Часть 1

27 июня 1942 года 36 американских и английских транспортов, нагруженных до предела танками, самолетами и другими военными грузами той эпохи, вышли из Исландии. Два повернули назад. В результате с кораблями сопровождения встретились 34 транспорта. Их построили, охватили кольцом охранения, и семнадцатый русский конвой, занимающий площадь Гайд-парка, двинулся в путь. 23 транспорта и все, что они несли, теперь лежат, разломанные и искореженные, на дне холодного Баренцева моря далеко за Полярным кругом. Только 11 добрались до цели. Уинстон Черчилль назвал PQ-17 одним из самых мрачных эпизодов войны на море. Президент Сталин спрашивал, знает ли британский флот, что такое честь.

Если изучать историю наших островов, не способных прокормить себя, то станет ясно, что мы до сих пор живем здесь и говорим на том же языке, благодаря бесчисленным конвоям, которые мы провели сюда за многие века. Так что же было не так с этим?

Несмотря на все, что было написано и сказано о конвое PQ-17, примерно через 27 лет все это снова было вытащено наружу. На этот раз материалы подверглись тщательному изучению в суде. В очередной раз задавались все те же вопросы: «А каковы факты? Что произошло в действительности?» [295]

К этому времени в живых осталось не так уж много людей, которые определяли судьбу PQ-17 в море или на берегу. Им пришлось порыться в памяти. Все письменные приказы и рапорты были раскопаны в архивах. Наиболее важными являлись радиограммы. Это был тот самый каркас, на который опирались многочисленные события. Радиограммы сформировали, отправили PQ-17, они им руководили, они его в конце концов убили. Сохранились ли они?

В начале 1950-х годов я лично отправился на охоту в архивы Адмиралтейства, разыскивать материалы для книги по организации радиосвязи на море. Груды материалов, относящиеся только к периоду Второй Мировой войны, весили более 200 тонн! Через пару лет, когда Королевский Флот сильно усох, а историки и биографы Больших Шишек слизали все сливки, началось прореживание архивов, вовсю заработали печи. Монбланы бумаг постепенно становились все ниже, освобождались площади для туалетов и подземных автостоянок. Сегодня больше не существует сигнальных журналов. Исчезли все живые свидетельства — радиограммы, флажные сигналы, сообщения семафора, исчезли почти полностью, оставив только клубы дыма.

Но к счастью, когда министерство обороны решило заняться историей конвоя PQ-17, выяснилось, что почти все сигналы, относящиеся к нему, сохранились, за исключением нескольких маленьких пропусков, образовавшихся в годы чистки. Поэтому оставшегося вполне достаточно, чтобы воссоздать канву событий.

Итак, 26 января 1970 года в 10 утра началось заседание в судебной палате № 8 Верховного суда, отдела Королевской скамьи{1}. Предстояло разобраться в деталях последнего путешествия 23 торговых судов, которое происходило 30 лет назад. Также предстояло выяснить, является [296] ли клеветнической и фальшивой подборка документов по данному делу — собрание радиограмм, которое называлось «Папка 11».

В этот момент вы можете подумать, что после моих печальных переживаний, связанных с этим конвоем, после множества книг, вызывающих в памяти жестокие дни, после этого суда ни к чему ворошить прошлое. Достаточно. Зачем писать что-то еще?

Я никогда не был специалистом в области связи. Во времена моей службы сигналы означали то, что в них говорилось, или свод сигналов разъяснял, что они говорят. Но Папка 11 зачаровала меня. Она унесла прочь все воспоминания и вернула к жизни часть операции, как будто все это происходило заново, причем никто не может сказать, чем же все кончится. Собранные воедино все радиограммы приобрели первоначальное значение с такой яркостью, что я не мог сопротивляться. Вот зачем я сделал это.

Огромные кучи других папок были представлены судье, присяжным, прокурору, адвокатам, тяжущимся сторонам. Выделенный мне стол для бумаг находился между первым рядом кресел и кафедрой судьи, чтобы до него можно было добраться побыстрее. На нем валялись пачки увязанных бумаг, причем многие так и не были развязаны. Вот на это уходят силы и средства, выделяемые судам.

Еще одна подборка документов, Папка 18, состояла из 54 машинописных страниц. Текст занимал на каждой не более четверти листа, но это, похоже, никого не волновало. На синей обложке было написано: «Показания капитана 1 ранга Брума». Первый лист был озаглавлен: «Вызван (пробел) Джон Эгертон Брум (пробел) для дачи показаний...»

Далее следовала сухая бесцветная биография, которую я был вынужден написать, чтобы дать суду официальную информацию о себе, и я не намерен повторять ее здесь. Она была начата, когда началась, и закончена 23 августа 1968 года, когда было опубликовано обвинение. (Ему [297] потребовался 1 год 5 месяцев и 1 неделя, чтобы добраться до судебной палаты № 8.) Каждая страница показаний завершалась фамилией Джон Эгертон Брум. Лишь на последней, 54-й странице, было добавлено: «Закончено».

Кое у кого из нас родители были в веселом состоянии духа, когда крестили своих детей. И дети позднее резко используют средние имена. Иногда я вспоминаю, что означает это самое «Э», но никто и никогда не обращался ко мне «Джон». Это меня пугает. Да, меня действительно окрестили Джоном, но потом всегда звали Джеком. Эти имена не являются уменьшительными одно от другого, они не являются синонимами. Кто пойдет у мадам Тюссо любоваться на Джона-Потрошителя? И кто будет путешествовать от Лендз Энда до Джек-о'Гротса? Вообще, когда я слышу «Джон», то непроизвольно оглядываюсь.

Джон или Джек, но кое-какие страницы в этих показаниях заслуживают того, чтобы посмотреть на них. Они отмечают дорогу, которая в конце концов привела меня к PQ-17.

Я родился в 1899 году в Сиэттле, штат Вашингтон, США. Перед тем как я родился, мой отец заболел тяжелой формой золотой лихорадки и ринулся на Клондайк. Все, что он оставил после себя, — это я. В 1906 году, уже прожив в Штатах достаточно долго, чтобы при необходимости баллотироваться в президенты, я эмигрировал и в 1914 году поступил на службу в Королевский Флот. Для этого пришлось выдержать экзамены, пройти медицинскую комиссию, а затем ждать, затаив дыхание. И вот я получил первый флотский сигнал, для меня гораздо более важный, чем все сигналы Нельсона вместе взятые. Он пришел в виде телеграммы, полученной за 2 дня до того, как результаты экзаменов появились в газетах. В телеграмме было написано: «Поздравляю вас с успехом сына. Джив». Сэм Джив был известным чиновником морского ведомства, который вел наши экзаменационные ведомости. Адресуя поздравления не нам, а нашим родителям, [298] он проявил искру гения. С этого момента я надолго оказался привязан к его фирме.

В 1914 году я был направлен в морской колледж Осборн. Ранее там размещались конюшни королевы Виктории, и лошади болели конъюнктивитом. Я сразу продемонстрировал свою верность короне, подцепив ту же самую болезнь. А когда началась война, нас сначала отправили в Дартмут, а потом в море.

Мне тогда было 16,5 лет, и служба на старом угольном дредноуте «Колоссус» показалась мне довольно тяжелой. Мы были «сопляками» и стояли на самой нижней ступеньке лестницы. В этом возрасте приходится подчиняться решительно всем, и слово «дисциплина» у нас ассоциировалось с болью. Примерно 20 мальчишек были загнаны в стальную коробку, названную кают-компанией младших офицеров. Там мы учились жить вместе, терпеть, когда старшие по возрасту и званию вымещали на нас свое раздражение, уважать обитателей офицерской кают-компании.

Хотя еще месяц назад в Дартмуте мы были старшим курсом, здесь мы моментально скатились вниз.

Когда мое отделение прибыло на «Колоссус», нам дали обычные 24 часа, чтобы «подвесить койки». А после этого у нас уже не было времени вообще ни на что. В море мы постоянно были связаны вахтами: или несли вахты, или были подвахтенными. И вдобавок страшно мучились от морской болезни. После возвращения в гавань мы превращались в шахтеров в угольных ямах. Мы выползали оттуда черные, голодные и уставшие. В гавани мы продолжали нести вахты, гоняли шлюпки и ходили в школу. В случае проступка нас отправляли в кают-компанию с запиской от офицера к суб-лейтенанту, исполнявшему роль инквизитора. В записке обычно говорилось, что юный джентльмен нуждается во внушении. Это означало дюжину горячих по заднице с помощью связки кордита, извлеченной из 305-мм картуза. Например, я в течение недели получал по 6 горячих ежедневно за то, [299] что во время приема гостей закурил без разрешения сублейтенанта.

Огромный Гранд Флит базировался в Скапа Флоу. На кораблях были заперты тысячи зрелых мужчин, изголодавшихся по женскому телу, а вокруг не было никого, хотя бы отдаленно похожего на женщин, если не считать ленивых овец. Это создавало массу проблем, особенно для молоденьких розовощеких гардемаринов. Один из нас, как я помню, пытался отбиться, демонстрируя обручальное кольцо. Другой херувимчик втайне сколотил недурное состояние, хотя продолжал уверять своих товарищей, что его невинность не пострадала. Мы прозвали его Попрошайкой. Даже я, конопатый и грубый, получил наручные часы от лохматого инженер-лейтенанта. Однако он покинул корабль раньше, чем мы перешли к физическим упражнениям, оставив мне часы на память.

Но мы были веселыми, неугомонными юнцами. Наверное, это прозвучит странно, но наша жизнь была не такой уж скверной. Мы довольно быстро избавились от первых страхов. Теперь мы могли посмеяться вместе с вахтенным офицером, ругательства старшего офицера после угольной погрузки звучали как музыка. И надо сказать, что могущество флота, на котором мы служили, все-таки внушало трепет. Вынужденное половое воздержание никого из нас серьезно не подтолкнуло к гомосексуализму. И даже несколько парней, которые начали пользоваться пудрой и духами, вскоре отослали их своим подружкам.

Командиром «Колоссуса» был не кто иной, как Дадли Паунд. В 1942 году, когда PQ-17 двинулся в поход, он был Первым Морским Лордом. Я совершенно не помню его по службе на «Колоссусе», но я любил его бульдога.

Я все еще считался салагой, когда кончилась Первая Мировая война. Вместе с Гранд Флитом мы вышли в море, чтобы принять капитуляцию германского Флота Открытого Моря. Я следил за этой церемонией с фор-марса нашей старой галоши, привязанный к носилкам [300] после столкновения во время матча по регби. Увы, но следующий поход наш старый линкор совершил уже на разделочный завод.

Я промаршировал вместе с другими по случаю победы через Лондон, напился вдрызг, свалился в Серпентайн и отправился служить на эсминец «Вивейшес».

Последовали восхитительные каникулы на Балтике. В Финском заливе мы имели время от времени стычки с зарождающимся советским флотом, который тогда базировался в Кронштадте. 20 лет спустя этот флот стал нашим законным союзником. Мы меняли табак из корабельной лавочки на янтарные ожерелья и флиртовали с русскими дамами, которые казались нам просто очаровательными. Когда наши запасы иссякли, мы стали набивать жестянки из-под табака сушеными чайными листьями, наверх укладывая тонкий слой табака. Чтобы нас не обвинили в подлоге, мы честно писали на жестянке «Teeleeves», то есть «Чайные листья». Но партнеры по обмену были уверены, что это «Табак», только по-английски.

Потом мы отправились в Копенгаген. Удивительно, но Скапа и Копенгаген находятся на одной планете! В гавани Копенгагена наши эсминцы стояли у причала Лангелин, который одновременно являлся улицей, примыкающей к порту. Поэтому по улице проходила высокая стена с будками для часовых. В мои обязанности входило присматривать за матросами во время приборок палубы. Однажды утром я слонялся по пирсу, мучительно борясь с остатками сна. И тут увидел такое, что сон мгновенно улетучился. В одной из будок стояла совершенно обнаженная блондинка. Мои матросы с полубака эсминца швыряли в нее апельсинами, от которых она ловко уворачивалась. От такого любой проснется. Когда я поднялся на полубак, то обнаружил молодого датчанина, продававшего апельсины. Он был мужем блондинки.

Вернувшись обратно в Скапа, я стал свидетелем грандиозного самоубийства немецкого флота. Потом я отправился [301] на линкор «Малайя», где сдал новые экзамены и получил узкую золотую нашивку на рукав.

На каждом из наших шлюпов, которые в те дни патрулировали Красное море и Персидский залив, служил суб-лейтенант. Однако служба на этих старых кораблях, не имевших кондиционеров, мало кого привлекала. То, что меня направили на один из них, едва нашивка была пришита к рукаву моего мундира, наверняка было связано с происками одного адмирала. Я оказал слишком много внимания его дочери, и жена адмирала решила, что это не вполне прилично. Но сегодня я благодарен шлюпу «Клематис», так как служба на нем стала одной из памятных вех на моем жизненном пути.

Вскоре после прибытия нам пришлось иметь дело с мятежом, вспыхнувшим в Каире и быстро распространившимся по обоим берегам Суэцкого канала. Во главе мятежа стоял египтянин Заглул-паша, который должен был представлять свою страну на подписании Версальского договора после окончания Первой Мировой войны. Когда он прибыл на Мальту, то был арестован по каким-то причинам и выслан в Египет. Это возмутило египтян, и последовал взрыв. Наконец Заглул-паша снова был арестован, и его доставили к нам на борт. Мы сразу вышли на Сейшельские острова, имея в качестве гостя этого очаровательного старого политзаключенного. Я получил приказ присматривать за ним. Целый день он пил шампанское (в медицинских целях, разумеется) и повторял на ломаном английском: «Я ненавидеть Лой-Жоржа». Я был согласен, что у него имелись серьезные причины ненавидеть нашего премьер-министра Ллойд-Джорджа. Мне было неловко перед пашой, но в то же время лишь благодаря ему мы совершили визит на Сейшелы и полюбовались их красотой. Во всем есть свои плюсы, даже в ссылке.

Свой 21-й день рождения я встретил в Адене. Этот торжественный вечер я отпраздновал в клубе. Уже ближе к ночи я попытался произнести речь с галереи, обращаясь [302] к игрокам в бридж, сидевшим в прохладном дворике, вымощенном каменными плитами. И я рухнул с перил прямо на них. Здесь мне повезло и не повезло. Повезло потому, что я упал на стол, который спас мне жизнь. Не повезло, потому что за этим столом сидел мой капитан. После этого Аденский клуб закрылся для меня на 6 месяцев.

Мое первое плавание за границу в офицерском звании было отмечено множеством мелких инцидентов. Скачка на верблюде по пустыне в Порт-Судане. Раскалившийся докрасна пистолет, после того как однажды утром мы постреляли по птичкам. Жуткая вонь на арабском дау, которое мы захватили после погони со стрельбой возле Масауа. Болтовня, шуточки и убийства. Грек-смотритель маяка, которого мы забрали после убийства товарища.

Как и у всякого плавания, конец был долгожданным и немного печальным. Хотя настоящая Мекка была расположена довольно далеко от Красного моря, нашей Меккой был Аден. Там я попрощался с офицерами и матросами, которые терпели меня целых 2 года: пышущим энергией артиллеристом, вертлявым маленьким доктором, веселым штурманом, громоздким старшим помощником, который мог быть и добрым, и ужасным. Ну и с тихим маленьким капитаном, который все время был занят сам собой, не говоря уже о моем любимом унтер-офицере Тозье. Я уже соскучился по Англии, когда поднялся на борт парохода «Китай», принадлежащего компании «Пи энд О».

Я хотел бы попрощаться и со своими друзьями в Египте, но пароходы проскакивают его, не останавливаясь даже в Суэцком канале. На берегу канала в Порт-Тевфике я увидел одинокий гостеприимный домик, в котором жил французский инженер, работавший на канале. Мы с его дочерью были уверены, что любим друг друга. Но сверкающий огнями лайнер пролетел мимо веранды, оставив только пенящийся след на воде. На полпути по каналу, в [303] пропахшей благовониями Исмаилии жила моя кузина, вышедшая замуж за симпатичного и беззаботного англичанина Томми, служившего в египетской полиции. Мы приятно проводили время на «Клематисе» и на берегу. Его босс Билли, такой же беззаботный, жил в Порт-Саиде. Однажды я посетил ежегодные верблюжьи скачки в Исмаилии. Фаворитом был белый дромадер, принадлежавший Томми. Он достался ему от бедуинов полковника Лоуренса. Томми, Билли и я провели большую часть ночи накануне гонок, натирая верблюда луковым соком. Мы выиграли приз. Не удивительно, что я хотел угостить эту шайку на прощание.

«Китай» должен был ненадолго остановиться в Порт-Саиде. По моей просьбе любезный лоцман отправил депешу, и вся шайка уже ждала меня на причале.

Мы отпраздновали встречу как следует, но завершилось все не лучшим образом. Когда мы трогательно попрощались на причале, и я спустился с причала в фелукку и сказал феллаху: «Китай», тот пожал плечами. Потом последовал еще более трогательный момент, когда он сообщил, что «Китай» ушел 2 часа назад.

