8. Крушение «Централи Блинденгейм»

Черная машина с гестаповским номером остановилась в маленькой деревушке. Она выехала из Лиона в двадцать два часа, сейчас было двадцать три часа десять минут. Маргарита Пелле, Верн и жандарм, участник нашей группы, вошли в домик, стоявший на отлете. Радист, приняв условную фразу по телефону, успел передать в Лондон страшную весть. Ответ пришел быстро:

«Самолет вылетел, попробуем связаться радио, вернуть».

Наступило молчание. Мы ждали дальнейших известий... Где-то над Ла-Маншем летел маленький «лизандр» и вез Октава во Францию, на верную смерть. Успеют ли предупредить его?

Время тянулось бесконечно... Наконец, через полчаса, которые казались вечностью, поступило сообщение: «Связаться пока не удалось».

Проползли еще пятнадцать невыносимо долгих минут. И вот — второе известие — «Связались, самолет возвращается в Англию».

Следующий час прошел несравненно быстрей. Наконец радист принял новое извещение: «Самолет совершил посадку в Англии. О дне вылета будете оповещены».

— Раньше чем через месяц он не вернется, — вздохнула Маргарита Пелле.

— Неважно, — заметил Верн, не подозревая, что эта задержка не только спасает жизнь Октава, но и меняет судьбу организации в целом. Никто тогда не знал, что часы «Централи Блинденгейм» сочтены.

Сравнительно недавно Сен-Гаст решил нарушить правило, согласно которому боевые и разведывательные действия не должны были смешиваться.

Историк, исследовавший работу и судьбу организации Марко Поло, совершенно справедливо замечает: «Свойственный Сен-Гасту динамизм не позволял ему замкнуться в узких рамках разведывательной работы. Он считал Сопротивление общенациональным делом, всенародным движением. Включиться в это движение должны были все общественные организации — и Сен-Гаст смело шел на соединение с самыми различными группами, поощряя и направляя их деятельность. Он понимал, что необходимо организационно объединять действия разрозненных боевых точек. В районе Макона им было создано одно из первых по счету маки, куда входила молодежь, уклоняющаяся от отправки в Германию, а также все имеющие основание скрываться от немецкой и «вишистской» полиций. В маки царила строжайшая воинская дисциплина, этим отрядам суждено было стать первыми отрядами войск ФФИ, которым в значительной степени принадлежит честь освобождения Франции...»

Увы! Именно из маки пришла к нам гибель: там многие знали адрес «Централи» и имена ее руководителей.

Ведомству адмирала Канариса удалось заслать в маки своего человека, тот установил постоянную связь с гестапо, обо всем информируя немцев. (Впоследствии рапорты попали в наши руки, и этот агент — некий Гарсиа — был расстрелян). Но тогда, в ноябре 1943 года, лагерь маки, помещавшийся в районе селения Бобери, был окружен немецкими войсками. Макизары, которыми руководил старший унтер-офицер Робен, сражались отчаянно, но силы были неравными.

Судьба «Централи Блинденгейм» была предрешена. Кое-кто из наших сторонников попал в руки к врагам — некоторые из пленников не выдержали пыток. «Централи» оставалось жить считанные дни, и необходимо было наладить плановую эвакуацию, отступление в боевом порядке, дабы на новом месте возобновить военные действия как можно скорее. Группа получила приказ — желающие могли уйти немедленно. Добровольцы оставались, чтобы организовать эвакуацию.

Добровольцами оказались все. Началась систематическая разгрузка «Централи». Постепенно были отвезены в другие подпольные группы Лиона запасы оружия, готовящаяся к отправке посылка, склад запасных радиодеталей, шифры и коды.

К 23 ноября 1943 года в помещении «Централи» оставались лишь несколько вопросников для раздачи агентам и план немецких оборонительных сооружений на Средиземном море, с которого художник снимал копии.

Через сорок восемь часов «Централь Блинденгэйм» должна была прекратить свое существование...

Вечером 23 ноября в помещении «Централи» находились Маргарита Пелле, Жаклин Севильяно, Поль Пелле (младший из братьев Октава), художник Жан Легран, копирующий планы, три скаута — Перрюш, Рэнетт и Кугар — агенты связи и Верн. Кроме них, там присутствовали преподаватели, служащие и ученики интерната. У нас были и гости — три видных лионских общественных деятеля, попросившие убежища. Эти трое получили извещения о том, что они приговорены к смерти «Комитетом антитеррористического действия» — кучкой бандитов, организованной немцами впротивовес движению Сопротивления. Этот «Комитет» успел уничтожить Макса Дормуа, а некоторое время спустя расправился с Жоржем Манлелем и Жанной Зей.

