Глава 15.

Алжир

На подходе к Алжиру мы получили сигнал от «S.8» с сообщением, что командующий подводным флотом ждет нас у мола на своей машине. И правда, едва мы обогнули волнорез, как появился Барни в своем джипе-амфибии. Джипы вообще, не говоря уже о водоплавающих, являлись для нас абсолютной новинкой. Транспорт на Мальте был ограничен. В Лазаретто имелся очень маленький мотоцикл для срочных поездок в доки. Это транспортное средство казалось куда более роскошным, чем то, чем располагал лорд Горт; господин губернатор разъезжал по острову на велосипеде, что приносило порой немало огорчений его подчиненным, многим из которых не хватало его атлетического сложения и мощи.

Горт подавал пример не только в использовании спартанских транспортных средств, но и в своей спартанской жизни. Те, кто приглашался к губернаторскому столу, предполагали, что рацион губернатора отличается от питания простых смертных. Но их ожидало жестокое разочарование, тем более сильное, что губернатор, естественно, не имел права способствовать процветанию черного рынка. Помню свой разговор с одной дамой после того, как она обедала у губернатора. Она очень сожалела, что отказалась от предложенной добавки супа: она и предположить не могла, что это не только первое, но единственное блюдо в меню.

Нам, которым даже кусочек поджаренного хлеба еще недавно казался верхом роскоши, Алжир действительно сулил манну небесную, и первым таким чудом стал джип, на котором разъезжал Барни. [328] Было приятно вновь увидеть его улыбающееся добродушное лицо. Но внезапно улыбка пропала; джип резко повернул к берегу, погружаясь все глубже и глубже в воду. Это указывало на то, что машина переходит в подводный режим. Но в данном случае просто испортилась трюмная помпа.

Восьмая флотилия совершала основную часть десантных операций — и высадки, и погрузки на суда — еще до действий в Северной Африке. В качестве награды американский генерал Марк Кларк подарил флотилии два джипа с водителями, одного из которых звали Джо, а другого — Бо. Главное назначение этих удивительных машин виделось в повышении боевого духа утомленных подводников при помощи автомобильно-водных прогулок по местности. Надо думать, что в [329] итоге своей деятельности и Джо, и Бо могли бы написать подробнейший путеводитель по питейным заведениям Алжира.

Барни, очевидно, полагал, что мой дух нуждается в некотором укреплении, и, спустившись в его каюту для доклада, я обнаружил там не только шампанское, но и нескольких молодых дам. Все они работали в офисе Айка Эйзенхауэра; две из них даже служили личными водителями в лондонский период его деятельности. Все выехали вместе с боссом в Алжир, причем по пути их транспортное судно было потоплено.

В действительности шампанское не представляло собой особого чуда; в то время оно стоило около полукроны за бутылку традиционной формы с традиционной пробкой и этикеткой. Оно казалось чересчур сладким, но приятным. Однако присутствие дам стало главным изыском; их было очень мало, а потребность существовала огромная, поскольку вокруг собрались две армии и соответствующие военно-воздушные и военно-морские силы. Однако наша база «Мэйдстоун» могла предложить одну вещь, практически недостижимую в Алжире, и это была горячая ванна. А женщин, хотя и не в большом количестве, обязательно приглашали также и на вечеринки, проводимые там, на корабле.

Особенно мне запомнилась одна вечеринка, устроенная в каюте Барни. Нашему хозяину, командиру корабля, потребовалось отлучиться, чтобы разобраться с воздушным налетом, который как раз начал нас донимать. Надо заметить, что для подводников базовый корабль служил и гостиницей, и станцией обслуживания. А вся их личная ответственность связывалась непосредственно с субмаринами. Так что тот факт, что [330] базовое судно, несшее тяжелое противовоздушное вооружение, могло оказаться в действии во время воздушного налета, совершенно не волновал подводников. Поэтому не было ни малейшей необходимости прерывать праздник, а рев орудий и разрывы бомб всего лишь придавали дополнительные краски происходящему. Однако из-за всей происходящей вокруг кутерьмы выходить из каюты не стоило, поэтому вечеринка затянулась на неопределенный срок. Среди присутствующих как раз и была одна из водительниц Эйзенхауэра, которая утром того же дня как раз доставила из Орапа новый автомобиль для персонального пользования великого человека и оставила его на набережной.

