Глава I

На самом деле моя история началась сорок пять лет назад, потому что, если бы мой отец никогда не встретил бы мою мать, то эту историю никто не смог бы поведать. Это звучит по-детски, но я имею в виду, что если бы мой отец женился бы на обычной английской девушке, то я родился бы самым обычным английским мальчиком, а не тем космополитическим «месивом», каким я появился на свет. В то время мой отец со своим другом был в пешем походе в Шварцвальде. Нужно вспомнить, что для прошлых поколений Шварцвальд был любимым местом для пеших туристических походов. Англичане викторианской эпохи были очень консервативны в своих туристических предпочтениях на континенте, и новые маршруты были весьма редки. Мой отец и его друг слегка отклонились от обычной тропы, и пришли в маленький городок Донауешинген. Они хотели найти настоящий исток Дуная, а он официально располагался как раз в городке Донауешинген. Они нашли это место, отмеченное мраморным кольцом. Как раз в этот момент там были две немецкие девушки. У одной из них был ручной фотоаппарат — новинка и большая редкость в те годы. Они как раз решали, кому из них позировать перед камерой, а кому снимать, каждая хотела передать почетное место другой. Мой отец, немного говоривший по-немецки, предложил им свои услуги, чтобы сфотографировать их обеих вместе.

В деревнях условная мораль никогда не занимала такого места в жизни людей, как в городах, потому совершенно естественно мой отец с другом вступили в беседу с обеими немками. Когда после десяти минут разговора мой отец узнал, что фамилия одной из девушек — Ньюмен (вернее, на немецком языке, Нойманн), ему показалось, что такое совпадение никак нельзя упускать. Они вместе попили чаю в городке и, чтобы укрепить дружбу, их пригласили домой к одной из девушек. Все происходило быстро, даже для сравнительно свободных немецких нравов.

Оказалось, что другая девушка вовсе не обычная немка. Она была из эльзасского Страсбурга, принадлежавшего в те годы Германии. В Донауешинген она приехала в гости к двоюродной сестре.

Маленькая вечеринка в присутствии отца и матери местной девушки была веселой, беседа крутилась вокруг прелестей Шварцвальда. Эльзасская кузина, в свою очередь, заявила, что горы Вогезы на другой стороне долины Рейна по красоте ничуть не уступают Шварцвальду. Больше того, так как они намного реже посещаются туристами, любой пеший путешественник найдет там в каждой деревне очень дешевую и уютную гостиницу. На самом деле, отпуск на несколько недель обойдется вам там всего в несколько фунтов. Она дошла даже до того, что предложила моему отцу и его приятелю провести следующий отпуск именно в Вогезах. Так они и сделали. Они посетили и Вогезы, и Страсбург. В Страсбурге они собирались побыть всего два-три дня, вполне достаточно, чтобы осмотреть достопримечательности города. Но в конце отпуска мой отец вдруг заявил, что хочет остаться еще на несколько дней. Его другу пришлось вернуться в Англию в одиночку, и его не особо удивило, когда, приехав спустя две недели, мой отец заявил, что он собирается жениться на девушке, с которой они впервые познакомились у истоков Дуная.

Тут мне хотелось бы сказать пару слов о моей матери, потому что, как мне говорили, большинство моих достоинств я унаследовал именно от нее. Она была симпатичной, хотя и не особо красивой, и умной, хотя и без выдающейся мудрости. В любом случае, ее внешний вид и отношение к жизни очень отличали ее от англичанок того времени. Она был эльзаской — и очень любила подчеркивать это. Я и сейчас вспоминаю, как она со значением говорила: — Я не француженка, и не немка, я эльзаска! Когда мы спорили об Эльзасе и Лотарингии, она обычно объясняла, что нет ничего неестественного в том, что один и тот же народ живет по обоим берегам реки. И, если посмотреть внимательно, то это совершенно правильно. В старину, когда Европа только создавалась, орда людей пришла с востока. Когда они дошли до реки Рейн, то река вовсе не остановила их. Люди, обнаружившие прекрасные пастбища на правом берегу, естественно, сообщили об этом своим друзьям и родственникам, которые вскоре прибыли и поселились на левом берегу — или, что случалось куда чаще — сами захватили себе пастбища на правом берегу, выгнав своих сородичей на левый берег, где и те смогли найти себе землю. Потому на берегах Рейна (как и любой другой реки) вы найдете людей одной расы, одного происхождения, занимавших обе стороны речной долины. Моя мать любила говорить, что хотя Эльзас и был французским в течение нескольких веков, и французское влияние там очень сильное — и нужно вспомнить, что в те времена еще не было единой Германии, а только множество больших и мелких германских государств — но большая часть эльзасских семей, тем не менее, по происхождению были немцами. Я уже упоминал, что родственники моей матери жили в Шварцвальде. Они, конечно, много раз переезжали, но родство недавно было укреплено браком между дядей моей матери и одной девушкой из другого ответвления того же семейства.

Важным последствием родословной моей матери было то, что она прекрасно говорила и по-французски, и по-немецки. Говоря «прекрасно», я имею в виду, что оба эти языка были для нее родными. Люди, живущие в Эльзасе, я полагаю, обладают талантом к языкам, потому что моя мать за несколько месяцев в Англии научилась говорить по-английски как настоящая англичанка.

Я не хочу, чтобы из вышесказанного вы сделали вывод о том, что моей матери нравилась немецкая оккупация Эльзаса. Ее раздражало, что Эльзас и всех его жителей без спроса оторвали от Франции и передали Германии как стадо овец, проданное на рынке. Немка по происхождению, она, тем не менее, повинуясь наследственному инстинкту двухвекового подчинения Франции, бунтовала в душе против немецкого правления. Она была готова согласиться с тем, что немцы управляли Эльзасом более эффективно, чем французы и даже с тем, что их правление было выгоднее местным жителям, но, тем не менее, она ненавидела это правление, так как оно основывалось на грубой силе.

Теперь мне нужно представить моего отца, потому что и от него я унаследовал многие черты характера. Он был тем, кого в то время называли фермером-джентльменом. Он сам презирал этот термин, поскольку в его глазах так могли именовать только любителя, а слово «любитель» уж никак не могло подойти моему отцу. Он был самым практичным и современным фермером в Центральной Англии. Уже очень много веков Ньюмены заселяли Лодстоун-Холл в Лестершире. Название звучит гордо — конечно, оно ассоциативно напоминает о Лоудстоуне, но на самом деле Лодстоун-Холл это просто очень большой фермерский дом, расположенный в центре нескольких сотен акров великолепной земли. Мой отец, на самом деле, был одним из последних людей, в ком можно было бы предположить желание жениться на иностранке или даже вообще когда-либо выехать заграницу. Да и выехал он только благодаря влиянию своего друга. А так как эта поездка привела к его браку, причем к очень счастливому браку, друг отца до самой его смерти был самым желанным гостем в его доме.

Одним словом, я родился в достаточно необычной семье — мой отец, типичный англичанин до мозга костей, один из представителей того среднего класса, который веками оборонял и возвышал Англию, мой мать — космополитка, часто повторявшая, что она женщина, не принадлежащая ни к какой стране. Она с большой радостью встретила мое появление на свет в 1893 году. Для нее я был не только плодом счастливого замужества, но и новой и прочной нитью, связавшей ее с Англией. После моего рождения она говорила: — Я родила англичанина, поэтому теперь я и сама англичанка. За мной быстро последовали сестра и брат — так и должно было быть, чтобы мы могли играть вместе. Мы были по-настоящему счастливой семьей.

Первые двадцать лет моей жизни не происходило ничего особо интересного. Я учился в школе и был таким как все. Я был сильным, здоровым мальчишкой и принимал участие почти во всех играх, не достигая, однако, первого места ни в одной из них. То же самое было со мной, когда я поехал учиться в Кембридж. Я учился хорошо, но не был лучшим студентом. В студенческую сборную Кембриджа я не попал, хотя и занимался крикетом и футболом. В последний год учебы, конечно, мне нужно было принимать решение. Чем заняться? У меня и в мыслях не было унаследовать отцовскую ферму, как бы выгодно это не было. Как бы ни печалился мой отец при этой мысли, но у меня не было никакой тяги к фермерству, в отличие от моего младшего брата — человека, явно рожденного для труда на земле. Еще подростком я пришел к выводу, что ферма должна достаться именно ему, а мне следует найти какую-то другую профессию. Тем не менее, даже моя мать, обладавшая артистическим темпераментом, была ошарашена, узнав, что я хочу стать актером. Действительно, в те годы это ремесло не пользовалось таким уважением, как сейчас. Я думаю, что не меньше четверти начинающих актеров сегодня — выпускники университетов. Но перед войной человек с высшим образованием на сцене был редкостью. Если бы мои родители немного поразмышляли, возможно, их удивление не было бы таким большим. Моя мать была певицей — причем даже выступала профессионально, а ее бабушка была оперной примадонной в годы Первой Империи. Кроме того, мать всегда поощряла актерские способности, которые находила в нас. Одним из самых любимых ее развлечений в зимние вечера была игра в шарады, в которой моя мать, сестра и я блистали, тогда как мой отец и младший брат не смогли бы произвести впечатления даже на муху.

Меня влек не только блеск сцены. Я был согласен с мыслью Чехова, что театр выше университетов, книг и любых других видов искусства. Я верил, что ничто не может заменить сцену во влиянии на душу человека. Когда я хотел поступить в театр, я думал не о провинциальной мелодраме типа «Отпусти меня, злодей», но о настоящем действии. Я был молод и мечтал стать мастером характерных ролей — хотя даже в те предвоенные дни уже была тенденция забывать о том, что половина актерского искусства состоит в разнообразии, и классифицировать актеров и актрис по «типажам», из которых им было не выбраться.

Мое актерское обучение было очень глубоким. Я не помню, существовали ли уже в то время театральные академии, но даже если они и были, я никогда о них не слышал. Мне удалось быть представленным великому мастеру сцены тех лет сэру Фрэнку Бенсону. Я присоединился к его знаменитой труппе на условиях чисто номинальной зарплаты, стремясь овладеть актерским ремеслом. Вначале ученичество показалось мне ужасно долгим. Месяцами я играл практически все роли широкого репертуара господина Бенсона. Часто я играл несколько ролей в один вечер — обычно, могильщика и двух разных солдат — но так как мой текст не превышал двух строчек (а бывало, что текста не было вовсе), мой выход на сцену не вызывал у зрителей фурора. Тем не менее, все это время я учился и научился многому. Я смотрел на старых актеров — как они добивались нужного эффекта, запоминал их трюки с речью, некоторыми из которых я восхищался, а некоторые — презирал. Я тщательно изучал их грим, в чем многие из них были настоящими художниками. Потому, когда пришел мой черед играть небольшие роли, я не думаю, что подвел труппу, а со временем можно было бы приступить и к главным ролям. Честно говоря, только несколько раз, когда исполнитель главной роли болел, мне выпадала удача сыграть главную роль. Но я именно этого и хотел — не только получить шанс показать миру, что я могу делать, но и показать самого себя. Спустя два года я был убежден, что стал актером. Я с сожалением оставил труппу, потому что время, проведенное с нею, было для меня очень счастливым, и приехал в Лондон, чтобы с головой броситься в театральную стихию Вест-Энда.

Все это время и еще несколько месяцев потом я практически жил за счет денег, присылаемых мне из дома. Даже после моего первого ангажемента в Вест-Энде я не мог написать отцу, что я уже прочно стою на своих ногах. Моя первая пьеса шла всего две недели! Вторая была намного лучше. Она шла целых пять недель, но, к сожалению, я попал в руки менеджера-мошенника и получил гонорар только за две недели. Зато третья попытка была значительно успешней. У меня была хорошая роль, неплохая зарплата, и пьеса шла довольно долго. Чего еще мог пожелать себе начинающий актер? Пресса писала обо мне хорошо, меня часто упоминали как «этого начинающего молодого актера Бернарда Ньюмена». Когда я впервые прочел эту фразу, я тут же выбежал на улицу и купил себе новую шляпу!

Успешный показ пьесы завершился в конце июня 1914 года. Я решил, что заслужил себе отпуск. Мой менеджер пообещал мне хорошую роль в новой пьесе, которую собирались ставить в сентябре. В перерыве я решил с братом отправиться к нашим родственникам в Эльзас. Оттуда мы поехали в Шварцвальд, чтобы снова встретиться с нашими кузенами (которые уже не раз переезжали) из Бадена. Это было чудесное время, как мы и ожидали. Мы почти потеряли связь с Англией, путешествуя пешком по долинам Шварцвальда, затем возвращаясь в сосновые леса Вогез. Так длилось, кажется, до 29 июля, когда один из моих дядьев упомянул в разговоре о серьезном обострении обстановки в Европе, грозящем скорой войной. Удивленные, мы схватили газеты и узнали об австрийском ультиматуме Сербии. Нас это удивило, потому что последние статьи, которые нам довелось читать, вовсе не предвещали ничего опасного — на самом деле, сообщения об убийстве эрцгерцога Фердинанда сопровождались на удивление короткими комментариями. Два или три дня спустя мы почувствовали накопившуюся в атмосфере тревогу, и когда 1 августа один из моих кузенов получил мобилизационную повестку, мы пожали ему руку, пожелали удачи и направились по кратчайшей дороге во Францию, на ближайшую дружественную территорию. Ведь мы хорошо знали — как знал и любой разумный человек — что если Германия и Франция будут воевать друг с другом, Англия выступит на стороне французов.

Возвращение в Лондон заняло два дня, потому что мобилизация уже начала воздействовать на работу французских железных дорог. Через день после нашего прибытия в Лондон, Англия объявила Германии войну.

Я очень хорошо запомнил следующий день. Я был молод, активен и здоров и, как сотни тысяч таких же людей, страстно желал оказаться в гуще боя. Боялся я только одного — как и тысячи других — что война закончится до того, как я попаду на фронт. Следует вспомнить, что в те дни лорд Горацио Китченер был единственным человеком, думавшим о том, что война продлится не менее трех лет. Большинство из нас были уверены, что она закончится через шесть недель. Я как раз ожидал знаменитого призыва первой сотни тысяч новобранцев. Сначала я намеревался немедленно вступить в армию, но, подумав, отказался от этой идеи по причинам, которые я уже назвал. Я не собирался тратить время на монотонную муштру в казармах, пока другие солдаты воюют во Франции. Я не хотел оказаться одним из тех людей, которым останется лишь приветствовать возвращавшихся с фронта героев. Может быть, мой актерский опыт требовал некоторой лести. Итак, вечером 5 августа 1914 года я отправился в гости к моему старому другу по Кембриджу Уиллоби Мэйсону. Я обратился к нему, потому что он был человеком с живым воображением и, кроме того, работал сейчас в Министерстве иностранных дел, потому, как минимум, он должен был знать побольше меня.

Я нашел его в том же состоянии духа, что и у меня самого. Он был уверен, что война закончится раньше, чем мы попадем на нее. Но, как я и предполагал, у него были кое-какие идеи. Он вспомнил, что другой наш однокашник по Кембриджу выдержал самый строгий экзамен в мире — экзамен на поступление в первое отделение гражданской службы (лично я в свое время от этого экзамена в страхе уклонился)- и теперь служит в Военном министерстве. Мы немедленно позвонили Баркли, спросили его, что происходит, и каким образом мы могли бы поскорее попасть на службу в Экспедиционный корпус, который, как мы знали, как раз сейчас отправлялся во Францию.

Баркли был славным малым. В данный момент он ничего не мог нам рассказать, так как положение менялось прямо на глазах. Зато он пообещал дать нам знать, как только что-то выяснит, и сдержал слово. Два дня спустя он позвонил и сказал, что перспективы отправиться на фронт в рядах кавалерийского полка, для таких неподготовленных людей, как мы, к тому же надменно пренебрегших обучением в тренировочном лагере для офицеров-резервистов, равняются нулю, зато люди с головой на плечах, умеющие ездить на мотоцикле, очень нужны в качестве фронтовых связных. Это нам вполне нравилось.

Мэйсон и я уже много лет с удовольствием ездили на мотоциклах, Мы тут же двинулись к Старому Скотланд-Ярду, где был вербовочный пункт. Там стояла огромная толпа, все хотели поступить на службу в разные рода войск. Протолкнувшись сквозь толпу, мы пробились к сержанту-вербовщику и, дав ему неплохие чаевые, смогли попасть вне очереди к офицеру, занимавшемуся набором добровольцев. Спустя годы мы с Мэйсоном часто смеялись над собой, вспоминая, как давали взятку сержанту ради того, чтобы попасть в армию!

Во всяком случае, наша информация оказалась правильной. Посыльные-мотоциклисты были срочно нужны, и большая их часть должна была отправиться вместе с основными войсками. Офицер осмотрел нас с ног до головы, и, немного подумав, остался вполне нами доволен. Нам следовало пройти проверку умения водить мотоцикл, но для нас это не представило бы труда. На следующее утро нас направили в Олдершот, а через день мы приняли присягу как солдаты Армии Его Величества. Таким образом, Мэйсон и я попали в ряды Королевского инженерного корпуса и безмерно гордились сине-белыми повязками войск связи, повязанными на наших рукавах.

