Глава 4.

«Вербена» в западном океане

Вряд ли есть зрелище более волнующее и впечатляющее, чем превращение груды металла в военный корабль. Мало-помалу серые краски зрелости приходили на смену красному цвету юности. День ото дня рядом с кораблем становилось все меньше трубопроводов и электрических кабелей. Будь на то моя воля, я бы дневал и ночевал на [82] моей обожаемой «Вербене», но, к сожалению, это было невозможно. Слишком многое следовало сделать. Но всякий раз, когда я сходил на берег, пусть даже на час, мне доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение представлять, какой я найду свою красавицу, когда вернусь, что еще на ней появится, чтобы мой корвет стал еще более совершенным. Должен признать, постройка завершилась восхитительно быстро. Вскоре на корвете стали появляться и другие офицеры, кроме меня. То офицер-артиллерист проверял исправность орудий, то торпедист инспектировал состояние сбрасывателей для глубинных бомб. Когда люди вокруг постоянно меняются, никогда не знаешь, как обращаться к незнакомцам. Странные фигуры в робах машинистов то и дело выползали из самых неожиданных мест. Инженер-капитан, на четвереньках выбравшийся из тоннеля гребного вала, в момент своего появления больше всего смахивал на чумазого докового рабочего, но вряд ли мог прийти в восторг от обращения, соответствующего внешности.

«Вербена» уже стала настоящим кораблем. День ее выхода в море стремительно приближался, а несделанные дела все еще оставались. Я был очень занят, но все никак не мог наглядеться, нарадоваться на свою красавицу. Стоя на палубе, я без труда представлял ее полностью законченным кораблем. Неожиданно для самого себя я осознал, что, как только «Вербена» выйдет в море, самым главным звуком в моей жизни станет свисток боцмана. Ничто не значит так много для морского офицера, как пронзительные слегка дрожащие ноты боцманской дудки. Именно они неразрывно связывают офицера сегодняшнего дня с давно ушедшими в мир иной капитанами [83] прошлого, да и со всеми, кто придет после нас. Эта вековая традиция не только стимулирует, ободряет, она даже немного пугает. Немногие молодые капитаны испытывают такую несокрушимую уверенность в своих силах, что даже в самых сокровенных мыслях не допускают возможности своей несостоятельности. И тут на помощь приходят традиции военно-морского флота. Если вдуматься, самый надежный способ помочь человеку обрести уверенность в себе — напомнить, кем он теперь стал, на кого должен равняться.

Я вызвал из Ливерпуля жену и детей, и в ожидании сдачи корабля мы провели вместе две восхитительные недели в отеле «Редкар». Впервые за год мне удалось побыть с детьми. Тогда я еще не знал, что и в будущем году увижу их всего один раз во время короткого захода «Вербены» в Ливерпуль. Я рассчитывал, что «Вербена» будет базироваться в Ливерпуле и я смогу проводить время с семьей при каждом заходе в порт. Оказалось, что нам предстояло работать из Лондондерри. Нам с женой следовало решить: переедет ли она с детьми туда или останется в нашем доме в Ливерпуле, чтобы детям не пришлось менять школу. Мы выбрали второй вариант, и, я уверен, поступили правильно. Некоторые капитаны перевезли своих жен, но я не думаю, что в обстановке, когда никто не знает, где будет корабль завтра, справедливо обрекать жен на жизнь, полную тревоги и неопределенности. Я хорошо помню, как «Петунья» отделилась от группы для выполнения специального задания и мы в течение шести долгих недель ничего о ней не слышали. Жена капитана корвета страшно тревожилась, а мы ничем не могли ей помочь, [84] потому что не имели ни малейшего представления, куда делась «Петунья».

В день приемки корабля приехали офицеры — два младших лейтенанта КВДР и корабельный гардемарин тоже из КВДР. Все они прибыли прямо с «Кинг Альфреда» — учебной базы офицерского личного состава. Ни один из них не имел сертификата на несение вахты. Все они были спешно выбраны из рядов мобилизованного рядового и старшинского состава и прошли ускоренную подготовку — слишком ускоренную. Я надеялся, что мне пришлют хотя бы одного лейтенанта из КВР или хотя бы из числа старослужащих КВДР, который мог бы стать старшим помощником. Не дождавшись, я отправился на берег и позвонил Мэннингу.

— Приношу свои извинения, — сказал он, — но мне пришлось выделить по дополнительному офицеру на все траулеры Западных Подходов. Мой портфель пуст. Я отправлю вам старпома при первой возможности. Надеюсь, вам подберут кого-нибудь подходящего на Ливерпульской базе. Если да, сообщите мне.

Мне оставалось только вернуться на корабль. Похоже, капитаном «Вербены» и ее старшим помощником придется стать одному и тому же человеку. Что ж, по крайней мере одна положительная черта в этом есть. Если уж капитан и старпом знают друг друга 30 лет, должны сработаться.

Перспектива меня отнюдь не радовала. Капитан и старший помощник должны дополнять друг друга. Как бы ни был хорош капитан, от корабля нельзя ожидать многого без квалифицированного старпома. Можно сказать, что капитан отвечает за тело корабля, а старший помощник за [85] его душу. Он также является проводником капитанской власти в команде и одновременно представителем команды перед капитаном. Во многих отношениях стать хорошим старпомом труднее, чем хорошим капитаном. Капитан смотрит только вперед, старший помощник — во все стороны сразу.

К счастью, персонал офиса второго морского лорда на своем опыте знал, как тяжело найти хорошего старшего помощника и насколько тяжело на корабле без него. Поэтому офицеры делали все возможное, чтобы помочь, а если были уверены, что, в свою очередь, могут рассчитывать и на твою ответную помощь в виде рекомендаций толковых офицеров на выдвижение, они еще и быстро заменяли тех, кто проявил себя не с лучшей стороны. Они не помогали капитанам двух типов: тем, кто придерживал хороших офицеров, чтобы не лишиться квалифицированных подчиненных, и тем, кто давал превосходные рекомендации бездарностям, чтобы только от них избавиться. За время войны я неоднократно получал возможность убедиться: чем больше ты помогаешь персоналу адмиралтейства, тем больше помощи получаешь сам.

В создавшейся ситуации я ничего не мог поделать. Мне оставалось только надеяться, что я сумею провести «Вербену» через бесчисленные рифы Тобермори — нашей тренировочной базы. В противолодочной «тусовке» уже давно ходили ужасные слухи о предъявляемых там чрезмерно высоких требованиях. Говорили, что совершенно безжалостный и изрядно чудаковатый, но, тем не менее, абсолютно справедливый коммодор (вице-адмирал в отставке) Г. О. Стефенсон — правящий на базе диктатор — твердой рукой снимал с [86] кораблей капитанов, так же как и старших и младших офицеров, а сами корабли возвращал на достройку.

Понимая, что тренировки и еще раз тренировки являются основой боеспособности любого корабля, адмирал Данбар, командующий флотом Западных Подходов, создал в спокойных водах Тобермори эту базу. Во главе ее был поставлен очень опытный, въедливый, принципиальный и до крайности придирчивый служака, идеально подходивший для этой должности. Он мог наводить страх — и нередко откровенно стремился к этому. Между прочим, многие офицеры так и не сумели преодолеть установленную им высоко планку. Но он ни разу не отверг офицера, отдававшего делу всю свою душу. Очень скоро мы убедились, что жестокий тиран и хладнокровный деспот — в действительности человек добрейшей души.

«Вербена» была введена в эксплуатацию, когда «портфель» офицеров был первозданно пуст. На траулеры команды набирались из патрульной службы, имевшей базу «Спарроу Нест». На корветы, которые были настоящими военными кораблями, людей брали из экипажей Девенпорта, Портсмута и Чатема. На «Вербену» взяли людей из Девенпорта. В ее команде были более или менее равномерно смешаны и старослужащие матросы, и старшины, и недавно мобилизованные. Я сразу понял, что получил первоклассного рулевого, за что был искренне признателен. На маленьком судне рулевой — третий по значимости человек после капитана и старпома. А уж в отсутствие старшего помощника без хорошего рулевого обойтись вообще невозможно. Список команды у меня был, а значит, можно было составлять вахтенное и боевое расписание еще до [87] прибытия людей. Я был исполнен желания с первых же часов дать понять всем и каждому, что на «Вербене» будет порядок. Кстати, команда ни разу не дала повода для беспокойства. Офицеры были со мной, и мы быстро разместили прибывших. Уже через полчаса после этого мы имели возможность отпустить команду в увольнительную. Однако желающих сойти на берег нашлось немного. Всем хотелось освоиться на новом месте, почувствовать себя командой настоящего военного корабля. Было 4 октября 1940 года.

На следующий день начались приемные испытания. «Вербена» двигалась — боже, как восхитительно она двигалась! Мой корабль впервые пошел вниз по реке! С северо-востока дул пронизывающий ветер, но мне было тепло, пожалуй даже жарко. Я отчаянно мечтал взять управление в свои руки, заставить ее слушаться... Но пока моей красавицей владел лоцман. Она станет моей только когда покажет, на что способна, а я подпишу акт. Три дня подряд мы выходили в море на ходовые испытания, стрельбы и проверку компаса. Из-за наличия опасности встречи с магнитными и акустическими минами нам не разрешили идти со скоростью больше 8 узлов, поэтому двигатели не запускали. Это вызвало у старшего механика и у меня некоторое беспокойство. Дело в том, что наши двигатели имели одну особенность, о которой я расскажу подробнее.

В поршневом двигателе самый важный сальник тот, через который проходит соединительный стержень, поднимающийся и опускающийся при движении поршня вверх и вниз. В большинстве двухтактных двигателей этот сальник сделан из специальных металлических частей, удерживаемых на месте спиральными пружинами. На [88] «Вербене» в порядке эксперимента были использованы сегментовидные детали с тарельчатыми пружинами. Предполагалось, что такая набивка сальника более эффективна, как оно и оказалось в действительности. Однако, как это часто бывает с мелкими экспериментальными нововведениями, вопрос не был продуман до конца. В результате при движении на большой скорости мы всегда страдали от болезни, известной под названием «горячие стержни», справиться с которой мог только механик, постоянно протирающий стержни промасленной тряпкой. Наша работа в составе флота Западных Подходов редко требовала от нас длительных пробегов на большой скорости, но все же однажды нам пришлось совершить такой «пробег» на восток, и мы вплотную столкнулись с проблемой. Протирку стержней пришлось вести непрерывно, масло попало в питательный резервуар с водой и вызвало проблемы с котлами. Этот очень мелкий дефект в конце концов привел корабль на девятимесячный ремонт в доки Бомбея.

Но проблемы с двигателями пока еще были в будущем, а в настоящем у меня появился не менее серьезный повод для беспокойства — вовремя не прибыли карты. Оказалось, что они погибли в разбомбленном поезде. Не зная, что делать, я взял карты, подготовленные для «Фиалки», но на них не были нанесены текущие изменения, что чрезвычайно важно в военное время. Пришлось спешно корректировать карты, необходимые для перехода в Тобермори, сверяясь с имеющимися в военно-морском офисе.

Мы были готовы к выходу в море. Я подписал акт, попрощался с менеджером верфи. «Вербена» стала моей! Утром я поведу ее в море. [89]

Проснувшись, я услышал завывание ветра и почувствовал, как корабль дергается у причала. Не было необходимости выходить на палубу, чтобы понять: дует сильный ветер с северо-востока. Так я оказался перед необходимостью принять первое самостоятельное решение: плыть или не плыть. В моем распоряжении был новый корабль, двигатели которого были, по существу, не испытаны. Путь до Питерхеда нам предстояло идти вдоль подветренного берега. В такую погоду, случись что с машинами, я не смогу ни на минуту остановить их для ремонта. Я сошел на берег и отправился к ответственному военно-морскому офицеру. Он был удивлен, увидев меня. Я объяснил ситуацию.