Именно во время этого налета коалиция начала испытания новых циркулирующих торпед, которые как раз и сбросил в гавани самолет. Идея их состояла в том, что они должны двигаться кругами до тех пор, пока во что-нибудь не ударятся и не разорвутся. Надеялись, что этим «чем-то» окажется судно. Одна из подобных торпед закончила свои блуждания как раз под новым автомобилем Айка, после чего прекрасное средство передвижения утратило свои практические свойства и качества. Когда рейд закончился, Кей пришлось доложить верховному, что машина пришла в негодность и что в тот момент, когда это произошло, она вместе с другими отдыхала на базе «Мэйдстоун». К сожалению, доклад состоялся в присутствии нашего главнокомандующего, адмирала Каннингема. Мне кажется, что если бы «Мэйдстоун» уничтожили в то самое время, когда там проходила наша вечеринка, то дело повернулось бы так, словно мы не принимаем войну всерьез. Скоро подобные вечеринки запретили. [331]

Вскоре по прибытии меня пригласили на ленч к главнокомандующему. Его репутация в Средиземном море была поистине легендарной. Насколько я смог понять из услышанных историй и как подтвердил дальнейший ход событий, французы почитали его как второго адмирала Нельсона. Когда в 1940 году Британия казалась всей Европе всего лишь битой картой и тот неоспоримый факт, что хваленый флот Муссолини вместе с немецкими военно-воздушными силами вышвырнут ее из Средиземноморья, считался только делом времени, именно адмирал Каниингем принял вызов и с честью его отразил. Теперь же погода переменилась. Он имел необыкновенную память, знал в лицо и по имени каждого из своих офицеров, даже самых низших, и уж наверняка держал в голове позицию и назначение каждого из вверенных ему кораблей. Управлялся он с очень маленьким, по нынешним стандартам, но очень квалифицированным штатом. С точки зрения боевых кораблей это именно то, что надо: мой личный опыт доказывает, что раздутые штаты приводят к путанице и неразберихе.

Я прекрасно помню тот совет, который он дал мне в это первое из нескольких наших совместных застолий. Он спросил меня, что я думаю об американцах, и я заметно замешкался в поисках подходящего ответа. В это время в Средиземном море действовали крайне незрелые силы Соединенных Штатов, особенно в сравнении с теми великолепными бойцами, которые служили на Тихом океане. Судя по результатам, они только начинали понимать, что для успешной борьбы с немецкими силами необходимо нечто большее, чем просто хорошее снаряжение. И поэтому нам, знающим реальное положение вещей, их отчеты [332] о собственных достижениях казались не просто неправдоподобными, но и крайне безвкусными.

Каннингем, должно быть, прочитал мои мысли, так как, не дождавшись моего ответа, заметил:

— Нельзя судить их по нашим стандартам только из-за того, что они говорят на языке, более-менее похожем на наш. Необходимо помнить, что на самом деле мы имеем гораздо больше общего с итальянцами и греками; американцы — это совсем другая цивилизация.

И это правда. Именно потому, что байка в пивной рассказывалась по-английски, она казалась такой безвкусной. Старшие офицеры американской армии не питали ложных иллюзий; каждый провал анализировался самым серьезным образом. Истинная правда, что каждый урок достается тяжело, но, несмотря на дорогую цену, из всего извлекались необходимые выводы. Учились они быстро, не сдерживая себя особой любовью к прошлому. Причем надо признать, что учились они куда быстрее, чем мы.

Неделя проходила за неделей, и время от времени мы встречали в Алжире людей из 8-й армии. Спутать их с кем-нибудь было просто невозможно. Мускулистые и худые, с цветом лица, напоминающим блестящую бронзу, они вели себя с той естественной уверенностью, которая отличала любого из воинов этой армии. Возможно, самой лучшей армии из всех за время войны, причем как с нашей, так и с вражеской стороны. Мне всегда было приятно и интересно встретить кого-то из этих людей.

Когда я возвращался из боевых походов, Барни обычно снабжал меня автомобилем. Это был откуда-то прикомандированный восьмицилиндровый «бугатти». Конечно, он знавал лучшие времена, [333] но все равно приносил много радости. В нем я и разъезжал туда-сюда, по делу и без дела, и жизнь в гавани снова показалась интересной. К этому времени я, как, без сомнения, и многие другие, пережил настоящее раздвоение личности; одна моя половина годилась для полной событий жизни во время боевых патрулирований, другая же — для бесцветного прозябания на берегу.

В первой жизни дни продолжались двадцать четыре часа и расписание строилось вокруг цикла зарядки аккумуляторной батареи. Сон становился чем-то необязательным, разбитым на отдельные кусочки — тогда, когда их можно было выкроить. Даже если вы и не хотели спать в настоящую минуту, то все равно спали — на всякий случай. Все словно пытались набить себя сном до отказа, так как никто не знал, когда представится следующий шанс. Но все время, проводимое в походе, спали ли вы или бодрствовали, вы подсознательно постоянно прислушивались. Кают-компания располагалась по соседству с центральным [334] постом, переборки между ними не было, и со своей койки я слышал все, что происходило в отсеке. А за центральным постом находилось машинное отделение, так что во время движения по поверхности воды можно было слышать и работу дизельных установок.

