Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава IX.

Китайский генерал делает визит

1 июня 1904 г.

Особенных событий не было. Генерал Фуджии пришел ко мне и сообщил по секрету, что Куропаткин направил войска к югу с целью освобождения Порт-Артура и что генерал Оку со 2-й армией двигается к северу ему навстречу, так что скоро произойдет еще одно сражение. Был у меня с визитом полковник К., который выразил мне свое глубокое удивление по поводу бегства Алексеева из Порт-Артура. «Это было бы хорошее место для него, чтобы умереть там», — прибавил он. Японцы ненавидят Алексеева от всей души, но, насколько я мог заметить, видимо, симпатизируют Куропаткину.

Здесь происходила небольшая практическая стрельба из захваченных русских орудий. Мишенями служили белые щиты, поставленные на расстоянии 5000 ярдов. Спереди к ним были привязаны десять живых свиней. Нетронутым шрапнелью свиньям после стрельбы перерезали горло, и они пошли в пищу артиллеристам. Предполагается, что я ничего об этом не знаю, но мой приятель, сообщивший мне об этом испытании, добавил, что японцы остались довольны орудиями во всех отношениях, за исключением их веса. Они захватили несколько русских лошадей и купили в Тянь-Цзине несколько лошадей из Канады. Этих лошадей они хотят запрячь вместе с крепкими китайскими лошадками и надеются обойтись с ними, пока отобьют еще массу орудий. Тогда им придется послать за лошадьми в Австралию, если им не посчастливится захватить к этому времени у русских достаточно лошадей.

8 июня 1904 г.

За последнюю неделю не произошло ничего особенного. Каждое утро перед завтраком я с удовольствием делаю небольшую прогулку верхом. Теперь я буду в состоянии делать более длинные поездки, ибо определенные [116] для нас границы, радиусом в одну милю от стен города, значительно расширены.

Эта снисходительность только заставляет нас желать еще большего. Мы смотрим на горы, леса, реки и долины с таким же любопытством, как госпожа Синяя Борода на запертую дверь запретной комнаты; лично я, однако, уверен, что мы в свое время все увидим, только для этого надо вооружиться терпением, большим терпением. Такова проповедь, которую я постоянно произношу, но текст ее не очень-то популярен в настоящее время. Не только профессиональная любознательность, но и сама красота природы невольно искушает исследовать ее.

В настоящее время невозделанные холмы и прогалины покрыты ковром из английских трав, маргариток, одуванчиков и лютиков, а леса, покрытые майским цветом, выделяются на фоне темных сосен и светло-зеленых дубов. Птиц очень мало, и до сих пор мы видели только серых балабанов, несколько золотистых иволг с необыкновенно приятным пением, кукушек, щеглов, сорок, майнасов, ястребов, зимородков, дятлов, серых трясогузок и, конечно, вездесущих воробьев. Я получил эти сведения от Винцента, страстного любителя птиц. Он готов целые мили бегать по лесам, чтобы вблизи полюбоваться какой-нибудь, по его мнению, орнитологической редкостью.

