Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 8.

Столкновение

27 июля 1940 года «Силайон» вышла из Розита в свой восьмой боевой поход. Погода стояла великолепная — весьма подходящая для прогулок на яхте, — как и на протяжении всего этого столь ужасного для наших субмарин лета. Пока мы продирались сквозь наши минные поля в Северном море, северное сияние демонстрировало нашим [155] взорам самые роскошные картины. Весь небосклон казался задрапированным огромным занавесом всех возможных цветов и оттенков, от розового до пурпурного, с искрами золота. Этот занавес качался и переливался по небу в бесконечном взволнованном движении.

Почему-то так случилось, что весь ужас того мрачного лета, стоившего нам половины флотилии, оказался забытым. Прозрачное море, без единой волны, чтобы спрятать нас от врагов, летающих в небе; безоблачное небо, так редко темневшее в тех северных широтах, чтобы послать нам спасительный щит невидимости, которого мы дожидались, чтобы зарядить батареи; непреходящая тревога о том, когда мы сможем подняться, чтобы пополнить запасы сжатого воздуха и провентилировать лодку — ведь люди дышали шумно, словно собаки, высунувшие языки, задыхаясь от углекислого газа и испарений; заунывно повторяющиеся призывы базы, взывавшие то к одной, то к другой лодке флотилии с призывом сообщить свои координаты, — верный признак того, что еще с одной из субмарин потеряна связь. Все эти трудности и неприятности сейчас выглядят как далекие и нереальные воспоминания. Ярким пятном в памяти остается красота норвежского берега тем летом. Возможно, природа, выставившая против наших подлодок все свои карты, решила вознаградить нас именно таким способом. А может быть, так казалось именно мне и именно тогда — в то время, которое я ни за что не хотел бы пережить вновь.

Оглядываясь назад, я вижу, что поистине наслаждался морской подводной войной, как полагалось профессиональному вояке; в Средиземном море получил столько волнений и напряжения от [156] большой охоты, сколько за огромные деньги не смог бы купить ни один миллионер.

Но для командира субмарины то лето 1940 года стало поистине кошмарным адом; мне кажется, что только двое из командиров наших передовых лодок, прошедших через то лето, сумели полностью восстановиться. Не буду говорить от имени Билла Кинга, но мне кажется, что он, как и я, уже никогда не стал тем командиром, каким мог бы стать. Некоторое время спустя, в Средиземном море, где условия для субмарин выглядели сравнительно комфортными, меня неоднократно критиковали за то, что дерзко всплывал среди бела дня в опасных водах, чтобы проветрить лодку. Я знаю, зачастую необходимости в этом не было, но я уже не мог подавить в себе глупую тревогу, что нас может застать врасплох недостаток воздуха. Тревога эта родилась именно у берегов Норвегии, когда основной заботой командира были не мины, не авиационные бомбы, не глубинные бомбы, не навигационные опасности, а воздух, которым дышат его люди.

Мы еще раз направились в пролив Скагеррак, и поскольку заслужили репутацию способных к выживанию ребят, то, что позднее обычно становилось достаточно сомнительной честью в походах, в то время рассматривалось как здоровое начало. Наши потери заставили нас вывести субмарины из этих вод, а сама идея состояла в том, чтобы вызвать тревогу в рядах вражеского противолодочного флота и таким образом заставить его распылить свои усилия, вместо того чтобы сконцентрироваться на Атлантическом побережье Норвегии, где ситуация казалась менее суровой и куда нам волей-неволей пришлось перенести наши подводные усилия. [157]

Переход через Северное море прошел без приключений и, как обычно, совершался по поверхности. Риск атаки со стороны вражеской авиации и подводного флота признавался умеренным, поэтому с нашими небольшими силами мы не могли позволить себе тратить время на медленный переход на глубине. Однако на третий день похода, видя норвежский берег, мы перешли в подводное состояние, хотя пока еще и не пересекали вражеские корабельные маршруты. Единственное, что напоминало о нашем пребывании во вражеских внутренних водах, — это все увеличивающееся число противолодочных кораблей. День казался спокойным, свободные от вахты люди спали, и все лампы и приборы, кроме самых важных, были выключены в целях экономии драгоценной электроэнергии. Тускло освещенная подводная лодка двигалась в тишине, нарушаемой только жужжанием приборов, контролирующих глубину погружения, да периодического характерного звука центробежной помпы, когда офицер наблюдения Боукер поднимал и опускал перископ.