Я не буду описывать нашу жизнь мотоциклистов-посыльных в первые недели войны. Это была бы интересная история, но один из наших сослуживцев уже рассказал ее.{7} Возможно, это была самая замечательная часть жизни на войне. В ней было много возбуждающего волнения и как раз достаточно риска, чтобы возбудить аппетит без той нудной однообразной работы, которая является неотъемлемой частью судьбы пехотинца на войне. Однако я расскажу о двух случаях, которые хотя и не особо были связаны со службой посыльного-мотоциклиста, зато оказали влияние на мою последующую карьеру.

Первый случай произошел как раз в день нашего прибытия. Наш транспорт стоял бортом вдоль дока в Гавре. Царило очевидное замешательство, когда кони и повозки нашей бригады выгружались с корабля. Наш начальник оперативно-разведывательного отдела бригады руководил выгрузкой, и ему ужасно мешало то обстоятельство, что он совсем забыл французский язык, который когда-то очень давно учил в школе, но с тех пор им не пользовался. Даже сейчас он, вероятно, смог бы на французском попросить ручку у тетушки местного садовника, но никак не мог сказать дюжине французских чернорабочих, чтобы те пошевеливались и оттащили эти чертовы пустые повозки с пирса. Я поспешил ему на помощь. Возможно, если бы я был профессиональным военным, то никогда не осмелился бы даже приблизиться к такому высокопоставленному офицеру, как начальник оперативно-разведывательного отдела бригады. Но он несколько смущенно обрадовался моему предложению, узнав, что я говорю по-французски. Я выучил французский язык не в школе, а сидя на коленях моей матери. Мои первые фразы были не о тетушках садовника, это были маленькие сказки и детские стишки, с повторения которых я научился говорить еще в раннем детстве. Пока я рос, мой французский язык, благодаря усилиям моей матери, развился до наивысшего уровня, которого, скажу без ложной скромности, может достичь англичанин. Кроме того, во время моих путешествий заграницу я выучил еще много других слов, которым моя мать точно никогда не собиралась бы меня учить. Но именно такие слова мне и понадобились в данной ситуации. Я включил три-четыре крепких выражения в мою первую фразу, и потому эти французы в докерских блузах тут же принялись за работу с тем выражением любопытства в их глазах, которое полностью очаровало начальника оперативно-разведывательного отдела. Я занимался этой работой для него еще несколько часов, а по окончании работ он даже поблагодарил меня! А я ведь был всего-навсего младшим капралом (мне дали мою лычку, конечно, только в качестве «охранной грамоты»), что само по себе удивительно, хотя я тогда был слишком молодым солдатом, чтобы сообразить это.

Второй случай произошел в Ла-Ферте-су-Жуар, где-то недели две спустя. Битва на Марне была в самом разгаре; теперь мы уже не отходили, а наступали. Я прибыл с донесением в штаб бригады как раз в тот момент, когда на деревенскую площадь ввели группу пленных. На площади находилась мэрия, где и размещался штаб. Там был мой старый друг — начальник оперативно-разведывательного отдела бригады. Увидев меня на площади, он окликнул меня. Я поспешил к нему. — Я полагаю, вы говорите по-немецки не хуже, чем по-французски? — спросил он.

Ну, конечно, я знал немецкий, ведь, как я уже упоминал, моя мать считала немецкий своим родным языком. Кроме того, англичанину куда легче выучить на действительно хорошем уровне немецкий язык, нежели французский, и я думаю, что могу заявить (и через несколько месяцев мне пришлось это доказать на практике), что мой немецкий язык ничуть не отличается от языка настоящего немца. Потому я спросил начальника оперативно-разведывательного отдела, чем я мог бы ему помочь. — Я хочу задать этим фрицам целую кучу вопросов, — сказал он достаточно раздраженно. Впрочем, это было понятно, учитывая, сколько работы навалилось на него за последние дни. — Я хочу знать, из какого они полка, из какой дивизии, откуда они, что они пытались делать, когда мы взяли их в плен. У меня десятки вопросов. А все, что я могу их спросить, это фраза «Vo ist seinen regiment?», которую я взял из словаря, но, черт побери, даже если они и поймут мой вопрос, то я все равно не пойму их ответы.

Легче задания для меня было не найти. Он задавал мне вопрос, а я его переводил. Я смело включился в работу. Я даже пытался распознать психологию каждого немца, которого допрашивал. Говорить с ним вежливо и добродушно или применять методы допросов «третьей степени»? Большинство пленных, конечно, отказывались рассказывать что-то, что имело бы хоть малейшее значение, но один или два из них то ли случайно, то ли от испуга выболтали несколько полезных деталей.

Мы отсортировали информацию, потом мне нужно было торопиться, чтобы вовремя доставить накопившиеся донесения. Когда я уходил, начальник оперативно-разведывательного отдела обратился ко мне. — Когда ваши фокусы на мотоцикле закончатся, — сказал он, — возвращайтесь ко мне с рапортом. Вы слишком полезны, чтобы заниматься этими дурацкими мотогонками.

Я вспомнил эти слова через пару недель. В это время фронт более-менее стабилизировался от Швейцарии до Северного моря. Волнующих поездок по стране, с риском в любую минуту напороться на вражеский патруль, уже больше не могло быть. Наши донесения становились регулярными и скучными. На самом деле, как говорил Мэйсон, мы перестали быть мотоциклистами-связными, а превратились в почтальонов. Очевидно, если начальник оперативно-разведывательного отдела бригады на самом деле всерьез имел в виду то, что он мне сказал, то как раз наступило время обратиться к нему. Так мы и сделали — мы, потому что я потащил Мэйсона с собой. Начальник оперативно-разведывательного отдела через полчаса беседы сказал, что нам нужно немедленно присвоить офицерское звание. Мэйсона следовало бы назначить в батальон, но он сказал, что постарается вытащить и его и меня на штабную работу. Это звучало великолепно, и мы ушли вполне довольными, потому что начальник оперативно-разведывательного отдела подал соответствующий рапорт. К сожалению, два дня спустя он был тяжело ранен во время посещения передовой.

Несмотря на это, наше представление на офицерские должности прошло без сучка и задоринки. Единственная часть его рекомендаций, на которую не обратили внимания, касалась возможности использования меня на штабной работе. Это меня не особенно расстроило. Когда я был связным, мне приходилось бывать в самых разных штабах. Из этого опыта я вынес впечатление, что офицеры этих штабов, как умные, так и болваны, все получали хорошее жалование и носили роскошные красные петлицы, но, как казалось мне, были столь же бесполезны, как и мелкие клерки. Некоторые из них даже не были хорошими клерками. Потому я с облегчением узнал, что Мэйсон и я получили офицерские звания и направлены в пехотный батальон. Помимо всего прочего, как я мог бы заниматься штабной работой, предварительно не изучив досконально обязанности обычного строевого офицера?

Нам дали всего два дня на оформление. Потребность во вторых лейтенантах была ужасающей. Нужно учесть, что небольшая британская армия потеряла практически всех своих строевых офицеров во время отступления от Монса, Битвы на Марне и на реке Эна, и особенно у Ипра. Мы оба некоторое время провели в учебном центре, но не получили серьезной подготовки, да и не стремились к ней. Теперь нам пришлось сесть и подумать о том, что мы забыли большую часть того, чему нас учили. Однако мы попытались за сутки вспомнить и выучить все, что могли. Сначала мы нашли старшего сержанта-пехотинца, чей батальон находился на отдыхе, дали ему десять франков и попросили его обучить нас военным командам. Потом мы с Мэйсоном отправились в поле, как можно дальше от всех, и начали муштровать друг друга по очереди. Если бы кто-то услышал нас, то умер бы от смеха! Один человек кричал другому: — В колонну по четыре, стройся!», а другой пытался в одиночку исполнить эту команду! На поле мы нашли пару стогов сена, смастерили несколько импровизированных мишеней и провели «практические стрельбы»!

Мы с Мэйсоном присоединились к нашему батальону в самом лучшем расположении духа. Но не прошло и суток, как во всей Франции не было вторых лейтенантов в состоянии худшей депрессии, чем мы. Я не буду называть номер этого батальона, потому что большинство его офицеров погибли смертью храбрых в боях у Нёв-Шапель. Войдя в состав батальона, мы понимали, что нехватка офицеров в батальоне огромна, потому что он понес тяжелые потери под Ипром. Мы надеялись, что нас встретят с распростертыми объятиями, но вместо этого нас ожидал самый холодный прием, полный такого презрения, с которым нам никогда больше не приходилось сталкиваться. Когда мы вошли в дежурное помещение, адъютант надменно смерил нас взглядом, как богатая дама, высокомерно оценивающая дешевое манто из плохого меха. В столовой нас подвергли остракизму: мы были вторгшимися чужаками — «джентльменами на время», пытавшимися примазаться к «элите». Мэйсон, выходец из семейства, ничуть не уступавшего им по происхождению, и обладавший мозгами, на порядок более умными, чем подавляющее большинство из них всех вместе взятых, прямо дымился от ярости, и только его выработанное по опыту молодого дипломата чувство такта и терпения не позволили ему выразить свои чувства открыто.

Я не хочу, чтобы вы подумали, что все офицеры батальона были такими снобами; это не так. Но многие молодые офицеры, стремившиеся помочь своей стране, узнали, что это такое, когда их энтузиазм улетучивался за одну ночь, когда на них смотрели как на штрейкбрехеров, каким-то образом проникших в ряды профсоюза. Один из них куда ярче меня описал свои впечатления в своей книге{8}. Потому я добавлю лишь то, что последующие шесть недель были самыми гнусными в моей жизни — беспрерывным рядом снобистских нападок и намеков. Напомню, что это был 1914 год. Позднее отношения уже не были такими натянутыми. Но в тот момент я ненавидел моих коллег-офицеров куда сильнее, чем немцев. Я забыл об этом, потому что видел, как некоторые из них погибли. Довоенный кадровый офицер регулярной армии, может быть, и не особо отличался своими мозгами, но никто никогда не отказывал ему в мужестве и смелости.

Даже из тех миллионов солдат, которые служили во Франции позднее, очень немногие могут представить себе ужасы этой зимы 1914 года. Разумеется, никто никогда не готовился к позиционной войне, и наше оснащение оказалось совершенно неподходящим для жизни и борьбы в окопах. Траншеи представляли собой бессистемно вырытые ямы, часто просто утопающие в мокрой грязи. Я ненавидел эту грязь намного больше опасности для жизни. Помимо всего, во время отступления мы воевали, по крайней мере, в чистом виде. Теперь же, если кого-то ранило, он просто падал в жидкую грязь. Брустверы траншей делались из первого попавшего под руку материала — часто из тел наших погибших товарищей. Запах разлагающихся трупов, крысы, обгладывающие кости того, что раньше было человеком, шок, который я испытал, облокотившись на бруствер и заметив, как мои локти погрузились в расплывшуюся массу разложившейся плоти — все это моментально вывернуло наизнанку мой желудок. Я хотел было протестовать: это была не та война, которую я себе представлял. Где возбуждение, где напряжение боя? Зарыться в грязную дыру, пока пушки грохочут в трех милях от тебя — разве это была та романтика, которая веками заставляла мужчин становиться солдатами?

Мне было бы легче переносить эти невзгоды, если бы я находился среди друзей, но кроме старины Мэйсона у меня их не было. Было несколько замечательных людей среди сержантов — например, мой взводный сержант в конце войны уже командовал батальоном — но начальство выражало недовольство при возникновении даже самых слабых дружественных чувств: нужно было любыми силами поддерживать и укреплять довоенную «дисциплину». У меня до сих пор стоит перед глазами выражение ужаса на лице нашего полковника, когда он прибыл на передовую на Рождество и нашел свой батальон на ничейной земле, братающийся с противником! Мне кажется, он был близок к припадку.

Кстати, я знаю, что многие люди сомневаются, было ли «Рождественское перемирие» на самом деле. Да, было. Из всех моих военных воспоминаний этот день запомнился мне ярче всего. Похоже, движение распространилось с юга: батальон за батальоном переползал через проволочные заграждения, встречаясь с немцами на ничейной земле. Обычно офицеры были вместе со своими солдатами: конечно, так же поступили и мы с Мэйсоном, потому что такую возможность невозможно было упустить. У меня тогда состоялся очень интересный разговор с одним баварским офицером, который был отрезан от своих на Марне, но спустя неделю, в течение которой он скрывался в лесах, ему удалось ночью вернуться через французские линии к своим. Он был очень удивлен, когда я заговорил с ним по-немецки; потом он отвел меня в сторону.

— Что вы хотите, чтобы я сделал для вас? — спросил он.

— О чем это вы?

— Ну как — вы ведь немец, правда? Вы здесь занимаетесь разведкой?

Это был, пожалуй, самый лучший комплимент моему немецкому языку, которым меня удостоили. Спустя некоторое время я посмотрел на все это совсем с другой точки зрения.

Этот немец на самом деле оказался славным малым. Он даже пригласил меня выпить с ним в его блиндаже, где представил меня своим коллегам-офицерам. Он показал мне пару идей, благодаря которым можно было бы сделать жизнь в траншее более достойной для существования человека, нежели для разведения в ней крыс. Больше всего меня заинтересовал его блиндаж: он был глубоким и надежным, с двумя выходами. Он мог выдержать любой обстрел, спрятавшись в нем во время бомбардировки, из него можно было внезапно выскочить при приближении вражеской пехоты. Позже, когда у меня появилось немного влияния, я время от времени предлагал нам скопировать наши блиндажи с немецких образцов. Но тогда мне сказали, что «глубокие блиндажи плохо действуют на боевой дух; солдаты будут чувствовать себя в них в безопасности и не захотят их покидать». Я возражал — ведь немцы всегда выходили из своих блиндажей в атаку, а разве наши солдаты хуже немецких? Но все было бесполезно. Я думаю, что это решение стоило нам как минимум четверти миллиона совершенно бесполезных потерь.

Поздно вечером солдаты начали возвращаться в свои окопы. Я пожал руку баварцу, договорившись с ним, что ни мы, ни они не будут стрелять этой ночью. Мы обменялись визитными карточками и пообещали друг другу встретиться, когда война закончится. В 1920 году я действительно приехал к нему домой. Его мать показала мне два документа. Первым было письмо, датированное Рождеством 1914 года, где рассказывалось о встрече со мной на ничейной земле. Вторым была телеграмма из немецкого Военного министерства, сообщавшая об его гибели в бою 26 декабря 1914 год. Я вспомнил, как в тот день один из наших снайперов хвастался, что застрелил немецкого офицера. Такова война!

Но я отклонился от темы. Итак, мне предстояло вернуться в свои окопы. Тут я нашел нашего полковника с таким багровым лицом, какое я вообще не мог бы себе представить. Его усы и подбородок приняли от ярости совершенно невероятные формы. Я часто спрашиваю себя, не послужил ли мой полковник прототипом для героя карикатур господина Генри М. Бэйтмена. Тут мне досталось. Очевидно, я был первым офицером батальона, который выкарабкался из траншеи — вместо того, чтобы стрелять в неприятеля. Мне угрожали военным трибуналом, адом и вечным проклятием. Меня это не особенно беспокоило. Полковник уж никак не был в моих глазах ангелом, контролировавшим вход в преисподнюю. А что касается трибунала — ну что ж, тогда ему пришлось бы отправить под суд половину младших офицеров британского Экспедиционного корпуса. Как бы то ни было, он дал мне понять, что я ему совсем не нравлюсь. Мне пришлось стоять по стойке «смирно» и добавлять «сэр» в конце каждого предложения, но я надеялся, что мне удалось создать в его глазах впечатление, что я добровольно смиряюсь со всем его гневом.

Мы с Мэйсоном делились сочувствием друг с другом всю эту ночь.

-Это становится невозможным, — сказал он. — Что-то должно произойти, или мне самому придется предпринять решительные действия. Какое мне светит наказание, если я съезжу в нос адъютанту?

— О, нет, лучше ударь полковника, — предложил я. — Они тебя все равно не расстреляют больше одного раза. Уж лучше бы я разъезжал на старом велосипеде, чем это...

— Только представлю, что я ушел из Министерства иностранных дел ради того, чтобы получать мелкие приказы от этих тупых выскочек, — пожаловался Мэйсон. — Теперь у меня была бы приличная работа. Вот Эмерсона послали в Румынию, чтобы он попытался втянуть ее в войну на нашей стороне. Вместо того чтобы заниматься высокой политикой, общаться с ведущими фигурами мировой истории, я оказался по колено в грязи, получаю приказы от людей, напоминающих мне червей, которые водятся в спелой горгонзоле! Я сыт по горло. О, Боже, сколько мне еще это терпеть, сколько?

