Предельные усилия
Брайтон оказался мирным городком. Он был таким же, как всегда, — по улицам гуляют хорошенькие девочки в коротких юбках, которые треплет свежий морской бриз. На всех проходящих мимо мужчин они смотрят с презрительной гримаской: «Не-считайте-меня-маленькой-но-познакомиться-я-не-против». Маленькие темноволосые официантки в тех же заштопанных чулках и поношенных передничках подавали чай в маленьких ресторанчиках на набережной. Гостиницы были переполнены, а пляжи — забиты. Было даже трудно представить, что буквально в сотне миль отсюда идут жестокие бои и разыгрывается величайшая одноактная драма Дюнкерка. О войне напоминало лишь присутствие солдат и колючей проволоки.
Отпуск пролетел слишком быстро, как это обычно и бывает со всеми отпусками. Целыми днями я валялся на пляже вместе с Евой и еще одной девушкой, которую звали Дорин, она работала в той же труппе. Спектакль «Выходи поиграть» уже прошел первую обкатку перед Лондоном, и сейчас их звезда Джесси Мэтью был занят по горло, стараясь довести все до совершенства. Раньше я не сталкивался всерьез с работниками сцены, но теперь, познакомившись с ними получше, могу сказать, [103] что они славные ребята. Особенно по вечерам, когда открываются бары.
В последнюю ночь мы вместе с Евой и ее подругой отправились на небольшую прогулку, когда внезапно прозвучала воздушная тревога. Где-то вдали начали рваться бомбы, пара орудий открыла огонь, в небе повисла осветительная ракета. Поэтому мы все отправились в бар, чтобы немного выпить и подождать, пока утихнет переполох. Как обычно, бар был полон народа. Все собрались, чтобы послушать 9-часовой выпуск новостей. Пока мы там стояли, из толпы вышел армейский офицер. Он так странно смотрел на меня, что его можно было принять за сумасшедшего. Сначала я подумал, что он выпил лишнего, и приготовился к пьяной разборке. Однако он не был пьян. Просто он сегодня утром прибыл из Дюнкерка, проведя 4 дня на плацдарме, поэтому легко представить, в каком состоянии он находился.
Когда его губы начали двигаться, я не сразу понял, что он говорит. И тут я в первый, но далеко не в последний раз услышал горький упрек:
«Где были Королевские ВВС в Дюнкерке?»
«Не знаю. А разве их там не было?» — глупо ответил я.
«Они там были — и «Хейнкели», и «Мессеры», но только не наши истребители. За 4 дня я видел всего один «Спитфайр».
«Может быть, они сражались в других местах», — предположил я.
«Нет, их не было нигде. Нас бомбили каждый час. Это был настоящий ад. Бомбы градом сыпались вокруг нас, и мы ничего не могли поделать».
Я позволил ему выговориться. Иногда его голос становился громче, иногда переходил в еле слышный шепот. Создавалось впечатление, что он говорит сам с собой.
Внезапно из радиоприемника долетел звук фанфар, и Брюс Белфрейдж начал зачитывать новости. Но этот офицер продолжал что-то бормотать, уже не понимая, [104] что мешает остальным. В конце концов один старик, который ждал зарубежные новости, поднялся и взял его за руку.
«Неужели вы не понимаете, что мы слушаем новости?» — сказал он вежливо, уверенный, что остальные его поддержат.
Армейский офицер растерянно заморгал. Он просто не понимал, что происходит. Я заметил несколько взглядов, брошенных на меня. И моя кровь вскипела. Я успел выпить пару коктейлей, и этого было достаточно.
Я выключил радио, и в комнате вдруг стало тихо. Затем я повернулся к старику:
«Слушай ты, старый ублюдок, ты понимаешь, что пока ты сидишь здесь на своей толстой жопе и жрешь, кто-то дерется, чтобы они не свернули твою поганую шею? — Я сказал это тихо, но услышали все, кто находился в баре. — Ты понимаешь, что каждую минуту пилоты бомбардировщиков рискуют головами, чтобы задержать наступление Гитлера? Что моряки торгового флота под прикрытием кораблей Его Величества пытаются прорваться в Англию, чтобы доставить тебе еду? Всего лишь в сотне миль отсюда армия, наша британская армия пытается вырваться из капкана, который поставили старые говнюки вроде тебя? Ты просто не понимаешь, что говоришь с человеком, который только что прибыл оттуда. За несколько дней он видел больше, чем ты за всю свою жизнь. А ты только и мечтаешь сидеть здесь в полной безопасности и слушать новости».
