Глава X.

Триумвират

Приятно вернуться снова в Париж после пребывания в снегах России. К сожалению, приходится вернуться также и к Бекеру.

Перед отъездом Вильсона вопрос о возобновлении перемирия 12 февраля поднял на очередь вопрос о предварительных переговорах о мире. Сколько еще времени мы обязаны официально ненавидеть германцев и фактически, — раз блокада все еще продолжала действовать, — морить их голодом? Сколько еще времени те или другие планы возрождения мира и повседневные дела будут брать верх над требованиями здравого смысла и гуманности? Мир должен быть заключен; армии должны быть демобилизованы; войска должны вернуться домой. В силу этого необходимо было фиксировать пределы германской военной мощи, пока еще было время. Решено было, что предварительный договор, заключающий в себе условия сухопутной, морской и воздушной войны, должен быть немедленно подготовлен комитетом экспертов. Источники показывают, что Вильсон «не желал, чтобы его отсутствие остановило такую важную, существенно необходимую работу, как подготовку к заключению предварительного мира. Он надеялся вернуться в Европу 13 или 15 марта, оставаясь в Америке только одну неделю, и не желал, чтобы во время его неизбежного отсутствия задерживалось разрешение территориальных вопросов и вопроса о компенсации. Он просил полковника Хауза заменить его на время его отсутствия». Это заключение было неудобно для Станнарда Бекера, так как оно грозило испортить новый эффект его фильмы, которая развертывалась следующим образом:

«Едва только президент покинул Париж (15 февраля), как начали действовать силы, проявлявшие прежде недовольство и оказывавшие ему сопротивление. 24 февраля Советом десяти были приняты резолюции, которые, если бы они были осуществлены, могли бы погубить всю американскую схему мира.

Эти искусные дипломаты вели необыкновенно хитрую игру. Им была не по душе Лига в том виде, в каком она проектировалась, и они не хотели включения устава Лиги в договор, но прямых нападок ни в том, ни в другом случае они в своих предложениях не делали, и во всех тех [119] конференциях, которые происходили в отсутствие президента, о Лиге едва упоминалось.

Их стратегия была столь же проста, сколь хитроумна. Они были оставлены… с теми резолюциями, которые президент энергично поддерживал, — резолюциями, требовавшими возможно скорейшего заключения предварительного мирного договора, в котором говорилось бы об одних только военных, морских и воздушных условиях, но ничего не могло быть проще, как обобщить этот договор, внеся в него и остальные условия, — все те, которые им были действительно нужны: условия, касающиеся границ, репараций и колоний, — другими словами — включить в предварительный переговор все мирные условия, совершенно не упоминая о Лиге… Если бы Лига при этом исчезла вообще или была впоследствии передана на рассмотрение какой-нибудь безвредной конференции, после того как все условия договора были бы установлены, то кто стал бы этим интересоваться?

Таким образом, если и нельзя назвать это определенно заговором, имевшим целью или совершенно уничтожить Лигу или изъять ее из мирного договора, то, безусловно, можно с уверенностью сказать, что существовала интрига против плана Вильсона, касающегося заключения предварительного военного и морского договора, — что в результате привело бы к тому же.

Казалось, что все военные и националистические силы выступили на первый план, едва только уехал президент Вильсон. Ллойд-Джордж вернулся домой, но вместо того, чтобы оставить в Париже для наблюдения за делами либеральных лидеров, пропитанных теми же идеями, которые были выражены в Лиге, — Сесиля, Сметса и Барнеса, сотрудников Ллойд-Джорджа в работе британской комиссии на мирной конференции, он направил в Париж Винстона Черчиля, самого крайнего милитариста из всех британских лидеров. Черчиль не был членом мирной делегации и не имел до сих пор никакого отношения к мирной конференции. К тому же он был явным противником Лиги»…

Далее Бекер продолжает доказывать, что Ллойд-Джордж, начинавший думать, что в вопросе о Лиге он зашел слишком далеко, дал инструкцию Бальфуру воспользоваться отсутствием президента Вильсона для того, чтобы порвать с политикой учреждения Лиги наций, и что в этих именно целях Ллойд-Джорджем был послан в Париж зловредный автор настоящей книги.

Это последнее обвинение получило между прочим очень широкое распространение, и его повторяет и немецкий писатель Новак.

«Лорд Бальфур фактически опередил президента Вильсона своим предложением возобновить условия перемирия, не налагая никаких новых обязательств на Германию. Но это было уже неделю тому назад. С тех пор в Париж успел приехать Винстон Черчиль, Черчиль — ненавистник большевиков, все еще преисполненный мыслью о войне, лелеявший те же идеи, какие лелеял и маршал Фош по поводу многообещающей кампании на Востоке и с презрением относившийся к Лиге наций, заявлявший, что она совершенно бесполезна для его страны и не может заменить той гарантии, какую дает Англии сильный флот… В силу всего этого произошел обмен мнений между Винстоном Черчилем и маршалом Фошем, и теперь лорд Бальфур предложил включить немедленно все существеннейшие условия мира в предварительный договор, считая, что это будет лучше всего». [120]

Письма, приведенные в предыдущей главе, с достаточной определенностью познакомили читателя с причинами, заставившими меня приехать в Париж. Никаких других причин у меня не было. Единственным вопросом, которым я был занят в течение трех заседаний Верховного совета, на которых я присутствовал, был вопрос о необходимости установить ту или иную политику по отношению к России. Поглощенный своей личной работой, я обо всех более широких задачах совершенно не думал. Я приехал в Париж с целью выяснить дела, касающиеся России, а когда оказалось, что в этом отношении сделать ничего нельзя было, я уехал обратно домой.

