Тучи рассеиваются
В течение более чем двух лет меня не трогали, вернее сказать, сохранялось состояние вооруженного нейтралитета. Я не надеялся на то, что мое дело окончательно закрыто, хотя никаких обвинений против меня выдвинуто не было. Я даже сохранил дружеские отношения с некоторыми бывшими коллегами по МИ-5 и СИС. Это было тревожное время. Я располагал двумя тысячами фунтов и перспективой получить еще две и, кроме того, две-три тысячи в виде страховой премии. Надеяться на хорошую работу не приходилось, потому что, куда бы я ни обращался, первым вопросом было, почему я ушел с дипломатической службы. Лучшей возможностью для меня была, пожалуй, журналистика, и мои мысли обратились к Испании, где я начинал свою деятельность. Я был уверен, что сумею вскоре вновь встать на ноги, и полагал, что мой отъезд в Испанию укрепит позиции тех, у кого оставались сомнения в моей виновности. Вряд ли можно было найти другое место, которое в такой степени освобождало бы меня от всяких подозрений. Поэтому я написал письмо Скардону с просьбой вернуть мой паспорт. Он был прислан немедленно без всяких комментариев.
Мое пребывание в Испании было очень коротким. Я пробыл в Мадриде недели три, когда получил письмо с предложением работать в Сити. Жалованье было скромным, но соразмерным моему полному невежеству в коммерческих делах. В течение года я занимался торговлей, разъезжая ежедневно между Рикменсуортом и Ливерпуль-стрит. Я совершенно не подходил для этой работы и даже почувствовал облегчение, когда моя фирма оказалась на грани банкротства из-за опрометчивых действий транспортного отдела, с которым, к счастью, я не имел ничего общего. Хозяева мои только обрадовались, когда я уволился. Потом я зарабатывал на жизнь как свободный журналист. Это было очень трудное занятие, которое требовало большой способности к саморекламе, что никогда не было моей сильной стороной. Мое довольно серое существование несколько оживил любопытный эпизод, который начался с письма от одного консервативного члена парламента от округа Арундель и Харшем, пригласившего меня на чашку чая в палату общин. Объяснив мне, что его самого уволили из министерства иностранных дел, он чистосердечно признался, что ведет войну против министерства в целом и Антони Идена в частности. Его позиция, по его словам, была неуязвимой, так как он представляет в парламенте один из самых надежных округов в стране, а местная организация консервативной партии пляшет под его дудку. Он слышал, что меня тоже уволили с дипломатической службы, и полагал, что я теперь должен испытывать чувство обиды. Он был бы очень благодарен, если бы я предоставил ему какой-либо материал, позволяющий облить грязью министерство иностранных дел. Он долго распространялся на эту тему, сопровождая взрывами смеха собственные остроты. Я ответил, что понимаю причины, побудившие руководство министерства иностранных дел потребовать моей отставки, и тут же удалился.
Несколько раз в течение этого периода я обдумывал план побега. План был разработан первоначально для американских условий и требовал лишь незначительных изменений. Надо было приспособить его к условиям Европы. В некоторых отношениях осуществить побег было даже проще из Лондона, чем из Вашингтона. Но каждый раз, когда я думал об этом, мне казалось, что крайней необходимости для побега нет. Наконец произошло событие, после которого я выбросил из головы эти мысли. Сложнейшими путями я получил сообщение от моих советских друзей, призывавшее меня не падать духом и предвещавшее возобновление в скором времени связи. Это коренным образом меняло дело. Я не был одинок. Приободрившись, я наблюдал, как собирается очередная буря. Она началась после якобы новых «открытий» по делу Берджесса и Маклина. Флит-стрит снова подняла шум о «третьем человеке», но на этот раз в прессу просочилось мое имя. Поразительно, что в условиях, когда пресса тратила сотни тысяч фунтов на выискивание пустяковых и ложных сведений об исчезнувших дипломатах, ей потребовалось четыре года, чтобы добраться до меня, и то благодаря чьей-то неосторожности. Один из моих друзей из СИС сказал мне, что эту утечку допустил старший офицер полиции, вышедший в отставку. Обоим нам он был известен как болтун. Объяснение казалось довольно правдоподобным, поскольку первыми новость узнали полицейские репортеры. В связи с поисками «третьего человека» «Дейли экспресс» упомянула об «офицере службы безопасности» из английского посольства в Вашингтоне, которому предложили уйти в отставку. Это было явной неточностью. Я никогда не был офицером службы безопасности, но догадка была довольно близкой, чтобы подготовить меня к возбуждению иска о клевете против первой газеты, которая упомянет мое имя.