Когда три лионских деятеля попросили у нас убежища — а наша «Централь» представлялась им безопасным местом! — отказать им было очень трудно. Истинной роли «Централи» они не знали, а раскрывать ее мы не имели права. Отказ без объяснений неизбежно повлек бы за собой подозрения.

Вечер проходил спокойно. Скаут Рэнетт был послан в один из «почтовых ящиков» и несколько задержался, но это никого не встревожило. Решительно ни у кого не было никаких предчувствий.

Мы заканчивали обед, когда в двери столовой вломилось множество незнакомых людей. Они размахивали пистолетами и автоматами, стреляли в воздух и орали: «Полиция! Германская полиция!..»

Нас заставили повернуться к стене и поднять руки. Начался обыск. Верн был опознан немедленно, так как у немцев оказалась его фотография. Верну тут же сообщили, что именно он изобрел прицел для вертикальной бомбардировки системы Норден и теперь получает сдельно по пятьдесят фунтов за каждую бомбу, падающую на Германию. Это было лестно, но не точно; никакого прицела он не изобретал. Однако тут же он получил трепку, которой суждено было стать первой среди множества подобных в дальнейшем. По числу их Верну суждено было побить даже высокий личный рекорд Сен-Гаста.

«Никогда не следует попадаться в руки к врагам в школе, — заметил позже по этому поводу Верн. — На вашей спине будет сломано невероятное количество линеек...»

Пока мы беседовали, гестаповцы собрали целый ворох самых различных предметов. Наши вопросники и план немецких укреплений действительно были уликами. Но в той же куче лежали книги для глухонемых системы Брайля и аппаратик, при помощи которого слепые изучали азбуку Морзе. Гестаповцы всячески старались убедить нас в том, что этот аппарат — не что иное как радиопередатчик новейшей конструкции. Аргументы их были довольно однообразны.

Первые вопросы, заданные нам, показали, что они далеко не в курсе дел. Стало ясно: немцы знают, что они находятся в помещении «Централи», но о работе группы Марко Поло представления почти не имеют. Как мы и предвидели, Сен-Гаст не сказал ни единого слова. Нам предстояло последовать его примеру.

Впоследствии мы установили, что гестаповцы решили приберечь наше «дело» для себя, чтобы слава его раскрытия не досталась также и ведомству адмирала Канариса.

В помещении «Централи» была организована «мышеловка» — засада, которая привела к огромному количеству новых арестов. Эсэсовцы, совершившие эту операцию, вскоре добрались до тайного запаса рома, который сохранялся Октавом для Дня победы.

Кто бы ни пришел в интернат — преподаватель, родственник воспитанника, случайный гость, — пьяные гестаповцы неизменно встречали его ударом бутылки по голове. Было арестовано множество невинных людей, некоторые из них погибли в немецких концлагерях.

Пока работала «мышеловка», основные события развертывались в помещении лионской школы военных врачей, занятом штабом гестапо. Все наши люди под пытками молчали. Слепые питомцы интерната попрятали большинство улик и с удивительным мужеством отрицали все.

Однако гестаповцам удалось расшифровать список адресов, и 1 декабря 1943 года прокатилась вторая волна арестов. В эту вторую волну попал инженер Виньяль, изготовлявший все электрические и электронные приборы, в которых нуждалась организация.

Днем 24 ноября в «Централь» должен был прийти подполковник Мишель А., но предварительно он проявил обычную осторожность, — позвонил в школу. Он попросил к телефону «Вождя-Ворона». Такова была скаутская кличка Верна в 1927 году — немцы, разумеется, об этом не знали... Фашистские ищейки насторожились.

Мишель в трубку услышал голос с явно немецким акцентом:

— Фождь Форон просит фас явиться немедленно...

Мишелю все стало ясно. Он положил трубку и помчался в свою группу. Оттуда мгновенно была передана радиограмма в Лондон. Все прочие централи, в Лионе и других городах, немедленно переменили адреса.

В тот же вечер в Лондоне Октав попросил разрешения срочно вернуться во Францию.

Дневник Верна

Пытка ведется в точности так, как я представлял себе. Никак не могу приучиться терять сознание по своему усмотрению. Меня несут — я все ощущаю. Бросают на соломенную подстилку — и я лишаюсь чувств, хотя теперь это совершенно излишне. Прихожу в себя. Я — в просторном бараке. Лежу в чем-то вроде стойла, вокруг — люди.

