Акаба, Суэц, Алленби

Мы сидели, наблюдая, как ряды наших людей потоком проходили мимо нас. Их разгоряченные лица казались безразличными и ничего не выражающими.

В течение месяцев Акаба являлась нашей желанной целью. У нас не было никаких иных помыслов, мы отвергли всякие мысли о чем-либо ином. Сейчас, захватив ее, мы были немного разочарованы.

Голод вывел нас из транса. У нас имелось семьсот пленных вдобавок к нашим собственным пятистам людям и двум тысячам ожидающих нас союзников. У нас [124] совершенно не было денег, а ели мы последний раз два дня назад. Наши верховые верблюды представляли собой запасы мяса, достаточные на шесть недель, но, используя их, мы оказались бы на жалкой и одновременно дорогой диете и были бы обречены в будущем на неподвижность, расплачиваясь за проявленную слабость характера.

Ужин доказал нам настоятельную необходимость послать британским властям в Суэц, то есть через полтораста миль пустыни, просьбу о присылке судна. Я решил отправиться сам с отрядом из восьми человек, по преимуществу из людей ховейтат, на лучших наших верблюдах. Одним из них был знаменитый Джедах, семилетний верблюд, за обладание которым в свое время воевали два племени. Объезжая залив, мы обсуждали, как совершить путешествие. Если мы поедем не спеша, щадя животных, они могут погибнуть от голода. Если мы поедем быстро, они могут в центре пустыни пасть от истощения или изранив ноги. При этом нужно было помнить, что человек, и в особенности европеец, в таких случаях изнемогает раньше верблюда.

Наконец мы договорились проводить в пути лишь столько часов в сутки, сколько нам позволяла наша выносливость, ни в коем случае не прельщаясь быстротой. В этом случае мы должны были достигнуть Суэца за пятьдесят походных часов, а чтобы сократить задержки в пути на приготовление пищи, мы захватили с собой вареного верблюжьего мяса и вареных же фиников.

Около полуночи мы добрались до Темеда, где находились единственные колодцы на нашем пути, расположенные в изгибе долины возле покинутой караульни синайской полиции. Мы разнуздали наших верблюдов, [125] напоили их и напились сами. Затем мы вновь двинулись вперед, с трудом пробираясь в ночном мраке.

Когда начало рассветать, мы все еще ехали. При восходе солнца мы уже были далеко на равнине и остановились, чтобы дать нашим верблюдам попастись несколько минут. Затем опять в седле до полудня и после полудня, когда из марева возникли одинокие развалины Нехля. Мы миновали их и при заходе солнца сделали привал на час.

Верблюды стояли сонные, и сами мы бесконечно устали, но Мотлог, одноглазый владелец моего верблюда, приглашал нас двигаться дальше. Мы вновь сели верхом и, двигаясь машинально, взобрались на горы Митла. Взошел месяц, и их снежные вершины засияли, словно хрусталь. На заре мы проехали мимо поля, которое какой-то отважный араб засеял дынями в этой безлюдной области, расположенной между несколькими армиями. Мы сделали привал, теряя еще один из наших драгоценных часов, раскололи несколько незрелых дынь и освежились их сочной мякотью. И вновь мы двинулись вперед в зное нового дня, хотя он беспрестанно смягчался ветрами, проникавшими сюда с Суэцкого залива.

К полудню мы пробрались через гряду дюн и выехали на гладкую равнину. Уже угадывалась близость Суэца.

Мы достигли длинных линий окопов, укрепленных и обвитых колючей проволокой, и разрушающегося полотна железной дороги. Нашей целью являлся пост Шатт, лежавший против Суэца на азиатском берегу канала, и мы добрались наконец до него около трех часов дня после сорокадевятичасового перехода.

Шатт находился в необычайном смятении, ни один часовой не остановил нас. Два или три дня назад здесь [126] появилась чума. Войска поспешно очистили старые лагеря, оставив их на произвол судьбы, и стали бивуаком в открытой пустыне. Разумеется, мы ничего не знали об этом и расхаживали по опустевшим канцеляриям, пока не нашли телефон. Я позвонил в Суэц, в главную квартиру армии, и заявил, что мне нужно переехать через канал.