Справедливость возмущения Станнарда Бекера может лучше всего быть оценена на основании извлечений из его собственной книги. Для достижения желаемого эффекта ему было необходимо, чтобы все думали, что президент Вильсон уезжал из Европы вполне уверенный, что как вопросы территориальные, так и вопросы, касающиеся возмещения убытков, в его отсутствие обсуждаться не будут, что обсуждать их без него было бы вероломным поступком. А между тем в стенограмме заседания от 12 февраля стоят подлинные слова президента Вильсона, заявившего, что он «не желает, чтобы во время его неизбежного отсутствия было отложено обсуждение как территориальных вопросов, так и вопроса о компенсации». Но что ж из того? Один взмах пера может все это уничтожить. Это не годится для истории. Высокие идеалы нужно защищать всякими способами и какою бы то ни было ценой. Таким образом человек, которому президент Вильсон доверил все свои самые секретные бумаги, позволив их печатать по своему усмотрению, этот человек, обманув доверие тех, кто был заинтересован в этом деле, сначала искажает события, устраняя из своего изложения важнейший текст источника, а затем искажает и самый текст, вставив после слов «предварительный мир» — слова: «заключающий одни только условия сухопутной, морской и воздушной войны». Американский автор «Документов полковника Хауза», в нескольких резких фразах подводит итог этому неблаговидному поступку.

Документы полковника Хауза, подобно меморандуму британского министерства иностранных дел, дают ясные указания на то, что свое обвинение Бекер строил на одних предположениях и инсинуациях, без всякого основания. Из этих документов мы узнаем, что Вильсон обсуждал с Хаузом те самые планы, которые, по словам Бекера, «могли бы погубить всю американскую схему мира». Из тех же документов явствует, что Хауз по радио сообщил Вильсону об успехе этих планов, благодаря резолюциям Бальфура, а в телеграммах от 27 февраля и 4 марта (цитированных выше) он объяснил, каким путем надеется ускорить решение вопроса о Лиге наций. Одновременно документы Хауза свидетельствуют о том, что с целью сохранить хотя бы некоторое подобие вероятности своих обвинений против британцев Бекер был вынужден опустить существеннейшие страницы из официального отчета о заседаниях.

Переезжая вторично Атлантику на пароходе «Джордж Вашингтон», президент Вильсон был уже не прежним Вильсоном. В Соединенных Штатах на его долю достались тяжелые дни. Обед в Белом доме в честь сенатской комиссии по иностранным делам обнаружил перед ним ту непримиримую партийную злобу, которую он сам вызвал к жизни и которая теперь его преследовала. «Сенаторы Нокс и Лодж все время оставались совершенно молчаливыми, отказывались задавать какие-либо [121] вопросы или действовать в том духе примирения, которым должно было быть проникнуто собрание». Республиканцы противопоставляли доктрину Монроэ идее Лиги наций. Если возникнет спор между Испанией и Бразилией или между Англией и Венесуэлой, и Лига наций скажет, что виновата Бразилия или Венесуэла, то будут ли США вынуждены принять сторону той или другой европейской державы только в силу «беспристрастной справедливости»? Этот вопрос был жестоким ударом, заставившим президента склониться под его тяжестью. Он испытывал то же, что испытывал Сметс, который ясно сознавал, что мандатная система для колоний была приемлемой для всего мира, только не применительно к германской юго-западной Африке.

В своей речи в нью-йоркском оперном театре президент, раздраженный той безжалостной оппозицией, которую — он это сознавал — ему придется встретить, почти прибегнул к открытой угрозе. «Устав Лиги наций, — заявил он, — будет так тесно сплетен с мирным договором, что нельзя будет отделить один от другого».

На это заявление американцы реагировали крайне враждебно.

