Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава VIII.

1911

Отношение России к Германии и Австрии. — Моя первая беседа с императором Николаем. — Потсдамское соглашение и его происхождение. — Персидский кризис. — Претензии России на расширение ее морской юрисдикции. — Случай Поваже

Хотя отношения между обоими правительствами и были теплыми, как это указал сэр Эдуард Грей в его письме [77] ко мне, однако между Россией и Великобританией нависла тень прежних раздоров и недоразумений. Все еще не рассеялись взаимные подозрения, с которыми они в течение более чем полустолетия наблюдали за политикой друг друга. Англо-русское соглашение началось в 1907 г. Оно основано на несколько неясном документе, который, обязав обе державы поддерживать целость и независимость Персии и определив их сферы влияния в этой стране, ничего не упоминал об их отношениях в Европе. Устранив опасность, чтобы Персия послужила яблоком раздора между ними, он в то же время связал их теснее и проложил дорогу для будущей совместной работы в европейских вопросах. Он оказался с этой стороны даже более успешным, чем та часть подписанного документа, которая относилась к примирению их враждебных интересов в Персии, которые, несмотря на это соглашение, даже накануне великой войны вызывали постоянные трения.

При моем прибытии в Петербург в начале декабря 1910 г. международное положение, не вызывая чрезмерных опасений, все же было не вполне утешительным. Инцидент с Боснией и Герцеговиной, в котором г. Извольский потерпел поражение в своей дуэли с графом Эренталем, вызвал в России горькое чувство досады против Австрии, — досады, еще более усилившейся старой личной неприязнью г. Извольского к графу Эренталю, так что нельзя было не опасаться осложнений на Балканах, грозящих непосредственным столкновением интересов России и Австрии. Г. Сазонов, преемник г. Извольского в русском министерстве иностранных дел, к счастью, не имел личной обиды против графа Эренталя и даже считал, что лучше пусть остается Эренталь, чем другой министр, более подверженный германскому влиянию. При данных обстоятельствах он мог сделать лишь одно: воздержаться в своей политике от всяких враждебных шагов и стараться постепенно восстановить более нормальные отношения между двумя правительствами. Но более всего в данной ситуации поразил меня тот факт, что, хотя отношения с Германией были весьма натянуты после того, как император Вильгельм в 1909 г. поддержал своего австрийского союзника, и хотя благодаря Германии граф Эренталь выиграл свое дело, русское общество отнеслось более терпимо к его поступку и не выражало такой мстительной досады по отношению к ней, как по отношению к Австрии.

Г. Сазонов, которого я знал, когда он был советником посольства в Лондоне, очень сердечно меня принял, когда [78] я явился к нему с первым официальным визитом, и мы вскоре сделались друзьями. Русский из русских, там где дело шло о защите интересов своей страны, он был всегда преданным другом Великобритании; и до последнего дня его пребывания на посту министра иностранных дел, до конца июля 1916 г., когда императору, к несчастью для него и для России, так неудачно посоветовали заменить его г. Штюрмером, — я всегда находил в нем лойяльного и ревностного сотрудника в деле поддержания англо-русского согласия. Мы делали только то, что было естественно: всегда внимательно разбирали те сложные вопросы, о которых нам пришлось разговаривать в течение ближайших пяти с половиной лет, но он никогда не обижался на мои откровенные слова и неизменно делал все, что можно, чтоб преодолеть все трудности. Он только что вернулся из Потсдама, где, желая уничтожить натянутость, существующую между двумя правительствами, и обеспечить признание Германией за Россией первенствующего значения в Персии, он был вовлечен в переговоры относительно Багдадской жел. дор., не совсем соответствующие соглашению, по которому действовали до сих пор другие члены Тройственного согласия. Это так называемое Потсдамское соглашение было первым из многих острых вопросов, которые мне пришлось разбирать с г. Сазоновым. Оно было также предметом моего первого разговора с императором. Вручив мои верительные грамоты и передав искреннее желание короля, чтобы англо-русское взаимное согласие сохранилось и укрепилось, я сказал императору, что британское правительство следит за русско-германскими переговорами с некоторым беспокойством. В своем ответе его величество уверил меня, что его правительство не заключит никакого соглашения с Германией без согласия британского правительства, и что последнее в случае необходимости всегда может рассчитывать на его помощь. Он повторил эти уверения при следующем разговоре, который был у меня с ним несколько недель спустя, и прибавил, что продолжающиеся переговоры с Германией ни в коем случае не могут повлиять на его отношение к Великобритании.