Он был очень занятым человеком, желавшим как можно быстрее избавиться от кораблей, загромождавших порт.

— Если вы не в состоянии вывести корабль из порта, я легко найду того, кто умеет это делать.

Я решил не обижаться и настоял, чтобы вопрос изложили начальнику штаба флота Западных Подходов. В ожидании звонка хозяин кабинета и я сверлили друг друга злыми глазами. Я чувствовал, что прав, но, тем не менее, испытывал некоторую неловкость. В отличие от меня начштаба не испытывал никаких сомнений.

— Вы нам очень нужны, но в целости. Действуйте по обстановке и постарайтесь прибыть в Тобермори как только сможете.

Обратно на «Вербену» я шел с легким сердцем. После полудня сменилось течение, одновременно стих и ветер. Ровно в 3 часа мы отправились в путь. В устье реки лоцман перешел на свою шлюпку и «Вербена», наконец, стала моей. Я повел ее на север по Каналу и почувствовал себя самым счастливым человеком на земле. [90]

Мой корабль обладал превосходными мореходными качествами. У меня было достаточно опыта, чтобы это почувствовать, как только мы вышли в море. Этот корвет был первым, имевший удлиненный бак. Все ранее построенные корабли этой серии, а их было около пятидесяти, имели проход между баком и мостиком. Это означало, что человек, идущий к жилым помещениям, должен сначала пройти по открытой палубе перед мостиком и только тогда попадет по назначению. На «Вербене» бак доходил до трубы, обеспечивая нам укрытие, куда могла свободно вместиться вся команда из 70 человек. Такое новшество давало людям возможность не промокнуть до нитки, идя на вахту, и, что еще более существенно, коки могли нести еду из камбуза в столовую (а камбуз находился между трубой и мостиком), не рискуя выбросить ее за борт при качке. Первые корветы были очень подвижны и легко подвержены качке. Бытовала поговорка, что, находясь на борту во время шторма, невозможно попасть ногой в штанину. Дополнительный вес носовой надстройки сделал корабль более остойчивым и улучшил его мореходные качества. Кроме того, увеличившийся вес носовой части скорректировал дифферент, поэтому скорость не снизилась. Более того, при необходимости «Вербена» могла баз особого труда превысить свою проектную скорость. На остальных корветах картина была такой же.

Первоначально корвет был спроектирован как противолодочный корабль для действий в открытом море. Никто не предполагал, что их станут использовать для охраны конвоев на дальних океанских переходах. Теперь-то мы понимаем, что лучший способ топить подводные лодки и [91] одновременно охранять конвои — это строить специальные эскортные корабли. А в то время для этого широко использовались корветы, иными словами, они выполняли функции, для которых не были предназначены. Тем не менее после появления удлиненного бака они стали отличными небольшими кораблями. Их почти никогда не заливало при волнении, да и вообще ущерб от погоды несли минимальный. В целом они были замечательными кораблями и, действуя в пределах своих возможностей, активно участвовали в битве за Атлантику.

Я мог бы стать счастливейшим из смертных, но у меня были серьезные проблемы.

Установив курс, я принес из каюты на мостик сигару и, устроившись в уголке, приготовился наслаждаться жизнью. К моему несказанному удивлению, вскоре я заметил, что люди вокруг меня выглядят по меньшей мере странно. Оператор асдика позеленел, как консервированный горошек, сигнальщик скорчился в противоположном от меня углу и смотрелся ничуть не лучше, а бледный до синевы вахтенный офицер разевал рот и хватал воздух, словно извлеченная из воды рыба. Пришлось мне принимать вахту. Пристроив на голове наушники асдика, я вызвал рулевую рубку:

— Рулевой, с вами все в порядке?

— Все отлично, сэр.

— Слава богу, а то здесь почему-то всех мутит.

Его голос, немного обезличенный голосовой трубой, все-таки был ощутимо уважительным:

— Ваша сигара, сэр... Возможно это из-за нее... Думаю, они просто не привыкли к своеобразному запаху. [92]

— Спасибо, рулевой. Должно быть, вы правы. Я не подумал. Это очень безответственно с моей стороны.

Немного позже, когда вахтенные пришли в себя, а мы приблизились к маяку на острове Фарн, я приказал штурману определить местонахождение корабля. Бесполезно. Он смотрел на меня с таким искренним недоумением, словно я попросил его достать с неба луну. На «Кинг Альфреде» такому не учили. Смирившись с тем, что мне самому придется заниматься обучением своих офицеров, я решил не терять время и приступать немедленно. Вахта превратилась в изрядно затянувшийся урок. Хорошо, что у меня уже имелся опыт обучения младших офицеров — этим я занимался еще до войны, так что терпения мне было не занимать. Настало время следующей — «собачьей» вахты. Явился сменный вахтенный офицер, знания которого были столь же «обширными», как и у первого. Стало ясно, что я не смогу уйти с мостика, пока молодежь не приобретет хотя бы основные навыки. Так что ужинал я в закутке гидроакустика, а спать в первую ночь мне не пришлось совсем. Только во второй половине следующего дня, когда мы обогнули мыс Рат и впереди предстоял относительно прямой путь до пролива Минч, я получил возможность чуть-чуть подремать. Я приказал принести на мостик мой матрас и спальный мешок и устроился в помещении асдика, в пределах досягаемости всех голосовых труб, сигнала тревоги и вахтенного офицера. Со временем этот крошечный закуток стал моей морской каютой. Это вселяло в офицеров уверенность, они чувствовали, что, если понадобится, всегда смогут получить своевременную помощь. Да и вообще [93] люди были спокойнее, если капитан находился «под рукой». Кто знает, какие проблемы могут неожиданно возникнуть.

Прекрасным зимним утром за пять дней до Рождества 1940 года мы вошли в гавань Тобермори. Здесь уже стояли на якорях четыре корвета. На подходе мы заметили еще два корвета и субмарину — они переходили в район учений. В центре гавани покачивался на якоре старый пассажирский пароход «Вестерн айлз», ранее выполнявший пассажирские перевозки между островами. Теперь в духе времени он тоже был выкрашен серой краской. Нам указали место стоянки. Пока якорь опускался на дно, я взял бинокль и принялся изучать пароход. С верхней палубы к нам было обращено сердитое лицо с клочковатыми седыми бровями, воинственно топорщившимися над глазами, бывшими, как я позже разглядел, небесно-голубого цвета и, казалось, видевшими тебя насквозь. Это и был «кошмар Тобермори» — диктатор Западных островов. Почему-то я сразу понял, что, когда он возьмется за нас вплотную, мало никому не покажется.

Я оказался прав. Полезные навыки вбивались в нас эффективно и весьма болезненно. В любой момент могла прогреметь команда: «Спустить шлюпку! Отдать второй якорь! Поднять шлюпку! Приготовиться к буксировке! Взять на буксир судно! Выслать абордажную партию на «Вестерн айлз»! У вас ползет якорь, поднять и следовать дальше!» Случиться может все, что угодно. Почти. В Тобермори все и случалось, причем не единожды. Щелкал кнут — и «Вербене» приходилось прыгать. Поначалу, совершая прыжок, мы вопили от боли. Потом научились прыгать молча. [94]

Если быть объективным, следует признать: по прибытии в Тобермори вряд ли мы могли кому-нибудь послужить надежной защитой. После 10-дневного каторжного труда наступил судный день — на борт пожаловала инспекция во главе с «кошмаром» и его штабом. Мы прошли последнюю проверку, после чего коммодор Стефенсон зашел ко мне в каюту и сказал:

— Что ж, вы сделали это. Примите мои поздравления. Но вам обязательно нужен старший помощник. У вас не хватит сил тащить воз в одиночку. Я уже сообщил свое мнение командующему. В Ливерпуле вам дадут человека. Кроме того, вам следует наладить испарители. Насколько я понимаю, вы теперь войдете в океанский эскорт. Жду вас сегодня на ужин.

Утром мы вышли в море и взяли курс на Ливерпуль. Никто не позаботился обеспечить нас «Извещениями мореплавателям» — жизненно необходимыми любому моряку еженедельными изданиями, по которым производится корректировка морских карт. Я заранее внес некоторые изменения в карты, сверяясь с картами на «Вестерн айлз». Вероятно, я еще окончательно не осознал, что в Тобермори нас сертифицировали в качестве «части океанского эскорта» и теперь можно ожидать любого назначения.

В Тобермори мы обрели самое главное — уверенность в себе. Конечно, до совершенства нам всем было далеко, однако у нас все получалось. Время добавит смазки в колеса, и, если удача от нас не отвернется, мы обязательно станем эффективной боевой единицей. Корвет «Вербена» шел на юг.

Миновав мыс Кинтайра, мы получили радиограмму командующего: «Получите топливо в [95] Гриноке и присоединяйтесь в качестве дополнительного корабля эскорта к конвою, который пройдет мыс Кинтайра ориентировочно завтра в полдень. Старший офицер на «Велоксе». Итак, в этом походе мне предстояло обходиться и без старшего помощника, и без откорректированных карт. Делать нечего, я взял курс на Клайд. Солнце давно скрылось за облаками, а когда мы подошли к воротам бонового заграждения, преграждавшего вход в реку Клайд, было совсем темно. Пошел дождь.

Мы запросили на сигнальной башне, где находится танкер. В ответ нам сообщили номер причала, который мне ровным счетом ничего не говорил. Под кораблем было неслабое течение, а впереди из мрака то и дело вырисовывались силуэты стоящих на якорях судов. Оставалось только надеяться, что я сумею, руководствуясь шестым чувством — все равно больше нечем, — вести «Вербену» через якорную стоянку до тех пор, пока где-нибудь не замечу два голубых огня, отмечающие танкер. Я боялся лишний раз взглянуть на хорошо освещенный стол с картой, чтобы не лишиться «ночного зрения» — это было бы роковой ошибкой. Боже, почему я был таким упрямым ослом и не послушался Элгуда, который по-отечески советовал мне стать артиллеристом. Он же мне добра желал! Мне бы никогда не пришлось до боли в глазах всматриваться в темноту, выискивая на переполненной стоянке одно-единственное судно! А ведь невозможно толком разглядеть даже форштевень собственного корабля! Да еще когда я найду этот чертов танкер, если это, конечно, произойдет, мне придется впервые в жизни пришвартоваться к его борту! Впрочем, последнее мне не грозит. Танкер здесь не отыщет никто и никогда. [96]

Что это? Свет? Ну да, я определенно вижу свет, два маленьких голубых огонька один над другим. Теперь, хорошо бы повернуть.

— Рулевой!

— Сэр?

— Готовимся принимать топливо. Мы уже близко. Лево руля 15.

— Лево руля 15, сэр.

Я увидел, что нос начал поворачивать, но недостаточно быстро.

— Увеличить до 20.

— Лево руля 20, сэр.

— Обороты?

— 70 оборотов, сэр.

— 110 оборотов.

— 110 оборотов, сэр.

— Снизить до 10.

— Лево руля 10, сэр.

— Малый вперед.

— Малый вперед, сэр.

— Руль прямо.

— Руль прямо, сэр.

— Рулевой?

— Сэр?

— Вы видите танкер?

— Отчетливо, сэр.