Когда все шумы держались в пределах нормы, человек обычно спал глубоким сном без сновидений, но едва слышалось малейшее изменение в работе дизелей, какой-нибудь необычный доклад с мостика, и в одно мгновение сон слетал. Я обычно носил очень низкие морские ботинки, единственный предмет экипировки, который я снимал на время сна, оставляя возле койки. Стоило мне опустить ноги, как они попадали непосредственно в ботинки, и требовалось лишь одно движение, чтобы допрыгнуть до трапа в боевую рубку. И обычно к тому времени, как вахтенный офицер вызывал меня на мостик, я уже пробегал половину трапа. Возможно, это и есть телепатия, а может быть, виноваты перемены в ставших привычными звуках.

Каждый час суток имел свое предназначение, и всегда требовалось принимать какие-то решения. Когда все казалось спокойным, можно было позволить себе почитать. Я обычно набирал в поход великое множество разнообразной литературы: набор триллеров, одну-две книги о рыбалке и одну-две исторические книги. Но я ни разу не позволил им занять все мое внимание, поэтому часто к концу книги я не помнил ни ее названия, ни о чем в ней говорится. Постепенно я даже обнаружил, что в походах меня не тянет курить. Во время погружения курить запрещалось, и даже ночью, находясь в надводном положении, я некоторое время оказывался слишком занят, чтобы [335] позволить себе закурить. В обычной жизни я представлял собой умеренного курильщика, предпочитающего трубку, и непременно ждал той минуты, когда смогу закурить. Однако на этой стадии моей подводной карьеры мне уже не хотелось курить в море. Сказывался возраст, мое ночное зрение становилось хуже, чем во времена молодости, и отказом от курения я старался его хоть как-то поддержать. И все-таки на берегу мое второе «я» начинало требовать никотина. Стоило мне пересечь черту между морем и сушей, как я начинал суетливо заботиться о возможности выкурить трубочку, хотя в походе долгое время ни о чем подобном и не задумывался. Я заметил, что для всех подводников самым тяжелым периодом становятся первые сутки на субмарине, когда люди еще не переключились на свое подводное существование. Поэтому счастьем казался тот факт, что неприятности обычно не встречались в первый же день похода.

В течение двух последних дней на берегу большинство из нас избегали разгульной жизни. Подозреваю, что многие, к которым относился и я, в последний перед походом день не ощущали себя целиком и полностью в своей тарелке. Лично я за завтраком перед походом даже не трогал солонку, чтобы не опрокинуть — дурная примета. В результате этих волнений сам выход в море приносил разрядку и облегчение, так как все сразу становилось на свои места, и человек вновь обретал себя. Я прослужил командиром на море три с половиной года, с коротким перерывом на дежурство при завершении строительства «Сафари», и кажется, что мне удалось провести гораздо больше боевых походов, чем кому-нибудь из других командиров подводных лодок. [336]

Большое внимание всегда уделялось изучению состояния командиров и их способности переносить нагрузки боевых походов. На Мальте Симпсон завел порядок среди своих субмарин, в соответствии с которым в особенно напряженных условиях командиру подлодки иногда позволялось пропустить один поход, в то время как на его место назначался другой офицер. Однако я ни разу не воспользовался такой возможностью, считая ее неприемлемой для себя.

Впрочем, никто не считал необходимым вводить на субмаринах посменную работу. Позднее, но еще во время войны, во время командования флотилией на Тихом океане, я периодически внимательно анализировал вместе с командиром всю команду той или иной субмарины, проявившей мужество, на предмет представления людей к награде. Среди экипажей находились подводники, прошедшие в походах всю войну, хотя их и было не слишком много из-за значительных потерь. Обычно выяснялось, что они по какой-то причине уходили с той или иной субмарины незадолго до того, как она погибала. Эти люди не искали продвижения по службе, поэтому их не посылали на переподготовку и не переводили учить других; им также, как правило, не выпадала судьба служить на показных лодках, где награды лились рекой. Они тянули год за годом, не стремясь к более безопасному месту, хотя, попроси они, им бы его непременно предоставили. Некоторые даже намеренно избегали продвижения по службе, чтобы иметь возможность продолжать плавание на субмаринах.

Американцы, щедро раздававшие награды, придумали медаль для подводников, которую я с удовольствием скопировал бы. Адмиралтейство обычно [337] проявляло огромную щедрость ко всем, начиная со старших офицеров, кому удавалось что-нибудь потопить. Поэтому подводники получали немало наград. Но для большей части экипажа подводной лодки оказывалось просто делом случая, придут ли они из патрулирования на «наградной» лодке. Какой бы ни оказывалась субмарина, преданность ее экипажа оставалась неизменной, как и риск, которому подвергались эти люди.

Я уже сказал, что я постепенно старел. В свои тридцать семь лет и Тибби Линтон, и я оказались лет на двенадцать старше, чем большинство офицеров, служивших в Средиземном море в то время. И случилось так, что и «Турбулент» и «Сафари» перед выходом в последний поход отдыхали в Алжире вместе. Мы с Тибби обсуждали наше старческое состояние — конечно, мы ни за что не рассказали бы кому-нибудь другому, что ощущаем его, — и признались друг другу, что, возможно, становимся чересчур осторожными. Утешились мы, однако, тем, что появившийся опыт и хитрость многое компенсируют.

