Лицевая сторона и изнанка
Комитет я нашел реорганизованным. Два коммуниста — Бийу и Гренье — вошли в его состав.
Коммунистическая партия, бросившая все силы на тяжелый фронт подпольной борьбы, не могла больше не входить в орган, который должен был стать Временным правительством. Французское Сопротивление, независимо от различных тенденций, желало участия коммунистов в правительстве, желало этого проявления единства. Уже в ноябре 1943 года я поставил де Голля в известность об этом. Все выражали удовлетворение тем, что коммунисты вошли в состав Комитета, даже английское правительство, о чем свидетельствует полученное мной тогда сообщение.
С тех пор многие переменились. Но им надо было как-то оправдать эти перемены, найти подобающие извинения, и они состряпали исторические справки, ничего не имеющие общего с положением вещей в 1944 году.
Сустель пишет: [97]
«Во Франции все участники Сопротивления являлись сторонниками участия коммунистов в правительстве... Даже те, кто был наиболее враждебно настроен к коммунистам, настаивали, чтобы они были введены во Французский комитет национального освобождения. Понятно, что генерал де Голль реорганизовал правительство, введя в него коммунистов, совсем по другим причинам: необходимо было накануне высадки десанта показать, что все антинемецкие группировки и партии поддерживают правительство, во всяком случае, надо было создать такую видимость...»
Видимость!.. Итак, речь шла не о том, чтобы воодушевить народ на борьбу, не о том, чтобы ковать оружие для сопротивляющейся Франции, а о том, чтобы создать лишь некую видимость. И нет ничего удивительного в том, что история Алжирского периода, опубликованная в 1949 году, носит следы болезненного антикоммунизма нашего времени.
Четыре года спустя в специализировавшихся на такой стряпне организациях был создан розово-черный клеветнический роман, очень напоминающий «Записки о добродетели» госпожи де Жанлис — пособие по истории для благородных девиц, и покрытые пылью рапорты вишийских правителей о деятельности «большевистских агентов»: Рузвельт подкуплен Советами, французское Сопротивление — коммунистический троянский конь и т. д. Для тех, кто доверяет плеяде избранных больше, чем народам, история пишется, как отчет о деятельности ку-клукс-клана, а национальные и народные движения, выражающие думы и чаяния миллионных масс, сводятся к жалким планам некоего засекреченного штаба.
Забавно, что Жак Сустель относит свой великий крестовый поход против коммунистов, свою охоту за ведьмами, к 1944 году, он изобличает коммунистов, которые [98] пытались проникнуть в ряды Сопротивления и взять движение под свой контроль, и попутно клеймит людей, озабоченных лишь боеспособностью Сопротивления и его единством, как агентов «тайного коммунизма» — кличкой, появившейся только после Освобождения.
Проникновение... Но ведь коммунисты, «проникнув» в Сопротивление, внесли в него свой боевой дух. Мы и я лично горячо желали и других «проникновений», происшедших лишь в последние минуты.
Тайный... Все Сопротивление было огромной «тайнописью», но тайнописью, составленной не одним человеком, а бесчисленным множеством засекреченных людей. В Сопротивлении не обходилось без споров, без насилий, без проявлений слабости. Я не раз присутствовал при спорах между католиком и коммунистом, между консерватором и революционером, принимая горячее участие то на стороне консерватора, то на стороне коммуниста. Однако в конечном счете мы были подпольщиками, для которых общее дело значило больше, чем политические и философские разногласия. И алжирские деятели, подхваченные национальным потоком, волей-неволей вынуждены были следовать по этому пути — по пути единства и действия — и являть Франции и всему миру свое не совсем подлинное лицо.
10 мая в Консультативной ассамблее состоялись прения по вопросу о помощи Сопротивлению во Франции. Я подвел итог наших успехов и неудач: оккупация, репрессии, операции Сопротивления, союзническая помощь.