Но наше избавление настало раньше, чем мы думали. И уж никак мы не могли предположить, в какой форме оно произойдет. 28 декабря нас отвели с передовой на постой. С нами был священник по имени Ноэль, один из тех энергичных людей, которые никогда не устают и не могут себе даже представить, что другие могут уставать. Но у него было золотое сердце, и мы простили ему его энергию, как и он, как мы надеялись, простил нам наш лексикон. Мы были очень разочарованы тем, как провели Рождество, как он предполагал (Рождественское перемирие он пропустил), потому почему бы нам вместо этого не встретить весело Новый год? Для солдат должен был быть устроен праздничный ужин — он купил трех свиней. («К чему было беспокоиться? — спрашивал Мэйсон. — Почему бы не заколоть полковника?). Потом он снял у местного отделения Ассоциации молодых христиан маленький пансион для последующего концерта. Меня выбрали для исполнения главных ролей. Конечно, я согласился: Бог знает, у нас там было мало возможностей поразвлекаться. И если люди отдавали мне лучшее, что они могли, то я хотел бы тоже порадовать их тем, что умел делать.

В домик набилось почти на сотню человек больше, чем он мог бы вместить. В передних рядах сидели офицеры, даже полковник был похож на нормального человека. С ним были гости — штабники из бригады и дивизии и офицеры других дивизионных частей. Не было ни одного батальона, из которого не набралось бы артистов; у нас было двое достаточно хороших певцов, музыкант, игравший на гармонике-концертино, и ординарец, неожиданно проявивший свои таланты акробата — «человека-змеи»! У нас было полдюжины комедиантов. Самым большим успехом пользовался сержант, переодетый женщиной и исполнивший одну из песен Мэри Ллойд, и добавивший несколько куплетов, которые бы заставили Мэри покраснеть. Я сыграл несколько комических скетчей, которые приняли «на ура», В одном из них я пародировал манеры полкового главного сержанта, и дом едва не завалился от смеха.

Во втором отделении я играл уже в серьезном скетче — мне даже кажется, что сюжет написал сам капеллан Ноэль. Мне, во всяком случае, пришлось переработать этот сюжет, чтобы он стал пригодным к исполнению на сцене. Я играл немецкого офицера, а Мэйсон — английского офицера, взятого немцами в плен. В пьесе были неплохие тексты и одна хорошая ситуация, так что я вложил в свои игру все, что умел. В конце представления командир дивизии вызвал меня к себе и похвалил. Он даже вспомнил, что видел меня на сцене в моем последнем спектакле в театре «Ройалти». Я заметил, как рассматривал меня наш полковник: для него актер был лишь немногим лучше обычного бродяги, но раз его хвалит сам командир дивизии...

Рядом с командиром стоял полковник с красными петлицами Генерального штаба. Я его не знал, но он поманил меня рукой.

— Вы так хорошо говорили по-немецки. Вы всегда так говорите или просто вызубрили текст для спектакля? — спросил он.

Я с уверенностью смог убедить его, что я вполне свободно владею немецким языком, я объяснил и причину этого.

— Хорошо, — сказал он. — Завтра явитесь ко мне в штаб дивизии.

— Слушаюсь, сэр. А в котором часу?

— О, ну, давайте к ленчу?

Вы можете не сомневаться, что мы с Мэйсоном проговорили всю эту ночь в том маленьком одноэтажном домике, назначенном нам для постоя.

Когда я прибыл в штаб дивизии, то вдруг понял, что не знаю, к кому именно мне следует обратиться. Несколько вежливых слов, с которыми я обратился к ординарцу, прояснили ситуацию.

— О, это был полковник Хилтон, сэр. Он старший штабной офицер дивизии. Сменил на этом посту половника Майлза, который месяц назад получил под свое командование бригаду. Отличный офицер, но с жестким характером, этот полковник Хилтон.

Час спустя я согласился с этой оценкой. За ленчем мы говорили обо всем, кроме войны. Потом мы отправились в его кабинет.

— Садитесь, Ньюмен, — сказал он. — Вы когда-то думали о работе в разведке?

— Часто!

— Вот как! Он, казалось, был удивлен. — Ваш немецкий язык слишком хорош, чтобы не использовать его. Через день после того, как я прибыл сюда, я просил назначить мне офицера по разведке, мне его не дали. Возможно, мне его никогда не дадут. У половины наших дивизий во Франции вообще нет разведки. Сумасшедший дом! Армия без разведки — все равно, что воин без мозгов.

Я согласился.

— Я посмотрел ваше досье. Ваш командир батальона очень хорошо о вас отзывается.

Меня это позабавило. Я никогда не слышал, чтобы наш командир хоть о ком-то сказал бы что-то хорошее — и уж обо мне в последнюю очередь! Но я скрыл свое удивление: возможно, таким путем полковник пытается избавиться от меня — очень часто нежелательного человека убирают через повышение.

— И мне очень понравилось ваше выступление на сцене прошлым вечером, — продолжил офицер. — Я знаю, что вы профессиональный актер — и вы чертовски хороший актер. Вы не просто играли немецкого солдата — вы были во время исполнения немецким солдатом. У меня возникли идеи, с которыми я хочу поработать. Когда мы берем немцев в плен, мы задаем им много вопросов, но мало что от них узнаем. Догадываетесь, что я придумал?

У меня не было ни малейшего представления.

— Я одену вас в немецкий мундир и посажу в камеру вместе с остальными пленными — как пленного! Вы согласны?

Конечно, я был согласен. Такая работа была мне по душе. И под руководством какого интересного человека я буду работать — совсем не похожего на моего полковника.

— Конечно, вам нужно будет еще много поработать, — сказал он. — Офицер разведки должен обладать тремя качествами. Ум — он есть не у всех, но, как мне кажется, у вас он есть. Язык — тут у вас нет проблем, а ваши актерские способности делают вас еще более подходящим для этой работы. Ну, и военные знания. Вот их у вас нет. Потому вам нужно приступить к учебе немедленно. Я позабочусь о том, чтобы вы прошли что-то вроде краткого курса обучения для штабных офицеров. Я думаю, вы согласились вступить в эту игру?

Только после моего горячего одобрения я вспомнил о бедняге Мэйсоне.

— Я полагал, что вы хотите взять к себе нас обоих, сэр? — нерешительно спросил я. — Мой друг по батальону, Мэйсон. У него не такой хороший немецкий, но он мог бы быть очень полезным, он был чиновником в МИДе. Он может допрашивать пленных — было бы здорово, к примеру, если бы он допрашивал меня, перед строем остальных пленных. Он мог бы даже ругать и запугивать меня, тогда, если я бы отказался отвечать, это вызвало бы ко мне еще большее доверие у других немцев.

— О, это мысль! — согласился он. — Но я не смогу забрать двух полковых офицеров из одного батальона. Подождите, пока мы получим подкрепления, тогда я его вытащу. А сейчас я напишу вашему батальонному командиру письмо — по поводу вас.

Несмотря на лестную характеристику, данную им мне, полковник был взбешен, узнав, что меня переводят в штаб дивизии. Он не одобрял эти «глупости», когда молодых офицеров переводят в высшие штабы. Я сказал ему, что не собираюсь заниматься «глупостями», что бы он ни понимал под этим словом. Мы хотим выиграть войну, я хочу помочь этому самым эффективным способом, которым могу. Есть сотни тысяч человек, с достаточной храбростью, чтобы стоять в грязных траншеях и быть убитыми неприятелем, но не так много тех, которые говорят по-немецки не хуже немцев. Он произнес еще много резких слов в адрес штаба и даже позвонил командиру бригады. Я не знаю, что ответил ему командир бригады, но беседа внезапно прекратилась.

В общем, когда я покидал батальон на следующий день, меня не провожали с оркестром. Я попрощался со своим взводом и с офицерами в столовой, сказал «до свидания» Мэйсону, полковник отсутствовал. Теперь я только с трудом могу вспомнить, как я его тогда ненавидел. Время смягчает воспоминания, и я всегда могу все простить мужественному человеку. Он пал смертью храбрых в 1918 году, в это время он уже командовал бригадой. Ему было приказано оборонять позиции до самого конца — и он сделал это.

Каких бы успехов я ни достиг в разведывательной работе, большей частью я должен благодарить за них полковника Хилтона. Его тщательность, любовь к деталям стали для меня хорошим уроком. Он был моим непосредственным начальником несколько недель, потом я изучал так называемую часть «Q» штабной работы — иными словами, квартирмейстерскую службу — вопросы поставок, снабжения и организации, в противоположность оперативной деятельности. К счастью, мне удалось проявить свои способности за первую неделю, когда я приступил к новой работе. Один из наших патрулей на ничейной земле напоролся на немецкий патруль. Наши убили троих и взяли в плен одного раненого немца. Хилтон и я поехали на машине в полевой госпиталь.

— Я предоставлю это дело вам, — сказал полковник. — Действуйте своими методами. Возможно, он из 38-го саксонского полка. А мне очень хотелось бы знать, когда их часть отведут в тыл на отдых.

Теперь взятый в плен солдат обязан сообщить только свою фамилию, звание и номер части, но ничего больше. Узнать все остальное — это задача офицера-дознавателя. Он может использовать разные методы: быть добродушным, быть грубым, делать вид, что все уже знает. Я решил скомбинировать первый и последний способы.

Солдат был ранен в ногу, рану уже промыли, вычистили и перевязали. Я попросил полковника Хилтона подождать снаружи. Я одолжил халат у одного из офицеров Королевской военно-медицинской службы. Потом я вошел в палату к немцу — как доктор. Ординарец убрал одеяло, и я с деловым видом осмотрел рану.

— О, все будет в порядке, — произнес я. — Для вас это конец войны, но вы выздоровеете через пару месяцев. Теперь давайте обсудим в деталях, что мы можем сообщить о вашем взятии в плен. Ваша фамилия, сколько вам лет?

Я постарался узнать подробности — атмосфера была непринужденной, потому что с ним хорошо обращались после взятия в плен.

— Тем не менее, вам все-таки не повезло. Вас ранили как раз перед тем, как ваш полк должны были отвести в тыл, — сказал я с видом знатока, когда записал все его личные данные.

— Как раз перед отводом, — воскликнул немец, потеряв самообладание. — Если точнее, даже уже после этого. Я был в составе патруля, прикрывавшего наш отход в тыл. Через десять минут и нам нужно было уходить, но тут мы напоролись на ваших солдат.

— Не повезло! Но все равно, вы уже не на фронте, — успокоил я его. — Теперь нам придется бороться за свои лавры, сражаясь с самой Прусской гвардией.

— Нет, это просто Прусская гвардейская резервная дивизия, — поправил он, вполне невинным тоном. — Теперь пришел их черед воевать здесь. Они стояли на позициях близ Реймса, где окопы чистые и сухие. Представляю, как будут ругаться их передовые части, когда увидят наши траншеи!

Я продолжал расспрашивать его, но он не смог сказать больше ничего полезного. Слишком умным он точно не был. Но полковник Хилтон был рад, когда я рассказал ему, что 38-й саксонский полк сменили на фронте прусские гвардейцы-резервисты, дислоцированные раньше у Реймса. Как раз это он и хотел узнать.

— Вы просто созданы для этой работы, — сказал он. — Актер и лингвист одновременно — великолепная комбинация для разведки! У меня родились некоторые планы. А пока я скажу командиру дивизии, как хорошо вы выполнили эту работу.

Далеко не всякий старший офицер выражает свою благодарность и доверие своему подчиненному, потому я был искренне благодарен полковнику.

Вскоре после этого первого моего успеха меня официально назначили офицером разведки дивизии, пока я все еще проходил курс обучения для штабистов. С этого момента я отвечал за сбор и анализ информации на участке фронта, занятом нашей дивизией. Я узнал, что в Англии совершенно не понимали, в чем заключается работа обычного офицера разведки. Я вспоминаю, как в момент моего окончательного перевода на службу в разведку (то есть, когда меня, наконец, перевели из моего полка в разведотдел штаба), одна пожилая милая дама, старый друг моего отца, увидев меня в новой форме с зелеными петлицами, спросила, чем я теперь занимаюсь. Когда я сказал, что я теперь офицер разведки (Intelligence Officer), она удивленно заметила: — Дорогой, неужели вам теперь все время придется быть интеллигентом?

Конечно, это просто вопрос игры слов, потому что слово «Intelligence» имеет в нашем языке слишком много значений, и «разведка» — только одно из них. Моя работа тоже была очень разнообразной и не всегда проходила без риска. В первую очередь мне пришлось следить за боевым духом наших собственных войск, что я осуществлял несколько неприличным методом — читая солдатские письма домой, прошедшие проверку полкового цензора. Кроме того, я получал информацию от наших соседних дивизий, корпусов и из штаба армии. Все это я обобщал каждый день в ежедневной сводке, которая направлялась во все части дивизии. Мои небольшие попытки как военного журналиста не были восприняты с такой серьезностью, какую они бы заслуживали в некоторых казармах, потому что популярным названием моих «баек» было «Комическая смесь»! Конечно, когда мы брали пленных, я был очень занят, порой терпел полную неудачу, но иногда собирал целые тома информации. Мои методы, как и у любого другого офицера разведки, были очень разнообразны. Большую пользу приносил мне актерский опыт: перед одним пленным я выступал как грубый полицейский, перед другим — как душевный друг, которому он мог бы довериться. Очень скоро я научился определять с первого взгляда характер моей добычи — половина успеха для офицера-дознавателя.

У меня не было больших угрызений совести при выполнении своей работы. Война не знает понятия «совесть», и каждый человек на войне делает для своей страны то, что никогда не стал бы делать для себя лично. Если я сегодня, к примеру, встречу своего конкурента по бизнесу, мне и в голову не придет спаивать его, чтобы выведать его коммерческие секреты. Но именно так я часто поступал с немецкими офицерами, взятыми в плен. Я часто пользовался странными отношениями товарищества, возникшими между нашими и немецкими летчиками. Во время войны было обычным делом, когда немецкого летчика, сбитого над нашими позициями и попавшего в плен, приглашали к себе на обед летчики Королевского авиационного корпуса. Мне нравилось присутствовать на таких посиделках. Порой вражеский летчик, под воздействием доброго вина и хорошей компании становился намного более разговорчивым, чем следовало бы быть хорошему солдату. Один молодой человек действительно за бокалом вина рассказал о точном месторасположении аэродрома, с которого он взлетел. За этой информацией мы охотились уже несколько недель. Не стоит и говорить, что мы отреагировали немедленно, и аэродром был разбомблен через одну или две ночи.

Самым неприятным и опасным для меня было подслушивание. В сопровождении двух — трех пехотинцев я время от времени — обычно раз в неделю — выкарабкивался из наших траншей, переползал через ничейную полосу (ночью, конечно) и подбирался как можно ближе к немецким позициям. На передовых постах немцев обычно было двое — трое солдат. Я должен был подслушивать их разговоры, из которых мне порой удавалось узнавать полезные сведения. Но опасность этого задания была очевидной. Иногда мне приходилось подползать к патрулю на расстояние четыре — пять ярдов, чтобы услышать их беседу. Если бы меня обнаружили, сопровождавшие меня стрелки ничем не смогли бы мне помочь. Разве что они смогли бы оттащить мое тело назад, но мне это бы уже никак не помогло. Зима 1914–1915 года не принесла облегчения солдатам, которым приходилось ползать по полям Фландрии, превратившимся в грязь в несколько дюймов глубиной, и после того, как я вернулся из одной моей ночной вылазки, моему денщику пришлось два или три дня отстирывать мою одежду.

Так продолжалось до марта 1915 года, когда у меня появился шанс участвовать в операции, спланированной полковником Хилтоном — одной из тех, о которых он говорил мне при первой нашей встрече. Но как только я заметил признаки будущей битвы на горизонте, я стал готовиться к новому делу. Шанс подвернулся мне во время боев за Нёв-Шапель. 10 марта 1915 года после внезапной и мощной артподготовки наша пехота выдвинулась на позиции для атаки. Начало сражения, как обычно бывает, было для нас очень удачным, но позднее, в основном из-за плохой работы штабов, наступление захлебнулось. Успех был бы обеспечен эффектом внезапной и сильной артподготовки, но, к сожалению, верховное командование выучило только часть урока. Они учли необходимость мощного артиллерийского огня, но не учли эффект внезапности. Потому, как и при планировании последующих наступлений, они организовывали длительную и мощную артподготовку, в результате которой наступление пехоты никак не могло быть для немцев неожиданностью и не приносило никакого существенного результата.

Во всяком случае, мы взяли под Нёв-Шапель около двухсот пленных, и мне представился шанс. Пленных загнали в лагерь, окруженный колючей проволокой, я проник с ними туда, одетый в немецкую форму. Причем петлицы на мундире показывали, что я солдат полка, расположенного лишь в нескольких милях от места сражения, к северу от Фромеля, если быть точным. Потому не возникало никаких вопросов — я вполне мог бы попасть в плен на северном фланге, потому что никто из взятых в плен в первые дни сражения немцев понятия не имел о действительной протяженности участка фронта, на котором происходило наступление.

