И Запад воевал
Исполинская битва, которую вел наш народ, факелом освещала весь мир. За положением на советско-германском фронте люди следили с затаенным дыханием — от исхода невиданных сражений зависели их судьбы, судьбы всего человечества. Что его ждет: рабство или свобода? В 1942 году эту истину усвоили даже на самых отдаленных континентах. Верующие возносили молитвы за победу советского оружия. Советский солдат представлялся им святым, схватившимся с чудовищным фашистским драконом.
Реалисты, однако, не полагались на бога или провидение, а думали о борьбе, которая теперь принимала конкретные контуры. Не надо обладать особой прозорливостью, чтобы понять очевидную истину: приняв на себя главные силы вермахта, советские войска подорвали его позиции в Европе. Гитлеровские цепи, сковавшие множество стран, слабели.
События на советско-германском фронте решительно меняли психологический климат в Европе. Стряхивая с себя цепенящий страх перед всемогущей Германией, патриоты многих стран начинали борьбу. Из подполья звучали пока еще редкие выстрелы, но движение Сопротивления нарастало. Темпы его развития были соразмерны ритму сражений на советско-германском фронте. Коммунисты поднимали честных людей всех наций. Уже к лету 1942 года гитлеровские захватчики начали ощущать силу ударов партизан в Югославии и Польше.
В тигле сражений на советско-германском фронте, где исчезали без следа десятки отборных гитлеровских дивизий, выплавлялось чистейшее золото — чувство безграничной благодарности народов мира Советскому Союзу. Международный авторитет нашей страны круто возрастал. Приумножая исторические традиции России на службе человечеству, советские люди кровью и неслыханными лишениями подтверждали право великой страны на мировой авторитет. Его не нужно было доказывать философскими трактатами, это было самоочевидно, особенно рельефно на фоне бездействия союзников на возможных фронтах борьбы против гитлеровской Германии.
Наметившаяся тенденция повергала в трепет руководителей западного мира, наблюдавших, как девальвируется престиж союзников СССР. Хладнокровные политики, [399] они экономили собственные ресурсы и спокойно взирали на то, как умирали советские люди на полях сражений, разорялась захватчиками Советская страна. Все это вписывалось в доктрину «баланса сил». Но они предвидели серьезнейшие последствия от сдвигов в общественном мнении, которые в обстановке антифашистской войны в конечном счете вели к классовой реакции. Повелительно требовались недорогие, но эффективные доказательства доброй воли и желания внести лепту в вооруженную борьбу против фашизма.
Пока Красная Армия сокрушала ударную мощь вермахта, Запад готовил себе алиби, предпринимая разнообразные действия для спасения своего престижа. Он пытался также убедить народы России, что Германия под огнем не только на советско-германском фронте.
О «новом порядке» в Европе
29 августа 1941 года молодого французского лейтенанта флота Этьенна д'Орве привели на место казни в Мон-Валерьен. Мужественный лейтенант, один из первых героев французского Сопротивления, заключил в объятия немецкого генерала Кайзера, решившего присутствовать при казни, и пылко воскликнул: «Мсье! Вы немецкий офицер, я французский офицер, мы оба выполнили свой долг!» Кайзер потупился, вероятно припомнив свои слова как председателя военного суда при вынесении приговора: «У трибунала трудная задача. Подсудимый — достойный человек, с сильным характером, действовавший из любви к родине». Д'Орве встал на указанное место и с возгласом: «Да здравствует Франция!» — пал под пулями.
Вдумчивый американский историк Д. Лукач (к сожалению, очень правый), описав в 1976 году в своей книге «Последняя европейская война» казнь одного француза, продолжает:
«В этот день, 29 августа 1941 года, 3000 мужчин, женщин и детей были расстреляны из пулеметов эсэсовцами в окрестностях Минска и Могилева. Вокруг стояли и глазели немецкие военнослужащие».
Два лица одной и той же войны — на Западе и на Востоке.
Да, германскую оккупационную политику отмечала большая избирательность. Если на захваченной территории Советского Союза нацисты истребляли население, то в странах Западной Европы, не отказываясь от конечных целей, они до времени проявляли известную сдержанность. Безудержные репрессии на Западе пошли бы вразрез [400] рез с ролью, которую взял на себя Берлин, — «собирателя» Европы вокруг Германии, но главное соображение — данная страна была важна для германской военной экономики. Среди таких стран была Чехословакия, располагавшая развитой военной промышленностью, ценность которой для рейха повышалась с каждым поражением на советско-германском фронте.
Осенью 1941 года Гитлер назначил протектором Чехии и Моравии обергруппенфюрера СС Р. Гейдриха, вероятно, как очередной шаг на пути к тому, чтобы тот стал преемником фюрера! Ему поручалось показать «новый порядок» в действии, имитировав в ряде отношений нацистские порядки, насажденные в Германии. Проявлять «заботу» о местном рабочем классе, на каждом шагу притеснять и истреблять ненавистную интеллигенцию. Гейдрих, ощущая свою растущую значимость в нацистской иерархии, повел работу в этом направлении с конечной целью максимально использовать ресурсы страны для германской военной машины.
С 28 сентября 1941 года он ввел на территории протектората чрезвычайное положение, а 2 октября собрал нацистских руководителей и объяснил им основы «нового порядка». На этом сверхсекретном совещании Гейдрих сказал: «Империя не позволит шутить с собой — она здесь хозяин. А это значит, что ни один немец не спустит ничего чеху, что он будет действовать таким же способом, как он действовал у себя в рейхе по отношению к еврею... Мы должны разъяснять средствами пропаганды, различными мероприятиями и так далее, причем достаточно выразительно, — чехам выгоднее всего добросовестно работать, пусть даже если они и питают тайную надежду, что, ежели дела нашей империи пошатнутся, они снова получат свободу. Последнее нас не трогает. Мне нужно, чтобы рабочий, честный рабочий в полной мере участвовал в военных усилиях Германии, чтобы полностью использовать чешскую рабочую силу в здешней мощной военной промышленности, чтобы продолжать наращивать производство оружия.
...С этим крепко связано то, что мы, естественно, должны дать чешскому рабочему столько жратвы, если говорить прямо, чтобы он мог выполнить свою работу».
Оккупанты стали последовательно проводить политику кнута и пряника. Чехи, выразившие недовольство или уличенные в саботаже, арестовывались, иногда в назидание другим расстреливались, а нормы выдачи жиров, папирос и алкоголя были увеличены. На тактику нового [401] протектора на предприятиях был дан ответ: портить машины, саботировать!
В мае 1942 года один из руководителей чешских коммунистов, бессмертный герой антифашистской борьбы Юлиус Фучик, разъясняет в политической статье, предназначенной для опубликования в редактируемой им подпольной газете:
«Наши братья на Востоке сражаются на фронтах и в тылу общего врага, английские солдаты блокируют врага и обрушиваются на него с воздуха, югославы воюют в партизанских отрядах, мы боремся на железных дорогах, на заводах и в учреждениях тем оружием, которое является решающим. Что же это за оружие? Гитлеровские агенты будут стараться убедить нас... что оно столь же недейственно, как укус комара... Если каждый день 70 тысяч чешских железнодорожников будут всыпать в подшипники вагона или паровоза несколько песчинок, то ежедневно 70 тысяч вагонов и паровозов будут выведены из строя. Если каждый из миллиона рабочих-оружейников выработает в день хотя бы на один винтик меньше, значит, военной машине Гитлера не хватит миллиона винтиков в день. Если 30 тысяч чешских врачей оттянут в течение недели выздоровление каждого заболевшего чешского рабочего, гитлеровцы вынуждены будут потерять по меньшей мере 300 тысяч рабочих часов в неделю. Если каждый чех ежедневно там, где он может, будет вредить фашистскому зверю, то, даже если это будут «укусы комара», пребывание оккупантов на нашей земле превратится в ад».
