1917
В то время как еще существовали шансы на то, что великий князь Михаил Александрович будет признан в качестве регента или императора, я просил и получил разрешение признать то правительство, какое образуется de facto (фактически), что могло бы быть наилучшим способом к укреплению его авторитета. Равным образом в разговорах с Милюковым, принявшим на себя обязанности министра иностранных дел, я энергично защищал необходимость сохранения услуг великого князя Николая Николаевича, как верховного главнокомандующего, всего более способного держать армию в руках. После отречения великого князя Михаила от престола единственной возможной для нас политикой было укрепление власти Временного Правительства в его борьбе с Советом. Последний разрушал армию своей социалистической пропагандой, и хотя большинство его членов выказывали себя сторонниками продолжения войны, но крайние левые его члены отстаивали мир во что бы то ни стало. Поэтому быстрое признание Временного Правительства было, по моему мнению, необходимо. Однако, когда Милюков 18 марта стал обсуждать [225] со мной этот вопрос, я сказал ему, что прежде чем совершить шаг, на который я был уже уполномочен, я должен получить уверенность, что новое правительство готово продолжать войну до конца и восстановить дисциплину в армии. Милюков дал мне соответствующие заверения, но сказал, что правительство вынуждено действовать осторожно ввиду крайних, и что его собственное положение весьма затруднительно. На него смотрят с подозрением, так как он поддерживал притязания великого князя Михаила на престол, и он должен либо сделать некоторые уступки, либо уйти. Какой из этих двух путей, — спросил он, — был бы для меня предпочтительней? Я, не колеблясь, ответил: первый.
Первый официально признал Временное Правительство посол Соединенных Штатов 22 марта, — поступок, которым он всегда очень гордился. К несчастью, я слег на несколько дней в постель вследствие простуды, и только 24-го числа я мог встать и отправиться со своими французским и итальянским коллегами в министерство, где князь Львов и другие члены правительства нас ожидали. В качестве старшины дипломатического корпуса я должен был говорить первым. Выразив свое удовольствие по поводу вступления в отношения с ними и заверив их в своей поддержке во всех вопросах, касающихся укрепления нашего союза и ведения войны, я продолжал следующими словами:
«В этот торжественный час, когда перед Россией открывается новая эра прогресса и славы, более чем когда-либо необходимо не упускать из виду Германию, ибо победа Германии будет иметь последствием разрушение того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному Правительству, убежденная, что это последнее, верное обязательствам, принятым его предшественниками, сделает все возможное для доведения войны до победного конца, употребляя особые старания к поддержанию порядка и национального единства, к возобновлению нормальной работы на фабриках и заводах и к обучению и поддержанию дисциплины в армии. Да, господа министры, если я сегодня имею честь приносить вам поздравление дружественной и союзной нации, то это потому что мое правительство хочет верить, что под вашим высоким водительством новая Россия не отступит ни перед какими жертвами, и что, солидарная со своими союзниками, она не сложит оружия до тех [226] пор, пока те великие принципы права и справедливости, свободы и национальности, защиту которых мы взяли на себя, не получат крепкой опоры и утверждения».
После речей двух остальных послов Милюков от имени своих коллег заверил нас, что Временное Правительство решило поддерживать соглашения и союзы, заключенные с его предшественниками, и продолжать войну до победного конца.
Моя речь была в общем хорошо принята, хотя одна газета предостерегала меня, что я не могу говорить с представителями свободной России тем же языком, каким я говорил с «фаворитами царя».
Те из моих читателей, которые имели терпение проследить за моим рассказом о последовательных стадиях русской революции вплоть до нашего официального признания Временного Правительства, я думаю, оправдают меня от обвинений в том, что я принимал какое бы то ни было участие в ее осуществлении. Тем не менее многие все еще думают, что я был ее основной пружиной, что именно я дергал за веревку и пустил ее в ход. Даже после моего возвращения в Англию в начале 1918 года это обвинение неотступно меня преследовало, и мне никогда не удавалось сбросить его с себя. Некоторые из моих прежних русских друзей все еще смотрят на меня с подозрением, а некоторые из них даже повернулись ко мне спиной, как к косвенному виновнику несчастий, выпавших на долю их родины и их последнего императора.
Рассказы о моей революционной работе столь же многочисленны, как и смешны. Достаточно привести один из них в качестве типического образчика.