Мне выразили сожаление, что это не входит в круг их обязанностей. Переправой через канал управлял отдел внутреннего водного транспорта, притом следуя своим собственным методам. Чувствовалось, что они не соответствовали методам Главного штаба.

Тогда я бесстрашно позвонил в контору водного управления и объяснил, что только что прибыл в Шатт из пустыни с безотлагательными известиями для главного командования. В водном управлении очень сожалели, но как раз сейчас у них не было свободных лодок. Они наверняка утром пошлют за мной первую же, чтобы она доставила меня в карантинное управление. Затем там дали отбой.

Я провел четыре месяца в Аравии, безостановочно передвигаясь с места на место. За последние четыре Недели я сделал на верблюде тысячу четыреста миль, совершенно не щадя себя ради успешного хода войны. Но я отказывался провести даже одну лишнюю ночь с заедавшими меня насекомыми. Я жаждал ванны и какого-нибудь прохладительного напитка, я жаждал перемены своего платья, от грязи прилипавшего к моим натертым седлом ссадинам, какого-нибудь блюда потоньше, чем зеленые финики и верблюжьи сухожилия.

Я опять сунулся в управление внутреннего водного транспорта и на этот раз говорил как Златоуст. Не добившись никакого эффекта, я пришел в бешенство. Но тут они вторично дали отбой. [127]

Моя ярость все увеличивалась, когда до меня донесся из трубки дружеский голос с северным акцентом, говоривший с военной центральной телефонной станции:

— Не стоит портить кровь, сэр, ради разговора с этими глупыми водяными крысами.

Его слова выражали бесспорную истину, и телефонист соединил меня с управлением военных посадок на суда. Тут майор Литлтон, как он ни был занят, прибавил к своим бесчисленным обязанностям еще одну. Как только он услышал, кто я и где нахожусь, — все помехи сразу оказались устраненными. Его баркас готов, будет в Шатте через полчаса. Я могу прямо направиться в его учреждение, не объясняя причин, почему обыкновенный портовый баркас въехал в священный канал, не имея на то разрешения водного директората.

Все случилось, как он и обещал. Своих людей и верблюдов я временно отослал на север, к Кубри, где им дали пищу и приют.

Литлтон увидел, как я измучен, и немедленно отправил меня в гостиницу. Некогда она казалась мне жалкой, но сейчас я нашел ее великолепной.

После того как первая враждебность, вызванная моим видом, была побеждена, я получил все, о чем мечтал: ванну, прохладительные напитки (целых шесть сортов), обед и постель. Услужливейший офицер Интеллидженс Сервис{43}, предупрежденный шпионами о переодетом европейце в "Синай-отеле", сам принял на себя заботы о моих людях в Кубри, а на следующий день снабдил меня билетами и пропусками в Каир.

В Измаилии пассажирам на Каир приходилось пересаживаться в другой поезд, приходивший из Порт-Саида. [128] В составе второго поезда сиял роскошный салон-вагон, из которого вылезли адмирал Вэмисс, капитан Бурместер, Невилл и какой-то очень толстый и важный генерал. Все замерло на перроне, когда они, серьезно беседуя, расхаживали по нему взад и вперед. Офицеры отдали им честь один раз, другой, а они все еще расхаживали. Отдавать честь в третий раз было неудобно, и офицеры спаслись бегством.

Взгляд Бурместера упал на меня. Он пожелал узнать, кто я, так как я сильно загорел и после своих скитаний имел дикий вид. Я рассказал ему историю нашего набега на Акабу. Он взволновался. Я попросил его, чтобы адмирал немедленно выслал туда транспортное судно. Бурместер ответил, что судно "Дафферин", прибывающее сегодня, нагрузится провиантом в Суэце, направится прямо в Акабу и привезет пленных. (Великолепно!) Он сам отдаст приказ об этом, чтобы не прерывать беседы адмирала с Алленби.

— Алленби! Что он здесь делает? — воскликнул я.

— Ого, ведь он сейчас главнокомандующий.

— А Мюррей?

