1917
Трудно сказать, сколько человек погибло во время «бескровной» революции, но, согласно большинству сообщений, число это не достигает тысячи. Наихудшие сцены разыгрались в Выборге и Кронштадте. В обоих этих городах не мало офицеров армии и флота было убито инсургентами. Петроград, благодаря принятым правительством мерам, быстро принял нормальный вид, и, несмотря на полное отсутствие полиции, повсюду господствовал порядок. Особенно это было заметно при похоронах жертв революции на Марсовом поле 5 апреля, когда бесконечные процессии проходили в полнейшем порядке с 10 часов утра до позднего вечера. В общем было лишь около 200 гробов, и когда каждый из них опускался в могилу, с крепости салютовали пушечным выстрелом. Однако при церемонии не было духовенства, и она была лишена какого бы то ни было религиозного характера. Хотя правительство, принимая власть, выпустило воззвание, приглашавшее одинаково как граждан, так и солдат составить [236] объединенный фронт против врага и предлагавшее солдатам слушаться офицеров, однако его старания обеспечить энергичное продолжение войны были парализованы поведением Совета.
Большинство членов Совета считало хорошо дисциплинированную армию опасным оружием, которое может быть в свое время обращено против революции, между тем как большевики предвидели, что разложение армии отдаст в их распоряжение массы вооруженных крестьян и рабочих, которые помогут им захватить власть.
Впечатление, произведенное на меня новыми министрами, когда я пришел сообщить им о нашем официальном признании, было не таково, чтобы внушить мне большую уверенность в будущем. Большинство из них уже обнаруживали признаки переутомления и, — что меня особенно удивило, — казались взявшими на себя непосильную задачу. Князь Львов в качестве земского вождя произвел неоценимую работу по организации вспомогательных учреждений для снабжения армии теплой одеждой и другими крайне необходимыми вещами, и как он, так и его коллеги были бы превосходными министрами в более нормальное время. Но положение было очень далеко от нормального, и в надвигавшейся борьбе с Советом требовался человек действия, способный воспользоваться первой благоприятной возможностью для подавления этого соперничавшего и незаконно образовавшегося собрания. В правительстве не было ни одного такого человека. Военный министр Гучков был энергичным, живым и вполне способным восстановить необходимую дисциплину в армии, но он не мог вести за собой коллег и, в конце концов, вышел в отставку в знак протеста против их слабости. Милюков, будучи преданным другом союзников, настаивал на строгом соблюдении договоров и соглашений, заключенных с ними императорским правительством. Он считал приобретение Константинополя вопросом жизненной важности для России, но по этому вопросу его голос был едва ли не единственным во Временном Правительстве.
Что касается пропаганды, развиваемой социалистами на фронте, то в этом отношении Милюков был плачевно слаб и утверждал, что здесь нельзя сделать ничего, кроме организации противопропаганды. Керенский был единственным министром, личность которого, хотя и не вполне симпатичная, заключала в себе нечто останавливающее внимание и импонирующее. В качестве оратора он обладал [237] гипнотизирующей силой, очаровывавшей аудиторию, и в первые дни революции он непрерывно старался сообщить рабочим и солдатам частицу своего собственного патриотического пыла. Однако, защищая продолжение войны до конца, он отвергал всякую мысль о завоеваниях, и тогда как Милюков говорил о приобретении Константинополя, как об одной из целей России в войне, он энергично отрекался от солидарности с ним. Благодаря своему уменью владеть массами, личному влиянию на товарищей по правительству и отсутствию сколько-нибудь способных соперников, Керенский был единственным человеком, от которого мы могли ожидать, что он сумеет удержать Россию в войне. Министр финансов Терещенко, впоследствии ставший министром иностранных дел, был одним из наиболее обещающих членов нового правительства. Очень молодой, пылкий патриот, с блестящим умом и с безграничным доверием к Керенскому, он был склонен к излишнему оптимизму. Лично я его очень уважал, и мы вскоре стали друзьями. Его мать была очень богата, и о нем предполагали, хотя и без оснований, что он финансирует революцию. Забавную историю рассказывают в связи с этим. Когда после большевистской революции Терещенко вместе со своими коллегами был арестован и заключен в крепость, Щегловитов, реакционер, бывший министр юстиции и товарищ Терещенко по заключению, встретив его во дворе для прогулок, сказал ему: «Вы заплатили 5 миллионов рублей за то, чтобы оказаться здесь, а я засадил бы вас сюда бесплатно».