Произнеся эту необычайно длинную речь, я полностью выдохся и уже не мог ничего добавить. Поэтому я неприязненно глянул на старика и тихо закончил:
«Я думаю, сэр, что вы полное дерьмо».
Затем я вышел вон, но уже в дверях я все-таки услышал, как армейский офицер бормочет:
«Где же были ВВС в Дюнкерке?»
На следующий день я попрощался с Евой. Она думала, что видит меня в последний раз. Была масса слез, и я [105] чувствовал себя неловко. Но поезд тронулся, и станционная платформа осталась позади.
Я был очень рад вернуться, так как для отпуска было не самое подходящее время. Противник вскоре будет всего в нескольких милях от наших берегов. Вероятно, в течение месяца он постарается высадиться в Англии. И в этом случае каждый должен исполнить свой долг. Когда мы проехали Грантхэм, я почувствовал себя совершенно счастливым.
Когда я прибыл, парни сидели в комнате отдыха. Некоторые выглядели ужасно усталыми, потому что они совершали вылеты три ночи подряд. Тем не менее, раздался обычный хор грубоватых приветствий, когда я вошел. Напряжение сказалось на всех. Джеку Киноху и сержанту Олласону явно не помешал бы недельный отдых. Но на кого мы могли сердиться? Наша работа была еще сравнительно легкой по сравнению с тем, что пришлось проделать морякам. С помощью добровольцев флот в течение недели сумел вывезти с побережья Франции большую часть нашей разбитой армии. А что говорить об истребительных эскадрильях ВВС метрополии, которые совершали по несколько вылетов в день, чтобы удержать воздушный зонтик над Ла-Маншем. Никто из них не спал. Лишь иногда они опрокидывали пару чашек кофе и успевали наспех перекусить, пока механики заправляли и перевооружали самолеты. А потом они снова поднимались в небо.
Внезапно я заметил, что отсутствуют два знакомых лица.
«Где Иен и Гринни?» — спросил я.
«Пропали без вести два дня назад», — ответил кто-то.
«Как?»
«Малая высота, Аахен».
«Черт! И как бедняга Делл приняла это?»
«Чертовски стойко. Адъютант сообщил ей».
«Бедный старый Иен».
«Да, не повезло». [106]
«Да уж».
Внезапно ворвался Оскар.
«Слышал новости, Гиббо?» — спросил он. Он всегда был рад встретиться с кем-либо, вернувшимся из отпуска.
«Нет, ничего особого я не слышал. А что?»
«Черчилль выступал в палате общин. Он сказал, что мы спасли 335000 человек. Я полагаю, что это очень хорошо, ведь раньше предполагалось, что удастся спасти не более 20000».
Все заговорили разом.
«Что он думает о короле Леопольде?» — спросил Джекки.
«Думает, что он дрянь. Прямо этого Черчилль не сказал, но заявил, что мы дальше должны строить свои отношения с ним, исходя из того, что он капитулировал».
«Это может означать что угодно. У политиков свой язык».
«Да, но я все равно думаю, что к нему будут относиться плохо. Он обратился к нам с просьбой о помощи в самый последний момент. Если бы у него была хоть капля мозгов, то он сражался бы с нами с самого начала», — это был Тони.
«Армия говорит, что Королевские ВВС умыли руки под Дюнкерком. Что говорит по этому поводу Черчилль?» — спросил Олласон, меняя тему разговора.
«Он говорит, что так сложились обстоятельства. Парни Истребительного Командования вели жестокие бои в нескольких милях в стороне. Какие цели для германских бомбардировщиков могли оказаться привлекательнее кораблей в Дюнкерке? И я не знаю, что бы там творилось, если бы наши позволили им действовать спокойно».
Но тут вмешался я:
«Я полагаю, что все равно прорвалось много бомбардировщиков. В Брайтоне я встретил парня, который утверждал, что видел только немцев».
«Это вполне понятно, — заметил Оскар. — Когда парням нужно было заправляться, им приходилось проделывать долгий путь до своих баз. В любом случае, немцы [107] имели численное превосходство в три раза, и часть бомбардировщиков, разумеется, прорвалась».
«Да, армия чертовски зла на нас, — сказал Билл, который только что поднялся и раскуривал свою трубку. — Я вчера вернулся из Солсбери, парни говорят, что летчикам нельзя показываться в пабах поодиночке. Армейцы избивают любого человека в синей форме».
«Что ж, их нельзя обвинять. Они крепко оскандалились. Их вышвырнули из Норвегии, им набили морду во Франции. Что дальше?»
«Бог знает».
«Прежде всего, им следует крепко зацепиться».
«Да».