Внезапно раздалась команда к погружению, и Боукер доложил мне:

— Немецкая подлодка всплыла за нашей кормой.

Через считаные секунды все уже были на местах; Сарл, ответственный за техническую готовность, проводивший у своих орудий день и ночь, приводил торпеды в боевое состояние; лодка тряслась и становилась на дыбы из-за резкого переложения рулей и дачи хода «полный вперед» — попытка быстро развернуть лодку и нацелить наши орудия прежде, чем вражеская субмарина, зеленый 500-тонный гигант, пройдет мимо. Она находилась [158] всего в 300 ярдах от нас: для ее экипажа этот день явно оказался счастливым.

В перископ я видел на ее мостике людей; они удалялись, и каждая минута приносила им все больше безопасности. Трудолюбиво и безумно медленно набегали на прицельной шкале градусы: почти на 180 градусов должна развернуться подводная лодка, а с ней и ее торпедные аппараты.

Если бы хоть один торпедный аппарат стоял у нас на корме или же мы имели бы хоть какое-нибудь из современных приспособлений, которые в то время были уже у всех подлодок, кроме британских, все прошло бы куда легче; но нам все еще приходилось разворачивать весь корпус лодки, чтобы нацелить торпедный аппарат в нужном направлении, а погруженная субмарина очень лениво слушается рулей, хотя «Силайон» в этом отношении была куда покладистее остальных. Немецкая подлодка всплыла в самой неудобной для нас позиции, а затем продолжила движение в самом неудобном направлении. И когда мы наконец-то развернулись, в поле зрения осталась всего лишь ее быстро убегающая узкая корма, в которую нам и приходилось целиться. И все-таки вражеская подлодка, пусть и стремительно удаляющаяся, стоила того, чтобы попытаться ее подстрелить. Торпеды пошли.

Через три минуты, когда стало ясно, что чудо на сегодня не запланировано и торпеды не попали в цель, «Силайон» всплыла на поверхность и ввела в действие свою артиллерию. Через несколько секунд вылетел первый снаряд, но его траектория оказалась слишком короткой. Взрыв раздался в 400 ярдах от нас, а это представляло собой лишь десятую часть необходимой дальности до вражеской лодки. Второй залп — и, несмотря [159] на вертикальную коррекцию Табби Кроуфорда, снаряды упали еще немного ближе.

Вопрос о неправильной наводке орудий отпадал. Эпплтон, орудийный наводчик, был настоящий Дик Мертвый глаз. Но у нас на борту служил новый наводчик — ведь то были дни, когда людей на флоте не хватало, и их приходилось брать буквально со стороны, и зачастую времени на их обучение отводилось совсем мало. В возбуждении первого боя парень забыл все уроки и инструкции и поставил прицел на 400 ярдов вместо положенных в данном случае и приказанных 4000 ярдов; поток проклятий с мостика уже не смог успеть стимулировать его разум до того, как вражеская подлодка ушла на глубину, очевидно, чтобы отпраздновать счастливый для себя и неудачный для нас день. В любом случае наши 3-дюймовые снаряды не нанесли бы ей серьезного вреда, но мы могли бы вывести из строя мостик или перископ или заполучить кого-то из ее офицеров — в те дни начала войны это имело бы исключительную ценность.

Той ночью знакомые черные силуэты плавучих мин напомнили нам, что мы снова входим в пролив Скагеррак. Казалось, что по какой-то причине все многочисленные мины, которые оторвались от минных полей каждой из воюющих сторон, собрались именно здесь. Согласно Гаагской конвенции, когда мины отрывались от полей и начинали блуждать, приводилось в действие устройство для их обезвреживания. Но даже если допустить, что враг подчинился правилам, прибор очень легко выводился из строя всякой живностью типа морской уточки, да и надо сказать, что обходить их было достаточно занятно. «Триумф» однажды наткнулся на такую [160] блуждающую мину, и она взорвалась у его борта, но — один шанс на миллион — он вернулся домой целым и невредимым.

В ту ночь небо впервые заволокло облаками и стало темно, так что вполне возможно было только тогда заметить небольшой бугорок в воде, когда ты уже на него наткнулся. Обычно, однако, их относило боковой волной, и мы с благодарностью махали им рукой.