— Держать направление на второй привальный брус.

— Второй привальный бурс, сэр.

Тихий плеск воды между сближающимися корпусами, змейки концов, мелькнувшие в темноте.

— Лево руля 20, средний назад.

— Лево руля 20, средний назад, сэр.

— Стоп машины.

— Стоп машины, сэр. [97]

Корабль слегка вздрогнул, коснувшись привального бруса. Перебросили концы. Мы пришвартовались.

— Все, рулевой, спасибо.

Я с облегчением вздохнул и наконец разжал руки, вцепившиеся в поручень. Ладони были влажные, поручень тоже. Не могу передать, как я гордился своим кораблем. Он вел себя безупречно, когда я об этом попросил.

Поступил сигнал: «После окончания бункеровки становитесь на якорь в точке...»

Черт побери! А я-то понадеялся, что они оставят нас здесь до утра!

Я отправился в каюту прилечь. Продление бака имело только один недостаток — каюта капитана оказалась в середине корабля и вентилировалась только через отверстия, выходящие на палубу недалеко от столовой команды. Через эти отверстия поступал не только воздух, но и доносились некоторые реплики, не предназначенные для моего уха. На этот раз, укладываясь поудобнее на койке, я услышал:

— И больше не спорь, что только кадровый моряк может управлять кораблем, — произнес звучный голос уроженца западной части страны. — Вон как наш ловко справился. Да еще в такую темень.

Лучшего бальзама для моей души придумать было нельзя. Уже засыпая, я еще раз подумал, что «Вербена» становится настоящим военным кораблем.

В 3 часа утра мы перебрались к месту якорной стоянки, а уже в восемь отправились на встречу с первым конвоем. Мы заметили его недалеко от мыса Кинтайра — две длинные колонны судов, растянувшиеся почти на 10 миль. Впереди [98] шел эсминец «Велокс». На его борту замигала сигнальная лампа — нам указывали наше место. С корвета, жизнерадостно приплясывавшего на волнах и, тем не менее, выглядевшего боевым, нам передали всю необходимую информацию, полученную после выхода конвоя из Ливерпуля накануне вечером, а также несколько распоряжений старшего офицера на случай нападения на конвой. Когда передача сигналов закончилась, уже стемнело. Мы направлялись к Минчу, и до прохождения конвою предстояло двигаться двумя колоннами. Удалившись от берега, он развернется широким фронтом. Вместо двух колонн будет восемь, десять или даже больше по пять-шесть судов в каждой. Конвой был тихоходным — делал не больше 6 узлов, поэтому его переформирование на следующее утро оказалось делом небыстрым и нелегким. Некоторые суда могли идти с максимальной скоростью 7 узлов, и, если идущие впереди снижали скорость до четырех, замыкающим требовалось 4 часа, чтобы преодолеть 12 миль и занять свои места в ордере. Незаметно прошло утро. «Велокс» суетился в первых рядах, замыкал ордер еще один эсминец, и на каждом углу было по корвету. Место «Вербены» оказалось в правой передней четверти.

В первую ночь ничего необычного не произошло. Когда сгустились сумерки, мы перешли с зигзага на обычный ход и приблизились к торговым судам. Навигационные огни не зажигали, а радара в те дни еще не было. Поэтому важнее оставаться с конвоем, чем продолжать зигзаг. В любом случае немецкие подводные лодки обычно атаковали из надводного положения, а в таких условиях визуальный наблюдатель имеет больше возможностей, чем асдик. [99]

Нам всем не хватало реализма и здравого смысла, чтобы осознать, что случится, если немецкие подводные лодки попытаются перерезать наши торговые пути в Атлантике. Перед войной мы раздувались от гордости, получив на вооружение асдик, и заявили миру, что теперь у нас есть достойный ответ на угрозу со стороны немецких субмарин. Он действительно был, но только до тех пор, пока подводные лодки оставались под водой. Но только в чернильной темноте зимней ночи немцы почти всегда атаковали с поверхности, и до появления радара мы могли противопоставить им только свои зоркие глаза, высокое боевое мастерство, умение не пасовать перед опасностью и... блеф. Другого оружия против надводных рейдеров у нас не было.

На второе утро мы заметили дальний разведчик «фокке-вульф», приближающийся с северо-востока на небольшой высоте. Немцы разместили некоторое количество этих докучливых зануд в Ставангере — в Норвегии. Они постоянно действовали нам на нервы и доставляли немало хлопот, до тех пор пока не вмешалась наша береговая авиация. Если немцы прорывались к конвою, а они не прекращали этих попыток, то непременно сбрасывали свои бомбы на неудачливые торговые суда. Но даже если немецким самолетам не удавалась бомбежка, все равно они обнаруживали конвои и наводили на них подводные лодки.

Орудийный расчет «Вербены» выстрелил осветительный снаряд. Ночью наше орудие заряжено именно осветительными снарядами, а времени на перезарядку уже не оставалось. Взрыв такого снаряда кажется ослепительно ярким даже при свете дня, а уж ночью и подавно. Вражеский самолет сделал крутой вираж — должно [100] быть, летчики не сразу разобрались, что произошло, а мы произвели еще один выстрел. Самолет отвернул и удалился в северном направлении. Что ж, «Вербена» показала зубки, пусть на первый раз и не настоящие.

Хотя поначалу прибывшие на «Вербену» офицеры разочаровали своей неопытностью, очень скоро я начал по-настоящему их ценить. Они были очень молоды, чрезвычайно серьезны и старались изо всех сил. Все-таки мы имели особую репутацию, которую следовало поддерживать, а если точнее — создавать. «Вербена» была первым корветом, которым командовал офицер КВДР, и прошло еще много месяцев, прежде чем появился второй такой же. Если «Вербена» зарекомендует себя хорошо, это откроет дорогу многим грамотным офицерам КВДР к командованию кораблями. Таким образом, на нас лежала ответственность, о которой я неустанно напоминал людям. Перед войной младшие лейтенанты П. М. Уиттакер и Р. Ф. Е Петтифер были мелкими конторскими клерками, а гардемарин К. С. Эдвардс — тот вообще учился в средней школе. Они прослужили 9 месяцев на «нижней палубе», потом провели 3 месяца на «Кинг Альфреде». И вот теперь их заботам вверено 30–40 торговых судов. Такую перемену, должно быть, трудно осмыслить. В первом походе гардемарина скрутила морская болезнь. Ничего подобного даже мне не приходилось видеть. В конце концов он отказался от попыток заставить пищу удержаться в желудке и ничего не ел в течение 12 суток. Только пил сок лайма с сахаром. По возвращении я предложил ему остаться на берегу, но он захотел попробовать еще раз. К счастью, во второй раз все обошлось нормально. [101]

Волнение было довольно сильным, зато нас не беспокоил противник. Через 8 суток конвой достиг 20-го градуса западной долготы — только до этой долготы мы могли обеспечить эскорт. Здесь нам предстояло оставить конвой и либо взять под охрану обратный, либо возвращаться домой и снова сопровождать конвой, уходящий в плавание.

Из-за неисправного испарителя соль попадала в танки с питьевой водой, поэтому чай, какао и все остальные напитки и жидкие блюда были слегка солоноватыми. Мы отдали почти все запасы напитков из кают-компании — пиво, сок лайма и лимонад — в столовую команды, но больше ничем помочь людям не могли. Как я и предполагал, наш рулевой оказался опытным и надежным человеком, на него можно было положиться во всем. Этот высокий, худощавый, светловолосый и очень симпатичный парень принадлежал к числу лучших представителей довоенного старшинского состава. Он был очень аккуратен и всегда опрятно одет, даже в центре Атлантики. Это было чрезвычайно важно, особенно в те дни, когда на нашу долю выпадало много тяжелой работы и некогда было думать об одежде. В такие периоды легко скатиться к небрежности, а затем к неряшливости, а ступив на этот путь однажды, остановиться уже нелегко. На протяжении всей войны я настаивал, чтобы вахтенные на мостике были опрятно одеты и чисто выбриты, а поскольку в число вахтенных входили и наблюдатели, сменявшиеся каждые два часа, вся команда следила за своим внешним видом. Я вовсе не утверждаю, что, если на корабле не принято ежедневно бриться и аккуратно одеваться, он станет менее боеспособным. Я [102] только хочу сказать, что высокую боеспособность поддерживать легче, если придерживаться высоких стандартов во всем. В этом деле наш рулевой был бесценным союзником и показывал пример всем. Кстати говоря, он был одним из последних носителей чина главного рулевого. Более молодые ребята уже считались главными старшинами-артиллеристами, переведенными на новую должность. Мне очень повезло заполучить такого человека на нашу маленькую «Вербену». Он имел большое влияние на людей, пользовался непререкаемым авторитетом и умел справляться с нештатными ситуациями раньше, чем они перерастали в серьезные проблемы.

Оставив конвой, эскорт взял обратный курс на Минч. На горизонте показался мыс Рат. «Вербена», как и раньше, шла на левом крыле. Неожиданно мы заметили к северу от нас торговое судно. Оно явно тонуло.

Мы доложили на «Велокс». Оттуда поступил приказ:

«Разберитесь».

«Тонет голландский сухогруз, — разобравшись, доложили мы. — Предлагаю подобрать уцелевших».

«Действуйте, но обратите особое внимание на «Извещение мореплавателям» номер...»

Мы подняли на борт моряков с одной спасательной шлюпки. Ушедшая вперед группа была отчетлива видна на горизонте — нас ждали. С «Велокса» снова повторили сигнал:

«Обратите внимание на «Извещение мореплавателям» номер...»

Мы бы, бесспорно, обратили внимание, раз уж нам так настойчиво предлагали это сделать, но наши «Извещения» были погребены под обломками [103] разбомбленного поезда, даже не знаю на какой станции. Мы дождались, пока ближайший корвет заслонит от нас «Велокс», чтобы старший офицер конвоя не увидел нашу сигнальную лампу, и запросили:

«Что за «Извещение» номер... Скажите, пожалуйста».

«Минное поле, — незамедлительно поступил ответ. — Вы на нем, мы нет».

— Хорошие новости, — сказал я старшине сигнальщиков. — Только не говорите пока никому. Мы же не можем уйти и бросить вторую спасательную шлюпку.

— Конечно, сэр, — невозмутимо согласился он. — Мы не можем так поступить.

Мы подняли на борт моряков со второй спасательной шлюпки и доложили на «Велокс»:

«Приняли на борт капитана и всю команду голландского торгового судна, включая судового пса».

«Хорошая работа», — просемафорили с «Велокса», но я рад, что это было не мое решение.

«Спасибо», — ответили мы. А что тут еще скажешь? Только надо постараться больше не выходить в море без «Извещений мореплавателям».

Мы взяли курс на Ливерпуль. Там мы, наконец, получим старшего помощника, «Извещения» и отремонтируем испарители.

Ремонт мы действительно произвели, «Извещения» получили, но со старшим помощником дело оказалось намного сложнее. На Ливерпульской базе нам сказали, что свободных людей нет. К тому же мы были чужаками — нашей базой был Лондондерри. Вот там нам и подберут человека. А у офицеров Ливерпульской базы хватает забот и со своими офицерами. [104]

«Вербена» была первой из новой серии корветов, и постоянно находились желающие ее осмотреть. Адмирал Данбар-Насмит пожаловал на борт, когда мы еще не закончили швартовку. Вслед за ним потек нескончаемый поток посетителей. Я не имел возможности ни съездить домой к семье, ни повидать Элгуда. Я только выкроил время позвонить в офис адмирала и узнал, что Элгуд находится в отпуске по болезни. К сожалению, он был очень серьезно болен. Представляю, как бы он гордился «Вербеной»!