Юлиус Фучик глубоко верил в свой народ. Пламенные призывы коммунистов доходили до умов и сердец патриотов, совершавших акты саботажа, сопротивлявшихся от всей души наглым захватчикам, пытавшимся превратить чехов в придаток своей военной машины. Саботаж проводился умельцами так искусно, что нацисты не сразу раскусили его смысл. Во всяком случае фюрер был спокоен; рассуждая за столом со своей свитой 20 мая, он самодовольно хвастался «успехами» политики рейха в Чехословакии.
Не покладая рук на ударном участке, в протекторате, Гейдрих продолжал исполнять свои обязанности шефа безопасности СС. На рубеже 1941–1942 годов он положил начало массовому истреблению людей во всей оккупированной Европе. Именем фюрера 20 января 1942 года он провел пресловутый приказ «Ночь и туман». Извращенная логика автора приказа сводилась к следующему: коль скоро национал-социализм кладет конец экономическому [402] хаосу, любой выступающий против — «враг народа» и как таковой должен исчезнуть. Родственникам «врага народа» (почти всегда уничтожавшегося) ничего не сообщалось о его судьбе, чем усиливалось психологическое воздействие террора.
Тезис об описанных «врагах народа» усиленно пропагандировался в оккупированной Европе. Гейдрих считал, что так удастся завербовать сторонников «нового порядка».
Деятельность Гейдриха попала под прицел спецслужб Англии и США. Их руководители в классовой ограниченности не видели, что против фашизма выступают широкие народные массы, а судили по внешним проявлениям «нового порядка» (в большинстве своем сфабрикованным самими нацистами) и ударились в панику: имея таких исполнителей, как Гейдрих, Гитлер сумеет сплотить Европу вокруг рейха. Тогда армиям западных союзников, если и когда они вернутся на Европейский континент, придется туго. Удобная концепция ковать победу руками других дала трещину, и потенциальный архивиновник — Гейдрих!
В 1977 году в книге У. Стивенсона о работе спецслужб Англии и США в годы второй мировой войны впервые рассказано о том, как тщательно было изучено прошлое Гейдриха и сделан вывод — его необходимо устранить. Оценка личности Гейдриха, сделанная английской разведкой с привлечением первоклассной профессуры, гласила:
«Гейдрих, сам частично еврей, фанатически ненавидит евреев. Поэтому Гиммлер считает его надежным... «Никто, — заявил Гейдрих в стремлении забраться на самый верх, — не испытывает большего презрения к евреям, чем я. Я намереваюсь стереть их с лица земли...» Гейдрих стал экспертом в фабрикации порочащей информации о равных и высших с единственной целью — потакать фантазиям Гитлера. Гейдрих сфабриковал обвинения против русских генералов, чтобы дискредитировать высший командный состав Вооруженных Сил. Он дал ложные сведения против главнокомандующего германской армией Вернера фон Фриче, стоявшего на пути пацификации, причем такие, которые затронули извращенные стороны души Гитлера, — жертва пала по обвинению в сексуальных отклонениях...
К середине 1941 года Гейдрих приобрел абсолютную власть. Он символизирует определенного Гитлером «нового правителя, молодого, уверенного в себе, не связанного традициями и такого жестокого, что мир отшатнется [403] в ужасе... правящего при помощи террора, с глазами, сверкающими гордостью и безжалостной независимостью хищного зверя».
После вынесения вердикта остальное было делом техники. В специальном лагере в Канаде прошли многомесячную подготовку два террориста, которые были затем заброшены в Чехословакию. Эмигрантское правительство Бенеша одобрило предстоявшее убийство.
Тем временем Гейдрих трудился в своей сатрапии, возводя в Чехословакии здание «нового порядка» и лично надзирая из окна своей резиденции — дворца Градчаны в Праге, как во дворе эсэсовцы расстреливали бесполезнейших, этих презренных «интеллектуалов».
А в стране, как объяснили после войны неукротимые борцы с фашизмом, как раз сплачивались антифашистские силы.
В первой половине 1942 года Компартия Чехословакии занималась перегруппировкой сил, устанавливались конспиративные связи, шла подготовка к наступательным акциям. 27 мая 1942 года как удар грома прозвучало сообщение — в Праге убит ненавистный Гейдрих.
Оккупанты воспользовались убийством Гейдриха как поводом для жесточайших репрессий в Чехословакии. Только в двух городах, Праге и Брно, военно-полевые суды приговорили к смертной казни свыше полутора тысяч человек, более 3 тысяч было заключено в тюрьмы. Оккупанты обрушились на Сопротивление в тот период, когда покушение еще не могло стать сигналом для широкой вооруженной борьбы. Серьезно пострадала компартия, ряд активнейших ее борцов был схвачен в ходе «большой облавы», проведенной вслед за убийством Гейдриха. «Наши жертвы были тем более тяжелы, — писал один из видных деятелей компартии, Ян Шверма, впоследствии погибший в Словацком восстании, — что гестапо могло беспрепятственно, с «немецкой педантичностью» истреблять цвет нашей нации — ее наиболее выдающихся политических и культурных деятелей... Поставим перед собой вопрос: сколько наших патриотов, сколько замечательных работников науки, культуры, сколько ведущих политических деятелей могло бы уцелеть на благо нации для ее нынешней борьбы и будущей жизни, если бы гестаповские псы в своей охоте за чехами встретили вооруженное и организованное сопротивление чешских патриотов».
Коль скоро его не было, оккупанты развернулись вовсю, истребляя ни в чем не повинных людей. Однако [404] они не очень трогали тех, кто был непосредственно занят в военной промышленности. Именно в это время была стерта с лица земли деревня Лидице близ Кладно, а ее жители уничтожены. Они не имели никакого отношения к убийству Гейдриха.
О Лидице узнал весь мир — гитлеровцы в центре Европы в виде исключительной меры обратились к методам, обычным на оккупированной территории Советского Союза. Советский народ на террор немецко-фашистских захватчиков отвечал удесятерением борьбы, никто не мирился с оккупационными порядками. Министр по делам захваченных восточных областей А. Розенберг как-то публично жаловался: «Население Белоруссии в такой мере заражено большевистским мировоззрением, что для местного самоуправления не имеется ни организационных, ни персональных условий» и что «позитивных элементов, на которые можно опереться, в Белоруссии не обнаружено».
В Белоруссии гитлеровцы стерли с лица земли 209 городов и 9200 деревень, но ни на мгновение не могли погасить пожар партизанской войны. В этой борьбе погибли 2 230 тысяч человек, иными словами, руками оккупантов был убит каждый четвертый житель Белоруссии.
Символом трагедии белорусского народа является Хатынь — так называлась деревня, уничтоженная гитлеровцами, все жители которой, включая детей, были расстреляны. Хатынь — одна из многих тысяч белорусских деревень, от которых осталась только память в наших сердцах.
Траурный перезвон колоколов, установленных на месте Хатыни, напоминает живущим о тех жертвах, которые понесли народы Советского Союза ради сокрушения фашизма. В наши дни белорусский писатель Василь Быков написал:
«Печально и вместе с тем величественно днем и ночью, в ветер и непогоду разносится над Белой Русью звон колоколов Хатыни. Молча стоят люди у венца памяти, установленного на месте захоронения пепла хатынцев, молча они читают обращение мертвых к живым — черные слова на белом мраморе: «Люди добрые, помните: мы любили и жизнь, и Родину, и вас, дорогие. Мы сгорели живыми в огне. Наша просьба ко всем: пусть боль и печаль станут силой и мужеством, чтоб смогли вы мир и покой на земле увековечить, чтобы нигде и никогда в вихре пожаров жизнь не умирала».