На самом же деле единственный вызов со стороны возраста, который я ощущал, заключался в том, что мое ночное зрение уже оставляло желать лучшего. Вообще-то я на зрение никогда не жаловался, но в те дни, когда радаров еще не существовало, командирам субмарин было необходимо обладать хорошей остротой зрения для проведения ночных атак. Поэтому я сконцентрировал свои усилия на атаках днем и сумел успешно пополнить число трофеев, хотя, будь я моложе, их могло бы быть и больше.

До войны я слыл ярым сторонником ночных подводных атак. Как я уже рассказывал, именно «Силайон» стала первой из британских субмарин, [338] оснащенных ночным прицелом. Но постепенно я понял, что мой возраст уже не позволяет мне успешно осуществлять ночные атаки, и поэтому почти все мои победы произошли в дневное время.

Восьмая флотилия, базируясь в Алжире, концентрировала свои усилия к западу и северу от острова Сицилия. А одним из самых плодотворных районов оказались подступы к Неаполю. Море возле Неаполя было глубоким, и поэтому казалось очень странным, что несколько наших подводных лодок погибло именно в этом районе. Барни очень не любил отправлять туда субмарины. Я тоже никогда не считал это место счастливым, но не из-за происков врага. В бухту Неаполя с юга ведут два входа, Бокко-Пикколо и Бокко-Гранде. Ночью оттуда обычно приходилось уходить, так как оба входа слишком активно патрулировались, но какой бы дорогой я ни направился в дневное время, это всегда оказывался именно тот канал, который в данное время не использовался. И я мог сколько угодно наблюдать корабельные мачты именно в том месте, где меня не было. Однако однажды нам все-таки удалось перехватить на заре конвой, покидающий Бокко-Пикколо, и выхватить из него хорошее судно. И именно недалеко к востоку от этого канала «Сафари» получила хорошую трепку.

Меня, разумеется, страшно раздражала собственная неспособность выбрать правильный судоходный фарватер, но в то же время я заметил, что некоторые корабли после выхода из Бокко-Пикколо, восточного канала, держатся очень близко к итальянскому берегу. Поэтому я и сконцентрировал внимание на восточном направлении. И правда, там двигались два судна: сначала шел танкер, [339] а за ним каботажный пароход. Но самое удивительное состояло в том, что эскорта при них не было. Мне кажется, что в обеспечении судов охраной произошел какой-то сбой, и она должна подойти позже. В то же время обычные воздушные дозоры и противолодочный флот, опекавший оба канала Бокко, оказались на месте.

Мы выпустили две торпеды по танкеру, и он затонул на удивление быстро. И едва торпеды взорвались, мы сразу всплыли и орудийным огнем атаковали каботажное судно.

Оно развернулось, пытаясь от нас уйти, поскольку маленький приморский городок Позитана находился всего лишь в полутора милях от нас. В нашем распоряжении оказалось только две с половиной минуты до того, как возвратился воздушный патруль, и мы срочно погрузились, но и за это время успели выпустить двадцать шесть снарядов. В следующие несколько минут пришлось еще глубже погрузиться и сменить район атаки, чтобы не быть обнаруженными самолетом. Когда мы снова поднялись на перископную глубину, я имел удовольствие наблюдать, как каботажный пароход резко накренился, готовясь медленно пойти ко дну.

Эта атака вызвала увеличение радиообмена противника. Существовала очень эффективная система перехвата итальянских сигналов, и с их помощью штаб флотилии имел возможность получить полное представление обо всем происходящем. Сами субмарины никогда не нарушали тишины эфира, за исключением самых редких случаев, когда нужно было сообщить о появлении крупных военных кораблей или происходило нечто из ряда вон выходящее. Они просто не хотели выдавать свое присутствие. Но противник не [340] без основания опасался субмарин и постоянно докладывал о реальных или вымышленных британских подлодках. Командующий не мог знать, действительно ли существовала та или иная субмарина или ее просто выдумали, но если передаваемая позиция совпадала с районом действия одной из его подлодок, то он считал сообщение правдивым. Он и понятия не имел, осознавала ли сама субмарина, что ее видят; если нет, что могло произойти в том случае, если ее засекли с самолета, то предупредить ее о готовящихся неприятностях оказывалось весьма трудно. Чтобы удостовериться, что лодка не попадет впросак, он обычно посылал сигнал: «Вас могли видеть в...»