Однажды весной 1919 года я навестил Артура Давидсона, одного из моих старейших и самых дорогих друзей, кончину которого столь многие из нас оплакивают. Он как раз рассказывал мне, что некоторые экзальтированные личности склонны верить кое-каким из этих рассказов, когда в комнату вошел один из моих русских друзей из свиты императрицы Марии Федоровны. Обменявшись приветствиями, я спросил, не подозревает ли меня также и он в том, что я был революционером. «Но ведь трудно, — ответил он, — не верить этому после того, что читаешь в газетах». На мой вопрос, что же такое соблаговолили газеты написать обо мне, он сказал: «Я читал в одной газете, что когда предавались земле жертвы революции на Марсовом поле, то вы присутствовали [227] на похоронах в сопровождении всей своей канцелярии и в полной парадной форме, причем произнесли речь, восхваляющую революцию, и в заключение выразили надежду, что Англия в недалеком будущем последует примеру России и отделается от своего короля». — «Это, — ответил я, — действительно последний предел. Если вы, русские, верите подобного рода рассказам, то вы поверите всему. Неужели вы думаете, что если бы я произнес такую речь, то меня продолжали бы держать послом в Петрограде и что по возвращении в Лондон я удостоился бы самого милостивого приема со стороны своего государя?» Он не мог отрицать силы этого аргумента и снял с меня обвинение. Рассказы вроде приведенного не нуждаются в дальнейших комментариях, но я не могу обойти молчанием более серьезных и конкретных обвинений, возведенных на меня в статьях и заметках, появившихся в печати разных стран. Для моей цели достаточно будет привести в качестве образца одну из последних таких статей, которая благодаря мировой известности журнала, в котором она появилась, привлекла к себе особенно сильное внимание. В июне прошлого года журнал «Revue de Paris» поместил первую из ряда статей княгини Палей, вдовы великого князя Павла Александровича, под заглавием «Мои воспоминания о России». В ней она делает следующее заявление:
«Английское посольство по приказу Ллойд-Джорджа сделалось очагом пропаганды. Либералы, князь Львов, Милюков, Родзянко, Маклаков, Гучков и т. д., постоянно его посещали. Именно в английском посольстве было решено отказаться от легальных путей и вступить на путь революции. Надо сказать, что при этом сэр Джордж Бьюкенен, английский посол в Петрограде, действовал из чувства личной злобы. Император его не любил и становился все более холодным к нему, особенно с тех пор, как английский посол связался с его личными врагами. В последний раз, когда сэр Джордж просил аудиенции, император принял его стоя, не попросив сесть. Бьюкенен поклялся отомстить и так как он был очень тесно связан с одной великокняжеской четой, то у него одно время была мысль произвести дворцовый переворот. Но события превзошли его ожидания, и он вместе с лэди Джорджиной без малейшего стыда отвернулись от своих друзей, потерпевших крушение. В Петербурге в начале революции рассказывали, что Ллойд-Джордж, [228] узнав о падении царизма в России, потирал руки, говоря: «Одна из английских целей войны достигнута».
Что княгиня Палей одарена живым воображением, — для меня не тайна, и я могу только благодарить ее за это образцовое произведение искусства. Пересматривая некоторые старые письма несколько месяцев тому назад, я пробежал одно из них, написанное лорду Карнокку в декабре 1914 года, когда он был помощником государственного секретаря по иностранным делам; письмо это касается военного положения русского фронта. В нем я говорил о пессимизме, господствующем в некоторых кругах, и приводил в качестве примера рассказ о том, что великий князь Николай Николаевич находится в столь подавленном состоянии, что большую часть времени проводит на коленях перед иконами, заявляя, что бог его оставил. Я прибавлял, что эта история есть чистый вымысел и что она рассказана мне Палеологом, который обедал с графиней Гогенфельзен (так называлась в то время княгиня Палей) в ее дворце в Царском, которая славилась повсюду как обильный источник сплетен. Поэтому я не был удивлен, что она до такой степени извратила мое поведение.
Так как я не имею намерения прикрываться вымышленными инструкциями начальства, то я хотел бы сразу же заявить, что принимаю на себя полную ответственность за отношение Англии к революции. Правительство его величества (английское) всегда действовало по моим советам. Излишне говорить, что я никогда не принимал участия ни в какой революционной пропаганде, и г. Ллойд-Джордж принимал слишком близко к сердцу наши национальные интересы для того, чтобы он мог уполномочить меня возбуждать революцию в России в разгар мировой войны. Совершенно верно, что я принимал в посольстве либеральных вождей, названных княгиней Палей, так как моею обязанностью, как посла, было поддерживать связь с вождями всех партий. Кроме того, я симпатизировал их целям и, как я уже упоминал, я советовался с Родзянко по вопросам об этих целях перед своей последней аудиенцией у императора. Они не хотели возбуждать революции в течение войны. Напротив, они выказывали столько терпения и сдержанности, что правительство смотрело на Думу, как на ничтожную величину, и полагало что оно может с нею совершенно не стесняться. Когда революция пришла, то Дума старалась овладеть ею, дав ей санкцию единственного легально-организованного органа в стране. [229]
Большинство думских вождей были монархистами. Родзянко до самой последней минуты надеялся спасти императора, составив для его подписи манифест, дарующий конституцию, а Гучков и Милюков поддерживали притязания великого князя Михаила Александровича на престол.