Моя стратагема оказалась вполне успешной. Сначала все мы молчали, ошарашенные поражением. Нас вызывали по одному на допросы к офицерам-разведчикам из разных дивизий, участвовавших в битве. Меня позабавило, когда я увидел, что меня допрашивать будет сам Мэйсон! Я до сих пор не знаю, как нам обоим удалось сохранить серьезное выражение лица, но я считаю этот эпизод одним из самых лучших образцов актерского искусства, которым нам когда-либо пришлось воспользоваться.

После допросов пленных снова загнали в барак и дали поесть. Затем у нас постепенно восстановилось присутствие духа, потому что сытый человек со временем забывает ужасы и унижения, которые ему пришлось пережить. Мы начали беседовать, обмениваясь впечатлениями о боях. Именно тогда и началась моя настоящая работа. Я присоединился к группе солдат, выглядевших достаточно интеллигентно. Постепенно я разговорил их. Конечно, они ни в чем меня не заподозрили и говорили вполне открыто, и, как им казалось, конфиденциально, о военных вопросах. Я не стану утверждать, что они вдруг раскрыли мне все секреты немецкого Генерального штаба. Такое бывает только в шпионских романах. Конечно, они ничего не знали о планах Генштаба, но зато знали, какие части располагаются поблизости, знали о состоянии тыла и снабжения, и один из них даже намекнул — а больше он ничего не мог бы сказать, поскольку сам слышал только намеки — что, мол, в ближайшем будущем немцы используют некое супероружие, которое поможет им прорвать Западный фронт. Он сказал, что на немецких заводах начато производство отравляющего газа, которым можно снаряжать артиллерийские снаряды, а обстрел ими приведет к ужасным последствиям далеко в тылу у войск Антанты. (Следует сказать, что я позднее передал это предупреждение в штаб армии, где его, правда, полностью прогнозировали. В то время производство химических снарядов казалось невероятным с технической точки зрения. Но интересно заметить, что и сами немцы не слишком верили в такую возможность. Они не предоставили изобретателю необходимых мощностей на фабриках для производства химических снарядов. Вместо этого газ использовался из специальных цилиндров, как это произошло месяц спустя под Ипром. Нужно сказать, что такие газовые баллоны оказались очень ненадежным оружием. Но это так, к слову.) Ограничусь тем, что полковник Хилтон был очень доволен результатами моего приключения, когда три дня спустя я снял немецкий мундир и переоделся в мою форму цвета хаки с зелеными петлицами.

Следующие несколько месяцев жизнь моя была очень разнообразной. Я не только исполнял свои обычные обязанности офицера разведки, но примерно шесть раз внедрялся в среду немецких пленных под видом немца. А если свежих пленных не было, я отправлялся в лагерь военнопленных глубоко в тылу во Франции, где пленные немцы занимались различными тыловыми работами. В таких лагерях, конечно, нельзя было получить много информации, но я думал о больших делах, и хотел с помощью мелких деталей выяснить, что мои предположения правильны. Я хотел влезть в шкуру немецкого солдата. Я знал его язык, но хотел выучить его современный разговорный сленг. Образованный англичанин, попавший во время войны в британскую армию, вначале понимал не более двух слов из трех, которые слышал у себя за спиной. Таким образом, от этих пленных я узнавал сленг, технические термины и значение сокращений, а также — и это было самым важным — самые современные и самые популярные ругательства. То, что моя деятельность была успешной, доказывает внезапное присвоение мне звания капитана и перевод в разведывательное управление Первой армии, которой командовал сэр Дуглас Хейг, ставший позднее Главнокомандующим. Именно в штабе Первой армии я впервые услышал о подготовке того, что впоследствии было названо битвой за Лоос.

Я немедленно начал изучать планы наступления, потому что и у меня возникли некоторые идеи. Нам следовало наступать к северу от Ланса, тогда как французы атаковали бы с юга. Между двумя участками наступления была «дыра» в несколько миль. Мы надеялись, что нам удастся охватить Ланс и развить наступление на незащищенные территории позади него. Весь успех операции, как я видел, зависел от того, успеем ли мы достичь незащищенных территорий позади двух линий обороны, пока немцы не подтянут резервы. Конечно, на месте были небольшие местные резервы, но с ними мы вполне могли бы справиться. Потому я начал изучать карты железных дорог. Железнодорожная схема в районе Ланса достаточно сложна, потому что это район шахт, и тут много боковых ответвлений, запасных путей, узкоколеек и прочих вспомогательных линий. Но сам Ланс был одним из самых важных пунктов, через который подкрепления могли бы попадать к месту сражения. Из Ланса они могли бы двигаться либо в район Юллюша либо в район Вими — в зависимости от ситуации. Было только две железные дороги, которые вели в Ланс, и по ним можно было перебрасывать любые подкрепления. Эти две дороги смыкались примерно в миле к северу от деревни Авион. И если вывести это место смычки магистралей из строя — хотя бы на сутки — в первый день битвы, тогда наше наступление могло бы достичь решающего успеха. Я рассказал об этой идее моему шефу, который не страдал недостатком воображения. Тем не менее, в этом вопросе он оказался пессимистом. Он сказал, что не видит, каким образом это можно было бы сделать, но он был не против дать мне возможность попытаться. Он предоставил мне всю возможную свободу для выполнения плана и пообещал любую помощь в его подготовке. И он выполнил свои обещания.

Это мое приключение началось недели за три до сражения. Мы взяли небольшую группу пленных в ходе небольшой атаки между Ла Бассе и Живанши. Как обычно, я незаметно присоединился к этой группе пленных, в немецкой форме. Среди немцев был один человек примерно моего роста и даже походивший на меня лицом. Еще важнее было то, что у него был необычный внешний признак — его волосы были настолько светлыми, что казались почти белыми. Такие свойства были мне на руку. Как обычно узнают человека? Не по его обычным чертам, а по какой-то одной, но необычной детали внешности.

Как только я его увидел, я понял, что именно он будет моей добычей. В последующем, когда мы сообщили немцам фамилии всех взятых нами в плен, об этом человеке не было сообщено ничего. А когда пленные в своих письмах домой писали, что Эрнст Каркельн был взят вместе с ними в плен, наша цензура задерживала эти письма на несколько недель, пока мой эксперимент не был закончен. Я собирался вернуться к немцам — под видом Эрнста Каркельна.

Три недели я прожил с этим человеком. Я доверился ему, и он говорил со мной откровенно. У него не возникало никаких подозрений. Да и откуда им взяться? Тем более что говорил я с ним не о военных делах, а только о личных. Он часами бесконечно мог рассказывать о своей семье — о девушке, которая ждала его, чтобы выйти за него замуж.

Он показывал мне ее фотографию и рассказывал все подробности о ней. Он говорил о своем батальоне — какие офицеры были добрыми, а какие — нет, какая древняя родословная у некоторых из них, причем в этих родословных, похоже, свиньи и коровы играли очень важную роль. Казалось, что не было ничего, что я не знал бы о нем. На самом деле спустя три недели я больше не был капитаном Бернардом Ньюменом, а стал рядовым Эрнстом Каркельном, из 138-го баварского полка.

Перед тем, как отправиться в лагерь военнопленных, я проинструктировал Мэйсона, чтобы он подготовил решение других проблем, связанных с моим планом. Как мне перейти линию фронта? Это было трудным вопросом. Возможно, удастся ночью переползти через нейтральную землю и добраться до немецких окопов. Но это было очень рискованно. Больше того, это не совсем точно соответствовало моим планам. Если мне удастся доползти до немецких траншей, причем немцы будут видеть, что я появился с английской стороны, они, несомненно, тут же отправят меня в мою часть, что никак не могло бы быть мне на пользу. Это было моим официальным доводом против такого метода переброски. На самом деле (теперь я могу в этом признаться) меня больше всего беспокоило то, что ползти мне придется с несколькими динамитными зарядами, и не требуется большого воображения, чтобы представить себе, что случилось бы, если бы случайная пуля вдруг задела бы мой «багаж».

Потому я решил воспользоваться самолетом, который высадил бы меня в немецком тылу. Такое уже удавалось раза три-четыре, когда мы высаживали агента разведки — или, если называть вещи своими именами, нашего шпиона. Трудность состояла в том, как вернуться назад с помощью этого метода. Но Мэйсон разработал детальный план вместе с очень храбрым молодым летчиком из авиационного корпуса и смог меня убедить, что у меня будут большие шансы на успех.

Правильный расчет времени был важнее всего. Как только я узнаю точный день начала наступления, мне следовало бы отправиться в тыл врага. Но я не собирался ничего предпринимать на железнодорожном узле, пока не наступит последняя ночь перед битвой. В противном случае повреждения будут исправлены немцами до того, как битва достигнет критической точки. В общем, план операции был таким. За три или четыре дня до битвы меня должны были перевезти на самолете и высадить в немецком тылу. Мой летчик совершил несколько разведывательных полетов и сообщил, что к югу от деревушки Буа-Бернар есть достаточно большой плоский участок земли, где он может легко и незаметно для постороннего глаза приземлиться. Он указал также на то — как и многие люди его типа, он очень верил в удачу — что само название этого места было бы для меня добрым знаком. Он, конечно, хотел бы немедленно взлететь, не заглушая мотор, и мне нужно было выпрыгнуть из кабины самолета уже в новой роли. Не стоит и говорить, что высадка должна была произойти ночью — в то время это было нелегкой задачей, особенно учитывая, что никаких наземных огней для ориентации летчика не было. Но летчик был храбрым парнем, на небе светил месяц, и он был уверен, что справится с работой. После высадки я становился Эрнстом Каркельном, немецким солдатом, возвращавшимся в свою часть после отпуска. Если бы меня спросили, у меня была наготове история — что я сел в Дуэ не в тот поезд и приехал в Аррас вместо Ланса. Мои документы были в полном порядке — об этом позаботилось наше разведуправление, а отдел по изготовлению фальшивых документов состоял из настоящих мастеров своего дела. А в качестве окончательной гарантии достоверности моей истории у меня были настоящие документы настоящего Каркельна, включая фотографию его девушки Ирмы. Я был даже готов описать все прелести Ирмы любому, кто меня бы о ней спросил.

Наступление, изначально планировавшееся на 15 сентября, было перенесено на 25 сентября. В ночь на 21 сентября я влез в самолет, и мой летчик, взлетев очень высоко, пересек немецкие линии. Он залетел очень далеко за место высадки, чтобы очень тихо и гладко приземлиться (он планировал, выключив двигатель) в месте, которое он выбрал. Несколько раз он сделал большой круг над полем. Никаких признаков жизни вокруг не было. Поднявшаяся луна давала достаточно света, и он решил садиться. Посадку нельзя было назвать мягкой. Вначале мне даже показалось, что он сломал колесо шасси, что было бы очень неприятно для него, потому что так он не смог бы взлететь. Однако быстрая проверка показала, что все в порядке. Он пожал мне руку, шепотом пожелал удачи, и через минуту самолет уже снова взмыл в небо. Теперь я остался один — англичанин, превратившийся в немца, уже не на английской, а на немецкой стороне. Я был возбужден, но достаточно уверен в себе. Я мог бы любому объяснить, кто я такой — кроме моего собственного полка, конечно, потому что там были уверены, что я погиб у немецких окопов. Я был рядовым Эрнстом Каркельном, человеком с необычно светлыми волосами.

Я пролежал в лесу до рассвета, потом храбро двинулся в сторону Ланса. Почему я должен прятаться? Разве немецкий солдат не имеет права ходить в своем собственном тылу? У Мерикура меня задержал военный полицейский. Я показал ему свои бумаги и рассказал ему свою историю о том, как я сел не на тот поезд. Его это вполне удовлетворило, и он разрешил мне идти дальше. Около полудня я добрался до Ланса. Первым делом мне нужно было найти место, где я мог бы пристроиться на день-два. Мой отпуск еще не закончился (на самом деле у меня было несколько подборок увольнительных документов с разными датами), потому у меня было достаточно времени, чтобы осмотреться вокруг и проанализировать возможности совершения диверсии.

У меня были адреса трех гражданских лиц, которые действовали в Лансе в качестве английских или французских агентов. Но я не рискнул обратиться к ним, потому что одно неосторожное слово могло бы разрушить все мои планы. Во всяком случае, я не был так абсолютно уверен в этих агентах, как некоторые из наших штабных офицеров. Однако я спокойно отправился пешком по этим адресам и взглянул на эти три дома. И когда я увидел, что один из них — маленький кабачок, где сидят и пьют восемь или десять немецких солдат, я, не колеблясь, вошел вовнутрь. Но даже там я не подал никакого намека, касающегося моей личности или моего задания. Все, что я сделал — спросил полную пожилую даму за стойкой бара, не может ли она посоветовать мне место для ночлега. Я подчеркнул, что мое увольнение еще не закончилось, а кому хочется возвращаться в траншеи на день раньше положенного срока? Мне нужно место, сказал я, где я мог бы отдохнуть в тишине. Я подчеркнул, что мне нужно именно тихое, спокойное место. Я шепнул ей, что не хочу, чтобы военная полиция узнала, что я остановился в Лансе. В противном случае они станут задавать мне много лишних вопросов — хотя у меня и есть вполне удовлетворительное объяснение. Она тут же сказала, что есть прекрасное место, где я мог бы устроиться. Девушка, живущая в этом доме — ее отец был железнодорожником — ненавидела военную полицию не меньше меня, потому что ей пришлось не один раз терпеть их приставания. Пожилая женщина сказала, что есть еще один дом, где я мог бы остановиться. В том доме есть две девушки, красивые девушки, и если бы я захотел — она вполне красноречиво подмигнула мне. Но в тот момент, когда она сказала слово «железнодорожник», мой мозг лихорадочно заработал. Очевидно, это было именно то место, которое мне требовалось.

Я кивнул в знак прощания солдатам, с которыми выпивал, и отправился в поисках ночлега. Мужчина был дома и ужинал. Он рассказал мне, что работает в ночную смену и как раз собирается идти на работу. Его жена болела и лежала в постели, потому всем занималась его дочь. Это была типичная девушка из рабочего предместья, не особенно красивая, но крепкая, высокая и очень активная. Ее звали Сюзанной, и она оказалась очень хорошим моим другом.

Я не выходил в этот вечер на улицу, потому что не знал, патрулируются ли улицы города ночью, а попасться в лапы патрулю мне совсем не хотелось. Вместо этого я остался дома и побеседовал с Сюзанной. Когда я сказал ей, что женщина из кабачка на углу порекомендовала мне обратиться к ней, она посмотрела на меня с любопытством. Вскоре после того, как мы поговорили больше часа обо всем на свете, она, хотя и держала между нами дистанцию, как и положено было француженке в общении с немецким солдатом, стала достаточно дружелюбной и вдруг воскликнула: — С каких это пор вы стали немцем? Я оторопел, пока она продолжала, в обвинительном тоне.

— Вы не немец, вы француз! Конечно, я горячо запротестовал, но она не хотела меня слушать — хотя я и говорил ей чистую правду — уж французом я точно никогда не был!

— Мы говорили о танцах, теперь скажите мне по-французски: «Я хочу двадцать раз танцевать с вами». Я сказал это, и она немедленно издала вопль от восторга! — Я же знала это — сказала она, — ни один немец не скажет слово «danser» правильно и ни один не произнесет звук «v» в слове «vingt» так, как полагается. Во всяком случае, — продолжила она, уже в серьезном тоне, — если мадам Софи посылает ко мне кого-либо, то я знаю, что мне следует делать. Вы можете быть откровенны со мной, потому что я немедленно узнаю, если вы не тот, за кого себя выдаете.

Это, конечно, немного шокировало меня. Прежде всего, я пожалел, что не обошел десятой дорогой мадам Софи и ее чертову пивнушку, и не стал искать ночлег самостоятельно, не полагаясь на агентов французской разведки. Но получилось так, как получилось. Однако у меня не было причин сожалеть о том, что этот путь привел меня к Сюзанне.

Есть люди, которым веришь с самой первой минуты знакомства. Сюзанна была именно такой. Со временем я узнал, что она, хотя и не занималась разведывательной работой, время от времени доставляла донесения от мадам Софи кому-то в Дуэ. Так как она не вызывала никаких подозрений, то могла это делать, не опасаясь немецкой полиции.

Еще до конца вечера я решил доверить ей весь мой план. Тем более, каким-то своим инстинктом она и так уже догадалась, что я прибыл сюда неспроста. Если бы она была предательницей, она выдала бы меня немедленно. Но она предательницей не была.

Она согласилась, что ни отец, ни мать ее не должны ничего знать. Хотя мы хотели получить кое-какие сведения от ее отца, сделать это нужно было в простой беседе, не вызывая подозрений. Да, сказала она, он может рассказать нам все, что нужно. Он работал стрелочником на запасном пути в Авионе, в полумиле от главного узла, и работал там уже много лет.