Мы пошли в Лондондерри. Когда покидаешь бесстрастное, безучастное ко всем и всему, холодное море и входишь в спокойные воды реки Клайд, тебя сразу же окружает мирный и удивительно теплый, приветливый пейзаж. Ты поднимаешься вверх по узкому, извилистому каналу, и вскоре S-образная излучина в Лизахалли полностью скрывает от тебя море. Больше ничто не напоминает о его величавом, холодном безмолвии. Корабль идет дальше между возвышающимися на берегах степами из развесистых деревьев, ветки которых едва не дотягиваются до покрытыми соляными разводами бортов. Волны, разбегающиеся от носа корабля, и струистый след за кормой, которые долгие недели терялись в безбрежности океана, теперь неторопливо перекатываются по корням деревьев и качают длинные нити морских водорослей, свисающие с полубимсов. Еще один изгиб реки, и перед тобой открывается вид на очаровательный городок, освещенный ласковым полуденным солнцем. Вдоль тенистой пристани в ряд стоят корабли эскорта. В начале войны это были в основном эсминцы, причем требующие ремонта. С течением времени корабли выстроились уже в пять-шесть рядов и [105] почти все были готовы к выходу в море. Но подходы к Дерри не утратили своего очарования.

Мы пришвартовались у борта эсминца класса S, удивительно изящные обводы которого меня заворожили. Как часто я бросал в его сторону восхищенно-завистливые взгляды! Правда, украдкой. Я понимал, что этот корабль для меня так же недоступен, как, скажем, линкор. В то время я был в этом абсолютно уверен. Но очевидно, в Ирландии все еще встречаются волшебники, потому что спустя два года я получил назначение на эсминец «Шикари» и, будучи старшим офицером 21-й эскортной группы, командовал шестью эсминцами класса S.

Капитан Рук-Кине и его заместитель коммандер Слотер создавали огромную военно-морскую базу из ничего, на пустом месте. Они отдавались работе увлеченно, без остатка. Склады и береговые службы возникали из ниоткуда, как по мановению волшебной палочки, а разваливающиеся на части пристани за ночь обретали вполне благопристойный вид.

Я надеялся обнаружить группу В-12, куда должна была войти «Вербена», в порту, но она находилась в море. В те дни эскортные корабли, которые могли выйти в море, у берега не задерживались, поэтому мне было приказано не дожидаться своей группы, а совершить один рейс в Гибралтар с другой. Кроме того, свободных старпомов здесь тоже не оказалось. В Ливерпуле во мне не были заинтересованы, потому что я был чужаком, приписанным к другой базе, и не слишком старались помочь. В Лондондерри я был своим, во мне были заинтересованы, но тоже не помогли. Здесь не было людей, потому что, если бы они случайно появились, их все равно [106] негде было размещать. И мне пришлось опять отправляться в море без старшего помощника.

Мы присоединились к эскорту сформированного конвоя.

Капитан всегда испытывает немалые затруднения, если его корабль отправляют в поход с чужой группой. Старшие офицеры эскортных групп разрабатывали для своих кораблей особую тактику, вводили специальные кодовые обозначения отдельных приемов, маневров и операций. Позднее, когда командующим флотом Западных Подходов стал адмирал Макс Хортон, а его советником по тактике капитан Гилберт Робертс, все тактические вопросы стали отрабатывать и унифицировать в тактической школе. Наиболее удачные решения, стандартные приемы и операции были включены в рекомендованное для всеобщего применения руководство. Но все это произошло позже. А в январе 1941 года присоединение к незнакомой группе означало, что на тебя обрушивается лавина кодовых обозначений, ни одно из которых ровным счетом ничего для тебя не значило. Если ты вольешься в группу утром или в середине дня, вероятнее всего, детали особо сложных маневров будут переданы тебе световыми сигналами. Иногда, конечно, можно с оказией получить пакет, упакованный в водонепроницаемую пленку, в котором будут все приказы по группе, да еще и отпечатанные. Но такое бывает редко. Ведь тебя могут отозвать так же быстро, как и прислали, и старший офицер эскорта лишится и нужных бумаг, и тебя. Чаще всего ты появляешься ближе к вечеру, в сумерках, когда запрещены все световые сигналы, кроме экстренных. И вот тогда велика вероятность того, что среди [107] ночи тебя разбудит сигнальщик, чтобы сообщить какие-нибудь странные слова.

— Кракатау, сэр.

— Кракатау? И что это может значить?

— Похоже, какое-то кодовое обозначение, сэр. Я вижу осветительные снаряды и ракеты по другую сторону от конвоя. Забавная группа, не правда ли, сэр? Лучше бы нам поскорее попасть в свою. Там хотя бы говорят по-английски.

— Ну и что мы будем делать с этим «Кракатау», сэр?

— Мне очень жаль, но я понятия не имею. Займем, пожалуй, места по боевому расписанию и будем ждать. Дайте, пожалуйста, сигнал тревоги, а я пока застегну дождевик.

Но чего ждать? Атака более чем одной подлодки в то время была для нас совершенно новым явлением. Поэтому разные люди, действуя независимо друг от друга, пытались найти некую общую тактику, которая при одновременном ее применении всеми кораблями группы заставила бы немецкие подводные лодки уйти под воду, где они становились доступными для единственного противолодочного оружия, которое у нас было на вооружении, — асдика. Все группы искали средство для достижения одной и той же цели. В каждой были разработаны почти одинаковые приемы и маневры, но обозначенные разными кодовыми словами, с помощью которых давалась команда приступить к их выполнению. Каждый старший офицер считал свое решение оптимальным. Требовалось затратить немало усилий, чтобы убедить, к примеру, коммандера Бланка, что его операция «Кракатау», по сути, то же самое, что официальная операция «Лютик», но если он будет использовать обозначение «Лютик», то все [108] дополнительные корабли эскорта, которые время от времени появляются в группе, будут точно знать, что от них требуется.

Мы встретили конвой в районе Инистрахалла. Он шел не на север — через Минч в Канаду и Америку, как наш первый конвой, а в противоположном направлении — на юг. Он должен был добраться до 20-го градуса западной долготы, затем повернуть на юг и следовать до точки, расположенной к юго-западу от Азорских островов, а затем рассредоточиться. Оттуда часть судов шла в Африку, а другая часть — на запад в Аргентину и Бразилию. Остальные суда под охраной эскорта должны были идти в Гибралтар.

Когда мы встретили конвой, он уже сформировал походный ордер. Старший офицер ничем не напоминал добряка с «Велокса», который заботливо «пас» новичка. Погода была премерзкой, конвой — трудным, а все наши действия неправильными. Здесь следует отметить, что для многих старших офицеров чрезмерная усталость и сопутствующая ей раздражительность — обычное состояние. В порту им приходилось делить свое время между посещением всевозможных совещаний, представлением в разные инстанции отчетов и докладов, а между тем и группе необходимо было уделять внимание. Все это отнюдь не добавляло бодрости и оптимизма, к тому же люди встречались разные.

С юго-востока налетел сильный ветер с дождем. Теперь нам предстояло воочию убедиться, что не бывает одинаковых конвоев. В предыдущем, тихоходном, суда имели примерно одинаковую скорость, но этот конвой был составлен из судов, следующих в разные порты и имеющих разные возможности. Вместо 7 узлов мы пытались [109] делать 9. Это было очень мало для судов, которые могли идти со скоростью 16 узлов, зато слишком много для остальных. Суда теснили друг друга, как лошади в стойле. Те, которые везли снабжение для армии в Египте, были загружены до максимума и сидели в воде низко. Другие были гораздо более легкими. Волнение и ветер «выносили» легкие суда из походного ордера. Стремясь во что бы то ни стало вернуться обратно, они выжимали из машин больше, чем это было возможно, выбрасывая в воздух длинные языки черного дыма — кошмар каждого командира эскорта. Конвой стал больше похож на стадо овец, чем на организованную команду. Пока старший офицер эскорта рвал на себе волосы и метался впереди конвоя, «Вербена» заняла место позади, всячески стараясь вернуть на место «младенцев», постоянно вываливающихся из «люльки». Между нами и старшим офицером шел постоянный обмен сигналами. Часто их было невозможно прочитать, потому что его корабль все время загораживал кто-то из «купцов». Уже потерявшие способность соображать, донельзя замотанные сигнальщики продолжали передавать сообщения, независимо от того, можем мы их прочитать или нет.

«Номер 14 дымит, остановите его».

«Номер 23 вышел из ордера».

«Номер 35 вышел из ордера».

«Почему вы так медленно реагируете на сигналы?»

«Займите правильную позицию!»

Так продолжалось трое суток. Все это время я оставался на ногах, старательно реагируя на беспрерывный поток сигналов. Ночью, когда старший офицер вел себя относительно спокойно [110] (в те дни мы еще не знали радиотелефонов), я нес вахту, обеспечивая безопасность корабля. Опытных офицеров у меня не было, а погода держалась такая, что требовалось нешуточное мастерство, чтобы удержаться в своей позиции. Кругом темно, как у черта за пазухой, и только иногда мелькает расплывчатое серое пятно — это замыкающее судно центральной колонны поднялось на волне, наполовину обнажив гребной винт и взметнув облако кипящей пены.

За трое суток я спал всего три часа, да и то не подряд. В конце концов мы все-таки повернули на юг, иначе не знаю, сколько бы я еще смог выдержать. Сразу же после этого, надо полагать, для полноты картины, мы вошли в полосу тумана — густого, молочно-белого, мешающего не только видеть, но и дышать. Мы с трудом различали размытые очертания своего корабля — больше не видели ничего, но продолжали идти курсом конвоя. Так продолжалось всю ночь, а на рассвете, когда туман рассеялся, вокруг нас оказалось пустынное море. Ни намека на конвой.

Мне ни разу не доводилось присутствовать на ливерпульских конвойных совещаниях, и никто не удосужился мне сказать, что именно этот командир по известным только ему причинам всегда указывает судам конвоя точку встречи (в которой суда должны собираться, если были рассеяны) не менее чем в 25 милях позади от того места, где он в действительности намерен быть. Я получил световые сигналы относительно точек рандеву на ближайшие три дня и, насколько это было в моих силах, шел в каждую из них по очереди. По крайней мере, я так считал, поскольку держалась облачная погода и определиться я не мог. С момента выхода из Инистрахалла мы все [111] время шли по счислению. На «Вербене» я был един в нескольких лицах и не мог уследить за всем — в расчеты вполне могла вкрасться ошибка. К тому же в них закладывалась ориентировочная скорость конвоя. Да и вообще до появления радара задача поддержания постоянного контакта с конвоем в условиях плохой видимости была самым страшным ночным кошмаром всех без исключения капитанов кораблей эскорта. Корабли эскорта нередко теряли конвои, но, имея возможность точно определить свое местонахождение и зная точки встречи, находили их снова. Так получилось, что в условиях видимости, ни разу не превысившей 1–2 мили, мы вышли в расчетную точку в 25 милях от конвоя и не обнаружили его.

По истечении трех суток я принял решение идти за конвоем в Гибралтар, придерживаясь его ориентировочной скорости и курса. Я надеялся, что, как только смогу определиться, доложу старшему офицеру о своем местонахождении по радио и запрошу курс, который позволит мне воссоединиться с конвоем. Был сезон «португальских пассатов» — юго-западных ветров, несущих с собой низкую облачность, закрывающую и солнце, и горизонт. Мы двигались в южном направлении в течение двух недель, но так и не смогли точно определить свое местонахождение. Как-то вечером — было около 6 часов — мы неожиданно вышли из полосы тумана и очутились под ярким субтропическим солнцем.