Да! «Джордж Вашингтон» вез на этот раз в Европу человека, который многому успел научиться! Он знал теперь, что несправедливость, порочные государственные деятели Старого света находили себе опору в еще более порочных нациях этого Старого света и что американскому идеалисту предстояло быть отвергнутым своим собственным народом. «Поучать мир» было уже не нужно. Теперь оставалось лишь, не дискредитировав себя, выйти из крайне трудного и ответственного положения. Во время первого путешествия президента в Европу все его моральное негодование было сосредоточено на Старом свете; теперь две трети по крайней мере этого чувства он щедро уделял Новому свету. Тогда его главной целью было склонить европейских политиков на свою точку зрения; теперь он узнал, что к порядку всего больше следует призвать Сенат Соединенных Штатов. Он, безусловно, испытывал теперь почти дружелюбное чувство ко всем этим европейским государственным мужам, которые так же, как и он сам, вели борьбу с теми, кто на них несправедливо нападал и сговориться с кем было невозможно. Не настало ли для них время действовать сообща, помогая друг другу? Как можно было надеяться добиться разрешения мировых задач, пока во все это вмешивались то народные массы, то Сенат, то несколько сотен талантливых журналистов? Трое или четверо людей, совместно спокойно обсуждающих дела мира, могли бы, если бы они действовали быстро, отвратить грозившие всем крушение и хаос. В конце концов Ллойд-Джордж и Клемансо, пользовавшиеся всеобщим доверием, славой всем известных лидеров значительного парламентского и демократического большинства, отнюдь не могли бы быть названы недостойными его коллегами. Теперь, когда он с ними познакомился, он понял и их качества и причины, делавшие их такими сильными. Он завидовал тому доверию, каким они пользовались в народе. Оба они были миролюбивы, умны и рассудительны: искренно желали быть с ним в хороших отношениях и в то же время твердо стояли на страже интересов своих стран. Если они не в состоянии дать миру справедливость или по крайней мере ясно определить, в чем именно она должна заключаться, то во всяком случае они втроем смогут дать людям — мир.

С уверенностью нельзя, разумеется, утверждать, что таковы именно были размышления президента Вильсона во время его путешествия; все [122] это относится к области догадок. Все, что достоверно известно, это то, что по приезде в Европу он остался далеко не доволен полковником Хаузом. За время его отсутствия Хауз успел свыкнуться с той расслабляющей атмосферой, какою дышала Европа, и сумел к ней приспособиться. Такие понятия, как: «мы должны что-нибудь решить», «мы должны смотреть фактам прямо в лицо», «каждый должен идти на уступки» — крепко засели в его спокойном, благодушном и в то же время до крайности практическом уме. Вильсон совершенно не желал, чтобы во время его вторичного приезда в Европу Хауз указывал ему на тот путь, который уже, по-видимому, он успел избрать себе сам. Поэтому он сказал ему: «Ваш обед (т.е. тот, который вы советовали устроить) в честь членов комиссии по иностранным делам Сената потерпел полную неудачу в смысле абсолютной невозможности до чего-нибудь договориться».

Что произошло за время его отсутствия? Ллойд-Джордж уехал домой. На Клемансо 19 февраля было сделано одним анархистом покушение; он был ранен и несколько недель не мог работать.

По предложению президента Вильсона, комиссией, организованной в феврале, был поставлен на очередь вопрос о предварительных военных, морских и воздушных условиях для Германии с тем, чтобы отчет был готов «в течение 48 часов». Но члены комиссии нашли эту задачу гораздо более трудной, чем рассчитывал президент: прошел целый месяц, а адмиралы и генералы не сделали еще и половины порученной им работы. Тем временем Бальфур, который, за отсутствием трех важнейших государственных деятелей Америки, Франции и Англии, естественно, сделался главным лицом конференции, сделал громадные усилия для того, чтобы поторопить и закончить работу комиссии, касающуюся всех остальных статей мирного договора. 22 февраля он заявил Верховному совету, что «во всех странах замечается всеобщее нетерпение по поводу той медлительности, с какой конференция двигается по пути окончательного мира».

При поддержке Лансинга и Хауза и с согласия все еще лежавшего в постели Клемансо Бальфуру удалось добиться от конференции принятия резолюции, первая статья которой гласила:

«1. Ничем не препятствуя решению Верховного военного совета представить морские, военные и воздушные условия мира Германии в ближайший срок, конференция выражает свое согласие с тем, что, безусловно, желательно приступить безотлагательно к рассмотрению других предварительных мирных условий с Германией, и настаивает на том, чтобы все необходимые для этого работы производились ускоренным темпом».

Бальфур внес также предложение о том, чтобы работа территориальных комиссий была закончена и представлена не позже 8 марта.

Под этим давлением сверху работа конференции начала теперь двигаться вперед с замечательной быстротой. Все те комиссии, которые за отсутствием строгого контроля до сих пор проводили время в бесконечных запросах и спорах, теперь, побуждаемые ясно выраженными приказами, приступили к работе над представлением окончательных результатов. К началу марта отовсюду начали поступать доклады и отчеты. Ко времени возвращения Вильсона (13 марта) рассмотрение большей части важнейших территориальных вопросов достигло такого момента, когда руководителям делегаций оставалось лишь принять окончательное решение. Но что касается военных условий, которые должны были быть так спешно расследованы, то с ними дело все еще затягивалось. В силу этого [123] опять был поднят вопрос о том, нельзя ли всю работу по мирному договору привести к одному общему и единовременному заключению. Нет никакого сомнения в том, что Бальфур за эти три недели своей фактической власти достиг изумительной перемены в общем положении дела. В то время как в середине февраля работа конференции велась почти без контроля и без цели, теперь она опять вернулась к реальным жизненным задачам. Вскоре все было готово для решительных действий, и давно ожидаемый поединок, который должен был решить, чья воля сильней, мог наконец начаться.