Чей-то голос произносит:

— Петь «Марсельезу» мы не можем. Почтим погибших минутой молчания!

Тишина. Затем надо мной склоняется лицо с тонкими чертами, отмеченное бесконечной добротой. Знакомое лицо. Где я видел его? Ага, вспомнил: фото в газете, генерал Ганеваль...

Так он и рекомендуется. Трое других произносят поочередно:

— Мишель Кранэ, студент.

— Люсьен Шолан, инженер-электрик.

— Жан Комбэ, директор туристического агентства.

— Все так же невинны, как вы и я! — говорит генерал. — Но не будем сейчас обсуждать дела, здесь есть гестаповские шпионы...

— Что произошло? — спрашиваю я. — Кто погиб?

— Шестеро товарищей. Они были заложниками, их увели «онэ пакете» (без вещей). Их расстреляли. Сейчас придет врач... Но увы! У нас нет никаких лекарств...

Подходит врач-заключенный и осматривает меня. Переломов нет. Впрочем, сегодня мне достались сущие пустяки, обычные побои для вновь прибывших. Настоящая пытка будет завтра. Полезно знать это заранее.

На следующее утро вызывают на допрос. Мне надевают наручники, которые слишком велики. Они сваливаются, я кладу их в карман. Меня приводят во врачебную школу, где моего прихода ждут несколько отборных скотов.

— Где ваши наручники?

— Извините, они в кармане...

Бросаю наручники на стол. Минута молчания, затем начинается допрос. Он подкрепляется применением различных инструментов, огня и воды. Это верно, что людям, которые не хотят сказать того, что от них требуют, прижигают подошвы.

Перед снимающими допрос — мой блокнот с записями о музыке. У меня настойчиво требуют адрес Чайковского. Они уверены, что «этот Чайковский — русский агент».

«Не хочу умирать за Чайковского!» — сказал г. Дэа {39}.

Но я так не скажу.

Внезапно входит большой начальник, оценивает обстановку и говорит мне на отличном французском языке:

— Чертов идиот, если ты не знаешь адреса Чайковского, то его почтовый ящик ты знаешь наверняка! Говори!..

После четвертого обморока меня утаскивают в подвал.

Очнувшись, обнаруживаю рядом с собой замаскированный микрофон и показываю его товарищам по несчастью. Не упускаю случая ударить тюремщика ногой в живот.

Продолжение допроса вечером. Выносливость моей шкуры удивляет меня самого. Постепенно устанавливаю личность палачей. Пока что они почти ничего не знают. Один из переводчиков — некий С., сын известного издателя. Большого начальника зовут Барбье, он родом француз.

Немецкий вермахт представлен за столом неким офицером, не имеющим отношения к гестапо. Когда рейнская зона была в 1923 году оккупирована французами, этот офицер был товарищем Шлагетера {40} по немецкому Сопротивлению. Он заявил мне, что тогда его топили в ванне на допросе работники французского «Второго Бюро» {41}.

Вечером нас переводят в форт Монлюк. Сообщаю товарищам последние новости: назавтра привезут «зуган». Это странное слово происходит от немецкого «Цуганг», так обозначают новоприбывших.

Обычно это люди, запуганные до такой степени, что из них не вытянешь ничего, представляющего интерес для всех.

В нашем бараке содержатся беглецы из оккупированной зоны, евреи и священники. Два других барака именуются «пищеблоком» и «мастерской»; их заполняет более изысканная публика. Кроме того, есть небольшие камеры и даже одиночки.

Ночью поднимается стрельба; еще один неудавшийся побег. Наутро узнаем, что трое убиты наповал, и среди них человек из моей группы, старший унтер-офицер Г., попавший в мышеловку, устроенную в убежище Блинденгейм. Придется мне навести порядок и запретить побеги без достаточных шансов на удачу.

24 ноября 1943

Сегодня утром допроса не было. Нас вывели во двор на прогулку. Ходили по кругу. В Монлюке существует своя космогония, объясняющая решительно все, как борьба Орзмунда и Аримана в древней дуалистической философии персов. Разница состоит в том, что здесь оба божества являются злыми. Вермахт борется с гестапо. Если на соломенный матрасик, рассчитанный на двух человек, укладывают восемь — это значит, что гестапо хочет досадить вермахту (ответственному за форт Монлюк), набивая в камеры больше людей, чем они могут вместить. Когда заключенные начинают умирать от истощения — это значит, что вермахт досаждает гестапо; люди умирают, не будучи допрошенными.

