут справиться с трудной работой.

Мы взлетели в 19.36. Гордону было трудно завести свой двигатель, и мы потеряли десять драгоценных минут в сумерках, кружа вокруг в ожидании его.

В 19.45 мы взяли курс на Бремен, летя низко. Особенно нечего было смотреть — вдалеке виднелись слабо заметные из-за летнего освещения вспышки трассирующих снарядов. Несколько домов горели. В огромных сосновых лесах было несколько крадущихся пожаров.

Мы попали под проливной дождь, который безмолвно тянул облака вниз. Мы опустились до уровня вершин деревьев. Я мог лишь видеть самолет Гордона. Видимость становилась все хуже и хуже. Это определенно беспокоило. Немцы, несомненно, должны были появиться, но я не очень-то хотел рисковать в такую погоду на вражеской территории на уровне земли. Попытался пробраться сквозь мглу. Гамбург с его внушительной защитой из зенитной артиллерии был где-то близко в темноте. Прямо впереди.

Дьявол, пойдем домой! [273]

— Филмстар, 180° левого борта, давай.

Я внимательно следил за опустевшей прямой автострадой. Это был единственный заметный во тьме объект местности, даже если ее белая поверхность была частично замаскирована пятнами смолы. Это означало приблизительное расположение нашей пограничной линии.

Было около 20.30. Дождь шел с возрастающей силой. Мы ревели над британскими и американскими бронетанковыми колоннами, создавая большую панику. Эти глупые пехотинцы — «понгосы», казалось, никогда не знали, как отличить наши самолеты от немецких.

Мы пролетели над эскадрилью Черчилля, рассеянной над полем, и люди разбегались в стороны, прячась в баки, или под гусеничные ленты, или в канавы. Так как недавно в этом месте их обстреливали пулеметным огнем каждый вечер обычно как раз приблизительно в это время, — у них не оставалось шансов. Кроме того, мы, вероятно, были первыми истребителями ВВС Великобритании, которые проводили операции в этом районе так поздно днем.

Отвратительная погода. Можно пройти в 500 ярдах от множества «фокке-вульфов» и не увидеть их. В то же время я продолжал внимательно следить.

20.35. Уголком глаза я увидел, что на наших границах где-то позади моего хвоста появился красный и зеленый свет Верей, после чего сразу последовал залп трассирующих снарядов, которые исчезли в облаках. Боже, что-то случилось — возможно, фрицы! Я начал делать левый поворот и предупредил двух остальных:

— Осторожно, Филмстар Байт — 180° с левого борта и следи внимательно!

Как раз в этот момент я почувствовал сильный удар под моим креслом и в то же самое время жгучую [274] боль в ноге. Вслед моему «темпесту» со свистом летели трассирующие пули.

Это действительно было уж слишком! Эти идиоты пехотинцы не только стреляли в нас, но на этот раз их прицел был точным. Я пошел на крутой поворот и излил в радио несколько ругательных выражений. А поскольку они все равно не могли меня слышать, это было довольно бесполезной тратой дыхания. Другие два «темпеста» повторили за мной поворот, отчаянно преследуемые все более мощными взрывами зенитной артиллерии. Мы покачали крыльями, включили аэронавигационные огни, прошли прямо через всю опознавательную волокиту — все бесполезно. Как последнее средство я как раз собирался выпустить шасси, когда, словно косяк рыбы под скифом-одиночкой, появилось десятка три «фокке-вульфов». Они цеплялись о землю, и их силуэты быстро скользили сквозь деревья, преследуемые вспышками бомб замедленного действия, падающих на одну из наших танковых стоянок.

— Филмстар, «фокке-вульфы», 2 часа. Атакуют!

Я накренился и с полностью открытым дросселем пикировал на немцев. Как раз когда мой палец застыл над кнопкой пуска, что-то заставило меня обернуться: из-за облаков появилась дюжина «фокке-вульфов», идущих в близком боевом построении, в нескольких ярдах от моей группы летчиков. Тем временем зенитная артиллерия усиливала свою ярость — это был просто дождь орудий. «Фокке-вульфы» — великолепные «длинноносые» машины с белой спиралью вокруг кока — устремились во всех направлениях.

Видимость стала еще хуже, что не помешало двум немцам пойти на меня в лобовую атаку — так близко, что это заставило меня изрядно понервничать. Моим главным беспокойством было не [275] столкнуться в темноте. Это на самом деле было бы очень глупо. В любом случае у меня еще не было настоящей цели.

Вдруг заорало радио. Гордой начал бессвязно кричать, обрушив массу ругательств по поводу этого воздушного налета. Его только что задела наша зенитная артиллерия, а затем почти тут же «фокке-вульф». Один из «темпестов» — по-видимому его – тянул длинный хвост серого дыма и поднимался прямо в облака, преследуемый четырьмя «фокке-вульфами». Бедняга Гордон.

— Осторожно, Пьер, уходи! Уходи!

До того как у меня было время понять, что это относилось ко мне, я с усилием потянул на себя ручку управления — но слишком поздно. Меня ударили где-то под баком с горючим. Удар был такой, что мои ноги соскочили с панели руля направления. Едкий дым со зловонием кордита заполнил кабину. Квадратное крыло, несущее черный крест, на мгновение промелькнуло лишь в ярде или двух, а воздушный поток от винта «фокке-вульфа» был настолько сильным, что на этот раз ручку управления вырвало из моей руки.

Инстинктивно я совершил бочку и выровнялся как раз над верхушками деревьев. Тошнота сдавила горло, и короткое пламя стало лизать ступни моих ног.

Через ботинки я чувствовал жар, который усилил приступы боли в моей раненой правой ноге. Я нагнулся вниз и попытался перчатками сбить пламя.

Бах! Бах! В мой самолет ударили еще два снаряда. На этот раз мой двигатель пропустил удар — то же произошло с моим сердцем. Я бросил свой «темпест» в сильное скольжение, которое прижало меня к противоположной стороне кабины, но в то же время уменьшило дроссель. Затем я медленно [276] полностью открыл его — двигатель реагировал нормально. Дернув ручку управления назад, я снова поднялся к основанию облаков. «Фокке-вульфы» вокруг меня в тревожном замешательстве вели пулеметный огонь, поднимались, пикировали, поворачивали.

В полумраке один повернул ко мне, быстро покачал своими короткими крыльями и открыл по мне огонь. Я тут же повернулся к нему лицом, выпустил пулеметную очередь из трехчетвертных фронтальных, но, очевидно, промахнулся и пронесся, словно вихрь, лишь в одном или двух футах ниже его. Я тут же повернул руль направления в полную силу налево. Мой «темпест» затрясся, показывая признаки потери скорости, но все же выполнил невероятно крутой поворот — два белых инверсионных следа образовались у концов крыльев. «Фокке-вульф», казалось, пришел в замешательство начал поворачивать на правый борт — проскользил на крыле — выпрямился — затем повернул на левый борт.

Это была его ошибка: теперь я был в хорошем положении, на расстоянии менее двух сотен ярдов. Быстро, до того, как у него появится время завершить свой маневр, я скорректировал прицел на 10°. Одна длинная очередь из моих четырех орудий — и молниеносные вспышки, казалось, срикошетировали от его серого фюзеляжа и крыльев. Фрагменты отшвырнуло в облако быстро густеющего дыма — кабина отлетела и пошла штопором вниз, и я увидел летчика — из-за скорости его руки прилипли к фюзеляжу: он пытался спастись.

Затем «фокке-вульф» стал двигаться в разные стороны на высоте менее 150 футов, выровнялся на мгновение, ударился о землю, подпрыгнул, скосил сосну в потоке пламени и искр и наконец врезался в грунт. Был ужасный взрыв, который выкинул [277] огненный столб, словно вспышка магния, на несколько сотен ярдов вокруг.

Погода, казалось, немного прояснялась. В стене тьмы появились просветы, открывая широкую полосу дождливого желтого горизонта, кидая бледный свет на сосновые леса и болота.

Слева свирепствовал пожар; это горела ярким пламенем стоянка наших танков — танковые платформы и грузовики с боеприпасами. Вокруг, словно большая моль, носились 4 «фокке-вульфа», иногда выплевывая потоки пуль. Я не смел атаковать их — чувствовал, как другие рыскали в тени. Ага! Я приметил одинокий самолет, легко и плавно скользящий над верхушками деревьев в направлении Бремена, чьи высокие дымовые трубы выглядели безусловно средневековыми на фоне угасающего неба.

Температура двигателя 125°, давление масла ниже 55. К сожалению, я открыл радиатор и уменьшил дроссель до 3500 оборотов. Даже когда я нагонял «фокке-вульф», который, вероятно, стремился домой, его магазины были пусты.