На следующий день, спокойно прогуливаясь по дороге, проходящей параллельно железнодорожному пути, я осматривал окрестности. Мой первоначальный выбор места диверсии, который я сделал по карте, был очевидным. Следующим шагом было выяснение вопроса, насколько хорошо это место охраняется. Там была закрытая будка сигнальщика, и я заметил часового на посту. Но помимо этого одного человека, похоже, никто не смог бы мне помешать — до следующего поста было добрых четверть мили.

В этот вечер за ужином мы выспрашивали отца Сюзанны обо всем, что нам было нужно. Право задавать вопросы я доверил ей, потому что половину ответов она уже знала из предыдущих бесед, а также ей было хорошо известно, что именно нужно узнать мне. Вскоре я узнал много важных фактов. Во-первых, при прибытии эшелонов с войсками по северной линии Дуэ-Ланс, товарные эшелоны обычно перенаправляются на южную линию, которая ответвляется от магистрали Дуэ-Аррас в пяти милях к юго-западу от Дуэ. Я также узнал, что обычные поезда с грузами для дивизий прибывают строго по расписанию каждую ночь и очень редко отклоняются от назначенного времени, и то — разве что на несколько минут. Еще важнее было то, что часовой, охраняющий будку сигнальщика, всегда в два часа ночи заходит в будку к сигнальщику, когда тот готовит кофе, и пьет кофе вместе с ним. Он отлучается с поста всего на пять или десять минут, и все это время он может спокойно наблюдать за обстановкой просто через окно будки сигнальщика. Но все равно этот факт имел большое значение.

Таким образом, мои планы осуществлялись без всякой задержки — если не считать того, что меня разоблачила Сюзанна. Но как раз в тот день, когда я намеревался совершить диверсию, я очень испугался за свою жизнь. Я отправился в Ланс на прогулку примерно на час, собираясь подметить важные детали. Любой город в ближнем тылу обычно полон одиночных солдат, находящихся на улицах по какой-то причине. Военная полиция не может проверить их всех. Да полиция и не хочет делать этого, иначе она не сможет выполнять все прочие свои обязанности. Но как раз когда я возвращался к Сюзанне для последнего ужина, меня остановил унтер-офицер военной полиции. Он был очень дружелюбным — на самом деле, он разительно отличался от военных полицейских, с которыми я сталкивался в нашей собственной армии. И действительно, если учесть, что этот человек был немцем, а дисциплина в немецкой армии, как нам внушали, в десять раз строже, чем в британской, его манера заставила меня глубоко задуматься. Проверив мои бумаги, он, хотя и был полностью удовлетворен, тем не менее, сказал мне, что мне следует поторопиться, если я хочу вовремя добраться до своего полка, потому что я должен прибыть туда до полуночи — в этот час истекает срок моей увольнительной, которую я показал ему. Я уже упоминал, что у меня было несколько увольнительных документов с разными датами. Он был настолько добр, что даже показал мне кратчайший путь в Юллюш и объяснил, где я могу найти водителя грузовика, который как раз этим вечером должен был поехать туда с грузом колючей проволоки для склада инженерных частей. Конечно, я горячо поблагодарил его за информацию и совет и пообещал именно так и поступить. Потом я зашел в ближайшее кафе, чтобы выпить в последний раз, а затем двинулся в том направлении, которое он мне указал. Через полчаса я вернулся и пробрался в дом Сюзанны окружными переулками.

Кое-что в Лансе меня очень беспокоило. Наше наступление должно было готовиться в полной тайне, но все о нем знали. Даже местные резервисты были переведены в состояние боевой готовности, хотя я не видел признаков появления поблизости крупных армейских резервов. Возможно, было еще не поздно, хотя то ли слишком большое рвение и легко заметная подготовка (или скорее длинный язык кого-то в штабах или в политических кругах) с нашей стороны дали немцам понять, что готовится наступление. Когда я говорю о штабных кругах, я не обязательно имею в виду английские штабы. По моему опыту восемьдесят процентов информации, которую получали немцы, они добывали из французских штабов, потому что французские офицеры были слишком болтливы, а их политики остались неисправимыми даже в самые критические дни войны.

Примерно в час ночи я вышел из дома, готовый либо выполнить свою работу, либо умереть, либо сделать и то и другое вместе. Сюзанна хотела пойти со мной, но, конечно, я не хотел и слышать об этом. Эта работа не для женщин. Возможно, это работа и не для мужчин. Я спокойно добрался до железной дороги и спрятался в кювете возле нее, внимательно следя за часовым. Он дрожал от холода, расхаживая взад-вперед — ночь была холодной. На самом деле, мне в траншее было ужасно холодно, трава была мокрой, а мои ноги находились в воде. В два часа ночи произошло то, чего я ожидал. Я увидел, как открылась дверь в будке, и один из сигнальщиков выглянул наружу. Немец зашел вовнутрь. Я видел, как он пил кофе. Даже если было какое-то официальное попустительство для него, чтобы он мог попить кофе, он все равно нарушил устав, когда повернулся спиной к той половине пути, которую должен был охранять. Это и был мой шанс. Конечно, я все подготовил заранее. Очень быстро я подложил под ближайший рельс два заряда динамита и подготовил взрыватель. А потом я вернулся в свою канаву и продолжал наблюдение.

Я знал, что мне не придется ждать слишком долго. Грузовой эшелон должен был прибыть в половине третьего утра, но в этот раз он опоздал примерно на полчаса. Этот факт, однако, даже обрадовал меня, потому что я увидел другой поезд, приближавшийся по другому пути. Если машинисты будут предупреждены, он, возможно, остановится вовремя. В противном случае катастрофа была неизбежна.

Так и случилось. Я настроил взрыватель так, чтобы он не сработал, пока не пройдет паровоз. Конечно, это был небольшой заряд, ведь мне пришлось тащить его в рюкзаке, но и его вполне хватило, чтобы вырвать рельсы и опрокинуть вагоны набок. На самом деле это уже было серьезное крушение, потому что первый вагон перелетел через стрелку. А это значило, что пока линию не очистят, никакое движение по ней не будет возможно ни в том, ни в другом направлении. Я еще немного подождал: может быть, другой поезд прибудет вовремя? Нет, это было невозможно. Но он был всего в сотне ярдов и, не успев затормозить, с огромным грохотом врезался на полной скорости прямо в баррикаду из перевернутых товарных вагонов и платформ, лежавших по всей линии.

Столкновение удвоило эффект от взрыва. Со всех сторон с криками бежали люди. Я присоединился к ним. Не было никакой причины отказать себе в возможности увидеть своими глазами вред, который причинил я. Тем более, мне совершенно не хотелось, чтобы меня вдруг нашли спрятавшимся в канаве. Но еще до того, как я дошел до места, где сошел с рельс воинский эшелон и лежали перевернутые вагоны, ужасный взрыв отбросил меня назад. Мне повезло, что я упал на сравнительно мягкую почву. Несмотря на это, когда я встал, то увидел, что у меня из полудюжины ран течет кровь, хотя позже, после проверки, я убедился, что это были лишь царапины.

Что случилось? Вскоре это выяснилось. Паровоз воинского эшелона въехал как раз в середину платформы, груженной боеприпасами, и два или три вагона с тяжелыми снарядами взорвались. Сцена была ужасной. Мне хотелось прыгать от радости, потому что такие разрушения гарантировали задержку куда больше, чем на сутки. Даже при использовании сотен людей и десятков кранов на полный ремонт дороги ушло бы не меньше недели. Я сделал свою работу и сделал ее хорошо. Если бы я не был сентиментальным дураком, я немедленно исчез бы, отправился бы в Буа-Бернар, где меня бы забрал мой летчик и вернул домой. Но хотя я и прослужил в армии больше года, я остался гражданским человеком. Я просто не мог равнодушно смотреть на ужасающие последствия взрыва. В эшелоне было несколько сотен солдат, и большая часть их погибла или была ранена во время взрыва. Повсюду лежали истекающие кровью, кричащие от боли люди. Я не мог этого вынести. По глупости я дал волю добрым чертам моего характера — а на войне добрая сторона характера — плохой помощник. Я подошел к нескольким людям и попытался им помочь. Я снимал одежду с убитых, чтобы сделать повязки для раненых. Я работал с огромной скоростью. Каждые пять минут я говорил себе: — Ты идиот, тебе нужно уходить. Тебя поймают, будь уверен. Здесь любой человек вызывает подозрения. Они просто проверят документы всех, кто окажется в этом месте. Уходи поскорей, идиот! Но потом я замечал знак кого-то из беспомощных раненых бедняг и спешил к нему на помощь.

Когда ситуация была уже под контролем, я полностью выбился из сил. Душевное напряжение, физическая усталость и ужас от произошедшего очень сильно подействовали на меня. Теперь, конечно, на месте аварии были уже сотни людей, военные врачи принялись осматривать раненых. Ко мне подбежал ординарец и, увидев, насколько я измотан, не только настоял, чтобы я прекратил работу, но даже отвел меня к доктору, который перевязал мне раны и направил в госпиталь. Пока он перевязывал меня, к нему подошел майор, занимавшийся устранением последствий катастрофы. — Этот человек достоин одобрения, — сказал врач после короткой беседы. — Он очень много работал и очень помог раненым. Майор повернулся ко мне и спросил мою фамилию и номер полка, которые, конечно, мне пришлось назвать. Он пообещал, что мой полковник узнает о моем поведении и, возможно, как он подчеркнул, я буду представлен к награде. Теперь быть беде, думал я, сейчас меня отправят в госпиталь для дальнейшего лечения. Ну какой же я все-таки дурак! Почему я не послушался моего второго инстинкта, не пошел сразу же к Сюзанне, которая перевязала бы мне раны, а потом не отправился сразу в Буа-Бернар? Теперь меня отвезут в госпиталь, и как, черт побери, я выберусь оттуда?

В госпитале ко мне отнеслись удивительно хорошо. Возможно, водитель услышал слова о том, что я очень хорошо потрудился на месте аварии. Врач, который меня лечил, с огромным старанием занимался моими незначительными ранами. Потом меня уложили в постель, и я, несмотря на все мое нервное возбуждение, тут же уснул на целый час. Видимо, сказалась усталость. Когда я проснулся, я уставился на человека, лежавшего на соседней койке. Это был тот самый унтер из военной полиции, который советовал мне как побыстрее добраться в Юллюш!

Мне тут же понадобилось продумать варианты объяснений. Конечно, он спросил, почему я не поступил так, как он посоветовал. Я сказал ему, что заблудился и упустил человека с грузовиком. Но даже это не объясняло, почему я не пошел в Юллюш пешком. У меня не было объяснений, и я притворился, что все еще в замешательстве. Было очевидно, что у него возникли какие-то подозрения. Несомненно, ему и в голову не пришло, что я не тот, за кого себя выдаю. Но он заподозрил меня в том, что я намеренно не хочу возвращаться в свой полк. К счастью, он тоже слышал историю о моем поведении на месте аварии и даже намекнул мне, что эта история поможет мне выпутаться, если в моем батальоне меня обвинят в намеренном опоздании.

Возможно, он ждал, пока мой ум немного прояснится. Но, наверное, он ждал слишком долго, потому что внезапно поступил приказ немедленно освободить госпиталь. Ожидаемое наступление началось, и в течение ближайших часов госпиталь должен был быть готов к приему сотен раненых. Я, конечно, вовсе не мог считаться настоящим раненым. Мои царапины, если держать их в чистоте два или три дня, не принесли бы мне никаких хлопот. Потому мне выдали новую форму — моя старая вся пропиталась кровью — и вручили рекомендательное письмо к командиру моего полка. Таким образом, я снова выбрался на свободу и двинулся не в сторону Юллюша, а в сторону полкового склада в Карвене. В это время, как мне сказали, Юллюш уже был взят англичанами. Мне удалось при этих словах скрыть свою радость. (Увы, преждевременную!)

Во всяком случае, я был рад тому, что все посчитали катастрофу несчастным случаем, а не диверсией. Меня спас взрыв вагонов с боеприпасами, который своей мощью уничтожил все возможные следы того маленького взрыва, который сделал я. Потому я двинулся в сторону Карвена со спокойным сердцем, намереваясь как можно раньше повернуть на юг на встречу с моим юным летчиком Полмером.

Мне очень хотелось увидеть своими глазами замешательство в тылу немецкого фронта — я раньше думал, что монополией на неразбериху владеют англичане, но было очевидно, что и среди немецких командиров тоже есть теряющие голову болтуны. Войска направлялись на фронт по тем же дорогам, по которым отходили отступающие с фронта солдаты. Позднее я со многими немцами говорил на эту тему. Они рассказывали, какой неожиданностью было для них поражение, насколько они страдали из-за того, что англичане прорвали фронт и что «барышни-солдаты» (так они называли шотландских горцев в юбках-килтах) уже достигли пригородов Ланса. Я посмеивался в душе, сохраняя скорбное лицо. Было очевидно, что в месте прорыва был лишь минимум резервов, если наши наступающие войска достигли уже пригородов Сите Сент-Огюст. Потом нам стоило бы лишь бросить все наши резервы в развитие прорыва, и Ланс стал бы нашим. Позади города была открытая незащищенная земля — и никакие серьезные подкрепления не смогли бы оказаться там в ближайшее время.

С наступлением ночи я повернул на юг. Несколько раз я проходил через посты военной полиции, но никто не задавал мне вопросов, настолько большой была неразбериха в обстановке, вызванной столкновением приближавшихся к фронту резервов и отступающих с передовой частей, двигавшихся по всем направлениям. У меня не было карты и мне приходилось полагаться на память и интуицию, но в темноте я заблудился и оказался снова на окраине Ланса. Мне показалось, что тут что-то не в порядке. Если наши войска были утром в уже предместьях Ланса, то почему они сегодня не вошли уже в сам город? Потом мне в голову пришла другая мысль. Если наши войска в ближайшее время займут Ланс, то зачем мне прятаться в подвале, ожидая, пока придут англичане? Я решил зайти в дом Сюзанны за дальнейшей информацией.

Я так и сделал, но она сама ничего не знала. Она была очень обеспокоенной, когда увидела меня. Она полностью понимала, насколько опасно мое положение и просила меня поторопиться в направлении Буа-Бернара. Меня не нужно было торопить, потому что весь день я слышал приближавшийся к Лансу шум боя — но не знал, что на самом деле этот бой уже затих — потому я быстро отправился в свой одиночный поход. Тропа моя пролегала совсем близко от того места, где произошла катастрофа. Проходя мимо, я увидел офицеров, проверяющих пути с помощью больших фонарей и, к моему неудовольствию, свидетелем был унтер-офицер из военной полиции, который сейчас излагал свою версию событий предыдущей ночи.

Я тут же попытался свернуть, намереваясь обойти эту сцену как можно дальше, но моя удача изменила мне — этот унтер точно оказался моим камнем на шее. Он послал ко мне одного из своих людей. У него наверняка было хорошее зрение, раз он увидел меня с расстояния сотни ярдов, ведь хотя фонари были яркими, освещенность вовсе не напоминала дневную. В третий раз я столкнулся с этим человеком. Теперь, сказал я себе, мне не отвертеться. Пусть он не подозревал во мне диверсанта, зато вполне мог арестовать как дезертира. Именно так и произошло.

Офицеры старались выяснить причину катастрофы, потому что офицер железнодорожной комендатуры Ланса абсолютно был уверен, что причиной ее не был какой-то несчастный случай. Кроме того, мне не повезло еще раз — они нашли маленький обломок взрывателя, который остался неповрежденным после взрыва. Я увидел штабного офицера, державшего этот кусочек в руках. Он разглядывал его с большим любопытством. Но тут я сохранил спокойствие. С чего бы он подумал, что этот взрыватель имеет ко мне хоть какое-то отношение?

Но меня поджидал унтер-офицер со своим катехизисом. — Черт бы вас побрал, дружище, о чем вы себе думаете? — закричал он. — Вы снова сделали крюк и опять не подчинились приказам. Неужели до вас не доходит, что срок вашего отпуска уже закончился и теперь вас вполне могут арестовать как дезертира? Ну, что вы теперь мне скажете?

Я начал рассказывать длинную историю, как я добрался в Карвен, и узнал, что мой полковой склад был отведен в тыл, и никто не знал, где он теперь. Потому мне пришлось вернуться в Ланс, где я ожидал дальнейших распоряжений. Тут он стал подозрительным, вернее, он не поверил тому, что я всерьез пытался добраться до моего полка. Конечно, других подозрений у него не было. Он обратился к одному из штабных офицеров. — Этот человек, господин офицер, — утверждает, что склад 138-го баварского полка был вывезен из Карвена. Вы могли бы это подтвердить?

— Нет, это не так, — ответил офицер. — Я звонил туда как раз сегодня во второй половине дня.