Хотя император вполне верил в то, что он говорил, он не уловил того факта, что уступки, сделанные его правительством Германии по вопросу о Багдадской жел. дор., несовместимы с той поддержкой, которую они должны были оказывать своим компаньонам по Тройственному согласию. Не то, чтобы мы что-либо имели против добрых [79] отношений России с Германией, как я неоднократно уверял в этом г-на Сазонова, но мы боялись, что эти добрые отношения создадутся на счет Великобритании.

Мы сами очень старались прийти к соглашению с Германией по вопросу о вооружениях, но никогда, как я уверял его, мы не предприняли бы ни одного шага, который мог бы заставить нас пожертвовать нашей дружбой с Россией или Францией. Мы надеялись поэтому, что и русское правительство в своих переговорах с Германией будет точно так же стоять на страже наших интересов.

Ввиду чисто исторического интереса я вкратце опишу ход затянувшихся переговоров между русским и германским правительствами. Они требовали постоянного вмешательства с моей стороны, ибо, если прежнее правительство не спохватилось во-время, что есть пункт, дальше которого оно не имеет права пойти, следующее правительство чуть-чуть не привело к серьезному разрыву между державами Согласия.

В начале декабря 1910 года Сазонов вручил германскому послу проект соглашения, содержавший результаты потсдамских переговоров. В первом пункте Россия обязуется не противиться постройке Багдадской жел. дор., не противодействовать каким бы то ни было образом участию иностранного капитала в этом предприятии под условием, что от нее не потребуют экономических или денежных жертв. Во втором она обязуется соединить Багдадскую жел. дор. с будущей Северно-Персидской жел.-дор. сетью. В третьем Германия обязуется не строить сама и не поддерживать материально или дипломатически постройку каких бы то ни было железных дорог в зоне, расположенной между Багдадской линией и русско-персидской границей к северу от Ханикина. В четвертом Германия объявляет, что она не преследует в Персии политических целей, что ее интересы там носят только коммерческий характер; что она признает специальные политические, стратегические и экономические интересы России в Северной Персии и не будет стараться получить территориальные уступки к северу от линии, идущей от Казри-Хирик через Испагань, Иезд и Хах к афганской границе на широте Газрика.

Обязательство, принятое Россией в первом пункте, касалось, по заявлению Сазонова, только участка линии Конья — Багдад и давало русскому правительству в отношении участка залива свободу сотрудничества с Великобританией в будущем, как это было и ранее. В начале января [80] газета «Evening Times» опубликовала текст проекта соглашения, и чтоб доказать, что эта версия не точна, оба правительства согласились издать полный текст. Теперь переговоры вращались главным образом вокруг вопроса о соединении обеих железнодорожных сетей, так как Германия старалась обязать Россию начать постройку соединительной линии, как только ветка от Садидже дойдет до Ханикина. Этот вопрос осложнялся тем фактом, что русское общественное мнение противилось трате денег на железную дорогу, которая откроет персидские рынки для германской торговли до того, как постройка линии Энзели — Тегеран окажет такую же услугу русскому капиталу. Чтобы преодолеть это затруднение, Сазонов предложил, чтобы британские и французские финансисты субсидировали постройку обеих линий: Энзели — Тегеран и Ханикин — Тегеран; но, за отсутствием гарантий со стороны русского правительства, это предложение не было принято. Единственная другая возможность — разрешить немцам построить линию на свой счет — была отклонена нами из тех соображений, что контроль над линией перейдет тогда в руки Германии, чем она может воспользоваться для перевозки войск. 21 февраля Сазонов вручил германскому послу пересмотренный проект, по которому Россия обязывалась получить концессию на постройку соединительной линии, как только будет закончена ветка Садидже — Ханикин, а текст первого пункта первоначального проекта был изменен в том отношении, что обязательство России — не противиться постройке Багдадской жел. дор. — относилось только к участку Конья — Багдад. Россия также выставила условия, что в случае уступки ею своих прав на соединительную линию какой-либо третьей стороне, все другие обязательства соглашения должны остаться в силе.

Переговоры были прерваны, вследствие серьезной болезни, выбившей из строя Сазонова более чем на девять месяцев, но были закончены управляющим министерством иностранных дел г-ном Нератовым, который в июле передал еще более измененный проект.

