Прощание с «Силайон»
В Ньюкасле «Силайон» привели в порядок после всех ее последних приключений. Битва за Британию прошла без нас — мы в это время стояли в доках «Свон энд хантерз». Однако нам этот [177] отдых казался приятным. Окружающие держались любезно, и мне даже удалось самым приятным образом порыбачить. Поскольку срочно требовалось средство передвижения, я приобрел «форд», который получил прозвище, а вернее, даже имя — Фанни. Машина стала полноправным членом семьи на целых десять лет. Изначально она представляла собой восьмицилиндровый двигатель мощностью 30 лошадиных сил, но прежний владелец установил четырехцилиндровый двигатель мощностью 15 лошадиных сил, который оказался не в силах конкурировать с передаточным механизмом. Однако все проблемы все-таки решались, хотя и не с первой попытки.
К тому времени, когда закончился наш ремонт, уже установилась зима, и мы присоединились в Байте к шестой флотилии. Моя прежняя флотилия, третья, прекратила существование в качестве действующего соединения восточного побережья. Наша плавучая база, корабль «Мэйдстоун», был прикомандирован к отряду эсминцев, а три оставшиеся субмарины распределены кто куда.
Два года мне пришлось прослужить под командованием столь динамичного командира, каким оказался Рукерс, и попытки адаптироваться к обычаям другой флотилии давались с трудом. Однако нас приняли гостеприимно и доброжелательно, хотя, конечно, сам Байт не всегда соответствовал общепринятым представлениям о приятном зимнем курорте. Зима у побережья Норвегии, с ее ненастьем и недостатком света, оказалась немногим хуже лета, которое отличалось своими неприятностями — в первую очередь к ним относились штилевое море и короткие ночи. Патрулирование, несмотря на скуку и неудобства, [178] все-таки было достаточно безопасным, если не считать риска наткнуться на камни при попытке двигаться поближе к берегу, воспользовавшись преимуществом зимнего короткого светового дня. Темнота, однако, заставляла уйти подальше в море. Зимой, даже днем, обзор в перископ оказывался затрудненным и ограниченным из-за волнения на море и снежных бурь. Поэтому период эффективного патрулирования на позиции оказывался коротким, а цели для атаки и погружения, соответственно, редкими.
Спасибо Гольфстриму — было вовсе не так холодно, как мы ожидали, хотя вода, перехлестывавшая через мостик, казалась почти ледяной. В тихую погоду на мостик залетала только водяная пыль, которая тут же замерзала. Из-за этого орудия становились бесполезными ледяными глыбами, а капитанский мостик покрывался коркой льда. Замерзали и бороды, хотя это и не приносило особого дискомфорта.
Все суда прижимались к берегу, и на фоне черных скал, запорошенных снегом, увидеть их было достаточно сложно. Фактически, чтобы что-то разглядеть в перископ, приходилось подходить к берегу на расстояние менее двух миль; а поскольку даже в погожие дни световой день продолжался не более пяти часов, успех действий во многом зависел от того, насколько рано вы успели подойти к берегу, — чем быстрее вслед за рассветом, тем лучше. На короткое время включались береговые огни, дающие вражеским судам возможность благополучно огибать мыс, но лишь иногда по чистой случайности это совпадало с нашими потребностями. В темноте следовало держаться подальше от берега. А утром, еще до рассвета, после того как всю долгую зимнюю ночь [179] приходилось бороться с ветрами и волнами, не зная своих точных координат, нужно было подбираться как можно ближе к невидимому берегу, чтобы максимально сократить дистанцию подводного хода при дневном свете. Тяжелое и хлопотное это было дело — подойти к крутому неосвещенному скалистому берегу, о котором эхолот очень неохотно предупреждал заранее. Поэтому каждый корабль, который удавалось потопить, доставался нам дорогой ценой. Слишком часто походы заканчивались ничем.
Однажды мне пришлось пережить столь же неприятную встречу с танкером, какую уже пережил однажды в других условиях — южнее, в Ставангере, и летом. Корабль неожиданно появился из снежного облака и, прежде чем видимость оказалась достаточной для залпа, также неожиданно пропал в следующем. Я напрасно потратил две драгоценные торпеды, выпалив их вслепую в то место, где мог находиться танкер. Должен признаться, что сделал это скорее от злости, чем в ожидании результата.
Хочу рассказать, каким интересным способом мы потопили вражеский корабль возле Стадлэнста, тем более что история эта имела интересное продолжение. Корабль огибал мыс в сумерках и как раз перед нашим залпом включил навигационные огни. Это оказалось грузопассажирское судно небольшого размера, поэтому я использовал одну из самых плохоньких торпед. Производство торпед еще не поспевало за потребностями, поэтому мы не брезговали старыми, которые уже оказались списанными для тренировок в мирное время. По какой-то причине старая боеголовка не сработала должным образом, раздался маломощный щелчок, корабль, хотя и остановился, тонуть [180] явно не собирался. Мы подошли ближе, чтобы прикончить его из пушки и таким образом сэкономить одну торпеду.