Познакомив своих читателей с наиболее значительными членами Временного Правительства, я намерен теперь для того, чтобы дать им более ясное представление об этих лицах, а также и о своих личных впечатлениях о вечно изменявшемся положении, привести извлечения из некоторых своих частных писем в министерство иностранных дел.
2 апреля.
«В Совете произошел раскол, и социалисты — сторонники мира — потеряли почву. Как говорят, войска настроены в общем в пользу продолжения войны, и даже социалисты заявляют, что они станут брататься с германскими социалистами только в том случае, если последние низложат Гогенцоллернов. На фабриках и заводах работы возобновлены, но вследствие увольнения многих инженеров и мастеров производительность гораздо меньше прежней. [238]
Наиболее поразительной чертой является полнейший порядок, царящий в городе. Только в трамваях и железнодорожных поездах, где солдаты захватывают силой лучшие места, не желая за них платить, наблюдается действительный беспорядок. Однако в некоторых сельских местностях крестьяне произвели порубки леса частных владельцев и говорят о разделе помещичьих земель. Однако насколько я знаю, и там не наблюдается поджогов или чего-нибудь сходного с организованной жакерией».
9 апреля.
«Социалистическая пропаганда в армии продолжается, и хотя я не упускаю случая указать министрам на гибельные последствия такого рода разрушения дисциплины, они, повидимому, бессильны предотвратить его. Не только отношения офицеров и солдат в высшей степени неудовлетворительны, но и немало солдат самовольно уходят домой. В некоторых случаях их побуждали к этому слухи о близком разделе земли и желание быть на месте, чтобы обеспечить свою долю в грабеже. Я не хочу быть пессимистом, но если положение не улучшится, то мы, вероятно, услышим о серьезном несчастьи, как только германцы решат предпринять наступление.
По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы легко относиться к вещам, требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных митингах. Министры работают до-упаду и питают наилучшие намерения. Но, хотя мне все время повторяют, что их положение упрочивается, однако, я не вижу никаких признаков укрепления их авторитета. Совет продолжает действовать так, как будто бы он был правительством, и он уже пытался заставить министров обратиться к союзным правительствам по вопросу о мире.
Керенский, с которым у меня был вчера длинный разговор, не сочувствует мысли о применении в настоящее время энергичных мер против Совета или против социалистической пропаганды в армии. В ответ на мое указание, что правительство никогда не станет хозяином положения, пока будет допускать, чтобы им командовала соперничающая организация, он сказал, что Совет умрет естественной смертью, что настоящая агитация в армии прекратится, и что армия тогда окажется более способной помочь союзникам выиграть войну, чем это было при старом режиме. [239]
Россия, — заявил он, — готова поддерживать войну, которую он назвал защитительной, в противоположность войне завоевательной, хотя стратегическое наступление может оказаться необходимым для обеспечения целей этой войны. Участие в войне двух великих демократий может, в конце концов, заставить союзников изменить свое представление об условиях мира, и он говорил, как об идеальном мире, о таком, «который обеспечил бы право самоопределения для каждой нации». Я сказал ему, что наш ответ на ноту президента Вильсона показал, что мы воюем не ради завоеваний, но в защиту принципов, которым должна сочувствовать русская демократия. Вопрос о том, считать ли действительным соглашение относительно Константинополя, — вопрос, по которому он и .Милюков держатся столь противоположных взглядов, — должна решить сама Россия. Затем Керенский говорил о своих надеждах на то, что русские социалисты окажут влияние на германских социал-демократов, утверждая, что Россия ввела в войну новую силу, которая, воздействуя на внутреннее положение Германии, может принести нам прочный мир. Однако он соглашался с тем, что если эти надежды окажутся ложными, то нам придется воевать до тех пор, пока Германия не уступит воле Европы.
Большое несчастье, что Петроград является резиденцией правительства, так как в Москве и провинции положение более отрадное, и я думаю, что большинство народа относится столь же неприязненно к нынешней своей столице, как и я. Только здесь, в Петрограде, где имеется немало германских агентов, делаются на нас нападки в печати крайнего крыла рабочей партии. В остальном общее настроение страны по отношению к Англии превосходно. Несколько дней тому назад произошла демонстрация перед посольством, в которой принимало участие около 4.000 казаков. Генерал, командующий этими полками, сначала попросил меня явиться на Марсово поле и принять парад этих частей, причем любезно предоставлял в мое распоряжение для этой цели «смирную» лошадь. Я должен был сказать ему, что это честь, которой я, как посол, не могу принять. Поэтому дело было устроено так, что полки прошли мимо посольства, а я наблюдал их с балкона. После того, как войска прошли, их командир вместе с делегацией, состоявшей приблизительно из пятидесяти казаков, явился ко мне в кабинет и произнес патриотическую речь в защиту продолжения войны.