Вскоре появился первый посетитель с Флит-стрит. Он позвонил мне из Лондона и попросил интервью. Я предложил ему изложить свои вопросы в письменной форме. Через два часа он позвонил мне со станции, и я решил действовать с ним строго формально, Я заявил, что не скажу ничего, если он не даст мне письменную гарантию, что ни одно слово не будет напечатано без моего одобрения. Я объяснил, что большая часть моих сведений по делу Берджесса-Маклина исходит из официальных источников и что поэтому меня могут обвинить в нарушении закона о государственной тайне, если я буду обсуждать это дело. Позвонив своему редактору, корреспондент удалился с пустыми руками. Но после этого пресса перешла в наступление.
Я должен объяснить, что переехал из Хартфордшира в Суссекс и жил в Кроуборо, на полпути между Акфилдом и Эриджем. По счастливому совпадению я оказался не единственной достопримечательностью в этом округе. В Акфилде в то время жила принцесса Маргарет, а в Эридже — Питер Таунсенд. Репортеры занимались принцессой утром, а Таунсендом — после обеда, или наоборот. В обоих случаях они нападали на меня во время ленча. Это было удачно с двух точек зрения. Во-первых, тот факт, что корреспонденты надоедали мне так же, как и моим великосветским соседям, изменил местное общественное мнение в мою пользу. Мой садовник, здоровый малый, предложил мне проткнуть вилами любого репортера, на которого я укажу. Во-вторых, регулярность визитов репортеров позволила мне избегать их, для чего я просто перевел часы на три часа вперед. Я вставал в пять часов, завтракал в шесть, устраивал ленч в половине десятого, а когда корреспонденты собирались у моего дома, гулял в Эшдаунском лесу. Когда в три часа я возвращался, они уже исчезали. Эта система подвела меня лишь однажды. Одна дама из «Санди пикториал» пробралась в дом в субботу поздно вечером и попросила меня срочно прокомментировать «очень опасную для меня статью», написанную одним «моим другом». Статья должна была появиться на следующее утро. Я отказался читать ее, отказался комментировать и выставил даму из дома чуть ли не силой. На следующее утро я купил «Санди пикториал» и не нашел ни одного слова о себе. «Друг» струсил.
Когда обстановка накалилась, я связался с моими друзьями из СИС. Они убеждали меня не делать никаких заявлений, которые могли бы повредить делу. Правительство обещало провести дебаты по этому вопросу, и было очень важно не обострять обстановку. Они попросили меня, во-первых, согласиться на последний допрос, который проведут не сотрудники МИ-5, а двое моих бывших коллег по СИС, и, во-вторых, снова сдать паспорт. Я согласился на то и другое: сдал паспорт и дважды съездил в Лондон, чтобы ответить на вопросы. Беседа шла по обычному руслу, что свидетельствовало об отсутствии каких-либо новых улик. Между тем тот факт, что я не пытался бежать в течение такого долгого времени, начал действовать в мою пользу. Постепенно старые следы терялись, и дело было достаточно темным, чтобы сбить с толку любого юриста.
Поскольку я находился в центре внимания, я отменил две встречи с моими советскими друзьями. Но когда наступил день третьей встречи, я решил, что они, вероятно, нуждаются в информации, а мне, конечно, требовалась поддержка. Это заняло целый день. Я выехал из Кроуборо рано утром, в Тонбридже оставил машину на стоянке и отправился поездом в Лондон. На пустынной платформе сел в поезд последним. Сошел на вокзале Ватерлоо и, как следует осмотревшись, поехал на метро до станции «Тотнем-Корт-Роуд». Выйдя из метро, купил шляпу и пальто и часа два бродил по улицам. Перекусив в баре, прибег к испытанному приему: купил билет в кино, занял место в заднем ряду и вышел из зала в середине сеанса. Я был уверен, что за мной нет слежки, но провел еще несколько часов, чтобы окончательно убедиться в этом. Бродил по районам, где никогда не бывал, ехал автобусом, потом снова шел. Через час или два после наступления темноты я отправился наконец к месту встречи. Говорить о том, что там произошло, не стоит. Новость я прочитал в метро. Взглянув через плечо соседа, увидел свое имя в заголовках газеты «Ивнинг стандард». Полковник Маркус Липтон, член парламента от Брикстона, спрашивал премьер-министра, намерен ли он продолжать скрывать сомнительную роль «третьего человека» — мистера Филби (25 октября 1955 года Маркус Липтон сделал запрос премьер-министру Антони Идену, намерен ли он назначить специальную комиссию для расследования обстоятельств исчезновения Берджесса и Маклина. Затем он спросил о деятельности «третьего человека» — Филби. Иден обещал открыть дебаты по этому вопросу, которые и состоялись 7 ноября 1955 года. В ходе дебатов министр иностранных дел Гарольд Макмиллан реабилитировал Филби. — Прим. ред.).