10 дней спустя, в такую же удушающую жару, я поднялся на борт не столь роскошного лайнера «Пи энд О» «Нор». Верите или нет, но я дважды выиграл забеги. Наверное, ангел-хранитель у меня все-таки был. Когда в Тилбери таможенник спросил мой багаж, я гордо продемонстрировал ему маленькую фарфоровую вазочку. Но я уже совершенно ошалел, когда прибыл в Адмиралтейство, и выяснилось, что никто не заметил моего отсутствия. Снова тот же ангел?

Затем последовала приятная передышка в Кембриджском университете. Текст рождественской открытки 1922 года составил великий Редьярд Киплинг, а я ее проиллюстрировал.

Ускоренный выпуск в колледжах Осборна и Дартмута, естественно, оставил пробелы в нашем образовании. Если сказать честно, мы были почти невеждами, но я [305] проводил не слишком много времени в лекционных залах. Вместо этого я торчал в редакции — один стол, два кресла — газеты «Гранта», где я числился художественным редактором. Не могу похвастаться, что мы вызвали какой-нибудь взрыв, но должен признаться: мы стали причиной пары мелких скандалов, публикуя статьи, вызывавшие раздражение преподавателей. Когда я вышел из Тринити-холла в 1923 году, то решил стать подводником, потому что из всех кораблей именно подводные лодки были мне ближе всего.

Я помнил свободные манеры подводников, не очень обращавших внимание на правила приличия, и помнил, что они получают повышенное жалование. Сегодня эти неудобства ужаснули бы меня, как предложение прокатиться на мопеде. Но я благодарен тому решению, которое обрекло меня на 16 лет рабства в тесных отсеках, плохом воздухе и постоянном шуме, где все знают всех насквозь.

Иные специалисты часто брезгливо морщатся, глядя на грубых и грязноватых подводников в сбитых на затылок фуражках. Но если заядлым строевикам нечем гордиться, кроме отличной выправки, то под невзрачной внешностью подводников кроются высокая дисциплина и гордость. Вдобавок они всегда отличались находчивостью и изобретательностью.

Плавание на подводных лодках требует особых человеческих качеств. И люди запоминаются своим характером, а не знанием техники. Подводная лодка стоит в гавани, команда чистит и красит ее, готовясь к визиту высоких чинов. Моросит дождь. Серая и черная краска смешиваются и текут струями по бортам в воду. Что должен сделать капитан? Он посылает за библией, и перед всем экипажем торжественно клянется на ней, что такое больше не повторится. Все чувствуют себя лучше.

В море, во время решающих мгновений атаки подводной лодки в центральном посту царит тишина, так как наверху крутятся вражеские эсминцы. Командир лежит [306] животом на палубе, дюйм за дюймом осторожно поднимая перископ, чтобы в последний раз взглянуть на цель. Пауза. Потом приказ: «Пли! Перископ убрать! Погрузиться на 60 футов!» Причем все это сливается в скороговорку. Негромкое «Ф-фух!» сжатого воздуха, когда торпеды выходят из аппаратов. Один капитан всегда давал своим торпедам имена. Вместо обычной команды: «Заполнить аппараты номер один и два» — он приказывал: «Подайте Орасу и Берту пальто и шляпу». Он не пытался выглядеть смешным, никто и не смеялся. Это было естественно. Другой не пользовался вычислителями и выпускал торпеды, целясь на глазок. Однако он редко промахивался.

В военное время у подводной лодки нет друзей. В 1941 году одна лодка, возвращаясь из похода, сообщила, что прибудет в родной порт в 18.00, «если наши самолеты прекратят меня бомбить».

Подобно бриллиантам, действия подводных лодок остаются в истории навсегда. С начала Второй Мировой войны и до истории PQ-17 я в качестве командира корабля сопровождения конвоев, как и многие бывшие подводники, оказался в роли вора, охотящегося на воров. Я инстинктивно понимал проблемы, стоящие перед командиром атакующей лодки, и мог предугадать его действия, что давало мне неплохие шансы сорвать атаку. До выхода в море PQ-17 я не потопил лично ни одной подводной лодки, но отчасти это компенсировалось тем, что я не потерял ни одного корабля.

Попав на подводный флот, вы служите там до конца, не считая кратких отлучек, которые вызваны претензиями казначейства, не желающего платить слишком много.

Моей первой такой отлучкой стала служба на старом линейном крейсере «Тайгер». После командования подводной лодкой было немного унизительно возвращаться к торчанию на мостике, но, несомненно, это шло нам на пользу. Я близко познакомился с кавалером Креста Виктории капитаном 1 ранга Гордоном Кэмпбеллом, и эта [307] встреча стала знаменательной вехой в моей карьере подводника и охотника за подводными лодками.

Описывая события Первой Мировой войны, великий историк Артур Мардер дает пугающую картину немедленных результатов перехода Германии к неограниченной подводной войне. Паника и замешательство царили в Отделе противолодочной борьбы Адмиралтейства, задыхающегося под грузом бредовых идей уничтожения подводных лодок. Например, было предложено сбрасывать в воду бочки с содой, чтобы облако пузырей выбрасывало лодку на поверхность. Пытались учить морских львов плыть на шум винтов, и от этого отказались лишь потому, что львам нельзя было втолковать разницу между английскими и немецкими винтами. Животных вернули в зоопарки.

На перекрестках морских коммуникаций всплывшие подводные лодки топили артиллерийским огнем десятки торговых судов. Немедленно появились суда-ловушки, которые имели определенный успех. Это были невинно выглядящие суда, на которых были установлены замаскированные орудия. Если подводная лодка подходила слишком близко, падали специальные щиты, открывая орудия, и лодку расстреливали в упор. Главным оружием судна-ловушки была его невинная внешность, прямо приглашающая командира лодки утопить эту жертву. Их экипажи комплектовались смелыми и опытными моряками. Гордон Кэмпбелл (наполовину человек, наполовину бульдог) стал настоящей легендой. Когда немецкая лодка, которую он собирался уничтожить, кружила вокруг тонущего судна-ловушки «Данрейвен Кастл», один из матросов, отличный игрок в крикет, поднялся на верхнюю палубу, переодетый девушкой. В кармане он держал гранату, намереваясь швырнуть ее в люк подводной лодки, если та подойдет ближе.

Перед тем как наше полностью растерявшееся Адмиралтейство все-таки перешло к системе конвоев, командиры немецких лодок благоразумно перешли к торпедным [309] атакам из подводного положения. Это моментально покончило с судами-ловушками, но не остановило Кэмпбелла. Он беспощадно гонял нас, и те, кто выжил, полюбили его. Однажды, когда я стоял на мостике, он проворчал, сжимая крепкими желтыми зубами дымящуюся трубку: «Брум, я слышал, вы имеете наглость рисовать карикатуры на своего капитана. Покажите».

Я по памяти нарисовал две картинки, изображающие бульдога. Если бы я тогда показал ему первую — она изображала отношение Кэмпбелла к вахтенным офицерам, — это был бы последний поступок в моей жизни. После минутного замешательства я помчался в свою каюту и принес вторую. Затаив дыхание, я поднялся на мостик и протянул рисунок Кэмпбеллу. Он смял бумагу и выкинул ее за борт без всяких комментариев. Позднее, когда я узнал его получше и перестал бояться, я отдал ему оригинал. Кэмпбелл ухмыльнулся и вставил его в рамочку. Позднее он попросил меня проиллюстрировать его книгу «Мои суда-ловушки».

Потом я вернулся на лодки и служил на многих, в том числе на единственной английской лодке, которая несла гидросамолет.

Можно упомянуть два срока службы на лодках Китайской станции в период с 1924 по 1937 год. Первый раз я оказался там еще до отлучки на «Тайгер» и был тогда зеленым новичком. Второй раз я служил уже в качестве командира лодки. Но при этом я некоторое время провел на линкоре «Ройял Соверен» на Средиземном море.

На Дальнем Востоке в мирное время престиж Британии и ее торговля процветали. Подводная флотилия Китайской станции состояла ровно из дюжины современных подводных лодок, действовавших из Вей-Хай-Вея, Гонконга и Малайи. Там же базировался Китайский (крейсерский) флот, на который мы время от времени выходили в атаку. Мой первый срок службы начался довольно нервно. Меня разбудили в полночь и приказали немедленно занять место старшего помощника L-8, который [310] застрелился. Мы вышли в море на рассвете, как и планировалось. Впечатления от захода в Гонконг были мягче. Мой отец, бывавший в Китае, дал адреса нескольких старых друзей, а на заграничной станции это очень ценное приобретение. Вскоре после моего прибытия все друзья отца собрались за большим обеденным столом в одном из отелей. Сын Луиса Брума приблизился к ним, сияя заискивающей улыбкой, и все были счастливы.

Китайская станция обеспечивала нам вдоволь тайфунов и тифа. Время на берегу мы проводили достаточно весело, но и в море бывали очень часто, как над волнами восточных морей, так и под ними. В журнале приказов был записан вполне разумный совет моего капитана: «Бойся бога, уважай короля и держи живот пустым».

Другой важной вехой для меня стал второй визит в Китай, когда я командовал подводной лодкой «Рэйнбоу», моей последней и самой любимой подводной лодкой. Два ее офицера в новой войне стали легендами. Остальные им не уступили бы, если бы не погибли раньше времени. Для меня этот период запомнился гораздо более приятным пробуждением, чем 10 лет назад, когда меня отправили на L-8. Командир флотилии нахлобучил мне на уши свою фуражку, так как радиограмма о производстве в новое звание была принята в 4 утра.

Служба в Китае завершилась прощальной вечеринкой, запомнившейся своей оригинальностью. Мы пригласили большую часть Гонконга на праздник, который устроили на вершине горы Тай-Мошан, имевшей высоту 2500 футов. Подняться туда было довольно трудно, и многие вернулись с полпути. Однако эта вечеринка позволила нам определить, кто является нашим настоящим другом.

Для меня эта полная приключений служба в период между войнами завершилась поступлением в Королевский военно-морской колледж в Гринвиче. В качестве старшего офицера и опытного командира я был зачислен на штабные курсы. Если снова обратиться к свидетельству [311] Артура Мардера, то выяснится, что до конца Второй Мировой войны морских офицеров совершенно не учили стратегии, тактике, администрированию, штабной работе. Их не учили даже грамотно писать! Старшие офицеры считали изучение этих предметов пустой тратой времени и делом, чуть ли не неприличным для настоящего моряка.

В Гринвиче мы жили хоть и тесновато, но достаточно уютно. Учеба заставила слегка заросшие морской солью шестеренки в мозгу крутиться быстрее. После лекций мы не раз говорили сами себе: «А ведь это сложнее, чем мне казалось». Учиться было интересно и весело. Но клоун внутри меня тоже славно повеселился.

Перед выпуском из штабных колледжей флота и армии всегда устраивается совместный праздник либо в Гринвиче, либо в Кемберли. В 1938 году пришел наш черед быть гостями. Праздничная неделя началась крупномасштабным (бумажным) вторжением флота на защищаемые армией берега средневосточных графств. Обе стороны подошли к делу с полной серьезностью. Треск телетайпов и пишущих машинок стал просто оглушительным, прорабатывались мельчайшие подробности «до последней пуговицы на гетрах последнего солдата». В 9.30 Дня Первого мы собрались в большом лекционном зале, ожидая начала бала.

Атмосфера была напряженной и мрачной. Мрачной потому, что принятые тогда методы чтения лекций требовали закрывать большими листами черной бумаги диаграммы, развешанные по стенам зала, чтобы нас ничто не отвлекало. Под этими траурными покрывалами находились схемы 4 участков побережья: А, В, С и D, на которых должна была разыграться наша бескровная стычка. Естественно, армейцы знали об этих участках решительно все, так как они там жили. Естественно, флот не знал о них ничего. Нам дали совсем немного времени для беглого знакомства с побережьем. Начальство заняло свои места и дало знак инструкторам, которые взялись [312] за нижний край первой черной занавеси. В напряженном молчании лист соскользнул на пол, открыв... не план, а надпись крупными буквами поперек классной доски:

«Как вы осмелились назвать мою жену ШЛЮХОЙ!»{2}.

После начала Второй Мировой войны меня предупредили о призыве и приказали находиться в готовности. В результате мы с приятелем в гольф-клубе Липхука так и не успели пройти последнюю лунку, которая должна была определить победителя. В течение недели я сидел дома, кусая пальцы от нетерпения. Почему все задерживается? Вот я сижу, кадровый подводный пират, и чего-то жду?.. Наконец зазвонил телефон, и капитан 1 ранга Иен Макинтайр, начальник штаба адмирала Макса К. Хортона, знаменитого подводного аса Первой Мировой войны, зачитал мне роковой приговор. С началом войны предельный возраст для службы на подводных лодках был определен в 35 лет. Мне уже исполнилось 38 лет, и я был сражен на месте. При таком отношении как мы можем победить?

Это был страшный удар. Я не ожидал его от своего любимого подводного флота. Я прослужил там всю жизнь, дошел до капитана 2 ранга, имел там массу друзей среди офицеров и матросов, и служил я совсем не плохо. И вдруг адмирал Макс Хортон, живой бог всех британских подводников, выкидывает меня столь безжалостно.

4 года спустя, когда мы с ним со стаканами в руке следили за матчем в гольф-клубе Хойлейка, сэр Макс доказал мне, что был совершенно прав, приняв такое решение. Но в 1939 году меня в этом не убедил бы никто. [313]

Я отлично помню неделю, когда получил эту ужасную новость. Мрачный и злой, я не желал видеть никого, пока не столкнулся с парнем, которого выкинули таким же образом. Однако он смотрел на вещи более философски. Он сказал: «Они дали мне старый эсминец, выведенный из резерва, утыканный противолодочными штучками. И если я не научу эти поганые лодки паре штучек, я поменяю пол и отправлюсь служить к цыпочкам».

Это был хоть какой-то выход. Вскоре горстка старых спецов по борьбе с лодками и пожилых подводников получили аналогичные назначения. Воры отправились ловить воров. Я полагаю, нас с полным основанием можно назвать Отцами-Основателями шайки Эскортных Групп, а также всяческой иной работы, потому что эсминцы давно уже служили на флоте прислугой за всё.

Я получил старый эсминец «Ветеран», стоявший в резерве в Чатаме. Он действительно был ветераном, потому что корабль был построен сразу после окончания Первой Мировой войны. Мы сразу обратились в Общество ветеранов-шоферов с просьбой о почетном членстве. Общество сразу откликнулось, любезно сделав эсминец действительным членом. Когда торпеда подводной лодки отправила старичка на дно Атлантического океана, он, вероятно, все еще имел на переднем обвесе мостика огромных размеров ленту с девизом шоферов-ветеранов: «Осторожно и вежливо».

Пока собирались грозовые тучи, мой зеленый экипаж и их зеленый командир проходили мучительный период переключения на военные рельсы. Впрочем, методика защиты торговых судов осталась той же самой, что и в годы прошлой войны, если не считать появления авиации. Мы старались освоить ее.

Разумеется, наши яйцеголовые родили несколько новых идей. Например, в нашу жизнь вошла такая волшебная штучка, как радар, хотя он еще страдал множеством детских болезней. Моряки — которые ни разу не выходили в море — учились обращаться с ним. [314]

Но море, условия жизни и требования остались теми же самыми. Они не менялись от века.

Когда «Ветеран» завершил спешные испытания, нас передали в распоряжение Командования Западных Подходов. Именно там я прослужил следующие 4 года. Западные Подходы были решающим участком на шахматной доске Атлантики. С самого начала войны было ясно, что противник в очередной раз постарается нанести удар по нашему торговому судоходству. Уинстон Черчилль говорил, что Атлантика была единственным полем боя, на котором мы могли проиграть войну. Как всегда, именно здесь решался вопрос нашего выживания, и однажды в этом веке мы уже чуть не проиграли.

За сто лет мира, которые предшествовали Первой Мировой войне, самое смертоносное оружие, которое было использовано против нашего торгового флота, превратилось из выдумки писателей в жестокую реальность, спустившись с чертежных досок. Все флоты постоянно проявляли интерес к подводным лодкам, но ни один, в том числе и наш, самый крупный из всех, не интересовался средствами борьбы с ними. В результате подводные лодки захватили нас со спущенными штанами. Артур Мардер рисует впечатляющую картину паники, начавшейся в Адмиралтействе весной 1917 года, когда Первый Морской Лорд, подсчитав потери торговых судов, пришел к мрачному выводу. За второй квартал 1917 года, до 30 июня, из 352 встреч с подводными лодками лишь 11 завершились их уничтожением.

Хотя достоинства системы конвоев были известны давно, и конвои защищали наши суда в течение последних 6 веков от любой опасности, она не сработает против подводных лодок. Так утверждало командование, со страхом следившее, как наши торговые суда скрываются под водой. Потребовалось вмешательство свежих умов снизу и сверху (премьер-министр), чтобы привести командование флота в чувство и убедить его, что конвоирование транспортов является наилучшим способом их [315] защиты и борьбы с лодками. Защищенный конвой является гораздо более сложной целью, чем одиночный транспорт.