Военный полицейский посмотрел на меня с кислой миной. — Я думаю, вам следовало бы пройти со мной, — сказал он. — Я передам вас моему шефу.

Без церемоний один из его людей и он сам повели меня в бюро немецкого бургомистра. В это время я не подозревал, как мне следует поступить, чтобы выкрутиться. Но знал, что малейшая ошибка тут же разоблачит меня. Вскоре зазвонил телефон. Бургомистр положил трубку на рычаг и повернулся ко мне: — Почему вы сказали, что ваш склад уже не в Карвене? Он все еще там. Я как раз говорил с адъютантом вашего полка.

— Тогда, возможно, я заблудился. Я пришел в то место, которое считал Карвеном, но там сегодня на дорогах такая сумятица из-за боев, что я вполне мог ошибиться.

Он снова потянулся к телефону, и я услышал только конец разговора, который сбил меня с толку, но подтолкнул к мысли, о чем мне нужно будет сказать в моей следующей фразе.

— Ваш полковой адъютант сказал, что вы пропали без вести пять недель назад, — произнес бургомистр.

— Это верно, — согласился я. — Англичане взяли меня в плен, но неделю назад я сбежал, а потом получил отпуск. Я как раз шел в свой полк. Скорее всего, адъютант просто еще не знает, что я сбежал.

Он задал еще много вопросов такого же плана, уточняя по телефону мои ответы у адъютанта. Наконец, он повернулся ко мне и сказал: — Очевидно, мне остается сделать только одно. Я отправлю вас под конвоем в ваш полк, где вы предстанете перед военным судом. Вам очень повезло, что у вас есть это рекомендательное письмо, потому что во время сражений военные трибуналы обычно выносят расстрельные приговоры без лишних разговоров.

Итак, я снова двинулся по дороге на Карвен, на этот раз в маленьком грузовичке под охраной вооруженного полицейского. Конечно, мне и в голову не пришло попытаться сбежать. Все время я сидел тихо, лишь изредка перебрасываясь парой слов с охранником, повторяя про себя все, что я знаю о человеке, под именем которого я действовал. Я был вполне уверен в себе, потому что от Эрнста я узнал все об его семье и его жизни. По его описаниям я узнал адъютанта, как будто бы знал его заранее, но мое сердце забилось сильнее, когда рядом с ним я увидел штабного офицера. Я видел его раньше — в свете фонарей на месте аварии. Именно он держал в руке маленький кусочек взрывателя!

Именно этот офицер и начал допрос. — Вы узнаете этого человека? — спросил он адъютанта.

— Конечно! Это рядовой Эрнст Каркельн, который считался пропавшим без вести после небольшого боя, который произошел пять недель назад.

— С тех пор вы его не видели? — сказал офицер.

— Нет.

— Вам никогда не сообщали, что он сбежал из плена, вы не отпускали его в увольнение?

— Нет, — подтвердил адъютант. — Точно не сообщали. Это меня удивляет. Если бы он сбежал, нам наверняка сообщили бы.

— Но вы полностью уверены, что это тот самый человек?

— Вполне, — ответил адъютант. — По крайней мере, я узнал его, когда увидел. Я не особо хорошо его знаю. Но его волосы ни с чем не спутаешь. Но если вы хотите удостовериться, давайте вызовем кого-то из унтер-офицеров, которым он подчинялся непосредственно.

— Да, но только тихо, — подчеркнул штабной офицер. — Давайте посмотрим, узнает ли он кого-то из солдат или офицеров своего батальона.

Это замечание очень испугало меня — я понял, что с этого момента он серьезно подозревает меня.

В любом случае, я прошел первое испытание благодаря своим волосам. Теперь я попытался изобразить что-то вроде сдержанного возмущения. — Но, господин офицер, это же абсурд! — воскликнул я, обратившись к адъютанту. — Конечно, это я, я — Эрнст Каркельн. Разве я не знаю вас, капитан Норден? Я не знаю унтер-офицера Люка и дежурного ординарца Хайде? А разве среди тех людей, что стоят на улице унтер-офицер с усами имбирного цвета — не унтер-офицер Туровен? Правда, я забыл, как зовут капрала, который стоит рядом с ним.

— Ну, это все правильно! — сказал адъютант. Но другой офицер по-прежнему был неудовлетворен. Он оказался проницательным человеком. Я это сразу понял, и он вызывал у меня уважение, хотя, конечно, я предпочел бы, чтобы он был на моей стороне, а не на стороне противника.

— Пошлите за кем-то из его друзей, — скомандовал он. Я ждал, с трудом скрывая беспокойство. Через пять минут я обрадовался, когда в кабинет вошли четыре человека, и троих из них я сразу узнал, благодаря описаниям и фотографиям, которые показывал мне мой «наставник». Больше того — я довольно много знал о них. Но вот четвертого, к сожалению, я не «узнавал». Было странно видеть, как их светлые глаза обрадовано уставились на меня. Лица их расплылись в улыбках, несмотря на присутствие двух офицеров. Конечно, они считали меня погибшим, потому что о моем пленении не сообщали.

— Вы знаете этого человека? — спросил их адъютант.

-Конечно! — они ответили в один голос. — Это Эрнст Каркельн.

— А вам эти люди знакомы? — спросил меня штабной офицер.

— Конечно! — воскликнул я. — Первый человек справа это Хайнрих Домнау. Его отец — пекарь в Мюнхене. Он женат, у него двое детей, но время от времени он забывает о жене. Если спросите, он вам расскажет интересную историю о борделе в Лилле. Хайнрих упрямо уставился в пол. Офицеры ухмыльнулись, и даже адъютант немного смягчился.

— Мне кажется, я слышал что-то вроде «он заметил», что-то о том, как у этого человека украли одежду, не так ли?

— Именно так. А следующий за ним — Йозеф Фридландер. Когда меня взяли в плен, он сидел на гауптвахте семь дней за то, что случайно разлил кофе для офицеров.

— Это так? — спросил штабной офицер. Адъютант подтвердил.

— А третий человек, — продолжал я, — это Петер Майр. Мы с ним служим в одном полку с самого начала войны. Он может рассказать обо всех кампаниях, которые мы провоевали вместе. Мы сражались с французами в Эльзасе, там его ранили, но вскоре он вернулся в полк. Потом нас перебросили в Аррас и оттуда сюда. Я могу вам рассказать любые подробности, если хотите.

Так я и поступил. Я спокойно рассказал им все детали полковой истории за всю войну, в том виде, конечно, как ее мог знать обычный рядовой солдат. Казалось, однако, что штабной офицер не сильно этим заинтересовался, и я понял, что я не преуспел, убеждая его. И я, и он хорошо знали, что такие подробности я мог бы узнать из других источников. Он прервал меня на полуслове.

— А четвертый человек? — спросил он. Тут он меня поймал. Я совсем не мог узнать четвертого человека. Я подумал обо всем, что мне рассказывал когда-либо Каркельн. Я пытался вспомнить детальное описание пятнадцати или двадцати человек и несколько кратких заметок еще о сотне других, но никто из них не был похож на этого человека. Ему было лет восемнадцать, и он тоже дружелюбно улыбался мне.

— Конечно, я узнаю его, — объяснил я, — но я просто не могу вспомнить, кто он. Меня сильно контузило, когда англичане взяли меня в плен, возможно, это чуть-чуть повредило моей памяти.

— Значит ли это, что вы вообще не знаете этого человека? — предположил штабной офицер. — Но ведь других вы знаете!

— Конечно, их я знаю, — протестовал я. — Его я тоже узнаю, но вот не могу сказать, кто он.

— Понятно, — сказал он. Потом он приказал четверым солдатам выйти из помещения. Остались только штабной офицер, адъютант и военный полицейский.

— Я думаю, Вам следует сознаться сразу, — сказал он. — Вы не тот, за кого себя выдаете. На самом деле, вы английский или французский шпион.

Вот к чему он клонит! Хотя я прекрасно знал в ходе всего допроса, насколько тонка моя линия защиты, но я все еще не полностью осознал, что он был настолько уверен в своих подозрениях.

— Послушайте, — продолжил он. — Прошлой ночью была ужасная железнодорожная катастрофа в Лансе, во время которой вы помогали раненым. Где вы были, когда произошло столкновение?

— Я уже объяснял раньше, — сказал я, — что у меня болел зуб, и я решил пройтись, потому что не мог уснуть. Я могу вам даже показать зуб, если вы хотите.

— о! — воскликнул он. — Нет сомнений, я предполагаю, что это было настоящее столкновение? Вы не слышали взрыв как раз перед тем, как сошел с рельс товарный эшелон?

— Совсем не слышал. Я видел, как валились на бок вагоны, а через пару секунд в них въехал другой поезд.

— О, — продолжил он. — Тогда вас должно быть удивит, когда вы узнаете, что рельсы под товарным поездом были взорваны.

— Я очень удивлен! — согласился я.

— Вы никогда раньше не видели такую штуку? Он положил передо мной на стол маленький кусочек взрывателя.

— Конечно, мне приходилось видеть такое, — заявил я, считая, что мне теперь следует быть очень храбрым. — Это похоже на кусочек взрывателя.

— Это и есть кусочек взрывателя, — произнес офицер. — Скажу больше — это английский взрыватель. И именно такой взрыватель был использован для подрыва рельсов. А что вы теперь скажете?

— Ничего, — запротестовал я. — А что мне говорить?

— Потому что, — продолжил он, подчеркивая каждое слово, — несколько ниток от таких взрывателей было найдено бургомистром Ланса в вашем мешке.

Это была бомба! Тем не менее, я подготовил объяснение и на этот случай. Он положил на стол несколько тонких хлопковых полосок.

— В этом нет ничего особенного, — заявил я. — Несколько месяцев назад мы захватили у англичан целую кучу такой взрывчатки, и многие из нас сохранили немножко таких взрывателей. Они очень нужны, если хочешь подорвать крысиную нору. Многие из нас любят охотиться на крыс, и для них это что-то вроде спорта.

— У вас на каждый вопрос есть ответ, — недовольно заметил он, — но вот последняя история не очень убедительна. Это правда, что вы захватили много английской взрывчатки? — спросил он адъютанта.

— Да, так и было, хотя я и не уверен, что среди трофеев были взрыватели. Нам досталось много винтовочных патронов и несколько странных самодельных бомб, сделанных из жестянок из-под повидла.

— Точно, — вмешался я. — Вот для подрыва таких бомб и используются взрыватели.

— Ну, хорошо. Оставим это на время. Но вы и теперь утверждаете, что не знаете этого четвертого человека?

— Нет, хотя наверняка я его знаю, — согласился я. — Только не могу сообразить, кто он.

— У вас осталась невеста в Мюнхене, кажется, ее зовут Ирма Донау? — предположил он.

— Это так, — согласился я. — У меня есть ее фотография. Я вытащил ее и показал ему.

— Вы давно знаете Ирму? — продолжал он.

— Да, конечно, — сказал я. — Мы помолвлены уже три года, но я знаю ее практически всю ее жизнь.

— А ее семью тоже?

— Конечно, — подтвердил я. — До войны каждым воскресным вечером я любил заходить к ним на ужин.

— Тогда как могло случиться, — крикнул он тоном триумфатора, — что вы не узнали ее брата, которого вы тоже должны были бы знать всю его жизнь?

Это был удар! Я внезапно вспомнил, что Эрнст очень мало рассказывал мне о семье Ирмы — скорее всего потому, что он не очень с ней ладил. Но теперь, если допустить, что это действительно был ее брат, тогда опасность для меня была очевидной. Стоило «отклеиться» лишь части моей второй маски, как штабной офицер одним рывком проник под нее и нарушил мою оборону. Любой полицейский скажет вам, что вы наполовину уже доказали вину человека, если сами уверены, что этот человек виновен. Я оказался в неудачном положении виновного человека. Брата Ирмы привели обратно. Штабной офицер конфиденциально беседовал с ним, а затем паренек начал расспрашивать меня о самых интимных подробностях прошлого Ирмы. Я немедленно растерялся. Я сделал вид, что я в замешательстве, что меня слишком сильно ударило, перед тем, как я попал в плен, потому у меня проблемы с памятью. Я знал, что это плохая история. Моя память была вполне в порядке, когда я вспоминал обо всех сражениях, в которых участвовал мой батальон. Она не могла так внезапно отказать мне. После двадцати очень нерадостных для меня минут штабной офицер отпустил брата Ирмы и повернулся ко мне.

— Я думаю, вам пора сбросить маску. Вы сработали очень хорошо и нанесли нам огромный успех. Тем не менее, мне кажется, вы сейчас полностью разоблачены. Улики неоспоримы. Вам придется предстать перед военным судом завтра или послезавтра.

Меня вывели из кабинета и посадили в барак под усиленной охраной. Я с трудом пытался представить, как я смог бы сбежать, но было похоже, что я полностью попал в ловушку. Единственным вариантом, чтобы хоть как-то объяснить мою потерю памяти — симулировать умственное расстройство. Но, к сожалению, все мои планы развалились на куски, когда я вошел в помещение, где должен был состояться военный суд. Там сидело три офицера — седой довольно пожилой полковник, молодой младший офицер и капитан. Стоило мне взглянуть на капитана, как меня прошиб холодный пот. Я уже видел его раньше — он был одним из баварских офицеров, с которыми мы братались во время Рождественского перемирия!

Узнает ли он меня? Я уже говорил, что в моей внешности не было ничего необычного, кроме цвета волос. Я вполне прилично вжился в роль другого человека. Узнает ли он меня? Ответ на этот вопрос последовал быстро. Как только мои конвойные поставили винтовки к ноге, он поднял голову от бумаг и посмотрел на меня. Я увидел выражение удивления на его лице. Я смотрел на него спокойно, не показывая никаких знаков того, что узнал его. Но для совпадения это было уже слишком: я почти мог видеть, как работает его ум — он знал, что я свободно говорю по-немецки, в то время у меня не было причин скрывать это. Выражение удивления сошло с его лица, теперь на нем можно было видеть только холодный расчет.

Заседание трибунала началось. Первые свидетели дали свои показания. Баварский капитан, казалось, не слушал их слов, он все еще напряженно думал. Внезапно, в перерыве между выступлениями свидетелей, он прошептал председателю суда что-то, от чего глаз того приобрели удивленное выражение.

— Можно это сделать? — услышал я вопрос капитана.

— Да, это возможно, — председатель несколько колебался. — Это необычно, но…

— Это уладит дело, или нет?

— Да, уладит. Хорошо, я согласен. Суд объявляет перерыв на один час.

Что происходит? Я теперь знал, что мое положение безнадежно. Существующих доказательств уже вполне хватило бы для смертного приговора, но если баварский капитан заявит, что узнал меня…

Меня ввели назад в зал.

— Они здесь? — спросил судья военного полицейского.

— Да, господин полковник. Комендант барака для военнопленных попросил, чтобы мы их ему вернули.

— Конечно, вернем. Наденьте их на подсудимого.

Я понял суть их плана, когда увидел, что полицейский вытащил британскую офицерскую фуражку и шинель. Я запротестовал — почему на меня насильно надевают вражескую форму? Но, естественно, это было бесполезно.

— Ну? — спросил председатель суда.

Капитан не сомневался. — Да, — сказал он, — совершенно верно. Он английский офицер. Мы беседовали с ним о время неофициального перемирия в Рождество. Я хорошо запомнил его, потому что он настолько хорошо говорил по-немецки, что один из моих коллег даже предположил, что, возможно, он один из наших агентов, работавших в британском тылу.

— У вас нет сомнений?

— Никаких, господин полковник. Только цвет волос он изменил — вот почему я вначале колебался. Но теперь я уверен. Если хотите, я выйду из состава суда и выступлю как свидетель под присягой.

Конечно, это был мой конец. Мне не стоит описывать оставшуюся часть процесса, потому что с этого момента результат был предрешен. На самом деле через полчаса я понял безнадежность ситуации и совсем опустил руки. Мне хотелось бы подчеркнуть, что со мной обращались вполне пристойно, суд был честным и предоставлял мне все возможности, чтобы задавать вопросы свидетелям. Но конечно, это мне никак не могло помочь. С огромным трудом я еще мог бы попытаться как-то объяснить косвенные улики, вроде фрагмента взрывателя, того, что я не узнал брата Ирмы, и еще парочки мелких ляпсусов, но один факт, что меня узнал немецкий офицер, делал все эти доказательства и мои объяснения малозначащими для суда. По крайней мере, если бы я признался, со мной обращались бы как с офицером вражеской армии, но не как с платным шпионом. Но я сам удивляюсь, почему инстинкт подсказывал мне, чтобы я не называл своего настоящего имени.

Председатель суда действительно обращался со мной достойно и порядочно. Он сообщил, что все мои желания будут исполнены в точности. Тем не менее, конечно, приговор мог быть только один — «признан виновным и приговорен к расстрелу на следующее утро».

Меня быстро отвезли назад в Ланс, где обычная гражданская тюрьма теперь использовалась немецкой военной полицией. Уже наступил вечер. Жить мне оставалось около двенадцати часов. Я сидел в камере и думал.