Мы были над Бременом, а он был на тысячу ярдов впереди. Это могло завести меня довольно далеко; я снова закрыл радиатор и полностью открыл дроссель. Мой «Гранд Чарльз» тут же отреагировал. Мы пролетели над первыми доками Весера.

Мы ревели между разбитыми вдребезги остатками большого моста с подвесной кабиной. По обеим сторонам поднимались обугленные груды складских помещений; огромные грузоподъемные краны и буровые вышки торчали вверх, словно черные скелеты.

Неожиданный залп снарядов зенитной артиллерии возник между «фокке-вульфом» и мной — кратковременные белые вспышки, смешанные с [278] коричневыми снарядами, которые пролетали мимо с обеих сторон от меня. Затем присоединилась автоматическая зенитная артиллерия, и оранжевый отблеск трассирующих снарядов отражался в черной маслянистой воде, откуда показались перевернутые понтоны старых кораблей, словно огромные выброшенные на берег киты.

Я сосредоточился на том, чтобы не потерять из виду своего «фокке-вульфа» — к счастью, он вырисовывался тускнеющим отблеском в небе.

На мгновение зенитная артиллерия увеличила интенсивность. У меня за спиной раздался неожиданный звон — затем вдруг трассирующие снаряды исчезли. Немного подозрительно! Взгляд назад объяснил этот странный феномен: у меня на хвосте была шестерка «фокке-вульфов» в отличном ступенчатом построении — выхлопные газы раскалены добела. Они преследовали меня с полностью открытым дросселем.

В один момент я разорвал металлическую нить, чтобы иметь возможность — в случае «аварийной ситуации» — протолкнуть рычаг дросселя прямо вперед.

Впервые мне представился случай использовать технические преимущества аварийной ситуации на «темнеете». Эффект был удивительный и мгновенный. Самолет буквально прыгнул вперед с ревом, словно печь под давлением. Через несколько секунд мой индикатор воздушной скорости показывал, что я шел со скоростью 490 миль в час, что позволило мне быстро нагнать мою намеченную жертву и оставить ни с чем моих преследователей.

Я скоро сократил дистанцию до 200 ярдов. Хотя в этой темноте мой орудийный прицел ослеплял меня, я установил его вертикально посередине и выпустил две длинные очереди. «Фокке-вульф» закачался и упал на «брюхо» в болотистое поле, [279] разбрызгивая потоки грязи. Он чудом не перевернулся. Не теряя времени, я вертикально поднялся к облакам и выпрямился, чтобы видеть других. Они исчезли в тени. Должно быть, повернули на 180° и оставили своего товарища на произвол судьбы. Я снова пролетел над «фокке-вульфом», которого сбил. Летчик хромал, волоча свой парашют, и имел ошеломленный вид. Я усеял остатки его машины снарядами, и они тут же загорелись. Это был уже второй!

Сейчас было очень темно. С двигателем, установленным на крейсерскую скорость (я должен был остудить его и уменьшить расход горючего), я медленно набрал высоту, держа курс на юг.

Прошли минуты. Я пытался выбрать заметный объект местности, когда мой двигатель резко заглох. Поток искр пронесся с обеих сторон кабины. С бьющимся сердцем я увидел, что пламя вновь показалось у меня под йогами. Жидкость намочила один из проводов, и образовалось короткое замыкание между педалями панели руля направления. Через кислородную маску к горлу подступил ядовитый дым.

В добавление к моему «комфорту» батарея союзников зенитной артиллерии воспользовалась возможностью открыть огонь и окружить меня десятком 76-миллиметровых снарядов.

Огонь мог усилиться, поэтому я решил уйти немедленно. Быстро проверил мои ремни, набрал высоту, чтобы быть в безопасности, и позвал Кенвея на помощь. К счастью, Кенвей сразу же ответил и указал мне курс на Рейн. После десяти тяжелых минут, в течение которых Кенвей охранял меня, словно беспокойная наседка, я наконец увидел два ряда светящихся точек, мигающих на земле. Белый свет Верей приближался, извиваясь. Наконец Рейн. [280]

Должен ли я уходить? Должен ли я рисковать и садиться на «брюхо»?

Мой опыт 24 марта говорил мне, что я не должен рисковать. Но сильнее моей воли было инстинктивное нежелание бывалого летчика рискнуть своей машиной; я не собирался сбрасывать со счетов дружище «JF-E», которого я с такой любовью выбрал в Вармвеле.

Моя гидравлическая система определенно не работала — в трубах больше не было жидкости, и я не смог бы выпустить шасси. Крыло было изогнуто наполовину внутрь и наполовину наружу. Дезмонд, наконец, помог мне решиться, сообщив, что пожар усиливался, языки пламени зрительно становились больше. Помимо всего прочего, мой двигатель глох все чаще и чаще.

— Алло, Дезмонд, Филмстар ведущий вызывает, сейчас посадка.

Мой голос, вероятно, был не очень уверенным. Перед отключением связи я услышал, как Дезмонд шепотом пожелал мне удачи. Я выполнил очень прямой подход, достаточно быстрый, чтобы остался запас времени, сбросил капот кабины и посадил самолет прямо в середине освещенной взлетно-посадочной полосы.

Грохот... искры... толчки... тряска.

К моему великому удивлению, на этот раз все прошло удачно. После 30 ярдов скрежетания и подпрыгивания мой «темнеет» остановился в слегка изогнутом положении между двумя рядами огней. Тут же прибыли «скорая помощь» и пожарный механик, и я, не теряя времени, выпрыгнул из своего летающего змея.

Подошли мои летчики и посадили меня в джип. Я был удивлен, встретившись с двумя корреспондентами из Аэронавтики — Монтгомери и Чарльзом Брауном. Они были все еще бледны от пережитых [281] эмоций. Вскоре они вернулись в бар, а я отправился делать свой доклад. Я начал рассказывать Хиггинсу, нашему эксперту по каналу связи, что удачно сложившиеся последние события заставили меня хорошо думать об армии. Самой комичной частью процедуры было сообщение вернувшегося первым Макинтайра о том, что он видел, как Гордон исчез в облаках, выбрасывая масло и дым. Фактически Гордону удалось каким-то образом вернуться. Он думал, что погиб я.

Таким образом, у всех нас троих был случай радоваться. Результат нашего путешествия: я разбил два «фокке-вульфа», еще один повредил Гордон. А наши самолеты — мой «темпест» и два других в категории В — были повреждены, но подлежали ремонту, который выполнит наш отдел технического обслуживания. Неплохой балансовый отчет.

В аду зенитной артиллерии

Немцы придумали новую оперативную тактику для своих самолетов-истребителей. Все их большие истребители стали довольно опасны с того времени, как наши войска пересекли Рейн, — их сильно бомбили. Люфтваффе уже не имело достаточно самолетов, чтобы позволить роскошь бесполезно уничтожать их на земле. Сейчас ягдгешвадеры и ябосы уже не имели определенных баз их воспроизводства.

Вдоль всего правого берега Эльбы, осуществляя план 1943 года относительно защиты рейха с воздуха, организация «Тодт» построила множество дополнительных аэродромов, созданных для осуществления защитных операций истребителей против крупномасштабных дневных рейдов американцев. [282]

Эти базы были обычно оборудованы одной хорошей постоянной взлетно-посадочной полосой (из асфальта или бетона) длиной 1000 — 1500 ярдов и превосходными дополнительными ангарами. Они были идеальны для новой техники «генерального поста». Три четверти их были слишком отдалены, чтобы подвергнуться бомбежке. Их быстро заняли, и поэтому pie было оправдания их систематически бомбить, особенно в данных обстоятельствах. Около 15 немецких авиазвеньев истребителей, то есть 1200 ультрасовременных истребителей и истребителей-бомбардировщиков, вели кочующее существование между этими базами. Моторизованный эшелон уходил ночью, механики готовили ангары, а теплозаправщики прятались в сосновых лесах. Самолеты приходили на рассвете и снова покидали свои новые ангары около 10 часов утра для выполнения операции. Через несколько дней — не позже чем через неделю — гешвадер снова передвигался на другую базу.

Благодаря этой технике немцам удалось громить наши войска довольно эффективно, особенно утром и вечером. Растущее число конвоя со снабжением, предназначенным для наших передовых бронированных колонн, было перехвачено и обстреляно или бомбардировано низко летающими самолетами фрицев.

Армия сильно жаловалась ВВС Великобритании на то, что авиация ВВС не в состоянии защитить наземные войска от обстрелов и бомбардировок немецкими самолетами. ВВС возложили ответственность за эту защиту на 2-ю группу, но она ничего не могла сделать: ее «митчеллы» и «бостоны» уже имели слишком много проблем, выполняя по три самолетовылета в день. 2-я группа, в свою очередь, обратилась к 84-й группе, но последнее подразделение истребителей расположилось [283] слишком далеко от того места, где происходило действие.