Президент Вильсон совершенно не намеревался идти против решений, принятых в его отсутствие. Напротив того, он одобрял с любезной готовностью работу «бальфуровского периода». Он видел, как добросовестно охранялась занимаемая им позиция крепкими и ловкими руками того, кто вел конференцию; он видел, что основные вопросы были сохранены в полной неприкосновенности, и по ним оставалось принять решение.

Но Совет десяти (или Совет пятидесяти, в какой он теперь превратился) отнюдь не являлся той организацией, которая могла бы разрешить или по крайней мере обсудить основные вопросы, остававшиеся спорными для великих держав. Для этого была совершенно необходима организация более сплоченная, где обсуждения проходили бы более интимно, более под покровом тайны. Это было общее мнение всех руководителей конференции, побуждаемых к этому постоянными уроками самой действительности. Толчком для решительных действий был доклад комиссии, касавшийся будущих границ Польши и Германии. Комиссия среди многих других вещей предлагала передать Польше всю Верхнюю Силезию, а равным образом и Данциг и Польский коридор. Ллойд-Джордж тотчас заявил, что это «несправедливо», и именно потому, что на основании статистических данных самой комиссии германское население, которое таким образом подпадало под власть Польши, было чересчур велико. В силу этого он внес предложение о том, чтобы вернуть эту статью обратно в комиссию. Комиссия вторично обсудила вопрос, но отказалась сделать в статье какие-либо изменения. Французы поддержали комиссию. Положение стало напряженным и с каждым днем ухудшалось. Лорд Нортклиф в парижском издании «Дэйли Мэйль» напал на премьер-министра, говоря, что тот не имел права идти против мнения экспертов — членов комиссии, и разоблачал некоторые места из речей, произнесенных во время секретного обсуждения этого вопроса в Совете десяти. Но в данном случае Ллойд-Джордж безусловно стоял на совершенно правильной точке зрения: члены комиссии никоим образом не могли быть названы экспертами, но даже если бы и были ими, то их дело советовать, а дело министров и вождей правительства решать. Раздраженный всей этой историей и нападками лорда Нортклифа, премьер-министр успешно раскассировал Совет десяти, и, начиная с 20 марта, Вильсон, Ллойд-Джордж, Клемансо и Орландо заседали вчетвером в определенные дни и вели секретные беседы, на которых не присутствовали даже секретари. Впервые после заключения перемирия здесь были начаты те всесторонние, подробные и откровенные обсуждения и прения, которые должны были бы начаться три месяца ранее. Совет десяти (или пятидесяти) состоял теперь только из пяти министров иностранных дел, которые в течение некоторого времени продолжали еще вести заседания. Но лишенный компетенции по всем наиболее важным делам, лишенный тех людей, которые одни имели [124] власть выносить решения, этот Совет постепенно и безболезненно замер в бездействии.

Здесь мы подходим к той странице истории мирной конференции, которая могла бы быть озаглавлена, как в Библии, словом «Исход». Прежде чем примириться с тяжелой необходимостью прийти к соглашению, каждый участник «Великой четверки» по очереди грозил покинуть конференцию. Первым был Ллойд-Джордж, действовавший в этом отношении искуснее остальных. Он не указывал ни на какие специфические причины своего недовольства. Он только был в отчаянии от той медлительности, с которой шли приготовления к мирному договору, и боялся, что он напрасно теряет время в Париже, когда его ждали в Англии неотложные обязанности. Кабинет, палата общин, состояние английской промышленности — все требовало его безотлагательного личного присутствия, и раз в Париже ничего, по-видимому, не налаживалось, то ему необходимо было возвращаться домой и приниматься за свои дела. Он мог опять сюда приехать в том случае, если бы здесь началась какая-нибудь практическая работа по заключению мирного договора. И он назначил свой отъезд на 18 марта. Перспектива его отъезда и его заявление о том, что в Лондоне была более важная работа, чем в Париже, взволновали его товарищей. Все они прекрасно знали, что в его отсутствие дело не может подвинуться вперед. А между тем нельзя было придраться к той причине, на которой он основал свое решение. Употреблены были все усилия для того, чтобы убедить его остаться, но только по получении коллективного письма (впоследствии опубликованного полковником Хаузом) за подписью Вильсона, Клемансо и Орландо, в котором они просили его остаться еще хотя бы только на две недели, он счел возможным уступить и согласился остаться на конференции.