Затем огласил статут Французских внутренних вооруженных сил и обратился к союзникам с призывом оказать нам поддержку, в которой мы остро нуждались:
«Французское Сопротивление поняло значение двух принципов: активности и единства, во имя которых была [99] произведена последняя реорганизация КФЛН. Принцип единства следует развивать и в дальнейшем. Все должны знать: каждый человек с оружием в руках, каждый, кто содействует Сопротивлению, укрывает подпольщиков и помогает им, каждый, кто способствует пропаганде Сопротивления, — является его солдатом. Такие люди и составляют Французские внутренние вооруженные силы.Две боевые организации — «диверсионные группы» и ФТПФ — одинаково дороги нам и в одинаковой степени заслуживают восхищения. Эти ударные отряды ведут борьбу на переднем крае, наносят удары по промышленным объектам и коммуникациям захватчиков, мстят за наших товарищей, павших под пулями врага. Несмотря на большие потери, которые — увы! — несут эти отряды, они с большой эффективностью ведут борьбу.
Маршал Роммель, которому немцы поручили защиту Западного фронта, отдал приказ собрать сведения о деятельности Сопротивления. Он считает, что свыше 300 тысяч французов ведут подпольную борьбу. В конце января 1944 года фон Рунштедт заявил, что численность ФФИ{28} равна 175 тысячам человек, которые лишь выжидают момента, чтобы нанести удар в спину немцам...
Нашим союзникам не следовало бы забывать, что потери на внутреннем фронте часто гораздо более значительны, чем на других сухопутных фронтах.
Так, в ноябре более 60 тысяч дел вдов и сирот вынесено на рассмотрение Управления по делам ветеранов войны. По данным Виши, количество расстрелянных только в Париже и в его пригородах достигает 76 тысяч. В общей сложности, по данным Виши, 120 тысяч человек расстреляно и 400 тысяч находится в заключении [100] сюда надо добавить всех угнанных в Германию, число которых мы не можем установить...
Ассамблее известно, что, когда я давал согласие занять предложенный мне генералом де Голлем пост, моя основная забота заключалась в том, чтобы выправить неблагополучное положение с вооружением Франции. В одном из моих предыдущих выступлений я дал понять, что сейчас этот вопрос уже не носит такого драматического характера. Союзники сделали большое усилие... Я преклоняюсь перед всеми, кто с полным пренебрежением к смерти принимал участие в этих операциях.
Вооружение Франции обошлось очень дорого для всех, потому что к нему приступили слишком поздно и враг успел принять меры. Ввиду повышенной бдительности врага операции не могли быть проведены так, как неоднократно и настоятельно предлагали КФЛН и Сопротивление. Откровенно говоря, в том, что вооружение Франции не было проведено раньше, повинно длительное недоверие к французскому движению Сопротивления.
Участники Сопротивления, не носящие военную форму, составляют авангард десантной армии и являются в настоящее время единственной военной силой, введенной в бой союзниками на Западном фронте. Необходимо поэтому оказать им тактическую поддержку, в частности авиацией. Уклонение от такой помощи чревато последствиями, которые скажутся и после победы. Бойцы французского Сопротивления отмечают, что некоторые указанные ими немецкие военные объекты не подвергаются ударам, отчего может возникнуть разочарование, которое не рассеет даже победа. Между тем усилия, приложенные мною, чтобы избежать этого, остались напрасными. Необходимо срочно добиться разрешения этой основной проблемы, и здесь поддержка Ассамблеи приобретает огромное значение...» [101]
Приближался день высадки, и в Алжире наступило время исторических фраз. Генерал де Голль встретил меня по возвращении из Лондона весьма холодно: я и Андре Филипп уронили свое достоинство, позволив британским властям произвести осмотр наших вещей и бумаг перед посадкой на самолет, осмотр этот был совершен в соответствии с решением британских властей от 17 апреля. Де Голль предпочел бы, чтобы я остался в Лондоне, отказавшись от обязанностей комиссара внутренних дел, но не примирился с подобным «унижением».