«Да, им крепко досталось, — согласился Оскар. — Второй раз их выбрасывают с континента, что само по себе достаточно плохо, но, честно говоря, я не вижу никаких ошибок».
Большинство летчиков любит порассуждать о большой стратегии, и Оскар не был исключением. Он достал портсигар и начал излагать свою точку зрения.
«В Норвегии противник имел слишком много самолетов. У нас нет баз достаточно близко к Норвегии, чтобы защитить свои войска. На сей раз такие базы имелись, но мы просто неправильно их использовали и не поддержали свою армию. Даже мы сами».
«Но нас могли перебить, как мух», — возразил я.
«Да, ведь нас должны были защищать истребители из метрополии».
«Но тогда Люфтваффе смогли бы спокойно бомбить Лондон».
«Может, ты и прав, — согласился Оскар. Он любил поспорить. — Да, мы могли бы много что сделать, имей мы самолеты поддержки войск. Но у нас их не было. Нехватка самолетов вообще и нехватка нужных типов берет начало в эпохе Свинтона. Однако вернемся к сухопутным силам. В первом случае, если бы эти жалкие нейтралы с самого начала пошли с нами, все могло повернуться иначе». [108]
«Но в Норвегии произошло то же самое», — вставил Билл.
«Это касается всех нейтралов, — сказал Оскар, закуривая сигарету. — Затем имелся еще один капкан. Когда немцы вторглись в Бельгию, наши армии бросились им навстречу. Однако они опоздали и не сумели создать надежную сеть коммуникаций. Немцы двигались слишком быстро. Когда немцы захватили Седан и форсировали Маас, только быстрое отступление прямо к Амьену могло спасти ситуацию. Но Вейган подумал, что сможет удержать фронт и закрыть брешь. Однако большинство наших командиров оказалось не знакомо с новым типом войны — блицкригом. Один сильный пункт за другим переходил в руки врага под комбинированными ударами пикирующих бомбардировщиков и танков. Более того, французские солдаты, по крайней мере, некоторые из них, сдавались при малейшей угрозе. А потом последовал удар в спину, когда король Леопольд капитулировал и оставил разрыв шириной 30 миль, защищать который было некому. Мы ничего сделать не могли и покатились назад, прямо к Дюнкерку, понеся большие потери. Я полагаю, что в плен попали 17 французских дивизий, разумеется, вся бельгийская армия и, как мне кажется, около 30000 наших. Если оценивать происшедшее в целом, это был полный разгром».
«Конечно, все это так. Но что будет дальше?»
«А вот этого я не знаю. Может быть, французы продержатся, пока мы соберем новую армию».
«Может, и так. Но это будет нелегкая работа».
«Черчилль говорит, что мы потеряли всю технику».
Наступила долгая пауза. Мы часто обсуждали ход войны, это был один из таких вечеров. Парни начали думать, что бы еще сказать такое умное. Но тут открылась дверь, и вошел Вилли. Мы дружно вскочили на ноги.
«Садитесь, парни, — он был в хорошем настроении. — Кто-нибудь играет прилично на бильярде или в другие игры, требующие ловкости?» [109]
Все промолчали, так как не понимали, к чему он клонит.
«Мне нужны два добровольца, — продолжил Вилли, а потом ткнул пальцем в Пита и меня. — Ты и ты».
Я хмыкнул. Что за игра нам предстоит? Я хотел летать, а не играть на зеленом сукне. Когда мы поднялись к нему в кабинет, Вилли достал небольшую пластилиновую модель. Это был миниатюрный железнодорожный тоннель. Теперь он был предельно серьезен и говорил спокойно.
«Сегодня вы должны провести эксперимент, который выдумал вице-маршал авиации Харрис. Как вы знаете, дела во Франции идут отвратительно. Поэтому он решил попытаться замедлить продвижение врага, нарушив его железнодорожные коммуникации. Шоссе мы оставим парням с дневных бомбардировщиков. Как вы знаете, самыми уязвимыми местами железных дорог являются мосты и тоннели. Первые построены слишком прочно, и их трудно разрушить. Но вторые гораздо более уязвимы. Именно поэтому я спросил, играете ли вы на бильярде. Меня интересует, умеете ли вы загонять шар в лузу. Мне требуются два парня, которые точно так же закатят бомбу в тоннель, где она взорвется несколько секунд спустя. Разумеется, мы заблокируем железную дорогу всего на несколько дней, но даже это может серьезно повлиять на доставку снабжения наступающим немецким армиям. Это можно проделать во многих местах, и я оставляю выбор за вами. Взлет сегодня в 10 вечера».