4-го числа нас посетил генерал Тангеи (Tangei), начальник «Китайской восточной летучей колонны конных и пеших войск», как было напечатано черными иероглифами на его яркой визитной карточке красного цвета шириной в дюйм и длиной в целый фут. Тангеи — представительный мужчина лет около пятидесяти, одетый очень к лицу. На нем надета белая круглая шляпа с висящими сзади двумя плюмажами из красного конского волоса. Кажется, что и павлиньи перья тоже где-то были, но я не припомню хорошенько где. Его платье было сшито из пурпурного и желтого шелка, а на боку висела французская сабля на золотой русской портупее. По его словам, он купил ее у китайского генерала в Мукдене, но он смутился, когда я спросил его об этом, и я полагаю, что саблю подарили ему русские. Обыкновенно у него под командой было 4500 человек, но теперь находилось только 200, так как русские определили это число людей как maximum. Несомненно, что китайцы гораздо приятнее в обращении, чем наши друзья японцы. Я отдал ему визит сегодня утром, и так как я сообщил о своем посещении заранее, то мне был оказан блестящий прием. Мы прошли всю главную улицу города и затем повернули в переулок налево. За углом мы были прямо оглушены громкими и варварскими звуками, как будто оркестр Вуда в Queens [117] Hall{20} взбунтовался и каждый музыкант заиграл свою особую партию, стараясь заглушить всех прочих. Войдя во двор, мы увидели, что причиной этого страшного шума был оркестр около пятидесяти человек, одетых в черные с желтым костюмы. На головах у них были смешные маленькие соломенные шляпы, укрепленные дешевыми красными ленточками, кокетливо торчащими с одной стороны. Мне бы очень хотелось дать понятие, насколько смешными казались эти детские соломенные шляпы среди всей окружающей обстановки, производившей скорее внушительное зрелище.

В почетном карауле было 100 человек в синих мундирах, вооруженных ружьями старого маузеровского образца. Ружейные приемы были сделаны замечательно хорошо, и в то время, когда я прошелся вдоль строя, осматривая их и задавая вопросы, никто из них не пошевельнулся. Ответы были очень толковые. Затем мне представили офицеров, а потом мы уселись в креслах с красными подушками, пили чай из восьмигранных стаканов и повели гораздо более радушную беседу, чем с японцами в подобных официальных случаях. Я было уже собрался распрощаться, как было доложено о «каши то сакэ» (cashi to sake){21} и нас пригласили в другую комнату, где на черном полированном столе были сервированы: водка, русское пиво, красное вино и пирожки. Я ел пирожки, пока не устыдился самого себя, ибо они были действительно очень вкусны. Генерал, видимо, остался доволен моим аппетитом. Пирожки эти напоминают сдобу, приготовленную на прогорклом масле.

Наш хозяин достал китайский географический атлас, изучать который было, по его словам, любимым занятием. Так как он путал Афганистан с Англией и полагал, что Индия остров, нужно думать, что его географические познания вряд ли так солидны, как познания ученика в английской начальной школе. Но, в конце концов, что значит подобная небольшая географическая неточность в сравнении с колоссальными заблуждениями относительно жителей Китая, в которых я сам жил последние тридцать лет? Мне пришлось встретиться теперь со многими выдающимися китайцами, и если генералы Тангеи и Таотай Фенгхуангченга оказались исключительно славными людьми, то среди прочих мне не пришлось увидеть ни одного;, который не поразил бы меня своим умом и деловитостью. Китайские крестьяне с их женами, женщинами и детьми, сколько я могу судить, — народ [118] достойный удивления. Везде мне приходится сталкиваться с поразительными открытиями, и у меня являлось чувство, будто всю мою жизнь я был обманут и вводим в заблуждение стереотипными европейскими и американскими описаниями сынов Небесной Империи. Кажется, этот народ всегда возбуждал во мне любопытство, и, сколько помню, я спрашивал, что о них думают мои военные друзья, бывшие в боксерской кампании. Как я припоминаю, все, кроме Винцента, бывшего в Пекине и любящего китайцев, отзывались о них парой слов в виде «грязные черти», «скверные свиньи» и т.д. Может быть, китайцы Маньчжурии совсем особая раса. Кажется невероятным, чтобы образцами для описаний, встречающихся в западной литературе, послужили эти полные достоинства, умные, часто благородного вида мужчины или эти толковые, практичные и трудолюбивые женщины. Я согласен, что некоторые их обычаи нечистоплотны. Они содержат внутренность своих домов довольно опрятно, хотя им и далеко до японского образца, но для них в санитарном отношении ярд расстояния от двери все равно что миля. В других отношениях нахожу в них такие достойные удивления качества, что я начинаю тревожиться за нас самих, так низко упавших в сравнении с ними. Для меня эти северные китайцы — поразительный народ. Я никогда даже не воображал, что может существовать народ так страстно, лихорадочно преданный труду. Здесь не работают только для вида, не делают особых усилий на глазах у хозяина или хозяйки. Все заинтересованы в некоторой части дохода и, работая, не щадят своих рук и спин, как будто от их усилий зависит самая их жизнь. Энергия — только половина дела; эти мужчины и женщины обладают индивидуальной, высоко развитой способностью направлять эту энергию. Чтобы уяснить себе это, нужно увидеть их хозяйства. Какая обработка земли! Сколько зерен обещает каждый поднимающийся росток, посаженный, как розовый куст в саду герцогини! И вся эта энергия, выносливость и искусство оплачиваются около десяти копеек в день на человека!