Что ж, на свете бывают еще более неправдоподобные космогонии.

Старшина нашего барака некий Фанкельштейн — шпион, немец на английской службе {42}. Его арестовали в Сан-Ремо и нашли при нем письмо от итальянского маршала Бадольо к Уинстону Черчиллю. По всем правилам его должны были бы расстрелять, но: во-первых, англичане предлагают обменять его на десятерых немецких шпионов, арестованных ими; во-вторых, выдачи Фанкельштейна требуют японцы. Он осуществил вторжение со взломом в здание военного Министерства в Токио и убил при этом японского полковника. Поэтому он должен умереть в жесточайших мучениях.

Пока что из-за этих противоречивых требований Фанкельштейн благополучно остался в живых.

Продолжаем ходить по кругу, когда появляется фотограф и делает с меня снимки для немецкого еженедельника «Сигнал».

Фотограф сообщает, что мой портрет «опасного террориста» красуется также в приемной крупной лионской пронемецкой газеты.

Вот она, слава!

Вечером новый сеанс «Фернéмунга», то есть допроса, сопровождаемого пытками, во врачебной школе. Возвращение в Монлюк на автомобиле, спереди и сзади идут машины с вооруженной охраной. Моим друзьям не удастся устроить здесь нападение на кортеж. А жаль!

8 декабря 1943

Поставим точку. Я уже побил рекорд бедняги Сен-Гаста и все еще жив. Очевидно, умереть мне придется под пулями расстреливающей команды.

Я уже выбрал себе предсмертную фразу: «Смерть коровам {43} и на поле чести!» Так назывался когда-то один сборник сюрреалистских стихов.

Благодаря упорству удалось направить ход следствия примерно так, как хотелось мне. Я сделал ровно столько вымышленных признаний, сколько нужно было для того, чтобы запутать следствие. Весьма возможно, что мне удастся этим освободить всех женщин и кое-кого из слабо скомпрометированных мужчин.

Я признался немцам, что получил задание собрать всех макизаров корсиканской национальности, посадить их на корабли и отправить обратно на Корсику. По-видимому, немцы клюнули. Я объяснил им, что мы всегда давали мужчинам женские псевдонимы, а женщинам — мужские. Это отнюдь не облегчит им дальнейших розысков. Вернее, они запутаются еще больше.

Товарищи мои держались под пытками бесподобно. Ни один не сказал ни слова, я мог плести все, что мне вздумается. Никаких противоречий в показаниях не возникало.

Гестапо превосходно информировано о моем прошлом.

Мне намекнули, что смертную казнь, возможно, удастся отменить, если я соглашусь работать в научно-исследовательском институте имени кайзера Вильгельма по электромагнитному детектированию, сиречь радару.

Но надо мной пока не каплет...

Прервем здесь дневник Верна на короткое время.

В эту ночь Октав спрыгнул с парашютом над Францией. Он прыгал вслепую, зная, что внизу больше друзей, чем врагов. Группа вновь обрела руководителя. Восстановив организацию, Октав должен был передать условную фразу, а Лондон, приняв ее — подтвердить получение по Би-би-си словами: «Высокий мыс по-прежнему вздымается над волнами».

Октав добрался до Лиона 10 декабря и получил немедленно послание от Верна из форта Монлюк.

Верну удалось использовать лазейку, о существовании которой он знал еще до своего ареста. Дело в том, что в форте содержались немецкие солдаты, арестованные за дурное поведение и мелкие служебные провинности. Эти люди часто выходили на свободу и возвращались потом в свои части.

Один из них передал Октаву записку Верна, в которой говорилось, что жена Октава и оба его брата пока живы и немедленная смерть им не угрожает. Сообщалось также, что никто из наших единомышленников ничего не сказал, однако немцы осведомлены о путешествии Октава в Лондон. К счастью, о возвращении Октава немцы и не помышляли, будучи совершенно уверенными в том, что он предпочтет остаться в безопасности по ту сторону Ла-Манша.

Верн снова настаивал на исключительной важности оружия «фау».

Разумеется, мы предвидели, что Верн может быть арестован во время поездки в Лондон. Все нити, сосредоточенные ранее в руках Верна, были переданы Октаву. Он, вернувшись во Францию и проверив положение, принялся подыскивать подходящее место для новой «Централи».