В минувшую субботу я, а также мои французский и [240] итальянский коллеги были приглашены на представление в оперу, организованное полком, который считается виновником революции, так как он первый перешел на сторону народа. Мы сидели в одной из императорских лож, а правительство заняло противоположную ложу. Центральная ложа была занята революционерами, возвратившимися из Сибири после долгих лет ссылки. В их числе находилась Вера Фигнер, осужденная за участие в убийстве Александра II, и Вера Засулич, совершившая покушение на жизнь Трепова в 1877 г. Когда мы в один из антрактов зашли к министрам, то нас повели в центральную ложу и представили сидевшим там лицам. Никто не считал бы чего-нибудь подобного возможным несколько месяцев тому назад».
10 апреля (лорду Мильнеру).
«Как все здесь изменилось со времени нашего отъезда! Хотя я был подготовлен к тому, что произойдет нечто неожиданное, однако я никогда не воображал, что царизм распадется на куски при первом дуновении революции...
Военные перспективы в высшей степени неутешительны, и лично я потерял всякую надежду на успешное русское наступление весною. Равным образом я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления, и в ближайшие несколько лет мы, вероятно, будем свидетелями ряда революций и контрреволюций, как это было около пятисот лет назад в «смутное время»{19}. Как писала мне однажды старая журналистка, «Россия похожа на славянскую женщину: она любит мужа, в котором видит своего властелина, и, как это поется в одной старой крестьянской песне, она спрашивает своего супруга, не разлюбил ли тот ее, раз он уже не бьет ее из ревности». Император был слишком слаб для того, чтобы его могли уважать, как властелина, и в то же время он, как слепой, не видел, что пришла пора уступок. Обширная империя, подобная России, заключающая в себе самые различные расы, не уцелеет от распада при республике. По моему мнению, распад произойдет раньше или позже даже при федералистической системе. Русский народ очень религиозен, но его религия есть религия символов и церемоний, и в политической жизни он также ищет церемоний. [241] Во главе государства он должен иметь некоторого рода воображаемого владыку, на которого он мог бы смотреть с почтением, как на олицетворение своих национальных идеалов».
16 апреля.
«Вчера я посетил князя Львова, которого застал в весьма оптимистическом настроении. Когда я серьезно обратил его внимание на состояние армии, он спросил меня о причинах моего пессимизма. Я сказал ему, что, тогда как министры постоянно уверяют меня, что армия теперь будет оказывать нам гораздо большие услуги, чем это было при империи, наши военные атташе, посетившие петроградские полки и говорившие с офицерами, возвратившимися с фронта, держатся противоположного взгляда. На основании того, что они мне говорят, я опасаюсь, что если только не будут немедленно приняты меры к недопущению социалистических агитаторов на фронт, то армия никогда не будет в состоянии принимать действительное участие в войне. Меня также очень озабочивает то обстоятельство, что правительство, повидимому, не в состоянии избавиться от контроля Совета рабочих и солдатских депутатов. Львов успокаивал меня, указывая, что единственными двумя слабыми пунктами на фронте являются Двинск и Рига. Армия в общем здорова, и попытки агитаторов разрушить ее дисциплину будут безуспешны. Правительство может рассчитывать на поддержку армии, и даже петроградский гарнизон, подобно войскам на фронте, предлагал разогнать Совет рабочих депутатов. Однако, прибавил он, этим предложением правительство не могло воспользоваться, не подвергаясь обвинению в том, что оно замышляет контр-революцию.
Я не могу разделять оптимизма, с которым князь Львов и его коллеги смотрят на положение. Революция привела во временное бездействие машину управления, и во многих административных ведомствах царит дезорганизация. Война внушает мало энтузиазма, и социалистическая пропаганда усилилась благодаря прибытию новых анархистов из-за границы. Я говорю только о Петрограде, но Петроград в настоящее время правит Россией и, повидимому, будет править еще в течение некоторого времени.