Прежде чем открыть огонь, я послал международный сигнал «Покинуть корабль» и с некоторым удивлением получил от весьма любезного и игривого норвежского капитана ответ по-английски: «Спасибо».
Пока мы ждали, чтобы шлюпки отчалили, орудийный расчет совсем замерз. У многих скандинавских кораблей названия написаны большими буквами почти посередине борта, напротив машинного отделения, и я отдал приказ оружейному наводчику Эпплтону целиться «в надпись» (writing).
Ему же послышалось, что я распорядился целиться в фонарь (lighting), и с меткостью аса он с первого же удара снес носовой фонарь правого борта. После нескольких выстрелов мы оставили корабль горящим и идущим ко дну, в то время как шлюпки, на которых, насколько я понимаю, находилось немало немецких солдат, шли к берегу.
Помню, в ту ночь разыгрался самый яростный шторм из всех, которые мне довелось увидеть. Высоко над нами из темноты надвигались огромные водяные горы, словно имея намерение поглотить лодку. Постоянно казалось, что мы не успеем справиться с одним чудовищем, чтобы достойно встретить следующее. Насосы работали без перерыва, не позволяя вытечь основному балласту. Нам требовалась вся максимальная плавучесть, которую мы могли получить. Но ведь субмарина, хотя она и вечно мокрая с головы до хвоста, представляет собой великолепное морское существо: как только нам удалось зарядить аккумуляторную батарею, мы тут же нырнули. При погружении в сильный шторм всегда существует [181] опасность повредить рубку, поскольку корпус подвергается мощным ударам еще до того, как успеет погрузиться на глубину. Проблема заключается в том, что необходимо точно выбрать единственно верный момент. Все прошло удачно, но я и сейчас помню, что даже на глубине 100 футов лодку все еще раскачивало. Обычно уже на глубине 50 футов вы не ощущаете волнения моря.
Через несколько лет я обедал с норвежским офицером-подводником в Блокхаузе; он прибыл на пассажирском пароходе, и я поэтому получил возможность поговорить с его капитаном. Этот капитан рассказал, как во время войны возле Стадлэнста его судно потопила британская субмарина, причем команде было предоставлено дополнительное время для эвакуации команды. В том случае я был уверен, что воздушного налета не будет, поскольку условия казались слишком неблагоприятными для самолетов, и дал команде судна это время. Поэтому, как оказалось через несколько лет, капитан Гаусдаль совершенно сознательно сказал мне тогда «спасибо».
Немногие из смертных, имея перед собой перспективу неприятной, нелегкой и довольно опасной шлюпочной «прогулки» в зимнем Северном море, в то время как их судно тонет от вражеского обстрела, способны найти время для человеческой вежливости, оценив риск, который другой берет на себя ради них.
Пока я разгуливал в Байте, мне пришлось пережить забавный случай — меня арестовали как германского шпиона и отправили в тюрьму в [182] Морпете. У нас с Марджори была в Байте небольшая квартира, и, когда я оказывался в гавани, мы обычно откапывали «фанни» из снега, чистили ее и отправлялись на прогулку по окрестностям. В этот день шел особенно сильный снег, и, припарковав машину, мы отправились в Морпет пешком по железнодорожной насыпи, поскольку только там можно было как-то пройти. В окрестностях Морпета мы миновали тюрьму, очень похожую на средневековый замок, и Марджори призналась, что с удовольствием заглянула бы внутрь. Мы купили батарейки для радиоприемника и искали, где бы перекусить и выпить по чашке чаю, когда с нами поравнялась полицейская машина, из которой вышли двое полицейских и стали допрашивать меня.
Вокруг нас собралась толпа, и молодой полицейский, явно считая, что задержал опасного агента и стремясь произвести впечатление на зевак значительностью происходящего, распалялся все больше и больше — на мой взгляд, уже перейдя рамки своих полномочий. Я предложил отправиться куда-нибудь в менее людное место и продолжить дознание там. Полицейским идея очень понравилась. Меня поместили на заднее сиденье полицейской машины между двумя бравыми молодцами, а Марджори посадили в автомобиль, идущий следом. И всего лишь через полчаса после того, как моя супруга высказала желание побывать в тюрьме, она оказалась там.