Ход переговоров был теперь несколько ускорен, так как оба правительства были заинтересованы в скорейшем их окончании. Германия, с одной стороны, только что начала переговоры весьма деликатного характера с Францией относительно Марокко и считала момент подходящим для опубликования документа, который докажет, как она надеялась, существование близких отношений между нею [81] и союзницей Франции. С другой стороны, России, ввиду внутренних беспорядков в Персии, было необходимо получить заявление о незаинтересованности Германии в этой стране, чтобы не быть связанной в случае, если бы положение в Персии потребовало ее вмешательства. Германия отказывалась принять понятие о Багдадской жел. дор. в том сокращенном смысле, который ей придала Россия, или требовала взамен отмены третьего пункта первоначального проекта соглашения, по которому она обязывалась не строить никаких железных дорог в зоне севернее Ханикина. Германский посол дал, однако, категорическое устное заверение от имени императора Вильгельма, что Германия в этой зоне будет строить только такие дороги, которые ей разрешит концессия Багдадской жел. дор. Далее она требовала для себя концессию на линию Ханикин — Тегеран, если Россия или общество финансистов, которому она уступит свои права, не начнет ее постройки в течение двух лет по окончании ветки Садидже — Ханикин. Все ее требования, в конце концов, были удовлетворены, и окончательное подписание соглашения было дипломатической победой Германии. Первоначальная ошибка, совершенная Сазоновым тем, что он в переговорах с Кидерлен-Вехтером дал словесные обещания, полного смысла которых он в то время не мог охватить, никогда не была исправлена. Он заставил Россию, без предварительного совещания с Великобританией и Францией, отказаться от противодействия плану проведения Багдадской жел. дор., и, хотя он в дальнейшем старался ограничить свое обязательство участком Конья — Багдад, ясно было с самого начала, что Германия будет настаивать на точной букве соглашения.

Как бы то ни было, но если ускорение хода переговоров было вызвано желанием России быть спокойной в отношении Германии в случае необходимости ее активного вмешательства в Персии, то на самом деле подписание русско-германского соглашения вскоре повлекло за собой ухудшение отношений с Великобританией. Это ухудшение было первоначально вызвано тем, что персидское правительство, несмотря на повторные протесты России, приняло к себе на службу г. Шустера и других американских советников. Одним из первых действий г. Шустера было поручить майору Стоксу (бывшему одно время британским военным атташе в Тегеране) задачу организации таможенной жандармерии. Назначение британского офицера во главе жандармерии, область действия которой [82] простиралась на всю Персию, включая русскую сферу на севере, было принято русским правительством, как нарушение англо-русского соглашения; и только после строгого представления в Тегеране, в результате которого назначение было отменено, нам удалось уверить русское правительство в наших дружественных намерениях.

Но только что удалось удачно ликвидировать этот инцидент, как невнимание г. Шустера к особому положению России в Персии вызвало еще более серьезный конфликт. Считая себя совершенно свободным в вопросах налогов и жел.-дор. концессий, он нанес России серьезное оскорбление тем, что назначил финансовым агентом в Тавризе англичанина (г. Лекофра). В ноябре он завершил свои действия, захватив имение, принадлежащее Шоаде-Солтане, заложенное в русском банке, и заменив там охрану из персидских казаков таможенными жандармами. Российское правительство немедленно пред'явило ультиматум с требованием извинения и отозвания персидских казаков в течение 24-х часов; когда персидское правительство отказало в этом требовании, был отдан приказ отправить в Казвин достаточно сильные подкрепления, чтобы ранее посланная часть могла занять Тегеран.

Напрасно я старался указать тогдашнему министру иностранных дел на те серьезные последствия, которые могло иметь занятие Тегерана для сохранения англо-русского согласия. Уверив меня, что Россия не имеет намерения нарушить принцип целости Персии, он не только отказался отменить отданный приказ, но заявил, что если персидское правительство не удовлетворит требования ультиматума, раньше чем русские войска вступят на персидскую территорию, им будут представлены новые требования. В переговорах с г. Коковцевым, который только что сделался после г. Столыпина председателем совета министров, я добился большего успеха; и, после безуспешных разговоров с Нератовым, я был приятно изумлен, получив от него безусловное заверение, что, как только будут удовлетворены два первоначальных русских требования, русские войска будут отозваны. Коковцев, однако, не согласовался с мнением своих коллег по правительству. Русские войска тем временем высадились в Энзели, был послан по телеграфу второй ультиматум, требующий оплаты стоимости расходов на военную экспедицию, отставки г. Шустера и г. Лекофра и обещания, что персидское правительство в будущем не будет принимать к себе на [83] службу иностранцев без предварительного согласия русского и британского правительств.