Боукер, великий навигатор, ушел работать вниз, а я остался на его месте с правой стороны мостика, когда внезапно увидел мину по правому борту; по прихоти волн и течения она плыла прямо на нас. Мы ничего не могли поделать. Я автоматически скомандовал: «Полный вправо», чтобы избежать столкновения мины с кормой, но у лодки оставалось слишком мало времени на ответ.

Я невольно затаил дыхание, когда это отвратительное черное рогатое чудовище, заскрежетав по борту, ушло вниз, под корпус. Мина не взорвалась, так что, возможно, день этот оказался не совсем уж несчастным. Когда мина исчезла во мраке, я позволил себе снова начать дышать, с трудом сохраняя присутствие духа.

«Силайон» уже пережила период первой молодости и к этому времени давно нуждалась в технической поддержке, неся на себе последствия всех пережитых неприятностей и испытаний. Инженерам постоянно приходилось возиться над устранением очередных дефектов. Рецидив сбоя в главном электродвигателе, который за три месяца до этого едва не стоил нам провала на глубину при уходе из пролива Каттегат, сейчас заставил нас остановиться, а когда усталые люди наконец разогнулись после нескольких часов упорной борьбы с двигателем, начала показывать [161] свой нрав муфта на двигателе левого борта. Чтобы моряки не особенно скучали, вышел из строя и привод перископа, так что мы оказались перед нелегкой задачей протянуть новый привод сквозь труднодоступные участки вокруг силового цилиндра. Таким образом, два последних дня июля субмарина провела в состоянии практически полной неисправности. К счастью, вокруг нас все было спокойно, хотя во второй перископ мы видели обычные морские и воздушные патрули. Когда же 1 августа нам пришлось уйти на глубину из-за угрожающего нашей безопасности самолета, я подумал, что мы наконец можем хоть как-то действовать и маневрировать. Эта приятная мысль тут же улетучилась, когда во время погружения внезапно выяснилось, что люк боевой рубки отказывается задраиваться. Я знал, что первый помощник, Джон Бромидж, обязательно успеет закрыть внутреннюю крышку рубки прежде, чем вода пойдет в лодку, но все равно — затопленная боевая рубка и неизбежное повреждение электрооборудования казались более чем нежелательными. Я снова вскочил на мостик. Самолет нас еще не засек, поэтому я включил звуковой сигнал на всплытие. Чиф, как обычно, оказался на месте происшествия мгновенно. Компенсационные грузы, которые уравновешивали тяжелый внешний люк боевой рубки, находились в лодках нашего типа низко в обшивке мостика и соединялись с петлями длинными прутами. Это, несомненно, представляло собой явную техническую недоработку, которая в последующих моделях была устранена. А в нашем случае противовес оторвался и застрял в обшивке.

Я встретился взглядом с механиком Ривиллом в тот момент, когда он протискивался сквозь узкую [162] щель, через которую можно было добраться до обшивки. Оба мы прекрасно понимали, что если вдруг сейчас на нас пойдет самолет, то мне придется погружать лодку, закрыв внутренний люк рубки, и тогда он утонет, словно крыса в ловушке. Противовес скоро ответил на сильные удары и резкие, хотя и приглушенные, комментарии насчет правомерности и законности его появления на свет, и вскоре «Силайон» снова обрела полную способность погружаться.

В течение следующих двух дней, однако, ничего не произошло, и стало очевидно, что вражеский флот больше не использовал те маршруты, которые мы так старательно патрулировали. Но даже и в этих условиях отсутствие темноты и постоянное наблюдение с воздуха не позволяли регулярно заряжать батареи. На следующий день мы поменяли свои координаты, поскольку противолодочные корабли заметно активизировали свои действия, а одна группа из четырех кораблей явно вышла на наш след. Один из них больше часа кружил над нами, и, хотя мы старались производить меньше шума, он все равно что-то слышал. Прошло досадно много времени, пока нам удалось уйти от слежки. Несмотря на интенсивность вражеского дозора, цели отсутствовали, и на следующий день я решил двигаться прямо к берегу.

4 августа, рано-рано утром, «Силайон» с хорошо заряженной после нескольких спокойных дней аккумуляторной батареей, скрытая предрассветным туманом, направилась к берегу. Вскоре сквозь туман мы разглядели неясные очертания — это оказалось небольшое каботажное судно — и прибавили скорость с намерением атаковать. В этот момент вертикальный руль заело, и мы обнаружили, что [163] проскочили заметно дальше, чем нам того хотелось. Сильные парни ломами и проклятиями исправили положение, но время оказалось упущенным, и когда мы вернулись, куда следовало, увидели, что атаковать уже некого.