В конце концов всю ответственность за решение проблемы взяла на себя 83-я группа. Как обычно, именно нашему авиазвеиу «темпестов» была поручена задача выкорчевывать гешвадеров из их самых далеких берлог, так как только наше авиазвено имело достаточно быстрые самолеты (теоретически), которые не могла разгромить зенитная артиллерия; и оно имело достаточный радиус действия. Из Иителлидженс мы получили много данных по поводу новых фашистских систем, которые не были рассчитаны на то, чтобы увеличить наше благополучие.

Чтобы позволить своим истребителям производить операции в сравнительном спокойствии и тишине, люфтваффе предоставило, как минимум, один батальон зенитной артиллерии для каждого аэродрома. Эти батальоны были прикреплены к авиазвеньям истребителей и обычно состояли из трех автоматических зенитных батарей: одной 37-миллиметровой (9 одностволок) и двух 20-миллиметровых (24 ствола в двойной или четырехкратной установке). Гешвадеры, сопровождаемые батальонами зенитной артиллерии, постоянно передвигались с поля на поле и всегда были первыми на месте событий. Внушительная противовоздушная оборона осуществлялась великолепно обученными командами, оснащенными гироскопическими прицелами и приборами управления артиллерийским зенитным огнем, что делало любую атаку на них чрезвычайно опасной. Оборона была всегда начеку, и ей помогали смены опытных самолетов-корректировщиков в радиусе 6 миль. В результате батальон зенитной артиллерии за долю секунды воздвигал над аэродромом непроницаемый занавес трассирующих снарядов. Любой низко летящий самолет имел довольно [284] слабую возможность промчаться сквозь строй 250 снарядов в секунду, выстреливаемых 33 стволами батальона.

Все это не внушало нам особого оптимизма. Мы имели уже опыт полетов над Рейном, поэтому никто не имел ни малейшего желания снова подвергаться автоматическому обстрелу зенитных батарей. У нас все еще был болезненный страх перед зенитной артиллерией, и это не способствовало укреплению боевого духа наших летчиков.

Разработанный Центром управления план операции по выведению из строя первых двух аэродромов оказался бесполезным, так как аэродромы были оставлены.

Поэтому Центр разработал новый план, чтобы обеспечить более быстрое взаимодействие между обнаружением населенного объекта и атакой на него. Канадское 49-е авиазвеио разведки должно было информировать нас напрямую, предварительно не согласовывая с Центром, о любом представляющем для нас интерес объекте. Мы должны были бросить все и приступить к действиям на любом имеющемся в наличии самолете, в то же время информируя Центр, который держал в состоянии немедленной готовности эскадрилью наших противозенитных «тайфунов».

Этот новый план операции поступил на рассвете на следующий же день. Два предыдущих безрезультатных самолетовылета выполняли 56-я и 486-я эскадрильи, и поэтому именно моя 3-я эскадрилья была в запасе «наготове». Беспокойство было невыносимым. Я не помню состояния когда-либо более нервного, а летчики, которые тоже чувствовали себя плохо, сказали мне, что я выгляжу таким же счастливым, как умирающая утка в грозу. [285]

Когда я организовал порядок полета на рассвете, выбранная семерка не выказала никакого заметного энтузиазма, кроме австралийца Бея Адамса, который был довольно хладнокровным и не боялся ни Бога, ни дьявола. Наша нервозность в конце концов передалась даже механикам. Каждую минуту дверь комнаты бригады открывалась и звучал вопрос, не нужно ли еще что-нибудь сделать.

Пробило 12 часов. Ожидание становилось невыносимым. Погода была почти штормовой. Я категорически запретил любое упоминание о «зенитной артиллерии», назначив за это штраф один фунт. Тишину в комнате можно было разрезать ножом. Мы были в состоянии «готовности» с 3.55. Потребление чая и сигарет было чрезмерным, пол был устлан окурками. В конце концов я закрылся в офисе с Эджем около телефона и попытался отвлечься, сосредоточившись на письме к своим родителям. Порвав три письма, я бросил это занятие.

— Эдж, я возьму джип и загляну в управление, чтобы посмотреть последнюю метеосводку. Если за это время что-нибудь случится, зажигай белые огни Верей.

Только я сел в джип, как услышал телефонный звонок. Снова выпрыгнул. В зоне рассредоточения все были на ногах с тревожным выражением лиц. Звонили из 49-го авиазвена. Я продиктовал Кену Хьюсу:

«Аэродром Шверин. «Спит Рекко» видел, как в 11.40 приземлились 40 «мессершмитов». Около 100 А/С на базе 15 двухместных «арадо» — пункт пополнения запасов топлива в 500 ярдах на юго-восток от главного ангара. Карта 829 GA II — удачи!»

Я оглядел своих летчиков. Какое-то мгновение все молчали.

— Ну, пора! — философски вздохнул Вормсли. [286]

— Быстро, Эдж, прыгай в джип и доставь перечень немецких аэродромов, — сказал я.

Кен Хыос уже нашел Шверин на настенной карте — 30 миль на юго-восток от Любека — нам пройти 150 миль.

Эдж стремительно вернулся со Спаем и вручил мне данные, раскрыв нужную страницу. Шверин хороший большой аэродром у озера, к западу от города того же названия. Я выполнил на доске быстрый набросок: три взлетно-посадочные полосы образуют треугольник, вероятное место расположения аэродрома, исходя из доклада 49-го авиазвена.

Фрицы приземлились в 11.40. Сейчас было 12.10. На пополнение запасов топлива и боеприпасов у немцев уйдет целый час. У нас как раз было время схватить их до того, как они поднимутся в небо, где рассеются.

Я дал последние инструкции, пока Спай звонил в Центр, чтобы сообщить им о том, что мы собирались делать, и попросить обеспечить наши «тайфуны» реактивными снарядами.

— Мы будем атаковать с севера на юг, все 8 вместе, на одной линии, с интервалом между самолетами в 200 ярдов. Скорость 530 — 540 миль в час. Каждый летчик выберет свою цель, когда будет пикировать, — в последнюю минуту не менять направление. Открывайте огонь на расстоянии тысячи ярдов и продолжайте в пределах дальности прямого выстрела. Держитесь как можно ближе к земле, досчитайте до 20, а затем поднимайтесь на полной скорости.

Разведка на «тайфунах» в 13.00, но я боюсь, что они не смогут прийти туда раньше. «Тайфуны» спустятся от 8000 до 3000 футов на 30 секунд раньше нас и разгромят все посты зенитной артиллерии, которые смогут обнаружить, своими реактивными снарядами, такова участь зенитной артиллерии. [287]

Помните, что паша лучшая защита — скорость и полет в нулевых футах над землей. Нет смысла покачивать крыльями и стараться отвлечь парней из зенитной артиллерии — вы потеряете несколько драгоценных миль в час и рискуете проткнуть крылом взлетно-посадочную полосу.

Последний совет: если вас собьют и придется выбрасываться с парашютом, лучший способ, позвольте напомнить вам, такой: ручку управления на себя — сбросьте капот — свернитесь в комок — подождите несколько секунд — резко толкните ручку управления прямо вперед. У вас будет девять шансов из десяти беспрепятственно вылететь из кабины. Естественно, я надеюсь, что до этого не дойдет!

Какие-нибудь вопросы? Тогда о'кей, пошли!

— Алло, Кенвей, Филмстар ведущий вызывает — как насчет парней Тиффи?

Я начинал беспокоиться. Мы пересекли Эльбу и уже вполне отчетливо видели на горизонте шверинское озеро. Никаких признаков «тайфунов». Спустя несколько мгновений Кеивей ответил, извиняясь:

— Алло, Филмстар ведущий, извини, дружище, здесь путаница по поводу Тиффи. Сделайте все возможное без них!

Ничего себе, приятненькая перспектива! Без противозенитных «тайфунов» нам будет нелегко. Мой голос, вероятно, был не очень уверенным, когда я выстроил свой патруль для атаки. Большое голубое озеро, окаймленное сосновыми деревьями, разделяло посередине полуостров, на котором стоял Шверин, живописный маленький прилегающий к скалам городок с колокольнями эпохи Возрождения и лакированными черепицами. На западе располагался огромный аэродром, неповрежденный, дополненный [288] зданиями и замаскированными ангарами — их было немного, и они были похожи на те, что остались в Германии.

