Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава XXI.

1917

Отставка Трепова. — Назначение Голицына председателем совета министров. — Моя последняя аудиенция у императора. — Союзная конференция и ее исход

В начале января Трепов, находя невозможным руководить правительством, пока Протопопов остается министром внутренних дел, подал в отставку, которая была принята императором. Сессия Думы была отсрочена до конца февраля, и председателем совета министров был назначен князь Голицын, один из крайних правых. Будучи честным и благонамеренным, но, не имея никакого административного опыта и никаких точек соприкосновения с Думой, он не обладал необходимой энергией или силой характера для того, чтобы овладеть положением, которое с каждым днем становилось все более и более угрожающим. Революция носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, придет ли она сверху или снизу. Дворцовый переворот обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император и императрица или только последняя; с другой стороны, народное восстание, вызванное всеобщим недостатком продовольствия, могло вспыхнуть ежеминутно.

У меня не было никакого повода просить об аудиенции, но я не хотел быть свидетелем развития событий, не сделав последнего усилия спасти императора, вопреки ему самому. Чтобы придать больший вес словам, с которыми я предполагал к нему обратиться, я просил разрешения говорить от имени короля и правительства его величества вместо того, чтобы делать, как в предыдущих случаях, чисто личные представления. В ответ на свой запрос я был уведомлен, что так как король отсутствует в Лондоне, то приказ его величества не может быть получен, и что так как император столь же хорошо знаком с положением дел в своей стране, как и я, то никаких хороших результатов не может последовать от такого рода шага с моей стороны. Я не разделял этого взгляда, так как императора и императрицу, к несчастью, держали в неведении об истинных чувствах русского народа. Поэтому я ответил, [192] что кризис развивающийся в России, чреват столь несказанными опасностями, что я должен просить правительство его величества пересмотреть свое решение. Мы обязаны сделать это, говорил я, ради императора, который был всегда столь лойяльным другом и союзником; мы обязаны сделать это ради России, которая принесла такие жертвы в общем деле; мы обязаны, наконец, сделать это ради себя самих, столь непосредственно заинтересованных в том, чтобы попытаться предотвратить такие опасности. Если правительство его величества не уполномочит меня говорить от его имени, то я готов, с его разрешения, говорить от своего собственного имени и принять на себя полную ответственность за этот шаг. Такое разрешение было мне, в конце концов, дано.

В ожидании ответа на свою просьбу об аудиенции я пригласил к себе председателя Думы с целью узнать, какие уступки могли бы действительно удовлетворить эту палату. Родзянко заверил меня, что все, чего требует Дума, заключается в назначении председателем совета министров человека, который пользовался бы доверием как со стороны императора, так и со стороны народа, и который мог бы свободно избрать членов правительства.

12 января, в назначенный, наконец, мне день, я выехал в Царское в специальном поезде в сопровождении одного из камергеров его величества и был по прибытии проведен в одну из больших приемных, где я оставался некоторое время, разговаривая с несколькими высокопоставленными придворными. Когда я заглянул в окно, я увидел императора, вышедшего из дворца и быстро шагающего по снегу, как это он часто имел обыкновение делать в промежутке между аудиенциями. Минут десять спустя, по его возвращении, я был проведен к нему. Во всех предыдущих случаях его величество принимал меня без особых формальностей в своем кабинете и, пригласив меня сесть, протягивал свою табакерку и предлагал курить. Поэтому я был неприятно удивлен, когда был на этот раз введен в комнату для аудиенции и нашел его величество ожидающим меня здесь, стоя посреди комнаты. Я тотчас понял, что он угадал цель моей аудиенции, и что он нарочито придал ей строго официальный характер, как бы намекая мне, что я не могу касаться вопросов, не входящих в компетенцию посла. Сознаюсь, что у меня упало сердце, и на минуту я серьезно задумался, не отказаться ли мне от первоначальной цели. В наши демократические дни, когда императоры и короли находятся на [193] ущербе, такая нервность с моей стороны может показаться неуместной. Но император всероссийский был в то время самодержцем, малейшее желание которого было законом; а я собирался не только пренебречь столь ясным намеком, который был мною получен, но и впасть в ошибку, переступив границы отведенной для посла сферы действий.