Клемансо и Вильсон долго готовились к тому, чтобы померяться силами. Хауз сообщает нам о происшедшем между ними замечательном споре по вопросу о Саарском угольном бассейне. «Таким образом, если Франция не получит того, что ей хочется, — сказал президент, — то она откажется иметь с нами дело? Если это так, то вы очевидно желаете, чтобы я возвращался домой?» — «Я не желаю, чтобы вы возвращались домой, — сказал Клемансо. — Я намерен уехать сам». С этими словами он покинул заседание. Так резко обращался «Тигр» со своим оппонентом. Исполнить свою угрозу ему, конечно, было нетрудно: достаточно было свернуть за угол. Положение Вильсона было совершенно иным. Переезжать Атлантику — значило порывать с этим вопросом окончательно и бесповоротно. Тем не менее, в виду постоянных угроз Клемансо отозвать французскую делегацию с конференции и находясь в крайне подавленном настроении, особенно после приступа инфлюэнцы, президент 7 апреля телеграфировал, чтобы «Джордж Вашингтон» вернулся за ним во Францию. Но его преданный секретарь Тэмэлти, остававшийся на страже интересов Вильсона в США, откровенно предупредил президента, что его «Исход» будет принят в Америке «как его друзьями, так и его врагами» за проявление нетерпения и каприза… Этому не придадут серьезного значения… Это было бы крайне неблагоразумным поступком с его стороны, чреватым самыми опасными последствиями… Это было бы своего рода дезертирством»… Эти соображения были решающими. Покинуть конференцию Вильсон не мог. Он должен был остаться и довести дело до конца. А тем временем Клемансо не заикался больше об отозвании французской делегации и продолжал ежедневно являться на конференцию. [125]

Последним, заговорившим об уходе, был Орландо. Когда по вопросу о Фиуме президент Вильсон пригрозил обратиться непосредственно к итальянскому народу и, основываясь на своем трехдневном визите в Италию, заявил: «Я знаю итальянский народ лучше, чем вы», — Орландо прямо с заседания отправился на вокзал, и, пылая негодованием, уехал в Рим. Он, по крайней мере, исполнил свою угрозу. Но его отъезд только крепче сплотил тех, кто остался. Триумвират нашел общую почву для того, чтобы оказать ему противодействие. Прождав две недели настоятельных призывов вернуться, которых так и не последовало, он вернулся уже по собственной инициативе, — как раз вовремя, для того чтобы подписать договор.

Ллойд-Джордж остался во Франции, но в тот период, когда Совет десяти постепенно увядал, а заседания «четырех» постепенно принимали официальный характер, — он ненадолго уехал в Фонтэнбло. Там он написал 25 марта свой знаменитый меморандум. Хотя этот документ был уже опубликован, но в силу того, что он особенно полно и ясно выражает отношение Ллойд-Джорджа к мирному договору, и так как его точка зрения вполне солидарна с точкой зрения того народа, от имени которого он говорит, то я считал нелишним дать здесь несколько характерных выдержек из указанного меморандума.

«Размышления по поводу мирной конференции перед тем, как были окончательно установлены условия мира.

Когда народы изнемогают от войн, в которых все их силы были исчерпаны и которые оставили их усталыми, кровоточащими и разбитыми, тогда нетрудно заключить на скорую руку мир, и мир этот будет продолжаться до тех пор, пока живо будет поколение, испытавшее все ужасы войны. Картины героизма и славы могут соблазнять только тех, кто ничего не знает о страданиях и жестокостях войны. Поэтому сравнительно нетрудно заключить мир, могущий продолжаться всего каких-нибудь тридцать лет.

Но что очень трудно — это заключить такой мир, который не вызовет новой войны и после того, как тех, кто на опыте узнали, что такое война, уже не будет в живых…

Чтобы достигнуть восстановления наших прав, наши условия могут быть строгими, суровыми и даже жестокими, но они должны быть в то же время в такой мере справедливыми, чтобы та страна, которой мы их предъявим, чувствовала, что жаловаться она не имеет права. Несправедливость и высокомерие, допущенные в час торжества, никогда не будут забыты, ни прощены.

Вот почему я горячо протестую против того, чтобы передавать из-под власти Германии под власть какого-либо другого государства большее число немцев, чем это безусловно необходимо. Я не знаю более веской причины для возникновения будущей войны, чем та, что германский народ, который безусловно проявил себя в качестве одного из самых сильных и могущественных народов в мире, очутится в окружении целого ряда маленьких государств. Население некоторых из этих государств никогда раньше не было в состоянии образовать прочного правительства, а между тем каждое из них заключает большие массы германцев, настаивающих на воссоединении с их отечеством. Предложение, сделанное польской комиссией о том, что мы должны передать 2.100.000 германцев под власть народа иной религии и никогда за всю историю не проявившего себя способным к установлению прочного правительства, — это предложение, [126] по моему мнению, должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы.

То, что я сказал о германцах, одинаково справедливо и по отношению к мадьярам. В Юго-Восточной Европе никогда не будет мира, если внутри каждого маленького государства, только что появившегося на свет, будет находиться многочисленное мадьярское население. В силу этого я полагал бы необходимым в основу мира положить, поскольку это конечно в пределах человеческой возможности, тот принцип, в силу которого территориальное разделение должно соответствовать национальному признаку, и, таким образом, критерий гуманности должен взять верх над соображениями стратегического и экономического характера. Во-вторых, я полагал бы, что платежи репараций должны по возможности быть закончены при жизни того поколения, которое сделало эту войну…

Самая большая опасность, которую я вижу в создавшемся положении, это та, что Германия может не устоять против большевизма и предоставить свои материальные ресурсы, свои умственные и организационные способности в распоряжение революционных фанатиков, которые мечтают водворить в мире большевизм силой оружия. Эта опасность отнюдь не является химерой. Теперешнее правительство Германии слабо, оно не обладает никаким престижем, авторитет его очень шаток. Если оно продолжает влачить свое существование, то только потому, что у германцев нет выбора. Единственно, кто мог бы взять власть в свои руки — это спартаковцы, но Германия еще не готова для их власти.