Когда русские чиновники увидели эту великолепную страну, где даже вершины холмов обработаны для посева, где ничто не заброшено или пустует, где черепичные крыши домов возвышаются над окружающими их фруктовыми садами и каждая усадьба — мирная картина опрятности и зажиточности, когда они все это увидели, становится непонятным, как они могли даже вообразить себе переселить сюда своих ленивых мужиков среди такой конкуренции. Покровительствовать такому соседству было бы явным безумием. Но как долго расстояния [119] будут спасать каждого из нас? Теперь, когда наша бедная планета все сжимается и сжимается в объятиях электричества и пара, долго ли она останется настолько обширной, чтобы допустить возможность оплачивать работу человека в одной ее части пятьюдесятью копейками, а в другой части платить за ту же работу пятачками? Когда я вижу китайца, чинящего дорогу или выгружающего мешки с рисом с двойной энергией по сравнению с рабочим Запада и меньше чем за одну десятую часть его вознаграждения, я хотел бы знать, чем это все кончится? Мы, как кажется, подобно русским, сами идем навстречу опасности. В золотых копях Витвотерсренда (Witwateresrand) в Южной Африке все искусственные преграды сняты нашим собственным правительством; и теперь, когда белые, черные и желтые готовы наброситься друг на друга в открытой борьбе и на равных правах, мы должны будем скоро увидеть, какой цвет кожи окажется победителем.

Но что представляют из себя эти преграды? Эта самоохрана в виде военных флотов и армий, то, что носит имя милитаризма. Что больше, кроме армии и флота под флагом полос и звезд, придает такое значение заявлению лидеров Американской рабочей партии, что кули не должны быть допускаемы в Соединенных Штатах? Единственно, чем мирно настроенный Китай мог бы ответить на эти фразы о вооруженной силе, — это издать распоряжение, чтобы каждый американский корабль, купец, миссионер или путешественник оставили бы в двадцать четыре часа Серединную Империю. Если бы Китай поколение тому назад имел своими соседями лишь европейцев и американцев, перековавших свои мечи на палку полицейского, ему ничто бы тогда не мешало работать и с невозмутимым спокойствием обречь их на голодную смерть.

При условии ненарушаемого мира и того общественного равенства, без которого вечный мир только пустое сновидение, китаец, насколько я изучил его в Маньчжурии, способен разорить белого рабочего современного типа и прогнать его с лица земли совершенно так же, как более слабые и менее прожорливые черные крысы были выгнаны вон из Англии коричневыми... Мне кажется, что рабочий класс должен сделать свой выбор. Рабочие должны или принять сторону милитаризма с его случайными войнами, или же решиться бороться не на жизнь, а на смерть с рабочими-соперниками. Я полагаю, что это очень старая тема, но китаец для меня совсем новое явление и к тому же, более чем вероятно, что наплыв китайцев в Южную Африку и проникновение японцев в сердце Китая вновь вызовут целый ряд вопросов, которые пока считались [120] очень туманным делом отдаленного будущего. Повсюду я вижу этих умных, деятельных китайцев, отдающих все свое имущество без остатка в распоряжение японцев. Я замечаю, что они смотрят на японцев скорее как умная, такса на ощетинившегося, задорного, раздраженного и все-таки скорее глупого фокстерьера. Несомненно, что китаец низко преклоняется перед могуществом меча в руках воинственного народа, но мне кажется также, что здесь есть еще другое соображение: та идея, что Япония слишком близкая родня Китая, взяв на себя труды и по управлению им, потеряет свои отличительные признаки и сделается сама китайской. Я должен внимательно следить, в чем проявляется родственное сходство этих двух народов. Мне представится к этому много случаев, если только я хорошо сумею справиться со своей задачей.