Его величество начал разговор, выразив глубокое сожаление по поводу полученного в то утро известия о смерти графа Бенкендорфа, который сделал так много для укрепления англо-русской дружбы. Он сказал, что ему будет очень трудно его заменить; но он упомянул о Сазонове, о назначении которого было объявлено несколько недель спустя, как о после, который, вероятно, окажется приятным для правительства его величества. Поговорив затем о важности союзной конференции, которая должна была вскоре состояться в Петрограде, его величество выразил надежду, что это будет последняя конференция, которую мы будем иметь до окончательной мирной конференции. Я ответил, что я усматриваю лишь немного шансов в пользу того, что она окажется предшественницей мирной конференции, так как политическое положение в России не дает мне смелости ожидать сколько-нибудь крупных результатов от ее заседания. В самом деле, я не могу задавать себе вопроса, следует ли при настоящих условиях подвергать жизнь столь многих выдающихся людей опасности испытать судьбу, постигшую лорда Китченера при его роковом путешествии в Россию.

На вопрос его величества, почему я держусь столь пессимистического взгляда на перспективы конференции, я сказал, что, если даже ей удастся установить более тесное сотрудничество между союзными правительствами, то мы не имеем никакой гарантии того, что настоящее русское правительство останется на своем посту, или что решения конференции будут уважаться его преемниками. Так как его величество возразил, что такие опасения неосновательны, то я объяснил, что координации наших усилий будут достаточны лишь в том случае, если в каждой из союзных стран будет существовать полная солидарность между всеми классами населения. Мы признали этот факт в Англии, и именно ради того, чтобы обеспечить сотрудничество рабочих классов, г. Ллойд-Джордж включил представителя труда в свой малый военный кабинет. В России дело обстоит совсем иначе, и я боюсь, что его величество не видит, как важно, чтобы мы представляли единый фронт перед лицом врага, не только коллективно [194] как союзники, но и индивидуально как нации. «Но я и мой народ, — перебил император, — едины в нашем решении выиграть войну». «Но не едины, — возразил я, — в оценке компетентности людей, которым ваше величество вверяете ведение войны. Желаете ли вы, ваше величество, — спросил я, — чтобы я говорил со своей обычной откровенностью?»

Император выразил на это согласие, и я стал говорить о том, что в настоящее время между ним и его народом выросла стена, и что, если Россия все еще едина как нация, то она едина в оппозиции его нынешней политике. Народ, который столь блестящим образом объединился вокруг своего государя в начале войны, увидел, как сотни и тысячи жизней были принесены в жертву вследствие недостатка винтовок и военного снабжения; как вследствие неспособности администрации разразился жестокий продовольственный кризис и, — прибавил, к немалому моему удивлению, сам император, — «железнодорожная разруха». Все, чего народ хочет, — продолжал я, — это правительства, которое довело бы войну до победного конца. Дума, я имею основания говорить это, удовлетворилась бы, если бы его величество назначил председателем совета министров человека, к которому питали бы доверие как он сам, так и народ, и позволил бы ему избрать своих коллег. Император, оставив без ответа это указание, сослался в оправдание на некоторые перемены, которые он недавно произвел в министерстве. Поэтому я осмелился заметить, что его величество последнее время меняет своих министров столь часто, что послы никогда не знают, останутся ли завтра на своих постах сегодняшние министры, с которыми они имели дело.

«Ваше величество! Позвольте мне сказать, что перед вами открыт только один верный путь, это — уничтожить стену, отделяющую вас от вашего народа, и снова приобрести его доверие». Император выпрямился во весь рост и, жестко глядя на меня, спросил: «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа, или что он должен приобрести мое доверие?»

«И то, и другое, государь, — ответил я, — ибо без такого обоюдного доверия Россия никогда не выиграет этой войны. Ваше величество действовали под влиянием удивительного вдохновения, когда посетили Думу в феврале прошлого года. Не пожелаете ли вы явиться туда снова? Не пожелаете ли вы говорить со своим народом? Не скажете ли вы ему, что ваше величество, будучи отцом своему [195] народу, желаете работать вместе с ним, чтобы выиграть войну? Вам стоит, государь, только поднять свой палец, и они снова падут на колени у ваших ног, как это я уже видел в начале войны в Москве».