Все проходит своей чередой: убийцы Гейдриха погибли при очередной облаве в Праге, а в Берлине протектору [405] устроили помпезные похороны. Выступивший на них Гиммлер заявил: «Многие в Германии и еще больше среди чехов думали, что страшный Гейдрих собирался править кровью и террором». Нет, нет, разъяснил Гиммлер после смерти Гейдриха, убитый (обер-палач «нового порядка») решительно действовал только против «распоясавшихся диссидентов», восстанавливал уважение к рейху и только-только приступил к широким социальным реформам. Гитлер распорядился назвать именем Гейдриха эсэсовский полк на Восточном фронте.
Интриги абвера
Перед лицом нарастающих трудностей в войне против СССР некоторые немецкие военные пришли к выводу, что человеконенавистническая идеология нацизма затруднит ведение войны, как ее понимали профессионалы, и может привести ее к фатальному концу. Смешно видеть в них противников великодержавных целей рейха, напротив, они воевали за достижение их под знаменами гитлеровского вермахта. Они расходились с гитлеровским руководством не в целях, а в методах осуществления их. Точнее, полагали, что избранные нацистами средства погубят все предприятие.
Небольшое отступление Гитлера от чистоты доктрины (в ноябре — декабре 1941 года он разрешил формирование национальных «легионов»: тюркского, кавказских мусульман, армянского и грузинского) лишь усугубляло их страх перед будущим. Если догматики «восточного министерства» аплодировали мудрости фюрера, видя в решении вооружить эти легионы приступ к планам расчленения Советского Союза, то офицеры-фронтовики указывали, что появление этого сброда под знаменами германской армии еще более усилит сопротивление Красной Армии, костяк которой составляли русские. Кроме того, профессиональные военные не ставили высоко боевые качества восточных и кавказских народов в современной войне.
Как в генеральном штабе, так и во фронтовых штабах эти люди тайком обменивались мнениями и приходили к выводу о том, что гитлеровский курс опасен. Начальник организационного отдела ОКХ полковник граф Штауфенберг (впоследствии герой покушения на Гитлера 20 июля 1944 года) уже тогда именовал этих людей и себя «Обществом борьбы против опасного для жизни идиотизма». В этих кругах получала все большее распространение [406] идея о том, что, только развязав братоубийственную войну в СССР, удастся привести Германию к победе. Остановка, как им представлялось, была за малым — отыскать и набрать тех самых «русских», которые готовы взять в руки оружие против собственного народа. Следовательно, набрать «добровольцев» прежде всего в лагерях военнопленных.
В начале 1942 года управление абвера «вооруженные силы противника (Восток)», проще говоря, разведку в самом широком смысле слова принял полковник Р. Гелен, сторонник «неконсервативных» методов ведения войны против Советского Союза. Инструкции Гелена, разумеется в пересказе офицеров его управления, выглядели примерно следующим образом: «Мы можем справиться с проблемой Советского Союза только тогда, когда мы уничтожим систему большевизма с помощью масс русского народа, которые мы должны привлечь на нашу сторону в качестве союзников».
Тут летом 1942 года подоспела измена командующего 2-й ударной армией генерала Власова, сдавшегося немцам. Стоило Власову заявить о своем согласии сотрудничать с гитлеровцами, как его окружил рой немецких офицеров, стремившихся выжать все до конца из его измены. В пропагандистских целях они стремились раздуть вне всяких пропорций значение этой «фигуры», причем частично для убеждения самого гитлеровского руководства, что усилиями разведки Советскому Союзу противопоставляется некая контрсила.
От имени Власова были немедленно написаны и распространены листовки. В одной из них уже 10 сентября 1942 года утверждалось:
«Большинство из вас{9} знает политику Запада: сражаться до последнего русского солдата, чтобы таскать каштаны из огня нашими руками. Их цель — изморить немцев за счет русских и под конец, для себя, организовать второй фронт... Лживая пропаганда желает убедить вас, что фашисты расстреливают военнопленных в лагерях, и она винит их и в других якобы совершаемых зверствах... Однако миллионы пленных могут убедиться сами в противном».
Когда Гелен прочитал листовку, под которой красовалась подпись Власова, он поморщился и прямо спросил офицера, доставившего материал:
— Это что? Дело рук Штрик-Штрикфельда?
— Да, — ответил тот в некотором замешательстве. — Конечно, в некоторых местах Штрик переборщил и написал «не по-власовски». Кроме того, он нагло соврал относительно [407] положения пленных и «остов» в лагерях. Но это не так важно... Ему удалось сделать Власова... ну, нашим союзником! Союзником в борьбе против сталинского правительства. Если он и прибег ко лжи в листовке, то это он делал, исключительно руководствуясь целью поднять наши шансы в борьбе.
Основным орудием германской разведки была провокация. Была задумана операция — объявить, что якобы существует комитет, местонахождением которого для вящей убедительности был назван Смоленск. Комитет является-де зародышем русского «правительства», зовущего на борьбу против СССР. На деле комитета не было и в помине, текст надлежащего воззвания сочинили в Берлине и дали подписать Власову. Пришлось торопиться — шла к завершению гигантская битва на Волге, Красная Армия добивала окруженную германскую группировку. В начале 1943 года абверовцы начали распространять грязный листок. Результаты, как и следовало ожидать, равнялись нулю.
Но послушание Власова оценили — ему даровали поношенный штатский костюм и отправили по лагерям — убеждать пленных присоединяться к Смоленскому комитету. Предполагалось, что речи самого Власова окажутся убедительнее, чем пропагандистская стряпня. Основное внимание — лагерю в Вульхайде, расположенному также в районе Берлина, где были собраны военнопленные, которых гитлеровцы намеревались использовать в пропагандистских целях.
Власов в сопровождении Штрик-Штрикфельда и группы умников из разведки отправился в Вульхайд помочь в обработке «несговорчивых». Их с трудом пропустили, часовой, наконец открывший доступ в лагерь, громко крикнул в лицо Власову: «Чего здесь хочет этот азиат?»
После беседы с глазу на глаз с генералом Понеделиным Власов как ошпаренный выскочил из барака и пожаловался Штрик-Штрикфельду — он хотел мне плюнуть в лицо! Он старался меня унизить и оскорбить как можно больнее! Помолчали. Фигурально говоря, Власов вытер физиономию и отправился беседовать с другими пленными. Бесполезно!
Тут пришли огорчительные для абверовцев вести с Брянщины, где предатели, перешедшие на сторону гитлеровцев в начале войны, — Жиленков и Боярский — самоуверенно принялись формировать целую бригаду, обещая выступить с ней на фронт. В конце 1942 года они доложили о готовности бригады, что настолько потрясло фельдмаршала [408] Клюге, что он отправился лично в Осинторф и 16 декабря провел смотр бригады. Вид русских с оружием в руках произвел сильное впечатление на профессионального военного, каким был Клюге. Он не сходя с места приказал расформировать бригаду и использовать ее только побатальонно для полицейских функций. Полковник Тресков вместе с другими сторонниками создания «русской армии» пытались переубедить Клюге. Но тот был непреклонен.
— Можете ли вы гарантировать, — прямо спросил Клюге Трескова, — что эта ваша бригада, если мы пустим ее компактным ядром на фронт, не ударит нам во фланг и не откроет брешь?
— Необходимо же сделать пробу, — заявил Тресков. — Вы, как командующий, можете оказать историческую услугу Германии...
— Или расплачусь головой, как разрушитель ее! — резко прервал Клюге и закончил разговор.