Именно в это время в Оперативном отделе Адмиралтейства была создана секция планирования, которой руководил бывший командир «Колоссуса» Дадли Паунд. Мардер благородно приписывает Паунду качества человека-компьютера, однако он не считает его идеальным выбором для данной работы из-за его «негибкости» и «слишком большого пристрастия к деталям». Мардер также полагает, что Паунд был склонен слишком много брать на себя, не доверяя помощникам. Тем не менее, именно он был одним из руководителей флота и следил, как вводится в действие система конвоев, которая сократила наши ужасающие потери и переломила ход войны в нашу пользу. И вот тот же самый человек четверть века спустя стал Первым Морским Лордом. Именно он в 1942 году лишил арктический конвой прикрытия, которое сам планировал еще в 1917 году, и этим обрек на гибель в ледяных водах 21 транспорт из 34.

Когда «Ветеран» прибыл в Плимут, свою новую базу, наш флот должен был защищать примерно такое же количество торговых судов, как и начале Первой Мировой войны. И точно так же нам жестоко не хватало эскортных кораблей для этого. Но теперь мы имели надежное средство обнаружения подводных лодок — асдик.

Когда снова будет введена в действие система конвоев? Хотя в годы Первой Мировой войны мы получили болезненный и дорогостоящий урок, не начнутся ли снова споры и задержки? Буквально через несколько часов после начала войны немецкая подводная лодка потопила лайнер «Атения», на борту которого находились американцы. Это сразу показало, что противник намерен вести неограниченную подводную войну. Как отмечал Уинстон Черчилль, «нехватка эскортных кораблей вынудила Адмиралтейство рассматривать всерьез политику изменения маршрутов следования торговых судов, если только и до [316] тех пор, пока противник не перейдет к неограниченной подводной войне. Но потопление «Атении» сразу опрокинуло все эти планы, и мы немедленно ввели в действие систему конвоев в Северной Атлантике». Вместо выражения «опрокинуло эти планы» я предпочел бы сказать «к счастью, разнесло эти планы в щепки». Точно так же я не знаю, когда Северную Атлантику пересек первый конвой, только произошло это совсем не «немедленно».

Для «Ветерана» первая военная зима запомнилась походами в бурном океане в районе Западных Подходов и в Ла-Манше. Море беспощадно учило нас, превращая в настоящий экипаж.

Если вести речь о военных действиях, это время было потрачено впустую. Мы все слишком нервничали. На берегу Командование Западных Подходов извлекло из сундука учебник конвойной службы, отряхнуло с него пыль и лихорадочно листало. Черчилль, напомнив нам, что эскортных кораблей слишком мало, заявил, что Адмиралтейство отказалось от политики изменения маршрутов. Первая Мировая война наглядно показала, во что обходится такой метод. Столь же ясно была доказана его полная неэффективность по сравнению с конвоями. Система берегового наблюдения дергалась и психовала, получая сообщения о замеченных перископах от летчиков и нервных пожилых леди, гуляющих по берегу. Мы вели себя ничуть не лучше. Если погода позволяла использовать асдик, эхо подводных лодок обнаруживалось чуть ли не ежеминутно. Море буквально кишело перископами, которые мерещились мне и любому, кто разглядывал волны достаточно долго.

Но вместо того чтобы придираться к всеобщей нервозности, давайте вспомним, что все это было следствием перехода всей страны от привычной мирной жизни к суровым военным будням.

Когда завершился период лихорадки, начались конвои. Сначала были сформированы прибрежные и ла-маншские конвои, затем они появились в океане. Ими управлял [317] адмирал Данбар Нэсмит, который тогда руководил Командованием Западных Подходов. Вскоре стало ясно, что Западные Подходы являются основой всей нашей конвойной системы. Отсюда не только контролировалось движение конвоев в водах вокруг Англии и в океане, здесь совершенствовалась вся система и проходила подготовка экипажей. Позднее, когда эта система стала всеобъемлющей, когда появились войсковые и арктические конвои, которыми руководили уже другие штабы или даже само Адмиралтейство, все равно на них красовалась печать «Изготовлено на Западных Подходах».

А как себя чувствовал торговый флот? Как уже говорилось, в мирное время отношения между военным и торговым флотами были скверными. Долгие годы мы по-снобистски задирали носы, в упор не желая замечать торговый флот. Хотя их офицеры и матросы периодически проходили подготовку на военных кораблях, а многие из нас путешествовали на заграничные станции и обратно на пассажирских лайнерах, никакого единства между нами не было. Мы все были не правы, и «купцы» думали, что мы думаем, будто мы — непревзойденные мореходы. И если можно говорить о пользе, которую приносит война, то Вторая Мировая война напрочь смела этот нелепый барьер.

Впервые я посетил предпоходный инструктаж конвоя в Плимуте. На нем присутствовали шкиперы и старшие помощники всех кораблей. И я буквально кожей ощутил тепло братских отношений, установившихся между нами. Мы были парнями «Хочешь мира — готовься к войне», но когда пришла война, мы все оказались вовлечены в нее. Мы были профессиональными военными. А вот они испытали страшный шок, когда выяснилось, что их удобные и беззащитные суда, предназначенные для перевозки пассажиров и грузов по всему земному шару, в одно мгновение превратились в мишени для врага. Здесь было очень много самостоятельных шкиперов, совершенно лишенных чувства коллективизма. Всю жизнь они странствовали [318] по морям в одиночестве, и чувствовали себя гораздо уютнее и безопаснее, если рядом никого не было. А здесь с помощью холодной безжалостной логики им доказывали, что в составе многочисленного конвоя плавание будет гораздо безопаснее. Они это плохо понимали. Но все-таки они были превосходными моряками, и быстро научились держать строй в составе конвоя ничуть не хуже нас.

Но по выражению лиц окружающих в тот день я понял, что им очень трудно убедить себя в разумности услышанного. Они не верили, что пересекать океан четким строем, напоминающим парадное каре, гораздо безопаснее.

В первую военную зиму мы часто сталкивались с густыми туманами, когда «Ветеран» сопровождал конвой в Ла-Манше. Для нас это были совершенно новые ощущения. Инструкции требовали от всех судов, входящих в состав конвоя, во время тумана сохранять прежний курс и прежнюю скорость. Находясь на фланге конвоя, мы вскоре узнали, что одно судно инструкцию не выполнило. Мы заметили — или услышали? — друг друга буквально за пару секунд до столкновения. Посыпались фонтаны искр. Удар был скользящим, и повреждения оказались минимальными. Просто чудо, что не произошло других столкновений. Когда туман рассеялся, то рядом не оказалось ни конвоя, ни, к счастью, подводных лодок. Возвращаясь на мостик после осмотра помятой кормы, я увидел ленту Шоферов-Ветеранов на обвесе мостика. Тогда я решил в будущем проявлять побольше осторожности и вежливости. Впрочем, это было мое первое столкновение в море. Надеюсь, шкипер торгового судна мог сказать про себя то же самое.

Все мы, кто ходил в составе первых конвоев в Ла-Манше во время тумана, и корабли сопровождения, и транспорты, были учениками. К тому времени, когда в путь двинулся PQ-17, мы уже были специалистами. Но к концу войны трудно было отыскать хотя бы одного капитана [319] торгового судна, которому ни разу не пришлось искупаться.

Учиться приходилось всем нам, причем набивая себе синяки и шишки. Каждый поход открывал нам что-то новое о конвоях. Но для транспортов, я повторяю, самым нервирующим фактором было постоянное присутствие вокруг других судов, причем, что еще хуже — все они ночью шли без огней. Опытные офицеры военного флота раз за разом объясняли неопытным шкиперам, что в составе конвоя следует строго выдерживать курс и скорость, и тогда беспокоиться будет не о чем. Однако ночью или в тумане воображение начинает играть с вами дурные шутки.

Многим эскортным кораблям тоже приходилось начинать с нуля. Часть экипажа еще ни разу не видела моря. Для них все было новым, даже бадья, чтобы травить туда по причине морской болезни. Несколько неожиданно я обнаружил, что по возрасту и званию довольно часто оказываюсь самым старшим из командиров, поэтому мне приходилось брать на себя ответственность за разномастное сборище, называемое «эскортом». В первые дни я еще был счастлив. Действительно, мы все действовали вместе, использовали один свод сигналов, но нам еще предстояло стать настоящей Эскортной Группой.

Нам еще предстояло набраться опыта в обращении со своим стадом: научиться строить транспорты, причем часто к конвою уже в море присоединялись новые. Затем требовалась отработка совместных поворотов, после того как конвой будет сформирован. Во время путешествия разнокалиберные корабли эскорта должны были четко держать свое место в охранении и не терять бдительности, несмотря на все капризы погоды. Очень часто самая важная часть путешествия проходила усыпляюще монотонно. Выслушивание негромких звонков асдика и постоянные попытки приноровиться к скорости самого тихоходного судна занимали почти все время. Изредка внезапно возникало напряжение. Корабли эскорта резко [320] увеличивали скорость, с рычанием поднимались столбы воды там, где рвались глубинные бомбы, И гораздо чаще оказывалось, что эти глубинные бомбы сброшены на ложные контакты. Однажды Джонни Уокер, величайший из командиров эскортных групп, поняв, что его эсминцы старательно отбомбились по косяку рыбы, был вынужден передать:

«Я боюсь, нам пора уходить и оставить это ихтиологам».

Линейный флот, разумеется, забрал все современные эсминцы, оставив нам только старые, к которым мы добавили все корабли, которые могли выдержать арктическую погоду. Это были траулеры, роскошные яхты и тому подобное. Во время одного из первых походов я обнаружил под своим командованием элегантную яхту, наскоро приспособленную для военных целей. Ее командир рассказал, что, заняв каюту № 1, он заметил рядом с кроватью (это вам не койка на эсминце!) целый ряд перламутровых кнопок. Из любопытства он нажал одну. И тут же к нему в кровать через какой-то потайной люк влетел его старпом, расположившийся в каюте № 2!

Сказать прямо, большая часть наших офицеров и матросов была зелеными новичками, в основном резервистами, призванными по всей стране. Часть из них, как я уже говорил, никогда ранее не видела моря. Просто удивительно, как быстро они освоились и превратились в сплоченную команду. Морской воздух и здоровая пища способствовали крепкому сну, и мы старались урвать часок при первой же возможности. Гораздо хуже были холод и сырая одежда, которая никогда не высыхала. При удаче Атлантику можно пересечь в штиль и теплую погоду, но продремать в кресле все 10 дней пути никому не удавалось. Самым плохим были постоянные опасения моряков за судьбу родных и близких, когда они услышали, что их собственные города подвергаются постоянным [321] бомбежкам и могут внезапно оказаться на линии фронта.

Мы все ужасно уставали. Я помню, как однажды мы вернулись из похода, а нам приказали заправиться и приготовиться к выходу уже в третий раз подряд. Я по натуре лентяй, но на этот раз я понял, что действительно не могу сделать это. Гадая, сразу меня расстреляют или немного подождут, я отправился в штаб, чтобы сказать адмиралу, что если он потребует от «Ветерана» немедленного выхода в море, этой же ночью он потеряет один эсминец. Он согласился дать мне передышку. Я уснул прямо в автомобиле, который отвез меня обратно на корабль.

В другом случае «Ветеран» заскочил всего на час или два в гавань Дувра. Едва я успел рухнуть на койку, как мне сообщили, что на борту был Его Величество король. Я, зевнув, поинтересовался, а не прибыл ли за компанию и Римский папа? Но это оказалось правдой. Так какого дьявола старший помощник не разбудил меня? Он тоже спал.

Если вы начинаете предаваться жалости, то война быстро превращается в нечто вроде госпиталя. Достаточно скоро вы обнаруживаете, что другим вокруг вас приходится еще хуже. Здесь в качестве примера можно привести одну из самых знаменитых радиограмм Второй Мировой, входящую в мою коллекцию. В самый напряженный период боев за Крит, когда крейсера и эсминцы Средиземноморского флота жестоко страдали под ударами Люфтваффе, а многие из них погибли, остатки флотилии эсминцев приползли в Александрию. Как только они заправились, они, как и «Ветеран», получили приказ снова выйти в море. Но только, в отличие от «Ветерана», их там ждали немецкие пикировщики. Командовавший эсминцами контр-адмирал сообщил адмиралу Каннингхэму, главнокомандующему Средиземноморским флотом, что эти несчастные корабли почти полностью потеряли мореходность. У одного течет корпус, у второго вышла из строя одна турбина, у третьего проблемы с рулевым [322] управлением. На это последовал типичный для Каннингхэма жесткий ответ:

«Сейчас у эсминцев нет времени на поломки».

По мере развития военных действий центр тяжести усилий Командования Западных Подходов переместился на север из Плимута в Ливерпуль. Вместе с ним переместился и «Ветеран». Когда мы прибыли туда, то, неожиданно для себя, временно забыли об океанских конвоях.

Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять значение Голландии, Дании и Норвегии для Германии, которая возжелала завоевать весь мир. Когда Гитлер оккупировал первые две страны, он не стал откладывать надолго захват третьей. 9 апреля 1940 года немцы нанесли стремительный и безжалостный удар подавляющими силами. Норвегия представляет собой длинную полосу земли между горами и морем, где проходит единственная прибрежная дорога. Захватчики заняли одновременно ее ключевые пункты на севере и юге: Нарвик и Осло. Миролюбивые норвежцы не могли сопротивляться. Мы сумели предпринять только плохо подготовленную, нескоординированную контратаку, которая громко началась, но постепенно тихонько сошла на нет, и через 2 месяца союзники были вынуждены убраться из Норвегии. Но на первой стадии были эффективные действия наших подводных лодок и блестящая атака Нарвика силами эсминцев Флота Метрополии через день после того, как город и порт захватили немцы.

Нарвик был ключевым пунктом в северной Норвегии, самый северный из портов и конечный пункт железной дороги, по которой доставлялась так нужная немцам железная руда. 5 эсминцев под командованием капитана 1 ранга Уобертона-Ли на «Харди» получили приказ атаковать Нарвик. Я не помню точно, где в это время был «Ветеран», но мы, скорее всего, находились в море, так как я помню, что читал радиограммы. [323]

На подходах к порту «Харди» перехватил несколько норвежских патрульных судов, от которых он получил первую достаточно надежную информацию о ситуации в Нарвике. Тогда Уобертон-Ли радировал в Адмиралтейство:

«Норвежцы сообщают, что немцы удерживают Нарвик крупными силами. 6 эсминцев и 1 подводная лодка. Пролив возможно заминирован. Намереваюсь атаковать во время утреннего прилива».

Адмиралтейство ответило, усомнившись в правильности сообщений норвежцев:

«Норвежские броненосцы береговой обороны «Эйдсвольд» и «Норге» могут находиться в руках немцев. Вы одни можете решить, следует ли атаковать в подобных условиях. Мы согласны с любым решением, которое вы примете».

Весь флот напряжено ждал ответа Уобертона-Ли. Когда он пришел, то все, кто его читал, воспрянули духом. Ответ был коротким:

«Я атакую».

Командир собрал свою флотилию радом с «Харди» и передал эсминцам приказ атаковать незнакомый порт с невыявленной системой обороны. Приказ был образцом простоты и точности. Англичане достигли полной внезапности. Наши эсминцы уже почти завершили второй заход на цели в гавани Нарвика, когда появились новые немецкие эсминцы. Последовал бой на отходе, во время которого «Харди» получил повреждения, загорелся и выбросился на берег. Уобертон-Ли погиб. Мы потеряли еще один эсминец, третий был поврежден. У немцев были потоплены 2 эсминца и 7 транспортов, еще 4 эсминца были повреждены. Сегодня в Нарвике стоит памятник [324] кавалеру Креста Виктории капитану 1 ранга Бернарду Уобертону-Ли.

«Ветеран» начал операции в норвежских водах неделю спустя. Сначала появился приказ главнокомандующего Командования Западных Подходов, что мы передаемся в распоряжение Флота Метрополии. Затем последовал приказ встретить возле Скапа Флоу быстроходный войсковой транспорт «Хробри» и отконвоировать его в Намсус. Это были прямые обязанности эсминцев, хотя мы приступили к ним не в самый лучший момент. Потери в кораблях росли, а бои на суше приняли уже совсем скверный оборот. Выход был один — хорошенько расслабиться. Поэтому накануне выхода из Ливерпуля на встречу с транспортом мы урвали шанс сыграть партию в гольф.

Один из командиров эсминцев имел машину. В баках нашего катера еще оставалось немного бензина. Не думая о том, что немцы могут высадиться в Англии в ближайшие несколько часов, мы незаметно покинули док Гладстона и отправились в гольф-клуб Фармби. Дорогу преграждала колючая проволока и противотанковые ежи. Здание клуба было обложено мешками с песком, превратившись в маленький форт. Его занимали военные, но поиграть было можно. После преодоления полосы препятствий мы пообедали вместе с армейцами.