Я поспешно занялся определением своих координат, но в столь поздний час сумел вычислить только долготу. Мы находились примерно в 100 милях от Гибралтара, но на какой широте? Я решил направить корабль в сторону берега [112] и с наступлением темноты определиться по звездам. К этому времени я уже успел как следует выспаться и чувствовал себя превосходно. Команда работала отлично, офицеры начали приобретать опыт и уверенность в себе. Короче говоря, это плавание было по-своему чрезвычайно полезным, мы испытали многие из трудностей, выпадающих на долю кораблей эскорта.

Я приготовился определяться по звездам, выбрал две звезды к северу и востоку от нас, взял в руки секстан и только тогда заметил, что с линией горизонта творится что-то странное. Пока я соображал, что бы это значило, мы снова вошли в полосу плотного тумана. Мы врезались в него, как в кучу белого хлопка, и безнадежно увязли в нем. Туман стелился по мостику, он был вполне осязаемым — казалось, его можно потрогать, он забивался в ноздри, проникал в горло, его хотелось выплюнуть. С мостика казалось, что туман перерезал «Вербену» пополам как раз за дымовой трубой. Наблюдателям можно было только посочувствовать. Над головами туман был еще гуще. Людей в «вороньем гнезде» было слышно, но не видно. Никогда в жизни — ни до ни после этого — мне не приходилось видеть такого густого, вязкого тумана. К счастью, стоял мертвый штиль, а значит, о приближении надводного судна нас бы предупредил асдик. Поэтому мы двинулись дальше.

На следующее утро не позднее 8 часов, по моим расчетам, мы должны были увидеть Гибралтар или, по крайней мере, один из мысов к югу или северу от входа в пролив. Но мы все еще двигались в тумане, поэтому я приказал снизить скорость. Вскоре в тумане показался просвет. Примерно в 6 милях прямо по курсу я различил [113] землю. Судя по всему, это был мыс, но какой? На нем стоял маяк, и если бы я мог разглядеть что-нибудь, кроме светлого пятна, то по очертаниям берега идентифицировал бы и мыс. Но ничего, кроме расплывчатой светлой кляксы, видно не было.

Мы не могли подойти ближе. Следовало или опознать берег, или выполнить промеры глубины. Пока мы занимались промерами, туман снова сомкнулся вокруг нас непроницаемой мутной пеленой. Мы знали только одно: земля где-то близко. Я предположил, что замеченный нами мыс находится на юго-западной стороне входа в пролив, и мы взяли курс севернее, постоянно проверяя глубину и следуя тихим ходом. Еще один просвет в тумане — и мы увидели низкий берег, покрытый красно-коричневыми утесами. Он тянулся и к востоку, и к западу, пересекая наш курс. Иными словами, мы шли прямо на него. Пришлось ложиться на обратный курс. Мы ничего не видели, а вскоре уже не сумели найти дна — во всяком случае, на глубине 30 саженей его не было, а это было пределом моего эхолота. Два года спустя я смог бы увидеть исчерпывающую картину на экране радара, но тогда я пребывал в полной растерянности. Перед полуднем туман начал рассеиваться и выглянуло солнце. Мы шли на юг и видели слева по борту берег — высокие голые холмы, обширный песчаный пляж, на который накатывал ленивый прибой. По песку что-то двигалось. Такого не могло быть, но мы же видели собственными глазами! Это был самый настоящий верблюд! Должно быть, мы шли вдоль африканского берега. Интересно, как далеко нас занесло? Мы снова легли на обратный курс и заторопились на север. Вскоре [114] показался мыс, который мы уже видели, но его очертания также были скрыты туманом. Прямо по курсу из тумана выплыл эсминец. Я принялся изучать его в бинокль.

На квартердеке виднелся натянутый навес — на британских судах это не принято. По всей видимости, корабль был испанским, а я был слишком горд, чтобы спрашивать испанца, где я нахожусь. Мы обменялись приветствиями, причем, к моему глубокому изумлению, проходя мимо нас, испанец приспустил флаг. Имея испанцев на север от себя, а верблюдов на юге, мы могли быть довольно далеко от цели нашего путешествия. В полдень мы внесли следующую запись в вахтенный журнал: «Определили местонахождение по верблюду и сомбреро 260° — мыс Европа 20 миль».

Мы осторожно приблизились к скрытому туманом берегу, откуда показался эсминец. Туман все-таки начал отступать, и вскоре — о, благословенное зрелище! — мы увидели патрульный противолодочный траулер. Я как раз собирался спросить, где я нахожусь, когда туман окончательно рассеялся и прямо по курсу показался Гибралтар. «Добрый день», — просигналили с траулера.

В Гибралтаре очень не хватало противолодочных патрулей, поэтому нас задержали там на целый месяц. В обмен на это нам дали старпома, зато потребовали одного из моих младших лейтенантов. С кем расстаться? Пришлось доверить решение этого неприятного вопроса жребию. Нас покинул Петтифер, о чем я искренне сожалел. Хотя мне было бы не менее жаль расстаться и с Уиттакером. Долгожданный номер один был лейтенантом КВДР, с начала войны не [115] покидавшим Средиземноморского театра военных действий. Он ходил на эсминцах, был опытным, очень компетентным офицером, но чувствовал себя у нас человеком временным — он пришел на «Вербену» только для того, чтобы совершить переход домой. Поэтому он выполнял свою работу, но не стремился отдать ей всю душу, да и жизнь команды его явно не слишком интересовала.

В Гибралтаре наш образцовый во всех отношениях рулевой едва не лишился ореола безупречности. Как-то ночью, когда мы стояли у причала, ко мне в каюту постучался один из старшин:

— Вы бы лучше вышли на палубу, сэр. Рулевой упал и, кажется, сильно расшибся.

Сообщив мне новость, он тут же скрылся за дверью. Я отправился следом. У трапа действительно во весь рост растянулся рулевой. Его физиономия была мертвенно-бледной, глаза закрыты.

— Быстрее сбегайте за врачом, — сказал я и опустился на колени перед лежащим человеком. Я осторожно приподнял его голову, чтобы посмотреть, сильно ли он поранился.

Рулевой вздрогнул и приоткрыл мутные глаза.

— Что с вами, рулевой?

— Все в порядке, сэр. — Его глаза, хотя и оставались мутными, открылись полностью. — Я просто встретил старых друзей. Должно быть, бренди оказалось слишком много. Мы вспоминали... вспоминали... Вы не могли бы мне помочь встать, сэр, и добраться до койки?

— Конечно. — Я держал его голову очень осторожно, словно грудного младенца. — Потерпите, уже несут носилки. [116]

Пострадавшего устроили на носилках. Прибывший врач констатировал, что его череп цел, и рулевого унесли спать.

В Гибралтаре нам почистили котлы и, кроме того, удалось раздобыть достаточное количество краски и покрасить корабль. Теперь «Вербена» выглядела восхитительно. После завершения очистки котлов мы собирались отправиться домой, но перед этим нам предстояло еще одно патрулирование в проливе. Всю ночь мы сновали взад-вперед по проливу, а на рассвете к западу от Танжера заметили французский эсминец правительства Виши и два торговых судна. Эсминец шел в территориальных водах. Взгляд на карту подтвердил мое предположение, что француз наверняка пройдет за пределами границы трехмильной зоны в бухте Танжера, если останется на прежнем курсе. Судя по справочнику, корабль был больше обычного эсминца. У французов имелись суперэсминцы «контрторпилье», и корабль «Ле Мален», появившийся перед нами, принадлежал именно к ним.

С эсминца нас видели так же отчетливо, как мы видели его. На нем было пять 5,5-дюймовых орудий. Меня привело в ярость то, что француз даже и не думал менять курс. Я решил, что непременно остановлю его, как только он выйдет за пределы территориальных вод. Рассчитав время так, чтобы приблизиться к нему как раз тогда, когда он выйдет за разрешенные границы, мы пошли по проливу. Команда «Вербены» заняла места по боевому расписанию, но с эсминца этого заметить не могли. Стоя на мостике, я обратился к Уиттакеру, стоявшему рядом с нашей четырехдюймовкой:

— Мистер Уиттакер, когда мы передадим французу приказ остановиться, приведите орудие [117] в боевую готовность. Если же он позволит себе что-то лишнее, действуйте по обстановке.

Теперь нас разделяло 2 кабельтова. Я тщательно сверился с картой. Мы находились за пределами территориальных вод. Француз тоже. Мы легли на параллельный курс и подняли флаг «К», что в международном своде сигналов означало «остановитесь немедленно». Затем приказ был продублирован 10-дюймовой сигнальной лампой. Наши орудия были направлены в сторону мостика нарушителя.

На борту эсминца царило смятение. Люди толпились у орудий, которые «смотрели» в сторону носа и кормы, зато наше орудие было обращено на мостик эсминца, а находились мы на расстоянии 50 ярдов. Корабли покачивались на волнах, дуло орудия поднималось и опускалось в такт движению. Ухмыляющиеся артиллеристы пребывали в полной боевой готовности.

Я перегнулся через борт и заговорил на самом лучшем французском, на который был способен. И что весьма кстати — громкоговоритель функционировал исправно, этим он нас радовал нечасто.

— Pardon, messieurs. Je vous prie de ne pas toucher un de vos canons, et je désire que vous arrêtez votre vaisseau tout suite. Je vais vous rapporter à mon Amiral et peutêtre qu'il me demandera de vous prendre au contraband control»{3}.

Это была самая длинная фраза, когда-либо произнесенная мною на языке Мольера.

Пока ответа не было. Я видел, что на мостике корабля-нарушителя идет жаркий спор. Но [118] шум под кормой все-таки постепенно стих. Корабль остановился. Мы просемафорили «стой» конвою. Он тоже остановился.

Я передал сообщение в Гибралтар: «Перехвачен контрминоносец «Ле Мален» за пределами территориальных вод. Прошу немедленной помощи для проведения досмотра».

Ответ не заставил себя ждать. Нам предписывалось ждать инструкций и прибытия эсминца для особых поручений.

Мы стали ждать. Спустя полчаса со стороны Гибралтара показался эсминец. Он был похож на человека, обозленного тем, что его раньше обычного подняли с постели. Сердито пыхтя клубами черного дыма, вырывавшимися сначала из одной трубы, потом из другой, он бодро шел к нам, а от его высокого форштевня в стороны разбегались волны, напоминая расправленные крылья.

Замигала сигнальная лампа: «Я контролирую ситуацию. Вы не должны, повторяю, не должны предпринимать никаких враждебных действий».

Ну, нет так нет. Мы вернулись в Гибралтар. Той же ночью кто-то где-то очнулся от спячки и осознал, что эти суда везли 9 миллионов фунтов польского золота, которое было оставлено в Дакаре после падения Франции. Золото находилось на пути в Германию. Последовал приказ любой ценой перехватить груз, но было уже слишком поздно. «Ле Мален» и его подопечные скрылись в направлении Орана, и больше их никто не видел. Мы уже находились на пути в Англию в качестве дополнительного корабля эскорта быстроходного конвоя и не принимали участия в погоне. Больше никогда в жизни мне не приходилось находиться так близко от золота. [119]

Обратный путь прошел без происшествий. Мы прибыли домой и нашли свою группу в полной готовности выйти в море. Получив топливо, мы присоединились к своим. Еще на подходе к Лондондерри мне сообщили, что на «Вербену» назначен старший помощник и еще один офицер вместо Петтифера. Когда они. прибудут, моя команда станет действительно сильной.