Жиленков и Боярский, рассчитывавшие на иное, бурно запротестовали и даже уперлись. Дальнейшие события в бригаде предатель Казанцев описал так: «Скандал перерастал все имевшее до сих пор место. Бригаду оставили в покое. Вопреки настоянию фельдмаршала Клюге расстрелять бунтовщиков Жиленкову и Боярскому были даны гарантии неприкосновенности и они были вызваны в Главную ставку для переговоров. Некоторая уступчивость и мягкость немцев в данном случае объяснялись отчасти и тем, что хорошо вооруженная, прекрасно укомплектованная русская часть стояла в тридцати километрах от фронта. Завязавшийся с ней бой мог отразиться на целом участке неожиданными последствиями». Жиленкова и Боярского отправили в Берлин, бригаду разбили на батальоны под немецким командованием, а «кончилось дело тем, что батальоны почти все по очереди, перебив вновь назначенных командиров-немцев, ушли в лес».
С февраля 1943 года началось осуществление пропагандистской акции — Власова отправили в поездку по оккупированным областям. Этому предшествовало смехотворное объяснение Власова с немцами. Когда он узнал о предполагаемой поездке, то тяжелым взглядом посмотрел на короткие брюки своего обшарпанного штатского костюма и заявил: «Взгляните, вы не смогли дать мне даже приличного костюма, а требуете, чтобы я верил всем вашим обещаниям». Довод был неотразим, как мелочная пунктуальность немецкого интендантства, которое отнюдь не располагало средствами для экипировки лиц такого рода, разве что лохмотьями и полосатой лагерной одеждой. Пришлось [409] раскошелиться абверовцам, они сложились и сшили предателю форму собственного изобретения, которую венчала фуражка с офицерской кокардой образца царской армии.
Недели три он, в сопровождении специалистов вермахта и под их неусыпным наблюдением, мотался в тылу группы армий «Центр». Надо думать, что составители речей Власова были довольны, он прилежно, по шпаргалке, читал все, что ему написали.
В апреле 1943 года Власова отправили во вторую пропагандистскую поездку — в группу армий «Север». Он побывал в Риге, Пскове и под Ленинградом, общался почти исключительно с немецкими офицерами, предаваясь с ними беспочвенным мечтам о том, что мифическая «русская армия», которую он-де создаст, поможет Германии одержать победу над Советским Союзом. Она рисовалась в будущем, ибо жалкие «батальоны», которые он молниеносно инспектировал, были всего-навсего карательными отрядами, состоявшими из отъявленных душегубов, использовавшихся гитлеровцами для кровавых расправ над мирным населением. Впрочем, главным времяпровождением Власова было беспробудное пьянство с немецкими офицерами. Алкогольные пары вознесли его высоко, и в штабе 18-й германской армии в Гатчине Власов высокопарно возгласил: «Война кончится, и мы освободимся от большевиков. Тогда мы в своем Ленинграде, которому мы вернем его старое название, примем немцев как наших самых желанных гостей!»
Восторженный рев перепившихся немцев, а в Берлин полетело срочное ледяное сообщение. Делом заинтересовался сам Гитлер, затребовавший объяснений от тех, кто занимался непосредственно Власовым. Изрядно перетрусивший Штрик-Штрикфельд был вызван в ставку верховного главнокомандования. Полковник Мартин, расследовавший дело, свирепо произнес:
— Ленинград, по решению фюрера, должен навсегда исчезнуть с лица земли. Место же, где он стоял, будет использовано для постройки нового, немецкого города, который станет «торговыми воротами» для вывоза сырья из России.
У Штрик-Штрикфельда буквально отнялся язык, он живо представил для себя последствия гнева фюрера и все прочее.
17 апреля 1943 года Кейтель издал приказ ОКБ, доведенный до сведения командующих всех групп армий:
«Принимая во внимание безответственные, бесстыдные [410] высказывания пленного генерала Власова во время его поездки в расположение группы армий «Север», происходившей без разрешения фюрера и моего ведома, приказываю русского генерала Власова немедленно препроводить обратно под строгой охраной в один из лагерей для военнопленных, который он не смеет покидать. Фюрер больше не желает слышать имени Власова. Кроме того, это не имя, а пропагандистское понятие, которое ничего общего с личностью Власова не имеет. Если же генерал Власов еще раз выступит где-нибудь лично, то передать его в руки гестапо и обезвредить».
Строгий приказ, однако, не прекратил возни «великих» умов в мышиных мундирах с Власовым. На свой страх и риск они отправили его в предместье Берлина Далем, где сняли домишко на улице Кибицвег и поместили там свое сокровище под крепким караулом. Решили выждать лучших времен, точнее, новых поражений вермахта, которые пробудят гитлеровское руководство к реальности. Разумеется, в представлении матерых разведчиков.
Крутой поворот, какой приняли его дела, смертельно напугал Власова. Он мигом сочинил план — сформировать две «русские» дивизии, а он во главе их не только-де ликвидирует Ораниенбаумский плацдарм, но и захватит Кронштадт, где и укрепится!
Гелен с серьезным видом принял план, вероятно придав особое значение словам Власова: «он твердо убежден, что его солдаты сразу побратаются с советскими». В ОКХ, надо думать, поверили этим словам и потому завернули план. «Побратаются»! Конечно, да. Только в противоположную сторону — измученные русские люди, вне всяких сомнений, используют представившуюся возможность вырваться к своим, не говоря уже о чисто военной стороне дела: гитлеровцы уже пообломали зубы, безуспешно пытаясь захватить плацдарм. Так Власову не удалось загладить свой грубейший промах в глазах нацистов — болтовню в штабе 18-й армии. Лакейское усердие на этот раз проигнорировали, он остался у разбитого корыта.
А «Второй фронт»?
Фасад антигитлеровской коалиции украшали торжественные заверения правительств США и Англии в их горячем желании сделать немедленный вклад в борьбу против общего врага. 26 мая 1942 года в Лондоне был подписан советско-английский договор о союзе. 12 июня 1942 года после переговоров советской делегации в Вашингтоне и [411] Лондоне были опубликованы советско-американское и советско-английское коммюнике, в которые было включено торжественное обязательство: «При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».
Это был не только жест в сторону общественного мнения, руководители западных союзников, в первую очередь Ф. Рузвельт, заверили Советское правительство, что ведется широкая подготовка вторжения в Европу. Ссылаясь на то, что предстоявшая десантная операция требует всех ресурсов, Рузвельт попросил советских представителей согласиться с сокращением планировавшихся поставок по ленд-лизу. Первоначально США обещали предоставить Советскому Союзу за год (с 1 июля 1942 года) 8 миллионов тонн грузов. Но, объяснил президент, тоннажа не хватает, и потому будет отправлено лишь 4,1 миллиона тонн. Затем американцы провели новые подсчеты и сказали: для перевозки войск из США на Британские острова (откуда на континент и обрушится лавина вторжения) нужны суда. Поэтому объем поставок, как ни прискорбно, придется урезать до 2,5 миллиона тонн.
Итак, новые проволочки! Советские представители скрепя сердце согласились. В обмен обещался второй фронт, значит, Германия вынуждена будет перебросить силы на Запад. В 1942 году второй фронт так и не открылся, а график сокращенного объема поставок выполнен на пятьдесят процентов с небольшим.
Иначе и быть не могло, ибо второй фронт рассматривался руководителями США и Англии под углом собственных интересов, а не с точки зрения оказания помощи истекающему кровью Советскому Союзу. Конечно, они страшились поражения СССР, ибо в таком случае победоносный вермахт обратился бы против западных держав. В то же время как Рузвельт, так и Черчилль опасались оказать излишнюю помощь СССР, которая каким-то образом способствовала бы нашей победе. Американо-английская стратегия была поистине балансированием на тонкой проволоке. Дополнительные осложнения вносил фактор, с которым нельзя было не считаться, — громадное усиление антифашистских настроений, требования широких народных масс, чтобы США и Англия начали наконец действительно воевать. А союзники все выжидали, вооружившись замысловатой бухгалтерией. Их позиция и вся линия военного поведения всецело зависели от того, верили ли американские и английские руководители в способность Красной Армии удержать фронт. [412]
Американский генерал Ведемейер, принимавший участие в серии штабных совещаний с англичанами весной и летом 1942 года, заметил: «Было очевидно, что союзники должны напрячь все усилия, чтобы предотвратить поражение России... Проблема заключалась в том, чтобы определить, какую самую эффективную и своевременную поддержку мы могли оказать Советскому Союзу — не для того, чтобы обеспечить громовую русскую победу, а дабы удерживать Германию связанной до тех пор, пока наш собственный вес в войне не станет решающим». Следовательно, помощь должна была носить строго дозированный характер.