Будь я на самом деле шпионом, последнее, что я сделал бы, так это отрастил бороду. Но очевидно, в Морпете именно борода считалась отличительным признаком вражеского шпиона. Случилось так, что именно тем утром моя фотография оказалась напечатанной в популярной иллюстрированной [183] газете, и я подумал, что этот факт можно использовать для подтверждения моей полной невиновности, хотя на фотографии я был без бороды. Полицейские, однако, не сочли фотографию достаточно веским аргументом; только после того, как мне удалось дозвониться в Байт командующему флотилией подводных лодок Джорджу Филлипсу, я сумел доказать нашим доблестным стражам, что человек с бородой, открыто шагающий по железнодорожной насыпи на виду у всей округи, купивший батарейки для радиоприемника и сочиняющий историю насчет прогулки по занесенной снегом сельской местности исключительно для удовольствия, вовсе не является секретным агентом и вредителем. Расстались мы лучшими друзьями.
В марте два немецких линкора «Шарнхост» и «Гнейзенау», успешно завершив рейд в Атлантике, стали в Бресте. «Силайон» вместе с остальными лодками была отправлена патрулировать у Бреста. Это боевое дежурство моряки прозвали Железным кольцом. Даже несколько лодок старого типа «Н» были отправлены на усиление этого кольца.
Погода стояла отвратительная, и даже современным подводным лодкам типа «S» оказалось нелегко оставаться на перископной глубине; зачастую обзор ограничивался всего лишь следующей волной. В этих условиях кольцо оказалось бы малоэффективным, реши немецкие корабли выйти в море, но им предстояло остаться на месте в течение нескольких месяцев.
Корму субмарины постоянно накрывает волна. Особенно от этого страдали старые маленькие лодки типа «Н». Одна из них пропала в этом походе, и нет ни малейшего сомнения, что она [184] оказалась жертвой непогоды и морской стихии. «Снаппер», пережившая норвежскую кампанию, хотя к тому времени Билл Кинг уже покинул лодку, исчезла в феврале где-то у берегов Ушанта, и никакой видимой причины для этого не было. Считалось, что эта лодка также оказалась во власти моря и погоды. Эти события оставили «Силайон» единственной действующей субмариной из четырех типа «S», входящих во второй дивизион, которые шестнадцать месяцев назад отошли от берегов Мальты.
По сравнению с надводными судами субмарины обладают малой плавучестью. Больше того, общепринятой оказалась практика делать их плавучесть еще ниже — на случай необходимости срочного погружения. Достигалось это просто: всего лишь частично заполнялись водой балластные цистерны. При этом страдала остойчивость лодки, да и вообще она становилась не слишком надежным кораблем. После Железного кольца «Силайон» обрела базу в Портсмуте и оттуда несколько раз выходила в походы к берегам Бреста в ожидании немецких линкоров «Шарнхост» и «Гнейзенау». Чтобы сэкономить время, мы обычно шли по Ла-Маншу без погружения. Небо, как правило, покрывали низкие облака, и всегда существовала опасность налета немецких самолетов. Поэтому срочное погружение представлялось делом весьма проблематичным.
Пытаясь погрузиться во встречную волну, субмарина часто становится неуправляемой; волна подходит ей под носовую часть и пытается вытолкнуть на поверхность. В Ла-Манше преобладали юго-восточные ветры, а это означает, что далеко не всегда удавалось легко и быстро погрузиться, двигаясь вдоль Канала. Чтобы облегчить задачу, [185] я обычно «утяжелялся», то есть частично заполнял главные балластные цистерны водой. Из-за этого однажды едва не потерял «Силайон».
Юго-восточный ветер усилился примерно до четырех баллов, и я подумывал, не заполнить ли мне балластную цистерну. Но небо покрылось низкими облаками, так что самолет мы могли заметить прежде, чем он нас, поэтому я и решил немного подождать. Из предосторожности я стоял на мостике, держа одну ногу на крышке люка боевой рубки. Если бы волна стала захлестывать внутрь, люк можно было быстро захлопнуть — эта практика осталась от старых подводных лодок.
Неожиданно пришла волна, но «Силайон» на нее не поднялась. Она просто уткнулась в волну носом, и, прежде чем сообразили, в чем дело, мы оказались под водой.
Ногой я с силой толкнул люк, закрыв его, а сам ухватился рукой за стойку перископа. Вахтенные сделали то же самое. Однако Васко оказался застигнутым врасплох (на самом деле нашего штурмана, лейтенанта, звали Страуд, но на субмарине его величали в честь Васко де Гама, великого португальского мореплавателя). Его тотчас смыло за правый борт и отнесло к корме, но, к счастью, он успел ухватиться за свободный трос за стойкой перископа. Когда мы вынырнули после нашего незапланированного купания, Васко достаточно рискованно восседал на радиоизоляторе в самой дальней точке мостика. Этот случай научил меня больше не утяжелять лодку. Слишком большим оказался риск.