Наконец-то мы вошли в группу В-12. Этот факт не мог не радовать. Теперь мы все говорили на одном языке и чувствовали себя частью команды, а не пришлыми чужаками. Я хорошо знал нашего старшего офицера, а он доверял мне и не дергал зря. Я совершенно искренне считал его лучшим старшим офицером конвоев флота Западных Подходов. Естественно, и группа у него могла быть только самая лучшая. Думаю, будет не лишним упомянуть, что офицеры всех западных эскортных групп, или почти всех, думали то же самое о своих старших офицерах. Я хочу сказать, что очень разные люди на самых разных кораблях были объединены командным духом, и ни ураганный ветер, ни ненастная погода, ни противник не могли разрушить эту общность. Между кораблями не существовало никакого неравенства. Кроме того, я считаю, коммандер Говард-Джонстон (сейчас он контр-адмирал КД Говард-Джонстон, кавалер креста «За выдающиеся заслуги» и ордена «За безупречную службу»), старший офицер группы В-12, был непревзойденным мастером тактики. В страшные месяцы лета 1941 года мы проводили конвой за конвоем, не потеряв ни одного судна, пока они находились под нашей защитой. Это правда, что мы потопили всего лишь одну немецкую подводную лодку, но, как [120] сказал наш командир: «Наше дело — доставить домой торговые суда. На этой стадии войны топить врага — задача второстепенная. Наше время придет позже».

Я уверен, что правота коммандера Говарда-Джонстона была совершенно очевидна до тех пор, пока мы не усовершенствовали радарную аппаратуру. И пусть слава удачливых охотников досталась другим эскортным группам. Зато В-12 обеспечивала завоз в страну продовольствия.

К сожалению, когда группой В-12 была уничтожена немецкая подводная лодка «U-651», «Вербена» стояла на очистке паровых котлов. Подлодка пересекла курс конвоя средь бела дня. Она не атаковала, но сама была атакована «Малколмом». Корабль дал один залп, после чего его противник ушел под воду и оказался под конвоем. Когда же конвой прошел, немецкая подводная лодка была встречена уже группой охотников, куда вошли «Малколм», «Фиалка», «Арабис», «Вероника» и «Симитар». Когда лодка показалась на поверхности, начался настоящий ад — все имевшиеся в наличии орудия открыли огонь. Представляет интерес заявление старшего механика подлодки, покинувшего ее последним, о том, что орудийный огонь не причинил никакого вреда прочному корпусу. Для качественно изготовленных прочных корпусов немецких подводных лодок снаряды наших четырехдюймовок не представляли опасности. Они могли слегка испортить внешний вид, но не наносили серьезных повреждений.

Достижения группы коммандера Говарда-Джонстона были еще более очевидны, потому что в тот период мы работали на Хвальфьорде в Исландии и эскортировали конвои, идущие в обе [121] стороны, на отрезке между 20-м и 40-м градусами западной долготы. Этот участок, расположенный посредине океана, был самым опасным для конвоев и считался самым продуктивным для подлодок. Мы не могли даже рассчитывать на помощь авиации. Насколько мне известно, в Гренландии было несколько «каталин», но из-за постоянной нелетной погоды мы их почти не видели. Неудивительно, что «добрый бог» конвоев коммандер Говард-Джонстон вскоре был переведен от нас в адмиралтейство.

В середине мая группа стояла в Хвальфьорде. В один из дней я заметил, как к борту подошел и поднялся на палубу высокий улыбающийся офицер. В его слегка небрежной манере поведения было что-то привлекшее мое внимание, и я вышел встретить гостя. Его улыбка стала еще шире. В моей памяти уже стерлись черты лица Джека Хантера, но его улыбку забыть невозможно. Чем тяжелее обстановка, тем лучезарнее становилась его знаменитая улыбка. Он отдал честь и сообщил:

— Лейтенант Хантер. Прибыл для дальнейшего прохождения службы, сэр.

И я моментально понял, что мне, да и всем нам, здорово повезло. Это был опытный, уверенный в себе офицер.

Хантер был шотландцем из дивизиона КВДР Восточной Шотландии. Он был в отличной физической форме, словно форвард команды регби, имел приятный голос профессионального барристера и искрящееся, всегда плещущее через край чувство юмора. В мирной жизни он был скромным присяжным стряпчим. Если же чувство юмора заводило его слишком далеко, природное обаяние всегда помогало выпутаться из неприятной [122] ситуации. Там, где оказывалась бессильной логика, на помощь приходила обезоруживающая улыбка. Команду он покорил с первого взгляда и на всю оставшуюся жизнь. Даже сейчас я не могу думать о нем без улыбки. Как с откровенной завистью сказал один из наших капитанов: «Везет же вам, вербенцам. Имея старпомом барристера, вам и убийство сойдет с рук».

Самым важным из этого высказывания было слово «вербенцы». Мы перестали быть офицерами, старшинами и матросами. Все мы стали одной большой сплоченной командой — вербенцами. Эта новая, но вполне сформировавшаяся общность людей была вкладом Джека Хантера в общее дело. Он послужил своего рода катализатором, который помог сплавить отдельные части в единое целое. И с тех пор, если что-то задевало одного из нас, это в той или иной степени чувствовали все. Ощущение своего единства с вербенцами приносило мне огромное удовлетворение. Когда я покинул «Вербену», ничего подобного мне больше не приходилось испытывать до тех пор, пока совсем другой старший помощник не сотворил такого же чуда на эсминце «Горец».

Офицер, командующий даже таким маленьким кораблем, как «Вербена», — человек волею обстоятельств одинокий. Другие офицеры и матросы полагают, что он знает намного больше их (и куда больше, чем в действительности) о планах на будущее. Ему приходится постоянно следить за тем, как бы не сболтнуть чего-то лишнего. Он является гарантом общей дисциплины, последней высшей инстанцией при решении судьбы нарушителей и просителей, поэтому его всегда подозревают в тиранических наклонностях. [123]

Офицеры, чувствуя, что его «высокое» положение может их стеснить, помешать легкомысленному времяпрепровождению, всячески дают понять, что его компания во внеслужебные часы нежелательна.

Хантер, обладая искрометным юмором и неиссякающим обаянием, легко заставлял напрочь позабыть о подобных страхах. Вероятно, его опыт барристера дал ему какое-то особое понимание слабостей человеческой природы. Люди относились к нему с абсолютным доверием и без сомнений поверяли все свои тревоги. Если же я тактично решал воздержаться от посещения вечеринки в кают-компании, опасаясь, что буду стеснять присутствующих, Хантер неизменно являлся в мою каюту и убеждал присоединиться к остальным. Впрочем, не припоминаю, чтобы ему пришлось особо усердствовать.

Он был незаменимым в любых ситуациях, даже таких щекотливых, как освобождение правонарушителей из местного полицейского участка. Как-то поздно ночью во время стоянки в Лондондерри мы получили информацию: был взят под стражу один из матросов за обладание предметом, происхождение которого не мог объяснить. Этим предметом оказались массивные и удивительно уродливые мраморные часы. Матрос был арестован полицейскими, когда глубокой ночью брел по темным улицам в сторону базы и волок на себе этот шедевр безымянного часовщика. В полиции он сказал, что приобрел сие творение у неизвестной личности в общественном туалете за сумму в пять шиллингов.

Версия была слишком невероятной, чтобы ей поверил нормальный полицейский, однако Хантер все же был настроен вытащить малого, если, [124] конечно, это окажется в человеческих силах. Мы вдвоем отправились в полицию, но без разрешения инспектора нам его не отдали. Пришлось повторить визит на следующее утро. Я уже не помню, какие аргументы Хантер привел в участке, но они подействовали. Матрос обрел свободу, и обратно на корабль мы возвращались уже втроем — освобожденный узник покорно тащился за нами, сгибаясь под тяжестью 60-фунтовых устрашающего вида часов.

Хантер пришел к нам в мае 1941 года, и мы почти сразу же вышли в море, чтобы встретить идущий домой конвой SC-31 на 42-м градусе западной долготы, то есть где-то в районе Гренландии. Маршрут конвоя пересекал 40-й меридиан в 150 милях к югу от мыса Фарвель, юго-западной оконечности острова. На этот раз мы получили приказ встретить конвой на 2 градуса западнее, чем обычно, потому что в районе 40-го меридиана была замечена патрульная цепь немецких подводных лодок. Не приходится сомневаться, что, если бы кораблей эскорта хватало, адмиралтейство непременно обеспечило бы противолодочный эскорт на всем переходе через Атлантику. Но в то время кораблей было так мало, что даже эскортирование далее 20-го меридиана было введено только в последние три месяца. Немцам нравилась легкая охота. Когда мы сумели обеспечить эскорт до 20-го меридиана, они отвели лодки дальше на запад, где цели были легче уязвимы. В начале 1941 года эскортный флот получил существенное подкрепление сразу из двух источников. С наших стапелей уже вовсю сходили корветы — их находилось в эксплуатации более 80 единиц, и, кроме того, премьер-министр договорился о получении 50 эсминцев [125] от американцев. Последние не были идеальными кораблями эскорта, но на них ходили бравые британские моряки, и это было главное.

Каждый атлантический конвой теперь сопровождал вспомогательный крейсер (переоборудованный из торгового судна) или старый линкор класса R для защиты от надводных рейдеров. До точки встречи с нашей эскортной группой конвой SC-31 должен был довести вспомогательный крейсер «Сэлопиан», но 22 мая он был торпедирован и затонул.

В точку рандеву мы прибыли раньше назначенного времени, но ни коммодор конвоя, ни капитан «Сэлопиана» об этом не знали — мы не нарушили радиомолчание. После гибели «Сэлопиана» коммодор приказал конвою рассеяться. Почему был отдан такой приказ, сказать невозможно. Быть может, коммодор получил предупреждение, что в море на перехват вышли крупные надводные силы противника. Если да, тогда его действия совершенно оправданы.

Права коммодора конвоя и старшего офицера эскорта следует разъяснить. Коммодор ответствен за управление торговыми судами и их безопасность с учетом всех возможных противников. Старший офицер эскорта должен был обезопасить конвой от нападения немецких подводных лодок. Такое разделенное командование на практике себя вполне оправдывало до тех пор, пока реальную угрозу несли только подводные лодки: насколько мне известно, коммодор всегда соглашался с требованием старшего офицера эскорта изменить курс конвоя, если в этом возникала необходимость.

В рассматриваемом случае коммодор конвоя, лишившись своего океанского эскорта и не имея [126] никакой противолодочной защиты, вполне мог ожидать нападения подводных лодок. Возможно, он принял решение рассеять конвой, чтобы разбросать потенциальные мишени по максимальной площади. Как только в группе В-12 стало известно о рассеивании конвоя, коммандер Говард-Джонстон на «Малколме» и еще четыре эсминца на полной скорости направились к конвою, чтобы попытаться исправить ситуацию. За ними шли корветы с максимально доступной для нас скоростью, а уже за нами старались не отстать противолодочные траулеры.