— Вернулся на родину.

Это были серьезнейшие новости, в значительной мере касающиеся меня. Я вошел обратно в вагон и предался размышлениям: походит ли этот грузный краснолицый мужчина на прочих генералов и не придется ли нам мучиться шесть месяцев, поучая его? В свое время генералы Мюррей и Белинг{44} так надоели нам, что в первые дни мы не столь стремились победить врага, сколь обуздать наших начальников. Лишь с течением времени мы уломали сэра Арчибальда и его начальника штаба, и в последние месяцы они [129] в своих донесениях военному министерству восхваляли удачу арабов и в особенности заслуги Фейсала. Их великодушие являлось нашим тайным триумфом, так как они были странной парой в одной упряжке.

В Каире я направил свои стопы вдоль мирных коридоров отеля "Савой" к генералу Клейтону. Когдз я вошел, он взглянул на меня и буркнул: "Муш фади" (англо-египетское выражение, означающее "я занят").

Но когда я заговорил, он с удивлением приветствовал меня. Прошлой ночью в Суэце я нацарапал краткий доклад, и, таким образом, нам пришлось говорить лишь о том, что надлежит делать дальше.

Менее чем через час по телефону позвонил адмирал и сказал, что "Дафферин" грузит муку для своего неожиданного рейса. Клейтон вытащил шестнадцать тысяч фунтов золотом и вызвал конвой, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было крайне необходимо для того, чтобы Насир мог уплатить свои долги.

В Баире, Джефере и Гувейре мы выпустили денежные знаки, написанные карандашом на военных телеграфных бланках, с обещанием оплатить их стоимость подателю в Акабе. Это был прекрасный выход, но до сих пор еще никто не решался выпускать бумажные деньги, так как у бедуинов нет ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, куда они могли бы их прятать. Вследствие этого против таких денег существовало непреодолимое предубеждение, и наше доброе имя обязывало нас как можно скорее выкупить их.

Позже в гостинице я пытался найти для себя одежду, которая привлекала бы всеобщее внимание в меньшей степени, чем мой арабский маскарад. Но моль изъела весь прежний гардероб, и понадобилось три [130] дня, прежде чем я был нормально одет, притом, как всегда, скверно.

Незадолго до этого главнокомандующий из любопытства прислал за мной. В своем отчете я подчеркнул, вспоминая опыт Саладина{45}, стратегическое значение восточных племен Сирии и необходимость правильного их использования как угрозу путям сообщения Иерусалима. Эта точка зрения соответствовала честолюбию Алленби, и он выразил желание обсудить ее со мной.

Он сидел в кресле и глядел на меня, но не прямо, по своей обычной привычке, а искоса, бросая в мою сторону озадаченные взгляды. Он лишь недавно покинул Францию, где в течение нескольких лет являлся одним из важнейших зубцов великой машины, перемалывающей врага{46}. Его переполняли западные понятия о мощи и значении пушек — наихудшего средства для нашей войны. Но как кавалерист он уже почти склонялся к тому, чтобы отбросить новые приемы в несходном с Европой мире, в Азии, и вступить на старый путь тактических передвижений. На этом новом театре военных действий, более открытом и менее оснащенном техникой, он нашел поле для применения [131] своих способностей. Его не нужно было долго убеждать в необходимости немедленных действий.

Однако едва ли он ожидал встретить такую странную личность, как я: полубосого человека в шелковом наряде, предлагающего покорить врага словом и проповедью, если только дадут продовольствие, орудия и двести тысяч соверенов, чтобы убедить и удержать новообращенных. Алленби не мог решить, в какой мере я был искусным актером, а в какой шарлатаном. Он не задавал много вопросов и мало говорил, но изучал карту, слушая мои разъяснения о Восточной Сирии и ее жителях.

Под конец он поднял голову и сказал прямо:

— Ладно, я сделаю для вас все, что могу.

Беседа закончилась.

Я не был уверен, что он достаточно увлечен моим планом, но впоследствии мы узнали, что Алленби говорит то, что думает. А то, что генерал Алленби мог сделать, удовлетворило бы самого требовательного из его подчиненных.