Отправка второго ультиматума непосредственно вслед за категорическими заверениями председателя совета министров, естественно, вызвала протест британского правительства, и в моих переговорах с Нератовым я еще раз постарался отговорить его от занятия Тегерана, которое, как я ему указал, будет рассматриваться в Англии, как удар, нанесенный независимости Персии, а, следовательно, и нашему соглашению с Россией. Нератов, однако, в этом пункте упрямился и в то же время отказался дать согласие на то, чтобы было сделано заявление палате общин о том, что оба правительства согласились ни при каких обстоятельствах не признавать экс-шаха Мухамед-Али, который недавно вернулся в Персию. Только в середине декабря, когда Сазонов вновь взял на себя управление министерством иностранных дел, натянутость между обоими правительствами сгладилась, и русские требования в результате дальнейших переговоров были смягчены. Они были приняты персидским правительством в конце года, хотя благодаря вспыхнувшим в Северной Персии серьезным беспорядкам обещанный вывод русских войск из Казвина был отложен.

Я рассказал предыдущие инциденты, чтобы показать, как трудно было обоим правительствам действовать в согласии, принимая во внимание диаметрально противоположные точки зрения каждой из стран. В России отправка войска в Казвин и предполагаемое занятие Тегерана считались необходимой мерой для защиты оскорбленной чести. В Англии, напротив, эти действия осуждались, как ничем не оправдываемые стремления покорить слабую страну и как нарушение ее целости и независимости. Расхождение во взглядах было так значительно, что, если бы персидское правительство не уступило раньше, чем был отдан приказ двинуться на Тегеран, целость англо-русского согласия подверглась бы большому испытанию. К счастью, как сэр Эдуард Грей, так и г. Сазонов, были оба государственными деятелями, обладавшими тактом, терпением и выдержкой, необходимыми для ведения таких переговоров; и хотя теперь принято уменьшать заслуги старой дипломатии, я сомневаюсь, смогла ли бы хваленая новая дипломатия с таким же успехом спасать англо-русское согласие от крушения, которым ему угрожали не один раз.

Мои личные усилия, конечно, были направлены к возможному [84] примирению противоречивых взглядов и интересов обоих правительств. Но этой моей задаче мешало отсутствие какой-либо солидарности или коллективной ответственности среди членов русского кабинета. Категорические заверения, данные мне председателем совета министров относительно отозвания русских войск, были, как уже указано, не подтверждены его коллегами. Причина такого необычного образа действий сделалась для меня ясна только несколько месяцев спустя, когда парламенту должна была быть представлена синяя книга о Персии. Передавая Сазонову, согласно дипломатическому обычаю, корректуру копий моих депеш, я постарался смягчить рапорты о моих разговорах с Коковцевым, чтобы не вызвать впечатления, что последний нарушил свое обещание. Сазонов, который был вполне осведомлен об этих разговорах, сразу стал упрекать меня за обращение к председателю совета министров по вопросу, касающемуся только министерства иностранных дел.

Ввиду того, что ответственность перед императором за направление русской иностранной политики несет министр или, в его отсутствии, управляющий министерством иностранных дел, Сазонов протестовал против опубликования в синей книге разговоров с другим министром о делах, к которым этот министр не имел никакого отношения. Я сделал ошибку, — заявил он, — обратившись по персидскому вопросу к председателю совета, а последний превысил свою власть, дав мне обещание, которое он не имел права давать. Я заметил на это, что русский посланник в Лондоне часто обращается по иностранным делам к первому министру, и что, когда дело шло о вопросе, который мог сильно отразиться на отношениях наших двух стран, было вполне естественно, что я обратился к председателю совета, тем более, что управляющий министерством иностранных дел, не будучи членом кабинета, не мог говорить так авторитетно, как глава правительства. Хотя Сазонов никогда не протестовал против такого образа действий, когда во главе правительства стоял зять Столыпина, он ответил однако, что Россия — не парламентская страна, подобно Великобритании, и что председатель совета министров не имеет права контроля над иностранной политикой России.