Тем временем генерал Тангеи проводил меня до двери и, сев на одну из своих маленьких, пестро украшенных лошадок, приготовился позировать для камеры Винцента.

Вернувшись домой, я нашел записку от Максвелла (Maxwell) с приложением перевода в прозе японской военной песни. Он слышал, что я в случае необходимости могу подобрать рифмы, и просил меня переложить в стихотворную форму эту песню, которая в прозе не производит должного впечатления. Мой опыт очень печален, я сознаю это, но каков он был, таким я и записал его{22}.

Долой всю Русь! Пора настала,
Сыны Ниппона! Горе ей!
Закон и честь она попрала,
И нет для нас врата страшней.

Весь христианский сонм народный
Клянет Россию. Словно тать,
Как стая волков в год голодный,
Стремится все она пожрать.

Она маньчжурцев разоряет,
Пустыней сделалась страна,
И войско русских угрожает
Корее взмахами меча.

Ведь ради мира мы отдали
Уж взятый нами Ляотонг,
Но договор лишь подписали,
Как изменился песни тон. [121]

Россия клятвы нарушает,
И беззакония творит,
Чужие страны занимает,
Европа злобой к ней горит.

Друзья! Нельзя жить, забывая
Японцев пролитую кровь,
И, души предков призывая,
Возьмем Маньчжурию мы вновь.

Настал уж час, настало время!
Мы восстановим вновь закон!
Войны не тяжело нам бремя,
России смерть! Вперед, Ниппон!

Измена, голод там — не новы,
И нищих там не перечесть.
С Россией спорить мы готовы,
Поддержим мы Ниппона честь.

Сильна Россия без сомненья,
Но мощь полков нам не страшна:
Пустынны русские владенья,
Душа солдата холодна.

А наша родина могуча,
Уж много лет стоит она.
Сыны Японии, как туча,
Ударят громом на врага.

Ведь верность, правда вечно с нами,
Мы русских победить должны.
Так тает утром под лучами
Роса{23}, покрывшая холмы...

Вперед за солнцем лучезарным{24}!
Зовут знамена! Уж пора!
Вперед на бой с врагом коварным!
Погибнет Русь! Ниппон, ура!
9 июня 1905 г.

Проехался верхом вдоль аванпостов после грустного прощания с двумя очаровательными соотечественницами, которые в последний раз за два или три дня своего пребывания озарили своим присутствием Фенгхуангченг.

Посещение мисс Мак-Коул и мисс Ст.-Обэн было очаровательным разнообразием среди нашей монастырской [122] жизни. Они не только искусно пробрались сюда, но были очень счастливы в своем предприятии, по крайней мере постольку, поскольку мы были счастливы их увидеть. Японцы не разрешают присутствия женщин не только в армии, но и в тылу. Даже императорским принцессам пришлось щипать корпию в Японии. Японским женщинам, видимо, не дана власть, соответственная их очарованию. Мне как-то пришлось спросить одного японского офицера относительно женского влияния в армии, но он даже не понял вопроса. Здесь ничего подобного не существует. Не говорю, чтобы в японской армии не существовала вовсе протекция другого рода, хотя нужно думать, по словам поручика, что эту протекцию нужно понимать, как и многое другое в Японии, в совершенно обратном смысле. Он сообщил мне, что у него столько влиятельных друзей в Японии, что будет необходимо задержать его производство, чтобы не возбудить сплетен. Я вполне верю, что он сказал чистейшую правду, и это вполне соответствует моим наблюдениям, из которых вытекает, что японцы чрезвычайно чувствительны к мнению окружающих. Я лично полагаю, что даже женское влияние в армии было бы предпочтительнее подобному малодушию. Возвращаясь к нашим очаровательным соотечественницам, я должен заметить, что одно обстоятельство, находившееся в связи с их визитом, произвело на меня особенное впечатление, которое еще более укрепило во мне некоторые выводы, хотя одному Богу только известно, как я боролся против них. Японская барыня, г-жа К., сопровождала их. Она показалась мне наиболее одухотворенной и очаровательной женщиной из всех, которых я встречал до сих пор. По своим идеям относительно эмансипации японских женщин и необходимости всеобщего высшего для них образования и проч., и проч. она напоминала собою передовую американку. Она, видимо, с большой любовью относилась к своим спутницам, и они, конечно, платили ей тем же. Однажды вечером, когда не происходило ничего особенного, она, не в состоянии сдержать свои чувства, воскликнула:

«Скажите мне правду! Все ваши любезные манеры одно притворство; только шутка! Иностранец не может любить японцев. Мое самое глубокое убеждение, что мы совсем особенный народ!» Подобно ли это невольно вырвавшееся замечание молнии, которая внезапно озаряет своим светом грозную крепость, стоящую на дороге путника, спокойно шедшего до тех пор с целью воспользоваться гостеприимством соседнего города? Или же эта преграда только один обман зрения, очарованный замок, который исчезнет перед храбрым рыцарем? Может быть, мне еще рано дать на это верный ответ. Но в одном я [123] твердо уверен, а именно, что тропа к дружбе, доверию и близким отношениям между западноевропейцем и японцем далеко не так ровна и доступна, как я полагал, пируя среди космополитического общества Токио. Все их чувства, вкусы, идеалы, стремления и желания совершенно отличны от наших, и подобно тому, как сибарит не может ожидать к себе симпатий от голодного бедняка-бродяги, так и наши более сложные ощущения кажутся японцу никуда не годными мыслями по сравнению с его собственными идеями, ограниченными по числу, но более ярко выраженными.

Аванпосты были интересны. Они простирались дугой к востоку, северу и западу от Фенгхуангченга. Особенной разницы между принятым нами способом и японским не существует. Приблизительный фронт охранения определяется старшим начальником, который назначает каждой дивизии свой участок. Начальник дивизии, согласно инструкциям от штаба армии и по соглашению с начальниками артиллерии и инженером, определяет фронт охранения более точно и подразделяет свой район охранения на участки между командирами бригад, которые в свою очередь указывают полковым командирам их частные участки. Подобная процедура применяется только в тех случаях, когда отряд предполагает удерживать позицию некоторое время.

В состав аванпостов, которые я сегодня посетил, не входила ни кавалерия, ни артиллерия. Все девять наличных эскадронов были выдвинуты далеко вперед, некоторые даже на 20 миль, как и должно быть. Орудия были расположены в Фенгхуангченге на расстоянии около пяти миль позади окопов, предусмотрительно построенных для них в нескольких стах ярдах позади оборонительной линии. Артиллерийский обстрел был очень плох вследствие крайней пересеченности местности, так что с некоторых пунктов артиллерия не могла стрелять дальше мили. Это обстоятельство было слабым местом позиции и возмещалось только отчасти тем, что и противнику было очень трудно использовать свою артиллерию, за исключением стрельбы вдоль долин.

Японцы могут многому от нас поучиться в отношении оптической сигнализации. Чтобы приготовить орудия к действию, они всецело зависят от телефонов, телеграфов и конных ординарцев.