Мы были на высоте 14 000 футов и держались левее, как если бы у нас не было намерения атаковать. Я внимательно рассмотрел аэродром: маленькие черные кресты, расположившиеся как раз там, где мы их ожидали, вырисовывались на яркой траве, какой она бывает ранней весной. Я заметил одну... две... четыре... семь вышек зенитной артиллерии, их тени отчетливо выступали на трассе по периметру благодаря солнцу...

- Осторожно, Филмстар ведущий, зенитная артиллерия, 6 часов!

В 200 ярдах за нами возникли пять больших черных клубов дыма от 88-миллиметровых снарядов. О'кей! Еще пять секунд, и буду атаковать. Цель была за нами, а мы были обращены к солнцу. Тревога схватила меня за горло и остановила дыхание. Воздушное сражение с истребителями никогда так не беспокоило меня — после первых стадий, но зенитная артиллерия — это совсем другое.

— Филмстар, бросай свои вещи.

Мой живот сжался и подкатила волна тошноты — преимущество одноместной машины в том, что ты от испуга можешь потерять сознание и этого никто не заметит.

— Быстро, 180° на левый борт, давай!

Это развернет нас лицом к аэродрому, а солнце окажется сзади.

— Филмстар, пикирование — на всю мощность!

Мои 7 «темпестов» красиво располагались уступами у меня слева, хотя мы пикировали почти вертикально.

— Запах цветов, — послышался насмешливый голос Бея Адамса в наушниках. [289]

Зенитная артиллерия! Боже, какая плотность огня! Весь аэродром, казалось, осветился вспышками от 20- и 37-миллиметровых орудий. Там их, вероятно, было не менее сорока. Под нами стлался ковер из белых клубов дыма, а черные клубы дыма шли ровными нитями.

Физический страх — это самая ужасная вещь, которую может испытывать человек, — мое сердце ушло в пятки, я покрылся потом, липким, вязким потом. Сжатые пальцы ног плавали в ботинках.

Мы отчаянно пикировали в дым... взрывы и трассирующие снаряды слева, пролетали прямо через нас и под нами... сильные удары вокруг наших крыльев и зловещие ослепляющие вспышки.

Мы были в миле от периметра, в 150 футах от земли. Люди бегали взад и вперед.

— Ниже, ради бога! — истерично закричал я.

Бескрайняя гладь травы, покрытой серыми взлетно-посадочными полосами, бегущими ко мне. Скорость — 450 миль в час. Первый ангар... теплозаправщик... затем «мессершмиты», неуклюже сидящие на своих узких шасси, их десятка три... люди, припавшие к земле под их крыльями. К сожалению, слишком далеко слева, вне моей линии огня.

У меня в прицеле замаячила группа из десятка «арадо». Я стрелял, стрелял неистово, мой палец прыгал на кнопке. Мои снаряды образовали ленту взрывов, прокладывая свой путь между «арадо», поднимаясь вверх по фюзеляжу, ударяя по двигателю... дым... один из самолетов взорвался как раз тогда, когда я пролетал мимо, и мой «темпест» подбросило обжигающим взрывом. «Темпест» коснулся земли, и фюзеляж срикошетировал в потоке фрагментов разбитых крыльев и хвостов самолетов.

Еще амбары напротив меня. Я выпустил вторую очередь огня — снаряды взорвались на железной оцинкованной двери и стальных подпорках. [290]

— Осторожно, Ред-2!

Мой номер 2 шел прямо на меня с ужасной скоростью, потеряв управление. Его капот слетел. Со скоростью 470 миль в час, справа в 20 ярдах от меня. Он шел прямо на вышку зенитной артиллерии, разрезая ее на две части ниже помоста.

В воздух полетели деревянные каркасы. Группа людей, держащихся за оружие, упала в воду. «Темпест» с грохотом упал на край поля, пробороздив группу маленьких домов, с ужасной вспышкой света; двигатель поплыл по течению в вихре пламени и фрагментов, рассеянных по небу.

Все закончилось, почти все. Одна, два, три... трассирующие пули преследовали меня... Я втянул голову и согнулся за задней листовой обшивкой... двенадцать... тринадцать... четырнадцать. Я хотел обмануть пули. Очередь огня из 37-миллиметровок была так близко, что я увидел лишь вспышку взрывов без дыма... осколки осыпали градом мой фюзеляж... девятнадцать, двадцать! Я дернул ручку управления на себя и тут же поднялся в небо. Зенитная артиллерия продолжала стрелять.

Я посмотрел назад на Шверин, видимый под хвостом моего самолета. В тысяче футов ниже зигзагом поднимался «темпест», трассирующие снаряды неотступно преследовали его. Пожары около амбаров, столбы сального дыма, фейерверк взрывающихся магниевых бомб. Одинокий «темпест» нагнал меня, покачал крыльями и стал в одну линию.

— Алло, самолет Филмстар, уходи на юг от цели, набирай высоту 10.

— Алло, Пьер, здесь Ред-3. Ты знаешь, я думаю, что остальные уже там!

Конечно, Бей был не прав! Я внимательно изучил 360° горизонта — прямо вверху в безмолвном небе над Шверином висела ужасная пирамида взрывов зенитной артиллерии. Никого. [291]

13.04. Мы атаковали в 13.03. Кошмар продолжался, возможно, 35 секунд с начала нашего пикирования, и мы потеряли б самолетов из 8.

Снова пересекли Эльбу. Я начал расслабляться, и мои ноги прекратили дрожать мелкой дрожью. Нет смысла думать о других. Какая польза от этого?

Совершили еще один рейс, 56-я и 486-я сделают следующие два. На день возможна передышка. Снова Рейн.

— Алло, Дезмонд, Филмстар над базой. Можно приземляться?

Машинально я опустил шасси, уменьшил дроссель. Привычное ощущение рождения в момент, когда шины скрипят по бетону.

Центр управления только что отослал фотографии шверинского шоу. Они получились очень четкими. Канадец из 49-го авиазвена сделал их спустя три часа после обстреливания аэродрома, когда был встречен снарядами зенитной артиллерии. Ему пришлось спуститься довольно низко, чтобы получить свой перспективный аэрофотоснимок, в результате чего он был тяжело ранен. Благодаря абсолютной выдержке и силе воли ему удалось доставить назад свой поврежденный «Спитфайр-XIV» и фотографии.

Мы очень тщательно и критически изучили фотографии. Игра действительно не стоила свеч. Два «мессершмита» были выведены из строя явно взрывом теплозаправщика, и между двумя секциями сборочного цеха «фокке-вульфов» можно было видеть самолет с тянущим винтом и другой, поврежденный при буксировке. Единственное настоящее разрушение причинила немцам моя группа, сбив пять их «арадо». Но это было недостаточной [292] компенсацией за потерю шести «темпестов» и их летчиков.

У зенитной артиллерии действительно было очень много козырных карт. Я сообщил все это в моем ежемесячном докладе об операции, и в кои-то веки Центр взял это на заметку. Этот вид шоу прекратили.

Парней из органов безопасности только что доставили к люксембуржцу, найденному прятавшимся в соседней ферме. Он был летчиком-обозревателем люфтваффе. Я слушал его допрос. Бедняга не чувствовал себя очень счастливым и без труда отвечал на вопросы Абанда.

Он был интересным экземпляром, служившим в Лехфелде в качестве летчика-наблюдателя в KJG-40 с августа 1943-го по 25 сентября 1944 года. Лехфелд был центром новых реактивных «Мессершмитов-262», и заключенный был задушевным приятелем главного летчика-испытателя «мессершмитов» Фрица Венделя.

Его показания о «262-х» были следующими: минимальная скорость — 610 миль в час на высоте 23 000 футов, минимальная посадочная скорость — 210 миль в час. Казалось, «262-е» были оснащены герметической кабиной; тем не менее он никогда не видел, чтобы Вендель носил специальную одежду для полетов, хотя и говорил ему, что уже поднимался на высоту 42 000 футов.

Все самолеты этого типа, которые видел заключенный, имели белый знак «V», нарисованный на решетке турбинного воздухозаборника, рядом с которым указывался номер. Он не мог сказать нам, был ли это серийный номер. Самый большой номер, который он видел, был «V-15», предполагали, что они были опытными образцами; вполне [293] возможно, что «V» могло означать «Ферзухтс», то есть «экспериментальный».

В его вещевом мешке мы нашли много секретных документов, которые были надлежащим образом переданы в Центр.

Кудрявый Вокер получил свой DFC, и мы решили отметить это важное событие в традиционной манере. К тому же это был день его рождения, и его счет в столовой к тому времени был достаточным, чтобы поглотить трехмесячную зарплату. Кудрявым его называли из-за круглого, преждевременно облысевшего черепа. Ему было двадцать девять, но выглядел он на тридцать пять. Вместе с Кеном Хьюсом они были старшими летчиками-спасателями в эскадрилье.