Ночь прошла в отчаянных попытках собрать рассеянный конвой. Казалось невероятным, что суда успели уйти так далеко друг от друга за каких-то 2 часа! Обнаружив одно или два судна, мы провожали их к «отаре», где, как беспокойная овчарка, метался «Малколм», и опять отправлялись на поиски. До полуночи удалось собрать около половины судов и даже навести среди них некое подобие порядка. Немного севернее коммандер Дж. Босток на бывшем американском эсминце «Черчилль» собрал «под крыло» еще десять судов и с помощью траулера повел их к остальным. Вскоре после полуночи был торпедирован крупный голландский танкер «Элуза»: в мгновение он превратился в гигантский пылающий факел. Выбрасываемые в воздух клубы черного дыма медленно сносило ветром в сторону. Из развороченного торпедой борта в море вытекала горящая нефть.

Проведя «Черчилль» с наветренной стороны от полыхающего танкера, коммандер Босток подвел корабль под прямым углом к носу танкера. Затем совершенно хладнокровно, словно на учениях, оставаясь в некотором удалении от судна, [127] которое имело все шансы в любую минуту взорваться, он выбросил спасательный круг с брюками и поднял на борт всех членов команды и даже любимый радиоприемник капитана. Последний перешел к спасателю в качестве подарка.

Все это было бы нелегким делом и на британском эсминце. А на американском подобные действия требовали воистину незаурядного мастерства. Работать на бывших американских эсминцах было чрезвычайно сложно, и тому были вполне очевидные технические причины. По совершенно непонятным соображениям, известным только самим американцам, они сделали оба гребных винта вращающимися в одну сторону. Это никак не влияло на скорость, но управлять таким кораблем было так же сложно, как одновинтовым. Завершив спасательные операции, коммандер Босток вернулся к своим подопечным.

На следующий день рано утром на «Вербену» поступил приказ вернуться к торпедированному судну. Если оно еще на плаву, его следовало взять на буксир и приступить к буксировке до прибытия океанских буксиров. В начале войны мы спасали все, чему еще можно было надеяться вернуть мореходность.

Приблизившись к обломкам судна, мы обнаружили всплывшую немецкую подводную лодку. Очевидно, немцы решили полюбоваться на дело рук своих. Лодка двигалась прямо на нас. Мы заняли места по боевому расписанию и стали ждать. Немец не делал никаких попыток уклониться. Я предположил, что немецкий командир, заметив нас, предпочел принять бой, а не пытаться укрыться на глубине, подвергнув себя неминуемой атаке глубинными бомбами. Думаю, в его [128] положении я бы поступил так же. Подводная лодка на поверхности — трудная мишень. «Вербена» намного крупнее и куда более уязвима. Я передал сообщение на «Малколм»:

«Вступаю в бой с немецкой подводной лодкой, всплывшей возле обломков голландского танкера».

Я слышал, как с «Малколма» сразу же вызвали по радиотелефону «Черчилль»:

«Вербена» вступила в бой с немецкой подводной лодкой. Отправляйтесь на помощь. Будьте готовы принять на борт команду».

Когда расстояние сократилось до 2000 ярдов, я приказал открыть огонь. В результате первого выстрела немцев на мостике, должно быть, изрядно окатило водой. Лодка плавно отвернула и начала погружаться. Наш второй снаряд взорвался за ее кормой. Задраив водонепроницаемые двери, мы пошли на таран, но для претворения в жизнь этого опасного маневра нам не хватило скорости. Пройдя точку, в которой лодка начала погружаться, мы сбросили с кормы глубинные бомбы. С одной стороны, это была необходимая формальность — на успех я, в общем-то, не рассчитывал. Но ведь, с другой стороны, нам могло и повезти! Лодка нырнула на скорости, и определить ее глубину было весьма затруднительно. Полагаю, у немцев наверняка возникли проблемы с дифферентом. Чтобы его восстановить, он должен был воспользоваться насосами для перекачки балласта. Иными словами, у нас были неплохие шансы обнаружить лодку с помощью асдика.

Мы быстро установили четкий, устойчивый контакт. Немецкая лодка находилась под «Элузой». Я попытался атаковать, но был вынужден [129] отказаться от этого намерения, опасаясь добить и без того искалеченный танкер. Мы осторожно обошли «Элузу» и только тогда атаковали. Очевидно, лодка получила повреждения, потому что на воде появились и начали быстро расплываться масляные пятна. Лодка двигалась против ветра. Мы приготовились к новой атаке, но лодка, судя по всему, круто развернулась и легла на обратный курс. Мы внезапно потеряли контакт, а когда установили его снова, лодка возвращалась к «Элузе». Вероятно, немец знал, что теряет топливо, и хотел попасть под нефтяное пятно, разносимое ветром на много миль от поврежденного танкера. Мы атаковали еще раз. По определенным признакам я понял, что лодка ушла на большую глубину. А тяжелых глубинных бомб, предназначенных специально для таких случаев, у нас не было. Да и 50 обычных глубинных бомб, имевшихся на борту, были почти израсходованы.

«Черчилль» уже находился на подходе, и я решил подождать, чтобы навести эсминец на цель. К сожалению, на нем была установлена устаревшая модель американского гидролокатора, значительно менее эффективная, чем наша, особенно с глубоководными подлодками. Передав на «Черчилль» расстояние и пеленг, мы выполнили свою миссию. Теперь дело было за ним. Техника подобного взаимодействия была позже отработана и доведена до совершенства. Если два корабля действовали совместно, причем оба были оборудованы радарами, и, значит, существовала возможность точно определять постоянно изменяющееся расстояние, результаты почти всегда оказывались высокими. В то время, о котором я веду повествование, мы сбрасывали с «Вербены» [130] бомбы сериями по 5 единиц. Позднее ее переоборудовали для тяжелых бомб и серии увеличились до 10 единиц — 5 легких и 5 тяжелых. Расчет шел на то, что подлодка будет расплющена взрывами — тяжелые снаряды взрывались под легкими.

После атаки мы потеряли контакт и понадеялись, что потопили подлодку. Однако уверенности в этом не было, поэтому мы оставались на месте до рассвета следующего дня — 24 мая. Затем, так и не прояснив судьбу лодки, зато убедившись, что топливо на исходе, мы тронулись в долгий 40-мильный путь до Рейкьявика.

Вскоре после 10 часов мы перехватили сообщение о гибели «Худа», но тогда еще не знали, как и где это произошло. Через некоторое время мы услышали, что британский крейсер вступил в бой и был взорван немецким линкором «Бисмарк» в Датском проливе между Исландией и Гренландией, то есть в 200 милях от нас. Из сообщений с крейсеров «Суффолк» и «Норфолк» было ясно, что корабли противника пройдут где-то поблизости. Я просемафорил на «Черчилль:

«Ваши комментарии?»

«Наблюдайте и молитесь», — последовал ответ.

Как раз перед ленчем мы заметили на горизонте большой корабль, идущий в южном направлении. Его корпус был скрыт за линией горизонта, поэтому идентифицировать его было почти невозможно. Я снова запросил «Черчилль»:

«Следует ли доложить о том, что я вижу?»

«Лучше не надо, — ответили нам. — Все равно точная идентификация невозможна. Может возникнуть путаница. Надеюсь, на «Суффолке» контролируют ситуацию». [131]

Корабль скрылся на юго-востоке, а мы пошли своим курсом и вскоре присоединились к коммандеру «Малколма», который был отправлен на поиски уцелевших с «Худа». Позже коммандер Говард-Джонстон показал мне саквояж, набитый деревянными планками. Это все, что осталось от замечательного британского корабля.

В середине июня мы пошли в Лондондерри на очередную очистку котлов. С каждым идущим домой конвоем мы отправляли по один-два корабля, поскольку в Рейкьявике выполнить эту процедуру не было возможности. И мы пропустили 29 июня успешную охоту, завершившуюся потоплением нашей группой немецкой подводной лодки «U-651».

В Лондондерри нам сказали, что, когда подойдет срок следующей очистки котлов, нас поставят в ремонт. Это означало, что следовало составить и отпечатать в пяти экземплярах дефектную ведомость. На корвете не было ни машинистки, ни машинки, да и печатать толком никто не умел, нам предстояла бесконечная работа, заключающаяся в терзании одним пальцем машинки, позаимствованной на базе.

Нас спасла ефрейтор женской вспомогательной службы ВМС Макинтош, оказавшаяся сущим сокровищем. Она была изобретением неистощимого на выдумки Джека Хантера, который в дополнение к прочим достоинствам обладал еще и талантом имитатора.

Впервые она оказала нам помощь, когда дефектные ведомости были оставлены в офисе капитана (Э). Полчаса спустя туда позвонила ефрейтор Макинтош и велела немедленно отпечатать все документы, касающиеся «Вербены». Мы забрали их на следующее утро, громко расточая благодарности [132] доброй девушке и вслух прикидывая, сколько шоколадок ей придется купить.

Уже на следующий день, окрыленные первым успехом, мы принесли туда же еще несколько писем и документов. Мисс Макинтош снова оказала нам любезность и по телефону распорядилась все отпечатать. И мы поняли, что пресловутая лампа Аладдина, собственно говоря, ничем не лучше, чем наш столь удачно обретенный друг.

Вечером во время ужина меня позвали к телефону. На другом конце провода оказалась очень важная дама — офицер женской вспомогательной службы. Сухо и строго она поинтересовалась, кто такая военнослужащая Макинтош и почему она, командир, никогда не слышала такой фамилии.

Слегка растерявшись, я ответил, что бедная девочка как раз только что утонула. Несчастную затянуло в омут на реке Фойл. Это так печально! Мы все в трауре.

В трубке воцарилось зловещее молчание. Больше я не дождался ни слова. Вернувшись в кают-компанию, я поделился своей неизбывной печалью со старпомом.

— Знаете, номер один, нам придется устроить поминки. Наша боевая подруга Макинтош только что утонула.

Сказано — сделано. А поскольку никакого тела у нас не было, поминки получились очень даже веселыми.

На следующий день меня вызвал капитан Рук-Кине:

— Я хочу услышать ваши объяснения по поводу военнослужащей женской вспомогательной службы Макинтош. [133]

— Да, сэр, мне очень жаль, сэр.

— Жаль, что она утонула или что вообще появилась на свет?

— И то и другое, сэр.

— Базой станет легче управлять, — вздохнул он, — когда вы со своей «Вербеной» отправитесь в ремонт. Уходите и впредь старайтесь обходиться без розыгрышей и глупых шуточек, во всяком случае в моем штабе. И не забудьте передать мои слова своему старпому. Он у вас большой охотник до подобных забав.

— Спасибо, сэр.

Я уже был у двери, когда капитан меня окликнул:

— Райнер!

— Да, сэр.

— Не хочется говорить об этом сейчас, но я должен вас поздравить.

У меня закружилась голова. Неужели адмиралтейство подтвердило гибель подводной лодки, атакованной нами у обломков «Элузы»? Вряд ли. Насколько мне было известно, этот случай все еще оставался в разряде сомнительных.

Новости оказались другими, но не менее хорошими. Мне присвоили «статус соответствия». Это не слишком романтическое поощрение значило очень много для офицера КВДР. Отныне мое положение в командной иерархии военно-морского флота полностью соответствовало моему званию. Больше моя драгоценная «Вербена» не будет «паршивой овцой» среди корветов флота Западных Подходов. Теперь она станет вторым кораблем в группе, и корабли, капитаны которых имеют звание ниже, чем ее капитан, то есть я, будут ниже моей красавицы. Положение «Вербены» упрочилось. [134]

Капитан Рук-Кине вернул меня к действительности:

— У вас хорошо идут дела, Райнер, и это еще одна причина, по которой вы не должны позволять себе подобные шалости.

— Да, сэр. Конечно, сэр.