Первой моей реакцией было глубокое разочарование. Липтон пользовался привилегией члена парламента, и я не мог привлечь его к суду. Кроме того, он разбил мою мечту выбить большую сумму денег у одной из газет Бивербрука за клевету. Но пришлось подавить в себе досаду. Надо было действовать. Я временно поселился у матери в Дрейтон- гарденс и от нее позвонил друзьям из СИС: решил сказать им, что больше молчать не могу. Они согласились, что я должен когда-нибудь что-нибудь сказать, но опять убеждали отложить выступление в печати до окончания дебатов в палате общин.
До дебатов оставалось двенадцать дней. Я отключил дверной звонок и запрятал телефон под гору подушек. Мать не разрешила мне снять дверной молоток исходя из того, что его все равно не слышно. Да это и не потребовалось, потому что репортеры за два дня выворотили его. Кухонное окно пришлось держать занавешенным и днем в ночью, потому что какой-то журналист, заглянувший в него с пожарной лестницы, напугал кухарку. Впрочем, она была храброй женщиной и отлично кормила нас в течение всей осады. Между тем я готовил свое заявление для прессы. Очень многое зависело от того, сумею ли я придать этому заявлению правильный тон. Если не заставлю Липтона взять свое заявление назад, у меня останется один выход — бежать.
Я ждал благоприятного исхода. Мне приходилось бывать на многих пресс- конференциях, и я знал, какой там царит беспорядок, когда все сразу задают вопросы. Для меня было важно сохранить контроль за ходом пресс-конференции хотя бы в течение получаса, чтобы сосредоточить внимание журналистов на заявлении Липтона и представить им абсурдность его чудовищных обвинений. А потом уже неважно, что меня будут спрашивать: все мои ответы были готовы. Простая логика привела меня к заключению, что обвинение Липтона беспочвенно. Я полагал, может быть ошибочно, что если бы он имея веские доказательства, то передал бы их соответствующим властям, вместо того чтобы предупреждать меня публичным выступлением в палате общин. И если бы власти получили такие веские доказательства от Липтона или от кого-нибудь еще, они бы уже приняли меры и арестовали меня. Следовательно, ни Липтон, ни кто-либо другой веских доказательств не имел. Решающим фактором в данной ситуации было бездействие службы безопасности, которая знала по этому делу в десять раз больше, чем публика с Флит-стрит. Поэтому мне нужно было опасаться не прессы, а службы безопасности.
Наступил день парламентских дебатов. Выступая от имени правительства, министр иностранных дел Гарольд Макмиллан сказал, что я исполнял служебные обязанности добросовестно и умело (что соответствовало действительности) и что нет никаких доказательств того, что я предал интересы страны (что буквально было тоже верно). Это заявление окрылило меня. Я снял с телефона подушки и попросил мать говорить всем, кто будет звонить, что смогу принять посетителей в одиннадцать часов утра следующего дня. В течение двадцати минут последовало с полдюжины звонков. Потом стало тихо. Я позвонил знакомому в СИС, чтобы предупредить его о моем предстоящем публичном выступлении, затем лег спать и проспал девять часов.
Звонок у двери начал звонить в половине одиннадцатого, но, памятуя о необходимости сохранить контроль над ситуацией, я не торопился открывать дверь. Я сказал — в одиннадцать, значит, так и будет — в одиннадцать. Точно в назначенное время я открыл дверь и воскликнул: «Боже мой!» Я ждал с десяток посетителей, а увидел огромную очередь. Казалось невероятным, что все эти люди поместятся в гостиной, но они как-то поместились. Минут пять непрерывно сверкали блицы, потом фотографы исчезли. Когда все уселись, я попросил одного репортера, развалившегося в кресле, уступить место даме, которая жалась около дверей. Он вскочил как ужаленный, а женщина робко уселась. Это был удачный маневр: он помог мне с самого начала сохранить контроль над происходящим.