Германская разведка через ряд источников сумела выяснить, что Англия и США не собираются проводить в 1942 году вторжение в Европу. Хотя некоторые сомнения оставались, в стратегическом планировании германские штабы исходили из этого. Вермахт вел войну на Востоке, не опасаясь за свой тыл в Европе.
В начале лета 1942 года Рузвельту будущее представлялось в очень мрачном свете. Обсудив в Белом доме «возможности краха на русском фронте», 20 июня он отдал директиву командованию армии и флота США:
«Исходя из предположений, что в июле русская армия подвергнется решительному давлению и будет отступать, что в августе германские войска (1) создадут опасную угрозу Ленинграду и Москве и (2) совершат серьезный прорыв на Южном фронте, угрожая Кавказу... определить, в каком пункте или пунктах смогут:
А. Американские наземные силы до 15 сентября 1942 года запланировать и осуществить удар по германским силам или по контролируемым Германией районам, который смог бы заставить немцев оттянуть свои войска с русского фронта.
Б. Британские силы — в тех же или других районах — способствовать той же цели».
Американские командующие дали незамедлительный ответ: англо-американские войска могут провести вторжение в любом месте побережья Европы, от Голландии до Испании включительно, с военной точки зрения препятствий к его проведению, то есть открытию второго фронта, нет. Американские штабы приступили к разработке деталей операции — со второй половины июля начать бомбардировочное наступление из Англии, а через шесть недель вторгнуться во Францию. В кампании 1942 года надлежало занять район Кале — Аррас — Сен-Кантен — Суассон — Париж — Довиль и, опираясь на это, развернуть в 1943 году решительное наступление. Грамотный реалистический [413] план, выполнение которого привело бы к сокращению сроков второй мировой войны. Во всяком случае Советский Союз получил бы непосредственное и значительное облегчение.
Хотя командование американских вооруженных сил было за открытие второго фронта в 1942 году, политическое руководство западных союзников высказалось против. В Белом доме не были уверены, что вермахт сумеет нанести поражение Советскому Союзу. По мере развертывания боевых действий на советско-германском фронте летом 1942 года Рузвельт преодолевал приступ пессимизма, охвативший его при известии о первоначальных успехах германского наступления. Он пришел к убеждению, что Советский Союз выстоит, а если так, тогда не стоит бросать союзные войска через Ла-Манш и ввязываться в непосредственную борьбу с гитлеровской Германией, которая на том этапе могла бы дорого обойтись и США. Излишне говорить, что это импонировало Черчиллю, противившемуся второму фронту в 1942 году, тем более что по планам американских штабов большую часть войск на первом этапе операции должны были предоставить англичане.
Каково бы ни было личное мнение президента США о способности СССР продолжать борьбу, американский генералитет крайне мрачно смотрел в будущее.
В своих мемуарах, вышедших в 1969 году, один из влиятельнейших американских публицистов рассказал, как в апреле 1942 года его попросили выступить перед группой руководящих офицеров разведки вооруженных сил США. Это был Сульцбергер, который только что вернулся из Советского Союза. Он настаивал, что ожидавшееся летнее наступление Германии не приведет к краху СССР. «Единственным офицером из числа присутствовавших на совещании, кто не выразил яростного несогласия со мной, был Фортье (секретарь объединенного комитета начальников штабов)... — пишет Сульцбергер. — Все остальные были глубоко убеждены в том, что ничто не может остановить мощь вермахта и люфтваффе. Они заверили меня, что моя вера в способность русских выдержать еще одно летнее наступление нацистов наивна».
Собственно, боязнь последствий поражения Советского Союза и заставляла американских командующих ратовать за второй фронт. Коль скоро президент не разделил их тягостных предчувствий и отверг активный образ действия — вторжение на Европейский континент, они, вероятно проклиная политиков, не понимающих склада мышления военных, стали готовиться к длительной обороне. Что нужно [414] быть готовым к любым случайностям — элементарная истина. Реалист Рузвельт во всяком случае считал именно так. В это время Черчилль был обеспокоен судьбой Британской империи, ибо германо-итальянские войска под командованием Роммеля в Египте вышли на подступы к Каиру. Рузвельт также опасался, что новое наступление держав «оси» в этом районе может привести к их прорыву на Средний Восток.
Сосредоточение усилий США и Англии в Северной Африке, несомненно, устранило бы эту угрозу. После отказа от высадки во Франции американцы и англичане располагали более чем достаточными силами для разгрома немногочисленных войск держав «оси» в Северной Африке. Так летом 1942 года в Вашингтоне и Лондоне родилась идея о вторжении в Алжир и Марокко, по словам Рузвельта преследовавшая цель «нанести удар с черного хода по армии Роммеля».
Тем не менее очень трудно однозначно оценивать задачи этой операции, ибо они в конечном счете определялись положением на советско-германском фронте. Высшие американские штабы, узнав о намерении политического руководства провести высадку в Северной Африке, указали в середине июля 1942 года: «Если она будет предпринята в настоящее время, это должно быть сделано на основе предположения, что русская армия обязательно потерпит поражение и, следовательно, мы должны воспользоваться преимуществом относительно выгодной ситуации, существующей сейчас, чтобы улучшить оборонительное положение, в котором мы окажемся в Европе и в Западной Азии в результате русского поражения».
Решение о вторжении в Северную Африку, зашифрованное термином «Торч» («Факел»), было принято на американо-английском совещании в Лондоне 24 июля 1942 года. США и Англия приступили к подготовке. Руководители этих стран договорились, что высадка в Алжире и Марокко в начале ноября 1942 года будет объявлена вторым фронтом. Оставалось объяснить Советскому Союзу нарушение торжественных обязательств. За это взялся Черчилль, который подготовил, на его взгляд, убедительные аргументы. Он запасся не только словами, но и фактами.
Конвой ПК-17
Вооружение и различные материалы из США и Англии доставлялись в СССР морским путем в порты Архангельска и Мурманска. Торговые суда, шедшие севернее Норвегии, [415] сопровождали военные корабли, охранявшие их от германских подводных лодок и самолетов. Конвои, конечно, несли потери, которые, однако, не были катастрофическими. Так было до выхода в море из Хваль-Фьорда (Исландия) 27 июня 1942 года в СССР конвоя ПК-17, который постигла малообъяснимая и трагическая судьба. В его составе числились 35 английских и американских судов, везших грузы стоимостью 700 миллионов долларов. До места назначения дошло только 11 судов, 24 торговых корабля были потоплены. С ними на дно ушли 430 танков, 210 бомбардировщиков, 3350 автомашин и почти 100 тысяч тонн генерального груза. Как это могло случиться?
К этому времени английский флот накопил значительный опыт в проводке конвоев через опасные воды Атлантики и Арктики. Потери конвоев, как правило, не превышали приемлемого уровня. На этот раз случилось невероятное. 4 июля сильные группы военных кораблей охранения получили категорический приказ адмиралтейства отойти на запад, а тихоходным торговым судам конвоя было предписано рассредоточиться и следовать в советские порты поодиночке. В июле в северных водах солнце почти не заходит, и брошенные на произвол судьбы торговые корабли стали легкой добычей гитлеровских подводников и летчиков.
