Черчилль, де Голль, Франция
Июль. Я иду по Честер-сквер и ищу мою любимую магнолию, с которой уже опали цветы. В небе слышится свист, ставший таким привычным впоследствии, с появлением реактивных самолетов. Я поднимаю голову и стараюсь разглядеть черный самолет, извергающий оранжевое пламя. Самолет замолкает. Я знаю, что эта тишина означает падение. Считаю до взрыва: раз, два, три — как меня научили считать в грозу от вспышки молнии до ударов грома. На сей раз это «ФАУ» — секретное оружие. Пока не привыкнешь к этим смертоносным полетам, каждый раз содрогаешься и в жилах стынет кровь. Я направляюсь к Пьеру Вьено, нашему послу при британском правительстве. В квартале, где он живет, окна вылетели, двери сорваны.
Франко-британские отношения утратили прежнюю напряженность. Никакого соглашения по поводу АМГОТ'а не состоялось, и военно-гражданская администрация стала пустым звуком: везде на освобожденной территории, если и не юридически, то фактически, установилась французская гражданская власть. [107]
Однако в июне конфликт между де Голлем и Черчиллем чуть не принял столь острого характера, что можно было ожидать худшего. Де Голль прибыл 5-го. Как пишет Черчилль, прибыла «примадонна». Де Голль вызывал в нем раздражение и в то же время восхищение своими «высокомерными манерами», «...этот беженец, у которого не было даже уголка земли, куда бы он мог твердо ступить, и который тем не менее вел себя вызывающе по отношению ко всему миру, полностью зависел от доброй воли англичан и американцев».
Де Голль никак не мог простить того, что когда-то на время были отменены дипломатические привилегии, и того, что он не играл первой роли в войне. Тринадцатый за столом королей и принцев, он был приглашенным, но не хозяином. В противовес вспыльчивому и взбалмошному Черчиллю де Голль был злопамятен и ничего не забывал.
Оба политических деятеля схватывались, как Агамемнон и Ахилл. Де Голль требовал разрешения пользоваться кодом для связи с Алжиром и настаивал на гарантиях относительно администрации освобожденных территорий. Черчилль в своих воспоминаниях заявляет, что «говорил с де Голлем без обиняков». Нетрудно себе представить обмен следующими репликами: «А кто тебя сделал графом?» — «А тебя кто сделал королем?» После кратковременного пребывания в ставке генерала Эйзенхауэра оба политических деятеля, не придя к согласию, удалились каждый к себе.
Об этой ночи 5 июня, в течение которой Черчилль и де Голль переругивались при посредстве третьих лиц, а Армада взяла курс на Францию, я слышал очень много рассказов. Сейчас я слушаю рассказ участника этого спора Вьено. [108]
Последний принес де Голлю пачку телеграмм, которые он составлял каждый день, но не мог отправить, Де Голль впал в холодный транс медиума, которому не отвечают духи.
Ранним вечером Вьено пригласил Иден и объявил, что получил ноту протеста, от генерала де Голля. Тот отказывался выступить по радио и передать французскую военную миссию в распоряжение союзников. Вьено был удивлен отказом де Голля, о котором ему ничего не было известно, но одобрил меры в отношении миссии связи. Он отправился в Коннот-отель сообщить де Голлю о своем разговоре с Иденом.
Де Голль пришел в ярость, он утверждал, что никогда не отказывался выступить по радио, разразился длинной тирадой против Черчилля, Идена, Англии и англичан и, наконец, против французов, которые дают себя поработить. Он вел себя так заносчиво, что Вьено уже направился к двери со словами: «Вы не смеете говорить со мной в таком тоне. Я вам не секретарь!» Выбитый из седла де Голль удержал Вьено за полу пиджака, сел, перестал метать громы и молнии и в более любезном тоне возвратился к обсуждаемому вопросу. -Вьено отправился в ночную резиденцию Черчилля. Он нашел премьера в обществе Идена. Для Вьено этот разговор остался одним из самых тяжелых воспоминаний. Черчилль отбросил всякую сдержанность. Вьено пытался вернуть его к действительности и напомнил, что переговоры о миссии связи, длившиеся многие месяцы, ни к чему не привели. Черчилль не желал ничего слушать, его охватил неистовый гнев — он даже потерял дар речи и мог лишь рычать. Вьено понял, что ему остается только уйти. Но, спускаясь по лестнице, он подумал о заре наступающего дня, который станет зарей освобождения. Он вернулся, подошел к Черчиллю, продолжавшему безмолвно и яростно [109] гримасничать, и с волнением произнес: «Несмотря ни на что я должен поблагодарить вас за то, что происходит этой ночью!»