Моряк всегда должен ставить опасности морской стихии выше опасностей, исходящих от врага. Если бы мне вдруг не удалось тогда закрыть люк, «Силайон» больше никогда уже не всплыла. [186]
Патрулирование у берегов Бреста оказалось очень скучным делом, поскольку приходилось болтаться, ожидая выхода германских миноносцев, которые так и не появлялись. Цель могла также появиться или в виде немецкой субмарины, или же в виде какого-нибудь смельчака, прорвавшего блокаду. Сейчас я понимаю, что в каком-то смысле это оказалось для меня удачным стечением обстоятельств, хотя тогда я этого и не осознавал: норвежское лето 1940 года сбило с меня спесь, и вынужденная, изнуряющая скука оказалась прекрасным средством для укрепления нервов.
Подводник Регги Дарк, кавалер ордена «За боевые заслуги», еще в Первую мировую войну организовал подчиненным очень приятную жизнь в Блокхаузе, к тому же Марджори вместе с очень симпатичной подругой снимала домик недалеко от Фархема. Так что летом 1941 года в перерывах между походами я наслаждался жизнью — тем более что Шелли Роллз нередко брал меня с собой порыбачить на Итчен. Все это стало приятной интерлюдией между периодами подводной жизни.
Примерно в это же время мне очень повезло с составом команды на «Силайон». Впервые в качестве командира минно-торпедной боевой части на субмарины стали направлять офицеров резерва Королевского военно-морского флота. До этого подлодки считались пунктом назначения исключительно для профессиональных офицеров военно-морского флота. Мне по очереди достались два прекрасных моряка. Первым оказался Канада (капитан-лейтенант Фредди Шервуд, кавалер ордена «За боевое отличие»), который позднее стал моим старшим помощником на «Сафари [187] «. Со временем его сменил Тедди Янг (капитан Эдвард Янг, кавалер орденов «За боевые заслуги» и «За отличие»), который много и подробно рассказывал о «Силайон» в своей книге{14}. Эти двое оказались предвестниками новых традиций в службе подводного флота.
В качестве развлечения в однообразной патрульной жизни возле берегов Бреста мы превратились в романтическую бригаду «плаща и шпаги».
Однажды мы отплыли из Блокхауза с целым чемоданом денег (это были франки), с несколькими канистрами бензина, а также с запечатанными пакетами, содержащими приказы. Мне было позволено вскрыть пакеты лишь после выхода в открытое море, а помимо этого я получил инструкции в определенный день (а точнее, вечер), в определенное время, в определенном месте (у берегов Копкарно) связаться с определенным рыбацким судном.
Отчеты об этих операциях считались настолько секретными, что их даже не подшивали вместе с моими отчетами о патрулировании, поэтому я не смог освежить свои воспоминания и уточнить все детали. Помню, что рыбацкое судно должно было быть бело-голубым, с сигнальщиком на мачте. Мы, как положено, явились в нужное место и в нужное время, но, хотя вокруг было полно рыбацких судов, среди них не было ни одного бело-голубого.
Вскоре я заметил, что в некотором отдалении на мачту взбирается человек, однако само судно ни в малейшей степени не напоминало описанное нам. Мы погрузились и приблизились к нему. [188]
Всплывать оказалось достаточно рискованно, хотя уже и темнело, поскольку мы знали, что немцы имеют своих агентов на нескольких кораблях, чтобы контролировать деятельность рыболовецкого флота. А кроме того, некоторые из траулеров запросто могли оказаться замаскированными противолодочными кораблями.
Я решил рискнуть, и мы всплыли. Приветствовал корабль фразой-паролем на своем школьном французском и с облегчением услышал в ответ правильный отзыв.
Общаясь с бретонцами, я обнаружил одно важное преимущество. Оно состояло в том, что французский, по сути, был для них лишь вторым языком. В их интерпретации он казался мне совершенно понятным, так же как и мой французский — им. Размытые фразы парижан всегда ставят меня в тупик, в то время как они, кажется, вообще не понимают, что я говорю с ними по-французски.
Скоро мы поравнялись с судном, и я передал все, что требовалось. В обмен на свежую рыбу мы дали новым знакомым кофе и ром, а также забрали к себе на борт несколько человек — небольшую группу беженцев от гестапо. Эти люди рассказывали необычайно захватывающие истории о ходе военных действий и, без сомнения, были самыми доблестными героями.
Именно так я повстречал Даниэля, которому суждено было стать моим офицером связи в последующих миссиях. В то время ему разрешили называть только свое имя: он происходил из очень известной бретонской семьи, имевшей крупный бизнес по консервированию тунца. Нельзя было давать гестапо повод мстить родственникам тех людей, кто работал с нами. В действительности [189] же его фамилия была Ламанек, и позднее — уже после того, как он покинул нас для целой серии приключений, о которых я слышал рассказы, но которые сам не уполномочен описывать, — он стал известен своими романтическими секретными операциями. Как и немало других бретонцев — а они всегда отличались стремлением к независимости, — он не вошел в организацию «Свободная Франция», а имел поручение от Королевского военно-морского флота. Через три года, когда мы снова с ним встретились, он служил младшим лейтенантом во флотилии, которой я командовал.