Английская официальная версия гласит: приказ кораблям охранения оставить торговые суда был вызван тем, что поступили сообщения о выходе в море немецкой надводной эскадры. На деле она никогда не создавала угрозы каравану судов и даже отдаленно не приближалась к конвою. Причина необычного поведения заключалась в другом — Лондон нуждался в фактах, чтобы подтвердить соображения, сформулированные первым лордом адмиралтейства Паундом в мае 1942 года так: «Арктические конвои становятся для нас камнем на шее». 24 судна, потопленных неприятелем, и гибель 150 матросов торгового флота могли, конечно, убедить самых упрямых.
Английские военные моряки едва ли могли знать о подлинных причинах гибели судов. Они пытались разобраться в том, что было доступно профессиональным военным, — поразительном поведении адмиралтейства, не удосужившегося послать с конвоем авианосец. Его самолеты, несомненно, сумели бы обнаружить фашистскую эскадру и в любом случае помочь отбить нападение на конвой. Командовавший отрядом непосредственного охранения адмирал Гамильтон, которого сделали козлом отпущения, писал о катастрофе:
«Все, что народ хочет узнать, — это факты, и, [416] если это произойдет, он увидит, что Уинстон и компания гнут в одну сторону. Всем нам известно, что ВВС Великобритании относились к нуждам военно-морского флота неправильно; традиционное взаимодействие для них ничего не значит. Первый лорд и Уинстон люто ненавидят Тови{10} и делают все возможное, чтобы лишить его занимаемой должности и назначить командующим какого-нибудь подпевалу...»
Пока Гамильтон предавался такого рода размышлениям, а подлинные размеры катастрофы, постигшей ПК-17, не были еще определены, Черчилль все решил. 18 июля 1942 года он пишет Сталину:
«Мои военно-морские советники сообщают мне, что если бы они располагали германскими надводными, подводными и воздушными силами при данных обстоятельствах, то они гарантировали бы полное уничтожение любого конвоя, направляющегося в Северную Россию... Поэтому с очень большим сожалением мы пришли к заключению, что попытка направить следующий конвой ПК-18 не принесла бы Вам пользы и нанесла бы только невозместимый ущерб общему делу».
Об этом сообщалось как раз в те дни, когда вермахт рвался на Сталинград!
23 июля Сталин ответил:
«Наши военно-морские специалисты считают доводы английских морских специалистов о необходимости прекращения подвоза военных материалов в северные порты СССР несостоятельными. Они убеждены, что при доброй воле и готовности выполнить взятые на себя обязательства подвоз мог бы осуществляться регулярно с большими потерями для немцев. Приказ Английского Адмиралтейства 17-му конвою покинуть транспорты и вернуться в Англию, а транспортным судам рассыпаться и добираться в одиночку до советских портов без эскорта наши специалисты считают непонятным и необъяснимым... Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается в подвозе военных материалов, в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте».
История с конвоем ПК-17 послужила для Лондона и Вашингтона поводом прекратить проводку судов через арктические воды. За исключением конвоя ПК-18, который в сентябре 1942 года проследовал в советские северные порты, отправка грузов по этим маршрутам приостановилась до зимы 1942/43 года. [417]
Черчилль в москве
Время шло, а не только второго фронта, но и высадки шести дивизий на Европейский континет, обещанной Черчиллем советской делегации в июне 1942 года в Лондоне, пока не произошло. Нарушение торжественных обязательств Советскому Союзу было налицо. Черчилль решил вылететь в Москву, чтобы дать надлежащие объяснения — в Лондоне и Вашингтоне определенно опасались вызвать кризис в отношениях с Советским Союзом, державшим основной фронт войны.
Английский премьер отлично понимал, что явится в Москву черным вестником. Его самолет следовал через Иран, над Каспием и восточнее Волги. К западу от безопасного маршрута самолета, проложенного над советским тылом, на земле полыхала война, а в воздухе Черчилль, по собственным словам, «размышлял о своей миссии в это угрюмое, зловещее большевистское государство, которое я когда-то настойчиво стремился удушить при рождении и которое вплоть до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизованной свободы. Что должен был я сказать им теперь? Генерал Уэйвелл, у которого были литературные способности, суммировал все это в стихотворении, которое он показал мне накануне вечером. В нем было несколько четверостиший, и последняя строка каждого из них звучала: «Не будет второго фронта в 1942 году». Это было все равно что везти большой кусок льда на Северный полюс».
На борту самолета царила непринужденная обстановка. Представитель Рузвельта А. Гарриман, сопровождавший Черчилля, вспоминал: «С Черчиллем, как обычно, был его военно-морской адъютант командор Томпсон, прекрасный человек, но не всегда обслуживавший премьер-министра удовлетворявшим его образом. Когда «Томми» достал корзину с завтраком, разразился серьезный кризис. Премьер-министр выбрал бутерброд с ветчиной и потребовал горчицы. Корзину перевернули, но горчицы не обнаружили. Черчилль тут же написал записку: «И как вы могли забыть горчицу? Ни один джентльмен не ест ветчины без горчицы». Они забавлялись.
В суровой, военной Москве 12 августа Черчилль встретился в Кремле с советскими руководителями. По поводу июньских заверений советской делегации в Лондоне о скорой высадке шести дивизий Черчилль теперь утверждал, что это невозможно. Не хватает сил, да и побережье Па-де-Кале сильно укреплено немцами. [418]
Сталин посоветовал высадиться на Шербурском полуострове (где в 1944 году и был открыт второй фронт!), а что до невозможности высадки, то сказал: «Если бы мы раньше знали, что они не могут этого сделать, то могли бы дать им 3 корпуса для десанта с воздуха».
Призвав на помощь парламентское красноречие, жонглируя привезенными военными картами, английский премьер взялся объяснять невероятные препятствия вторжению в Европу. Это вызвало величайшее изумление у советской стороны. Тогда Черчилль стал распространяться о важности бомбардировок Германии английской авиацией и наконец выложил козырную карту — «Торч». Для большего впечатления он нарисовал крокодила и показал, что юг Европы — «его мягкое брюхо», а Северо-Западная Франция — жесткая морда. Он патетически восклицал, что намерение Англии и США — вспороть мягкое брюхо крокодила — нанести удар из Африки по гитлеровской Европе. В ораторском запале он, вероятно, не сообразил, что было ясно при первом же взгляде на упомянутого крокодила — заведомо планировался выход англо-американских войск в Юго-Восточную Европу, чтобы не допустить освобождения ее Красной Армией.
Речи Черчилля не могли не произвести крайне тягостного впечатления. Все его ухищрения были шиты белыми нитками и преследовали очевидную цель — в мутном потоке риторики утаить основное: западные союзники отказались открыть в 1942 году торжественно обещанный второй фронт.
Присутствовавший на совещании в Кремле Гарриман от имени президента Рузвельта до точки подтвердил сказанное английским премьером. Когда, выполнив свою черную миссию, Черчилль и Гарриман ехали из Кремля в отведенные им резиденции, англичанин заметил американцу: «То было самое важное совещание, на котором я был за всю мою жизнь».
13 августа Сталин вручил Черчиллю меморандум, в котором указывалось, что в отношении открытия второго фронта английское правительство нарушило свои обязательства, отраженные в опубликованном коммюнике 12 июня 1942 года. «Вполне понятно, — говорилось далее в меморандуме, — что Советское командование строило план своих летних и осенних операций в расчете на создание второго фронта в Европе в 1942 году. Легко понять, что отказ Правительства Великобритании от создания второго фронта в 1942 году в Европе наносит моральный удар всей советской общественности, рассчитывающей [419] на создание второго фронта, осложняет положение Красной Армии на фронте и наносит ущерб планам Советского командования... Мне и моим коллегам кажется, что 1942 год представляет наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, так как почти все силы немецких войск, и притом лучшие силы, отвлечены на Восточный фронт, а в Европе оставлено незначительное количество сил, и притом худших сил».
