Мы пробиваемся к морю

Это известие побудило нас к немедленным действиям. Мы нагрузили наших верблюдов и пустились в путь через волнистые возвышенности этой части Сирийского плоскогорья.

Ехали всю ночь. Когда наступил рассвет, мы спускались к гребню холмов между Батрой и Аба-эль-Лиссаном. На западе перед нами открывался чудесный вид на зелено-золотую равнину Гувейра, а дальше — на красноватые горы, скрывающие от взоров Акабу и море.

Гасим Абу Дамейк, глава клана даманийе, беспокойно поджидал нас, окруженный своими отважными соплеменниками. Кровавые следы вчерашнего сражения еще были видны на их серых напряженных лицах. Они с глубокой радостью встретили Ауду и Насира.

Мы наспех выработали план и приступили к его осуществлению, сознавая, что не сможем двинуться вперед к Акабе, пока ущелье занято врагом. Если мы не выбьем его оттуда, наши двухмесячные усилия и риск окажутся напрасными, не принеся даже первых плодов.

К счастью, непредусмотрительность неприятеля дала нам неожиданное преимущество. Турки встали лагерем и погрузились в сон в долине, тогда как мы, оставшись незамеченными, заняли горы и окружили их широким кольцом. Вскоре мы начали обстреливать [113] турецкие позиции под склонами утесов, надеясь выманить их оттуда и спровоцировать нападение на нас. Между тем Заал с несколькими верховыми перерезал на равнине телеграфные и телефонные провода, ведущие в Маан.

Такое положение сохранялось весь день. Стояла ужасная жара, более сильная, чем я когда-либо испытывал в Аравии, а наше беспокойство и постоянное передвижение делали ее еще более непереносимой. Даже некоторые из крепких арабов валились с ног от беспощадных лучей солнца и либо отползали, либо их оттаскивали под утесы, чтобы они пришли в себя в тени.

Мы перебегали с места на место, заменяя подвижностью нашу малочисленность. Отвесные склоны гор были так круты, что легкие болели и мы задыхались, взбираясь на них, а травы во время бега обвивались, словно руки, вокруг наших коленей и мешали нам. Острые камни известняка изранили ноги, и еще задолго до вечера при каждом шаге мы оставляли на земле кровавые следы.

Наши винтовки так раскалились от солнца и стрельбы, что обжигали ладони, и каждый залп доставлял тяжелые страдания. Утесы, на которые мы бросались для прицела, обжигали грудь и руки, и вскоре кожа с них сползала лохмотьями. Жгучая боль вызывала жажду, но воды было мало. У нас не оставалось людей, чтобы доставлять ее в достаточном количестве из Батры.

Мы утешали себя сознанием, что в замкнутой долине неприятелю было еще жарче, нежели нам в открытых горах. Мы все время беспокоили турок, не давая им возможности ни двигаться, ни собираться в отряды, чтобы совершить вылазку против нас. Быстро передвигаясь с места на место, мы не могли служить [114] мишенями для их винтовок. Мы лишь смеялись над их маленькими горными орудиями, из которых они вели огонь. Снаряды пролетали над нашими головами, разрываясь в воздухе далеко позади.

Как раз после полудня меня хватил солнечный удар, или, вернее, я притворился, что он меня хватил, ибо смертельно устал от всего и перестал обо всем заботиться. Я заполз в какую-то впадину, где стояла мутная лужица грязной воды, и намочил в ней свое платье. Ко мне присоединился Насир, задыхающийся, как загнанное животное. Его губы потрескались и кровоточили. За ним стремительным шагом появился и старый Ауда. Глаза арабского вождя были налиты кровью и вытаращены, а на скулах играли желваки.

Он саркастически усмехнулся, увидав нас лежащими, растянулся в поисках прохлады под насыпью и грубо буркнул мне хриплым голосом:

— Ну а что с племенем ховейтат? Все болтают, а никто ничего не делает?

— В самом деле, — грубо кинул я в ответ, так как был сердит на весь мир и на самого себя, — они часто стреляют, но редко попадают в цель.

Ауда, позеленев и задрожав от ярости, сорвал с себя головную повязку и швырнул ее на землю подле меня. Затем он помчался, как помешанный, обратно на гору, сзывая своих людей громоподобным голосом.

Они сбежались к нему и через минуту рассеялись по склону горы. Я боялся, что дело приняло дурной оборот, и добрался до того места, где Ауда одиноко стоял на вершине горы, глядя на неприятеля. Но все, что он мне сказал, сводилось к нескольким словам:

— Садись на верблюда, если хочешь увидеть, как действуют старики. [115]

Насир потребовал верблюдов, и мы сели в седло. Арабы промчались перед нами в неглубокую впадину, переходящую в низкую гряду. Мы знали, что находящаяся дальше гора спускалась удобными склонами к главной долине Аба-эль-Лиссана, несколько ниже источников. Все четыреста человек с верблюдами теснились здесь, недоступные для глаз врага. Мы подъехали и спросили у Шимта, что это означает и куда делись всадники с лошадьми.