Даниэль был более или менее предсказуем, поскольку выполнял секретные задания, но его товарищи нас удивляли. В команду входил польский летчик, уже в течение восемнадцати месяцев путешествующий по Европе, чтобы вновь включиться в военные действия. В Польше он бежал от русских и через Центральную Европу попал в Испанию, где угодил в тюрьму. Каким-то образом он сумел из нее выбраться, вступил во французское Сопротивление, а теперь должен был на «Силайон» попасть в Англию. Несомненно, Польша подарила миру самых отчаянных бойцов, возможно, лучших в каждой из воюющих группировок, поскольку польские батальоны сражались также и на немецкой стороне. Оказался там также французский летчик, столь же целеустремленный. Он хотел присоединиться к движению «Свободная Франция». Был и химик, в чьи задачи входило получать йод из морских водорослей. Следующий член команды имел менее интеллектуальное занятие — раньше, до того, как немцы присвоили себе эту функцию, он служил инспектором борделей в Бресте. [190]
Последний из названных героев в некотором смысле принес нам немало разочарований. Когда много мужчин, причем все разного возраста, с различным прошлым и самыми разнообразными интересами, вынуждены долго жить рядом, то существует только один предмет, представляющий собой общий интерес. В тесноте субмарины все оказывались необычайно дружелюбными — там никогда не находилось места для мелочной зависти, перебранок и ссор. Жизнь под водой разительно отличается от обычного человеческого существования. На субмарине за выживание борются все вместе. Единственные новости, которые туда доходят, — это обычные выпуски службы новостей, представляющие интерес лишь для отдельных энтузиастов политической или финансовой деятельности, а больше никого особенно не волнующие. Основу разговора всегда составляла вечная тема, интересующая всех мужчин. Поэтому вполне естественно, что все ожидали от инспектора борделей интересных и пикантных рассказов на волнующую тему. Он, однако, настолько устал от того дела, которое считал рутинной работой, что даже и представить себе не мог, что кого-то могут волновать скучные подробности.
Время от времени, когда в очередной раз заходил разговор о женщинах, он доставал фотографию жены. Она, конечно, была женщиной чрезвычайно красивой, но, несомненно, и столь же добродетельной — а этот факт понижал градус нашего к ней интереса почти до нуля.
Но на самом деле мы вовсе не были цинично равнодушны к нашим пассажирам. Они ведь оставили на берегу семьи, и их души постоянно точил страх за судьбы близких, к которым гестапо вполне могло применить свои грязные жестокие [191] методы. Больше того, им пришлось отказаться от всего, что могло напоминать о доме; и рисковали они всем на свете ради участия в войне, которую их страны уже проиграли. Такие люди, а вместе с ними и их семьи, стоят выше обычного уровня, занимаемого корыстным человечеством. Им нечего ждать — они готовы на жертвы ради идеала.
Выполнив нашу миссию, забрав пассажиров, мы продолжали бесконечное наблюдение за немецкими судами. Единственное, что вносило разнообразие в рутину жизни, — это частая перемена погоды да ночные фейерверки над Брестом, куда Королевские военно-воздушные силы регулярно, каждую ночь, доставляли свой груз. Эти патрулирования представляли массу времени для чтения, и я чрезвычайно добросовестно штудировал выпуски «Приказов адмиралтейского флота», которые тщательно собирал и во время предыдущего похода, и после него, в ожидании нынешнего. Эти маленькие сборники приказов еженедельно выходили, выпускаемые той бюрократической машиной, для которой они, по сути, представляли куда более значительный интерес, чем сам флот. Однако там имелся один приказ, сравнительно новый, который призывал всех, несмотря на естественное нежелание нападать на рыбацкие суда, топить таковые в том случае, если они действуют со стороны вражеского берега. Нам стоило огромных усилий блокировать побережье оккупированной немцами Европы, и поэтому казалось абсолютно нелогичным позволить им собирать урожай с тех тысяч миль побережья, которые они контролировали. Большая часть тунца — улова рыболовецких флотилий, действующих из портов Бискайского залива, — консервировалась и отправлялась [192] в Германию. Даниэль и компания не оставили нам сомнений в искренней верности бретонцев союзным странам, и в том, что они рыбачили на немцев, нельзя было винить их самих; они оказались в полном подчинении и не имели выбора. Существовал шанс, что если мы потопим хотя бы несколько рыбацких судов, то этим заставим немцев повысить их защиту до такой степени, что все дело окажется экономически невыгодным или же, по крайней мере, даст бретонцам повод саботировать.
Через пять дней скучного и однообразного патрулирования, приняв во внимание рекомендации сборника приказов, я решил скрасить монотонность жизни небольшим налетом на рыбацкие суда.