* * *

Противник уже имел повод убедиться в присутствии в этом районе «Сафари» и поэтому послал серию сообщений своим судам. Барни уже надоело сообщать нам, что нас могли увидеть. Обычно субмарина очень хорошо знала, почему вражеские радиостанции подняли крик, поскольку сама и давала повод к этим крикам. Вполне понятно, что порой подлодки не так благодарно принимали отеческую заботу командующего, как были бы должны это сделать. Барни заботился о нашем благополучии. Потеря танкера и каботажного судна прямо под носом собственного дозора в Бокко-Пикколо вызвала буквально вой итальянцев в эфире; затем последовал сигнал от «S.8». Когда его расшифровали, то удалось прочитать следующее:

Именно во время этого патруля «Сафари» получила свое имя. А поскольку произошло потрясающее совпадение, историю стоит рассказать. К этому периоду патрулирование превратилось уже в куда более достойное джентльменов занятие, чем представляло собой в первые военные дни. Прекрасная консервированная пища; хороший кок и свежеиспеченный хлеб; радиоприемник, регулярно сообщающий интересные новости. Вскоре газета «Дейли миррор» обеспечила подводников собственным печатным изданием, которое называлось «Доброе утро». Эта газета содержала главным образом карикатуры и статьи беллетристического характера, поскольку конкретные даты выпуска в данном случае не имели никакого значения. Если субмарина собиралась в поход на двадцать один день, значит, для нее надо было подготовить двадцать один выпуск. Все они хранились у рулевого, и каждое утро за завтраком открывался новый номер, причем за приключениями Джейн, описываемыми в газете, все следили изо дня в день с огромным энтузиазмом. В наш рацион входили нехитрые сладости и ячменный сахар. В один из первых походов на «Силайон», еще до того, как сладости вошли в рацион, но когда уже невозможно было их просто купить, мы не могли достать ничего, кроме древнего лакричного ассорти, которое я с тех пор просто терпеть не могу.

Мы все еще носили литерно-цифровой номер «Р.211», но ходили упорные слухи, что субмаринам снова будут давать названия. В выпуске новостей по радио мы услышали, что уже издан приказ и все подлодки получат собственные имена. Тот тип, к которому относились и мы, будет иметь названия, начинающиеся на букву «С». Мы бурно [342] обсуждали, какое же имя нам дадут. Горькие пессимисты предполагали, что это окажется нечто совсем скучное и лишенное фантазии, типа «Шекспир» или «Спенсер». А потом мы начали обсуждать, как бы мы хотели называться. Мы воображали себя охотниками и чувствовали, что имя «Шикари» оказалось бы просто великолепным, но уже существовал старый эсминец, узурпировавший это чудесное слово. От него мы перешли к «Сафари», и все до одного в кают-компании согласились, что именно так мы и должны называться.

Вернувшись из этого похода, я отправился с докладом к Барни. Он спросил:

— Вы наверняка знаете, что субмарине присвоили имя.

— Да, — ответил я. — Мы слышали об этом по радио. Наверное, «Шекспир».

— Нет, — ответил он, — «Сафари».

Я не сразу смог поверить. Действительно, одна из лодок нашего класса получила название «Шекспир» и, разумеется, очень гордилась и радовалась им. Плохим оно могло оказаться только в нашем понимании. «Сафари» же, кроме всего прочего, идеально подходило к нашей самодельной эмблеме, которую я уже описывал.

Тирренское море становилось чрезвычайно перегруженным, и, хотя войска коалиции еще доминировали в воздухе, они больше не обладали монополией. По ночам наши крейсерские силы совершали набеги на вражеские суда к западу от Сицилии, а кроме того, им постоянно угрожали наши воздушные налеты. Они могли очень помешать субмарине, преследующей конвой, прежде чем атаковать его. Во-первых, осветительные бомбы, которые сбрасывали самолеты, освещали не только конвой, но и субмарину, а во-вторых, корабли [343] эскорта сразу начинали предпринимать меры по организации обороны от атак авиации.

Госпитальные суда, отличающиеся ярким освещением, превратились в знакомое ночное зрелище. Они должны были представлять собой хорошо обозначенные, с собственным именем, суда, что могло защитить их от нападения. Но помимо истинно госпитальных судов, коалиция имела еще и другие, окрашенные в белый цвет, с красными крестами на борту, которые не были обозначены. Я так и не знаю, действительно ли эти суда перевозили раненых или они просто маскировались под медицинские, чтобы безопасно доставлять по назначению грузы. Мы их не атаковали, но с помощью перископа сфотографировали одно из этих сомнительных госпитальных судов.

Мы все еще сталкивались с вражескими подводными лодками, а от одной из них едва спаслись. Ночь выдалась лунная и настолько светлая, что позволяла вести наблюдения в перископ, а мы находились на поверхности, заряжая батареи. Неожиданно вахтенный офицер заметил, что по нашему правому борту всплывает немецкая подлодка, возможно, для выстрела. Мы резко развернулись, чтобы избежать столкновения, и не увидели следов залпа. Коалиция использовала электрические торпеды, которые хотя и имели скорость хода меньше парогазовых, но не оставляли следов на воде. Ночью никогда нельзя гарантировать, что первым сможешь увидеть вражескую подлодку, особенно при низкой луне, поскольку многое зависит от четкости силуэта. В данном случае наш оппонент имел на своей стороне преимущество светлого горизонта и сумел погрузиться, оставшись не замеченным нами. Мы же смогли извлечь выгоду из его несколько неудачных [344] действий, из-за которых немецкая субмарина и выскочила на поверхность. В своем патрульном журнале я записал: «Следы не заметны, но торпеда стукнулась о корпус, не взорвалась и, уйдя вниз, обеспечила нам накал эмоций».