Он указал через гряду на соседнюю долину и сказал: "Там, с Аудой", — и, когда он произносил эти слова, оттуда внезапным потоком хлынули крики и выстрелы.

Мы неистово погнали наших верблюдов к ребру скалы и увидали пятьдесят всадников, стрелявших и полным галопом мчавшихся на закусивших удила лошадях по последнему склону в главную долину. Двое или трое из них упали, но остальные неслись вперед с удивительной быстротой. Турецкая пехота, столпившаяся под отлогим утесом и приготовившаяся с ранними сумерками отчаянно пробиться к Маану, заколебалась и, наконец не устояв перед стремительным натиском Ауды, обратилась в бегство, смешавшись с его отрядом.

Насир визгливо крикнул мне окровавленным ртом: "Вперед!" — и мы как сумасшедшие погнали наших верблюдов через гору наперерез бегущему врагу. Склоны горы были не слишком отвесны, чтобы сделать невозможной езду по ним галопом, но достаточно круты, чтобы эта езда оказалась ужасной. Однако арабы сумели окружить врага, стреляя туркам в лоб. Яростное нападение Ауды с тыла вызвало в неприятеле ужас, благодаря чему они не заметили нас, пересекавших восточный склон горы. Таким образом, мы также застигли их врасплох, и атака с фланга на верблюдах, [116] несущихся со скоростью около тридцати миль в час, оказалась для турок неожиданна.

Люди ховейтат были ожесточены избиением своих женщин, внезапно открывшим перед ними день тому назад новую и ужасную сторону способов ведения войны. Они взяли лишь сто шестьдесят пленников, многие из которых были ранены, а триста турок валялись в долинах мертвыми или умирающими.

Немного врагов избегнули той же участи, в их числе были артиллеристы и несколько верховых и офицеров с их проводниками из племени джази. Шейх Мухаммед эль-Дейлан гнался за ними на протяжении трех миль, посылая вдогонку проклятия. Распри Ауды со своими родичами никогда не затягивали в себя хитроумного Мухаммеда, проявлявшего дружбу ко всем людям своего племени, когда он оставался с ними наедине. Среди беглецов находился Даиф-Аллах, оказавший нам большую услугу сообщением о Королевском колодце в Джефере.

Покачиваясь, Ауда подошел к нам. Его глаза сверкали от упоения битвой, и он быстро бормотал бессвязные слова:

— Действуй, действуй, когда все говорят. Действуй. Пули! Абу-тайи...

Руками он придерживал свой разбитый вдребезги полевой бинокль, изодранную револьверную кобуру и кожаные ножны от сабли, изрезанные в клочья. Во время боя в него было сделано несколько залпов, один из которых убил под ним кобылу, но он остался невредим, хотя шесть пуль и пробили его одежду.

Позднее он рассказал мне под строгим секретом, что тринадцать лет тому назад он купил в качестве амулета Коран за сто двадцать фунтов и с тех пор ни разу не был ранен. В самом деле, смерть словно [117] щадила его и, кружась вокруг, убивала его братьев, сыновей и последователей. Святая книга меж тем была напечатана в Глазго и стоила не более восемнадцати пенсов, но постоянная невредимость Ауды не позволяла смеяться над его суеверием.

Он свирепо радовался происшедшему сражению, главным образом потому, что пристыдил меня и показал, на что способно его племя. Мы потеряли лишь двух человек убитыми. Разумеется, жаль было терять каждого из наших людей, но момент являлся настолько важным и настолько насущна была необходимость господствовать над Мааном, чтобы заставить сдаться небольшие турецкие гарнизоны, преграждавшие нам доступ к морю, что я охотно согласился бы даже на гораздо большие потери, чем два человека. В подобных случаях смерть оправдывает себя.

Тем временем наши арабы уже ограбили турок, их обозы и лагерь, и вскоре после восхода луны Ауда заявил, что мы должны двинуться в путь. Мы рассердились. Дул влажный западный ветер, и после зноя и жгучих страданий минувшего дня его сырая прохлада едко бередила наши раны и ушибы. Нас охватила эйфория после победы и желание отдыха.

Но Ауда настаивал на выступлении. Отчасти его побуждало к тому суеверие: он боялся оставаться на месте, где многие недавно нашли смерть, отчасти — нежелание, чтобы люди других кланов ховейтат видели нас обессиленными и спящими. Некоторые являлись его кровными врагами, и они могли, ссылаясь на то, что во мраке приняли нас за турок, наудачу открыть по нам стрельбу. Итак, мы поднялись и двинулись вперед, подталкивая несчастных пленников.