Мы еще не вышли из кабинета, а по лицу Пита расплылась довольная улыбка. Он не просто играл на бильярде, он любил его всем сердцем.
Мы взлетели вместе, пересекли море, оставили слева сожженный Роттердам, пересекли Бельгию, пролетели над затемненным Брюсселем и оказались над Германией.
В действительности светомаскировка была более чем плохой. Люди махали нам факелами. Затем слева появился луч прожектора, который осветил cамолет, шедший [110] на высоте 13000 футов. На него обрушился шквал снарядов из тяжелых зениток. Он почему-то нес включенные огни. Позднее мы узнали, что это был один из летчиков звена «А», который просто забыл их выключить после взлета. Не удивительно, что он потом говорил: «А мне казалось, что я был в небе совершенно один».
Внимательно следуя по карте от канала к каналу, мы в конце концов, выбрались к своему тоннелю возле Аахена. Но теперь луна уже скрылась, поэтому я выпустил осветительную ракету. В ее свете внезапно и резко появились очертания входа в тоннель. Лишнего времени у нас не было, так как эти ракеты горели всего около 3 минут, поэтому мы сразу ринулись в пике. Мы неслись по рельсам подобно сверхскоростному поезду; наверное, подсознанием я отметил, что светофоры горят. Потом перед нами рывком вырос утес, мы круто свернули вправо, и одновременно я сбросил две 500-фунтовые бомбы. Мы едва не зацепили крылом верхушки деревьев, но успели взмыть вверх. А через пару секунд позади раздался грохот, я оглянулся и увидел, что вход в тоннель обрушился. Это было просто прекрасно, потому что у нас еще остались две бомбы. Когда мы полетели к следующему тоннелю, расположенному в 10 милях от первого, мы столкнулись с проблемой. Вторая осветительная ракета отказалась отделиться от самолета. Это было ужасно. Ночь была непроглядно темной, и увидеть что-либо было просто невозможно. Если бы оружейники услышали хотя бы четверть того, что было произнесено в их адрес, даже они устыдились бы.
В конце концов мы с Уотти придумали план. Мы полетели над рельсами, держась как можно ниже, а потом я включил посадочную фару. Она дала какое-то подобие световой дорожки. В то же время Уотти направил вперед сигнальную лампу Олдиса, пытаясь нащупать ее лучом вход в тоннель. Склон утеса мчался навстречу со скоростью 200 миль/час. Несколько минут мы летели низко над сверкающими нитками рельсов, и я молился, чтобы [111] поблизости не оказалось ночного истребителя. Какая-то заблудшая душа неожиданно обстреляла нас из пулемета, но промазала, так как расстояние превышало полмили.
А затем...
«Вижу тоннель. Приготовиться... Бомбы сброшены».
После слова «сброшены» я толкнул вперед секторы газа и еще успел увидеть тоннель, освещенный сигнальной лампой, а потом рванул ручку на себя. Старый «Хэмпден», избавившись от бомб, взлетел, как на лифте, проскочив над 400-футовым утесом буквально в нескольких дюймах. Я это отлично помню, потому что это была белая известняковая скала. Потом прошло 11 секунд, и долетел глухой удар, означавший, что мы сделали свое дело.
Когда мы приземлились, выяснилось, что у Пита нервотрепки было меньше. Он вернулся час назад, имел гораздо меньше приключений и, с моей точки зрения, сработал гораздо лучше. Как раз в тот момент, когда он увидел тоннель, в него входил поезд. Пит быстро облетел скалу и, тщательно прицелившись, закупорил выход из тоннеля. Потом он вернулся к входу и подорвал его, поймав поезд внутри горы. Что тут скажешь?
В моей летной книжке появилась запись: «13 июня 1940 года — «Хэмпден» L4070 — Пилот: Гибсон — цель: бомбардировка Рента — время: 7 часов 15 минут».