На самом же деле, находясь ночью на поверхности при зарядке аккумуляторной батареи или во время перехода из одной позиции в другую, приходилось постоянно следовать очень сложными зигзагами, чтобы получить реальный шанс избежать прицела торпед, не важно, знали вы об этом или нет.

Я оказался на грани потери своей субмарины, впервые за все время пребывания в Алжире, и это стало следствием излишней самоуверенности. В наибольшей степени опасности подвергались как самые неопытные, так и самые опытные подлодки, последние из-за излишней уверенности в себе, порою приводившей к небрежности.

Едва заря начала освещать горизонт, мы заметили приближающийся эсминец и погрузились, готовясь к атаке. Освещение скорее мешало, чем помогало, но нам удалось занять очень выгодную для атаки позицию. Дело происходило в январе, и состояние воды казалось особенно благоприятным для гидролокатора врага и крайне невыгодным для самих субмарин. По правилам я должен был постараться уйти от встречи. Но меня преследовала идея, что это вполне может оказаться большой эскадренный миноносец, сразиться с которым я так давно мечтал. Эти корабли хорошо подходили для игры с торпедами, в отличие от более мелких, которые обычно угрожали нам, а сами оставались вне торпедной досягаемости из-за низкой осадки. Силуэты итальянских эскадренных миноносцев и сторожевиков выглядели практически [345] одинаково. Практически единственным отличием в носовой части являлась двойная орудийная установка — два орудия вместе в одной установке на полубаке. Эсминец приблизился уже на 1500 ярдов и продолжал хорошо идти, но при неверном освещении я никак не мог разглядеть его тип и, неразумно пытаясь все-таки идентифицировать корабль, слишком высоко поднял перископ. Противник моментально нас заметил. Эсминец угрожающе развернулся в нашу сторону.

Ситуация становилась более чем критической. Времени для маневрирования не оставалось, поэтому я набрал скорость и пошел прямо на него, постепенно увеличивая глубину.

Он прошел прямо над нами, но, к счастью, не смог предугадать той скорости, с которой мы приблизились, и сбросил глубинные снаряды слишком поздно. Нас они здорово встряхнули, даже повредив корму, в частности вызвав очень досадную течь в сальнике. Поврежденным оказалась и одна из лопастей винта, заставив его петь — вернее, издавать очень высокий звук, который означал, что все оставшееся время похода этот винт уже нельзя было использовать вблизи противолодочных кораблей.

Течь в сальнике на корме приносила массу неприятностей все время, пока мы находились на глубине и служили дичью для охотников. Для них акустические условия оставались идеальными, и всякий раз, когда мы включали главную балластную помпу, чтобы откачать трюмную воду, собравшуюся из-за течи в сальнике, положение становилось особенно опасным. Но так или иначе, мы не могли позволить себе оставить в трюмах воду, поскольку, во-первых, могла нарушиться дифферентовка, а во-вторых, уровень [346] скопившейся воды мог подняться и стать причиной короткого замыкания электросистем.

В конце концов мы нашли выход в том, чтобы держаться у поверхности. В этом случае давление на сальники оказывалось не так велико. Кроме того, мы следили за герметичностью муфт и сохранением в них высокого давления. Это не позволяло воде проникнуть внутрь. Нам все-таки удалось уйти от погони, и, пожалуй, я никогда еще не чувствовал такого облегчения. Тем более, что причиной всех неприятностей стала моя самоуверенность.

В целом итальянцы вели не слишком пристальное наблюдение. Не отличались особой эффективностью и их противолодочные силы. Но в их распоряжении находился эскадренный миноносец типа «Фёрст Елевен», высококачественный во всех отношениях, и эсминцы этого типа определенно входили в число сильнейших кораблей. Уже с самого начала охоты вы могли безошибочно определить, что имеете дело с одним или несколькими подобными кораблями.

В феврале, когда уже вовсю шла подготовка к высадке десанта на Сицилии, «Сафари» вместе с двумя другими субмаринами получила задание наблюдать за возможными зонами высадки. Мне все это не очень понравилось. Подобные спецоперации, всяческие высадки, снятия и другие кампании «плаща и шпаги» я всегда рассматривал как недостойные внимания серьезного и опытного экипажа субмарины. Они годились для мальчиков с подлодок, только начинающих службу, или оказывались полезными для отдыха экипажа. А матерые волки больше подходили для требующих расчета, мужества и решимости боевых налетов на вражеские суда. [347]

Но если эти операции и могли показаться недостаточно интересными для субмарин, они наверняка представляли собой важную задачу для картографов, находящихся у них на борту. Каждая их команда состояла из двух человек, и каждый из них отличался высокой штурманской квалификацией. Их наряжали в водолазные костюмы и спускали на воду в шлюпках. Даже в самых тщательно картографированных акваториях вполне могли встречаться неучтенные подводные рифы и камни, которые невозможно было найти на плане. Для обычного плавания, не имеющего целью подойти близко к берегу, это может и не иметь особого значения. Но если десантные корабли, перевозящие войска, намерены подходить близко к берегу, им очень важно не пропороть по дороге дно на неучтенных камнях.