Ссылаясь на выражение «мир без аннексий», вошедшее в резолюцию, принятую съездом рабочих депутатов, Львов заметил, что в нее можно вложить любой смысл, какой мы хотим, напр., освобождение от ига неприятеля. [242]
Я имел продолжительный разговор в субботу с О'Греди и Торном, — двумя нашими рабочими делегатами. Они произвели на меня превосходное впечатление, и я надеюсь, что они будут в состоянии принести некоторую пользу. Однако крайние социалисты не очень доступны заграничным влияниям».
Среди вновь прибывших анархистов, на которых я обращал внимание в приведенном письме, был Ленин, приехавший в запломбированном вагоне через Германию. Он появился публично в первый раз на собрании социал-демократической партии и был плохо принят. Он поселился без разрешения, но и без какой бы то ни было помехи со стороны правительства во дворце известной балерины Кшесинской, и когда мы ездили по вечерам на острова, то иногда видели его или одного из его последователей, произносящих речь с балкона перед толпой.
23 апреля.
«В некоторых местах фронта германские солдаты братаются с русскими и пытаются довершить дело, начатое социалистами, побуждая их убивать офицеров. Но, как ни тревожно состояние армии, я боюсь, что если мы предпримем здесь коллективное выступление и будем угрожать приостановкой доставки какого бы то ни было военного материала в случае, если не будет немедленно подавлена разрушительная пропаганда, мы сыграем только в руку социалистов, утверждающих, что если союзники оставят Россию без военного снабжения, то у нее не будет никакого иного выхода, как заключение мира.
Керенский вчера вечером присутствовал в посольстве на обеде вместе с Торном и О'Греди, и я совершенно откровенно высказал ему во время длинной беседы, почему моя вера в армию и даже во Временное Правительство поколебалась. Он соглашался с достоверностью приведенных мною фактов, но сказал, что он знает свой народ и что он надеется только на то, что германцы не будут долго откладывать наступления, потому что раз начнутся бои, армия воспрянет духом. Он сказал, что хочет сделать войну национальной, как в Англии и во Франции. Он не видит опасности свержения Временного Правительства, так как лишь незначительное меньшинство армии стоит на стороне Совета. Он прибавил, что коммунистические доктрины, проповедуемые Лениным, лишили социалистов почвы.
В настоящее время для нас будет лучше ограничить [243] свои выступления индивидуальными представлениями со стороны союзных послов. Если результаты боев покажут, что армия деморализована, то тогда мы должны будем прибегнуть к какому-нибудь совместному выступлению.
Терещенко сказал мне сегодня утром, что Совет напуган анархическими речами Ленина и стал более уступчивым.
Я имел с ним небольшую беседу относительно Константинополя. Он сказал, что он никогда не был сторонником постоянной оккупации Константинополя Россией, потому что это было бы чистым проигрышем и потребовало бы большого гарнизона. Он хотел бы, чтобы Константинополь был превращен в вольную гавань, над которой Россия пользовалась бы некоторой распорядительной властью. Он сказал мне, что я ошибаюсь, предполагая, что князь Львов, подобно Милюкову, сочувствует аннексии Константинополя, но, к моему удивлению, прибавил, что настоящее правительство в некоторых отношениях столь же националистично, как и последнее императорское правительство. Он добавил затем, что для России интерес жизненного значения представляют другие турецкие провинции, например, Армения и Курдистан. Он, очевидно, разделяет взгляды Керенского на то, что наши соглашения относительно Малой Азии должны быть в значительной мере изменены, и что конечной целью всех наших договоров относительно Малой Азии должно быть предотвращение всякой возможности проникновения туда Германии в будущем. На мое замечание, что раз России не нужен Константинополь, то чем скорее она об этом заявит, тем будет лучше, он возразил, что Временное Правительство не полномочно отказываться от того, что обещано России, пока оно не удостоверится в желаниях народа на этот счет.
Терещенко — человек очень умный и желает помочь нам в отношении доставки обещанной пшеницы и строевого леса. У меня с ним наилучшие отношения, и я постепенно вхожу также в дружбу с Керенским, который вначале скорее относился с подозрительностью к моим действительным чувствам в отношении революции. К несчастью, он плохо говорит по-французски, но когда он обедал в посольстве, то Локкарт (наш генеральный консул в Москве), который бегло говорит по-русски, служил для нас переводчиком, и мы и мели продолжительную и откровенную беседу. Он сказал мне на прощанье, что наш разговор принесет плоды. Мне было забавно то обстоятельство, [244] что он пришел на обед в сопровождении своего адъютанта, которого я не приглашал. Это было курьезно со стороны министра-социалиста, который никогда не носит иного костюма, кроме обыкновенной черной рабочей куртки».