В дальнейшем разговоре я указал на необходимость иметь сильного человека во главе правительства, и император на этот раз подхватил это замечание, сказав, что положение, несомненно, требует твердости и сильного человека, который ему соответствовал бы. Я сказал его величеству, что я совершенно согласен с этим, но что к такой твердости прибегают не для того, чтобы применять репрессивные меры или ставить затруднения удивительной работе земств. Отозвавшись с похвалой об услугах, оказанных земствами во время войны, император сказал, что он не одобряет позиций и политических речей некоторых из их вождей. Я пытался было защищать их, указывая, что если они ошибаются, то причиной этого является избыток патриотизма, но не имел особого успеха.

Затем я обратил внимание его величества на попытки германцев не только посеять раздор между союзниками, но и внести отчуждение между ним и его народом. «Их агенты, — сказал я, — работают повсюду. Они Дергают за веревки и пользуются, как бессознательным орудием, теми, кто обычно дает советы вашему величеству о выборе ваших министров. Они косвенно оказывают влияние на императрицу через окружающих ее лиц, и в результате, вместо того, чтобы пользоваться подобающей ей любовью, ее величество окружена недоверием и обвиняется в том, что работает в интересах Германии». Император еще раз выпрямился и сказал: «Я сам выбираю своих министров и никому не разрешаю влиять на мой выбор». — «Как же в таком случае, — осмелился я спросить, — ваше величество выбираете их? — «Наводя справки, — ответил его величество, — о способности тех, кого я считаю наиболее подходящим для руководства делами различных министерств». — «Справки вашего величества, — снова начал я, — боюсь, не всегда увенчиваются успехом. Так, например, в числе министров находится г. Протопопов, который — прошу простить ваше величество за мои слова — привел Россию на край гибели. Пока он будет занимать пост министра внутренних дел, до тех пор не может быть того сотрудничества между правительством и Думой, которое является существенным условием победы».

«Я избрал г. Протопопова, — прервал меня император, — из рядов Думы с целью быть с ней в согласии, и [196] вот какова мне награда!» — «Но государь, — сказал я, — Дума едва ли может питать доверие к человеку, который изменил своей партии ради официального поста, который имел беседу с германским агентом в Стокгольме и который подозревается в том, что работает в пользу примирения с Германией». — «Г. Протопопов, — заявил его величество, — не германофил, и циркулирующие слухи относительно его стокгольмской беседы грубо преувеличены». — «Я не знаком, — возразил я, — с тем, что происходило во время этой беседы. Но даже допуская, что выдвинутые против него обвинения на этот счет преувеличены, надо сказать, что он высказал заведомую неправду, заявив в печати, что он виделся с упомянутым германцем по специальному требованию русского посланника в Стокгольме». Император не пытался отрицать этого.

«Видит ли его величество, — спросил я затем, — опасности положения, и знает ли он, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России?» Император сказал, что ему отлично известно, что люди позволяют себе говорить таким образом, но что я впадаю в ошибку, придавая этому слишком серьезное значение. Я ответил на это, что за неделю до убийства Распутина я слышал о предстоящем покушении на его жизнь. Я счел эти слухи пустой сплетней, но тем не менее они оказались верными. Поэтому я и сейчас не могу оставаться глухим к доходящим до меня слухам об убийствах, замышляемых, как говорят, некоторыми экзальтированными личностями. А раз такие убийства начнутся, то нельзя уже сказать, где они кончатся. Несомненно, будут предприняты репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, то я должен буду оставить всякие надежды на Россию.