Октав знал, что Верн долгое время серьезно интересовался проблемами межпланетных полетов. Его записи и расчеты вполне можно было принимать всерьез. Они не содержали ничего фантастического. Техническая мысль Верна была достаточно широкой для того, чтобы он мог по-деловому рассчитать время полета ракеты из Кале в Лондон со скоростью пять тысяч километров в час с грузом в тонну взрывчатого вещества. В этом отношении Верн мыслил несравненно шире, чем военные советники Гитлера, как это явствует из книги генерала Дорнбергера «Секретное оружие Пеенемюнде», вышедшей в издательстве Арто.

Проблемы, поставленные перед Октавом, располагались примерно в следующем порядке. Необходимо было:

1. Установить, на каких заводах изготовляются основные механические и электрические детали «фау» и жидкий кислород для ракет.

2. Уточнить местоположение пусковых площадок.

3. Организовать саботаж на строительстве этих площадок.

4. Убедить союзников в необходимости повторения операции «Арбалет», направленной против оружия «фау».

Как мы увидим, Октав превосходно справился с выполнением этой программы, хоть и заплатил за это собственной жизнью.

События в Лионе вскоре дошли до Фридриха-Вильгельма Канариса, имевшего своих шпионов даже в недрах гестапо.

Терпеливо и медленно Канарис начал готовить переход этого интересовавшего его дела из рук гестапо в свои. Этот переход облегчался тем, что аресты ничего не изменили; следствие топталось на месте, а организация продолжала свою подпольную работу. Канарис задался целью, захватив один из передатчиков группы Марко Поло и шифры к нему, от имени второй организации снабжать союзников фальшивыми сведениями. В частности, предполагалось сообщать об отказе фюрера от оружия «фау» для того, чтобы втайне создать новые центры его производства.

Ни на секунду Канарис не допускал мысли о возможном разгроме Германии {44}. Он сам был в немилости и даже вынужден был официально передать руководство ведомством своему заместителю, полковнику Георгу Ханзену.

Прикрывшись маской безграничной преданности Гитлеру, полковник Ханзен был на самом деле одним из лучших и вернейших агентов Канариса. Он выполнял обязанности связного между Канарисом и группой видных генералов, замышлявших устранение фюрера.

В последние дни 1943 года Канарис и Ханзен готовили «блестящую комбинацию», осуществив которую, они могли бы говорить с союзниками от имени группы Марко Поло.

Фантастические россказни Верна, на которые «клюнуло» лионское гестапо, послужили Канарису поводом для вмешательства.

9 декабря 1943

Долгая дискуссия с «Ком-комом» {45}, эсэсовцем-силезцем, который конвоирует меня до школы военных врачей. Мой страж убежден в том, что лионское нападение на машину непременно будет повторено. Он предупреждает, что в этом случае пристрелит меня немедленно.

После обычных пыток Барбье предлагает мне свободу, если я соглашусь заговорить.

Отвечаю, что свободы мне все равно не видать, поскольку «Ком-ком» обещал пристрелить меня на месте.

— Помните случай с полицейской машиной в Лионе?

Барбье отправляет меня в погреб и обещает завтра заняться со мной «по-серьезному».

Вскоре в подвал является «Ком-ком».

Предупреждаю, что со мной еще не кончили, но это не мешает ему увести меня. Уходя, замечаю, что в книгу привода и увода арестованных он меня не записал, и с интересом ожидаю дальнейшего.

Из рассказов товарищей, сидевших в погребе, выясняю, что Барбье спустился туда в половине третьего ночи с воплями:

— Верн! Верн!..

Естественно, никто ему не ответил.

— Швайнехунд! Он смеет спать!..

С хлыстом в руке Барбье бросается разыскивать меня среди пленников.

Но Верна нет. Кейн Верн. Полная паника. Лишь в три часа кому-то пришло в голову позвонить в Монлюк и спросить, нет ли меня там.

В форте Монлюк вопрос обо мне воспринимается как срочный вызов. За мной приходят. Вооруженного эскорта под рукой нет, и мы отбываем втроем на грузовике — шофер, «Ком-ком» и я. «Ком-ком» сильно нервничает. Шофер, пожалуй, еще больше.

Мы слегка задеваем трамвай и разбиваем вдребезги ручную тележку. За нами устремляется полицейский на мотоцикле.

— Террорист! — орет «Комком» и хватается за автомат — трофейный «стэн», отнятый у англичан.

Он выстрелил, промахнулся. Автомат тут же заедает.