Темперамент, жажда почестей и желание поддержать свой престиж завели его еще дальше. Безопасности ради англичане потребовали от иностранных представителей в Лондоне (исключение, как мне помнится, было сделано только для России и доминионов), чтобы те, связываясь с внешним миром, не пользовались дипломатической почтой и шифром. С этого момента наши телеграммы должны были проходить цензуру и отправляться через британский шифровальный отдел. Де Голль рассердился и предпочел скорее прервать всякие сношения с Лондоном, чем отказаться от какой-либо прерогативы суверенитета, хотя Комитет не был вправе настаивать на ней, поскольку не был признан англичанами как временное правительство.
Между Пьером Вьено, нашим дипломатическим представителем в Лондоне, и де Голлем прекратилась всякая связь. Наступило время речей и торжественных обещаний. В Тунисе де Голль провозгласил:
«Мы высказываем горячее пожелание, чтобы французская действительность была признана. Только эта действительность... явится основой для конкретных соглашений, позволяющих армиям союзников сосредоточить все свое внимание на задаче, которая была, есть и должна, остаться исключительно стратегической. Тем более сожалеем мы о том, что [102] благодаря прекращению связи между французским правительством и его дипломатическим и военным представителями в Лондоне создалось положение, при котором этот вопрос согласовать невозможно...»
И вот тогда-то, чтобы подчеркнуть свое расположение к союзнику, который не разочаровал его, и чтобы сделать предупреждение другим державам, он произнес фразу, которую впоследствии ему всегда будут ставить в упрек его сегодняшние приверженцы, еще вчера бывшие его врагами:
«... В Западной Европе, по-прежнему остающейся для человечества величайшим центром создания духовных ценностей, французы — как только враг будет изгнан — хотят осуществлять прямое и практическое сотрудничество с Востоком, то есть в первую очередь с милой их сердцу могущественной Россией — нашим постоянным союзником».
К счастью, менее обидчивая разведка, пользуясь английским шифром, не прервала связи между Лондоном и Алжиром. Благодаря этому к нам поступали кое-какие сведения о наших военных действиях в Северной Франции, что очень помогало работе. Снова Франция оказалась разделенной на две части. Лондон отвечал за северный театр военных действий, Алжир — за южный, который был ограничен Гренобльской параллелью и Монтобанским меридианом. У нас не было данных о снабжении севера в середине мая. В южной зоне за четырнадцать безлунных ночей, с 30 апреля по 13 мая, сброшено на парашютах двести пятьдесят тонн оружия, что позволило вооружить почти десять тысяч человек.
23 мая британское правительство пригласило де Голля в Лондон. Последний заставил себя просить. Он был в плохом настроении, которое не покидало его уже полтора [103] месяца. Возможно, де Голля мучила мысль о злом роке, по вине которого за ним всегда прилетали самолеты соперников, чтобы доставить его к месту, где свершались исторические события. Комитет настаивал на поездке. Черчилль послал за де Голлем свой самолет «Йорк». 3 июня, в тот самый день, когда в «Оффисьель» был опубликован ордонанс, провозгласивший Французский комитет национального освобождения Временным правительством Французской республики, де Голль наконец вылетел в Лондон.
Жизнь во всех службах замерла. Все пристально следили за развитием событий. 6 июня утром появилось первое коммюнике и наступил конец напряженному ожиданию.
В хронике событий сказано:
«6 июня, обеспечив господство на море и в воздухе, предшествуемые ударными десантными частями, союзники высаживаются на берег, в то время как соединения Французских внутренних вооруженных сил непрерывно атакуют немцев... 8 июня освобожден первый французский город Байе».
Об этом периоде у меня не сохранилось никаких воспоминаний. События развивались бурно. Не удивительно, что в памяти многое стерлось: обстоятельства были сильнее нас, мы им повиновались. События вершили не мы, а те, кто их вызвал и наблюдал со стороны за их ходом, как часовщик за ходом часов.