Мы продолжали движение вокруг небольшого острова с маяком на горе до тех пор, пока не оказались в нескольких сотнях, ярдов от пляжа. Взошло солнце, туман рассеялся, и настало великолепное ясное утро. На пляже стоял дом, и когда я осматривал через перископ берег, невольно задержал на нем взгляд. На втором этаже к окну подошла женщина, широко распахнула ставни и начала делать зарядку. Это была молодая блондинка, но что самое главное, одежды на ней не было совсем. Изучая свое прекрасное видение при полном шестикратном увеличении, я внезапно почувствовал, как вокруг меня наступила напряженная выжидающая тишина — все члены экипажа, конечно, решили по степени моего напряжения и концентрации, что я наблюдаю ни больше ни меньше, как за немецким Северным флотом.

В тот вечер вдоль берега крался весьма внушительный транспорт. Без сопровождения он представлял собой легкую цель и должным образом пошел ко дну с торпедой в машинном отсеке. А я все думал, смотрит ли на нас моя светловолосая красавица, а если смотрит, то получает ли от этого такое же удовольствие, какое я получил утром от созерцания ее действий.

Мы исследовали Манн-фиорд, о котором нам сообщили, что возле него сконцентрированы германские суда, чьи моряки отрабатывали высадку на берег. На самом деле фиорд оказался пустынным и тихим, и пару дней спустя мы уже патрулировали порт Кристиансанп. Справа на горизонте [164] внезапно показался дым, и мы бросились к приборам погружения. А вскоре на западе появился уже целый лес мачт.

Меня не раз спрашивали, какое чувство испытываешь при виде неприятеля. Для меня первая реакция всегда была такой же, как при трудностях плохо спланированной атаки; мои чувства ярко описаны в Библии. Я испытываю сильнейшее чувство товарищества по отношению к тем древним воинам, чьи кишки выворачивались наизнанку прямо в воду, желудок опускался куда-то до уровня нижних палуб, руки и ноги распухали и немели, и невольно в душе рождалась молитва, которую никогда бы не произнес вслух.

Думаю, что это и есть страх; страх той самой ответственности, которая, говорят, и превращает нас всех в трусов. Ты прекрасно понимал, что твой экипаж сделает все, о чем ты попросишь, но все их усилия, равно как и усилия тех людей, которые снабдили тебя этой мощной боевой машиной, закончатся ничем, если ты не сможешь правильно распорядиться всем, что тебе доверили. Это чувство никогда не возникало при охоте на нас, только перед атакой, хотя нечто подобное, хотя и в меньшем масштабе, я испытывал перед первым ударом в гольфе.

С первым же приказом приходила реакция. Возникало ощущение, словно после пережитого страха кровь приливала с удвоенной силой. Все вокруг прояснялось, чувства обострялись, и мозг начинал работать с повышенной уверенностью и оперативностью. Собственное «я» растворялось в азарте атаки.

Скоро «Силайон» уже на полной скорости шла наперерез конвою. Увеличивая скорость, приходилось уходить на глубину, в ином случае волнение [165] на поверхности воды выдало бы нас разведывательным самолетам. Через четверть часа, когда мы подошли достаточно близко, картина прояснилась. В колонне по правому борту находился большой транспорт с носом ледокола; по левому борту шло судно средних размеров, ведущее за собой еще одно — маленькое; а вокруг них неправильным эллипсом расположились семь эскортных кораблей. По два болтались в каждой четверти линии наводки — трудная завеса для начала боевой операции.

Мы все еще находились по левому борту от нашей цели, когда конвой вдруг изменил курс, пропустив нас вперед. Времени было достаточно, и положение это казалось весьма выгодным: теперь, куда бы они ни повернули, все равно прошли бы мимо нас на доступном расстоянии.

В 14.30 «Силайон» находилась в трех с половиной милях впереди конвоя, и следующие двадцать минут были потрачены на то, чтобы проложить путь сквозь боевой порядок кораблей, которые, как обычно, окружали основные силы.