Это был один из тех случаев, когда ты выкладываешься почти до предела. Мы возвращались из рейда, в ходе которого должны были разбомбить немецкий штаб в Генте. Обычно в таких случаях после атаки мы брали курс на юго-запад, чтобы днем оказаться над территорией Неоккупированной Франции, где не было вражеских истребителей. Довольно часто мы вызывали панику среди беженцев, переполнивших все дороги. Они уныло брели на юг, спасаясь от немцев. Когда мы оказывались в безопасности над неоккупированной территорией, то поворачивали прямо к своей базе. [112]
Однако в этом случае мы отбомбились довольно рано, и Уотта решил, что мы можем сразу лететь назад, так как было еще темно. Поэтому мы взяли курс прямо на базу, то есть на северо-запад. Вскоре мы натолкнулись на низкие облака, а когда продрались сквозь них — налетели на сосредоточение зенитных орудий и прожекторов. Мы подумали, что это должен быть Дюнкерк, и повернули прямо на запад. По мере того как светало, мы все сильнее прижимались к земле, все нервно оглядывались в поисках вражеских истребителей. Мы думали, что все еще находимся над Францией, однако французский берег упрямо не желал показываться. Когда полностью рассвело, мы заподозрили, что компас врет, и повернули на северо-запад, решив держать направление по солнцу. ' Теперь мы летели почти над самыми верхушками деревьев, и все страшно нервничали. Вдруг прямо по курсу показался аэродром. В отчаянии я открыл створки бомболюка. Если уж мне суждено приземлиться среди фрицев, по крайней мере я успею разнести какой-нибудь ангар, так как у нас еще осталась одна бомба. Но в тот самый момент, когда палец уже был готов нажать кнопку сброса, я вдруг узнал аэродром. Да, я точно узнал его. Это был Харуэлл, и мы были в Англии. Я спешно закрыл бомболюк и тотчас повернул на новый курс. Через час мы вернулись на свою базу и обнаружили, что опоздали ровно на 3 часа. Большинство людей уже думало, что с нами покончено.
Одному пилоту «Уитли» повезло меньше, он вляпался в действительные неприятности. Он проделал почти все то, что делал я, только при этом ухитрился действительно высыпать серию бомб на английский аэродром. И в этот самый момент у него встали оба мотора, так как кончился бензин. Он быстро посадил свой огромный самолет на картофельное поле и поспешил поджечь его, как полагалось в подобных случаях. Когда самолет запылал, пилот вместе с экипажем отправился в ближайший сарай, чтобы отсидеться там до наступления темноты, а [113] потом постараться убраться подальше. Вдруг перед ними затормозил штабной автомобиль Королевских ВВС, из которого вылетел сверкающий галунами полковник. Он следил за перебежками экипажа в бинокль с вышки на аэродроме и покатил прямо к амбару... Рассказывают, что даже деревья покраснели, когда услышали, что выдал этот полковник, глядя на пылающий «Уитли».
Впрочем, в подобные истории попадали и немцы. Один экипаж, явно не из лучших, потерял направление во время разведывательного полета. Наконец они выбрались к Южному Уэльсу и в лунном свете увидели на юге серебристые воды Бристольского канала.
«Ага, наконец-то Ла-Манш», — радостно сообщил штурман.
Пилот повернул на юг и через некоторое время немцы увидели землю.
«А вот и Франция», — еще больше обрадовался штурман.
Однако он сильно ошибался. Это был северный Девон. Уже достаточно рассвело, и немцы летели довольно низко, так как у них кончалось топливо. Поэтому они приземлились на первом подвернувшемся аэродроме.
Уставший армейский зенитчик спал на мешках с песком рядом с посадочной полосой, но шум моторов его разбудил. Он едва не упал в обморок, когда в 6 утра Ju-88 совершил аккуратную посадку всего в нескольких метрах от него и начал выруливать к пункту управления полетами. Пилот явно собирался сразу бежать докладывать начальству.
Он оказался законченным болваном, этот пилот. Все еще думая, что находится во Франции, он выбрался из самолета и пошел к контрольный вышке. Стоящий у лестницы рядовой не отдал ему честь, так как не сразу понял, какая форма на этом человеке, и что за знаки различия он видит. Пилот обматерил его на образцовом немецком языке.
Рядовой, похоже, был любителем приключенческих фильмов и сообразил, что происходит. Он сразу выхватил [114] свой пистолет, и все закончилось. Еще один человек пополнил длинный список военнопленных.
Наверняка где-то ходит множество подобных историй, но услышать их все можно будет только после войны.
Выпадали дни, когда мы выкладывались до предела и почти не спали. От нас требовали как можно более частых вылетов — столько, сколько в принципе могли выдержать люди. Поэтому очень часто деревни в Линкольншире и Восточной Англии просыпались по ночам, когда над их головами с ревом проносились бомбардировщики, уходящие в полет и возвращающиеся после рейда.
С большой грустью мы отпустили нашего дорогого старину Вилли Снайта. Вместо него прибыл новый командир эскадрильи — Сиссон. Это был симпатичный коротышка, который не любил говорить много. Одновременно и другая эскадрилья получила нового командира по фамилии Гиллан. Это был тот самый Гиллан, который в 1938 году ухитрился совершить перелет из Шотландии на «Харрикейне», имевшем скорость 335 миль/ час, со средней скоростью 408 миль/час. За это он получил прозвище Гиллан-Попутный ветер. Это была сильная личность, и трудно было представить большую разницу, чем между этой парой.