— Английское дерьмо! — вопит «Ком-ком», бросает автомат на пол машины и начинает пинать его ногами.

— Конечно! — подбавляю жару я. — Это оружие делает Невиль Чемберлен. Посмотри, там есть клеймо — «Бирмингам Смолл Армс Kо!..»

— Так я и знал! — говорит «Ком-ком» и вытаскивает здоровенный автоматический пистолет. — Но я дорого продам свою шкуру!.. Хайль Гитлер!

— Да здравствует де Голль! — восклицаю я, чтобы поддержать воинственную атмосферу.

Шоферу она не нравится вовсе, он гонит как сумасшедший и подлетает к школе военных врачей в ту минуту, когда двери ее открываются.

Мы поспешно поднимаемся по лестнице и наталкиваемся на Барбье.

— Он мне не нужен — заявляет Барбье, указывая на меня. — Отвезите его обратно в Монлюк. Кстати, где его наручники?

— В кармане, — отвечаю я, — энтшульдиген зи... {46}

— Уведите его! — орет Барбье. — Хайль Гитлер!

— Смерть предателям! — отвечаю ему в тон, и мы отбываем.

По дороге мы сбили двух велосипедистов и начисто срезали столб электрического фонаря. Вот и Монлюк.

— Почему тебя так часто допрашивают? — недоуменно задает вопрос «Ком-ком».

— Потому что я ни в чем не виноват! — логически завершаю разговор я.

10 декабря 1943

Удалось встретиться в погребе с Жаклин Севильяно. Предупредил о ее предстоящем освобождении, передал поручение для Октава и свою последнюю волю в виде устного завещания.

Мне непрерывно устраивают очные ставки с людьми, с которыми я никогда не встречался.

Робэн расстрелян. Он умер очень мужественно.

Все время уводят людей «онэ пакете».

Один «зуган» сообщает мне потрясающую новость: генерал Жиро высадился в Генуе с армией в миллион негров. Только и всего.

12 декабря 1943

Прогулка во дворе кажется списанной с уайльдовской «Баллады Рэдингской тюрьмы» : «Я шел с другими душами, обреченными на муки, в другом кругу, и размышлял: что совершил этот человек? Велик или мал был его грех? И кто-то сзади прошептал: его ждет петля...»

Хотелось бы быть хорошим поэтом, чтобы перевести эти строчки...

Протестантский пастор Ролан-де-Пюри, заточенный вместе с нами, потребовал библию, чтобы читать ее заключенным.

Комендант форта выразил свое согласие... при условии, что там ничего не говорится об евреях.

Мы с интересом ожидали этой новой библии, но не дождались...

Присланная библия ничем не отличалась от обычной.

Мы устроили диспут, обсуждая ее с точки зрения различных религий, а также с точки зрения науки. Науку пришлось представлять мне. Комендант форта пришел на мое выступление, прослушал его и спросил, зачем я устраиваю здесь конференции по шпионажу? Я объяснил ему, что неповинен ни в чем. Он хохотал, словно услышал остроумнейшую шутку.

Комендант форта Монлюк не лишен чувства юмора.

Недавно, в то время, когда он говорил нам речь, неподалеку в городе раздался взрыв бомбы.

— Эге! — сказал он. — Кажется, будет гроза!

До рождества оставалось десять дней.

15 декабря 1943

Присутствовал при допросе.

Некий Бресчиа, по-видимому корсиканец, был арестован в поезде между Баланс и Авиньоном. При нем нашли четыреста хлебных карточек.

Допрашивающий: Откуда у тебя четыреста хлебных карточек? Зачем они тебе? Ты снабжаешь продуктами маки?

Бресчиа: Пощадите, господин полковник! Я даже не знаю, что такое маки. Эти карточки я вез своей мамаше.

Допрашивающий: Твоя мамаша может слопать за месяц четыреста пайков?

Бресчиа: Пощадите, господин полковник. Она слабая старушка, чтобы прокормить ее, мне приходится немножко спекулировать на черном рынке. Я честный торговец, господин полковник, и даже не знаю, что такое маки. Клянусь честью корсиканца!..

В конце концов, его отпустили.

Сегодня мне сообщили, что я приговорен к смертной казни объединенным парижским трибуналом, судившим меня заочно.

На всякий случай подаю просьбу о помиловании.

Основанием служит то, что французский офицер на французской территории не может рассматриваться как шпион.

Мне, конечно, откажут, но приведение приговора в исполнение, по всей вероятности, на несколько недель будет отсрочено.