Прочитав меморандум, Черчилль поторопился заверить, что в Англии «завидуют славе своего русского союзника», а также «восхищаются доблестью русских армий, и мы скорбим об их потерях». С большой патетикой английский премьер заверил, что западные союзники «готовы пролить кровь, когда будут шансы на успех», и «его сердце болит по поводу той доли, которую приходится выносить России». По всей вероятности, памятуя о серьезных формулировках советского меморандума, Черчилль залетел дальше во всевозможных заверениях, чем планировал. Он воскликнул, что «готов пожертвовать 100 тысяч британских солдат при высадке на побережье Франции, если бы это смогло помочь России».
Поразительная метаморфоза! За два месяца перед этим Молотов 10 июня 1942 года сообщал в Москву о переговорах с Черчиллем в Лондоне после посещения Вашингтона и бесед с Рузвельтом: «Я упомянул, что президент придает настолько большое значение второму фронту в 1942 году, что готов рискнуть даже новым Дюнкерком и потерять 100–120 тысяч человек, лишь бы положить начало второму фронту... В этом месте Черчилль в сильном возбуждении перебил меня и заявил, что он ни за что не пойдет на новый Дюнкерк и на бесплодную жертву в 100 тысяч человек, кто бы ни рекомендовал ему это сделать. На мой ответ, что я лишь передаю мнение Рузвельта, Черчилль добавил: «Я сам выскажу ему свое мнение по данному вопросу».
Памятуя об июньских переговорах в Лондоне, советская сторона, надо думать, не отнеслась серьезно к горячим заверениям Черчилля насчет жгучего желания пожертвовать 100 тысяч британских солдат и т. д. Настояния Черчилля предать огласке его поездку в Москву так, чтобы «вызвать величайшее раздражение у противника», не могли не утвердить в правильности такой оценки. Черчиллю было довольно холодно объяснено: нужно «сказать в коммюнике то, что можно исполнить, не давать невыполнимых обещаний и не повторять прежней ошибки». Так и было составлено итоговое коммюнике — без словесных [420] издержек июньских документов.
На встречах в Кремле Черчилль все говорил, говорил, говорил, но перед отъездом наверняка спохватился — какие последствия повлечет его сообщение об отказе открыть второй фронт. 15 августа он напросился на прощальный визит в Кремль и сообщил, что в августе будет проведен рейд на французское побережье — разведка боем с участием 8 тысяч человек. Черчилль сравнил эту операцию «с опусканием пальца в горячую ванну с целью измерения температуры». Советская сторона приняла это к сведению, как и новые заверения Черчилля о его уверенности в успехе высадки в Северной Африке. В августе 1942 года, как заметил Сталин, стороны «узнали и поняли друг друга». С этим британский премьер отбыл из Москвы.
Набег на Дьепп
Западные союзники пытались изобразить предстоявшую высадку войск в Северной Африке выполнением союзнического долга. Обо всем этом Советскому правительству было сообщено в сверхсекретном порядке. Однако народы тех же Соединенных Штатов и Англии ожидали, что многомиллионные армии Запада наконец будут приведены в действие. В союзных с СССР государствах развернулась широкая кампания за открытие второго фронта, опиравшаяся, помимо прочего, на июньские публичные обещания английского и американского правительств провести эту операцию в 1942 году. Обмануть ожидания собственных народов означало бы серьезно уронить авторитет Черчилля и Рузвельта.
В Лондоне и Вашингтоне рассудили, что крайне необходимо продемонстрировать невозможность вторжения через Ла-Манш. У Черчилля на то были особые причины: помимо общественного мнения он торопился подкрепить весьма шаткую аргументацию, на которой основывался отказ от открытия второго фронта в 1942 году. Такова подоплека рейда на французский порт Дьепп.
Первоначально операция, задуманная еще в апреле 1942 года, намечалась на начало июля 1942 года, то есть одновременно с посылкой злосчастного конвоя ПК-17 и до поездки Черчилля в Москву. Назначенные для рейда войска погрузились на десантные суда и со 2 по 8 июля ожидали начала операции, которую из-за погоды пришлось отменить. А во Франции ждали чего-то значительного с Британских островов. Представитель национального комитета Свободной Франции в СССР Гарро 8 августа [421] 1942 года объяснял руководству Наркоминдела обстановку на родине:
«Во Франции сейчас все ждут высадки десанта союзников на континенте. Несколько недель тому назад французское радио из Лондона по согласованию с английским правительством начало обращаться к французскому населению с предупреждением, что в ближайшее время состоится вторжение... Немцы поняли, что это блеф и что, по крайней мере, в течение ближайших недель им нечего опасаться вторжения. Чем еще можно объяснить тот факт, что немцы отправили большинство своих сил из Франции на Восточный фронт... Всего во Франции немецких войск около 200 000 человек, причем 2/3 из них старики. Если немцы допустили такое ослабление своей армии во Франции в настоящее время, когда якобы готовится открытие второго фронта, то это доказывает, что: 1) у Германии недостает резервов и она вынуждена отправить значительное число войск на Восточный фронт и что 2) Германия не была введена в заблуждение тем шумом, который был поднят в Англии и США по поводу скорого открытия второго фронта».
В этих условиях хлопоты Черчилля и иных, стремившихся доказать недоказуемое — невозможность вторжения во Францию, смехотворны. Черчилль отправился в Москву, так и не вооружившись нужным «фактом» — доказательством, что высадка на занятое немцами побережье якобы немыслима. Вернувшись из СССР, премьер-министр приказал произвести набег на Дьепп во что бы то ни стало — он, несомненно, убедился, что его словоблудие не могло обмануть советских руководителей. Затевая рейд, заведомо обреченный на провал, он хотел кровью поставить точку в спорах в Москве, благо то была кровь не английских, а канадских солдат, которые составили основу десанта.
На рассвете 19 августа у Дьеппа появилась армада — 237 десантных судов в сопровождении эсминцев. На берег высадилось шесть с небольшим тысяч солдат — 5000 канадцев, 1000 англичан и 50 американцев, прикомандированных в качестве наблюдателей. С войсками было доставлено 30 танков, а чтобы парировать неизбежный удар люфтваффе, для прикрытия десанта в готовности находилось 74 эскадрильи.
Высадка прошла без авиационной и артиллерийской подготовки и в основном оказалась внезапной. Но гитлеровцы быстро сообразили, что против них действует десантный отряд. С ним сумела справиться второразрядная немецкая [422] 302-я дивизия, занимавшая Дьепп и его окрестности. Десант ворвался в город, провоевал девять часов на улицах, а затем был отозван на суда и вернулся в Англию. Потери составили свыше 3,5 тысячи человек, еще 500 человек потерял флот — гитлеровцы потопили эсминец и несколько десятков мелких судов. Английская авиация недосчиталась ста с небольшим самолетов, немецкая — около пятидесяти. Убито и ранено примерно 600 немецких солдат и офицеров.
Германская пропаганда до конца использовала предоставившуюся возможность прокричать на весь мир о новой победе вермахта, неприступности укрепленного побережья и т. д. В победной реляции ставки Гитлера у Винницы вместе с тем было указано: «В ходе этой попытки вторжения, предпринятой вопреки всем положениям военной науки и которая преследовала только политические цели, враг потерпел сокрушительное поражение». Контролируемые Геббельсом пресса и радио рейха разъяснили остальное — экспедицию затеял Черчилль, чтобы сделать приятное Советскому Союзу. Но даже в комментариях германской военной пропаганды речь не шла о том, что набег на порт Дьепп создал сколько-нибудь серьезную угрозу.
Англия и США постарались сгустить краски вокруг дьеппского десанта. Они говорили о Дьеппе с сокрушенными сердцами — немцы-де располагают на Западе отборными войсками, и в этих условиях помышлять о втором фронте — чистейшее безумие. Рациональное зерно в этом утверждении разве в том, что набег должен был убедить и убедил немецкие штабы — высадка на пляжах побережья совершенно невозможна. Вторжение означает прежде всего захват оборудованных портов, через которые можно наладить выгрузку военной техники и различных грузов.