Совет был, бесспорно, хорош. Но нам всем было далеко до его собственного начальника штаба коммандера Слотера. Вот кто был действительно неутомимым выдумщиком. Видимо, все зависит от того, кого разыгрывают.

В августе мы вместе с группой вернулись в Лондондерри. Ремонт нам предстоял в середине месяца в Грэнджмуте — возле Эдинбурга. Перед отъездом следовало устроить для группы прощальную вечеринку. А это было не так просто. После длительного совещания со старшим помощником мы, улыбаясь во весь рот, поскольку скрыть улыбки не было ну никакой возможности, вместе отправились к торговцу канцтоварами, чтобы заказать приглашения. Оттуда вернулись на ленч в кают-компанию.

Незадолго до этого у нас появился новый офицер — лейтенант Кук. Выслушав наши предложения, он от удивления разинул рот и не сразу вспомнил, что его надо закрыть. Должно быть, он решил, что по ошибке попал на корабль его величества «Дурдом» и теперь лихорадочно соображал, как отсюда выбраться.

— Эдвардс, — сказал я гардемарину, — вы будете изображать женщину.

— Я?!

— Да. Вы будете очень скромной, смущающейся невестой. Да не волнуйтесь вы так. Женскую одежду мы вам достанем. Уиттакер! В субботу утром вы женитесь на мисс Джойс Эдвардс. Торжественный [135] прием по случаю бракосочетания будет устроен на борту «Вербены». Приглашения будут отпечатаны и разосланы сегодня вечером. Номер один позаботится о такси. Мы пригласим всех офицеров группы и персонал штаба капитана (Э).

Между прочим, у нас едва не возникла проблема с такси. Оказалось, что они все уже заказаны для похорон. Однако Хантер и здесь оказался на высоте. Вооружившись своей неотразимой улыбкой, он сумел убедить всех, кого надо, что свадьба важнее похорон, и погребение было отложено до понедельника.

Облаченный в женские одежды, позаимствованные у моей приятельницы из Лондондерри, гардемарин стал прехорошенькой девушкой. А поскольку у хозяйки вещей была немного мальчишеская фигура, ему все пришлось впору.

Команда, разумеется, была в курсе дел и следила за развитием событий со всем вниманием. В назначенное время прибыли две украшенные лентами машины. В одной сидели Уиттакер и «мисс» Эдвардс, в другой — Хантер и Кук. Для себя я выбрал роль фотографа и, соответственно, вооружился фотоаппаратом — коробкой от ботинок, из которого торчал позаимствованный у землемера теодолит. Сие хитрое изобретение было укрыто черной тряпкой.

Капитан (Э) и его штаб прибыли как раз вовремя — когда счастливую новобрачную, так и не сумевшую удержаться на трапе на высоченных каблуках, заносили на борт. Номер один встретил капитана (Э) и повел его дальним путем вокруг машинного отделения, а я, поспешно избавившись от принадлежностей фотографа, рысью обежал машинное отделение с другой стороны и приветствовал высокого гостя официально. [136]

Когда все очутились в кают-компании, игра закончилась, правда еще не совсем. Мы все-таки намеревались проводить молодоженов на поезд. После приема все вышли, чтобы отправиться на станцию, но выяснилось, что сделать это не так просто. Причал оказался забит матросами — с нашего и других кораблей. Расчищать дорогу пришлось с немалым трудом. Перед счастливой парой важно шествовал старпом и бросал в толпу конфетти. В общем, проводы получились замечательные.

На станции тоже было полно народу. Когда поезд тронулся, номер один, где-то раздобывший ключи, запер молодоженов в купе. Поезд начал набирать ход, и тут Джек Хантер, наконец заметивший, что «невеста» проявляет все признаки истерии, сообразил, что у ребят нет с собой денег. Он как-то исхитрился передать им через окно 10 шиллингов. Поезд уехал. Мы думали, что «молодожены» сойдут на ближайшей станции Лизахалли и вернутся, но оказалось, что этот поезд там не останавливается. Он вообще не имел остановок до самого Колерана.

Настало время ужина, а о «счастливых супругах» не было никаких известий.

Было уже около 10 часов вечера, когда нам позвонили с проходной и сообщили, что один из офицеров пытается провести на борт «Вербены» девушку. Выручать бедолаг отправили Джека Хантера.

Выяснилось, что 10 шиллингов хватило заплатить за проезд и две бутылки пива. Больше не осталось ни пенни. В этом и заключалась суть проблемы, поскольку очень скоро «мисс» Эдвардс обнаружила, что без пенни ей никак не обойтись. Облаченный в женское платье гардемарин [137] не мог зайти в заведение с надписью на двери «для джентльменов», а вход в аналогичное заведение для дам был платный. А поскольку пенни не было, ребятам пришлось выходить из поезда, уходить за пределы станции и искать подходящий куст. Когда же искомый куст был обнаружен, поезд ушел. А на маленьких пригородных линиях поезда курсируют не слишком часто.

Короче говоря, вечеринка удалась. Но далеко не все время на берегу мы проводили в фривольных забавах. Нашим основным занятием были тренировки — гидроакустики, артиллеристы, снова гидроакустики. Кроме того, нам приходилось проявлять чудеса ловкости и обходительности, чтобы обеспечить устранение возникших в море поломок или введение некоторых усовершенствований для повышения боеспособности корабля или улучшения условий жизни людей. Кстати, именно люди — матросы, механики, электрики — обычно создавали достаточно проблем, чтобы офицеры не остались без работы.

Большинство нарушителей дисциплины, которые представали пред грозные очи капитана, виновато комкая в руках головной убор и опустив глаза, попадали в неприятности по безалаберности. Они опаздывали на автобус или вообще забывали посмотреть расписание. Иногда встречались нарушители особого рода — им было на все наплевать. Что-то когда-то восстановило этих людей против службы, заставило противопоставить себя остальным. Возможно, это было несправедливое наказание, какое-то старое дело, в котором никто не потрудился разобраться. Иными словами, некое давнее происшествие наложило [138] на них неизгладимый отпечаток. Такие люди обычно старше других и нередко являются лучшими специалистами на корабле. Но они избегают повышения, не желают взваливать на себя ответственность за других, поэтому и ведут себя откровенно вызывающе. В море такие люди бесценны, а на берегу — постоянный источник беспокойства.

На «Вербене» их было двое — матрос и котельный машинист. Перед моим «судейским» столом они появлялись с удручающей регулярностью, причем оба они были дружками неразлей-вода. Всякий раз нарушения были идентичными — опоздал из увольнения на столько-то часов столько-то минут. Так получилось, что матрос был настоящим профессионалом, имевшим золотые руки, да и котельный машинист вовсе не слыл бездельником. Они знали, что, если не вернутся вовремя, повредят репутации «Вербены» — об этом я им говорил не раз. А потому прилагали титанические усилия, чтобы вернуться вовремя, однако обстоятельства всякий раз оказывались выше их. Как-то раз котельный машинист был найден ползшим на четвереньках вдоль причала, при этом путеводной нитью ему служил подкрановый рельс, от которого он с похвальной предусмотрительностью не отрывал пальца. Матрос полз вдоль другого рельса.

— Чтобы не потерять друг друга, сэр, они все время пели. Они так рвались на корабль, сэр, что мы не стали запирать их в участке и привезли сюда. Так что, если хотите, можете их получить.

Оценив должным образом лояльность местной полиции и ее готовность к сотрудничеству, мы приняли два бесчувственных тела. [139]

Всему есть предел.

Я дал нарушителям двое суток, чтобы прийти в себя. Мы уже были в море, когда я послал за пресловутой парочкой. Примерив на лицо выражение «рассерженного родителя», я ждал. Это было вскоре после возвращения из Гибралтара.

— Прежде всего, — начал я, — я должен поблагодарить вас за то, что вы все-таки соизволили вернуться на корабль. Вам известно не хуже меня, что от вас во многом зависят возможности команды. Когда мы в море, вы делаете больше, чем любой матрос или кочегар. Но ваша последняя наглая эскапада переполнила чашу моего терпения. Скажите сами, что мне с вами делать? Как до вас достучаться? Полагаю, вы все-таки хотите остаться на корабле, или я ошибаюсь?

— Нет, сэр, что вы, сэр. Мы, конечно, хотим остаться. Мы давно уже не чувствовали себя так хорошо, — хором отрапортовали провинившиеся.

— Вы хотите сказать, что давно не встречали такого идиота, как я, который с вами нянчится и терпит все ваши выходки?

— Нет, сэр, — ответил матрос. — Просто вы ведете себя с нами честно.

— Послушайте, я хочу, чтобы вы оба стали старшими специалистами. Попробуйте, у вас наверняка получится.

— Нет, сэр. Спасибо, сэр. Мы лучше как-нибудь в другой раз.

— Но почему? Я говорю уже даже не о дополнительных деньгах. Но у вас наверняка есть девушки — может быть, вы подумываете и о женитьбе. Разве вам не приятно будет похвастать перед невестами, что вы стали старшим матросом и старшим котельным машинистом? Да и девушкам будет приятно. [140]

— Невеста, сэр? — Голос матроса был настолько потрясенным, словно я предложил ему завести ручного слона.

Я знал, что он вовсе не избегает женского общества, поэтому был немного удивлен.

— Да, невеста. Знаете, это одна из маленьких прелестниц на берегу. Разве у вас нет девушек, на которых вы хотели бы жениться?

— Жениться, сэр? Но зачем? Нет, это уж точно не по мне сэр. Да и зачем покупать книгу, если можно сходить в библиотеку?

И я отступил. Я отказался от дальнейших попыток, сочтя случай безнадежным.

Поэтому я был удивлен, когда перед возвращением в порт ко мне явился улыбающийся Джек Хантер:

— Хорошая новость, сэр. У меня есть двое желающих повысить свою квалификацию. Один хочет попробовать себя на должность старшего матроса, другой — старшего котельного машиниста.

Экзамен прошел в тот же день, и, конечно, оба его сдали.

Должен отметить, что с тех самых пор оба вели себя безупречно и неизменно возвращались на корабль из увольнения за минуту до истечения срока, правда наполненные пивом настолько, что оно едва не лилось из ушей, но я никогда не имел привычки придираться к мелочам.

Спустя месяц или два, вернувшись в порт, я обнаружил в почте новые назначения для обоих. Девенпортский экипаж, где всегда не хватало старших специалистов, перевел их на другой корабль. И хотя наша команда была достаточно сильна, мне очень не хотелось отпускать этих парней. Но задерживать их у меня не было никаких [141] оснований. В последний день их пребывания на борту дверь моей каюты приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулись две смущенные физиономии.

— Мы только хотели попрощаться, сэр.

— Я все помню, парни, и непременно повидался бы с вами до отъезда.

Мы тепло попрощались, после чего они робко вручили мне три фотографии. На двух они позировали в одиночку, а на одной — вместе.

— Мы сфотографировались специально для вас, сэр.

Немного вещей я ценю так же высоко, как эти фотографии.

В начале второй недели августа мы отправились из Лондондерри в Грэнджмут на ремонт. Решив все организационные вопросы, я поспешил к семье в Ливерпуль. Мы провели отличный отпуск в Эмблсайде — в Лейк-Дистрикт.

Но судьба изменчива. За четыре дня до окончания отпуска из Эдинбурга позвонил Хантер:

— Здесь происходит что-то странное, сэр. Не могу объяснить по телефону, но лучше бы вам приехать и лично разобраться во всем.

— Хорошо, номер один, я возвращаюсь.

Мы собрались, отвезли детей домой и вдвоем с женой отправились в Эдинбург.