Специальное подразделение, носящее длинное название — объединенная лоцманская группа проводки военных судов, — как раз и было призвано заранее осматривать побережья и пляжи. Обычно водолазы-картографы отправлялись на своих шлюпках, причаливали к берегу и тщательно, фут за футом, прочесывали дно в поисках возможных препятствий. Разумеется, все это должно было происходить в темноте. Работа требовала и высокой квалификации, и мужества. Все более-менее пригодные для высадки пляжи тщательно охранялись. Водолазы были вынуждены прятать шлюпки, выбирая для этого моменты, когда часовой находился в дальней точке маршрута, и выполняя свои сложные операции, постоянно за ним следить, в случае опасности моментально ныряя под воду. А когда приходило время, закончив работу, они отправлялись на поиски своей субмарины, которая, как правило, [348] поджидала их примерно в полумиле от берега. Для подобных действий выбирались только самые темные, безлунные ночи, и нельзя было издать ни единого звука: малейший крик и шум могли привести к катастрофе. Две такие опытные команды выполняли первые операции такого типа. Для того чтобы они могли на обратном пути отыскать субмарину, обе имели на вооружении инфракрасные сигнальные фонари. Инфракрасные лучи удается заметить только с помощью специального приемника, так что противник не сможет обнаружить поступающих сигналов. Однако для того, чтобы связь состоялась, передатчик необходимо было направить непосредственно на приемник, а поскольку лоцманы не знали, в каком именно месте их ждет субмарина, то инфракрасные приборы оказывались абсолютно бесполезными. Я совсем не доверял подобным методам возвращения шлюпки и обычно очень старательно заранее назначал свидание. Никакая форма научной навигации не приживалась в совершенно мокрой и неустойчивой шлюпке.

Вехи, заметные при дневном свете, совершенно не видны ночью; приходится обязательно выбирать естественный ориентир, такой, например, как крутая насыпь или вершины холмов. Мы предприняли массу усилий, чтобы найти действительно подходящий путь, по которому шлюпки могли без проблем подойти к субмарине. И после некоторой практики шлюпки приступили к работе на северном побережье Сицилии.

Хотя подобным операциям, конечно, не хватало той напряженности и накала страстей, которые присутствовали в погоне за судами и в атаках, тем не менее в них присутствовала собственная интрига и чувство опасности. Не думаю, впрочем, [349] что хотя бы одна субмарина пострадала, а тем более погибла в этих действиях.

В позиционном положении с возвышающейся рубкой над водой субмарина обычно старалась подползти как можно ближе к берегу. Финальная часть пути обычно оказывалась пройдена на очень малой скорости на электродвигателях, чтобы избежать шума и плеска. Затем, примерно в полумиле от берега, подлодка останавливалась. Открывался передний люк, причем происходило это со всеми возможными предосторожностями, чтобы не издать ни звука. По воде звук распространяется очень быстро, и когда ветер дует с берега, то можно прекрасно слышать, как разговаривают люди, лают собаки и тому подобное. Молча, все в резиновой обуви, чтобы как можно меньше стучать по корпусу, водолазы выводили свои шлюпки через торпедный люк. Окончательные сборы происходили на палубе. Затем шлюпки вываливались за борт, торпедный люк закрывался, а нос субмарины слегка направлялся вниз, чтобы бесстрашным исследователям стало легче погрузиться в лодки. Приходилось придерживаться колоссальных предосторожностей с балластом, поскольку даже открыть одну из цистерн означало уже произвести определенный шум: звук, напоминающий журчание китового фонтана, моментально насторожил бы часовых на берегу. Услышав напутственное «Удачи!», произнесенное шепотом, лодки скользили в черноту ночи, чтобы пропасть из виду уже через сотню ярдов. А субмарина отходила назад, чтобы дожидаться в двух-трех милях от берега времени назначенного свидания.

Одна из наших команд не вернулась с ночной операции. Мы имели обыкновение назначать несколько встреч; ведь могло случиться, что команде [350] придется пережидать опасность, прячась в скалах или даже на берегу, если вдруг что-то возбудит подозрение часовых. Иногда приходилось откладывать встречу до следующей ночи. Эта цепь назначенных встреч порою доставляла массу хлопот. Всегда присутствовал страх, что люди могут оказаться в плену, подвергаться немыслимым пыткам, а саму субмарину ожидает в месте встречи засада. Мы ждали свою пропавшую команду три ночи подряд. Они действительно попали в плен, но, к счастью, никаким издевательствам не подверглись.