Последнее испытание

3 мая 1945 года. У нас было очень ясное ощущение, что мы на последнем раунде. Как долго будет продолжаться немецкое сопротивление? Если немцы хотели до конца держаться на границе Кильского канала, на датских островах и в Норвегии, они, конечно, могли бы, как минимум, воевать еще два месяца.

Эвакуация люфтваффе происходила довольно обычно. Все самолеты в Дании были транспортными и боевыми. В каждой излучине, в каждом устье, вдоль берегов пришвартовался целый флот летающих лодок «блом унд фосс» и «дорнье». Их запасы горючего, конечно, позволили бы им эффективно защищаться еще в течение какого-то времени, по крайней мере теоретически. Каждый час становилось яснее, что отступление будет происходить [294] через Норвегию. Большой военно-морской конвой в Кельне, бесконечный поток самолетов через Скагеррак, упорное сопротивление сухопутных войск — все это были достаточно ясные признаки.

Наши самолеты-бомбардировщики 2-й группы находились далеко и не могли вести операции со своих баз, неся большие грузы. Мы также не могли, по тем же причинам, полагаться хоть на какую-нибудь эффективную помощь от американских «марадеров». И снова нашей несчастной 83-й группе пришлось взять на себя всю ответственность.

Это было подтверждено телефонным сообщением от Бродхёрста, за которым последовало сообщение от Лэпсли. В качестве подачки нам сказали, что будут предприняты все меры, чтобы восстановить аэродромы в районе Любека, а поскольку они захвачены, то для посадки самолетов на «брюхо» установили взлетно-посадочные полосы в Ратцебурге и Швартценбеке, а также на аэродроме в самом Любеке. Приехали машины «Скорой помощи», чтобы постоянно там находиться с 13.30. Если случайно наши войска будут оккупировать аэродромы дальше на севере, три из них должны быть моими, концы взлетно-посадочных полос будут отмечены электрическими красными полосами фонарей.

Защита была большой проблемой. Для каждого вылета можно было собрать самое большее лишь 3 или 4 самолета, способных летать. В 3-й эскадрилье у нас в ангарах было только 7 самолетов (обстрелы зенитной артиллерией, протечки масла, заглушки, которые необходимо заменить, снова обстрелы зенитной артиллерией и все сначала). Самолет Кена Хьюса больше походил на гигантское сито, чем на что-либо еще, — носы его крыльев, воздушный винт и радиатор были продырявлены [295] осколками снарядов. На киле хвоста самолета Джонни Вокера была дырка шириной в 2 фута. Мои механики как раз заканчивали ремонт на скорую руку двух дырок размером с кулак па фюзеляже моего «Гранд Чарльза».

Персонал отделения поддержки не имел в наличии и половины нужного оборудования, ангары были открыты на все четыре стороны, в них попадал дождь, и там было холодно. У нас заканчивались боеприпасы и оружие, так как конвой не мог поспеть за нашим быстрым продвижением. Обустройство базы было большой ответственностью, и командир эскадрильи Ад мин не мог особенно помочь.

В это время мне временно поручили командование авиазвеном. Мне было все еще неловко в моей новой должности, и поэтому я нервничал. Исполнение моей должности — если бы не спортивное отношение британцев — могло быть затруднительным, так как я все же был лишь младшим лейтенантом, хотя и командовал английскими офицерами намного выше меня по званию. Я знал, что министерство авиации делало все возможное, чтобы улучшить ситуацию, но в Париже всем было наплевать. Они там думали только о политике, а получили ли те, кто все еще сражается, звание, им было абсолютно безразлично.

Тем не менее в тот день я совершил три вылета и просто изнемогал. Утром авиазвено потеряло 6 летчиков, включая Остина и старшего лейтенанта авиации Б ли, двух самых лучших летчиков из 486-й новозеландской эскадрильи.

Чарли, старший инженер-механик авиазвена, имел список имеющихся у нас самолетов. У нас числилось 27, а в действительности было 23 из 95, которые мы должны в норме иметь в нашем распоряжении. Он пообещал еще 4 к 17.00. Было 15.30.

Кен Хьюс, Джонни Вокер и мои два австралийца Торпи и Бей в резерве с Лонгли отправились в короткую вооруженную разведку в район Фленсбурга. Кен был осторожным человеком и не позволил бы себя напрасно сбить.

Я продолжал изучать отчеты летчиков, летавших утром, сочиняя с Абандом отчет для Центра, никак не преувеличивая нашу нехватку самолетов. О моральном состоянии летчиков также не стоило говорить, и я выразил искреннюю надежду, что нас пошлют на какой-нибудь бой с морским флотом.

Летчики не могли не думать об угрозе со стороны мощной зенитной артиллерии. Эти мысли преследовали их при каждом разговоре — за едой, в баре, на инструктаже. Стоило лишь понаблюдать за тем, как детально расспрашивали вернувшихся из рейса о силе зенитных установок и местонахождении их постов те, кому скоро предстояло лететь. Говорили об этом постоянно.

Я непрерывно курил сигарету за сигаретой и выпил бесчисленное количество чашек чая. Моя челюсть и зубы все еще болели после посадки 24 марта.

У меня был сильный спор с одним из экспертов связи взаимодействия из 2-й канадской армии — после того шоу 20 апреля я просто, казалось, не понимал тех типов. Он, казалось, даже не знал, что происходило на земле. Мне пришлось выйти и взглянуть на телетайпы самому, чтобы определить время и место.

На земле ситуация казалась довольно сложной — бронетанковые удары в направлении Кельна и Элмшорна (к северу от Гамбурга) против некоторых сильных узлов сопротивления, поддерживаемых аэродромами Ноймюнстера и Бад-Сегеберга, а также их запасными аэродромами. [297]

Люфтваффе ограничилось прикрытием отступления сухопутных войск и эвакуированием персонала на «Юнкерсах-88 и -52», «Хейнкелях-111» и особенно Фиселера Шторчса, которые ускользнули на рассвете и закате, когда слои тумана покрыли районы Понерских озер.

Довольно низкие облака (потолок ниже 3000 футов), которые нависли над базой полуострова Дании на несколько дней, препятствовали перехвату наших патрулей. Зенитная артиллерия была настолько опасной, что, как только один из наших самолетов появился ниже облачного покрова, его тут же встретили перекрестным огнем сотни автоматических орудий, в большом количестве разместившиеся на магистралях от Ойтина до Киля и особенно на автострадах Ноймюнстер — Рендсбург и Шлесвиг — Рендсбург.

Все это не вселяло оптимизма.

17.20. Я вышел на улицу понаблюдать за посадкой 56-й и 3-й эскадрилий, возвращавшихся из рейса.

Бедняга Броклехёрст серьезно пострадал от зенитной артиллерии, так как летал вдоль автострады Фленсбурга. Вместо того чтобы сесть на «брюхо», он решил выброситься с парашютом. Он хорошо приземлился, но джип, посланный привезти его, чертовски долго разыскивал его. Ветер отнес его далеко в лес Орел.

Отделение Кена вернулось с отличным счетом: 23 разрушенных грузовика плюс 65 поврежденных — абсолютный рекорд, — и, кроме того, Лонгли сбил на побережье два «Юнкерса-52». Отлично, это будет хорошо выглядеть в моем отчете. С другой стороны, я беспокоился о Лонгли. Он становился все более неосторожным. Он знал, что, [298] как только срок его боевых операций закончится, его репатриируют в Новую Зеландию, и в свои последние летные часы он старался получить DFC. Мне пришлось нажать немного на тормоза. Я все равно собирался попросить начальство повысить его в звании, так как у него на счету было 6 сбитых фрицев.

Все самолеты, кроме самолета Броклехёрста, вернулись. В течение десяти минут 6 из 10 пополнят запасами топлива и боеприпасов.

Когда я уже собирался было идти в зону рассредоточения, войсковое соединение торпедоносителей «бьюфайтеров» молниеносно прошло над головами, двигаясь с севера, с грохотом, похожим на гром. Там было не менее трех авиазвеньев. Они возвращались после чудовищного сражения с морским флотом, организованного против пресловутого конвоя в Киле.

У одного из них горел двигатель — тянулся огромный след черного дыма, — и он пытался сесть на нашем поле. Где-то в 500 ярдах от земли вошел в штопор и упал с ужасным взрывом около резервуара для купания. Примчались пожарный механик и машина «Скорой помощи».

— Боже, зачем вся эта спешка? — прошептал Питер Вест. — Там уже ничего не осталось.

Как прав он был. Спустя десять минут «скорая помощь» медленно вернулась назад, везя жалкие останки летчика и обозревателя.

Спустя час после трагедии, когда мы все еще обсуждали ее за обедом, влетел Спай:

— Тебя к телефону, Пьер.