Тунцовые лодки представляли собой самые замечательные плавучие ялы: они имели возможность выходить далеко в Атлантику, за сотни миль от берега, обладая чрезвычайно ограниченным навигационным оборудованием. Но все же большей частью они концентрировались не дальше чем в сотне миль от берега, и во время наших походов редко когда несколько подобных суденышек не маячили у нас на виду. Они не имели на борту никаких навигационных огней, и необходимость обходить их обычно доставляла немало забот вахтенным офицерам.
Дело происходило тихой лунной ночью в июле 1941 года. Мы подошли к рыбацкому судну, приказали всем покинуть его и забрали к себе команду, для начала выяснив, хотят ли люди, чтобы их забирали. Рыбаки оказались необычайно дружественно и философски настроены. Они считали, что если для успешного ведения войны необходимо отправить их ко дну, то они с удовольствием пойдут ко дну. [193]
Когда мы топили следующее судно, совершили ошибку. Даниэль знал многие из этих судов и лодок по внешнему виду, а нам не хотелось уничтожать частную собственность рыбаков-одиночек; для крупного предпринимателя потеря оказалась бы не столь ощутимой. Команда того судна, о котором я сейчас рассказываю, не проявила особого энтузиазма в помощи военным действиям, поскольку имела долю в бизнесе. Забрав десять человек команды на борт, мы переправили их на другое судно, поручив им передать остальным рыбакам, чтобы все рыбацкие суда оставались в гавани: мы не имеем намерения их топить, но если они продолжат лов тунца, то будем вынуждены это сделать.
Преподав, как мы надеялись, урок рыбацким судам, мы переключили внимание на траулеры. Их, впрочем, оказалось не так уж и много. Считалось, что некоторые из них — это замаскированные противолодочные корабли. На следующий день мы выбрали траулер побольше, дождались, пока команда покинет борт, и потопили его. Несмотря на то что душа противилась уничтожению рыбацких судов, сам процесс потопления прошел очень забавно. На ярмарках всегда большим успехом пользуются соревнования по метанию кокосовых орехов и прочие состязания в меткости, особенно если при этом мишень ломается или разбивается. Стрельба по судам дает примерно такое же радостное чувство соперничества, как на ярмарке, только к нему прибавляется еще и искра опасности, которая придает всякому спорту настоящий интерес.
На этом траулере команда состояла из шестнадцати человек, не считая юнги, и, конечно, разместить их всех на подводной лодке было в немалой степени проблематично. Рыбаки выглядели [194] исполненными энтузиазма, и, прежде чем спуститься в лодку, каждый из них горячо жал мне руку. Бретонцам казалось, что хотя бы британские войска что-то делают, и это вселяло в них новую надежду. Капитан сообщил мне много полезной информации о минных полях и дозорах. Все происходящее вообще казалось ему удачной шуткой, поскольку изначально их судно принадлежало Британии, но потом каким-то образом было захвачено немцами. Вся команда достаточно сильно пропахла рыбой, и соседствовать с рыбаками оказалось довольно неприятно в условиях замкнутого пространства и ограниченности воздуха на подводной лодке. Конечно, их единодушный энтузиазм по отношению к Британии в целом и в особенности к самому факту потери судна просто поразителен: ведь это был последний день их плавания, пойманная рыба доверху заполняла трюмы, и каждый из них ожидал своей доли из того астрономического количества франков, которое эта рыба им сулила. Единственное, о чем наши гости искренне горевали, так это о потере двадцати пяти литров вина, оставшихся на борту траулера. Немцы забрали у рыбаков все лучшее вино, и они душевно страдали от того, что этот маленький запас пошел ко дну.
Рыбаков поразило, что у нас на лодке оказался белый хлеб, пусть к тому времени уже заплесневевший, а то количество сахара, которое они увидели, их и вовсе ошеломило. Все, что они слышали раньше, ограничивалось пропагандой, а сами они очень давно, да и то в малом количестве, видели и белый хлеб, и сахар, и кофе. Неудивительно поэтому, что они считали, будто у нас дела обстоят совсем худо. Они испытывали благодарность от подарков в виде тушенки, рома, [195] сахара и кофе. Как всегда, мы поинтересовались, не хочет ли кто-нибудь вступить в организацию «Свободная Франция», и, как обычно, желающих не оказалось. Очевидно, «Свободной Франции» недоставало хорошего офицера по связям с общественностью для вербовки бретонцев. На самом же деле, как мне кажется, один из наших пассажиров был агентом де Голля. А Даниэль работал непосредственно на бретонцев.
Очень скоро встала серьезная проблема: как нам отделаться от наших дорогих гостей; с одной стороны, они не имели ни малейшего желания идти с нами в Англию, а с другой — терпеть присущий им запах рыбы оказалось очень тяжело. Погода портилась, и сейчас, когда нам так остро понадобился какой-нибудь траулер, в поле зрения не оказалось ни одного: все исчезли, как по команде. Нам же предстояло уже на следующий день прекратить патрулирование. Однако вскоре после полуночи мы все-таки обнаружили небольшой траулер. Даниэль признал его безвредным, и мы подошли и потребовали спустить шлюпку. Погода стояла отвратительная, судно оказалось очень маленьким, поэтому его команда высказала вполне понятное нежелание это делать.