20 декабря 1943

Чтобы я лучше соблюдал собственные интересы и стал разговорчивее, меня посадили на сорок восемь часов в одиночку для смертников. И такая приготовлена в здании школы военных врачей!

Превосходный случай хорошенько поразмыслить обо всем на досуге.

22 декабря 1943

Получены кое-какие сведения с воли. Моральное состояние у всех без исключения превосходное. Октав работает. Мне удалось достать и просмотреть «Паризер Цейтунг». Там опубликована довольно задорная статья о предстоящем применении секретного оружия, которая меня встревожила.

Острову Пеенемюнде сильно досталось, но Германия еще не проиграла войны. К счастью, Октав уже получил мое послание и, вероятно, успел предупредить Лондон.

Один «зуган» рассказывает, что союзники активно бомбят берега Ла-Манша и Северного моря. Конечно, он расценивает эти налеты как подготовку к открытию второго фронта. Мне думается, что правильнее рассматривать их как меры по уничтожению пусковых площадок «фау». Налеты массовые, серьезные.

25 декабря 1943

По случаю рождественских праздников освобождено несколько человек, в том числе Жаклин Севильяно. Сегодня же она встретится с Октавом и передаст мое донесение. Это очень важно для нашей организации.

Другой «зуган» недавно слушал Би-би-си и отчетливо разобрал непонятную ему фразу: «Высокий мыс вздымается над волнами».

Значит, все идет хорошо.

26 декабря 1943

Сегодня со мной проделали церемонию расстрела.

Завязанные глаза, полувзвод с винтовками и прочее. Неубедительно. Весьма вероятно, впрочем, что настоящий расстрел тоже будет неубедительным до самого конца. Никто не может поверить в собственную смерть.

27 декабря 1943

Наш барак — это целый мир, захватывающе интересный.

Создана «комиссия по варенью». Это выборная организация заключенных, которая распределяет дополнительные порции варенья, присматривает за шпионами и выполняет роль арбитра при любых разногласиях. Под благосклонным оком комиссии мы живем яркой интеллектуальной жизнью. Проводятся доклады, диспуты, конференции. Они помогают забыть о голоде, холоде и даже о страхе.

Время от времени люди уходят. Иногда «с вещами», что обозначает отправление в концлагери. Так ли там страшно, как говорят? Иногда пленники уходят по команде «без вещей», и это означает расстрел, хотя выстрелов мы не слышим.

На воле Сопротивление продолжает сражаться и бьет крепко. У одного «зугана» оказался при себе спрятанный номер подпольной газеты «Попюлер», датированный сентябрем. Из него мы узнали, что Комитет сражающейся Франции признан официально всеми союзными правительствами.

В той же газете сообщалось, что в области Ардэш, возле городка Тин, состоялась схватка. Погибли двенадцать макизаров и три немецких солдата.

Ужасно жаль было уничтожать газету, но длинные списки заложников опасно хранить на себе. Это карается.

Приятно то, что дурные вести из России оказались ложными. Один пессимист, скверно знающий немецкий язык, увидел в «Паризер Цейтунг» карту русского фронта и не обратил внимания на то, что линия, проведенная намного восточнее официальной линии фронта, нанесена на карту... карандашом. Очевидно, за истину было принято фантастическое предположение какого-то восторженного тевтона.

Допросы продолжаются, но проходят спокойно, без пыток. Иногда разгорается даже нечто вроде дискуссии.

Сегодняшний допрос был отмечен прибытием некой очень важной шишки, по всей вероятности — Кальтенбруннера.

При его появлении все вскочили. Явно взволнованный Барбье представил нас:

Это Верн. Это полковник Икс, это обершарфюрер Игрек... Криминаль-комиссар Зет... А это молодой Дубль-Be, заслуженный боец русского фронта... Он вместе с нами работает над делом Верна.

Молодой офицер краснеет от смущения. Я принимаю подчеркнуто скромный вид.

— Какая мерзкая морда! — заявляет глядя на меня один из адъютантов великого человека, вошедших вместе с ним. — Людей с такой внешностью следует расстреливать на месте!..

— Не остроумно! — возражает великий человек. — Не следует говорить так о том, кого нам на самом деле придется расстрелять!..

Наступает то самое неловкое молчание, о котором пишут в романах. Гробовое молчание.

Великий человек отрывисто восклицает: «Хайль Гитлер!» и выходит со всей своей армией.