Каждый день мы делали все возможное, чтобы замедлить германское наступление, поэтому Кросби поднимал меня как обычно вне зависимости от того, летал я ночью или нет. Получить чашку чая было очень приятно, но его голос с каждым днем становился все мрачнее, а лицо вытягивалось все больше. Каждый день происходило одно и то же, лишь с небольшими вариациями. Он был живым воплощением пессимизма.
10 июня. «Италия вступила в войну, сэр. Подавать ваш завтрак, сэр?»
12 июня. «Захвачен Руан, сэр. Подать парадную форму, сэр?» [115]
14 мая. «Захвачен Париж, сэр. Вы выглядите немного усталым с утра, сэр».
Печальные дни. Мрачные дни. Англия никогда еще не оказывалась в таком сложном положении. Казалось, что нашей маленькой стране предстоит в одиночку защищать весь мир от фашистской тирании.
Вечером 7 июня мы услышали обращение Черчилля к народу. Петэн запросил мира.
«Из Франции поступают очень тяжелые новости, и мне жаль отважный французский народ, на который обрушились ужасные несчастья. Ничто не изменит нашего отношения к нему и не поколеблет уверенности, что гений Франции воспрянет вновь. Что бы ни случилось с Францией, это не изменит наших действий и наших целей. Мы остались в роли единственного защитника всего мира. Мы сделаем все, чтобы оказаться достойными этой высокой чести. Мы будем защищать наши острова и с помощью Британской империи мы будем сражаться до конца, пока проклятие гитлеризма не будет стерто с лица земли. Мы уверены в нашей конечной победе».
Это были великие слова великого человека, пророческие слова. Но кто тогда мог с уверенностью сказать, что все кончится хорошо? Это казалось совершенно невозможным. Могло произойти все что угодно.
Чтобы показать другой тип человека, мы расскажем немного о высоком толстяке Германе Геринге, который сколотил миллионы рейхсмарок, запустив свои жирные лапы в кассы таких огромных фирм, как Крупп. Но Герман мог гордиться и своей личной собственностью — небольшим нефтеперегонным заводом возле Ганновера. На самом деле это было современное предприятие, не слишком большое, но и не слишком маленькое. Оно могло приносить достаточно денег, чтобы Геринг мог каждый год обновлять свой гардероб. Говорят, что толстый маршал построил специальную казарму для своих портных, [116] и над дверью красовалось его имя, выписанное буквами высотой 9 футов.
Естественно, этот лакомый кусочек не мог ускользнуть от взгляда штабистов Бомбардировочного Командования. И в июне 1940 года настал великий день, когда 83-я эскадрилья с удовольствием выслушала приказ уничтожить его.
Мы взлетели, перегруженные под завязку, чтобы нанести как можно более сильный удар. Через 3 часа в свете полной луны мы отчетливо увидели цель. Мы кружили вокруг нее, словно мотыльки вокруг свечи, ожидая назначенного времени. Сам Уолт Дисней не сумел бы поставить такой великолепный спектакль.
Начал его Пит. Мы видели, как он лег на боевой курс, строго выдерживая высоту, и его бомбы посыпались вниз, на цеха. В разные стороны полетели куски искореженного металла. Потом начали бомбить остальные парни, и вскоре производственная зона превратилась в сплошную массу разрывов. Здания загорались одно за другим. В 500 ярдах под нами словно разожгли огромный костер. Но мы с Уотти ждали. У меня был свой план. Наконец, когда я решил, что все парни отбомбились и повернули домой, то выключил моторы и начал бесшумно планировать к бакам нефтехранилища. Они остались совершенно нетронутыми, хотя были одной из важнейших частей завода. Я решил поджечь их. Когда мы находились на высоте всего 300 футов Уотти начал сбрасывать бомбы, пытаясь каждой бомбой поразить отдельный бак. Через несколько секунд прозвучало «Бух!», и баки взорвались! Это было самое прекрасное зрелище, которое когда-либо видел человек. Особенно, если именно он устроил этот фейерверк, а нефть принадлежала Герману Герингу.
Утром я заглянул к офицеру, разведки. Оскар только что закончил составлять свой рапорт. Я отметил, что он написал: «Цель уничтожена». Это мне показалось странным, и я подошел к нему.
«Что ты об этом скажешь, Оскар?» — спросил я. [117]
«Чертовски хороший пожар».
«Но там не было пожара, когда парни улетели. Именно поэтому я задержался. Мы бомбили нефтехранилище», — сказал я.