Имея кавалерию далеко впереди и принимая во внимание, что артиллерии в приведенном примере придется пройти лишь пять миль, пожалуй, нечего опасаться каких-либо неприятностей. Но у постов сторожевой [124] цепи нет гелиографов, и даже люди на наблюдательных постах не умеют порядочно сигнализировать, а только знают несколько условных знаков флагом, как, например:

«Конница противника приближается» и проч. Если бы на их месте была британская армия, она имела бы гелиографическую связь со Второй армией и Кореей, вместо того чтобы полагаться только на тонкую телеграфную проволоку, которую так легко порвать. По счастью, русские разведчики малоопытны, а китайцы дружелюбны. В противном случае телеграфная проволока, на которую японцы так полагаются, была бы разрезана в двадцати разных местах за одну ночь, а части, производившие ее починку, уничтожены. Нет никакого сомнения, что японцы свободны от затруднений и беспокойства, которые обыкновенно овладевали британскими генералами в последние кампании.

Я убедился, что выбор местности для расположения аванпостов был произведен удивительно хорошо. Удобства наблюдения, обороны, перехода в наступление или отступления были скомбинированы с наименьшей затратой людей.

Обыкновенно окопы были сооружены вдоль вершин невысоких холмов, пехота располагалась на фронте, артиллерия в нескольких стах ярдах позади и несколько выше. Везде имелись закрытия от осколков снарядов с прикрытыми ходами к стрелковым или артиллерийским окопам. Почву составлял мягкий песчаник, очень удобный для подобных сооружений. Во всех стрелковых окопах были вырыты на расстоянии одного ярда друг от друга ниши для патронов. Могущие послужить противнику закрытием овраги были засыпаны, рощи срублены и превращены в засеки.

Как я уже упоминал, между нашим способом охранения и японским существует только небольшое различие. Как и у нас, молодыми офицерами делаются кроки вверенных им участков. Количество людей, назначаемых на посты, поддержка их и сторожевые резервы, отдельные и пропускные посты, дозоры, расположение на ночь и проч. сходны в обеих армиях. При применении же теории на практике, нужно открыто сознаться, наши люди никогда не были способны сделать столько земляных работ, сколько понаделали японцы со времени их прихода сюда.

Временный тип этих фортификационных сооружений доказывает, что японцы, видимо, не считались с возложением бесконечных трудов на войска и заставляли их с отчаянными усилиями работать в ожидании лишь вероятной атаки. В самом деле, неизмеримо больше труда и мысли было положено японцами на укрепление позиции, которая вряд ли могла быть серьезно атакована, чем то [125] было сделано русскими на Ялу, располагавшими тем же временем и к тому же уверенными, что они несомненно будут атакованы.

В этом отношении британцы скорее напоминают русских, чем японцев. Даже сознание неизбежной и самой отчаянной опасности не заставило бы британцев сделать столько земляных сооружений, сколько было сделано здесь японцами со времени их прибытия в Фенгхуангченг. Наименее блистательно выйдут из этого сравнения наши колониальные войска. Упоминая об этом, было бы крайне несправедливо не признать за некоторыми из них больших земляных работ в Западном Трансваале в конце войны или забыть солидные редуты, сооружавшиеся ими ежедневно или, скорее, каждой ночью после несравненно более длинных переходов, о совершении которых японцы до сего времени и не мечтали.

С другой же стороны, если колониальные войска делали это дело хорошо, то они сами признают, что оно им было до чрезвычайности противно. Они рыли землю потому, что у них были превосходные офицеры, которые побуждали их к этой работе, и потому, что они сами были ловкий народ. Но они ненавидели это от всей души и были убеждены, что оно не входит в круг их обязанностей. Если бы военные операции продолжались еще дня два, то, конечно, они отказались бы совсем от подобной работы и добыча ускользнула бы от них. Я должен заметить, что отныне во все возрастающем списке требуемых от хорошего солдата качеств искусство земляных работ начинает занимать одно из первых мест и одинаково должно требоваться от кавалериста, артиллериста и пехотинца. Несмотря на то что наш, рожденный в городах народ не может иметь к нему ни природной склонности, ни физического навыка, свойственных в полной мере японцу-землепашцу, все-таки немного побольше упражнения принесет им пользу. Конноартиллеристы должны считать одинаково почтенным упражнение в рытье орудийных окопов хотя бы раз в месяц и скачку по твердому грунту, разбивая ноги своих лошадей и открывая огонь с большей храбростью, чем благоразумием. Что же касается до японцев и судя по тому, что их артиллерия сделала на Ялу, нужно думать, что они обладают способностью зарываться в земле на глазах у неприятеля, подобно кротам.