Кому, черт возьми, нужен я в этот ужасный час? Я прыгнул в джип и помчался в Интеллидженс-рум.

Начальник оперативного отдела у телефона. [299]

— Запишите следующее для немедленного выполнения: воздушно-морская база в Гроссенброде, упоминание № 54.22 Е1 1.05. Свыше сотни огромных транспортных самолетов выгрузили па берегу, и они стоят на приколе. Вероятно, мощное вражеское прикрытие. Задействуйте весь имеющийся численный состав на определенную цель. Возможна атака с бреющего полета. Фактический метод исполнения на ваше усмотрение. Сообщите Кенвею о своих планах заранее, как минимум за десять минут. Я попробую дать вам противозенитные «тайфуны». Но не надейтесь на них особенно. Удачи.

Я поблагодарил и повесил трубку. Это звучало великолепно, но я был взбешен. Чудненько — после такого дня снова отправиться в полет на подобную цель в 8 часов вечера!

Я изучил настенную карту. Гроссенброд был приблизительно в 90 милях по прямой линии, но отчет метеослужбы говорил, что залив Любек и район Гамбурга были совершенно заблокированы. Была грозовая туча с ливнями на высоте до 20 000 футов. Нам придется идти в обход на север.

Шины скрипели по бетону. Начали подъезжать джипы, доставляя группы летчиков. Они были не в лучшем расположении духа из-за прерванного обеда и тяжелого дня. Некоторые жевали сандвичи, приготовленные на скорую руку.

Все здесь? О'кей. Я быстро обрисовал ситуацию. У нас не было достаточно самолетов, чтобы лететь как авиазвено в боевом построении. Поэтому мы полетели по двое в три звена, каждое из четырех самолетов, располагавшихся уступами по правому борту. Так как Брюса Коула не было, я повел первое формирование из 12 «темпестов», а Макдоиальд из 486-й — второе. Поэтому я надеялся, что мои 24 самолета будут под контролем. [300]

Я не мог дать точные указания относительно того, как будет выполняться удар. Я сказал, что отдам необходимые приказы сразу по радио. Это будет целесообразней продуманного заранее плана. В любом случае я не имел ни необходимых данных, ни времени тщательно разработать план атаки.

— Сверьте свои часы... Сейчас 20.07. Запуск двигателей в 20.15. Я поднимусь как номер один, сделаю большой круг над аэродромом, чтобы дать возможность 24 самолетам выстроиться в боевой порядок, и в 20.25 возьму курс на цель. Есть какие-нибудь вопросы? О'кей, тогда распределяйтесь.

В моем отделении я выбрал лейтенанта Боуна, Дага Ворли и молодого сержанта Кроу, у которого это будет третий боевой вылет. Не особенно опытное трио, но у меня не было выбора. Я не мог взять тех летчиков, кто уже имел три вылета в этот день и кто абсолютно изнемогал, чтобы выполнить еще и четвертый и, конечно, довольно тяжелый.

20.15. Мой «Гранд Чарльз» был готов. Двигатель уже работал вхолостую, и Грей, лежа на крыле, все же поднял большие пальцы вверх, чтобы показать, что все в порядке. Огромное бетонное пространство, обрамленное большими черными ангарами, ожило при движении. Я пристегнул себя ремнями, осмотрелся вокруг. Двигатели работали вхолостую, стартеры с патронами стремительно убегали, механики неслись к нам с картами или парашютами, забытыми в последнюю минуту. Летчики неуклюже забирались в свои кабины, украшенные надувными спасательными жилетами и подвесными системами парашюта.

20.16. Убрали «башмаки». В 20.25, когда солнце было уже низко на горизонте и тяжелые гряды [301] облаков катились на восток, я взял курс на север, медленно набирая высоту. Построение этим вечером было отвратительным — трудно смоделировать однородную команду из персонала трех разных подразделений.

— Давай, Филмстар, кончай волынить!

Отделение Блю, которое должно было находиться слева от меня, неуверенно летело справа от меня, в 1500 футов надо мной. Еллоу-2, -3 и -4 тащились более чем в половине мили от хвостовой части самолета. Я был раздражен и позвал их, чтобы отдать приказ, не выбирая выражений.

Мы облетели Гамбург, чтобы избежать облаков черного дыма, поднимающегося от горящих зданий. Мои самолеты, наконец, построились в боевом порядке.

Мы летели над Ноймюнстером на высоте 10 000 футов и очень нелепо нарвались на 88-миллиметровую зенитную батарею. Повернули на правый борт и взяли курс 052°. Погода ухудшалась, и мне пришлось идти зигзагом между скоплениями кучевых облаков, которые поднялись высоко в небо, словно белые башни.

— Алло, Кенвей, какие-нибудь сведения?

— Алло, Филмстар ведущий, Кенвей отвечает, совсем ничего.

Мы едва находились в 20 милях от нашей цели, когда непроницаемый барьер облаков загородил нам путь. Я пикировал, неотступно сопровождаемый своими самолетами в построении, чтобы попытаться найти путь через подошву облаков, но все, что нас встретило, были дождь и нулевая видимость. Мы быстро повернули на 180°, поднялись, потом повернули снова на 180° и оказались на нашем первоначальном курсе.

Что же делать? Одному самолету или в крайнем случае паре, может, удалось бы прорваться, [302] но для плотного построения из 24 самолетов попытка была бы не только трудным делом, но и чертовски рискованным. Я посеял большое сомнение и у Кенвея.

— Алло, Кенвей, Филмстар ведущий здесь. Погода паршивая.

Ответ Кенвея и тон его голоса не оставляли места для сомнений.

— Филмстар ведущий, торопись, несмотря ни на что.

— Тогда давай «облачное построение»!

Я разделил свои самолеты на независимые отделения по четверке, каждое выстроилось в виде коробки. Нам придется пройти сквозь облака по назначенному курсу и на другой стороне снова объединиться.

Мы окунулись в снежную лавину и сразу же потеряли друг друга из виду. Боже, там было довольно тряско, и я с усилием сосредоточился на своих приборах, изредка поглядывая на моих троих неудачливых товарищей, которые держались как можно ближе один к другому. Слой облаков, к счастью, был не очень плотный. Через несколько мгновений мы появились над проливом Фемарн, около Хейлигенхафена. Небо было все время ясным, еще до нашего появления. Моя кабина покрылась туманом, но сейчас она прояснилась, и я приготовился точно определить наше местонахождение.

— Осторожно, Филмстар ведущий!

За доли секунды небо заполнила кружащаяся масса самолетов... Незабываемое зрелище!

Ниже справа находился большой аэродром Гроссенброд с его гидроаэропортом и взлетно-посадочными полосами, кишащими многодвигателевыми самолетами. Дальше спокойное море с несколькими кораблями, стоящими на якорях. За [303] нами огромная стена облаков, из-за которых только что наобум и па разных высотах появилось мое отделение «темпестов». Везде вокруг нас были многочисленные группы патрулирующих немецких истребителей. Один из них уже увидел нас и устремился к отделению Еллоу.

Напротив нас стояли на земле или только что начали взлетать более сотни огромных транспортных самолетов — так сказать, моя первичная цель. В воздухе около сотни вражеских истребителей. Одна группа на высоте 1500 футов, другая — 3000, третья — 4500, а две другие на одном с нами уровне, то есть около 10 000 футов. Над нами, конечно, был еще один или, возможно, два. А у меня было только 24 «темпеста»!

Я быстро принял решение. Отделения Филмстар Еллоу и Блю будут атаковать истребителей над нами, а отделения Пинк, Блэк и Байт под командованием Макдональда вступят в бой с «фокке-вульфами» ниже нас. Тем временем я попытаюсь проскользнуть с моим отделением Ред и обстрелять аэродром. Я передал это по радио, а затем, сопровождаемый самолетами моего отделения, держащимися очень близко ко мне, сбросил свои дополнительные баки и пошел в вертикальное пикирование, проносясь со скоростью 600 миль в час, как удар молнии, через построение «фокке-вульфов», которые рассеялись по небу, словно стая ласточек. Я постепенно выровнялся, закрывая дроссель и следуя траектории, предусмотренной, чтобы пронестись над аэродромом на уровне земли, с юго-запада на северо-восток.

Когда мы прибыли, поднялся адский шум. Я летел со скоростью более 500 миль в час. Ко времени, когда я приблизился к краю поля, я был в 60 футах от земли и тут же открыл огонь. Пестрая поверхность якорной стоянки была полностью [304] занята прикрепленными «Дорнье-24 и -18». Три линии белой пены говорили о спутанном следе трех самолетов, которые только что взлетели. Ряд «бломов» и «фоссов» в колесных люльках были готовы, и их спускали на воду пандусом. Я сосредоточил свой огонь на «Bv-138». Крепление люльки сорвалось, и я прошел через огромную дымящуюся массу, которая накренилась, упала в море и поплыла.