«Ну и когда ты сбросил свои бомбы?» — неожиданно заинтересовался Оскар.
«В 1.25», — ответил я.
«И я тогда же. По тем же самым бакам».
Тут я расхохотался. Нам обоим одновременно в голову пришла одна и та же идея, и мы оба сбросили бомбы совершенно одновременно. Просто чудо, что мы не взорвали друг друга. Через 3 недели мы узнали от секретного, но вполне надежного источника, что Герман Геринг перевел свой завод в Восточную Пруссию.
Так проходила ночь за ночью. Вечеринки ушли в далекое прошлое, ни о каких развлечениях не шло и речи. Все мы совершили в среднем по 20 вылетов за месяц, но, хотя большинство операций проводились на малой высоте, потери были невелики.
Тревожащие налеты на сортировочные станции Рура стали практически ежедневными. Мы пытались нарушить работу германской системы перевозок. Но в каждый такой налет отправлялось только по 6 самолетов, а потому потери от огня зениток были ощутимыми.
В одну из таких ночей Джек Кинох, я и Росс были отправлены к Зосту. Оскар и еще 3 пилота полетели к Гельзенкирхену, чтобы попытаться уничтожить светофоры — наиболее уязвимую часть железной дороги. Мы летели с открытыми кабинами на высоте всего 600 футов; оказавшись над долиной Рура, повернули налево, обнаружили озеро Мён и всего в 4 милях от него — Зост. Мы сбросили бомбы с той же самой высоты и едва не встретили свой конец. Там оказалось столько зениток, что просто непонятно, как немцы сумели их впихнуть на такой клочок земли. Меня едва не прикончили — снаряд оторвал мне консоль левого крыла. Когда я поспешно спикировал, в самолет попали еще несколько снарядов, причем [118] один оборвал рулевые тяги. Выйти из пике без рулей высоты было очень нелегко. Как мы не врезались в высокий дом, стоявший на перекрестке дорог, я не понимаю до сих пор. Уотти, сидевшему в носовой кабине, показалось, что мы все-таки его зацепили. Полагаю, что он был прав. Наш левый мотор тоже получил попадание, и давление масла упало до 40 фн/кв. дюйм. Он в любой момент мог отказать. В этом случае, без рулей, мы немедленно грохнулись бы. Обратное путешествие превратилось в настоящий кошмар. Мак уже приготовился передавать SOS, как только я прикажу. В случае вынужденной посадки на воду мы еще могли надеяться, что нас подберут.
Однако все обошлось, и мы сумели приземлиться на аэродроме. Наши рули высоты беспомощно болтались.
Росси и Киноху повезло меньше, им пришлось бомбить запасные цели. Однако Оскар и остальные парни проделали неплохую работу в другом месте, хотя им пришлось за это заплатить. Их самолеты получили множество пробоин. Кое-кто в звене «В» был тяжело ранен и разбил самолет, пытаясь посадить его. При этом погиб весь экипаж.
Следующей ночью мы совершили налет на другой город балтийского побережья — Висмар. Там был расположен один из заводов фирмы «Дорнье», выпускающий гидросамолеты и бомбардировщики.
Перед самым взлетом адъютант сообщил мне, что я награжден Крестом за летные заслуги. Я прекрасно помню свои ощущения в этот момент. Было очень приятно сообщить парням такую новость.
Так получилось, что вся наша эскадрилья вышла на цель и отбомбилась по ней, и ни единая душа из 49-й эскадрильи цели не нашла. Мы страшно возгордились, но с прибытием новых людей соперничество между эскадрильями как-то угасло.
Налет на Висмар напоминал все предыдущие. Мы бомбили с малой высоты при сильнейшем противодействии легких зениток. После того как мы отбомбились, я должен [119] был заняться прожекторами на соседнем аэродроме. Охота удалась на славу, Мак утверждал, что подстрелил 6 штук. Однако когда мы с Питом вернулись назад, выяснилось, что оба самолета просто изрешечены и вышли из строя на целую неделю.
Это была памятная ночь еще и потому, что после нашего возвращения разгорелся жуткий спор: кто именно зажег единственный пожар на аэродроме. Один из пилотов, сержант Листер, которому раньше ни разу это не удавалось, рьяно доказывал, что пожар вызвали именно его бомбы. Сегодня я думаю, что он был, скорее всего, прав.
То же самое происходило в Аахене, Дюрене, Касселе, Амьене и других городах, где имелись небольшие военные объекты. Каждую ночь их навещали полдюжины британских бомбардировщиков. Хотя разрушения были не слишком велики, экипажи выбивались из сил. Некоторые парни уже начали страдать из-за нервного истощения и недосыпания.