В немецких эскортах было заведено время от времени сбрасывать глубинные бомбы; думаю, с целью напугать субмарины в случае их присутствия. Эту тактику любили использовать и итальянцы. На практике же получалось все наоборот — субмарина могла слышать разрывы этих бомб с большого расстояния, и это давало ей возможность перехватить конвои, которые в ином случае прошли бы незамеченными ниже линии горизонта.

Если не считать этого периодического грохота и рева глубинных бомб, все проходило достаточно спокойно, и в 14.53 мы благополучно миновали эскорт — а это всегда вызывало чувство облегчения [166] и удовлетворения. Хотя передвижение судов вновь поставило нас перед левой колонной, мы тихо шли под их носами, выбирая позицию для точного залпа по большому судну в правой колонне.

На этой стадии операции я записал в своем корабельном журнале: «Очевидно, что только сбой в торпедах может стать причиной неудачи».

Эта приятная мысль оказалась грубо опровергнутой в 14.55, когда враг неожиданно резко изменил курс влево, поставив нас слишком близко к своему левому борту, настолько близко, что стрелять стало невозможно. Мы не могли зайти справа, поскольку там был корабль эскорта, причем в самой неудобной для нас позиции; еще один зигзаг — и мы вновь оказались у его носа, хотя раньше уже прошли позади траверза.

С другой же стороны колонна кораблей по левому борту, чьи носы мы только что миновали, изменила курс влево, и сейчас мы находились в удобном положении для атаки с близкого расстояния, если, конечно, могли вовремя развернуться; сейчас мы стояли кормой к противнику.

Разворачиваться нам было и некогда, и негде — между колоннами едва виднелся зазор. Если бы мы значительно увеличили скорость, то этот вражеский эскорт немедленно нас засек; в то же время, если бы мы развернулись полностью и направили торпеды на левую колонну, это привело бы к неудобному градусу для прицела; пока бы мы развернулись, они могли уже почти миновать нас. И все равно, на таком близком расстоянии мы имели прекрасные условия для нанесения удара.

Во все времена достаточно неприятно оказаться в середине конвоя, совершающего активную [167] перестройку и постоянно изменяющего курс, но в проливе Скагеррак в это время года подобное положение казалось особенно опасным.

Весной таяние снега вызывало значительный приток пресной воды в соленые воды Скагеррака, и это создавало слой воды небольшой плотности, распространявшийся немного ниже глубины, которую захватывал перископ. Субмарина могла лежать на плотном слое{12} ниже этого так, словно лежит на дне. Если же вы хотели уйти еще ниже, то, чтобы миновать этот плотный слой, должны были взять на борт дополнительно шесть тонн балластной воды. А это означало, что в случае необходимости субмарина не могла быстро уйти на глубину и теряла единственный способ защиты, если вражеское судно внезапно поворачивало и угрожало столкновением. Риск тарана постоянно присутствовал в случае атаки с прикрытием, особенно если вы проводили лодку сквозь линию охраны на глубине работы перископа.

Я предвидел эти трудности и приготовился к ним; мы оснастили «Силайон» предохранительными тросами, которые не дали бы основным противоминным тросам обмотаться вокруг винта в том случае, если бы они оказались порванными, а это вполне могло произойти, если бы при столкновении мы потеряли тумбы перископа.

Крайне неприятное ощущение возникало при тяжелом повороте неподатливой лодки под всеми этими болтающимися вокруг кораблями, тем более что в итоге мы вовсе не получали гарантий удобного и удачного выстрела. На этот раз, однако, мы располагали одним устройством, которое могло помочь. Наши торпеды могли быть установлены [168] таким образом, чтобы повернуть на 90 градусов, не больше и не меньше, после того как они выйдут из трубы торпедного аппарата, избавляя нас от тяжелого труда по развороту самой лодки. Если бы система работала, это было бы величайшим благом. Однако офицеры смотрели на нее с большим подозрением: они знали, что наши торпеды не любят двигаться прямо, а уж о том, чтобы повернуть их на заданный угол, и говорить нечего. А если это так, то вы не могли рассчитать и угол прицела.

«Девяностоградусный», как его прозвали, не снискал популярности у практиков, а скоро оказался отвергнут и всеми остальными; но в то время канцелярские ученые мужи, существовавшие в мире бумажных инструкций вдалеке от реальной жизни, смотрели на него сквозь розовые очки. Поступил циркуляр, указывающий, что «девяностоградусный» должен применяться.