Маклаков, один из наиболее блестящих думских ораторов, также был монархистом. Я вспоминаю, как за обедом, данным впоследствии тогдашним министром иностранных дел Терещенко Керенскому, он возбудил негодование последнего, сказав: «Я всегда был монархистом». — «А теперь?» — воскликнул Керенский, с возмущением тыкая в него пальцем. Вместо ответа, Маклаков продолжал поносить тех, кто раболепствовал перед императором, когда тот был всемогущ, а теперь, когда его звезда закатилась, объявляет себя горячим республиканцем. Мне нечего упрекать себя в том, что я поддерживал дружеские отношения с этими людьми. Правда, они разочаровали меня, так как, когда наступил кризис, то они не сумели овладеть положением. Однако я должен согласиться с тем, что они встретились с колоссальными затруднениями, и, к несчастью, среди них не нашлось ни одного сверхчеловека. Я хотел бы далее напомнить княгине Палей, что действительными провокаторами революции были лица вроде Распутина, Штюрмера, Протопопова и г-жи Вырубовой. Я старался держать их вдали от себя, тогда как г-жа Вырубова, непосредственно ответственная за то влияние, которым пользовался Распутин на императрицу, а также, если я не ошибаюсь, и другие поклонники этого «святого» были почетными гостями в доме княгини Палей. Мне рассказывали даже, что и сама княгиня имела, по крайней мере, одну беседу с Распутиным.
Оставлю на минуту княгиню Палей и вкратце объясню свое поведение во время кризиса. Я заодно с думскими вождями считал, что ходу военных операций нельзя наносить ущерба тяжким внутренним кризисом; и именно в целях предотвращения такой катастрофы я неоднократно предостерегал императора от угрожавшей ему опасности. Кроме того, и независимо от соображений чисто военного характера, я думал, что Россия может найти себе спасение в процессе постепенной эволюции, а не революции.
После того, как революция разрушила все здание императорской власти, не оставив никакой надежды на ее восстановление, после того, как император, покинутый всеми [230] за исключением нескольких преданных ему лиц, был вынужден отречься, после того, как ни один из его бесчисленных подданных не поднял и пальца в его защиту, — что мог сделать союзный посол, как не поддержать единственное правительство, способное бороться с разрушительными тенденциями Совета и вести войну до конца? Именно Временное Правительство сам император считал единственной надеждой для России, и, воодушевленный чистой и чуждой эгоизма любовью к отечеству, он в последнем приказе по армии призвал войска оказывать ему полное повиновение. И я оказывал этому правительству с самого начала лояльную поддержку; но мое положение было затруднительно, так как общество смотрело на меня с некоторой подозрительностью ввиду моих прежних связей с императорской фамилией. Мое внимание на это обстоятельство обратил Гью Уолпол, глава нашего бюро пропаганды, и просил меня показать теплотой своих выступлений на нескольких публичных митингах, где я должен был говорить, что я всей душой на стороне революции. Я так и делал. Но если я с воодушевлением говорил о вновь добытой Россией свободе, то только допуская поэтическую вольность: это делалось ради того, чтобы подсластить мой дальнейший призыв к поддержанию дисциплины в армии и к борьбе, а не братанью с германцами. Моей единственной мыслью было удержание России в войне.
Если, как хотят уверить мои критики, ответственность за революцию действительно падает на меня, то я могу лишь сказать, что я получил очень плохую награду за свои услуги: в самом деле, всего лишь несколько месяцев спустя после победы революции, я был категорически осужден официальным органом Совета рабочих и солдатских депутатов. В статье, появившейся 26 мая 1917 года, эта газета заявляла:
«В первые дни революции великая перемена рассматривалась многими как победа военной партии. С этой точки зрения утверждали, что русская революция вызвана интригами Англии, и английский посол назывался источником, откуда исходило подстрекательство к революции. Однако ни по своим чувствам, ни по склонностям сэр Джордж Бьюкенен не повинен в победе свободы в России».