До пяти часов утра Вьено ходил от Черчилля к де Голлю и от де Голля к Черчиллю... Я до сих пор слышу, как обессиленный Вьено, через несколько дней скончавшийся на посту, заключил: «В конечном счете ничего не произошло... Столкнулись два темперамента, вспыхнула нелепая ярость двух людей».
И все же истории не известно, чем кончилось это столкновение. Кроме премьер-министра, только три человека точно знают, что произошло: Антони Иден, Пик, представитель Черчилля при де Голле, и, возможно, майор Мортон. Безусловно, никто из них ничего не расскажет о спорах между де Голлем и Черчиллем, разве чтобы отрицать их. Ночь ничего не прояснила: на сей раз Черчилль не поборол свою ярость. Рано утром 6-го он написал де Голлю письмо, в котором заявлял, что с него o хватит. Он требовал, чтобы генерал покинул британскую территорию. Письмо это не дошло до адресата. Иден и Пик решили его сжечь.
Теперь все это в прошлом. На следующий день я отправился во Францию. Валонь, Шербур освобождены. Кан — лишь на три четверти. Несмотря на то что союзнические службы ставили мне палки в колеса, 14 июля я провел во Франции. Судя по полученным мной за две недели донесениям, все трудности, казавшиеся непреодолимыми при переговорах и на бумаге, сами собой разрешались на местах. Уже 16 июня Борис сообщал мне:
«Надо ли говорить, с каким нетерпением я Вас ждал и жду. В Ваше отсутствие почти невозможно урегулировать [110] некоторые вопросы. К генералу не подступаться, он на все отвечает отказом.В результате весьма удачной поездки в Нормандию дела в последний момент приняли значительно лучший оборот. Куле приступил к исполнению своих обязанностей безо всяких помех. Генерала верноподданически приветствовали все местные сановники, включая епископа — приспешника Виши и коллаборациониста.
Все же надо ожидать довольно бурной реакции за океаном. Генерал долго колебался, прежде чем вступить на путь переговоров с англичанами, за переговоры были все, кроме П. М. (премьер-министра), который вел себя еще невоздержаннее, чем обычно. Он устроил Вьено невообразимую сцену в ночь накануне высадки.
Со своей стороны, я полагаю: даже если англичане не выполнят своих обязательств из-за противодействия американцев, все же будет полезно и необходимо вопреки личным обидам закрепить франко-британское согласие...
Общественное мнение в этом вопросе всецело на нашей стороне. Но, очевидно, всем уже порядком надоел спор о признании Временного правительства. Чтобы поддержать энтузиазм масс и предупредить упаднические настроения, следует широко обнародовать удивительные результаты, которых добились ФФИ и Сопротивление в целом. Генерал Кёниг понимает это. SHAEF, кажется, была бы согласна сделать значительное усилие для вооружения ФФИ, но ни в коем случае не хочет, чтобы создалось впечатление, будто она пошла на это под давлением общественного мнения.
Администраторы в пиджаках приступили к исполнению своих обязанностей без особых трений. Очень скоро военные, несмотря на мундиры, в которые их облачила миссия, растерялись и призвали на помощь [111] гражданских администраторов. Муниципалитеты и супрефектуры были восстановлены в своих правах. Хотя с хлебом и сахаром были затруднения, обилие мяса, молока и сыра возмещало их недостаток.