11 июня 1904 г.

Все представители печати явились сегодня ко мне, чтобы списать у меня военную песнь японцев, которую они видели в письме у Максвелла. [126] Далее мой дневник начинает заполняться целым рядом пережитых мной незначительных препятствий и огорчений. Несомненно, что однообразие продолжительного пребывания на одном и том же месте нисколько не умалило их значения, и я решил опустить их, только следуя поговорке, что все хорошо, что хорошо кончается. Но я все-таки включаю сюда несколько выдержек из моего письма, написанного в то время.

«...В глазах Первой армии Англия, кажется, занимает, самое последнее место. Если ее офицеры и находятся под иностранным влиянием, то оно или германское, или французское. Первая категория — наиболее многочисленная, и принадлежащая к ней партия получила прозвище «кайзерменов», или «высоких воротников». Я убежден, что говорящий по-французски японец склонен иметь французские вкусы и убеждения, говорящий по-немецки — немецкие. Это только свойственно человеческой природе, принимая во внимание, что лучшие годы их жизни они провели в этих странах и любезно были приняты их инструкторами. С другой же стороны, один или два из этих японских офицеров, бывших в Англии (или даже в Америке), наши друзья и никогда не упускают случая упомянуть о нашем союзе, между тем как все прочие умышленно не хотят знать о нем... Действительно, если бы не простое уважение к моему чину генерала, всегда любезно ими оказываемое, то в отношениях к нам и прочим офицерам не было бы заметно ни малейшей разницы. В виде примера могу привести следующее: однажды мне случилось задать несколько самых простых вопросов относительно линии военных сообщений, на что мне очень любезно ответили, что подобные сведения могут быть даны лишь всем иностранцам одновременно. В действительности же я вовсе не намеревался делиться пустячными сведениями с моими товарищами всех национальностей Но если этот японский принцип проводится в жизнь как главное руководящее правило, то это несомненно ошибочно... Здесь мы вновь должны возвратиться к вопросу о языке. Если мы желали бы привлечь японских студентов в Англию, нам следовало бы вознаградить их за наши второклассные образовательные учреждения предоставлением им особых преимуществ в том или другом направлении. Я уверен, что Англия может сделать больше того, что сделано, чтобы привлечь в наши университеты молодую Японию, и Индия может оказать большую пользу делу, приглашая офицеров на большие маневры и прикомандировывая их к окружным штабам в важных военных [127] центрах. Мы будем вознаграждены за наши расходы. Как жалко, что Сесиль Роде не прожил несколькими годами больше! Мы бы имели японцев в Оксфордском университете вместо некоторых других наций... Я, конечно, нисколько не оспариваю у японцев необходимость сохранять по некоторым вопросам полнейшую тайну. Действительно, мне было бы очень грустно видеть их следующими нашему собственному примеру в этом отношении. Но таинственность по отношению к таким вопросам, как организация линии сообщений, таинственность некстати, а их утверждение, что, если что-либо было сообщено мне, должно также быть сообщено и всем прочим, — полное отрицание нашего союза как фактора, имеющего какое-либо значение, действительное или предполагаемое. Для штаба Первой армии было бы крайне легко сделать мне какие-либо облегчения. Со мной два офицера, говорящие по-японски, Винцент и Жардайн. За последние дни отсюда был предпринят целый ряд экспедиций, и мне сослужило бы большую пользу, если бы одному из них или обоим было позволено отправиться посмотреть на мелкие сражения или кавалерийские стычки, вместо того чтобы сидеть здесь, как на привязи...»

Дальше