После нескольких бокалов джина один из моих друзей, как раз тот, который имел автомобиль, решил закусить стаканом. Но на сей раз ему пришлось завершить трапезу очками армейского священника. Когда мы спускались по лестнице, чтобы уезжать, мы увидели в стеклянном ящике голову бегемота с разинутой пастью, высовывающуюся из пластикового болота. На маленькой латунной табличке красовалось имя дарителя. Было похоже, что бегемот недоволен тем, что его извлекли из привычных мутных вод африканской реки. Мы решили, что он выглядит слишком печальным и бледным. Армейский врач моментально прописал бегемоту морскую прогулку. Флот ответил: «Есть, бегемот будет нашим гостем». [325]

Очень аккуратно мы извлекли его из ящика. Затем зверя благословил не вполне стоящий на ногах падре. Бедняга даже не сообразил, кого именно благословляет, — маленькая торжественная церемония в холле. Затем мы отнесли чучело в автомобиль, замотали в плед и сунули на заднее сиденье. В Ливерпуле мы попали под настоящий воздушный налет, из которого нас выдернул сердитый молодой полисмен, приказавший немедленно свернуть на обочину. Мы сказали, что у нас в машине раненная тетя. Он приподнял плед, сунул фонарик в разинутую пасть и больше не задавал никаких вопросов. Мы прибыли на «Ветеран» буквально накануне отплытия. Вахтенные, не задавая лишних вопросов, подняли бегемота на борт и укрепили его на прожекторной площадке.

Путешествие в Норвегию было полно приключений. Мы крутились в извилистых фиордах, прикидывая, где же высадить солдат, а вокруг рвались бомбы, сброшенные Люфтваффе. После того как одна из бомб облила нас чертовски холодной водой, мы услышали, как наблюдатель на мостике говорит своему матерящемуся товарищу: «Что тебе не нравится? В мирное время старые леди платят тысячи фунтов, чтобы посетить эти фиорды. А теперь приволокли бегемота...»

Я до сих пор верю, что именно эта бомба выбила бегемоту зуб мудрости. Проводив обратно пустой «Хробри», мы отправились в Ливерпуль. Если не считать выбитого зуба и осевшей на коже соли, бегемот выглядел вполне нормально, даже в глазах появился какой-то новый блеск.

Однако как только мы отшвартовались у борта танкера в Ливерпуле, начались неприятности. Об этой истории прослышал адмирал, командир базы, который был заядлым игроком в гольф и членом этого клуба. Меня вызвали к нему и устроили допрос с пристрастием. Треснув кулаком по столу, адмирал приказал немедленно вернуть бегемота на место и принести извинения правлению гольф-клуба. [326]

Бегемот был воплощением здоровья, когда мы привезли его обратно. Наши механики спешно выточили ему стальной клык, установили на место и отполировали. Больше всего правлению клуба понравилась новая табличка, на которой было написано: «Подстрелен над Нарвиком».

Воспоминания о норвежском походе бегемота были маленьким лучиком света в темном царстве. Впрочем, окончание Норвежской кампании не является предметом нашей книги. Я не вел записей, а в памяти остались только смутные обрывки воспоминаний.

Через несколько дней «Ветеран» оказался в составе эскорта, сопровождающего «Глориес» по Фёрт-оф-Клайду. «Глориес», «Корейджес» и «Фьюриес» остались в наследство от Гранд Флита, существовавшего в годы Первой Мировой войны. Они были построены как легкие линейные крейсера, но позднее были перестроены в наши первые авианосцы. «Корейджес» был уже потоплен немецкой подводной лодкой в районе Западных Подходов. Флоту в Норвегии отчаянно требовалась воздушная поддержка, и «Глориес» оказался единственным авианосцем, который удалось выделить. Сопровождая его, «Ветеран» совершил месячное плавание по норвежским фиордам.

Мы знали, что немецкий прилив неудержимо катится с юга вдоль прибрежных дорог. Как именно мы пробовали остановить его, и где в данный момент находились немцы, оставалось неизвестным. Когда мы пытались выжать информацию из перехваченных приказов командования, то чаще всего это были отчаянные запросы: а что там, черт побери, происходит? Мы сами получали приказы от местного командующего, из штаба Флота Метрополии, иногда от Адмиралтейства. Почти всегда они были запоздавшими, чаще всего противоречивыми, а иногда вообще невыполнимыми. Подчас мы имели на руках по три приказа одновременно и выбирали тот, который казался наиболее разумным. Чаще всего мы занимались конвоированием войсковых транспортов [327] и грузовых судов, обычно на северо-восток, из одного фиорда в другой. Эти походы прерывались вы лазками для проверки сообщений о «замеченной» подводной лодке. Иногда мы мчались полным ходом, чтобы доставить из пункта А в пункт Б некий особо важный объект, что-то вроде генерала или бутылочного штопора. Если это был генерал, довольно часто он лишь окидывал орлиным взором пункт Б и приказывал возвращаться в А. Наша заправочная база находилась в Харстаде, где нам пришлось гасить пожар на танкере, который получил попадание немецкой бомбы.

В этих фиордах повсюду можно было встретить дивные уголки, но их красота немного меркла, потому что приходилось напряженно следить за небом. Мы никогда не знали, где именно мы налетим на противника. Довольно часто наш корабль содрогался от серии взрывов бомб, сброшенных «Хейнкелями», заметившими нас из соседней долины. Они тщательно готовили атаку и внезапно выскакивали из-за гор, застигнув нас врасплох, причем у нас не было места для маневра. Нас спасало от гибели только совершенно отвратительное бомбометание.

И вот однажды, доставляя «не знаю что не знаю куда», «Ветеран» в одном из фиордов встретил группу вооруженных траулеров. Мы разошлись с ними на встречных курсах. После того как мы опознали друг друга, головной траулер неожиданно запросил сигналом:

«Находился ли на борту капитан 2 ранга Брум?»

Мне приходилось управлять кораблем, идущим на большой скорости под вражескими бомбами, поэтому я постарался ответить так, как того заслуживал этот дурацкий сигнал.

«Очень сожалею, но капитан 2 ранга Брум играет в теннис у приходского священника». [328]

Возвращаясь в море полным ходом, мы снова промчались мимо траулеров. И вот посреди фиорда прямо перед «Ветераном» мы увидели черную точку. Когда эсминец приблизился, она замигала сигнальной лампой. В бинокль мы увидели ялик и двух людей в нем. Один из них был одет в футболку регбийной команды вооруженных сил! Они сигналили:

«Остановитесь, или я потоплю вас!»

Это была совершенно неожиданная встреча со старым другом. Они поднялись к нам на борт, и мы обмыли встречу. После этого они продолжили свой путь. Да, фиорды полны неожиданностей!

Затем мы совершили стремительный бросок в море, чтобы подобрать еще один быстроходный войсковой транспорт «Алстер Принс». Не знаю, каково было его назначение, но мы совершили самый красочный из всех походов. Живописный мирный пейзаж, зеркально гладкая вода — вот так мы подошли к причалу в голове фиорда. Когда мы начали разгрузку, появилась неизменная ищейка Люфтваффе. Это означало, что вскоре последует воздушная атака, так как в это время в высоких широтах ночи практически нет. Я пошел на причал, чтобы ускорить разгрузку, и был поражен, увидев связки прекрасных лыж с металлической окантовкой. Армейский полковник был поражен не меньше меня. Мы гадали, на кой черт солдатам тащить все это на себе, когда кругом на много миль голые скалы.

Все выглядело по-прежнему мирно, когда мы прихватили пустой «Алстер Принс» и пошли вниз по фиорду, но так не могло продолжаться долго. Если заглянуть в книги по истории, то можно увидеть, что мы высадили войска 2 мая. Их эвакуировали 10 мая. Мне до сих пор интересно, кто получил те лыжи.

А тем временем на севере мы снова атаковали Нарвик. На этот раз в операции участвовали «Уорспайт» и 9 эсминцев. [329] Город остался в руках немцев, но 8 немецких эсминцев, которые пережили атаку Уобертона-Ли, были загнаны в мелкие фиорды и перетоплены. После похода к Мускену последней главой скандинавской эпопеи «Ветерана» стало патрулирование возле Нарвика вместе с другим эсминцем. Немцы все-таки сумели организовать доставку железной руды по прибрежной железной дороге, причем единственным ограничителем было время разгрузки вагонов. Связавшись с командиром второго эсминца, который одновременно принял командованием отрядом, я получил такой приказ:

«Оперативный приказ. Поиграть с поездами. В 11.30 он уйдет с вокзала Нарвика. Следовать на восток к ближайшему тоннелю и поторопить поезд фугасными снарядами. После вашего пятого залпа я встречу поезд на выходе из тоннеля».

Операция имела потрясающий успех. Хотя я видел, как поезд заходил в тоннель, мне так и не удалось увидеть, как он оттуда выходит.

Восточная граница нашей зоны патрулирования находилась в Ромбакс-фиорде, похожем на бутылочное горлышко. Это было очень красивое место. Покрытые белым песком берега окружали поросшие елями горы. На отмелях виднелись скрученные груды железа, еще недавно бывшие германскими эсминцами. На выходе из фиорда мы заметили на песке поблескивающую немецкую торпеду — одну из тех, что во время боя прошли мимо наших эсминцев. Мой торпедный унтер-офицер упросил меня отпустить его для изучения торпеды. «Ветеран» отошел на безопасное расстояние, когда он вывинчивал взрыватели. Свой единственный трофей за время Норвежской кампании мы уложили под торпедными аппаратами.

Сама кампания пришла к логическому завершению 8 июня, когда все, кто успел улизнуть из-под немецкого [330] прилива, собрались в Харстаде, чтобы оттуда удрать домой. Без воздушной поддержки, которую оказывал доблестный старый «Глориес», конвой пришлось бы сделать значительно меньше. Сам авианосец потерял почти всю свою авиагруппу. Королевские ВВС и ВСФ использовали замерзшие норвежские озера в качестве аэродромов, а «Глориес» прославился тем, что стал первым авианосцем, на который сумели сесть сухопутные «Харрикейны». Однако он мог сделать только то, что мог, тогда как Люфтваффе постоянно наращивали силы. Наши армия и флот на собственной шкуре убедились, что не могут противостоять непрерывным атакам с воздуха.

Когда настало время удирать, «Глориес» находился в плохом состоянии, а его летчики были измотаны до предела. В сопровождении эсминцев «Акаста» и «Ардент» он отделился от войскового конвоя и направился на север, надеясь таким образом избежать опасностей.

Когда войсковой конвой покинул берега Норвегии, эсминцы «Ветеран» и «Вэнок» получили приказ отделиться и следовать на север, чтобы встретиться с «Глориесом» и усилить его охранение. По пути нас заметили два Ju-88, которые атаковали эсминцы, но оказались столь любезны, что сбросили бомбы далеко в стороне. Позднее мы заметили неизвестный маленький гидросамолет, который держался на горизонте. Мы вышли в назначенную точку, но хотя «полуночное» солнце светило очень ярко, море было тихим, а видимость исключительной, никаких признаков «Глориеса» мы не обнаружили. Мы тщательно обыскивали район, пока позволяли запасы топлива, а затем направились на Фарерские острова, где стоял наш танкер. Прибыв туда, мы увидели маленький норвежский пароходик, на котором находились 30 измученных и замерзших моряков «Глориеса» и эсминцев сопровождения, которых норвежцы сняли со спасательных плотиков и обломков к северу от указанной точки. От тех, кто еще мог разговаривать, мы услышали печальную историю. [331]

Оказалось, что беспечный авианосец выбрал далеко не самый безопасный маршрут. Вражеский воздушный патруль обнаружил его (может быть, те же самые Ju-88, которые атаковали нас), после чего корабль был внезапно атакован и потоплен немецкими линейными крейсерами «Шарнхорст» и «Гнейзенау». Это заняло совсем немного времени, и авианосец не успел даже передать сообщение по радио, и уже тем более — поднять самолеты.

Мы взяли на борт уцелевших и передали по радио Адмиралтейству и главнокомандующему Флотом Метрополии известие о плачевной судьбе этого прекрасного корабля.

Покинув Фарерские острова прекрасным солнечным днем, «Ветеран» и «Вэнок» двинулись дальше. Мы получили приказ следовать в Розайт. Многие из спасенных слегка оправились, поэтому мы уложили их на койках на верхней палубе. Однако они опомнились и принялись протестовать. Что им не нравилось? Солнечный свет и тепло всегда считались лучшим лекарством, но несчастные парни, которые провели два дня на плотах под этим самым солнцем и не могли укрыться от немецких самолетов, непрерывно обстреливавших их, думали иначе. Кое-кто из их товарищей был убит, другие получили ранения. И теперь они нуждались в ощущении безопасности, темноте и покое. Поэтому мы отправили их в кубрик и погасили там свет. Лишь тогда они почувствовали себя нормально и уснули.

Когда мы подошли к Оркнейским островам, я уже собрал всю имеющуюся информацию и подготовил рапорт о судьбе «Глориеса». Я радировал главнокомандующему Флотом Метрополии, который находился в Скапа Флоу, чтобы он прислал какой-нибудь корабль забрать рапорт, когда мы будем проходить мимо. Так и было сделано.

В моем рапорте не было упоминания о судьбе эсминцев «Акаста» и «Ардент», потому что с них спасся только [332] один человек, но он был в слишком плохом состоянии. Позднее старший матрос Картер оправился и смог дать блестящее описание катастрофы, которое Уинстон Черчилль процитировал в своей «Истории Второй Мировой войны». Чарльз Гласфорд великолепно управлял эсминцем. Он поставил дымовую завесу и атаковал немцев под ее прикрытием, всадив торпеду в «Шарнхорст». Но при этом эсминец «Акаста» был потоплен. «Когда я уже находился в воде, то увидел капитана, стоящего на мостике. Он достал из портсигара сигарету и закурил ее. Мы кричали ему, чтобы он спускался на плот, однако он только помахал нам рукой: «Прощайте, удачи вам!» Прекрасная смерть отважного человека», — завершил свой рапорт Картер. По странному стечению обстоятельств несколько месяцев спустя «Вэнок» выудил из воды артиллерийского офицера «Шарнхорста». Он был переведен с линейного крейсера на подводную лодку, которую потопил «Вэнок». Немецкий офицер подтвердил, что «Шарнхорст» был серьезно поврежден и красочно описал последний бой моего старого друга Чарльза Гласфорда — я был шафером на его свадьбе.

На этой печальной ноте завершилась Норвежская кампания. Мы никогда не имели подобных блестяще спланированных и проведенных операций. Однако с точки зрения флота соотношение потерь было в нашу пользу. Наши потери: 1 авианосец, 2 крейсера, 1 шлюп, 9 эсминцев. Зато немецкий действующий флот к концу июня 1940 года сократился до 1 тяжелого и 2 легких крейсеров и 4 эсминцев. Не слишком много для обеспечения вторжения в Англию.

Пройдя мимо Скапа Флоу, «Ветеран» продолжил путешествие в Розайт. Санитарные машины забрали спасенных, и солнце уже скрылось за зданиями, когда мы стали у борта эсминца, патрулировавшего вместе с нами у Нарвика. Его капитан спросил у меня: «Ну и как там немецкая торпеда?» А я совершенно про нее забыл! Однако она лежала там, где мы ее принайтовали. После [333] нескольких стаканов джина мы отправили срочное сообщение старшему торпедному офицеру базы:

«У «Ветерана» возникли проблемы с одной из торпед. Требуется срочная помощь».

Когда база ее забрала, то ответ последовал не сразу, зато он был подписан адмиралом:

«Похоже, эта торпеда немецкая. Подробности позднее».

Особенно нас восхитило это самое «похоже». На корпусе торпеды были четко видны немецкие надписи, если не считать написанного красной краской: «Я упустил тебя снова. А. Гитлер». Когда торчишь в гавани, есть много способов весело провести время.

А потом мы вернулись к сопровождению атлантических конвоев, пропустив эвакуацию из Дюнкерка.

После этого отступления, когда армия вернулась в полном беспорядке, неужели настал наш черед стать жертвами вторжения? Должен признаться, что все это жаркое лето я, как и остальные, говорил, что вторжения не будет, хотя внутри верил, что оно неизбежно. Капитан вооруженного траулера, стоявшего в Маргейте, перехватил старую рыбацкую лодку и поинтересовался у ее хозяина: «Что ты делаешь? Вывозишь последних или возглавляешь вторжение?»

Но в один прекрасный день роль «Ветерана» изменилась, из эскортного корабля он снова стал эскадренным миноносцем. В состав флотилии, базирующейся в Гарвиче, вошли сначала 6, а потом 8 эсминцев. Ее возглавлял командир «Малькольма» капитан 1 ранга Том Хэлси. «Ветеран» возглавил один из дивизионов. Я помню ворох приказов, извергавшийся из штаба командующего базой в Ное. Например, нам приказали осмотреть все побережье от Уоша до Дувра и подготовить карты, так [334] как именно в этом месте ожидалось вторжение Гитлера. В последующие несколько недель никто из нас не мог сойти на берег. Мы вертелись вокруг буев на швартовых с полностью разведенными парами.

Каждый вечер один дивизион или второй выскальзывал из гавани и отправлялся патрулировать к устью Шельды. Раз или два флотилия подходила достаточно близко к голландскому побережью и обстреливала все, что попадалось на глаза. Однажды нашей целью стали наши собственные торпедные катера, выполнявшие такое же задание. Попаданий не было.