В обычной офицерской гостинице, где в баре постоянно кто-то горланит, хлопают двери, а по утрам наземные службы громко поют во время бритья, выспаться очень сложно. А парням, которые провели в воздухе всю ночь, требуется хороший отдых. Чтобы хоть как-то решить эту проблему, командование старалось расселить летчиков по домам местных жителей. Для этой же цели был арендован большой сельский особняк. Предполагалось, что там летчики смогут выспаться, и там же будет своего рода клуб. Но многие офицеры жили в сельских имениях, разбросанных вокруг аэродрома.
Так получилось, хотя и не совсем случайно, что Оскар, Росси, Джек, Тони и я жили вместе у очень приятной старой дамы, имени которой я не могу вспомнить. Она была высокой, седой и суеверной. Ее муж давно скончался. Ее дом был одним из типичных поместий Линкольншира, со своей часовней и обширными владениями вокруг. Но было ясно, что поместье знавало и лучшие [120] дни. Я не знаю, каково было финансовое положение старой леди, но я заметил, что кое-какие работы по дому она делала сама, а некоторым креслам явно требовался ремонт. Ковры тоже были довольно потертыми. Но это все мелочи, я восхищался ее несгибаемым духом, который позволял ей содержать имение.
Я боюсь, мы были не слишком хорошими квартирантами. Когда мы ночью возвращались из полетов, то обычно были сильно возбуждены. Очень часто мы шумели так громко, что поднимали на ноги все поместье. Очень часто мы играли в саду, что было связано с большим ущербом для него. Вряд ли стоит ломиться на мотоцикле сквозь заросли рододендронов.
Вскоре я обнаружил, что старая леди искренне верит в духов и оккультизм. Как-то мы засиделись допоздна, разговаривая о страхах, верованиях и прочих тонких материях, пока я полностью не потерял нить беседы. Я был мало сведущ в подобных предметах, зато она могла говорить об этом часами. В конце концов я шумно зевнул и отправился в кровать, но перед этим мне пришлось согласиться с ней, что в этом доме живут привидения, которых можно увидеть, которые знают ее по имени и навещают ее время от времени. Я уже видел смерть во всех ее обличьях в этом мире, когда она пролетала мимо меня, и не собирался встречаться с ней в мире потустороннем. Поэтому я взял свечу и пошел вверх по лестнице.
Это был старый дом без электричества. Итак, я погасил свечу и улегся, после чего довольно долго размышлял о том, что она мне рассказала. Но свежий сельский воздух взял свое, и я уснул.
Вдруг посреди ночи меня разбудило нечто. Я не знаю, что это было, но я поспешно зажег свечу и побежал в ванную, чтобы выпить стакан холодной воды. Летняя ночь была довольно жаркой. В подобных случаях я спал без пижамы, и сейчас тоже пошел голышам. Когда я возвращался из ванной, ничуть не смущаясь своей наготы, моя свеча внезапно погасла. Я схватился за перила и начал [121] наощупь подниматься дальше. Внезапно где-то в глубине дома раздалась негромкая приятная музыка — кто-то играл на органе. Я замер, буквально окаменев. Это были те самые духи. Затем словно кто-то пнул меня под зад, и я опрометью бросился в свою комнату. Я успел сделать два шага, а потом куда-то полетел...
Когда шум утих, я сообразил, что скатился вниз по лестнице. Чертыхаясь, я снова пополз наверх. Неожиданно на верху лестницы показалась фигура в чепце и старомодной ночной рубахе. Это была наша старушка. Брюзгливым голосом она спросила:
«Джон, это опять ты?»
Она старательно вглядывалась в темноту внизу. И вот теперь я устыдился отсутствия одежды. Я кое-как сумел объяснить, что я не Джон. Тогда она милосердно оставила свою свечу на верхней ступеньке, чтобы я смог добраться до своей комнаты.
Когда я снова улегся, вошли Джек и Тони. Они только что вернулись из полета, и оба успели опрокинуть несколько кружек пива.
«Прекрасный орган 'в этой церкви», — сказал Джек, обращаясь к Тони.
«Да, очень хороший. Я и не подозревал, что ты так здорово играешь».
Я набросился на них с кулаками. Так это они играли на органе в старой часовне среди ночи! А ведь я в это время подумал, что начинаю сходить с ума!
На следующую ночь Джон с большим фонарем под глазом бомбил Лориан, изо всех сил стараясь удержаться в этом мире и не соскользнуть в потусторонний. [122]