Странно, но я не чувствовал страха смерти. На самом деле, это не так необычно, как кажется. Во время боев я часто замечал, впрочем, что солдат боится не столько смерти, сколько боли. Я был в хорошем настроении, когда смирился с судьбой, ожидавшей меня следующим утром. Я был готов к смерти — и никогда прежде я не был столь спокоен. Во-первых, конец казался совершенно неизбежным, но я все равно, конечно, высматривал, не представится ли мне шанс для побега, пусть самый маленький.

Я не питал больших надежд. Моя камера была одной из многих, расположенных в длинном коридоре. Она была хорошо заперта, а дверь никак нельзя было выбить. В коридоре на посту стоял вооруженный солдат. Я засек время и выяснил, что он проходит мимо моей двери каждые десять минут. А так как я был интересным и необычным узником, он из любопытства каждый раз подглядывал за мной в дверной глазок, защищенный проволокой. Вероятно, у него был строгий приказ следить за мной. Потому, взвесив все, я решил, что пришел мой неизбежный конец. Мне оставалось лишь ждать смерти. Когда солдат проходил мимо моей двери, я позвал его и попросил привести ко мне начальника тюрьмы.

Он пришел. Это был очень приличный пожилой мужчина, который с сожалением смотрел на английского офицера, попавшего в такое положение. Было очевидно, что он восхищался тем, что я сделал. Он был уже старым человеком и, несомненно, война не приносила ему никакой военной славы. Он не выражал никакой злобы в мой адрес. Мы говорили о таких вещах, как боевой дух среди офицеров. Я рассказал ему, например, что немецкий офицер-подводник, потопивший наши корабли «Абукир», «Хог» и «Кресси» пользовался большим уважением среди британских моряков, несмотря на тот огромный ущерб, который он нанес нашему флоту. Начальник тюрьмы, со своей стороны, сделал все, чтобы последние часы моей жизни протекали для меня легко. Он сказал, что я могу заказать любую еду, которую пожелаю, и он с радостью исполнит все мои разумные желания. Так как я не мог попросить ничего из того, что могло бы мне помочь с побегом, я мог бы попросить только бумагу и перо, чтобы написать последние письма домой. Еще я попросил его достать мне английскую форму, чтобы меня расстреляли в мундире моей страны, а не чужой. Он пообещал мне сделать это. Когда он ушел, уже была глубокая ночь, а когда он вернулся с пишущими принадлежностями, все вокруг стихло. Что касается мундира, то он пообещал подготовить его к утру.

Именно он предложил мне то, что имело столь серьезные последствия, когда спросил, не хотел бы я перед смертью увидеть капеллана. Как ни странно, я сам никогда об этом не думал, хотя это обычное дело для человека, который готовится к смерти. Честно говоря, мне не столько хотелось увидеть священника как такового, поскольку я был уверен, что в свой последний час (как и в любое другое время) обычный человек точно также может общаться с Творцом наедине, как и с помощью любого постороннего человека. В любом случае, в моем положении я теперь был бы рад увидеть хоть кого-нибудь. Мне нужно было сделать еще несколько мелких распоряжений, а священник, как мне казалось, смог бы помочь мне лучше, чем начальник тюрьмы. На самом деле, ведь это его работа, потому я сразу согласился, что хочу его увидеть.

Ожидая священника, я начал писать последнее письмо домой. Только когда я дошел до середины письма матери, которая была для меня самым дорогим человеком на свете, я понял, насколько близко подошла ко мне смерть. Я ощущал тщетность и пустоту. То же самое я чувствовал раньше, когда я видел молодых людей идущих на смерть в бою — то, что моя жизнь потеряна напрасно. Конечно, я еще многое мог бы сделать для Англии и всего человечества, но теперь мне предстоит исчезнуть в пустоте. Я сделал кое-что, это правда, но я знал, что мог бы сделать намного больше. Я прекратил писать на середине письма и снова прошелся по камере. Неужели совсем нет возможности для побега? Может быть, возможно помилование в последнюю минуту? Ответ на оба вопроса был ясен — он мог быть только отрицательным. Даже если бы я сам строил камеру для заключенных, я не смог бы построить ее прочнее и надежнее, чем та, в которую я попал. Что касается помилования, то тот ущерб и человеческие потери, которые были результатом моей диверсии, не оставляли мне места для такой надежды.

Но в тот момент, когда в камеру вошел священник, у меня появился проблеск надежды. Начальник тюрьмы, введя его, оставил нас одних. Я спросил, сколько времени мы можем беседовать, на что начальник тюрьмы ответил, что время неограниченно. Несомненно, у меня было много мелких распоряжений, и капеллан с радостью пообещал заняться ими. Я очень сердечно поблагодарил его и сказал, что мои дела не займут у него больше часа, потому что мне не хотелось бы лишать священника ночного сна.

Еще до того, как начальник тюрьмы ушел, оставив нас одних, я критически оценил моего нового гостя, потому что с его появлением в моем мозгу возникла какая-то новая надежда. Священник был лет на десять-пятнадцать старше меня, не очень высокий и довольно щуплый. Внешне он совсем не походил на меня, хотя бы потому, что его волосы были темными, а мои были осветлены до почти белого цвета. Кроме того, у него были темные усы щеточкой — такая форма в то время была популярна и в английской, и в немецкой армиях. Еще он носил очки с толстыми стеклами. Несмотря на это, мой опыт актера уже через пять секунд подсказал мне, что с помощью краски для волос, накладных усов или волос и жидкого резинового клея я легко выдал бы себя за этого священника. Этого было достаточно, чтобы надежда прочно поселилась в моем сердце.

Он начал разговор со мной очень тихо и с большой симпатией. Конечно, он говорил о вопросах души, стараясь подготовить меня к вечности, с которой я столкнусь ранним утром. Я серьезно слушал, время от времени строго поглядывая на него. На самом деле я едва ли слышал хоть слово из его проповеди, все это время мой мозг лихорадочно работал. Мой план, который я разработал за пять минут, был, несомненно, жестоким, но мое положение было отчаянным. Даже если он сорвется, хуже мне все равно не будет.

Под предлогом, что мне нужно больше света, я передвинул маленький складной столик, которым меня снабдили. Часовой поспешил к двери, услышав звук двигавшегося стола, но я успокоил его, попросив принести для капеллана еще один стул. Он принес его, мы оба уселись за стол, под присмотром часового, и совершенно случайно вышло так, что мы оба сидели спиной к двери. Потом, еще до того, как часовой вышел из камеры в свое десятиминутное патрулирование, мы оба погрузились в письма, которые я писал, и я обратился к священнику с последними поручениями.

Я любой ценой должен был сыграть свою роль, хорошо ее продумав. Все должно было происходить за те десять минут, пока часовой удалялся от моей двери. Потому, когда часовой вернулся в следующий раз и взглянул через глазок двери, я сидел, нагнувшись к столу и охватив голову руками. Очевидно, я утратил присутствие духа, потому что капеллан разговаривал со мной серьезно, с симпатией и со словами утешения. Но стоило часовому отойти, я снова обрел силы. Тогда, беседуя со священником, я встал у него за плечом и начал упоминать несколько деталей, которые я записал, чтобы привлечь к ним его внимание.

Настал первый критический момент. В мыслях я вернулся назад на десять лет, когда я еще был мальчишкой в Лодстоун-Холле. В деревне жил браконьер по имени Зикки Портер. Ему столько раз приходилось представать перед местным магистратом, что он сам уже утратил счет наказаниям, к которым его приговаривали, хотя сам себя он любил называть «центурионом», намекая на то, что раз сто его точно штрафовали. Но, несмотря на то, что он столько раз отклонялся от пути, указанного человеческими законами, он был прекрасным человеком, очень популярным не только среди молодежи, но и среди пожилых людей, потому что он был чудесным человеком, которого к тому же обожали звери. В десяти милях вокруг не было ни одной собаки, которая, услышав призыв Зикки, не побежала бы к нему, бросив своего хозяина. Я восхищался им, и хотя я не стал бы раньше в этом признаваться, теперь могу сказать, что не однажды был вместе с ним в его ночных вылазках. Я даже совершил ужасное преступление, когда вместе с ним охотился на кроликов моего отца. И сейчас, когда я стоял за спиной у капеллана, я вспомнил об одном из советов, которые дал мне Зикки, когда одной осенней ночью мы вместе с ним сидели в засаде. Мы только что поймали кролика. Он взял кролика за уши, нанес ему короткий резкий удар, и кролик был мертв. Он показал мне, что на шее у кролика есть место, при ударе по которому кролик мгновенно и без мучений умирает. Тут же он объяснил, что у человека на шее тоже есть такое место, и если резко по нему ударить, то человек не умрет, но полностью потеряет сознание. Зикки даже показал это место на моей собственной шее — примерно на дюйм ниже мочки уха. Мне никогда не приходилось использовать этот метод убийства кроликов на человеке, не было подходящего объекта, но теперь этот способ оказался моей последней возможностью. Я мог бы уложить падре с помощью обычной борьбы, но тогда возник бы шум, потому я поставил все — включая свою жизнь — на способ убийства кроликов, который я узнал от Зикки.

Капеллан, склонившись над бумагами, подставил свою шею как раз так, как было нужно. Дважды я поднимал руку и дважды я колебался. Было ли это въевшимся в мои привычки запрещением поднимать руку на безоружного человека, особенно на служителя Бога? Но если человеку грозит верная смерть, такие запрещения легко подавляются. В третий раз, когда я поднял руку, моя совесть — или что-то другое — замолчала. Его лицо резко упало на стол, он больше не двигался. Способ Зикки действительно оказался удачным.

Теперь мне нужно было действовать быстро. У меня было не больше пяти минут. Очень спешно я снял со священника сутану и надел ее на себя, так же быстро я надел его очки с толстыми линзами. Потом я посадил его на мой стул, который мог видеть охранник, в той же позе — с головой, охваченной руками. Я повернул свою голову так, чтобы он не мог заметить мои волосы. На большее мне не хватило бы времени. Если вам тяжело представить, что все это заняло пять минут, попробуйте снять пальто с лежащего без сознания человека. Подошел охранник, взглянул в глазок, но не увидел ничего, что вызвало бы его подозрения. Все, что он мог видеть, это были я, все еще расстроенный, и капеллан, обращавшийся ко мне с меланхолическими словами утешения. Потом я заторопился. Если бы у меня был мой театральный гримировочный набор, то я справился бы с делом мгновенно, но у меня не было ничего, кроме нескольких предметов, лежащих на столе. Но ведь если у вас светлые волосы, и вы хотите сделать их темными, то можно воспользоваться простыми чернилами. Я бы не стал рекомендовать этот метод для обычного использования, но в условиях военной тюрьмы, где царил полумрак, такая перекраска могла оказаться успешной. Очень быстро я схватил бутылочку с чернилами, любезно предоставленными мне начальником тюрьмы, и вылил их себе на голову. Я обыскал карманы священника и нашел там маленькое стальное зеркало, которое носят многие солдаты. Результат был вполне удовлетворительным — в любом случае, достаточным, чтобы ввести в заблуждение неподозревающего наблюдателя.

Самой серьезной проблемой были усы. Накладные волосы стоят около шести пенсов за ярд, а резиновый клей стоит два пенса за бутылку. Дюйм накладных волос и капелька клея были для меня равны жизни и смерти. Но даже эти вещи, стоившие в общей сложности не больше фартинга, были для меня недоступны. Потому мне следовало найти замену. При этом усы должны были выглядеть достовернее, чем волосы, потому что волосы я скрыл бы под пилоткой. Я снова торопливо обыскал карманы капеллана. Нужно заметить, что за это время часовой еще раз подходил к моей двери — вы же помните, что мне приходилось делать всю свою работу в течение «десятиминутного интервала». Мне нужен был нож, потому что мой, конечно, у меня отобрали. К моей радости я нашел что-то получше. Капеллан был из тех офицеров, которые очень следят за собой, потому в кармане его жилета я нашел маленькие маникюрные ножницы. Я отрезал локон его собственных волос, потому что, хотя он и стригся коротко по военной моде, но носил довольно длинную челку. Вот из нее я и сделал себе усы.

Как прикрепить их? Как закрепить их хотя бы на три или четыре минуты, достаточные, чтобы выйти из тюрьмы? Клея у меня не было, но у меня были конверты, а на конвертах был клей. Мои пальцы, опытные в этом деле, легко порезали волосы на подходящую длину. Потом я облизал с дюжину конвертов, чтобы клей растворился, и приклеил волосы себе над верхней губой. Я придал «усам» правильную форму. Но продержатся ли они? Я прошелся по камере, повертел головой. Несколько волосков упали, но остальные держались. Я снова взглянул в зеркало. Да, результат был вполне нормальным. Я чувствовал большое возбуждение и укрепившуюся уверенность. Оставалась только разница в росте, но шинель должна была ее скрыть, потому что я мог слегка сгорбиться под ней, что было бы, конечно, заметно, если бы я шел без шинели.

У меня оставалось только несколько минут. Я быстро написал капеллану записку с извинениями за мое грубое поведение и собрал все свои бумаги. Заботливо я посадил его спиной к двери, опустил голову, охватил ее руками, так, чтобы цвет его волос нельзя было разглядеть сквозь дверной глазок. Когда охранник приблизился к двери, я встал, надел пилотку капеллана, и положил руку на плечо потерявшего сознание человека, произнося его собственным убеждающим голосом слова последнего утешения. Потом я подошел к двери, которую охранник мне открыл. Он с любопытством взглянул на позу, в которой лежал «заключенный».

— Оставьте его, — сказал я голосом капеллана. — Он очень ослабел, но сейчас он готов встретиться с Богом. Он храбро встретит свою судьбу.

Ничего не заподозрив, охранник закрыл за мной дверь и проводил меня по коридору к кабинету начальника тюрьмы. Я не стал заходить в кабинет, который был ярко освещен, но дал знак, чтобы мне дали мой пропуск. Я сообщил, что заключенный после моего посещения готов к встрече с Творцом, что он собирался написать еще пару писем своим родным, которые начальник тюрьмы, несомненно, отправит по адресу. Когда я стал уходить, он поблагодарил меня, затем, к моему удивлению, сказал: — Ну, хорошо, я сейчас пойду взглянуть на него в последний раз и попробую убедить его лечь спать. Он храбрый малый, и я знаю, что он мужественно встретит смерть, но человек, который бодрствовал всю ночь, обычно становится нервным. Я просто подойду и скажу ему пару последних слов.

Мне это совсем не понравилось. Я рассчитывал, что пройдет хотя бы час, пока мой фокус раскроют. Потому мне пришлось действовать еще быстрее. Я пожелал начальнику тюрьмы спокойной ночи, отдал честь, и один из его людей провел меня до ворот тюрьмы. Счастливый момент! Я стоял там под звездным небом и яркой луной. Я снова свободен! Невозможное стало возможным! Я сбежал! Но как долго продлится моя свобода? Как раз сейчас начальник тюрьмы идет к моей камере. Через пять минут, возможно, будет поднята тревога.

В этой экстремальной ситуации я подумал, как думал и раньше, о Сюзанне. Это было странно, сказал я сам себе, когда несся по почти безлюдной улице. Эту девушку я знал всего три или четыре дня и, тем не менее, был готов вручить в ее руки свою жизнь. К счастью, на земле есть такие люди, как она. Я с трудом заставил себя не думать о риске, которому подвергаю ее, потому что хорошо знал, что она сама вовсе не хотела бы. Чтобы я думал об этом. Но ее дом был всего в нескольких сотнях ярдов от тюрьмы. Я не стал стучать в дверь, зато постучал в окно ее спальни. Спала ли она? Я засомневался в этом, потому что через несколько секунд она уже была у окна, заговорив со мной шепотом. Довольно странно, что она не спросила, кто там. Казалось, что она ждала именно меня.

Она открыла дверь, и когда я вошел, она обняла меня. Она слышала, как и весь город, что страшное столкновение было делом рук английского офицера, переодетого немцем. Она также слышала, что на рассвете меня должны расстрелять. Это был самый подходящий момент, чтобы заплакать, но Сюзанна была слишком практичной для этого. На самом деле я никогда не встречал женщину с таким самообладанием. Двумя фразами я объяснил ей, что произошло. Мне не стоило объяснять мое нынешнее положение. К счастью, мы были только двое в доме, отец, как обычно, был на ночной смене, а ее мать, которая, как я рассказывал, тяжело болела, была отправлена в больницу двумя днями раньше.