По неизвестным для нас причинам вторжение не состоялось. Напряжение спало. «Ветеран» отправился в Чатам для ремонта и чистки котлов.

Тем временем потери наших торговых судов росли. Пока подводные лодки занимались конвоями в океане, Люфтваффе принялись уничтожать прибрежное судоходство с помощью бомб и мин. Мы справились с немецкими магнитными минами; что они предложат нам после этого? Пока мы свободно входили и выходили из устья Темзы. Нам сообщили, что часть мин имеет акустические взрыватели, которые срабатывают при прохождении рядом корабля. Внезапный взрыв и столб воды у нас по правой раковине подтвердил это. Встряска была слишком сильной для почтенных лет «Ветерана». Левую турбину сорвало с фундамента. Она не только вышла из строя, хуже, она начала кататься по машинному отделению. Турбина разбила рулевую машину и сделала несколько серьезных пробоин в корпусе.

Мина, которая чувствовала, что вы приближаетесь, ушла. Зато появилась мина, которая слышала, что вы пришли.

На мостике этот взрыв ощущался так же, как близкий разрыв бомбы. Мы поняли, что были буквально на волосок от гибели. Я не помню, сколько времени простоял оцепенело на мостике, глядя, как пар валит из машинного отделения. Я размышлял: тонем мы или нет? Кто [335] погиб? Вскоре на мостик начали поступать рапорты с кормы. Угрозы гибели нет. Серьезных потерь нет. Вторая турбина исправна. Рулевое управление действует. Затем начался нервный смех, который следует за драмой. В это время в кают-компании четверка играла в бридж. Старший артиллерист, который относился к бриджу очень серьезно, собирался взять очень важную взятку, когда его швырнуло через весь отсек. Он вышиб кулаком деревянную крышку люка, но так и не выпустил драгоценную козырную карту.

Но на любое оружие, изобретенное человеком, рано или поздно находится противоядие, изобретенное яйцеголовыми другой стороны. Когда мы приползли в док Чатама для ремонта, нас уже ждала свора ученых мужей, сбежавшихся, словно гончие, учуявшие дичь. Я не знаю, что они нашли, только пропали эти чудаки так же внезапно, как появились, оставив мне длиннющий список вопросов, на которые следовало ответить. Когда я дошел до вопроса о том, слышал ли я подозрительные звуки перед взрывом, я ошалел и отбросил вопросник. Но потом честно написал ответ: «Я нет, но мина, похоже, да».

Корабль, выживший после ранения каким-то новым оружием, становится не только важным свидетелем, но и героем для всех снизу доверху. Мой рапорт и вопросник были доставлены премьер-министру. Его личный помощник капитан 2 ранга Томми Томпсон, бывший подводник и мой командир на L-19, написал мне, что когда Черчилль ознакомился с моими бумагами, то «не был удивлен».

Наше сидение в доке Чатама позволило в деталях видеть Битву за Англию. Мы едва не свернули шеи, глядя в небо, мы радовались, мы отмечали мелом на грифельной доске сбитые самолеты. «Немногие» показали себя с наилучшей стороны. Когда еще британцы видели, как гибель отступает от их садов, домов и даже от знаменитых английских портов? [337]

Осенью 1940 года, когда «Ветеран» залатал свои раны и вернулся в строй, я ненадолго оставил его, чтобы поработать на берегу. Этот корабль и мой опыт службы на нем научили меня множеству приемов охраны конвоя. Они все зародились в прошлом, а теперь их спешно приспосабливали к новым условиям. Мы должны питаться. Мы должны сражаться. Но все это станет возможным, только если будет выполнено третье «должны». Мы должны своевременно и без потерь привести конвой к цели, несмотря ни на какие опасности.

Тем временем Командование Западных Подходов возглавил адмирал сэр Перси Нобл. Он разместился в новом подземном штабе, находившемся в Дерби-Хаус в Ливерпуле.

Я никогда не служил под командованием адмирала Нобла, но я знал его в мирное время как безукоризненно честного человека и умелого дипломата. Он попал в Дерби-Хаус в критический момент. С ним были секретарь «Слош» МакБрайд, начальник штаба капитан 2 ранга Джек Мэнсфилд и начальник оперативного отдела капитан 2 ранга Джон Литчфилд, с которыми мы еще встретимся, когда перейдем к истории конвоя PQ-17. В этот момент я осознал, что Перси Нобл умеет подбирать себе штаб. Он внес в этот список и меня.

Вообще-то меня никто и никогда не считал штабистом. Можно, конечно, задать вопрос: «А зачем было тратить время, посылая Брума на штабные курсы?» В ответ на это я мог бы сказать: «Вопрос, конечно, интересный! Но! Во-первых, я вообще попусту потратил год, проведенный в Гринвиче. Во-вторых, здесь было более чем достаточно выпускников Гринвича, гораздо более заслуженных, чем офицер, который никогда больше не занимался штабной работой».

Но, по крайней мере, я был единственным парнем в штабе, который побывал в море после начала войны, с врожденной неприязнью к штабным офицерам, которые воевали только на паркете. Я был рад отметить, прибыв [339] в Дерби-Хаус, что в оперативном центре висел огромный плакат со словами Нельсона, который говорил, что флот на берегу является слугой флота в море.

Еще одним свежим впечатлением в новом центре управления конвоями был просторный оперативный центр, в котором был установлен планшет — карта Атлантического океана от пола до потолка. На ней отмечались все конвои, пересекающие бурные и опасные воды. Одни проходили спокойно, другие подвергались продолжительным атакам. Вокруг них появлялись значки, изображающие подводные лодки, а позади оставались отметки потопленных транспортов. Перед планшетом вверх и вниз по лестницам сновали юркие девушки из Женской вспомогательной службы ВМФ со ртами, полными булавок, и пригоршнями разноцветных флажков. Они постоянно изменяли и дополняли картину, чтобы она соответствовала ситуации, сложившейся на данный момент. Позади них стояли длинные скамьи оперативных дежурных, которые сортировали поступающую информацию. Флот и КВВС наконец-то начали работать бок о бок. Позади дежурных располагались несколько комнат со стеклянными стенами, где сидели дежурные офицеры авиации и флота. А выше всех сидели главнокомандующий и старший представитель Берегового Командования КВВС.

Карикатурку, которая приведена здесь, я нарисовал на основании личных впечатлений от наблюдения за нашим не потерявшим интереса к жизни адмиралом. У него имелась своя собственная точка зрения из хрустальной башни, где он сидел высоко над операторами прямо напротив огромного планшета. Планшетистки мелькали буквально у него под носом. Когда кто-нибудь из них поднимался, чтобы отметить событие, имевшее место в северных широтах, адмирал тут же слетал вниз и мчался через оперативный центр со скоростью звука. Но это мое собственное мнение о его личном вкладе в деятельность планшетисток.

Оперативный центр и планшет всегда были в распоряжении командиров эскортных кораблей, стоящих в [340] порту. Но те, кто не базировался в Ливерпуле, часто не могли ознакомиться с информацией. Иногда картина ситуации оказывалась искаженной до полного абсурда количеством значков, нанесенных на планшет. Например, шкипер конвоя, идущего в Галифакс, мог поинтересоваться, что встретил по пути его предшественник, и увиденное могло вывести его из равновесия. Картина была фактически верной, но следует напомнить, что на ней были отмечены и лодки, замеченные наблюдателями, а не замеченных могло быть гораздо больше. В Атлантике, в стремительно меняющихся погодных условиях, которые на планшете изобразить не удавалось, командир эскорта конвоя должен был сам оценивать количество лодок, вцепившихся ему в задницу.

Этот планшет был потрясающим изобретением человеческого гения. Однако полная история битв не могла быть воспроизведена до того момента, пока конвой (или то, что от него осталось) не прибывал в порт. В Дерби-Хаус я получил один важный урок. Очень легко, глядя на символы, изображающие конвой, атакованный посреди Атлантики, сказать на основании своего прошлого опыта: «Полная луна, ветер с кормы, еще две лодки приближаются оттуда и отсюда. Какого дьявола он не поворачивает конвой на юг? Ведь отсюда это выглядит таким очевидным». Но когда через неделю начинаешь обсуждать события с командиром эскорта, выясняется, что луны не было, а конвой попал в жестокий шторм. Три эскортных корабля оторвались от конвоя, а следующее сообщение не подтвердило появления субмарин там и тут.

Один из главных нюансов, который я хотел растолковать, написав эту книгу, не может устранить никакое развитие систем связи. Ситуация, какой она выглядит для человека на месте событий, никогда не выглядит точно так же издалека.

Другим обстоятельством, о котором стоит упомянуть, был постоянный источник шуточек, начальник штаба Нобла капитан 2 ранга Джек Мэнсфилд, который всегда [341] находил, чем оживить унылые и мрачные ежедневные совещания. Если некоторые из моих рисунков помогут яснее представить те сложные моменты, через которые нам пришлось пройти, именно Джек Мэнсфилд подсказал мне их идею. При этом сам Джек всегда ходил с неизменно мрачным лицом человека, убежденного, что смеяться здесь совершенно не над чем. Вот один пример.

На повестку дня одного из совещаний были вынесены 3 вопроса. Первый касался необходимости проводить совещания командиров эскортных кораблей и шкиперов транспортов в портах формирования конвоев. Для этого требовался большой зал, который следовало обставить и украсить так, чтобы это поднимало дух людей, а не навевало еще большее уныние. Прежде чем приступить к следующему вопросу, начальник штаба поинтересовался: «Как насчет нескольких плакатов, Брум?» Второй вопрос касался ускорения и улучшения обмена информацией между командиром эскорта конвоя, находящегося в море, и командиром эскортной группы, идущей ему на смену. Кто-то поинтересовался: «А нельзя ли сделать эти длиннющие справки не такими унылыми?» «Брум, добавьте что-нибудь», — распорядился Мэнсфилд. Третий вопрос касался важнейшего предмета — организации связи. Обсуждение завершилось цитированием нескольких особенно выдающихся сигналов, принятых в последние дни. Было решено завести специальный «Журнал ерунды», в который будут заноситься все эти перлы. «А Брум его проиллюстрирует», — пробормотал главнокомандующий. «Брум сделает», — кивнул начальник штаба.

Первое из этих трех заданий было выполнено быстро. Я нарисовал 4 цветных плаката, которые были развешаны по стенам зала предпоходного инструктажа. С помощью капитан-лейтенанта американского флота Поля Хаммонда (личного друга президента Рузвельта) они пересекли Атлантику и появились даже на Тихоокеанском театре. Один из них я привожу здесь. Его особенно любил [345] Уинстон Черчилль. Обычно отставали от конвоев греческие суда, которые и становились жертвами немецких лодок чаще остальных.

Второе задание я выполнил, нарисовав две непристойные открытки, которые тоже приведены здесь. То, что они касались болезненного вопроса сохранения военной тайны, привело к тому, что они были официально утверждены и напечатаны большим тиражом. Люди спрашивали тогда и спрашивают сейчас: «А почему, собственно, мисс Снодграсс?» Да не знаю я! Если и числилась в Женской вспомогательной службе ВМФ мисс Снодграсс, я надеюсь, она вела себя лучше, чем персонаж моих открыток. Эти открытки вскоре мелькали повсюду. Но часть из них, увы, ушла на дно океана. Одну из них показал мне американский адмирал, когда мы сидели в баре «Статлер-отеля» в Вашингтоне. Он утверждал, что это и есть «оригинал». Настоящий оригинал сейчас хранится в морском музее в Гринвиче.

Что касается третьего задания, «Журнала ерунды», то вскоре я обнаружил, что стал его почетным издателем. Я даже не подозревал, что эта коллекция, которую начали собирать участники Битвы за Атлантику, после войны пополнится не менее блестящими экспонатами из журналов радиосвязи британского и американского военных флотов. Именно этот журнал помог мне написать книгу «Передайте сигнал», опубликованную в 1955 году.

Наведение порядка в этом бесконечном потоке радиограмм было важным моментом организации системы связи. Если бы кто-то захотел ознакомиться со всеми радиограммами, то в Дерби-Хаус просто не хватило бы столов, чтобы разложить все бланки. Но если сообщение не читал тот, кого оно касалось, последствия могли оказаться жуткими. Поэтому правильное распределение входящих было тонким искусством балансировать между двумя крайностями. Я не знаю, какое место я занимал в иерархии Дерби-Хаус до появления «Журнала ерунды», но после этого я оказался в голове списка. Попадались настоящие [346] бриллианты, которые адмирал Нобл считал необходимым проиллюстрировать.

Остальные не нуждались в приукрашивании.

От: фрегата где-то в Атлантике

Кому: корвету

«Присоединитесь ко мне, где бы я ни был».

Так или иначе, но «Журнал ерунды» продолжал пополняться и после того, как я покинул Дерби-Хаус. Не все из вписанных в него сигналов были смешными. Например, немного позднее появилась одна радиограмма, которая отметила поворотный пункт в Битве за Атлантику. Немецкие лодки в это время понемногу брали верх. Они обнаружили конвой ONS-5, пересекающий Северную Атлантику, и несколько дней следили за ним, а затем «волчьи стаи» ринулись в атаку. Однако каждый раз они наталкивались на жесткое кольцо кораблей охранения, которые отбили все попытки немцев прорваться к транспортам и уничтожили несколько лодок. Это была потрясающая победа, после которой немцы усомнились в правильности тактики «волчьих стай». Когда конвой прибыл в Сент-Джон на Ньюфаундленде, они получили следующее сообщение:

От: премьер-министра

Кому: эскорту конвоя ONS-5

«Мои поздравления по случаю непрерывной битвы с подводными лодками. Пожалуйста, передайте коммодору конвоя мое восхищение упорством его кораблей».

Этот сигнал, кроме всего прочего, стал свидетельством нашего величайшего достижения — надежного взаимодействия между эскортными кораблями и торговыми судами.

Может показаться, что моя работа в штабе Командования Западных Подходов сводилась к рисованию карикатурок. [347] Но прежде чем перейти к моей последней и, вероятно, самой полезной бумажной должности, я хочу напомнить, что делались все эти рисунки дома по ночам под грохот немецких бомб, рвущихся на улицах Ливерпуля.

В этот период войны стандартная процедура выглядела примерно так. Конвой и эскортные корабли собирались вместе, выходили в море, совершали переход и разделялись, причем нам оставалось надеяться, что все капитаны хоть раз проделывали нечто подобное. Если нет — они должны были следовать КИЗП — «Конвойным инструкциям Западных Подходов». Подобно библии, КИЗП состояли из Ветхого и Нового Заветов, хотя в КИЗП они были перемешаны. Ветхий Завет излагал основные принципы, которые были плодом многовекового тяжкого опыта. Новый отражал опыт этой войны и последних столкновений с подводными лодками. Мы все, выходившие в море, писали его. А главнокомандующий Командования Западных Подходов был нашим издателем. Я читал эти инструкции крайне внимательно, но, признаться откровенно, они вызывали зевоту, потому что были написаны тяжелым языком.

Адмирал Нобл в своем письме рассказывает о моем личном вкладе в составление КИЗП, образцы которого приведены здесь. Нобл считал, что такие иллюстрации делают текст более интересным и доходчивым. Адмирал утвердил их, но многие появились в результате прямых приказов его начальника штаба. Он частенько ворчал: «Идите, Брум, и нарисуйте что-нибудь, что заставит этих болванов в море полистать эту книгу».

Когда адмирал Нобл поднял свой флаг над Дерби-Хаус, под его командование поступило странное сборище разномастных кораблей. Этот винегрет делился на три части, которые базировались в Ливерпуле, Гриноке и Лондондерри. Каждой базой управлял капитан 1 ранга. Обычно каперанг командует флотилией эсминцев, но эти командовали тем, что попадалось к ним в руки. Это был один из примеров несоответствия действительности старым [348] определениям. Мой словарь говорит, что адмирал — это тот, кто плавает в море. Адмирал Нобл выходил в море от случая к случаю. Обычно он командовал своим «флотом», находясь в центре огромной паутины, которая охватывала все конвои и эскортные корабли своими невидимыми нитями.

Сам адмирал, как я уже отмечал, был человеком гибким и прозорливым. Не могу сказать точно, участвовал ли он в морских сражениях, однако он был больше политиком и дипломатом, воодушевлять у него получалось не очень. Я полагаю, что как только он прибыл в Ливерпуль, то сразу определил, что именно нам нужно.

Его эскортный флот был перегружен работой, а экипажи в массе были еще слишком неопытны. Поэтому корабли едва справлялись со своими обязанностями. Нобл понял, что можно поднять и моральный дух, и эффективность действий, если объединить корабли в сбалансированные группы, которые будут тренироваться, действовать и отдыхать под руководством одного постоянного командира. В этом начинании адмирал сразу получил нашу безоговорочную поддержку. Это слегка успокоило людей в тот период, когда эскортные корабли метались от одного корабля к другому в непривычно пустынном океане. Иногда моряки узнавали, кто будет их командиром, только выйдя в море. Несчастные сигнальщики, разглядывающие в бинокли флажные сигналы, были вынуждены держать в зубах списки капитанов с указанием старшинства в чине и сроке службы. Если выяснялось, что кто-то из капитанов старше, командование переходило к нему. Затем новоиспеченный босс принимался лихорадочно вспоминать советы и наставления предыдущих командиров. Иногда это срабатывало, как то ни удивительно, однако все мы понимали необходимость формирования постоянных команд.