Если следовало построить для этого прибора декорации, то они уже были готовы. Война еще находилась в своей первой стадии, мне еще предстояло приобрести то циничное отношение к нашим торпедам, которое пришло с опытом. Я думал, что, возможно, зря не доверяю торпедам, тем более что приказано прибор использовать. Но вина за то, что я сделал это, равно как и ответственность, полностью лежала на мне; командир субмарины имеет беспрецедентную возможность использовать «слепую» тактику, впервые примененную величайшим из моряков — лордом Нельсоном. Но этот путь казался также очень заманчивым выходом из сложившейся ситуации, поэтому я и решил пойти по нему.

Мы оказались между двумя колоннами, представлявшими собой цели, носом к правой из них, [169] но слишком близко, чтобы стрелять. Колонны находились на расстоянии примерно трех кабельтовых, то есть 600 ярдов, друг от друга. Это кажется хорошей дистанцией, но на море, к сожалению, оставляет мало места для маневра. Резкий разворот на левый борт удерживал нас внутри линии продвижения нашей первоначальной цели; и когда она прошла мимо, на расстоянии меньшем, чем длина «Силайон», мы легли на параллельный курс. Мы прицелились и выстрелили по головному транспорту левой колонны, под углом 90 градусов влево.

Едва торпеды ушли, мной внезапно овладело дурное предчувствие: эти отвратительные создания ни за что не послушаются приказа. И все-таки расстояние казалось оптимальным. Наверняка просить у судьбы точного удара — не значит искушать ее. На всякий случай я решил все-таки немного развернуть корпус лодки, чтобы в случае необходимости иметь возможность выстрелить еще раз, на этот раз прямо.

Наверное, к этому времени следы торпед уже выдали нас; один из самолетов прикрытия мог появиться с минуты на минуту, и, чтобы развернуться, мы погрузились ниже перископной глубины. Мы смогли уйти вниз всего лишь на пару футов, прежде чем почувствовали плотный слой, и это оказалось во благо.

Минуту спустя, когда ни один звук удара торпеды о цель не развеял моих дурных предчувствий, я приготовился ко второму залпу. Однако один лишь быстрый поворот перископа по кругу заставил отбросить все мысли об атаке. Маленький транспорт, второй в колонне левого борта, перешел на правый борт и двигался на нас.

Он был уже почти над нами. [170]

Мы представляли собой очень удобную для него цель прямо по ходу с правой стороны. Необходимо было срочно уйти на глубину, под судно, но, чтобы это сделать, мы должны были пройти сквозь плотный слой воды.

Услышав приказ о погружении, Джон Бромидж стал срочно заполнять все балластные цистерны, в то время как я повернул вертикальный руль направо и машинным телеграфом дал команду «полный ход» левому электромотору и «стоп» — правому, чтобы постараться развернуться как можно скорее. Мы почти успели все сделать, но я увидел в перископ красноватое днище корабля, надвигающееся на нас; было видно даже, как из разболтавшейся заклепки сочится ржавая вода; затем раздался скрежещущий скребущий звук, объектив перископа почернел, лодка угрожающе накренилась на правый борт, зависнув в таком положении на бесконечные несколько секунд, в то время как люди ухватились кто за что мог, чтобы не упасть на палубу. Винт корабля проскрежетал, но лодка сумела-таки выпрямиться. Мы попали под таран судна, но первый помощник все-таки сумел опустить нас на глубину. Нам повезло в том отношении, что к моменту удара мы уже достаточно развернулись, и столкновение прошло по касательной. Обшивка корпуса не пострадала.

В самой субмарине ничто не говорило о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее; все занимались привычными делами, и, как всегда, дел этих было невпроворот. Пройдя сквозь плотный слой, с тоннами балластной воды в цистернах, лодка продолжала опускаться, словно свинцовое грузило на удочке. Ранние модели лодок типа «S» предназначены были выдерживать давление [171] на глубине примерно 200 футов, хотя на самом деле им оказывались под силу куда большие нагрузки. Стояла задача остановить субмарину вовремя, чтобы ее не раздавило давлением воды; следующие несколько минут оказались наполненными пыхтением и вздохами балластных цистерн, из которых откачивали воду.

И тут с ревом и треском начали рваться глубинные бомбы, заставляя лодку сотрясаться от ударов. Нам эти бомбы были неприятны тем более, поскольку мы еще не знали наверняка, остался ли корпус невредимым после недавнего столкновения. Но налет оказался коротким и лишенным упорства. Скорее всего, враг решил, что уже отправил нас на дно.