Спартаковцы приводят теперь довод, который производит большой эффект, именно тот, что только они одни могут спасти страну от невыносимых условий, завещанных ей войной. Они предлагают освободить германский народ от его задолженности как союзникам, так и своим собственным богатым классам населения. Они предлагают германскому народу полный контроль над его делами и в дальнейшем будущем обещают небо и землю. Правда, что заплатить за все это придется дорогой ценой: в течение двух или трех лет — полная анархия, возможность кровопролитий, но в конце концов останется народ и земля, останется большая часть домов и фабрик, железнодорожных линий и других путей сообщения, и Германия, сбросив с своих плеч тяжелое бремя, будет в состоянии начать все сызнова.

Если Германия призовет спартаковцев, она неизбежно соединит свою судьбу с русскими большевиками, а в таком случае вся Восточная Европа окажется охваченной большевистской революцией, и через какой-нибудь год мы будем свидетелями того, как чуть ли не трехсотмиллионная масса людей, организованных в колоссальную Красную армию под начальством германских инструкторов и германских генералов, вооруженная германскими пушками и пулеметами, начнет наступление на Западную Европу. К такой перспективе никто не может относиться хладнокровно. А между тем известия, которые только вчера получены из Венгрии, слишком ясно говорят о том, что это отнюдь не вымышленная опасность. Каковы же были те причины, которые заставили Венгрию прийти к большевизму? В основе их лежало опасение, что большая масса мадьяр будет отдана под власть других народов. Если мы хотим поступить разумно, то мы должны предложить Германии такой мир, который, будучи основан на справедливости, будет в то же время для каждого сознательного человека предпочтительней большевистской альтернативы. В силу этого я предложил бы в самом начале мирных переговоров [127] поставить на вид Германии, что в том случае если она согласится на наши условия, в особенности на те, которые касаются возмещения убытков, то мы снабдим ее сырьем, откроем для нее мировые рынки на одинаковых условиях с нами и будем делать все возможное, чтобы помочь германскому народу опять встать твердо на ноги. Мы не можем в одно и то же время и калечить Германию и ждать, что она будет нам платить.

И, наконец, мы должны предложить такие условия, обладающие полной ответственностью, какие германское правительство может надеяться выполнить. Если же мы предложим Германии условия несправедливые или чересчур обременительные, то никакое ответственное правительство их не подпишет; их, безусловно, не подпишет теперешнее слабое германское правительство…

Таким образом, я считаю, что с любой точки зрения мы должны стремиться при окончательной выработке условий мира быть беспристрастными судьями, совершенно отбросив в сторону все страсти, кипевшие во время войны. Такой договор должен иметь в виду три цели: во-первых, он должен быть справедливым по отношению к союзникам и признать Германию ответственной как за самую войну, так и за те способы, какими она велась. Во-вторых, он должен быть таким, чтобы ответственное германское правительство, подписывая его, было уверено, что оно в состоянии выполнить все заключающиеся в нем обязательства. В-третьих, он не должен заключать в себе ничего такого, что могло бы вызвать в будущем новые войны, и должен быть спасением от угрозы большевизма, являясь для всех здравомыслящих людей справедливым разрешением европейской проблемы…

Я считаю, что бесполезно стараться на постоянное время в принудительном порядке ограничить вооружения Германии, если мы сами не будем готовы подчиниться такому же ограничению.

Я хотел бы знать, почему Германия, если только она примет все наши условия, которые мы считаем вполне справедливыми, не должна была бы быть допущена в Лигу наций, особенно когда у нее будет прочное и демократическое правительство. Разве это не было бы лучшим стимулом для Германии подписать с нами договор и в то же время оказать сопротивление большевизму? Не будет ли безопаснее принять Германию в Лигу наций, чем оставлять ее за пределами Лиги?

Наконец, я считаю, что до тех пор, пока авторитет и успешная деятельность Лиги наций не станут для всех вполне очевидны, Британская империя и Соединенные Штаты должны дать Франции гарантию против возможности нового нападения со стороны Германии. Франция имеет особые причины для того, чтобы требовать такой гарантии. На протяжении полувека на нее было дважды совершено нападение, и дважды германцы продвигались вглубь страны. Таким атакам она подверглась потому, что она была на европейском континенте главной защитницей либеральной и демократической цивилизации против самодержавия центральной Европы. Будет только справедливо, если другие великие западные демократии обяжутся вновь стать на ее защиту в случае нового нападения или если ей снова будет угрожать Германия, или до того времени, пока Лига наций не докажет своей способности защитить мир и свободу всего мира.