На бумаге я помог ввести эту схему. Каждый командир эскортной группы — всегда капитан эсминца — получал обозначение EG с номером группы. Этот символ [349] наносился на трубу его эсминца. Все корабли были четко расписаны по группам. Это одно из самых эффективных нововведений адмирала Нобла.

Другой очень важной чертой был его непререкаемый авторитет. Может показаться ненужным, однако я все-таки приведу один пример.

Из Ливерпуля он на неделю уезжал в Адмиралтейство. Нобл путешествовал ночным поездом и, как правило, брал с собой одного из членов штаба. Когда настал мой черед сопровождать адмирала, наш поезд сильно опоздал. Его долго продержали на подъездных путях, прежде чем разрешили прибыть на разбомбленный Истон — мрачную, сырую, вонючую станцию.

Пробираясь между осколками стекла и спутанными пожарными шлангами, я шел вдоль платформы к купе адмирала. Его дверь была открыта, и адмирал стоял рядом во всем великолепии. На плечи была наброшена зюйдвестка, из-под которой сверкал ослепительно белый отутюженный мундир. Нобл опустил уголок рта, изображая улыбку, и сказал: «Вероятно, Геринг узнал, что сегодня ваша очередь, Брум». Это ледяное спокойствие потрясающе подействовало не только не меня, но и на всех моих спутников. Они сразу перестали суетиться и расступились в благоговейном трепете, пропуская адмирала к ожидавшей машине. Такое же ощущение спокойствия и уверенности излучал фельдмаршал лорд Александер. Но самым ярким примером, безусловно, является лорд Нельсон, который в полной парадной форме при всех орденах прогуливался по квартердеку «Виктори» во время Трафальгарского сражения.

Я принадлежу к поколению, которое приучили уважать старших, слепо и бездумно. Тот факт, что они были старше по званию, уже сам по себе являлся достоинством. Я до сих пор думаю, что Перси Нобл великолепно справился со своими обязанностями, когда дипломатия и взаимодействие на атлантическом поле битвы были нужны гораздо больше, чем безжалостная энергия, потребовавшаяся позднее. [351]

Совершенно неожиданно капитан 1 ранга, командовавший эсминцами, базирующимися в Ливерпуле, был переведен в другое место. И столь же неожиданно я оказался на его месте, временно получив четвертую нашивку. В этот момент наши эскортные корабли на другом берегу Атлантики базировались в построенной американцами базе в Ардженшии на Ньюфаундленде. Сначала мы не имели кораблей с большой дальностью плавания, которые могли бы пересекать Атлантику вместе с конвоями. Поэтому мы передавали конвои американцам в ТВСО — точке встречи в середине океана. Когда появились новые эскортные корабли, Ардженшия стала конечным пунктом их маршрута. Американцы потребовали, чтобы туда прибыл британский офицер. Лучшего выбора, чем капитан 1 ранга Барри Стивенс, командовавший эсминцами в Ливерпуле, сделать было нельзя. Неиссякаемая энергия, монокль, большой опыт и созвездие орденов — великолепная фигура.

Англо-американское сотрудничество имело колоссальное значение для исхода Второй Мировой войны. Я внес свой вклад в первые стычки и недопонимание с американскими коллегами — «ублюдками», — как мы их называли. Нам пришлось съесть не один пуд соли и отказаться от многих предрассудков, прежде чем мы научились понимать друг друга и даже стали друзьями.

Мое короткое пребывание на посту командира эсминцев в Ливерпуле проходило в рамках командировки в Дерби-Хаус, но тогда я снова оказался в тесном контакте с моряками. Николас Монсаррат в своих воспоминаниях описывает странный эпизод, который я совершенно не помню. Это лишь показывает, до какой степени я был замотан. Из своего маленького штаба я помню двух человек. Один из них был профессиональным игроком в бридж, который помнил всё и вся, но отказывался играть со мной, вероятно, из уважения к командиру. Другой был самым замечательным корабельным священником, какого я когда-либо встречал, но питал некоторое пристрастие к бутылке. [353]

Через пару месяцев я сдал Ливерпульское командование не кому иному, как Джонни Уокеру, непревзойденному командиру эскортных групп. К этому времени он был измотан сверх всякого предела и отчаянно нуждался в отдыхе. Кроме того, он получал возможность применить своей колоссальный опыт в более широких масштабах. Срезав четвертую нашивку «временного капитана 1 ранга», я с радостью отправился в Лондондерри на «Кеппел», чтобы снова возглавить 1-ю эскортную группу.

Вскоре я обнаружил, что согласования, утверждения и визирование в различных штабах занимает гораздо больше времени, чем кажется со стороны. Я воображал, что система эскортных групп будет организована и начнет работать, когда я прибуду на «Кеппел». Но в действительности все еще находилось в стадии благих намерений. Причина была проста: у нас не хватало эскортных кораблей. Моя группа должна была выйти в море для сопровождения конвоя, хотя в ней не хватало 4 кораблей. Один проходил модернизацию, два стояли в ремонте, а четвертый был передан другой группе и сейчас находился посреди Атлантики, сопровождая другой конвой. В последний момент мне самому передали 2 чужих корабля, выдернув их за штаны из дока.

Мне еще повезло. На бумаге в составе моей группы числились 4 эсминца. Это делало ее быстроходной группой, и можно было предположить, что мы будем прикрывать быстроходный войсковой конвой, которые были самыми ценными. Но все-таки, если с нами обходятся так предусмотрительно, кого же мы будем охранять?

И здесь у меня в памяти всплывает один из самых пикантных эпизодов моей военной службы, связанный с величайшим из кораблей, который мне когда-либо приходилось сопровождать, — лайнером «Куин Мэри». Я не знаю, видел ли его сквозь перископ хоть один из немецких подводников. Однако ни «Куин Мэри», ни «Куин Элизабет», которые за годы войны прошли огромные расстояния, ни разу не были атакованы. Защитой им служила [354] высокая скорость и исключительная маневренность, несмотря на погодные условия. Иначе как немецкие лодки упустили бы такие огромные мишени? Если подводная лодка подкрадется достаточно близко, чтобы выпустить торпеды, разумеется, она не промахнется. Но эти великолепные корабли редко ходили на скорости менее 25 узлов и всегда пользовались резким зигзагом через неравномерные промежутки времени. Находясь на поверхности, подводная лодка могла заметить «Королеву» с расстояния 15 миль. Лодка должна немедленно погрузиться, потому что если ее саму заметят с лайнера, тот просто уйдет. Но подводная скорость лодки составляет всего 7 узлов. Погрузившаяся лодка может лишь гадать, каков генеральный курс «Королевы» и какие маневры будет выполнять корабль, пока лодка идет на сближение. Взглянув в перископ, командир лодки может обнаружить, что лайнер находится в нескольких милях от точки, где он ожидал его увидеть. Поэтому шансы лодки на удачную атаку крайне невелики. Она должна оказаться в нужное время в нужном месте. Опоздав всего на 10 секунд, лодка упустит возможность атаковать быстроходную цель.

«Королевы» обычно имели сопровождение из эсминцев, когда покидали гавань. Эсминцы шли впереди лайнеров, конвоируя их на расстояние 100 миль от берега. Дальше «Королевы» следовали самостоятельно. Эсминцы не обладали ни достаточной дальностью плавания, ни достаточной мореходностью, чтобы сопровождать столь быстроходные корабли. И в любом случае это сопровождение было бы чисто формальным, так как на высоких скоростях асдик просто не работал.

Дата и время выхода «Королев» хранились в строжайшем секрете. Однажды, перед тем как выйти из Лондондерри, я даже не мог представить, кого я встречу на рассвете у входа на фарватер среди минных полей, прикрывающих Фёрт-оф-Клайд. Под моим командованием находились всего 5 эсминцев. Момент встречи с этим великолепным кораблем мне и запомнился. [355]

Утро было тихим и солнечным, и я повел свои эсминцы в точку встречи. Пройдя Малл-оф-Кинтайр, мы заметили на северо-востоке клубок дыма, а потом черную точку. Опытный командир эсминцев, вероятно, развернулся бы на запад и перестроил бы эсминцы в предписанный ордер, ожидая, пока лайнер нагонит их. Вместо этого я увеличил скорость до 27 узлов и приказал следовать прежним курсом. Поэтому мы сближались с «Ее Величеством» со скоростью 54 узла. Я не могу точно вспомнить детали, но мне вдруг внезапно стукнуло в голову, что мы можем и опоздать с поворотом на 180 градусов. Я приказал эсминцам поворачивать немедленно и при этом держать полную скорость. Мы едва не перевернулись при повороте, но, завершив его, оказались точно на своих местах в ордере охранения. У стоявших на мостике «Кеппела» рядом со мной штурмана, вахтенного офицера и старшины сигнальщиков подогнулись колени. «Кеппел» находился в центре завесы, то есть прямо перед форштевнем «Куин Мэри». Еще несколько секунд — и лайнер протаранил бы нас. Когда мы трясущимися руками достали сигареты, то всем сразу вспомнилось, что несколько месяцев назад «Куин Мэри» протаранила сопровождавший ее крейсер и разрезала его пополам. Напряжение разрядил сигнал коммодора, находившегося на «Королеве»:

«Очень эффектно, но все равно рискованно».

Для опытного командира эсминца маневры на высокой скорости — детская игра. Однако для меня это была первая и последняя попытка.

Я также помню прелестный сигнал коммодора, отправленный мне, когда наши корабли расставались:

«Благодарю вас за приятную компанию».

За этим последовало множество самых разнообразных конвоев. Поэтому я ничуть не удивился, когда «Кеппел» [356] вызвали в Гринок, чтобы я мог посетить совещание перед выходом в море войскового конвоя. Моя эскортная группа должна была встретить его у северных берегов Ирландии на следующий день.

Прибыв в Гринок, я сразу оценил количество и размеры собранных там судов. Это не был рядовой конвой. Потом я узнал, что кораблям предстоял поход вокруг мыса Доброй Надежды. На них следовало в Египет ядро будущей 8-й Армии.

Как все действительно важные совещания, это прошло довольно быстро, без всяких задержек. Когда оно закончилось, я посмотрел на часы и вдруг понял, что вместо того, чтобы торчать в Гриноке всю ночь и выходить вместе с конвоем, я вполне успеваю вернуться в Лондондерри и провести последнюю ночь на берегу вместе с семьей. Я также вспомнил, что у меня имелась привилегия ходить по реке Фойл после наступления темноты без лоцмана. Что же это за привилегия, если ею не пользоваться?

Когда мы вышли в море, солнце грело изо всех сил, а вода была как стекло. Я приказал вахтенному передать в машинное отделение: «Мы следуем домой, а когда мы прибудем — это ваше дело». Бурун за кормой тут же вырос вдвое, а стрелка лага показала 32 узла. Ленивая болтовня на мостике была прервана звонком из радиорубки. Радисты сообщили: «Получена длинная срочная радиограмма из Адмиралтейства, адресованная «Кеппелу». Доктор ее расшифровывает». Лица стоящих на мостике вытянулись. Неужели лишняя ночь на берегу упорхнула от нас? Примчался доктор с папкой для бумаг, и я прочитал:

«Вражеский агент, работавший в Олдершоте, вчера был замечен в Гриноке. Он подсчитывал солдат, готовящихся к отправке с конвоем. Сегодня в 9.00 пропала моторная лодка смотрителя маяка Малл-оф-Кинтайр. Считаем возможным, что агент похитил лодку и теперь [357] пытается добраться до Свободного Ирландского Государства с важной информацией о конвое, уходящем завтра. Моторный ялик с зеленым корпусом, привальный брус оранжевый, топливный бак полон. Мужчина ростом 6 футов, плотного сложения. В последний раз был замечен в мундире цвета хаки. Ни одного свободного корабля или самолета. Найдите лодку и сообщите, когда заметите».

У штурмана непроизвольно вырвалось: «А не лучше ли было написать: «Сообщите, если обнаружите»?»

Если посмотреть на карту даже крупного масштаба, задача может показаться простой. Но действительность выглядит иначе. Море — оно чуточку больше самой большой карты. Перед нами возникла задача поиска иголки в стоге сена площадью несколько сот квадратных миль, причем до наступления темноты осталось не так уж много времени.

Я приказал старшине сигнальщиков организовать наблюдение, а мой старший помощник и штурман и я сам собрались вокруг карты. «Давайте попробуем поставить себя на его место. Если бы вы были шпионом, старпом, что бы вы предприняли? У вас есть карманный компас и моторка со скоростью 5 узлов».

Он указал на границу Ирландии к югу от Белфаста. Однако мы прикинули расстояние и сразу решили, что у него нет шансов. Пройти более 100 миль даже с полным запасом топлива шлюпка не сможет.

«А как насчет сильных течений в этом узком горлышке? — поинтересовался штурман. — Очень многое зависит от того, когда мы пройдем Малл. Если течение будет помогать ему, он уже может сидеть в каком-нибудь ирландском пабе. Если оно будет встречным, он вряд ли еще сумел отойти от Малла».

Я знал об этих приливных течениях. Впрочем, мы могли спорить хоть всю ночь, ведь до наступления темноты оставалось всего 45 минут. [359]

Я провел на карте линию, соединяющую Малл с крайней точкой на ирландском берегу, которой могла достичь шлюпка. «Я предполагаю, что он где-то возле этой линии. Вы согласны?» — спросил я. Они согласились. «Теперь ваша задача, штурман, указать, где именно он может находиться на этой линии».

«Здесь», — ответил штурман, рисуя карандашом маленький кружок. Это была не более чем смелая догадка, но ничего другого нам не оставалось.

«О'кей, штурман. Теперь ваша задача побыстрее привести корабль в эту точку. Совещание закрыто, джентльмены».

К этому времени мой экипаж начал проявлять признаки интереса, хотя больше горевал о возможной потере последней ночи на берегу. Слухи, как всегда, разлетелись по кубрикам еще до того, как я прочитал радиограмму. Наблюдатели-добровольцы уже торчали повсюду. Кто-то сообщил мне, что я пообещал пинту пива тому, кто заметит лодку. Вздохнув, я не стал опровергать это. И лишь теперь я осознал, что этот парень может решить судьбу конвоя, который мне предстоит сопровождать, если только он сумеет связаться с немецким посольством в Дублине.

Времени хватило как раз, чтобы произнести короткую молитву, прежде чем наблюдатель из вороньего гнезда сообщил: «Неизвестный предмет, зеленый один-ноль, 5 миль». Не спеша, мы повернули наши бинокли в указанном направлении. Мы не хотели разочаровывать наблюдателей, но они были слишком возбуждены, увидев что-то. «Иисус, а ведь там действительно что-то есть», — пробормотал старшина сигнальщиков, укладывая свою подзорную трубу на торпедный прицел. Ну, если он увидел что-то, значит дела оборачиваются иначе.

Я повернул корабль туда и вскоре был вынужден согласиться, что там что-то имеется. После того как мы подошли ближе, наблюдатель и старшина заговорили наперебой: «Это шлюпка!.. Зеленая с желтым... Там один парень... Пытается грести... Я увидел, пинта моя». Держа [360] в руках радиограмму Адмиралтейства, я лихорадочно сверял детали, и все они сходились! Я повернулся к старпому: «Это он, все правильно. Я попытаюсь уговорить его подняться к нам на борт. Возьмите двух или трех парней покрепче и идите к крану для погрузки торпед. Будьте потверже, обыщите его, но помните, живой он гораздо полезнее, чем мертвый. Не дайте ему проглотить яд. Кто-нибудь, дайте мне мегафон».

Когда шлюпка оказалась рядом, мы увидели, что мотор не работает, а человек, согнувшийся над парой тяжелых весел, измучен до предела. Я сказал ему, что в мои обязанности входит присматривать за рыбаками, и что вскоре начнется шторм. Если у него поломка, я могу взять его на борт, исправить мотор и доставить к ирландскому берегу. Он махнул рукой.

«О'кей, оставайтесь на месте», — согласился я.

Когда сопровождение привело его на мостик, я обратил внимание на влажные пятна, которые оставались там, где его руки касались поручней трапа. Вообще это был симпатичный парень около 30 лет, высокий, с яркими голубыми глазами.

«Что случилось с вашими руками?» — спросил я.

«Мотор сдох 2 часа назад. А я должен вернуться обратно», — ответил он на ломаном английском.

«Обратно?» — переспросил я.

«Я в увольнении, — сказал он. — Я одолжил лодку у своего приятеля и обещал вернуться до темноты».

Я не знал, как продолжать этот разговор и чем он закончится, но тут примчался старпом. Я приказал ему обыскать шлюпку и принести все, что будет найдено. Он поднялся на мостик, встав за спиной этого человека, и показал мне маленькую книжку. Это невероятно, но это правда! «Майн Кампф» на немецком!