Так как княгиня Палей указывает на конкретный случай и обвиняет мою жену и меня в том, что мы покинули своих прежних друзей — великого князя Кирилла Владимировича и великую княгиню, его супругу, — то я расскажу [231] ей, что произошло на самом деле. В одной из первых бесед с Милюковым, которую имели французский посол и я после революции, Милюков выражал надежду, что мы воздержимся от встреч с членами императорской фамилии. Я тотчас же сказал ему, что не могу исполнить этой просьбы. Многие члены этой фамилии были весьма любезны по отношению ко мне, когда были всемогущи, и сейчас, когда они пали, я не могу повернуться к ним спиной. Я предупреждал его далее, что великая княгиня Виктория (жена великого князя Кирилла) — английская принцесса и что в случае необходимости я возьму ее под свою защиту. В действительности она никогда в ней не нуждалась, потому что великий князь Кирилл одним из первых признал революцию и поднял красный флаг. Впоследствии я посещал великую княгиню Ксению и моего друга великого князя Николая Михайловича. Как я, так и жена посетили также несколько раз великую княгиню Викторию, и моя жена однажды взяла ее вместе с собой покататься. Несколько недель спустя то обстоятельство, что я привык посещать членов императорской фамилии, стало известным, и так как этот вопрос был поднят в печати, то мне дано было понять, что я должен либо отказаться от этих посещений, либо уйти. Поэтому моя жена написала великой княгине письмо, объяснив ей, что для меня, как официального лица, нет иного выхода, кроме как исполнить желание Временного Правительства. Ее императорское высочество ответила очаровательным письмом, в котором она заявляла, что вполне это понимает и надеется, что нам удастся встретиться при более счастливых обстоятельствах. Я не знаю, кто тем временем посеял раздор между нами, но год спустя великий князь в интервью, данном им одному английскому журналисту в Финляндии, упрекал меня в том, что после революции я выказал ему и великой княгине холодность, которая, как он любезно прибавил, «не была с его стороны особенно мила и не свидетельствовала о храбрости». Мы были тогда в Англии, и, несмотря на это совершенно неверное и неприязненное заявление, моя жена, услышав, что их дети плохо питаются, послала им несколько ящиков провизии. Единственная благодарность, которую она за это получила, было извещение от няни о получении посылок.
В следующем номере того же журнала княгиня Палей заявляет следующее:
«Английский король, беспокоясь за своего кузена — императора и за его семью, телеграфировал их величествам через посредство Бьюкенена с предложением [232] выехать как можно скорее в Англию, где семья найдет спокойное и безопасное убежище. Он прибавлял далее, что германский император поклялся, что его подводные лодки не будут нападать на судно, на котором будет находиться императорская семья. Что же делает Бьюкенен по получении телеграммы, которая была приказом? Вместо того, чтобы передать ее по назначению, что было его обязанностью, он отправляется советоваться с Милюковым, который советует ему оставить эту телеграмму без последствий. Самая элементарная добросовестность, особенно в «свободной стране», состояла в том, чтобы передать телеграмму по назначению. В своей газете «Последние Новости» Милюков признался, что все это верно и что сэр Джордж Бьюкенен сделал это по его просьбе и из уважения к Временному Правительству».
Под влиянием чувства личной неприязни княгиня Палей допускает заведомую неправду. Король никогда не поручал мне передать императору телеграмму, предлагающую ему немедленно выехать в Англию. Единственная телеграмма, адресованная его величеством императору после отречения последнего, была послана через генерала Генбери Вильямса, нашего военного представителя в ставке, но в ней не было ни слова о приезде его в Англию. Так как эта телеграмма прибыла в Могилев уже после отъезда императора в Царское, то генерал Генбери Вильяме переслал ее мне с просьбой доставить ее его величеству. Но император был в действительности узником в своем дворце, и я, как и мои коллеги, были отрезаны от всякого сообщения с ним. Поэтому единственной возможностью для меня было просить Милюкова немедленно вручить телеграмму его величеству. Посоветовавшись с князем Львовым, Милюков согласился сделать это. На следующий день (25 марта) он сообщил мне, что, к своему сожалению, он не может исполнить своего обещания. Он сказал, что крайне сильно противятся мысли об отъезде императора из России, и правительство боится, что слова короля могут быть ложно истолкованы во зло и использованы для доказательства необходимости ареста императора. Я возражал, что в телеграмме короля нельзя вычитать никакого политического содержания. Вполне естественно желание его величества известить императора, что его мысли с ним и что постигшие его несчастья ничуть не изменили чувства дружбы и привязанности к нему со стороны короля. Милюков сказал, что он лично вполне с этим согласен, но что так как другие могут [233] понять это иначе, то в настоящее время лучше не передавать телеграммы.
Впоследствии я получил приказание не делать никаких дальнейших шагов по этому вопросу.