Если, однако, мирная конференция намерена действительно обеспечить мир и дать ему образец такого решения мировых проблем, которое все здравомыслящие люди признают предпочтительным перед анархией, [128] ей надо будет заняться также делами России. Большевистский империализм угрожает не только граничащим с Россией государствам, большевизм угрожает всей Азии; он так же близок Америке, как и Франции. Нет никаких оснований думать, что мирная конференция в состоянии этой близости помешать, какой бы прочный мир она ни заключила с Германией, если только она оставит Россию в ее нынешнем положении. Я не предлагаю, однако, осложнять теперь вопроса о мире с Германией немедленным обсуждением русского вопроса. Я упоминаю об этом только для того, чтобы напомнить о необходимости заняться делами России, как только представится для этого возможность».

Клемансо составил резкий письменный ответ. Он заявлял, что великодушие Ллойд-Джорджа достигается только за счет Франции и континентальных государств, в то время как Англия сохранила все необходимые ей выгоды и гарантии.

«Каковы могут быть результаты того метода, который положен в основу ноты от 26 марта? — спрашивает он. — Известное число по линии определенных гарантий достанется на долю морских государств, которые не подвергались вторжению неприятеля. Уступка Германией своих колоний будет полной и окончательной. Уступка Германией значительной части своего торгового флота будет полной и окончательной. Устранение Германии со всех иностранных рынков будет полное и продолжится в течение довольно долгого времени.

С другой стороны, для континентальных государств, для тех, кто более всего пострадал от войны, предлагаются только частичные и временные разрешения задачи. Сокращение территорий, предлагаемое для Польши и Богемии, будет только частичным разрешением вопроса. Оборонительное соглашение, предлагаемое Франции для охраны ее территорий, является только временным разрешением задачи. Предлагаемый режим для Саарского угольного бассейна также является временным разрешением вопроса. В общем мы имеем здесь дело с неравными условиями, которые могут дурно отразиться на послевоенных отношениях между самими союзниками, более важных, чем послевоенные отношения между союзниками и Германией».

Когда Станнард Бекер писал свою «Историю», в его распоряжении был меморандум Ллойд-Джорджа. Он им горячо восхищался: «Мир, опирающийся на военную силу, будет проклятием для всего мира, — писал он. — Нельзя найти лучшего выражения для этого чувства, — говорит он дальше, — чувства, основанного на тонком понимании самой сущности данного положения, чем то, которое мы находим в одном меморандуме, посланном 25 марта президенту Вильсону генералом Таскер X. Блиссом. Он озаглавлен: «Размышления по поводу мирной конференции перед тем, как будут окончательно установлены условия мира». Несколько наиболее ярких положений могут быть приведены», — продолжает он. Генерал Блисс, по мнению Бекера, «был одним из тех немногих членов конференции, которые никогда не теряли перспективы и которые понимали, что всей работе по заключению мира грозила большая опасность в том случае, если бы конференция выработала такой договор, который сразу возбудил бы против себя мнение масс германского народа».

Это, пожалуй, самый изумительный промах, какой когда-либо был совершен человеком, претендующим написать образцовое историческое произведение и вооруженным для этой цели исключительным количеством официальных и подлинных документов! Вряд ли снилось Бекеру, когда [129] он писал свои панегирики генералу Блиссу, что они должны были быть посланы по другому адресу, и глубоко было, вероятно, его разочарование, когда он понял, что все его похвалы относились не к отличившемуся на войне американскому солдату, которого все уважали, но к закоренелому в пороках политическому деятелю Старого света!

Вот заключительный пример неустанной энергии Бекера в его поисках «Истины»! Я остановился так долго на его работе в силу исключительно торжественного характера вверенной ему миссии и той массы драгоценных сведений, которые были поручены ему на хранение президентом Вильсоном.

Жутко подумать, сколько честных граждан Соединенных Штатов пользовались этим зараженным источником! К счастью, дискредитирование Бекера выпало не на долю английских писателей. Статьи д-ра Хентера Миллера и издателя «Документов полковника Хауза» без сожаления разоблачили его ошибки, правильнее сказать, — пороки перед судом обладающих большим и живым критическим чутьем американских читателей, перед судом истины и справедливости.

Целью настоящего изложения является не пересказ истории мирной конференции, но желание остановить внимание читателя на наиболее выдающихся ее чертах. Тем не менее, нам пришлось дать общий обзор всей сцены событий и действующих лиц. С окончания военных действий прошло уже около пяти месяцев, но только теперь начиналась настоящая работа по заключению мира.

Четыре человека, — одно время даже не четыре, а три — из которых каждый был ответственным представителем великой победоносной державы, — вот все, что осталось. Пятьсот талантливых журналистов, двадцать семь представителей различных национальностей, Совет десяти (или пятидесяти), пятьдесят восемь комиссий, в которых принимало участие столько высокопоставленных лиц, — все это растаяло, оставив всего только — трех человек! С этих пор эти трое будут действовать сообща. Они научились уважать друг друга, научились друг другу верить. Они сделались коллегами и товарищами в крайне опасном и преисполненном трудности предприятии. Каждый из них знает, что для того, чтобы достигнуть соглашения, он должен пойти на серьезные уступки. Каждый знает, что достигнуть соглашения необходимо; все трое хотят дать всем странам скорый мир и ответить единогласно, быстро и так хорошо, как только они в состоянии, на сотни труднейших еще неразрешенных вопросов.