«Ну, хорошо», — сказал я, глядя через плечо неизвестного.

Он повернулся, увидел книгу и снова посмотрел мне в глаза. Потом криво ухмыльнулся. «Все правильно. Вы [361] выиграли». Отважный человек сумел почти закончить свою миссию, которая в случае успеха обошлась бы нам очень дорого. К этому времени стемнело. Я чувствовал себя таким уставшим, словно только что закончил играть в регби. Я нагнулся к переговорной трубе и передал в радиорубку:

«Адмиралтейству от «Кеппела». Особо срочно. Ваша шлюпка обнаружена. Человек арестован».

Свалив этот груз с плеч, я повернулся и чуть не налетел на низенькую фигуру, которая могла принадлежать только унтер-офицеру «Джампу» Джордану, моему вестовому. «Очень извиняюсь, сэр, наблюдатель сверху просит. Если вам все равно, он предпочел бы скотч, а не пиво».

Скорость, с которой Адмиралтейство прислало свои поздравления, показывает, что в Лондоне вздохнули с огромным облегчением. Мне было приказано доставить пленного в Ларн.

Когда мы подошли к причалу, нас встретило характерное щелканье затворов, а затем по палубе загрохотали подкованные башмаки солдат. Красный субалтерн вскарабкался на мостик и так энергично отдал честь, что чуть не оторвал себе руку. Нашего гостя окружили и повели на берег. Когда они шли по причалу, эсминец уже отдал швартовы, меня вдруг охватил нестерпимый прилив гордости. Я включил громкоговоритель и рявкнул так, что с пакгаузов едва не слетели крыши: «Ты мог надуть армию, приятель, но против флота у тебя не было никаких шансов».

Все это приключение не заняло и двух часов. Мы прибыли в Лондондерри и провели ночь на берегу. С конвоем мы встретились на следующее утро, чувствуя, что воздух [362] стал немного чище. Так как наши корабли имели небольшую дальность плавания, 1-я эскортная группа не могла заходить дальше Азорских островов. Но мы оставили транспорты с солдатами, которым предстояло изменить историю, в полной сохранности. Конвой не потерял ни одного судна.

Мы заправлялись топливом на Азорских островах в Пунто-Дельгадо. В этом симпатичном маленьком порту мы провели всего несколько часов, но этого было достаточно, чтобы корабли 1-й эскортной группы загрузились под завязку. Ананасы! Я не помню, когда мы видели их в последний раз, а теперь они валялись повсюду. Все отсеки корабля были буквально забиты ананасами. Если бы на обратном пути в Англию нам пришлось вести бой, по элеваторам из погребов к орудиям пошли бы ананасы, а не снаряды. Джордан сказал, что в моей кормовой каюте, которой я никогда не пользовался в море, лежит достаточный запас для меня. Ну, и для него тоже.

Когда мы вышли в море, то произошел любопытный инцидент. Один из кораблей запросил у нас что-то флажным сигналом. Вместо подтверждения на мачту «Кеппела» подняли ананас.

Когда мы вернулись в Дерри, и моя жена повезла одному приятелю 4 ананаса в совершенно пустом грузовичке, набожные жители останавливались, глядя на это, и лихорадочно крестились.

Эти живописные подробности вспоминаются легче, чем тревоги и неприятности, которыми полна жизнь любой овчарки, стерегущей стадо. Но в этом плане я мог гордиться тем, что до сих пор не потерял ни одной овечки.

Мы все очень любили Лондондерри как базу. Ею командовал замечательный человек — капитан 1 ранга (позднее коммодор) Филип Рак Кин. Высокий, сильный, неукротимый, прирожденный лидер, он буквально клокотал энергией. Бывший подводник, тиран и мятежник, в прошлые времена он мог бы стать известным пиратом или любимым капитаном Нельсона. Впрочем, с таким [363] же успехом он мог бы кончить свои дни в Тауэре как опасный бунтовщик. Это был великий и непредсказуемый человек, которого все боялись и все уважали.

У многих из нас там же жили жены с детьми. Хозяева очень хорошо относились к нам, особенно Гудлиффы: Грейс, ирландка с примесью французской крови, и Гай, отставной майор артиллерии. Их поместье Бирдстаун находилось в нескольких милях по ту сторону границы, на территории Свободного Государства Ирландия. Ах, эти роскошные обеды в Бирдстауне, когда забываешь о продуктовых карточках! Как только мы пересекали границу, то сразу включали фары, забыв про всякие там затемнения. Уличные фонари! Совсем другой мир. Мы проезжали заколдованную деревню, потом белые ворота, долгий подъем — и Бирдстаун, сияющий огнями, как собор. Внутри, в большом обеденном зале, украшенном цветами, нас всегда ждал теплый прием.

Да, я был из тех, кто помнит дружбу и гостеприимство этой ирландской пары, которая во многом помогала морякам эскортных кораблей, базировавшихся в Лондондерри.

Все вспоминают Дерри с улыбкой, особенно маленький таможенный пост на границе Свободного Государства и Бакстера, бывшего старшего кочегара Королевского Флота, который жил рядом. Бакстер считал занятия контрабандой чем-то совершенно естественным. Он откровенно презирал тех, кто этим не занимался. Однако он предпочитал действовать наверняка. У одной пожилой женщины в Ирландии был хворый муж, которого он нелегально снабжал табаком и другими запретными деликатесами с британских кораблей. У Бакстера была собака, обученная обходить таможню, держась подальше от забора. Собака несла на себе корзинку. В Северной Ирландии Бакстер грузил ее всяческой контрабандой.

Однако проносить через границу огнестрельное оружие, причем в любом направлении, считалось серьезным нарушением. Это наказывалось конфискацией оружия и [364] тюрьмой. Когда мы отправлялись на охоту, требовалось как-то спрятать ружья, хотя нас всерьез не обыскивали. Мы прятали их под ноги. Поняв, зачем мы едем, Бакстер просовывал голову в окно внутрь автомобиля, когда тот останавливался в воротах, и громогласно заявлял: «Джентльмены, не трудитесь выходить. Я знаю, что у капитана 2 ранга больная нога». А когда мы возвращались, он дружелюбно интересовался: «Капитан, я надеюсь, ваша больная нога не помешала вам подстрелить мне на завтрак парочку бекасов?»

Плавание по реке Фойл между Дерри и Мовиллем в горле Лох Фойла могло потрепать нервы. Я помню маленький древний маяк, на котором не было ни лампы, ни туманного горна. Но там жила очень полезная собака, которая принималась громко лаять, если корабль подходил слишком близко. Я также помню, как в тумане один из наших кораблей вылетел на берег, и его форштевень увяз прямо в полотне железной дороги Белфаст — Лондондерри. Находчивый капитан отправил сигнальщика по полотну с красным флажком в руке. Он успел вовремя остановить приближающийся поезд.

В заливе возле Мовилля стоял на якоре большой танкер, действовавший в качестве заправщика. Сноровка, с которой его матросы подавали толстые черные шланги в любую погоду и в любое время суток, вызывала восхищение. Нам стоило только подойти к борту, причем из-за штормов и сильных течений причаливание далеко не всегда было мягким, как они уже приступали к работе. Когда мой корабль базировался там, танкером командовал капитан Доув, чей транспорт был недавно потоплен в Южной Атлантике «Графом Шпее»{3}. Он попал в плен. Я не раз слушал его рассказы о захватывающих приключениях, пока «Кеппел» стоял у борта танкера. Трудно было [365] представить, что пережил он со своей командой, находясь в задраенных наглухо кубриках «Графа Шпее» во время боя у Ла-Платы. Они слышали грохот выстрелов и разрывы, прекрасно понимая, что этот отсек в любой момент может превратиться в стальной гроб. И все-таки они кричали от радости. Доув с большим уважением отзывался о капитане 1 ранга Лангсдорфе, с которым встречался довольно часто, так как был старшим из шкиперов, попавших в плен.

В конце марта 1942 года я отправил с борта «Кеппела» письмо своей матери. «Боюсь, писать особо не о чем, да и вообще поздно, а постель так и манит прилечь. Я жив и здоров, но никогда в жизни мне не приходилось работать так много и в таких скверных условиях. Все то же самое, и если что случится — расскажу». Все похоже на правду, но только никому другому я так не написал бы. А ей я не хотел говорить больше, так как она не любила, когда жалуются. Это заставляло ее зевать.

Лишь малую часть нашей жизни мы живем, выкладываясь до предела. Многие из нас так и уходят в могилу, ни разу не включив полную скорость. Не требовал ли Киплинг слишком много? Можно ли считать себя настоящим человеком, если ты жил по-настоящему всего одну минуту? Хотя часто 5 секунд стоят целого марафона. Не рождаемся ли мы лентяями, которые меняют свои привычки крайне редко и неохотно?

Но все животные трудятся, чтобы жить, и человек в конце концов то же самое животное. Чем серьезнее угрожающая нам опасность, тем усерднее мы работаем. Обществу требуются вооруженные силы, вооруженным силам требуются лидеры. Как только я попал на командную лестницу, моя природная лень испарилась. Никто из нас не знает, как должен выглядеть лидер, и никто не знает, как мы сами выглядим для других. Иногда я казался сослуживцам настоящим гадом. Ладно, это ведь не постоянно. Особенно, если учесть, с какими гадами ты сам вынужден служить. Слово «лидерство» всегда красовалось [366] на первых строках моего словаря. Я преклоняюсь перед историческими личностями, даже перед теми, с кем я имел несчастье служить. Я всегда старался подражать им — если только я был в силах это сделать.

Лично я предпочитал служить с людьми, которые мне доверяли и не дышали в затылок, контролируя каждый шаг. Такое отношение особенно необходимо, если имеешь дело с людьми, сделавшими карьеру на паркете, тогда так ты сам всю жизнь провел на палубе.

Больше всего в скверных условиях, о которых я писал матери, повинна погода Атлантики. Она никогда не позволяла расслабиться. «Какого черта вы забыли в этом поганом океане?» — недоуменно спросил один из моих американских гостей.

Действительно, какого черта? Атлантика выглядит настоящим адским котлом, когда ее сравнивают со Средиземным или Карибским морями. В те дни, когда еще не были изобретены пилюли от морской болезни, я сам чувствовал себя не слишком хорошо, но это никогда серьезно мне не мешало. Покинув гавань с ее бурной береговой жизнью, вы встречаетесь со злобным океаном. Морская болезнь тут же набрасывалась на меня. Я к ней приноравливался, но никогда не любил свежую погоду. Да и вообще, кому понравится болтаться на волнах вверх и вниз, как пробка? Если же волна была мелкой, корабль трясло, как телегу на брусчатке. Кому понравится жить в таких безумных условиях? А затем прибегала волна, которая готова была снести все на своем пути. Она поднималась выше мостика, захлестывала его и улетала, вымочив всех и всё. Словно этого было мало, выяснялось, что сухой одежды не осталось даже у вас в каюте. Поэтому ты всегда ходил мокрый и замерзший.

При сильной волне нос и корма эсминца оказываются отделенными друг от друга. Вся центральная часть корпуса занята котлами и машинами, поэтому переход возможен только по верхней палубе, а когда туда нельзя высунуть нос, нос и корма оказываются предоставлены [367] сами себе. На «Кеппеле» все соблюдали меры предосторожности, кроме одного мятежника — Джампа Джордана. Я помню, как однажды глянул с мостика в сторону кормы и, к своему ужасу, увидел Джордана, пробирающегося по верхней палубе, хотя вокруг клокотало море. В одной руке он держал кейс с моим завтраком, а другой придерживался за страховочный фал. Волны то и дело скрывали его, однако они откатывались обратно, и снова появлялся Джордан все с тем же кейсом в руке. Я решил, что это зашло уже слишком далеко. Когда он добрался до трапа, ведущего на мостик, то больше всего напоминал наполовину захлебнувшегося пса. Я уже собирался воткнуть ему хороший фитиль, однако он оборвал мое ворчание: «Ну и хреново».

Самое плохое начиналось, когда в Атлантике разыгрывался настоящий шторм. Ветер дул в полную силу, и капли воды летели горизонтально, а вдобавок очень часто шел снег. Стоя на мостике вы видели, как на корабль накатывается огромная волна, на которую он явно не сумеет взобраться. Это довольно жуткий момент. Вам остается только ухватиться покрепче за что-нибудь и молиться. К вашему удивлению, старушка, на мостике которой вы стоите, начинает подниматься, как на лифте, все быстрее и быстрее. Ваши бахилы начинают вдавливаться вам в живот, и вы обнаруживаете, что орете: «Шевелись, ты, старая корова, выше, выше». А затем неожиданно раздается: «Ты сделала это!» Но на этом кошмар не заканчивается. Долю секунды, которая растягивается на долгие минуты, корабль балансирует на гребне волны, а затем волна прокатывается дальше, и корабль буквально сваливается с нее. Он «приводняется» со страшным грохотом и звоном, словно вот-вот разлетится на куски. Все незакрепленные предметы срываются с мест. Едва вы успеваете перевести дыхание, как впереди появляется следующее чудовище, еще более огромное. А где-то дальше вас ждет знаменитый девятый вал... Время от времени ломается что-нибудь особенно важное, зато не [368] особенно важное ломается чаще. С удивлением рассматривая целые трубы, кабеля и тонкие механизмы, продолжающие исправно работать, вы с благодарностью вспоминаете кораблестроителей.

Но временами стихия брала верх. Вместо того чтобы сражаться с ней, конвои отступали. Корабли ложились в дрейф, подрабатывая машинами, чтобы их не снесли ветер и волны, они пытались удержаться на месте, пока ярость шторма не ослабнет хотя бы чуть-чуть. Я помню, как однажды южнее Исландии мы оказались на пути жестокого восточного шторма. В этом походе мы хлебнули лиха. Корабли расшвыряло по всему океану. В следующий раз я увидел их вместе только 3 дня спустя, когда мы входили в пролив Минч.

Погода Западных Подходов, подобно женщине, может быть коварной, мстительной и ядовитой. Но, как та же самая женщина, она может быть и ласковой.

Одевались все так, чтобы приспособиться к погоде. Когда перед выходом в море я покидал свою относительно уютную каюту на корме и перебирался в походную под мостик, я обычно надевал два комплекта шелкового белья. Привычка носить шелковое я перенял у пилота бомбардировщика, с которым летал. Я согласился с его теорией, гласящей, что не следует закутываться в толстую одежду, которая сковывает движения и создает неудобства. «Побольше тонких одежек», — учил он. Следующим слоем была пара шелковых пижам, поверх которых надевался вязаный джемпер. Потрепанные серые фланелевые брюки, форменная тужурка без знаков различия и краденые летные ботинки КВВС. Бинокль давно стал предметом одежды любого морского офицера. Зато я, как ни странно, подавал дурной пример остальным, категорически отказываясь напялить спасательный жилет. В море тужурку обычно сменял свитер подводника, а временами — тоже краденая летная куртка. Может быть, кражи одежды у других видов вооруженных сил все-таки можно назвать взаимодействием? [369]

Моя крошечная походная каюта на «Кеппеле» имела большой иллюминатор. Большую часть каюты занимала койка с поднимающимися поручнями. Меня в ней изрядно трясло, но я ни разу не вылетел на палубу. Под койкой находились выдвижные ящики с сухой (так хотелось думать) одеждой. Над подушкой находилась переговорная трубка, идущая на мостик, телефон и репитер гирокомпаса. Его картушка была постоянно освещена. На верхнем мостике у меня имелась высокая разножка рядом с нактоузом. Моим питанием занимался Джамп Джордан. Мой сон? Хороший вопрос.

Хотя все мы еще не приобрели такой привычки, но большинство капитанов наверняка переняло у кошек привычку моментально засыпать в любое время дня и ночи. Во всяком случае, мне это удалось, и я сохранил ее до сих пор. Вы засыпаете в любой удобный момент, и это очень хорошо. Нужно только сказать: «Я буду в походной каюте. В случае чего сразу вызывайте меня». Мое кресло на мостике было не слишком удобным для сна, я всегда из него вываливался. В конце концов, недосыпание становилось хроническим, и ты понимал, что начинаешь тупеть. Официальной альтернативой был прием таблеток, чтобы отогнать сон, либо спать, не обращая внимания, разрешено это или нет. Я не знаю никого, кто принимал бы рекомендуемый в таких случаях бензедрин. Больше всего мы боялись, что неопытный вахтенный офицер не посмеет разбудить капитана, когда это необходимо. И не важно, почему он так сделал — из жалости или из страха вызвать гнев начальства. Поэтому, чтобы не портить себе нервы, капитаны должны были помнить два очень важных момента. Во-первых, чтобы внушить уверенность вахтенным, не следует постоянно дышать им в затылок. Пусть они действуют самостоятельно, даже если ты в это время сидишь в своей каюте, как на иголках, глядя в иллюминатор. Во-вторых, если вахтенный начальник вызывает капитана на мостик, никогда не следует ругать его за это, даже если сделано это было совершенно [370] напрасно. Во время долгих походов следует спать, когда представляется возможность. Например, мне было достаточно часа или двух, чтобы отдохнуть. Но спокойно уснуть удается, только если вы совершенно уверены, что в случае необходимости ваши офицеры немедленно вас вызовут. И не важно, стоящей была причина или нет, но все мы до сих пор живы, и это главное.