Так как помимо княгини Палей и другие указывали на то, что ни я, ни правительство его величества не сделали того, что могли, для того, чтобы добиться отъезда императора из России, то я вкратце расскажу, что мы сделали на самом деле.
21 марта, когда его величество был еще в ставке, я спросил Милюкова, правда ли, как это утверждают в прессе, что император был арестован. Он ответил, что это не вполне правильно. Его величество лишен свободы, — превосходный эвфемизм, — и будет доставлен в Царское под эскортом, назначенным генералом Алексеевым. Поэтому я напомнил ему, что император является близким родственником и интимным другом короля, прибавив, что я буду рад получить уверенность в том, что будут приняты всяческие меры для его безопасности. Милюков заверил меня в этом. Он не сочувствует тому, сказал он, чтобы император проследовал в Крым, как первоначально предполагал его величество, и предпочитал бы, чтобы он остался в Царском, пока его дети не оправятся в достаточной степени от кори, для того, чтобы императорская семья могла выбыть в Англию. Затем он спросил, делаем ли мы какие-нибудь приготовления к их приему. Когда я дал отрицательный ответ, то он сказал, что для него было бы крайне желательно, чтобы император выехал из России немедленно. Поэтому он был бы благодарен, если бы правительство его величества предложило ему убежище в Англии, и если бы оно, кроме того, заверило, что императору не будет дозволено выехать из Англии в течение войны. Я немедленно телеграфировал в министерство иностранных дел, испрашивая необходимых полномочий. 23 марта я уведомил Милюкова, что король и правительство его величества будут счастливы исполнить просьбу Временного Правительства и предложить императору и его семье убежище в Англии, которым, как они надеются, их величества воспользуются на время продолжения войны. В случае, если это предложение будет принято, то русское правительство, прибавил я, конечно, благоволит ассигновать необходимые средства для их содержания. Заверяя меня в том, что императорской семье будет уплачиваться щедрое содержание, Милюков просил не разглашать о том, что Временное Правительство проявило инициативу в этом деле. Затем я выразил надежду, что [234] приготовления к путешествию их величеств в порт Романов будут сделаны без проволочки. Мы полагаемся, сказал я, на то, что Временное Правительство примет необходимые меры к охране императорской семьи, и предупредил его, что если с нею случится какое-нибудь несчастье, то правительство будет дискредитировано в глазах цивилизованного мира. 26 марта Милюков сказал мне, что они еще не сообщали об этом проектируемом путешествии императору, так как необходимо предварительно преодолеть сопротивление Совета и что их величества ни в каком случае не могут выехать прежде, чем их дети не оправятся.
Я не раз получал заверения в том, что нет никаких оснований беспокоиться за императора, и нам не оставалось ничего более делать. Мы предложили убежище императору, согласно просьбе Временного Правительства, но так как противодействие Совета, которое оно напрасно надеялось преодолеть, становилось все сильнее, то оно не отважилось принять на себя ответственность за отъезд императора и отступило от своей первоначальной позиции. И мы должны были считаться с нашими экстремистами, и для нас было невозможно взять на себя инициативу, не будучи заподозренными в побочных мотивах. Сверх того, нам было бесполезно настаивать на разрешении императору выехать в Англию, когда рабочие угрожали разобрать рельсы впереди его поезда. Мы не могли предпринять никаких мер к его охране по пути в порт Романов. Эта обязанность лежала на Временном Правительстве. Но так как оно не было хозяином в собственном доме, то весь проект в конце концов отпал.
После опубликования настоящей главы в «Revue de Paris» от 15 марта г. Милюков выразил протест против утверждения, сделанного в ее заключительной части.
Настаивая на всем мною сказанном, я хотел бы указать (добавлено 25 апреля 1923 г.), что я не поднимал вопроса о доброй воле Временного Правительства и не указывал на то, что оно намеренно ставило препятствия к отъезду императора. Напротив, я ясно указал, что именно ему принадлежит инициатива возбуждения перед нами просьбы о предоставлении императору и его семье убежища в Англии. Мы с своей стороны немедленно согласились на эту просьбу и в то же время побуждали его сделать необходимые приготовления для путешествия в порт Романов. [235]
Больше этого мы сделать не могли. Наше предложение осталось открытым и никогда не было взято назад. Если им не воспользовались, то это произошло потому, что Временному Правительству не удалось преодолеть противодействия Совета. Оно не было, как я утверждал и повторяю, хозяином в своем собственном доме{18}.
Происхождение и цели миссии г. Гендерсона, на которую ссылается Милюков в доказательство перемены нашей позиции, объяснены в главе XVII.