Заставила нас поволноваться и единственная оставшаяся на субмарине команда. Мы пытались подойти к пляжу недалеко от Палермо и вышли в небольшую бухту с достаточно узким проходом. Зона охранялась, поэтому днем мы двигались под водой, а потом до темноты лежали на дне, выжидая, когда появится возможность подняться и отправить на задание команду. Мы уже открыли торпедный люк, и шлюпка наполовину вышла в воду. Оказаться в таком положении исключительно неприятно, так как торпедный люк расположен очень низко, и даже активно маневрировать на поверхности, пока он открыт, невозможно. И вдруг именно в эту минуту недалеко от нас на берегу вспыхнул прожектор и начал обыскивать все вокруг, направляясь в нашу сторону.

Люди начали лихорадочно засовывать шлюпку обратно, чтобы закрыть люк, а прожектор продолжал обшаривать воду. Еще минута, и мы, словно покачивающаяся на волнах утка, предстанем во всей красе на расстоянии прямой наводки. Луч света уже подходил вплотную, освещая людей на корпусе подлодки так, что с мостика уже стало возможно рассмотреть их лица. И вдруг он внезапно [351] остановился, посомневавшись несколько секунд, а затем повернул в сторону моря. Исход оказался вполне удачным, но мы быстренько спрятали резиновую лодку и ушли восвояси, чтобы проводить ночные операции в других местах. Мы и понятия не имели, что разделяем нашу маленькую бухту с прожектором береговой охраны.

Чтобы сохранить в секрете наше присутствие, мы не имели права атаковать суда, и, как обычно в случае подобных ограничений, море оказалось полным потенциальных целей. Днем делать было абсолютно нечего, кроме как ожидать прихода ночи, чтобы иметь возможность продолжать осмотр прибрежных вод. Во время патрулирования вообще большая часть жизни субмарины проходила в вычислениях координат и поисках достойной цели. Однако море — это большая лужа, даже внутреннее море, такое, каким является Средиземное. Поэтому единственными точками, где цели находились в значительном количестве и существовала уверенность их увидеть, оставались входы в крупные порты. Но соответствующим образом там усиливалась и оборона, поэтому вопрос состоял главным образом в том, насколько близко к этим портам вы сможете подойти и сумеете ли выжить в ожидании доступной жертвы. В этом отношении было куда более удобно перехватывать суда на значительном расстоянии от подобных узловых точек, но остро вставала проблема поиска дичи после того, как она уже рассеялась. Сейчас, конечно, стоило только нам спрятаться от дневного света, как мимо, на расстоянии прямого выстрела, совершенно не стараясь скрыться, прошел конвой. Все, что мы могли себе позволить, — это провести тренировочную атаку, то есть прицелиться в судно [352] сквозь заграждение, затем повернуть в положение выстрела, но не стрелять. За подобные эксперименты меня критиковали на том основании, что я нарушаю маскировку и неоправданно рискую. Но я считал подобные действия вполне обоснованными; они давали хорошую возможность отточить технику атаки, а я такую возможность никогда не упускал. Я записал в отчете: «Можно только молиться, чтобы такие же прекрасные цели были посланы «Сафари», когда она возобновит свои боевые действия, если, конечно, до тех пор сохранится здравомыслие ее командира».

Какими бы скучными ни казались нам эти задания, мы сумели в огромной степени обеспечить жизнь нашим командам. И Макхарг, и Синклер получили ордена «За боевые заслуги». В первом раунде на трех субмаринах вышли на задание шесть команд. Меня страшно огорчила потеря одной из моих команд. Но к счастью, вернувшись, мы узнали, что единственной пришедшей на встречу и благополучно совершившей свое задание стала именно наша вторая команда — и это из всех трех субмарин. Еще одна вернулась на Мальту — ей пришлось пройти 57 миль в открытом море в хилой, подверженной стихиям лодке. И все это расстояние было пройдено на веслах. Из-за стертых до полного обнажения мягких тканей рук моряки попали в госпиталь. Это, несомненно, стало выдающимся подвигом. А произошло все из-за того, что водолазы не смогли на обратном пути найти свою субмарину. Необходимо было придумать лучший способ определения позиции субмарин, и впоследствии это уже происходило с помощью акустических систем, путем подводной передачи звука. [353]

На самом деле этот поход, конечно, не остался совершенно безрезультатным. Однажды, при слабой видимости и дожде, на нас вышла тяжело груженная шхуна. В таких условиях мы оказывались практически незаметными, и несчастный корабль был потоплен. Он исчез, как обычно говорили немцы, «бесследно». Не слишком почетный для нас успех, хотя на войне все считается допустимым. Сейчас у меня на столе в качестве пепельницы стоит гильза от расстрелянного в той атаке снаряда. В минуты разочарования, задумываясь о несовершенстве людей, я нахожу ее полезным напоминанием о неприятном опыте собственной жестокости.