— Отправили бы вы его лучше домой, — говорю я. — А то еще пришибут, как Гейдриха в Чехословакии!..

По непонятным причинам за простой дружеский совет меня награждают очередной трепкой.

28 декабря 1943

Другая важная персона, прибывшая из Берлина, спрашивает, соглашусь ли я работать в немецкой лаборатории, занимающейся радарным обнаружением летящих самолетов.

Отвечаю, что в принципе не одобряю бомбардировок гражданского населения, но над этим предложением подумаю...

Неужели я выйду отсюда не в потусторонний мир, а куда-то в иное место?

Получил продуктовую посылку, в которую вложено шесть носовых платков желтого цвета. На посылке отчетливо видна условная пометка нашей группы, но никакого письма при ней нет.

Обрабатываю платки всевозможными химическими реактивами, какими только располагаю. Применяю тепло, мочу, лимонный сок, йод, витамин С... Никакого результата. Не воображают ли они, что у меня здесь есть лампа ультрафиолетовых лучей?..

Придя в отчаяние, иду советоваться с верными людьми. Они считают, что все очень просто: шесть платков, 6 марс {47}, значит — 6 марта. В день шестого марта состоится открытие второго фронта, массовая высадка союзных войск на европейской территории. Все ясно.

Потрясенный глубиной этих умозаключений, я спрашиваю:

— А почему платки желтые?

Минута молчания и категорический ответ:

— Чтобы понял, что ты рогоносец. Впрочем, это очевидно и без платков.

Ответ остроумный, но как быть, если я не женат?

Нас начинают сильно донимать вши.

Один из допрашивавших меня — эсэсовский офицер — непременно хотел, чтобы я назвал себя «посланцем Москвы».

Я вынужден был не согласиться с ним. Он настаивал.

— Скажешь, ты никогда не был в Москве?..

Мне безумно хотелось крикнуть: «Не был. И ты тоже!»

С огромным трудом я удержался от этой реплики. В этих местах юмор ценится не слишком высоко.

31 декабря 1943

По случаю уходящего года генерал Ганеваль делает общий обзор военного положения. Он считает, что война не может окончиться ранее середины 1945 года. Он предлагает не переоценивать крушения Италии. Итальянская стена из макарон это одно, а стена из германской стали — совсем другое.

Самые тяжелые бои еще впереди.

Любопытно видеть, как действуют эти прогнозы на наших товарищей. Далеко не все умеют смотреть правде в лицо. Одни плачут, другие выражают недоверие. Как выдержать еще целых полтора года?! Бедные люди, они не понимают, что Ганеваль — розовый оптимист. В своем анализе он даже не упомянул о секретном оружии!

Среди всеобщего волнения проходят последние минуты 1943 года.

Патриотические гимны нам запрещены, но стихийно возникает песнь концентрационных лагерей:

Женщины оказались счастливее нас; им разрешили спеть «Марсельезу».

Вечер завершается поэтическим фестивалем. Генерал Ганеваль декламирует на память удивительную поэму Жан-Марка Бернара:

Когда приходит мой черед, читаю поэму Арагона, превосходно подходящую к обстановке:

Поистине поэзия — единственная отдушина, единственное прибежище в жестоком, враждебном мире. Существует легенда о том, что здесь, в форте Монлюк, поэт написал два замечательных произведения, которые были озаглавлены «Рука» и «Корабль» {48}.

Сам образ — тюрьма, как корабль, движущийся во времени, своеобразен. Людские судьбы плывут где-то на границе четвертого измерения. В одиночке смертника эта мысль становится почти осязаемой.

Вне пределов времени выковывается новый мир, которого я не увижу. В том мире будет множество чудес, вероятнее всего — атомная энергия и многое другое...

И все-таки — это был хороший год!..

3 января 1944

Полная катастрофа.

Посреди допроса появляются двое молодых людей, каждый не старше двадцати пяти. Они подходят к столу и коротко говорят допрашивающим меня немцам:

— Раус!

Окаменев от изумления, вижу, как гестаповцы покорно собирают свои бумажки и улетучиваются.

Молодые люди вежливо предлагают мне присесть. Один из них открывает толстенное досье и заявляет:

— Довольно шуток. Теперь вы имеете дело не с гестапо, а с абвером, службой германской контрразведки.

Вступает второй:

— Вы являетесь агентом № 99021 лондонского штаба. Ваш псевдоним — Поло. Я только что вернулся из Глазго, где организовал подпольную группу того же типа, что ваша. Давайте поговорим серьезно...