Даже досадный денежный вопрос постепенно улаживался. Уже давно Комитет действия, в особенности Мендес-Франс, был озабочен тем незначительным количеством французских денежных знаков, которые были в нашем распоряжении. Мне ежемесячно приходилось настаивать, чтобы денежные средства для Сопротивления выделялись более щедро. Кёниг и я требовали выделить два миллиарда на нужды оккупированной территории и пять миллиардов для освобожденных областей. У Мендес-Франса было в наличии всего три миллиарда. Нашу озабоченность усилило решение американцев «чеканить монету» и импортировать «оккупационные деньги» без нашего участия. Однако после высадки, все уладилось: наличность в отделениях Французского банка оказалась куда значительнее, чем мы рассчитывали. Оккупационные деньги очень скоро были переданы союзниками французскому Временному правительству. Побудило их к этому шагу, должно быть, отношение французского населения к этим деньгам, которые оно уже успело окрестить «фальшивыми». Все торопились уплатить ими налоги и долги и таким образом поскорее сбыть с рук эти подозрительные бумажки. Но по приказанию Куле, комиссара республики, государственные кассы отказывались принимать эти деньги, и союзники вынуждены были пойти на попятный и обязались обменять на денежные знаки Французского банка оккупационные деньги, уже принятые в погашение налогов. [112]
Итак, когда я с Люизе, Борисом и Морисом Шуманом добрался до Франции, на политическом небосклоне не было ни облачка. Все разногласия затмил ужас войны, ужас повсеместной, зачастую нелепой разрухи и уничтожения: гибли люди, животные, деревья, дома... даже истерзанная земля отказывалась принять весну.
В Кане в разрушенных взрывами домах женщины, дети и старики равнодушно ожидали исхода затянувшейся битвы, которая могла им принести либо смерть, либо освобождение. Жители города, которым повезло, участвовали в боях, поэтому их ярость и озлобление находили долгожданный выход.
Через три дня я вернулся в Лондон. В тот же вечер, в понедельник, я обедал с Уинстоном и Клеманс Черчилль. Маленький круглый столик, нарядная скатерть, хрусталь, серебро, бесшумные лакеи, ровный голос Клеманс Черчилль. Но в моих ушах все еще раздавалось эхо боя, который я слышал утром. Черчилль, уже видевший приближение конца четырехлетней войны, а вместе с ним и конца всех бедствий, выпил и расчувствовался.
Он извинился, что угощает меня кейптаунским коньяком, так как запас французского коньяка вышел. Я не мог разделить ни его увлечения спиртными напитками (область, в которой он мне казался непобедимым и в которой я так слаб), ни его чувств. Говоря о Нормандии, я обратил его внимание на тяжелые последствия применявшихся там методов ведения войны. Я указал на несоответствие между используемыми средствами и достижением намеченных целей: полностью уничтожались с воздуха селения, чтобы очистить их от якобы укрывшихся там солдат противника и вступить в эти селения без всякого риска; непоследовательность командования, не желающего ни для боев, ни для разведки использовать Французские внутренние вооруженные силы, к [113] которым слишком часто военные относятся с пренебрежением.
Черчилль не хотел ничего слышать об этом. Он говорил об огромных потерях англосаксонских войск на театре военных действий и считал, что война будет более затяжной, чем предполагают штабы. Легко пустив слезу, он закончил призывом к французам, которые «его не понимают и не любят».
Через несколько минут передо мной снова был полководец. Мы спустились в подвалы на Доунинг-стрит, в бомбоубежище, где Черчилль проводил совещания и следил за военными действиями. На стенах были развешены карты Азии и Европы с нанесенными на них театрами военных действий. Офицер, ведающий картами фронтов, приготовил карту Франции. Воткнутые в нее флажки превращали драму народа в какую-то забавную игру. Пробурчав: «На нашу долю досталось самое трудное», Черчилль потребовал карту Италии. Это был «его» театр военных действий, возглавляемый британским командующим Уилсоном. Тыча сигарой, он показал мне расположение «своих войск», как это сделал бы Наполеон. [114]