Очень часто со мной происходили странные вещи. Если я знал, что предстоит изменение курса или какой-то иной маневр, который требует контроля со стороны командира, в нужное время я оказывался на мостике, как бы глубоко перед этим ни спал. Причем я сам не мог сказать, как я там очутился. Со многими капитанами происходило нечто подобное.

Несколько человек — вероятно прямые потомки строителей империи, которые переодевались к обеду даже в джунглях, — неукоснительно раздевались и спали в пижамах, причем обязательно на простынях. Я им страшно завидовал, но сам не мог на такое отважиться. Если иногда я и возвращался в свою каюту на корме, чтобы насладиться неслыханной роскошью горячей ванны, но я никогда не ощущал ласкового прикосновения шелковой пижамы.

Часть офицеров отращивала бороды, другие их уже имели. Но я никогда не позволял себе не бриться более двух дней. Бритье позволяло мне чувствовать себя чистым, это было хоть какой-то компенсацией за отсутствие возможности переодеться. Лишь один раз между войнами я отпустил бороду. В то время я командовал подводной лодкой «Рэйнбоу» на Китайской станции, и мы отправились в 10-дневный поход. Утомительная, но достаточно реальная имитация военных условий. Как только мы вышли из гавани, я конфисковал все бритвы на борту и пообещал награду тому, кто к возвращению в порт отрастит самую длинную бороду. Предложение имело оглушительный успех, бороды измеряли чуть ли не микрометром. Я оказался где-то в конце списка, но ничуть об [371] этом не жалею. Механик сделал мне пастушеский посох и смастерил аккуратный нимб. Повар-китаец раздобыл козленка — овец под рукой не оказалось. Из рундука я вытащил простыню, а остальное сделал фотограф. Этот снимок чуть не до смерти перепугал мою жену, которая отдыхала в Англии.

Рутинные занятия слегка изменялись в зависимости от состава конвоя. Сопровождение больших партий военных грузов, как это было с PQ-17, отличалось от атлантических конвоев. Если приходилось сопровождать войсковые конвои, то измученные морской болезнью солдаты предпочитали видеть корабли сопровождения поближе, а не в виде черных точек на горизонте. Иногда какой-нибудь из кораблей охранения проходил между колоннами транспортов, причем из динамиков лилась популярная музыка. Этот номер всегда имел бешеный успех. Он позволял сбросить напряжение, которое совсем не следовало загонять внутрь себя.

Курс конвоя выбирался еще до выхода в море, но, как было в случае с PQ-17, он очень часто изменялся в зависимости от обстоятельств, как их видели высшие штабы. Это делалось, чтобы обойти места сосредоточения подводных лодок, либо районы плохой погоды, либо разойтись с другими конвоями. Перед выходом всем торговым судам указывали контрольные точки, через которые следовало пройти, если по какой-то причине транспорт оторвался от остальных. Но последнее слово, определяющее маневры конвоя, оставалось за командиром эскорта, который знал детали, неведомые штабу на берегу. Конвой должен был поддерживать строжайшее радиомолчание. Впрочем, существовала надежда, что нас заметят наши патрульные самолеты и сообщат об этом на берег. Никто не желал отрываться от конвоя, однако это происходило постоянно.

Нашим единственным воздушным противником в районе Западных Подходов были дальние бомбардировщики FW-200, которые изредка наносили удары по конвоям [372] у берегов Ирландии или в Бискайском заливе. Они вываливали на транспорты свои бомбы и тут же сообщали координаты конвоя подводным лодкам. Вражеские рейдеры не представляли особой опасности. И если не говорить о погоде, то самым опасным нашим врагом были немецкие подводные лодки. Если они двигались под водой, обнаружить их можно было только с помощью асдика. По моему скромному мнению, асдик никогда не был столь надежным и универсальным прибором, как мы на то надеялись. И я говорю это, опираясь на собственный опыт подводника. Между войнами я прослужил несколько лет в подводной флотилии в Портленде. Нас часто использовали в качестве мишени при разработке асдика, а также для подготовки операторов в школе ПЛО, находившейся там же. Во время различных учений мы погружались, а оснащенные радаром корабли пытались нас обнаружить. Чтобы облегчить условия учений и внушить уверенность операторам, на наши маневры накладывались ограничения. Нам редко разрешалось уклоняться. Но если это разрешали, нам почти всегда удавалось оторваться от преследователей. Все это происходило в ограниченном районе, где новичок действовал под присмотром опытных инструкторов. В других случаях, во время флотских маневров, наши лодки выполняли учебные атаки против линкоров, идущих зигзагом на скорости 18 узлов под прикрытием эсминцев. Здесь наши действия никто не сковывал, но все-таки моряки эскадры точно знали, что в определенном районе в определенное время они будут атакованы подводной лодкой. Но даже в таких условиях средний подводник имел хорошие шансы подобраться незамеченным к цели, и дать залп. Во время войны перед командирами лодок имелось множество целей, разбросанных на огромной площади. Они ползли со скоростью 7 узлов и не применяли зигзаг. Очень часто они заявляли о своем присутствии издалека огромным столбом дыма. Их прикрывали корабли, на которых служили не слишком опытные операторы [373] асдика, очень часто смертельно уставшие и разочарованные после нескольких суток бесплодной охоты и множества ложных контактов. И не забудьте об атлантических штормах.

Но не следует считать задачу командира подводной лодки слишком простой. Он вполне мог налететь на эксперта. Например, любая из немецких субмарин могла встретить Джонни Уокера и его эскортную группу, на счету которых числилось более 20 уничтоженных лодок. Но Джонни был редкостным исключением. Он был не только гением сам по себе, но также имел самый большой в мире опыт работы с асдиком. До войны он служил инструктором в Портлендской школе ПЛО. Операторы асдика и командиры лодок использовали самые различные уловки, чтобы добиться результата в охотах на рейде Портленда. Победитель этой игры в кошки-мышки получал бесплатный обед в ресторане «Виктория» в Веймуте. Я не раз там обедал, пока не столкнулся с Джонни.

Кроме Уокера, имелись еще несколько бывших инструкторов, которые перешли служить на корабли. Их знания и опыт приносили огромную пользу при защите конвоев. Они резко отличались от операторов ускоренных военных выпусков. Такая же картина наблюдалась и у немцев. Начала войну горстка элитных командиров. Но потом развернулось массовое строительство подводных лодок, и уровень подготовки начал падать, хотя заметно это стало лишь много позднее. К тому же, до 1942 года, если только подводную лодку не засекали на поверхности, у нее не было особых причин опасаться нашего асдика. Но говорю это с высоты собственного опыта. Ведь я провел гораздо больше учебных атак, чем средний командир подводной лодки (ставка — бесплатный обед!) и отработал методы уклонения. Если говорить об асдике вообще, то лучше всех высказался Уинстон Черчилль:

«Асдик не победил подводную лодку, но без асдика победить ее было бы невозможно». [374]

Все эти комментарии, дорогая мамочка, касаются деятельности твоего лентяя-сыночка и сжаты до одной фразы в письме, отправленном за 3 месяца до выхода в море злосчастного конвоя PQ-17.

А как развивалась Битва за Атлантику в марте 1942 года? Вероятно, нам повезло, что мы были настолько заняты, что нам было просто некогда рассматривать всю картину в целом, а она была неприглядной. К этому времени в Атлантике одновременно действовали до 150 немецких подводных лодок. 1942 год был самым мрачным для нас, а март был самым тяжелым из его месяцев. Торговые суда шли на дно по 9 штук в день. 9 транспортов ежедневно! Но не только подводные лодки были повинны в этом. Люфтваффе продолжали наносить мощные удары по судоходству у восточного побережья Англии с помощью мин и торпед. Немецкие корабли, поврежденные в Норвегии, были отремонтированы и снова готовы к действиям. Секретные разведывательные сводки, которые получали командиры эскортных групп, не внушали оптимизма. Однако система эскортных групп действовала безотказно, и наш моральный дух оставался на высоком уровне.

Несмотря на уничтожение «Бисмарка» в мае 1941 года, мы все прекрасно представляли себе опасность, грозящую нашим конвоям. Сумеет ли легковесный эскорт отразить нападение тяжелых кораблей? Для дилетанта и кабинетных вояк на берегу этот вопрос имел лишь один ответ. Встреча закончится побоищем. Но так ли это на самом деле? Как только будет замечен конвой, в эфир немедленно уйдет сообщение о вражеском корабле (или 2 кораблях). Мы всегда держали наготове зашифрованные координаты, чтобы без задержки сообщить о контакте с противником. Противник никогда не имеет информации о составе и силе эскорта, его задачах и намерениях. Прежде чем начать избиение транспортов, он должен уничтожить корабли эскорта. Однако они могут иметь торпеды, и пока эти корабли сохраняют способность [375] двигаться, всегда остается опасность получить попадание торпеды. А ведь до Германии так далеко, и ни на какую помощь рейдер рассчитывать не может. Если же ему все-таки удастся разделаться с эскортом, к этому времени транспорты разбегутся в разные стороны, и охота может занять гораздо больше времени, чем предполагал немецкий капитан.

Мы все знали, что в ноябре 1940 года карманный линкор «Адмирал Шеер» атаковал конвой, состоящий из 37 судов, которые сопровождал один-единственный пассажирский лайнер, построенный 18 лет назад. Адмиралтейство реквизировало его и превратило во вспомогательный крейсер, вооружив 7 орудиями Викторианской эпохи, на которых красовалось клеймо «1895 год». Но отважный командир «Джервис Бея» приказал своему стаду разбегаться, а сам принял бой. Немцы потратили целый час, чтобы потопить его. В результате 32 из 37 транспортов сумели спастись.

В начале 1941 года могучие «Шарнхорст» и «Гнейзенау» вызвали всеобщую панику, прорвавшись в Атлантику для действий против судоходства. Однако они обошли два встреченных конвоя с охранением, не сделав по ним ни одного выстрела. Командование немецкого флота явно не желало рисковать немногими оставшимися кораблями при атаках охраняемых конвоев. Эту точку зрения оно сохраняло в течение всей войны. Из 800000 тонн, потопленных рейдерами, только 5 судов водоизмещением 33000 тонн следовали в составе охраняемого конвоя. Следовало ли нам на это жаловаться?

Если не считать отдельных случайных атак огромных FW-200, Люфтваффе не появлялись на территории Командования Западных Подходов, сосредоточившись на действиях против судоходства в Ла-Манше и у восточного побережья. Вскоре мы убедились, что немцы имеют торпедоносцы с достаточной дальностью полета, чтобы действовать против нас, однако Битва за Англию убедила их, что пролетать над английской территорией слишком [376] рискованно. Я сам имел ограниченный опыт отражения воздушных атак во время Норвежской кампании, а у команды «Кеппела» не было и его. У нас имелись только самые общие рекомендации штаба. При атаке высотных бомбардировщиков конвой должен был размыкать строй, а при атаке торпедоносцев, наоборот, смыкать. В течение моего первого года службы на «Кеппеле» из всех возможных вариантов атак (рейдеры, авиация, подводные лодки) мы сталкивались лишь с последним. Поэтому все усилия команды были сосредоточены на отработке действий против лодок, и большая часть оружия корабля была предназначена для этого же.

Мне крупно повезло, что моим старшим помощником был Боб Ллойд. Это была великолепная кандидатура на пост старшего специалиста по противолодочной борьбе в штабе группы, так как он обучался в школе ПЛО в Портленде. Ллойд не успел кончить курсы, так как началась война. Он был специалистом по работе с асдиком, а в качестве старшего помощника Ллойд сновал по всему кораблю, как челнок. И он меня вполне устраивал в обеих ипостасях. Команды кораблей представляют собой первоклассное сырье. Единственное, что может их испортить, — скверные офицеры. В этом плане я был очень везучим капитаном. Мои кают-компании не были укомплектованы пай-мальчиками, однако все мои офицеры были хорошими специалистами и хорошими людьми. Все они прошли войну и живы до сих пор, увы, за одним исключением. Мой артиллерист Дж. Филпотт начал службу рядовым матросом, но сумел преодолеть все барьеры и ушел в отставку лейтенантом. То же самое можно сказать про стармеха Клири, который присматривал за машинами. Не любить шотландца Дикки Дикинсона было просто невозможно. Суб-лейтенант Королевского Флота после войны начал службу в компании «Шелл». Молодой лейтенант Колин Бил теперь работает казначеем в частной школе в Девоне. Боб Ллойд продолжил службу и ушел в отставку в звании капитана 1 ранга. Он работает в [377] историческом отделе министерства обороны. Именно он проверял списки команды «Кеппела», чтобы выяснить, кто служил на корабле во время эпизода с PQ-17. Перечислив трех штурманов, он заметил: «А я и не подозревал, что у тебя служило так много. Наверное, ты ел их на завтрак». Последним по счету, но не по значимости был еще один великолепный шотландец, лейтенант медицинской службы Дж. МакКендрик. К сожалению, он скончался в июне 1950 года. Молодого врача внезапно выдернули из госпиталя, где он недавно получил диплом, и загнали на эсминец. Это можно счесть шуткой, однако он одновременно был нашим штатным шифровальщиком и хранителем винного погреба кают-компании, но доктор отлично справлялся со всеми своими обязанностями. Корабль командира группы ведет интенсивный радиообмен, когда находится в море. Особенно напряженной была работа во время операции PQ-17, но доктор всегда работал тщательно, аккуратно и быстро. Он поднимался на мостик, иногда прямо в пижаме, чтобы доставить расшифрованные радиограммы, и делал это с подчеркнутым щегольством. Однажды я сказал ему, что неплохо бы подготовить наших жен и подруг к возвращению из похода и устроить выпивку прямо на борту, как только мы отшвартуемся в Лондондерри. Когда «Кеппел» сделал последний поворот по извилистому руслу Фойла, они уже ждали нас, розовые и веселые. Никаких приглашений. Позднее я узнал, что шифрограмма «Кеппела» с указанием времени прибытия имела приписку доктора:

«Передайте старшей дежурной ЖВС ВМФ. От «Кеппела». Срочно. Скажите девочкам, что мы уже здесь».

Однажды он забыл заказать вино. Однако это не смутило доктора. Он смешал лимонный сквош с медицинским ромом, и получилось совсем неплохо. Какая это была потеря для человечества и для медицины — смерть дока МакКендрика. [378]

Я не помню точно, когда я впервые услышал, что моя эскортная группа будет сопровождать следующий русский конвой. Вероятно, это было где-то в середине июня 1942 года. Однако, когда это сообщение было получено официально, моя реакция была совершенно естественной. Мы все знали, что эти походы исключительно опасны, многие мои товарищи уже хлебнули лиха в Арктике. Так как я был опытным командиром эскортной группы, то понимал, что рано или поздно настанет мой черед. Когда это произошло, я возблагодарил бога, что случилось это летом. Я еще плохо представлял себе относительные недостатки непрерывной ночи и непрерывного дня. Эта работа явно обещала нечто иное, чем сопровождение обычных тихоходных транспортов или быстроходных войсковых. Кроме того, мы были достаточно наивны, чтобы думать, что это оскорбление. Черт побери, угораздило вляпаться именно нас! Мы продолжали подозревать, что Адмиралтейство выскребает остатки запасов на донышке, и потому взяло мою группу. Во всяком случае, штабисты оказались достаточно вежливы, чтобы не сказать этого нам.

Итак, я ступил на первую ступеньку лестницы. Где-то наверху в тумане маячили русские конвои.

Стоит даже бегло взглянуть на карту с военной ситуацией лета 1942 года, чтобы понять, что сопровождение конвоя в Мурманск было делом рискованным. Предстояло двигаться в условиях полярного дня без воздушного прикрытия, зато в пределах досягаемости вражеской авиации. Это означало почти непрерывные воздушные атаки. Еще в Норвегии мы поняли, насколько это рискованно. Отсутствие сильного прикрытия (мы не верили, что его удастся набрать) совсем недалеко от вражеских баз могло привести к встрече с немецкими кораблями. По мнению главнокомандующего Флотом Метрополии, все это было форменным безумием. Однако вся наша морская история полна описаниями самых безумных операций, которые часто завершались успехом. [379]

Я никогда не был сорвиголовой. Из меня не получится пилот-камикадзэ. Но на высшем уровне было принято решение оказывать помощь России. Однако безумие происходящего я в то время не осознавал.

Рассказывая о конвое PQ-17, разумеется, я начну с планирования и подготовки операции. Но я прекрасно помню, как на нас страшно давили. Обычный цикл выглядел так: предпоходный инструктаж, выход в море с новым конвоем, переключение на конвой, идущий в Англию. Прибытие в Лондондерри, ремонт, заправка, тренировки, пара дней морских учений, предпоходный инструктаж — и все по новой. Но PQ-17 дожидался, пока мы соберемся все вместе. Сейчас я прекрасно понимаю, каким стало ударом для главнокомандующего Флотом Метрополии решение отправить конвой. Но я почти не обратил внимания на суматоху. [380]