Об этой пресс-конференции в то время много писали на Западе. Я начал с того, что раздал отпечатанное заявление, в котором говорилось, что в некоторых вопросах я вынужден проявлять сдержанность в своих высказываниях, с тем чтобы соблюсти положения закона о государственной тайне. С этой оговоркой я готов отвечать на вопросы. В одном из первых вопросов был упомянут Липтон, и я ухватился за эту возможность. «А, Липтон, — сказал я, — это как раз подводит нас к самой сути дела». Затем я бросил вызов Липтону, предложив ему представить свои доказательства службе безопасности или повторить свое обвинение вне стен палаты общин. Минут через двадцать несколько журналистов вежливо извинились и поспешили к выходу. «Хорошо, — подумал я, — это, пожалуй, будет в вечерних газетах». Теперь мне стало легче, и я предложил задавать дальнейшие вопросы. Что я думаю о Берджессе? Выл ли я другом Маклина? Чем я объясняю их исчезновение? Где они? Каковы мои политические взгляды? Являюсь ли я «третьим человеком»? Отвечать было легко.
Примерно через час мы перешли в столовую, где было пиво и шерри (к счастью, число гостей сократилось). Репортеры стали относиться ко мне заметно дружественнее. Лишь представитель «Дейли экспресс» проявлял излишнее рвение, и поэтому на большинство его вопросов я злорадно отвечал: «Комментариев не будет!» Впоследствии я узнал, что он в течение одиннадцати лет работал над книгой по этому делу и (цитирую по книге Антони Перди «Берджесс и Маклин») «в течение пяти из них почти ничего другого не делал», поэтому я не виню его за назойливость. Я бы только посоветовал ему пройти двухнедельный курс ведения допроса у Скардона.
Уже прошло время моего ленча, когда ушел последний посетитель. Сообщения о пресс-конференции в вечерних газетах не оставляли желать лучшего. Вызов Липтону был напечатан черным по белому точно теми же словами, в каких я его высказал. Утренние газеты, вышедшие на следующий день, в общем подтвердили благоприятное впечатление. Один хорошо относившийся ко мне репортер позвонил и поздравил с успешно проведенной пресс-конференцией. Теперь очередь была за Липтоном. В первый вечер Би-би-си сообщила, что он присутствовал на заседании палаты общин, но хранил молчание. На следующий вечер он сдался. Один парламентский репортер передал мне его точные слова и спросил, есть ли у меня какие-либо комментарии. Я попросил его перезвонить минут через пять. Я почувствовал такое облегчение, что в первое мгновение мне захотелось поздравить Липтона с благородным поступком, но решил, что он не заслуживает такого доброго отношения, и ограничился уклончивой формулировкой: «Я думаю, что полковник Липтон поступил правильно. Что касается меня, то инцидент исчерпан». Впервые за две недели я повел мать в местный бар.
Инцидент был действительно исчерпан и оставался таковым в течение семи лет. Пресса бросила меня, как раскаленный кирпич. В свете последующих событий легко обвинять Макмиллана, а вместе с ним и правительство в том, что они выдали мне свидетельство о благонадежности. Но это не их вина. Никто из правительства и особенно из службы безопасности не хотел делать публичное заявление в 1955 году. Доказательства были неубедительными. Нельзя было ни выдвинуть против меня формального обвинения, ни полностью меня оправдать. Им пришлось, тем не менее, открыто высказаться из-за шума, поднятого плохо информированной широкой прессой, а также из-за нелепой ошибки Маркуса Липтона. Особую ответственность за это необычайное фиаско несет пресса Бивербрука. Именно она из-за глупой враждебности Бивербрука к Идену и министерству иностранных дел начала и продолжала всю эту историю, несмотря на грубые просчеты. Было бы интересно сравнить расходы нашей дипломатической службы за рубежом с теми деньгами, которые «Дейли экспресс» потратила в поисках обрывков информации о деле Берджесса-Маклина. Но нет худа без добра. Я должен благодарить Бивербрука за семь лет спокойной жизни и за возможность продолжать дело, которому посвятил свою жизнь.
Несмотря на все эти драматические события, моя работа за рубежом в то время еще не закончилась. С 1956 по 1963 год я был на Ближнем Востоке. Западная пресса опубликовала множество измышлений об этом периоде моей работы, но пока я оставлю их на совести авторов. Дело в том, что английской и американской спецслужбам удалось довольно точно воспроизвести картину моей деятельности лишь до 1955 года, а о дальнейшей моей работе им, по всем данным, ничего не известно. И помогать им в этом я не намерен. Придет время, когда можно будет написать другую книгу и рассказать в ней о других событиях. Во всяком случае, для советской разведки было небезынтересно знать о подрывной деятельности ЦРУ и СИС на Ближнем Востоке.