Среди других вопросов, с которыми мне пришлось иметь дело в этом же году, наиболее важным был вопрос о требовании Россией права расширить влияние своей морской юрисдикции с трех до двенадцати миль. В январе [85] и в марте в Думу были внесены законы, запрещающие иностранцам ловить рыбу в пределах двенадцати миль приморской полосы Архангельской губ. и Приамурья, а так как это требование противоречило обычной практике и общепринятым международным законам, мне было поручено заявить протест. В ответе на этот протест русское правительство заявило, что вопрос о протяжении территориальных вод государства определяется или международными договорами, или внутренними законами в отношении обычаев рыболовства, уголовного или гражданского права, в соответствии с различными интересами, выступающими в этих областях, а так как Россия не связана никакими договорами, протяжение ее территориальных вод с точки зрения международных законов определяется единственно дальнобойностью ее прибрежных орудий — в данном случае двенадцатью милями. Россия предложила, чтоб вопрос был представлен на рассмотрение третьей мирной конференции, которая должна была собраться в Гааге в 1915 году. Соглашаясь в принципе, чтоб вопрос о пределах, внутри которых государству принадлежит юрисдикция в водах, прилегающих к ее берегам, был разрешен на международной конференции, мы поставили условием, чтоб до того, как такая конференция вынесет то или иное решение, русское правительство не останавливало английских судов вне трехверстной полосы без предварительного уговора с нами. В разговоре, который я имел с ним по этому поводу, Столыпин объявил мне, что этого условия русское правительство принять не может, так как, по мнению русских юристов, в международном праве нет такого закона, который бы запрещал России поступить так, как она предполагает. Поэтому он может обещать только постараться отложить рассмотрение этих законов в Думе до осенней сессии.

Аргументы, выставленные русским правительством для поддержки своего требования, были опровергнуты в ряде нот, в одной из которых ему было указано, что оно само, в официальной ноте на имя лорда А. Лофтуса, в октябре 1874 года, признало, что три мили являются достаточной границей морской юрисдикции государства, и заявило, что вопрос о такой юрисдикции «принадлежит к числу тех, которые желательно было бы установить с общего согласия всех государств в интересах сохранения добрых международных отношений».

В июне закон о Приамурье прошел как в Думе, так и в Государственном Совете. Япония немедленно объявила [86] протест против его применения. По отношению к Архангельской губернии закон еще не рассматривался. Отказываясь взять его обратно, правительство не сделало ничего, чтоб ускорить его движение, а так как большинство депутатов не очень склонялось к тому, чтобы принять закон, рассчитанный на вызывание трений с Англией, он постепенно умер естественной смертью.

Во время одного из моих разговоров с председателем совета министров я, после обсуждения русского требования о границах ее морской юрисдикции, воспользовался случаем и попросил ускорить решение еще двух других неразрешенных вопросов. Г. Столыпин воскликнул: «Вы сегодня не в ударе, г-н посланник! Вы предлагаете мне уже третий неприятный вопрос!» Г. Столыпин был прав. Времена были тревожные, и в этот первый год моего пребывания в Петербурге существовал целый ряд неприятных вопросов, о которых мне приходилось делать представления русскому правительству. Один из них, как типичный, заслуживает особенного упоминания.

В начале апреля русская печать опубликовала отчет о процессе бывшего чиновника морского министерства, обвиняемого в продаже секретной книги сигналов капитану Кальторпу, морскому атташе при английском посольстве, и в сообщении позднее новой книги сигналов вместе с другими секретными документами его преемнику, капитану Обри Смиту. На предварительном следствии этот человек, Поваже, признался, что он хотел продать книгу сигналов капитану Кальторпу, но тот отказался от этого. Он поклялся, что он никогда в жизни не видел капитана Смита. Суд признал его виновным по самым строгим законам, но за давностью преступления он был приговорен только к 12 годам каторжных работ.

Я немедленно заявил протест. Я указал, что судебные власти сделали ошибку, не сообщив в посольство, как полагалось, о разборе дела, в котором предъявлялись серьезные обвинения британскому морскому атташе. Дав честное слово, что во всей истории не было ни крупицы правды, я потребовал от управляющего министерством иностранных дел опубликования официального документа с отрицанием необоснованных обвинений, сделанных некоторыми из свидетелей во время следствия. Согласившись, что судебные власти должны были дать знать посольству о процессе, и обещавши сообщить императору все, что я сказал, г-н Нератов, вместо опубликования требуемого документа от имени русского правительства, ограничился [87] сообщением в печати заявления, что британский посол самым категорическим образом отрицает участие капитана Обри Смита в каких бы то ни было переговорах с Поваже. Император, принимая на следующий день в аудиенции полковника Виндгэма, нашего военного атташе, сказал, что он вполне удовлетворен моим заявлением и считает инцидент исчерпанным. Несмотря на повторные представления русскому правительству от имени британского, несмотря на то, что в оба раза, когда Поваже, как утверждало обвинение, посещал его на дому, капитана Смита не было в Петербурге, что мы могли доказать, эти слова императора были единственным удовлетворением, полученным им.

Дальше