«Ваше величество, — сказал я в заключение, — должны вспомнить, что народ и армия — одно целое, и что в случае революции можно рассчитывать лишь на небольшую часть армии для защиты династии. Я отлично знаю, что посол не имеет права говорить тем языком, которым я заговорил с вашим величеством, и я должен был собрать всю свою смелость, чтобы заговорить с вами так. Я могу сослаться в свое оправдание лишь на то обстоятельство, что меня побуждают сделать это исключительно мои чувства преданности к вашему величеству и к императрице. Если бы я увидел друга, идущего темной ночью в лесу по дороге, которая, как я знаю, кончается пропастью, то не было ли бы, государь, моим долгом предостеречь его от угрожающей [197] ему опасности? И не такой же ли мой долг — предостеречь ваше величество от пропасти, которая находится перед вами? Вы находитесь, государь, на перекрестке двух путей, и вы должны теперь выбрать, по какому пути вы пойдете. Один приведет вас к победе и славному миру, другой — к революции и разрушению. Позвольте мне умолять ваше величество избрать первый путь. Сделайте это, государь, и вы обеспечите своей стране осуществление ее вековых стремлений, а себе самому — положение наиболее могущественного монарха в Европе. Но, кроме всего прочего, ваше величество, обеспечите безопасность тем, кто вам столь дорог, и освободитесь от всякого беспокойства за них».

Император был, видимо, тронут теплотой, вложенной мною в этот призыв, и, пожимая мне руку на прощанье, он сказал: «Благодарю вас, сэр Джордж».

Г. Барк, министр финансов, имевший аудиенцию непосредственно вслед за мною, спросил меня на следующий день, что я сказал императору, так как он никогда не видел его столь нервным и взволнованным. Его превосходительство вручил его величеству письмо с просьбой об отставке, но император возвратил его ему, сказав: «Теперь не время для министров покидать свои посты». Однако, каково бы ни было минутное впечатление, которое я мог произвести, оно не было достаточно сильно, чтобы парализовать противоположное влияние императрицы, неудовольствие которой я уже возбудил языком, которым я говорил на предыдущих аудиенциях. Это неудовольствие было столь сильно, что, согласно ходившим слухам, уже серьезно рассматривался вопрос о требовании моего отозвания. Что императрица не прощала тем, кто пытался отговорить императора от следования ее политике, было очевидно из случая с моим другом великим князем Николаем Михайловичем. Мы часто обменивались взглядами о внутреннем положении в надежде, что своим совместным влиянием мы сможем побудить императора изменить свою позицию. Его императорское высочество в начале января предостерегал императора как в письме, так и устно об опасностях его настоящего курса. Два дня спустя после своей аудиенции я получил от него следующее письмо на французском языке. [198]

I (14). I. 1917.

Для вас одного.

Дорогой посол! Я получил повеление от его величества императора удалиться на два месяца в свое Грушевское имение (близ Херсона).

До свидания и всего хорошего.

Да здравствует Англия и да здравствует Россия!

Сердечно Вам преданный Николай М.

Его брат, великий князь Сергей Михайлович, которого я встретил вскоре затем за обедом, заметил, что если бы я был русским подданным, то был бы сослан в Сибирь. Не придавая этим словам серьезного значения, я все же с облегчением нашел, что на русском новогоднем приеме, происходившем несколько дней спустя после моей аудиенции, император проявил ко мне такое же дружеское расположение, как и всегда. В коротком разговоре, который я имел с ним, ни один из нас не вспомнил о моей недавней аудиенции. Я больше ничего не сказал о внутреннем положении, но, так как я слышал, что его величество подозревает молодого англичанина, школьного товарища князя Феликса Юсупова, в соучастии в убийстве Распутина, я воспользовался случаем заверить его, что подозрение это совершенно неосновательно. Его величество поблагодарил меня и сказал, что он очень рад слышать это.

Спустя около недели после того один мой русский друг, который был впоследствии членом Временного Правительства, известил меня через полковника Торнгилла, помощника нашего военного атташе, что перед Пасхой должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не больше двух недель. Я имею основания думать, что это сообщение имело фактические основания, и что тогда готовился военный переворот не с целью низложить императора, а с целью вынудить его даровать конституцию. Однако его деятелей, к несчастью, опередило народное восстание, вылившееся в мартовскую революцию. Я говорю: «к несчастью» потому, что как для России, так и для династии было бы лучше, если бы долго ожидавшаяся революция пришла не снизу, а сверху.