Большинству пришлось идти пешком. Около двадцати верблюдов пало или находилось на последнем [118] издыхании от ран, полученных в бою, а другие слишком ослабели, чтобы вынести двойной груз На остальных сели по двое: араб и турок. Но некоторые из турецких раненых находились в таком тяжелом состоянии, что не могли сами держаться в седле.

В конце концов нам пришлось оставить около двадцати раненых на густой траве возле ручья, где, по крайней мере, они не умерли бы от жажды, хотя было мало надежды на то, что они выживут.

Насир отправился сам собирать одеяла для этих покинутых, полураздетых людей, и, пока арабы упаковывались, я спустился в долину, где происходило сражение, чтобы посмотреть, нет ли на мертвых какой-нибудь одежды, которую можно было бы использовать. Но бедуины предупредили меня и раздели убитых донага. Для них это был вопрос чести.

В значительной части триумф победы сводился для арабов к тому, что они надевали на себя одежду неприятеля, и на следующий день наш отряд почти целиком превратился в турецкий. Разбитый нами батальон был отлично экипирован.

Наконец наша небольшая армия была готова и медленно повернула вниз в укрытую от ветра ложбину. Пока усталые люди спали там, мы продиктовали письма к шейхам прибрежных племен ховейтат, извещая их о победе и о том, чтобы они окружили ближайшие отряды турок и удерживали их, пока мы не подоспеем.

Мы ласково обошлись с одним из пленных офицеров, которого его товарищи презирали за то, что он являлся полицейским, и убедили его стать нашим турецким переводчиком и написать начальникам трех постов, лежавших между нами и Акабой, — Гувейры, Кесиры и Хадры, — что, если нас не доводят до [119] ожесточения, мы берем пленных и что быстрая сдача обеспечила бы им хорошее обращение и безопасную доставку в Египет.

Когда наступил рассвет, Ауда построил нас, готовых пуститься в путь, и вывел из долины. Горные склоны Штарского ущелья расстилались перед нами на сотни и сотни футов. Их изгибы походили на бастионы, о которые разбивались облака летнего утра, а от подножия начиналась новая земля равнины Гувейра. Круглые песчаники Аба-эль-Аиссана покрывал зеленый вереск. А Гувейра предстала перед нами, как географическая карта из розовых песков, испещренная голубыми полосами ручьев и наряженная зелеными покровами зарослей.

После долгих дней скитаний по плоскогорью в замкнутых долинах вид этого свободного края вознаградил нас.

Мы спустились по всем зигзагам ущелья Штар и сделали внизу привал. Расположившись на мягком ложе из песка, мы тотчас же заснули.

Нас разбудил Ауда. Мы защищали наше право на отдых, оправдываясь состраданием к измученным пленным. Он возразил, что если мы пустимся в путь, то умрут от истощения только пленные, но если мы станем мешкать по пустякам, тогда можем умереть и мы, и они; действительно, у нас почти не было воды и совершенно не имелось провианта. Однако мы не смогли удержаться, чтобы, пройдя лишь пятнадцать миль, не остановиться ночью для отдыха вблизи Гувейры.

В Гувейре находился шейх Ибн Джад, выжидающий и рассчитывающий примкнуть к сильнейшей стороне Сегодня таковой являлись мы, и старая лиса оказался с нами. [120]

Он встретил нас медоточивыми речами. Сто двадцать человек турецкого гарнизона являлись его пленниками Мы сговорились с ним, что он переправит их в удобный момент в Акабу.

Было уже 4 июня. Положение не терпело отлагательств, ибо мы голодали, а Акаба все еще лежала далеко впереди за двумя крепостями. Ближайший пост Кесира упорно отказывался вступить в переговоры с нашими парламентерами. Его утесы господствовали над долиной, и захват его мог стоить больших потерь. Мы умышленно предоставили эту честь Ибн Джаду и его свежим людям, советуя предпринять попытку с наступлением сумерек. Он отказывался, придумывая затруднения, ссылаясь на полнолуние, но мы сурово отвергли его возражения и оправдания, обещая, что этой ночью месяц некоторое время не должен быть виден. Согласно моим записям, предстояло лунное затмение. Оно исправно произошло, и арабы без всяких потерь захватили пост, пока суеверные турецкие солдаты стреляли из винтовок и колотили в медные горшки, силясь выручить луну из беды.

Успокоенные, мы пересекли равнину, пустившись в дальнейший путь. Ниази-бей, командир турецкого батальона, являлся гостем Насира, что избавляло его от унижения подвергнуться оскорблениям со стороны бедуинов. Сейчас он ехал бок о бок со мной. Он начал жаловаться, что один из арабов оскорбил его грубым турецким словом. Я принес ему извинения, пояснив, что тот, должно быть, выучился этому от кого-либо из его турецких собратьев губернаторов. Но офицер казался неудовлетворенным.