Стало очевидно, что ситуация требует лучшего владения французским языком, чем то, которым мог похвастаться я.
Я послал за капитаном потопленного нами траулера и объяснил ему сложившуюся ситуацию: если это судно не забирает с субмарины его самого и его людей, то они идут вместе с нами в Англию. Их выбор определялся страхом за судьбу семей; сами же они изъявили полную готовность сражаться с фашизмом и уверяли нас, что мы могли рассчитывать на их помощь и во время [196] оккупации. А до этого оставалось еще три года. Интересно, сохранили ли они свой энтузиазм до открытия второго фронта, то есть до высадки американских войск в Нормандии.
Капитан, выразив полное удовлетворение тем фактом, что погода не слишком плоха для траулера, выскочил наверх и начал объясняться по-французски весьма решительным тоном. Я помню, как он сказал, что «был потоплен англичанами...», и еще добавил, что, если они не подчинятся, с ними произойдет то же самое. Траулер подчинился моментально. Спущенной с траулера шлюпке пришлось сделать три рейса, и несколько раз ее едва не залило волнами, но зато в последний рейс она отплыла под громкие крики «Vive 1'Angleterre!» («Да здравствует Англия!»). Таким образом «Силайон» распрощалась со своими весьма галантными гостями.
В то время как бретонские рыбаки выражали бурный энтузиазм по поводу погружения на дно своих судов в интересах победы над фашистской Германией, их руководитель вовсе не выражал радости. Старый маршал Петен давно перешагнул тот возраст, когда какое-нибудь действие приносит радость. Мне сказали, что Петен передал Черчиллю свой персональный протест. Я не знаю, соответствовало ли это правде, однако в высших сферах действительно поселилась тревога. Макса Хортона допрашивали, какого черта одна из его субмарин свирепствует и портит отношения с Францией, да и много чего еще.
Макс вызвал своего штабного офицера по безопасности, офицера с блестящими способностями и обладающего энциклопедической образованностью. [197] Он даже знал о существовании сборника приказов и о данном конкретном приказе в частности, хотя больше, казалось, о его существовании никто и не подозревал. Моя репутация оказалась спасенной. Макс же признался мне, что его удивило не столько то, что я топлю рыбацкие суда, но то, что прочитал и выполняю письменные инструкции. Однако больше мне не следует этого делать, сказал он, имея в виду, что я не должен топить рыбацкие суда.
Несколько бретонских рыбаков, несмотря на угрожающую им опасность, отсутствие комфорта и потерю собственности, продолжали приветствовать нас криками «Да здравствует Англия!», в то время как море грозило поглотить их суденышко. Они наконец увидели хоть какие-то, пусть и небольшие, действия со стороны тех, на кого возлагали надежду в связи со своим освобождением. Но далеко в Лондоне военные, которые сидели в кабинетах и руководили действиями в стерильной атмосфере, совершенно далекой от плоти и крови человеческой натуры, рассматривали мои действия как удар по «сердечному согласию».
Я очень переживал, что и в наши уже не доисторические времена продолжает существовать непреодолимая пропасть между теми, кто правит, и теми, кем правят. В те дни, когда лидеры в политике еще оставались и лидерами среди своих людей, когда в битву вступали сами короли, они хорошо знали, о чем думают их люди.
Во время нашего следующего патрулирования Даниэль приехал в Блокхауз, чтобы присоединиться к нам. На побережье им занялся начальник разведывательного управления, и он периодически [198] исчезал и появлялся на транспортных судах адмиралтейства. Мы с ужасом увидели, что он одет в великолепный костюм, рядом с которым потрепанная одежда, которую мы носили в походах, выглядела еще хуже, чем была. По пути вдоль Ла-Манша нам пришлось зайти в Дартмут, чтобы забрать там автоматы Томпсона и другое снаряжение для движения Сопротивления, однако груз запаздывал. Меня пригласили на обед в военный колледж, и я взял с собой Даниэля. С огромным интересом он рассматривал картины с изображением морских баталий, которыми оказались увешаны стены колледжа, и в конце концов словно стал на якорь напротив одной, которую принялся рассматривать с восхищенным вниманием. [199]
Через некоторое время, не выдержав, я спросил его, что его так заинтересовало в картине.
Он ответил, что на ней побеждает французский корабль.
Здесь я сообразил, что практически в каждом сюжете британское судно уничтожает корабль, несущий на мачте французский триколор: так много мы прежде воевали с французами. Но вдруг на этой, единственной в своем роде, картине французский корабль действовал на равных, а возможно, и лучше, чем его противник.