Опубликование императорского рескрипта 20 января, предписывавшего председателю совета министров посвятить [199] особое внимание продовольственному вопросу и транспорту и работать в согласии в Думой и земствами, возбудило надежды, которым не суждено было осуществиться. Протопопов, на плечи которого упала мантия Распутина, был теперь более могущественен, чем когда-либо. Будучи не совсем нормален, он, как говорят, на своих аудиенциях у императрицы передавал ей предостережения и сообщения, полученные им в воображаемом разговоре с духом Распутина. Он совершенно овладел доверием ее величества и, убедив ее, что, благодаря предпринятым им мерам к реорганизации полиции, он может справиться со всяким положением, какое бы ни возникло, он получил полную возможность продолжать свою безумную политику.

29 января прибыли союзные делегаты, и вечером под председательством министра иностранных дел Покровского состоялось предварительное собрание конференции. Великобритания была представлена лордом Мильнером, лордом Ривелстуком, генералом сэром Генри Вильсоном и мною; Франция — г. Думергом, генералом Кастельно и Палеологом; Италия — синьором Шалойя, генералом Руджери и Карлотти, итальянским послом. 31 января делегаты были приняты императором, а 3 февраля все мы были приглашены на торжественный обед в царскосельском дворце. В качестве старшины дипломатического корпуса я имел честь сидеть по правую руку от императора, и его величество разговаривал со мною в течение большей части обеда. Единственные вопросы, на которые я обратил его внимание, были продовольственный кризис и численность русской армии. По первому вопросу я сказал ему, что, согласно моим сведениям, запасы продовольствия в некоторых губерниях настолько скудны, что, как ожидают, снабжение прекратится через две недели. Причиной такого сокращения запасов является, по-видимому, отсутствие координации в работе министерств земледелия и путей сообщения, а также отсутствие организованной системы распределения. Эта последняя функция, указывал я, могла бы быть с успехом вверена земствам. Император согласился с тем, что министр земледелия должен воспользоваться услугами земств, и прибавил, что если рабочие не будут получать хлеба, то, несомненно, начнутся забастовки.

Что касается второго вопроса, то я заметил, что Россия не исчерпала своих огромных запасов человеческой силы, и что хотя она крайне нуждается в некоторых металлах, [200] но ее минеральные богатства не эксплоатируются надлежащим образом. Не предполагал ли как-нибудь его величество, спросил я, последовать примеру Германии и установить какую-либо форму обязательной для всех вспомогательной службы? Император ответил, что он уже думал над этим вопросом, и что он надеется, что возможно будет сделать некоторые шаги в указанном мною направлении. Совершенно справедливо, прибавил он, чтобы в момент национального кризиса каждый служил государству в полную меру своих сил и способностей. Остальной наш разговор не носил политического характера. Для меня лично воспоминания об этом обеде окутаны печалью, так как тогда я последний раз видел императора. В то же время мне доставляет некоторое удовлетворение вспомнить об его ясно проглядывавшем расположении ко мне во время беседы, которая неожиданно для нас обоих оказалась последней. Его величество как будто желал показать, что он не только не питает неприязни ко мне за мой длинный разговор на последней аудиенции, но что он ценит мотивы, которые побудили меня говорить с ним столь откровенно.

В целях более успешного хода работы, конференция была разделена на три комиссии — политическую, военную и техническую. Наиболее полезную работу выполнила последняя из них, рассматривавшая необычайно важные вопросы о транспорте и о военном снабжении. В речи при открытии конференции генерал Гурко доложил, что Россия мобилизовала четырнадцать миллионов человек, потеряла два миллиона убитыми и ранеными и столько же — пленными и имеет в настоящее время семь с половиной миллионов под ружьем и два с половиной — в резервах. Он не выражал никакой надежды на то, что русская армия будет в состоянии предпринять широкое наступление до окончательного сформирования новых дивизий, которое вскоре ожидается, а также до того, как они будут обучены и снабжены необходимым количеством орудий, винтовок и предметов снабжения. Все, что она может сделать до того, — это сдерживать врага операциями второстепенного значения. Результатом конференции был ряд пожеланий в отношении военных материалов и кредитов, которые, как предполагалось, союзные правительства должны были предоставить в распоряжение России. Конференция закрылась 21 февраля 1917 года. [201]

Дальше