Мы крадучись пробирались на глубине 230 футов; тяжелый слой воды, который так смущал нас раньше, теперь надежно защищал субмарину от немецких гидрофонов.

Проходили часы, и наконец шум винтов охотящихся за нами вражеских кораблей затих вдалеке. Пришло время подняться на поверхность, определить повреждения и устранить неполадки, если таковые обнаружатся. Мы знали, что обоим перископам пришел конец; скорее всего, люк боевой рубки открыть не удастся; однако несколько нервозное исследование рубки показало, что она все-таки осталась цела. Если мы не могли пользоваться люком на боевой рубке, значит, должны были использовать орудийный люк. Однако он находился глубоко внизу, и поэтому пришлось бы откачивать основной балласт, то есть полностью оказаться на поверхности и на протяжении долгих минут служить легкой добычей и для самолетов, и для какого-нибудь затаившегося эскортного корабля, терпеливо поджидающего нас на поверхности. [172]

Часы показывали 23.00, смеркалось, а сумерки — это самое большее, на что можно было надеяться даже в августе. Акустик, который получал от своих несовершенных приборов на удивление точную информацию, отрапортовал об отсутствии опасности, и мы всплыли.

Я отогнул зажимы без малейшей надежды на успех, и вдруг, к моему удивлению, люк боевой рубки открылся в ответ на упавшее давление в лодке. Над головой показалось небо, вокруг никого, но мостик разрушен до основания. Поднялся ветер, море волновалось, вяло покачивая лодку. Обе перископные тумбы, отлитые из бронзы, сломались, и перископы согнулись под каким-то странным и неуклюжим углом. Сетеотводящий трос оторвался от мостика, но зацепился за обломки второго перископа, который при столкновении оказался выше. Прочный, но достаточно гибкий, он не отвалился, но болтался, потеряв опору, в то время как тяжелая стойка, сейчас свисающая на тросе, сломалась и била о корпус мостика. У самого мостика поврежденной оказалась лишь верхняя часть. Однако для любого стоящего на мостике опасность исходила от командирского перископа, который раскачивался в сильную волну и грозил разнести на куски боевую рубку.

Первым делом нужно было укрепить командирский перископ, мы не могли опустить его в таком состоянии. Канаты и такелаж рвались, словно бумажные бечевки, постоянно вырываясь из рук старавшихся приручить их людей. В конце концов нам удалось с помощью тросов и канатов закрепить перископ и повернуть лодку так, чтобы обуздать дифферент на корму.

Операция проводилась с повышенным энтузиазмом, поскольку мы находились на поверхности [173] совсем близко к вражескому берегу, с разряженной батареей и, судя по всему, оставаясь объектом вражеской охоты.

Тумба перископа все еще раскачивалась, словно гигантский маятник. Сетеотводящий трос пришлось, словно лассо, зацепить за борт лодки. Необходимо было его разрезать. Пилить тяжелый стальной зазубренный трос, к тому же постоянно дергающийся, — нелегкая задача. Тем более, что приходилось сидеть среди обломков оборудования, одной рукой удерживаясь в достаточно неудобной позе, а другой держать пилу. Люди посменно, по пятнадцать минут, работали, в то время как двигатели изо всех сил накачивали амперы в севшую батарею. И даже в таком режиме мы успели отпилить только одну стренгу, когда потребовалось срочно уходить на глубину.

А тем временем старшина-телеграфист укрепил аварийную антенну и запустил в действие передатчик. Мне предстояло доложить командованию, что наше дальнейшее боевое дежурство невозможно и мы идем домой.

В то время книга кодов содержала слова и фразы, которые можно было представить единой группой, но любое слово вне этого ограниченного лексического списка должно было произноситься мучительно долго: каждую из букв предстояло описывать соответствующим словом. Больше того, чем длиннее сигнал, тем легче врагу запеленговать нас и открыть охоту, поэтому мы старались максимально сократить передаваемую информацию. Существовали специальные отряды для сопровождения на базу поврежденных лодок, но я хотел передать, что у нас все в порядке и мы не нуждаемся ни в эскорте, ни в воздушном прикрытии; пусть все верят, что мы абсолютно счастливы. Шифровки для [174] слова «счастливый» не существовало, однако в географической секции имелась шифровка для названия порта Байт. А это по-английски звучит почти как «веселый», поэтому я и передал «Blind but Blyth» — «Слепы, но веселы». Эта моя фраза повергла в ужас Репа, которому пришлось ее дешифровать. А Макс Хортон получил информацию, что мы движемся в Байт, а не в свой порт приписки, и это означает, что нам срочно нужно укрытие. К счастью, Макс сразу понял мой достаточно слабый каламбур и расшифровал информацию правильно: мы хотим передать, что нет необходимости волноваться за нашу судьбу.