Из Алжира казалось, что операции сосредоточились на небольшом полуострове, где шли бои за маленькие селения, уже исчезнувшие с лица земли, но еще сохранившиеся на картах. Войска союзников стремились расширить плацдарм. Мы ожидали чуда ежедневно.
И ежедневно получали десятки сообщений из Франции. Численность введенных в действие Французских внутренних вооруженных сил равнялась пятнадцати — [104] двадцати дивизиям. Немецкие части, перебрасываемые к союзническому плацдарму, редели, их задерживали и уничтожали. Немецкие бронетанковые соединения затрачивали недели, чтобы пройти расстояние, на которое обычно требуется четыре дня. До места назначения доходила лишь треть соединений. Дороги были перерезаны, провода оборваны, паровозы выведены из строя, каналы перекрыты, нефтеперегонные заводы сожжены, продовольственные склады разграблены: немецкая армия медленно задыхалась и теряла свою боевую силу.
Но Франция и Французские внутренние вооруженные силы расплачивались за это тяжелыми потерями, которые объяснялись, с одной стороны, яростью врага, являвшейся неизбежным фактором, и, с другой — поражавшей всех нас американской тактикой. В этой войне, как и в прошлой, французы сражались на земле своей родины (иначе многие остались бы в стороне), но в этой войне неожиданно для них были пущены в ход необычайно разрушительные средства, находившиеся в ужасающем несоответствии с целями, которых бойцы Сопротивления иногда могли достичь сами и с меньшими потерями для своей родины и для своих сограждан. От Квартуса, в то время представителя Временного правительства на оккупированной территории (так звали тогда Пароди, ныне генерального секретаря министерства иностранных дел), прибыла следующая телеграмма:
«Севсектор № 29, 7 июня 1944 года. Комдейств. от Квартуса. Население весьма взволновано безжалостной бомбардировкой за последнюю неделю, производящей впечатление плохо выполненного задания. Город Мант, единственным военным объектом которого был мост и б котором не имелось немецкой зенитной артиллерии, полностью разбомблен. Орлеан подвергся беспорядочной .бомбардировке, которая была бесцельной, так как городская [105] железнодорожная станция не имеет стратегического значения. В Лионе, Марселе и других городах юго-восточной Франции насчитывается более трех тысяч жертв, которые ничем не оправданы. Здесь, как и в других случаях, бомбардировка не преследовала военных целей, ибо сообщение с Италией должно быть прервано в Модане и в Вентимилье. Поезда и паровозы снова подвергаются обстрелам с воздуха, среди железнодорожников много жертв.Население понимает необходимость уничтожения военных объектов и готово мужественно переносить связанный с этим риск, но выражает серьезное недовольство неоправданными бомбардировками, производящими впечатление случайных операций».
Итак, на центральном и южном фронтах слишком часто пренебрегали огромными возможностями внутренних вооруженных сил и возможностями агентуры. Забывая о них, союзники прибегали к массовому уничтожению с воздуха. Подпольные боевые организации, к которым свысока относились союзнические штабы и которые были плохо вооружены по вине разведки, более занятой контролем, нежели оказанием помощи, слишком часто отстранялись от заданий, которые они могли бы выполнить со значительно меньшими потерями.
Из Франции де Голль вернулся в лучшем настроении. Он отправился в Италию инспектировать войска. В летнем дворце, где дремлет охрана, перед изнывающими от жары и жажды членами Совета, косящимися на оранжад, он делает сообщение о военных операциях и, мстя за прошлые обиды, язвительно отзывается об американских и британских войсках. Затем перед отъездом он произносит историческую фразу: »....древний народ, привычный к превратностям истории, французы знают, как трудно выбираться из пропасти». 5 июля он вылетел в Вашингтон, а я вернулся в Лондон. [106]