30 апреля.
«Между Керенским и Милюковым происходит генеральное сражение по вопросу о знаменитой формуле «мир без аннексий», и так как большинство министров находится на стороне Керенского, то я не буду удивлен, если Милюкову придется уйти. Это будет во многих отношениях потерей, так как он является представителем умеренного элемента в кабинете и держится вполне здоровых взглядов по вопросу о войне, но он пользуется столь слабым влиянием на своих коллег, что никогда не знаешь, окажется ли он в состоянии осуществить на деле то, что обещает.
Правительство все еще держится выжидательной позиции и предпочитает, чтобы инициатива в отношении Ленина исходила от народа. Милюков, с которым я как-то говорил по этому вопросу, сказал, что возмущение народа против Ленина растет, и что войска готовы арестовать его, когда правительство отдаст об этом приказ, но что последнее не хочет ускорять событий из опасения вызвать гражданскую войну. Я сказал ему, что для правительства наступила пора действовать, и что Россия никогда не выиграет войны, если Ленину будет разрешено продолжать возбуждать солдат к дезертирству, к захвату земли и к убийствам. Он ответил, что правительство выжидает лишь психологического момента, который, по его мнению, не за горами. Милюков выразил также более утешительные взгляды на взаимоотношения между Временным Правительством и Советом. Последний подвергается полной реорганизации. Количество его членов уменьшено до шестисот, и избран новый исполнительный комитет. В результате этого преобразования он окажется более умеренной, но в то же время более сильной организацией. Поэтому не следует отвергать его притязаний на контроль и направление политики правительства.
Ввиду положения на фронте и нового морального элемента, выдвинутого революцией, я лично полагаю, что мы должны согласиться на пересмотр некоторых из наших соглашений. Я стараюсь успокоить рабочую партию и социалистов, которые постоянно нападают на Англию за то, что она желает продолжать войну ради империалистических [245] целей. Я пытался в своих речах разубедить их в этой мысли, но без особого успеха. Я старался также объяснить, что некоторым из русских политических эмигрантов не было разрешено возвратиться в Россию не ввиду их политических взглядов, но ввиду транспортных затруднений. Эти слова вызвали новые нападки на меня, между тем как социалистическая пресса обвиняет наших рабочих делегатов в том, что они являются оплаченными эмиссарами нашего правительства, а не действительными представителями британского труда».
Я должен дать краткое объяснение того, что сказано в конце этого письма. Враждебные Англии нападки прессы ввиду задержания ею русских политических эмигрантов приняли столь серьезный оборот, что стали даже угрожать опасностью жизни некоторым англичанам, владельцам фабрик, положение которых и так стало далеко не безопасным вследствие ненадежного отношения со стороны рабочих. Поэтому я должен был серьезно переговорить с Милюковым и потребовать от него принять меры к тому, чтобы положить конец этой кампании в прессе. В ответ на его возражение, что русское правительство подвергается таким же нападкам, я ответил, что это не мое дело, и что я не могу допустить, чтобы мое правительство употреблялось в качестве громоотвода для парализования нападок на русское правительство. Затем я напомнил ему, что в начале апреля я поставил его в известность, что Троцкий и другие русские политические эмигранты задержаны в Галифаксе впредь до выяснения намерений Временного Правительства в отношении их. 8 апреля по его просьбе я просил мое правительство освободить их и разрешить им продолжать путь в Россию. Два дня спустя он просил меня взять назад эту просьбу и сообщить, что Временное Правительство надеется, что они будут задержаны в Галифаксе вплоть до последующего сообщения о них. Поэтому именно Временное Правительство ответственно за их дальнейшее задержание до 21 апреля, и я должен буду огласить этот факт, если не будет опубликовано сообщение о том, что мы не отказывали в визировании паспортов ни одному русскому, если об этом просили русские консульские власти. Он согласился сделать это.
Нападки на наших рабочих делегатов были вызваны сообщением, присланным русским социалистам одним из членов независимой рабочей партии в Лондоне. Это дело было, в конце концов, раскрыто г. Гейндманом, который [246] просил Керенского по телеграфу «опровергнуть самым решительным образом лживое заявление независимой рабочей партии».