В следующей главе мы увидим, что представляли собой некоторые из этих вопросов и как они были разрешены. В течение целого месяца (от 20 марта по 19 апреля) они совещались только втроем и все время на английском языке. По многим вопросам было достигнуто соглашение, но оно еще не закреплено. Даже свидания Четырех иногда не приводят к успеху. Идут то к Клемансо, то к Вильсону, оставалось только оформить решения. Был приглашен в качестве секретаря Морис Хэнки. Он слушает все их беседы, записывает их и в конце каждого дня зачитывает им их постановления. С этого момента все их решения быстрым потоком устремились к юристам и чиновникам, работавшим на конференции.

7 мая Версальский договор был напечатан, а 9 мая пленум сессии конференции его принял не то с покорностью, не то со злобой, но во всяком случае, как совершившийся факт.

Теперь настало время пригласить неприятеля. В начале мая [130] германские представители явились в версальский дворец за получением того тома, который заключал в себе предварительные условия мира, а в конце июня подписывается и самый договор, находящийся в более или менее полном соответствии с этими условиями.

Тем временем в Германии быстро назревали события. Германские писатели много говорили о том унижении, которое терпел их народ от торжествующих завоевателей, а в это самое время в самой Германии шли события крайне важные и благодетельные как для Германии, так и для мировой цивилизации. На страницах этой книги было дано краткое изложение, хода русской революции. Что же касается германской революции, то она представляла собой пароксизм социальной организации, неизмеримо более сильной и более сложной. Но она отразилась на нашем расстроенном, пресыщенном, утомленном сознании так же слабо, как слабо отзываются оставшиеся в живых и отдыхающие после боя солдаты на звуки отдаленной канонады. А между тем, чтобы рассказать о ней, требуются целые книги. Интерес обостряется, когда мы сравниваем ее с тем, что происходило в России. Так много было в обеих странах совершенно тождественных условий, эпизодов и их последствий. Народ терпит на войне поражение. Флот и армия поднимают бунт и бегут. Император низвергнут с престола; власть терпит банкротство; она всеми отвергнута. Создаются советы рабочих и солдат. Власть передают в руки социалистического правительства. На родные поля, где хозяйничает голод, возвращаются миллионы солдат, дрожащих от перенесенных долгих страданий, подавленных поражением. Исчезает полиция, замирает промышленность; голодает чернь; на улице суровая зима. Все факторы, разрушившие Россию, налицо; они организованы: каждый знает, что ему делать; весь ход коммунистической революции понят и изучен во всех его подробностях. Русский опыт взят за образец. В лице Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Дитмана, Каутского и десятка других будущие Ленины и Троцкие тевтонской агонии… Все было испытано и все случилось, но случилось несколько иначе. В руках коммунистов уже большая часть столицы, но правительство охраняется. На будущее учредительное собрание совершается нападение, но оно отражено. Горсть преданных офицеров — преданных Германии, — переодетых в солдатскую форму, но хорошо вооруженных гранатами и пулеметами, охраняют слабое ядро гражданского правительства. Их только горсть, но они побеждают. Морская дивизия, зараженная большевизмом, захватывает дворец, но после кровопролитного боя выбита оттуда верными войсками. Во время мятежа, когда авторитет власти окончательно рухнул, почти во всех полках с офицеров срывали погоны, и у них отнимали сабли, но ни один из них не был убит.

Среди всего этого смятения бросается в глаза суровая и вместе с тем простая личность. Это социалист-рабочий и тред-юнионист по имени Носке. Назначенный социал-демократическим правительством министром национальной обороны, облеченный этим же правительством диктаторской властью, он остался верен германскому народу. Иностранец может лишь с осторожностью и невольным беспристрастием говорить о германских героях, но, быть может, в длинном ряду королей, государственных деятелей и воинов, начиная с Фридриха и кончая Гинденбургом, будет отведено место Носке — верному сыну своего народа, среди всеобщего смятения бесстрашно действовавшего во имя общественного блага. [131]

Выдержка и разум всех германских племен дали возможность Временному правительству провести выборы. Читатель будет постоянно встречаться на этих страницах с той же самой тактикой все тех же самых сил. Их единственная цель — не допустить народ до выбора парламента. В России эти силы добились успеха, в Германии и Ирландии их постигла неудача.

Система народного представительства все еще оставалась в целости благодаря пулям, штыкам, пулеметам, окопам и минометам, и это дало возможность тридцати миллионам мужчин и женщин, составляющих 90% всех пользующихся избирательным правом, подать свои голоса, и с этого часа свободный Верховный парламент сделался основным фактором политической жизни Германии.

Вот в силу чего Германия явилась в Версаль как объединенная нация, сумевшая в час народного бедствия стать выше отчаяния. [132]