Зенитная артиллерия усилила свою ярость. Справа от меня появились вспышка, и поврежденный «темпест» упал в море в потоке брызг.

Иисус! Поставленные на якорь лодки были вооружены, а одна из них — большой торпедный катер — вела огонь изо всех орудий. Я инстинктивно втянул голову в плечи и, все еще летя низко, чуть повернул налево, так быстро, что не мог стрелять по «дорнье», затем быстро повернул направо вслед за огромным «Юнкерсом-252», который только что взлетел и уже становился тревожно большим в прицеле моего орудия. Я выпустил в него длинную очередь огня и поспешно ушел, избегая столкновения. Обернулся и увидел, как «Юнкерс-252» с двумя пылающими двигателями и хвостом, состриженным моими снарядами, упал в море и взорвался.

Скорость отнесла меня далеко — прямо на торпедный катер, который плевался во все стороны изо всех своих орудий. Я прошел в 10 ярдах от его узких носов, прямо над водой, и зенитная артиллерия подняла тысячи труб. Я поймал мелькание белых теней, мечущихся по палубе, увидел языки пламени, исходящие из ее орудий. Из-за них все замаскированные судовые надстройки казались живыми. Трассирующие снаряды рикошетировали в воду и взрывались повсюду в радиусе 500 ярдов. Очередь шрапнели сбросила вниз стаю чаек, которые упали [305] в море, охваченные паникой и истекающие кровью. Фу! Наконец-то вне предела досягаемости.

Я обливался потом, судорога сдавила горло, и я не мог сказать ни слова по радио. Чтобы снять спазм, я задерживал дыхание в течение всей атаки, а мое сердце билось с глухим шумом, готовое разорваться. Я набрал высоту широким восходящим поворотом на левый борт. Что происходило? Ситуация выглядела довольно мрачной. Над аэродромом шел ужасный воздушный бой. Три самолета шли вниз, охваченные огнем, я был слишком далеко, чтобы разглядеть, были это друзья или враги. Еще один, разбитый, оставил в небе хвост пылающих фрагментов, а пятый вошел в штопор, волоча за собой белый след дыма. Остальные горели на земле.

Радио передавало невразумительный хаос криков, воплей, ругательств, смешанных с грохотом стреляющих орудий. Около торпедного катера, в клочьях пены, горели остатки самолета, и плотный черный дым, скручиваясь, поднимался от обширной поверхности горящего бензина.

Что случилось с самолетами моего отделения? В небе не было даже признаков их присутствия. Я видел, как «темпест» упал справа от меня, когда началась атака, предположительно самолет Боуна. Машина, которую сбил один из немецких кораблей, была машиной Кроу, я был уверен. Что же касается Ворли, он был невидим.

Я задумался на мгновение. Должен ли я пытаться вступить в бой с немецкими истребителями в небе Хейлигенхафена или же мне следует совершить второй пробег над немецкой базой, извлекая преимущество из паники, которая, вероятно, там происходила?

Довольно неохотно я решил снова спуститься до уровня моря и на полной скорости начал летать вокруг острова Фемарн. Вдруг я оказался [306] лицом к лицу с тремя «Дорнье-24», вероятно, теми, которые поднялись с Гроссенброда за несколько секунд до нашей атаки и чей след я видел. «Дорнье-24» — это большие трехмоторные летающие лодки весом около 19 тонн, действительно медленные, но хорошо оснащенные защитным оружием.

Когда я очнулся от шока, то, чтобы не попасть под их перекрестный огонь, увеличил скорость и зигзагом назад пошел на них, фотографируя. Затем, находясь вне пределов досягаемости их пулеметов, я взял на прицел ближайшего. После двух взрывов один из его двигателей горел, а другой чихал. Он попытался совершить вынужденную посадку, но, поскольку на его стороне мыса море было буйным, он опрокинулся и все же значительно повредил себя.

Тут же я бросился к двум другим, которые неслись, едва касаясь поверхности воды, и пытались уйти. Длинные черные следы тянулись от их интенсивно работавших двигателей. Мне было их почти жалко. С моим пределом скорости в 250 миль в час и четырьмя орудиями это было похоже на подстреливание на обед двух сидящих птиц. Я выбрал левого, который был тяжело нагружен и слегка отставал от другого. Но на этот раз ублюдок в последний момент очень ловко повернул. Моя скорость отнесла меня вперед, и мне пришлось, по глупости, повернуть и оказаться в пределах дальности прямого выстрела его заднего стрелка, который выпустил в меня три пули. К счастью, это были лишь допотопные 7,7-миллиметровые пули. Скольжение вернуло меня снова в положение для стрельбы, и мои снаряды испортили его фюзеляж, находившийся на расстоянии менее сотни ярдов. Баки на его крыльях загорелись. Задний стрелок замолк. За несколько секунд машина была охваченa [307] пламенем. Летчик попытался набрать высоту, чтобы позволить своей команде выброситься с парашютами, но он был слишком низко. Три человека, несмотря ни на что, все же прыгнули. Раскрылся лишь один парашют и тут же снова закрылся, проглоченный волной. Большая машинa была лишь огненным шаром, катящимся в нескольких футах над гребнями волн в следе плотного черного дыма. Через несколько секунд она взорвалась.

Я искал третий самолет. Он чудесным образом испарился в ландшафте, вероятно, за одним из маленьких островов в проливе, что заставило меня облететь Фемарн и подняться на 10 000 футов. За холмом располагался Гроссенброд. Я проглотил ком, подступивший к горлу, инстинктивно затянул ремни безопасности и снова пикировал на аэродром еще для одной атаки с бреющего полета.

На этот раз я удивил их. Зенитная артиллерия вступила в бой по-другому, стреляя наугад в направлении тучи немецких истребителей и «темпестов». Я промчался между двух ангаров и появился над аэродромом с полностью открытым дросселем. Там скопилось так много самолетов, что я не знал, какой выбрать. В поле моего зрения как раз находился ряд огромных транспортных «Арадо-232». До того как мои снаряды взорвали первых двух, у меня было время разглядеть странный фюзеляж, большие двухпалубные кабины и 24-колесные шасси, необходимые для поддержки этих гигантских машин.

Снаряд зенитной артиллерии взорвался в нескольких ярдах от моего самолета и сильно встряхнул его. Оказавшись вне пределов досягаемости, я рванул вверх по спирали и оказался в вертикальном положении в середине схватки, которая к тому времени начала ослабевать. [308]

Я попытался сориентироваться, но в том хаосе это было трудно сделать. Первое, что я увидел, был пикирующий «темпест». Он вошел в штопор невероятно быстро. Затем отвалились оба крыла... через несколько секунд между двумя заборами прыгало яркое пламя... парашюта не было.

Два «фокке-вульфа» попытались втянуть меня в воздушный бой, но я быстро ушел от них, прорываясь под ними. «JF-H», пилотируемый австралийцем Беем, был в трудном положении, его двигатель дымился. Он вступил в бой с «мессершмитом», который защищал себя очень ловко — постепенно уменьшая скорость, начинал двигаться вверх. Я прогрохотал в направлении «Мессершмита-109» и поразил его, как минимум, двумя снарядами в корневую часть крыла. Ошеломленный летчик инстинктивно изменил свой поворот, и Бей, находящийся в то время в удобном месте, начал, в свою очередь, стрелять, снова поражая его. Немец, охваченный паникой, снова перевернулся — я стрелял — он поспешно уходил — Бей стрелял — немец на какое-то мгновение повис в воздухе, затем на одном из его крыльев заплясало пламя. Летчик попытался выброситься с парашютом, но его парашют не раскрылся.

Наконец мои «темпесты» начали перестраиваться, и сразу два осторожно отказались от потасовки. Немцы отступили и повернули назад один за другим. Они пикировали в направлении Гроссеиброда, откуда в небо поднимался столб дыма — вероятно, горели два самолета «арадо».

Запоздалый «фокке-вульф» проскользнул между нами и отчаянно покачал своими крыльями. Сопровождаемый Беем, я сразу же пошел за ним и выпустил длинную очередь огня, но затем вдруг мое орудие с грохотом затряслось: закончились боеприпасы. Тем не менее «фокке-вульф» замедлил [309] ход и начинал дымиться, я, должно быть, все-таки попал в него. В свою очередь, Бей стрелял прямой наводкой и разбил его. Он лопнул, словно спелый помидор. На этот раз парашют все же раскрылся.