Первым делом мне нужно было избавиться от одежды священника, которой я так эффективно завладел. В детективном романе герой, конечно, растворил бы ее в кислоте, или в чем-то столь же оригинальном, но у меня не было ни кислоты, ни времени. Кроме того, существовал вполне очевидный способ для уничтожения ненужной одежды, о котором, правда, вы не прочтете ни в одном романе. Сотни тысяч наших солдат, служивших во время войны во Фландрии никогда не забудут тех допотопных и грязных туалетов, которые в большинстве городков региона были единственным средством гигиены. В основном они представляли собой просто грязные выгребные ямы, которые время от времени очищали муниципальные машины, похожие на бензовозы фирмы «Шелл» с огромным шлангом, как у пылесоса. Если у вас был нос, вам не требовалось даже видеть такую машину, чтобы сообразить, какой работой она занимается. Я быстро скинул с себя шинель, пилотку и очки капеллана и бросил их в выгребную яму. Чтобы снять усы мне потребовалось лишь несколько секунд, они и так едва держались. Волосами я заниматься не стал — у меня не было времени, чтобы вымыть их тщательно, а иначе голова бы моя превратилась в пятнистый шар.

Все это заняло лишь несколько минут, но все равно нужно было торопиться. На другом конце улицы я услышал небольшой шум, и к нашему смятению мы увидели, что по улице движется немецкий патруль. Сюзанна приоткрыла дверь на пару дюймов и сообщила, что они, очевидно, обыскивают все дома на улице. Она слышала, как один солдат крикнул: — Я же говорил вам что видел, как он шел туда. Вот и в очередной раз нужно было действовать не медля.

Именно Сюзанна спасла ситуацию. Возможно, что я истратил всю свою фантазию на подготовку побега. Возможно, пьянящее чувство свободы притупило мой ум. Я стоял и дрожал. Честно признаюсь — не будь рядом со мной Сюзанны, я опустил бы руки. Но она быстро затащила меня в свою спальню. Мы не зажигали свет в доме. Даже когда я зашел в дом, света не было. Потому если немцы собирались прочесывать всю улицу, наш дом не вызвал бы у них особых подозрений.

— Быстрей раздевайся, — скомандовала она, — и прыгай в постель — со мной!

— Но зачем? — начал я.

— Предоставь это мне, — ответила Сюзанна, — раздевайся!

Я разделся. Одежду я бросил на пол. На мне, конечно, все еще была та немецкая форма, в которой меня арестовали. Я остался в одной рубашке и залез в кровать рядом с Сюзанной. Что за странная ситуация! Очевидно, я не был тем, кого можно было бы назвать человеком из этого мира — это был первый раз, когда я оказался в постели с женщиной, да еще при таких обстоятельствах! Но я не почувствовал никакого сексуального возбуждения, когда ощутил рядом с собой теплое тело Сюзанны — кровать была очень узкой. Мы услышали, как по улице приближаются солдаты, через пару минут должен был наступить момент истины. Я почувствовал, как дрожит Сюзанна рядом со мной.

— До тебя дошло, наконец-то? — прошептала она. — Ты немецкий солдат, а я проститутка. Играй свою роль. Дай мне возможность все объяснить им, а сам притворись немного пьяным.

Я с удовольствием передал ей эту роль, потому что полностью доверял ее уму и изворотливости. Патруль не заставил себя ждать. Они даже не постучали в дверь, а просто выбили ее ударом ноги. Не успели мы сообразить, что происходит, как они уже были в нашей комнате. Я начал играть свою роль: сел на кровать, тупо моргая глазами, оглядываясь вокруг, как будто человек, которого только что пробудили из тяжелого ступора, в который впадают люди, занимающиеся любовью.

Зато Сюзанна схватилась с ними не на шутку. Как вы посмели войти в комнату к даме без разрешения, бушевала она. Ее голос совсем утратил мягкость, и она полностью вжилась в роль профессиональной шлюхи. Потом я включился в игру.

— Да, ну что вы за козлы?! — жаловался я, как бы спросонья. — Разве парню нельзя немного поиграться с бабой, чтобы никто не врывался к нему среди ночи? Убирайтесь! Я снял девку на целую ночь, и я собираюсь поиметь ее!

Два солдата уставились на нас, но их удивление ничего не стоило в сравнении с тем, что они почувствовали через пару секунд, когда Сюзанна встала с кровати. Теперь все ее секретные прелести были как на ладони — с нее спала ночная сорочка и она стояла перед ними совсем голая, настоящая проститутка, низкая и бесстыдная.

— Вы — уходить! — приказала она им на том «птичьем» немецком, которым пользуются все «профессионалки» в немецком тылу. — Вы — уходить! Меня наняли на эту ночь. Вы — приходить завтра!

Солдаты глазели на ее молодое, красивое тело с приятными округлостями. Они даже видели признаки приглашения в ее глазах. У них самих зрачки вылезли из орбит. Они не привыкли к приему такого рода. Но один из них быстро взял себя в руки.

— Да, мадмуазель, — согласился он. — Мы завтра придем снова. Завтра ночью, ладно?

— Да, завтра ночью, — повторила Сюзанна. — Пять франков за всю ночь, или два франка за час, хорошо?

Мы услышали, как хлопнула сломанная дверь, когда они двинулись к следующему дому. Мир еще не видел солдат, более убежденных, чем эти двое. Патруль спустился вниз по улице, пока опасности удалось избежать. Я сидел на углу кровати, нелепая фигура в грубой армейской рубашке. Потом, когда Сюзанна повернулась ко мне, я обхватил руками ее теплое тело и поцеловал ее. Она прильнула ко мне, я поцеловал ее снова, и каждым моим словом давал ей понять, что во всем мире нет девушки лучше ее.

Мне нужно было оставить ее. Она уже достаточно много рисковала ради меня, но она и слышать не хотела, чтобы я ушел. Она вполне справедливо убеждала меня, что все улицы Ланса контролируются патрулями, что мне не удастся уйти из города незамеченным, и любой человек, которого увидят на улицах этой ночью, вызовет подозрения. Она настаивала на том, чтобы я оставался у нее весь следующий день. Потому остаток ночи я посвятил тщательному мытью волос. Совершенства я не достиг, потому утром, пока я прятался на чердаке, Сюзанна пошла к аптекарю и купила бутылочку краски для волос, превратившей меня в темно-русого человека.

Я просидел на чердаке весь день. Ничего не случилось. Хотя я знал о лихорадочной активности полиции в городе, нашу улицу больше не трогали. Вероятно, вокруг Ланса ночью установили оцепление, что еще больше усложнило бы мой побег, потому что именно следующей ночью я собирался покинуть дом Сюзанны. Ведь если бы меня нашли у нее, это означало бы смерть и для нее, и для меня.

Но пока я ушел, разыгралась еще одна сцена. Когда стемнело, в дверь постучал немецкий солдат и вошел без приглашения. Это был один из вчерашних патрульных. Он решил воспользоваться приглашением Сюзанны. Она ловко его выпроводила, но для меня, наблюдавшего за происходящим через щель в двери чердака, это было сущим мучением.

Раз шесть я порывался спуститься вниз, задушить этого поклонника плотской любви и затолкать его туда же, куда я выбросил шинель священника. Но и тут в моих чувствах было больше молодечества, чем разума. Солдату совсем не понравилось, когда Сюзанна выталкивала его прочь, выдумав на ходу историю, что ее, мол, уже «снял» на эту ночь один унтер-офицер. Солдат не уступал: почему он не может оплатить час ее услуг за два франка, пока не пришел унтер? Она, конечно, не хотела и слышать об этом. Тем не менее, в своей роли проститутки она не могла возражать, когда солдат поцеловал ее и полез к ней под ее плохое платье. У меня вскипела кровь, когда я увидел, как его уродливые пальцы ползают по ее круглой груди и сладострастно ласкали ее тело. Еще никогда порядочная девушка не играла такой роли, и никогда этот солдат не узнал, насколько близок он был к смерти, пока, проворчав, что чертов унтер всегда забирает самых лучших девочек, он решил, что лучше ему убраться, пока этот самый унтер не пришел.

Она поспешила ко мне, как только солдат ушел. Я обнял ее на этом темном и убогом чердаке, пока она плакала от всей души. Но у нее была настолько сильная воля, что она быстро собралась. Именно она вытерла пот с моего лба, потому что я думаю, что то суровое испытание, которое я пережил, стараясь сдержаться, было не меньшим, чем ее муки в лапах немецкого солдата. Затем мы принялись обдумывать последние детали моего побега. Ее отец всю ночь проспал в доме, но даже не подозревал о моем присутствии. Мы решили, что чем меньше людей будут знать об этом деле, тем лучше. Впрочем, он, сам того не подозревая, подал мне идею — своим внешним видом. Конечно, ведь железнодорожник мог бродить по городу с большей свободой, чем другие люди. Потому Сюзанна собрала кое-что из старой рабочей одежды своего отца. С наступлением темноты она пошла к той женщине из кабачка, которая в самом начале направила меня к ней, и попросила у нее пропуск, который, по требованию немецких властей, должны были носить с собой все гражданские лица на оккупированных немцами территориях. Теперь, переодетый и вооруженный, я был полностью готов воспользоваться своим шансом. Вспоминаю, что самым ужасным моментом для меня было прощание с Сюзанной. Она пыталась заставить меня пообещать, что я больше не буду пускаться в подобные авантюры. Я, в свою очередь, хотел убедить ее отправиться со мной, но она не захотела оставлять своего отца и особенно больную мать, потому я не стал настаивать. Потом я поцеловал ее в последний раз и незаметно выскользнул на улицы Ланса.

На посту «городской таможни» меня остановил военный патруль, но мои бумаги не вызвали у них вопросов, и два часа спустя я дошел до той поляны у Буа-Бернара, где летчик Полмер должен был забрать меня. Но прилетит ли он? Неужели он все еще каждую ночь прилетает сюда, надеясь встретить меня? Я ждал до условленного времени — часа ночи. Да, высоко в небе послышался треск аэроплана, но я не мог сказать, немецкий он или английский. Я не пытался подавать какие-то сигналы, самолет был слишком высоко. Но он спускался все ниже и ниже, и я понял, что Полмер не оставит меня. Я щелкнул газовой зажигалкой, которую Сюзанна купила для меня, потому что фонарик у меня, естественно, забрали при обыске. Спустя пять минут самолет остановился на зеленой лужайке. Спустя еще двадцать секунд я уже сидел в кабине, и мы немедленно взмыли в воздух, поднявшись на самую большую высоту. Так я вернулся домой.

Я заснул прямо на аэродроме, а на следующее утро отправился в штаб армии. Там меня встретили с радостью, все кинулись меня поздравлять. Они знали, что моя диверсия удалась, но не знали о моем аресте. Сам сэр Дуглас Хейг лично поздравил меня с успехом, а полковник Хилтон сообщил мне, что я буду представлен к Ордену за отличную службу (D.S.O). Так что, в общем и целом, я вполне мог бы быть доволен собой. Больше всего, впрочем, меня радовало, что я остался жив. Получив поощрительный отпуск на две недели, я сел в поезд, направлявшийся в Кале.

Тут мне хотелось бы вернуться к сюжетной нити этой части моей истории. Сюзанна — что стало с ней? Если бы это был обычный шпионский роман, то я, конечно, вернулся бы к Сюзанне после войны и женился бы на ней. Низшее общественное положение не стало бы для меня препятствием; она наверняка оказалась бы наследницей древнего рода. К сожалению, эта книга — не роман. Я действительно вернулся к ней, после того как британские войска заняли Ланс в последние недели войны. Я оторопел, увидев ее. Неужели это измученное создание, тощее и бледное, было той самой Сюзанной, округлые формы которой когда-то так возбудили солдат из немецкого патруля? Я не был врачом, но не нужно было обладать глубокими познаниями в медицине, чтобы понять, какая ужасная трагедия произошла с Сюзанной. Не только с Сюзанной, но и с сотнями тысяч несчастных гражданских лиц с тех бельгийских и французских земель, которые подпали под немецкую оккупацию. Все Комиссии по помощи всего мира не смогли бы спасти их. Четыре года на диете, состоящей из одного капустного супа, привели к полному истощению, а очень часто и к страшному туберкулезу. Когда я увидел Сюзанну, только глаза ее остались прежними — теми храбрыми, дружелюбными, умными глазами, завоевавшими мое доверие с первой минуты.

Я тут же поспешил с нею в госпиталь. Несколько дней спустя я вернулся и поговорил с дежурным врачом. Он сочувственно покачал головой и произнес самые печальные слова на свете: — Слишком поздно! Если бы вы привели ее хотя бы годом раньше, продолжал он, может быть, была бы какая-то надежда. Но сейчас — увы, болезнь достигла неизлечимой стадии.

Я спросил, не будет ли он возражать, если я обращусь еще к одному доктору, он только приветствовал это. Последний месяц войны я занимал одну сравнительно маловажную должность в британском штабе (я еще расскажу об этом). Очень известный медик — мировой авторитет в лечении туберкулеза — был бригадным генералом Королевской военно-медицинской службы в Трепорте. Я попросил его осмотреть Сюзанну, хотя в душе чувствовал, что его поездка окажется бесполезной.

Ум Сюзанны был настолько же живым, насколько ее тело стало хрупким. Я часто приезжал к ней в гости; у нее всегда была дружелюбная улыбка для меня. Лишь однажды она пала духом.

— Мне так хотелось бы жить, чтобы сохранить подольше мои воспоминания, — прошептала она мне. Мои глаза наполнились слезами, так же, как и ее.

Она умерла 27 июня 1919 года. В то время я был переводчиком на Мирной конференции и мог видеть ее почти каждый день. В тот вечер, казалось, она была в прекрасном настроении; я как раз в подробностях рассказал ей об условиях мирного договора, который немцы должны были подписать в Версале на следующий день.

— Значит, война закончилась! Ее голос был таким тихим, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать ее слова. — И Франция победила! Хорошо, мой Бернар, и мы ведь тут тоже немного помогли, разве не так?

Ничего не доставляло ей такого удовольствия, как разговоры о тех захватывающих днях в Лансе; потому я беспрестанно делился с нею своими волнующими воспоминаниями, пока она не уставала. Я погладил ее подушку и уложил ее спать. Знала ли она, спрашивал я себя, что ее конец близок? Она смотрела на меня так же, как вчера и позавчера, но при ее необычно крепком рукопожатии я почувствовал, как костяшки ее пальцев впились в мою ладонь. Когда я вышел из комнаты, она уже почти засыпала, продолжая улыбаться.

Моя машина ждала во дворе, водитель сообщил о поломке — двигатель никак не хотел заводиться. Он нашел причину поломки, но ему потребовалось с полчаса, чтобы ее исправить. Но как только непокорный мотор заработал, я увидел старшую медсестру, спускавшуюся по ступеням госпиталя. Она не произнесла ни слова, а только поманила меня к себе рукой. Я вышел из машины. Когда мы зашли в ее палату, Сюзанна уже умерла, но даже мертвой она сохранила свою улыбку.

Я вышел из госпиталя и пошел прочь — вперед, куда глаза глядят. Я забыл о машине. Я бесцельно бродил всю ночь, то плача, как ребенок, то разражаясь ужасными ругательствами.

Таким был настоящий финал моего приключения в Лансе. Я не думал тогда о последствиях: я получил орден за свою долю работы, Сюзанна за свою не получила ничего. Многие француженки и бельгийки получили британские военные награды — и выхлопотать награду для Сюзанны не представляло бы трудности. Моя вина, что этого не сделали, но никто из нас не думал о почестях такого рода. Но Англия — и Франция — не должны забыть о ней. Немногие женщины проявили такую храбрость и изобретательность в годы войны. В их почетном списке имя Сюзанны Бокийон по праву заслуживает одного из самых высоких мест.

Но стоил ли результат всех этих усилий? Стоил ли он того, чтобы я рисковал ради него жизнью? Миру теперь известна история сражения у Лооса — как шотландские горцы из 15-й дивизии перемахнули через 70-ю высоту и одним порывом достигли пригородов Ланса. Тут в немецких позициях была настоящая «дыра» — на сорока милях не было никаких достойных внимания укреплений. Почему же тогда битва была проиграна? Почему прорыв не был использован? Потому что подошли немецкие резервы? Нет, это произошло, потому что не подошли НАШИ резервы! Благодаря обстоятельствам, которые я опишу ниже, я слышал настоящую историю сражения за Лоос незадолго после конца войны. Я слышал, как сэр Джон Френч упрямо держал резервы под своим командованием и передал их Хейгу с многочасовым опозданием. Мой друг из штаба Хейга рассказывал мне, как молчаливый Хейг, обсуждая результаты сражения вскоре после его окончания, с необычайной горечью произнес, что если бы у нас поблизости была бы хоть одна дивизия в резерве, мы могли бы легко развить успех.

Когда я услышал обо всем этом, меня снова поразило ощущение тщетности. Ведь я рисковал своей жизнью (и едва не потерял ее!), пытаясь (и успешно) предотвратить подход немецких резервов, тогда, как на самом деле мы потерпели поражение из-за того, что у нас самих не было резервов! Пусть меня простят за то, что я думал — и высказывался — так жестко о работе штабов, занимавшихся этой операцией. Неудивительно, что британский метод ведения войны прозвали «выкарабкиванием».