По мере того как мы углублялись в вади Итм, дорога становилась все уже и запутанней. За Кесирой мы находили турецкие посты покинутыми. Солдаты отступили оттуда к Хадре, укрепленной позиции у [121] входа в Итм, надежно прикрывавшей Акабу против десанта со стороны моря. К несчастью для себя, неприятель никогда не думал о возможности нападения с суши, и из всех его огромных укреплений ни одна траншея или пост не преграждали доступа из внутренней части страны. Неожиданное направление нашего продвижения повергло турок в панику.

После полудня мы добрались до главной турецкой позиции. От местных арабов стало известно, что добавочные посты около Акабы были уже сняты либо уменьшены в численности. Таким образом, лишь триста человек преграждали нам путь к морю.

Мы спешились, чтобы посовещаться, и узнали, что неприятель упорно сопротивляется, скрываясь в недоступных для бомб окопах с новым артезианским колодцем. Был слух, что у него мало провианта.

Но не больше провианта было и у нас. Мы зашли в тупик. Наш военный совет обсудил способы улучшить положение. Благоразумие спорило с отвагой. Всякое хладнокровие исчезало в этом раскаленном добела узком проходе, гранитные вершины которого отражали солнце мириадами мерцающих вспышек света, в то время как в глубины его извилистого ложа не мог проникнуть даже слабый ветерок, чтобы развеять медленно нагнетавшийся зной.

Наша численность уже удвоилась. Люди так теснились в узком пространстве и сгрудились вокруг нас, что мы два или три раза прерывали наш совет, — отчасти чтобы они не подслушали наших шумных споров, а отчасти оттого, что задыхались от жары в этом заточении, а запах немытых тел одурманивал нас. Кровь билась в висках, как колокол.

Мы дважды послали туркам требования сдачи, в первый раз — парламентера с белым флагом, а во [122] второй — нескольких турецких пленных, но неприятель оба раза открывал по ним стрельбу. Бедуины вспылили, и, пока мы все еще совещались, они ринулись внезапной волной на утес, извергая на врага град пуль. Насир босиком выбежал, чтобы остановить их, но, сделав несколько шагов по раскаленной земле, визгливо закричал, чтобы ему принесли сандалии.

Мы сделали третью попытку связаться с турками при посредстве какого-то юного новобранца, заявившего, что он знает, как этого достичь. Мы спустились с ним к самым окопам и велели позвать какого-нибудь офицера, чтобы переговорить с ним. После некоторого колебания турок нам удалось добиться своего и разъяснить, как обстоят дела, указав на наши подавляющие силы и невозможность сдерживать нрав арабов. Результатом переговоров явилось обещание турок сдаться после восхода солнца. Таким образом, мы могли еще раз поспать (событие достаточно редкое и поэтому достойное того, чтобы быть занесенным в летопись), несмотря на мучившую нас жажду.

На рассвете сражение возобновилось по всей линии, так как ночью прибыло несколько сот новых горных арабов, опять удвоивших нашу численность, и они, не зная о достигнутом соглашении, открыли стрельбу по туркам, которые начали защищаться. Насир выступил с Абдуллой и его телохранителями, выстроенными по четыре в ряд, и спустился в долину.

Наши люди прекратили стрельбу, а вслед за ними замолкли и турки, так как их солдаты не решались больше сражаться, считая, что мы отлично снабжены всем необходимым. Итак, в конце концов сдача врага произошла спокойно.

Когда арабы кинулись на турок, чтобы их ограбить, я заметил инженера в сером мундире, с рыжей [123] бородой и растерянными голубыми глазами. Я заговорил с ним по-немецки. Он был специалистом по бурению колодцев и не владел турецким языком. Только что случившееся поразило его, и он попросил меня объяснить, кто мы такие. Я рассказал ему, что перед ним арабы, восставшие против турок. Он не сразу понял меня. Он хотел знать, кто являлся нашим вождем. Я ответил, что шериф Мекки. Он предположил, что его отошлют именно туда, но я возразил, что скорее его местопребыванием станет Египет.

Потерю своих технических принадлежностей он принял философски, но очень сожалел о почти законченном колодце, который послужил бы ему памятником. Он показал мне, где тот находится, и продемонстрировал недостроенный насос. Мы набрали оттуда прекрасной прозрачной воды и утолили жажду.

Затем мы взапуски устремились к Акабе, лежавшей в четырех милях дальше, и, пробившись сквозь песчаную бурю, 6 июля, ровно через два месяца после нашего выступления из Ваджха, подошли к морю.