Солнце село далеко за датскими островами. Мой патруль перевели в светлые сумерки. Я посчитал самолеты: два, четыре, восемь, десять, одиннадцать, а затем и два других. Полную информацию было трудно собрать, вероятно, некоторые повреждены.

Со включенными аэронавигационными огнями мы летели назад к Фассбергу глубокой ночью. Очертания ландшафта уже становились расплывчатыми. Теплый вечерний воздух нежно качал моего «Гранд Чарльза». Когда мы достигли аэродрома, выпустили шасси и опустили закрылки, мне стало интересно, что бы Митчелл, наш инженep-офицер, сказал, если бы я привел ему назад 13 самолетов из 24.

Дверь закрывается

Вскоре после этого наступило перемирие, словно закрылась дверь. Восемь дней неразберихи — не поддающаяся четкому объяснению смесь радости и сожаления. Шумное празднество, за которым последовали длинные периоды спокойствия и мертвая непривычная тишина, тяжело висевшая над аэродромом, накрытыми брезентом самолетами, пустыми взлетно-посадочными полосами. Освобождение от нервного напряжения было ужасным, таким же болезненным, как и хирургическая операция.

Вечер в столовой был словно бдение. Летчики тяжело опустились в кресла — никто не говорил ни слова, не пел и не делал ничего другого. Где-то около 11 часов Бей включил радио. ВВС сообщали [310] репортаж с улиц Лондона и Парижа, где население почувствовало себя действительно свободным. Все глаза устремились на радиоприемник, и в них вы могли прочитать что-то вроде ненависти.

Это было настолько безошибочно и к тому же настолько удивительно, что я вопросительно посмотрел на Кена. Я услышал треск разбитого стекла — кто-то швырнул бутылку в приемник. Эти люди без смущения выставляли напоказ свое чувство облегчения и освобождения.

Летчики вставали и уходили по одному, и в конце концов в безмолвной столовой остались лишь мы с Кеном и сонный бармен. Из разбитого приемника все еще слышался слабый шепчущий шум.

Я снова посмотрел на Кена. Слова не требовались, мы оба все поняли. Прошло полчаса, а возможно, час. А затем вдруг, клянусь, я почувствовал, что все они были тут, вокруг нас, в тени и сигаретном дыму, словно дети, которых несправедливо наказали.

Маккензи, Джимми Келли, Мус Мансон, молодой Кидд, Боун, Шеферд, Брукер, Гордон... в тех же темных униформах с потускневшими золотыми полосками; Мушот, Мезиллис, Беро, Пьер Дегай — все те, кто отправился одним прекрасным утром на своих «спитфайрах» или «темпестах» и не вернулся.

— Ну, Пьер, вот так. Мы им больше не нужны.

Мы пошли спать, и я тихо закрыл дверь, чтобы не разбудить бармена, который уснул на табуретке.

И чтобы не потревожить тех, других.

К сожалению, было правдой то, что мы больше не нужны никому, и нас заставили понять это довольно быстро. Увольнения отменили, кресла в самолетах [311] оставили только для старших по званию; бесконечные булавочные уколы, которые, возможно, были непреднамеренными, но от этого ранили не меньше.

Я получил записку из министерства авиации, подписанную генералом, что в знак особого расположения меня оставили лейтенантом в резерве.

12 мая в Бремерхавене состоялся большой воздушный парад и произошла трагедия — самолеты моего отделения стали катастрофически ломаться менее чем в тысяче футов от земли. Я вспоминаю о раскрытии парашюта как раз перед падением на землю, грохот при падении самолета, меня самого, бегущего, как во сне, словно я сумасшедший, к четырем столбам черного дыма, ошеломленного внезапностью бедствия. У своих ног я увидел вывернутый труп одного летчика, врезавшегося в землю со своим нераскрывшимся парашютом. Затем в луже бензина тело, пожираемое огнем, и дальше, в 20 ярдах, остов другого самолета, напоминающего бесформенную массу в почерневшей воронке, обуглившееся тело и кости где-то под кусками металла.

Наверху над нами 30 самолетов авиазвена, рассеянные по небу, летающие поодиночке, озадаченные, покачивали своими крыльями, пытаясь понять, что случилось.

Авиазвено отправилось в Копенгаген. В течение нескольких дней в Каструпе нас охватило опьяняющее чувство свободы. Скоро страх вернулся и завладел мной — боязнь своего собственного самолета из-за катастрофы в Бремерхавене, которая стояла у меня перед глазами; страх, который искажает и разрушает все рефлексы человека.

Наступило 1 июля. Если бы я мог читать приметы, я бы не полетел против своих инстинктов. [312]

У моего «Гранд Чарльза» потекло масло, как раз то же самое случилось 12 мая. Я отказался отменить полет и взял другой самолет.

Мой самолет летел безупречно сзади, низко над толпой и крышами, украшенными красными флагами с белыми крестами. Как только гремлины, которых я подсознательно боялся, казалось, ушли, я расплатился за глупую ошибку против здравого смысла. Мои шасси вышли только наполовину, двигатель не реагировал как раз тогда, когда это было крайне необходимо. На скорости 200 миль в час мой «темпест» промчался через контрольный трейлер и развалился, разбрасывая на тысячу ярдов раздавленные фрагменты крыла, двигателя и хвоста самолета. «Скорая помощь» подобрала меня невредимым, потрясенным, смутно осознающим, что это было последнее чудо, финальный бросок судьбы.

27 августа 1945 года. Я обратился с просьбой о немедленной демобилизации, и она была удовлетворена. Тем утром я пошел попрощаться с Бродхёрстом и ВВС Великобритании. Тогда 122-м авиазвеном командовал новозеландец Макки. Я по-особому простился со своим «Гранд Чарльзом». Я поднял его высоко в безоблачное летнее небо, так как только там я мог должным образом попрощаться с ним. Мы вместе в последний раз поднялись прямо к солнцу. Сделали петлю один раз, возможно, два, с любовью выполнили несколько снижений, тщательные перевороты, так, чтобы кончиками пальцев я мог убрать вибрацию его гибких, послушных крыльев.

В той узкой кабине я плакал, как не плакал уже никогда, ощутив легкое прикосновение его колес к бетону, и с большим поворотом запястья бросил его на землю, словно срезая цветы. [313]

Как всегда, я аккуратно прочистил двигатель, выключил все переключатели по одному, убрал ремни, провода и трубки, которые прикрепляли меня к нему, словно ребенка к матери. И когда ожидающие меня летчики и механики увидели мои опущенные глаза и трясущиеся плечи, они поняли и вернулись в зону рассредоточения в тишине.

Я сидел рядом с пилотом Митчеллом, который должен был доставить меня назад в Париж. Так как он рулил к взлетно-посадочной полосе, то прошел напротив самолетов авиазвена, четко выстроенных в ряд крыло к крылу, как если бы для проверки. Рядом с ними стояли летчики и механики, махавшие вслед.

Чуть в стороне стоял мой «Гранд Чарльз», мой старый «JF-E» с его красным коком, черными крестами наших побед под кабиной, малогабаритный, полный решимости и выглядевший могучим с его большим неподвижным четырехлопастным винтом, который я уже никогда не заведу. Это было похоже на переворачивание последней страницы книги. Под сопровождение скрипучего воя американского двигателя Митчелл набрал скорость и поднялся в воздух. Я не мог оторвать лицо от окна и буквально впился глазами в любекский аэродром, крохотные сверкающие кресты на траве, видимые неясно в вечерней мгле. Летчик, смущенный, повернул голову в другую сторону.

Все кончилось. Больше я не увижу полета моих «темпестов», выстроившихся за моим «Гранд Чарльзом», неуклюже стоящим на своих длинных ногах, открывающим зияющую дыру своих радиаторов ветру от винтов, доверчивые лица летчиков, высунувшихся из кабин в ожидании моего сигнала. [314]

Но гордость переполняла меня, когда я думал о моих самолетах и прежде всего о вас, мои дорогие друзья ВВС Великобритании, кого я имел честь знать и с кем бок о бок сражался в вашей униформе цвета мглы вашего острова.

Большое шоу закончилось. Публика удовлетворена. Программа была довольно сложной, актеры не слишком плохие, а львы съели дрессировщика. Это будут обсуждать еще день или два за семейным столом. И даже когда все забудут — оркестр, фейерверк, великолепные униформы, — на деревенской зелени все же останутся дырки от колышек для по латок и круг древесных опилок. Дождь и короткая человеческая память скоро уничтожат и это.

Мои выжившие друзья из Большого шоу, к счастью, не понимали — не понимал и я, — что это наша единственная награда.

Мы были игрушками всеобщей непоследовательности. Мы — отдельные камни громадного сооружения, но чтобы увидеть его законченный дизайн в надлежащей перспективе, понадобится больше времени и мира.