На самом же деле одна, но очень реальная тревога у нас присутствовала. В следующую ночь она улеглась, и нам удалось полностью устранить все неисправности, мешавшие дальнейшему движению. Однако я искренне благодарен тому счастливому дню, когда прочитал, как во время Первой мировой войны на субмарине сетеотводящий трос отнесло льдом, и он зацепился за винт. Это навело меня на мысль поставить предохранительные тросы, и именно они сейчас не давали сетеотводящему тросу обмотаться вокруг наших винтов.

Конечно, куда лучше, будь эти тросы сделаны из более тяжелой проволоки и не выгляди они такими тонкими и изношенными. Я с тревогой наблюдал за ними, но они исправно выполняли свою работу; последний из них окончательно протерся, лишь когда мы шли уже вдоль пирса в Южном Куинсбери. Тогда сетеотводящий трос намотался вокруг винта, и я самым постыдным образом воткнулся в пирс, добавив ко всем ранам, портящим красоту «Силайон», еще и разбитый нос.

Когда мы вернулись, нас встретил Рукерс, командующий флотилией. Я испытывал колоссальную [175] тревогу и страдал от дурных предчувствий. Я допустил столкновение и подверг опасности вверенное мне судно; вывел его из строя в то время, когда флоту требовались все наличные субмарины. Надо мной угрожающе маячила перспектива военного трибунала или в лучшем случае сильнейшее недовольство палаты лордов. Но Рукерс встретил меня чрезвычайно радушно; больше того, я обнаружил, что мы стали героями прессы; огромное уважение и почет вызвал тот факт, что мы вслепую привели лодку домой: это рассматривалось как истинное чудо мореплавания.

На самом же деле отсутствие перископов не играло важной роли; оставалась еще часть мостика, вполне достаточная для штурмана, — она давала ему возможность определять по звездам наши координаты с характерной для него безошибочной точностью. И все равно, даже имея исправные перископы, приходится подниматься на поверхность, чтобы осмотреться.

Итак, мы внезапно почувствовали себя истинными героями, а дополнительная порция славы досталась нам после того, как Черчилль именно в это время представил парламенту достижения нашего подводного флота, несмотря на многочисленные печальные потери субмарин. Главнокомандующий британского флота, адмирал сэр Чарльз Форбс, невзирая на свои многочисленные обязанности, нашел время превознести наши достоинства в следующих выражениях: «...в несении их боевого дежурства непосредственно у вражеских берегов и в успешном выводе поврежденной субмарины из зоны военных действий они показали себя истинно достойными высочайшей чести. Если в это трудное время, когда мы глубоко переживаем потерю нескольких наших самых успешных субмарин, нам [176] нужна моральная поддержка для укрепления духа и веры, то именно «Силайон» сумела нам дать ее». Все события, о которых я рассказал, помогли восстановить чувство собственного достоинства командира «Силайон», но тем не менее я так и не могу избавиться от разочарования и даже отвращения при одной лишь мысли, что мы не сумели сохранить лодку в боевом состоянии. Это правда, что капитан Уорнер, благосклонный историк действия субмарин во Второй мировой войне, позднее рассказал мне, что на самом деле мы столкнулись с судном. Возможно, из-за какого-то фокуса морской акустики мы не слышали самого удара или же приняли его за взрыв глубинной бомбы. Возможно также, что тот самый «девяностоградусный», который и без того принес так много неприятностей, был в данном случае обвинен совсем незаслуженно{13}. Но все-таки я не думаю, что такое могло случиться. С той несовершенной системой регистрации фактов, которой мы обладали, невозможно непосредственно, а тем более верно связать каждую потерю и повреждение с какой-то конкретной атакой, а конвой возле Кристиансанна навсегда останется для меня одним из тех, которые закончились очень печально.

Дальше