И этот поход, и следующий, оказавшийся для меня последним на «Силайон», прошли ровно, без событий и приключений. Обслуживание партизан в Бресте служило единственным лекарством от монотонности ожидания немецких линкоров. Правда, в одно из наших дежурств у берегов Бреста я попытался напасть на немецкую субмарину — и это не было моей последней попыткой, — но мне никогда не везло с немецкими подлодками. В следующий раз, уже на «Сафари», я зашел так далеко, что выпустил по немецкой лодке две торпеды, но из-за неполадок в боеголовках они так и не взорвались; позднее мы узнали, что единственный вред, который они нанесли, это пара вмятин на корпусе вражеской субмарины.
Когда германский линкор «Бисмарк» был потоплен Британским королевским флотом, а сопровождающий его «Принц Евгений» уходил к французскому берегу, мы надеялись перехватить его. Мы не видели крейсер, но заметили немецкую подводную лодку; как обычно, она стала заметной, только подойдя совсем близко, — немецкие лодки плохо видны в перископ, разве что в спокойную погоду. Однако она заняла выгодную для нас позицию: мы имели вполне достаточно времени, [200] чтобы развернуться и нанести удар с относительно близкого расстояния.
Мы заняли позицию для атаки, и я передал показания шкалы перископа, по которым торпедисты могли рассчитать угол атаки. Угол атаки не соотносился непосредственно с такой небольшой целью, как немецкая подлодка, и нужно было умножать или делить полученные данные в соответствии с используемой техникой. Однако в расчетах произошла ошибка, которая запросто могла произойти: вместо того чтобы разделить число на два, его умножили на два. В результате получили расстояние прицела, равное 3200 ярдов. Я заметил ошибку, но не взял на себя труд сделать замечание по этому поводу; поскольку мы только начинали прицеливаться, я просто мысленно отметил, что расстояние равно 800 ярдам.
Однако мой первый помощник, не имея возможности видеть реальную картину в перископ, решил, что расстояние дано ему верно, и с облегчением вздохнул, считая, что имеет еще несколько минут, чтобы подготовиться. А тем временем лодка уже опустилась ниже уровня перископа. Бурная вспышка моего гнева мгновенно направила лодку вверх, но было уже слишком поздно. Противник ушел из поля зрения, пока мы находились ниже уровня обзора перископа.
Хотя мы на полной скорости развернулись, все равно в качестве цели для удара торпед нам досталась только удаляющаяся узкая корма. Таким образом, мы упустили предоставленный нам шанс.
Надо признать, что «Силайон» вообще не стала очень удачливой субмариной. Исключение составляла ее способность к выживанию. После того как меня уже сменил Джордж Колвин, «Шарнхост» и «Гнейзенау» наконец вышли из Бреста как раз во [201] время дежурства «Силайон». Существовало два маршрута, по которым они могли отправиться. «Силайон», как назло, выбрала ложный. После этого Джордж повел лодку к Мурманску, где ей удалось потопить один-два корабля, а затем, совсем изношенная, она была отправлена в отставку и служила тренировочной базой: свои преклонные лета субмарина провела в экзаменационных походах будущих командиров — до тех пор, пока в финале активной морской жизни ее не сменила «Сафари». Конец ей пришел в 1944 году, когда я служил командиром учебной флотилии. Я получил инструкцию затопить старую подлодку возле острова Арран, на подступах к Клайду. Там она служила целью противолодочным кораблям, отрабатывающим удары по погруженным субмаринам.
Я думаю, что подлодка «Стуржеон», переданная датчанам, оказалась единственной субмариной одного с нами типа «S», которая, как и мы, мирно закончила свои дни. Это были прекрасные лодочки, честно служившие на переднем крае в первые военные годы, в том числе и в почти невероятных условиях у берегов Норвегии.
Хотя я от всего сердца любил «Силайон» и целых три года командовал этой субмариной и в мирное, и в военное время, я куда больше огорчался из-за того, что приходится расставаться с людьми, с которыми служил, чем с самой видавшей виды лодкой.
Мне предстояло участвовать в постройке усовершенствованных подводных лодок типа «S». За два года до этого Рукерс собрал у всех своих старших офицеров с лодок типа «S» предложения о необходимом усовершенствовании конструкции их субмарин и направил на верфи людей, знавших и использовавших все их механизмы, для [202] того чтобы они помогли советами при конструировании новых лодок. По наивности я предполагал, что современные субмарины воплотят в себе все те новшества, о которых мы так мечтали, поэтому пришел в бурный восторг, узнав, что именно мне доверено выйти в море на первой из них. Но должен признаться, что она вновь воплотила в своей конструкции не мечты реального подводника, которому предстоит на ней воевать, а представление штабных мужей о том, что должен желать среднестатистический подводник.