Еще один аспект набега на Дьепп, который стал известен более чем через три десятилетия. В городе находились новейшие немецкие радиолокационные установки. Для обследования их и изъятия важнейших деталей в десант включили двух видных специалистов по радиолокации с целью маскировки их как обычных военнослужащих под охраной агента спецслужбы. Он имел приказ убить обоих, если возникнет опасность захвата их в плен. Этого не потребовалось, немецкий радар был обследован, детали изъяты, и ученые благополучно вернулись. Но рассказ об этом уводит в дебри тайной войны спецслужб. [423]
А бомбардировки с воздуха?
А как с союзными бомбардировками Германии, о которых трещала в то время английская и американская пропаганда? Во второй мировой войне США и Англия пытались на практике проверить концепции теоретиков примата воздушной мощи, способности авиации решать стратегические задачи. В коалиционной войне все бремя сухопутных операций несли Советские Вооруженные Силы, что позволило США и Англии уделить основное внимание строительству флотов стратегических бомбардировщиков. В США в годы войны военное производство на 35–40 процентов, а в Англии на 40–50 процентов было занято выполнением заказов ВВС.
В феврале 1942 года английский военный кабинет принял решение о бомбардировочном наступлении на Германию в интересах подрыва морального духа населения. Хотя приличия ради официально говорилось о том, что удары наносятся по военным объектам, ночные бомбардировки проводились «по площадям». Бомбардировщики, ведомые самыми опытными экипажами, обычно обозначали осветительными бомбами квадрат со стороной в милю над центром города, куда разгружали свой бомбовый груз эскадрилья за эскадрильей.
Первым подвергся такой бомбардировке в ночь на 29 марта 1942 года Любек, затем последовал Росток, 30–31 мая 1130 английских бомбардировщиков обрушились на Кёльн, через сутки около тысячи бомбардировщиков громили Эссен, три недели спустя пришла очередь Бремена и т. д.
Коммюнике о действиях английской авиации пестрели сообщениями о разбитых военных объектах, говорилось, например, что в одном Кёльне разрушено 250 «заводов». Очевидная нелепица — бомбы сыпались на центр города, а не на окраины, где находились промышленные предприятия. Бомбардировочное наступление проводилось силами только английской авиации, тогда как на Британских островах дислоцировалось около 500 тяжелых машин ВВС США, которые в 1942 году практически бездействовали.
Американские генералы вступили в спор с английскими, обсуждая преимущества дневных бомбардировок по сравнению с ночными. От теоретических дискуссий перешли к осторожной проверке на практике. 4 июля 1942 года американские пилоты впервые приняли участие в войне в Европе — шесть из двенадцати легких бомбардировщиков, [424] атаковавших аэродром в Голландии, имели экипажи из ВВС США. До конца 1942 года американские бомбардировщики совершили незначительными силами 27 налетов на объекты в оккупированных Германией странах Европы. Потери — 2 процента от числа участвовавших машин. Первый налет на территорию собственно Германии — налет 91 американского бомбардировщика 27 января 1943 года на базу подводных лодок в Вильгельмсхафене.
Хотя немецкое население начало испытывать тяготы от воздушных налетов, они оказались неэффективными для подрыва германского военного потенциала. После войны объекты бомбардировок подверглись обследованию на месте, и выяснилось, что военные заводы не очень пострадали, а разрушенное быстро восстанавливалось. В отчете американского управления по изучению результатов стратегических бомбардировок в Европе сказано: «Так как германская экономика на протяжении большей части войны находилась в состоянии далеко не полной мобилизации, то промышленность Германии без особого напряжения выдерживала воздушные налеты». Несмотря на победные реляции командования английской и американской авиации, военное производство в Германии возрастало. Что касается Англии и США, то упор на стратегические бомбардировки оказался по большому счету ошибочным. Один из ведущих английских теоретиков, генерал Фуллер, писал сразу же после войны: стратегические бомбардировки «были расточительным и бесплодным мероприятием. Вместо того, чтобы сократить войну, они только затянули ее, ибо потребовали излишнего расхода сырья и рабочей силы».
Гитлер и К°, естественно, попытались ответить на налеты с Британских островов. Но сколько-нибудь серьезного возмездия не получилось — в ночь, когда 500 английских тяжелых бомбардировщиков направились бомбить Росток, 25 немецких средних бомбардировщиков, вызванных с Восточного фронта, вылетели бомбить Эксетер, положив начало «бомбежкам по Бедеккеру» (популярный путеводитель). В течение лета небольшая группа германских бомбардировщиков совершала террористические налеты на исторические города Англии. С началом осени и эти операции прекратились — группа вернулась на Восточный фронт.
Напряжение Сталинградского сражения не позволяло люфтваффе выделить для Запада даже считанные десятки бомбардировщиков. Английские летчики могли продолжать [425] свою малорезультативную с военной точки зрения работу, не опасаясь за судьбы родных и близких на родине...
О словах и делах
В те тяжелые месяцы, когда советские воины грудью отстаивали каждую пядь земли в Сталинграде, руководители западных союзников были озабочены вопросом, пройдет ли вермахт через Кавказский хребет.
Стратеги западных союзников составляли бесконечные планы действий против Германии на Среднем Востоке, имевшие в виду, конечно, не помощь Советскому Союзу, а оборону собственных позиций в случае, если Красная Армия не удержит фронт на Кавказе. Советское правительство получало различные предложения о размещении на нашей земле соединений английской и американской авиации и т. д. Все эти планы не нашли развития — в труднейших условиях Красная Армия остановила продвижение врага на юг.
В архитяжелое для Советского Союза время западные союзники практически не оказывали никакой помощи. Они снова и снова нарушали свои обязательства о поставках обещанного вооружения и военных материалов. В английских портах скопились суда с грузами для СССР в ожидании формирования конвоя ПК-19. 13 сентября с них было снято 154 истребителя «Аэрокобра», замененных 280 грузовиками. Причем английские власти сослались на то, что это сделано с согласия Советского командования. Конечно, обман. Советские власти соглашались на сокращение поставок танков, а за их счет на увеличение количества грузовых машин. Тогда из Лондона объяснили — сделано по желанию американцев.
20 сентября Сталин телеграфирует послу СССР в Англии Майскому: «Поведение англичан в вопросе об «Аэрокобрах» я считаю верхом наглости. Англичане не имели никакого права переадресовывать наш груз на свой счет без вашего согласия. Ссылка англичан на то, что переадресовка произошла по распоряжению Америки, является иезуитством. Нетрудно понять, что Америка действовала по просьбе англичан. Пусть англичане не думают, что мы будем терпеть обиды, наносимые нам не в первый раз английским правительством. Советское правительство требует, чтобы 154 «Аэрокобры», захваченные англичанами, были немедленно возвращены Советскому Союзу. Мы уполномочиваем Вас довести об этом пиратстве до [426] сведения знакомых Вам слоев британского общества».
Майский выполнил указание из Москвы, что, однако, не имело последствий в Лондоне. Собеседники посла, в первую очередь С. Криппс, посетовали на то, что это обычная манера поведения американцев, и привели несколько впечатляющих примеров, как от нее «англичанам уже не раз пришлось сильно пострадать». Тем дело и кончилось.
В правительственных кругах Лондона прекрасно понимали, что делают, и принимали все меры к тому, чтобы сохранить хорошую мину при плохой игре, прилагая надлежащие усилия. 28 сентября Черчилль внушал английскому комитету начальников штабов: «Сокращение поставок России повлечет за собой тяжелые последствия, а момент, когда мы отменяем отправку конвоя ПК-19, отнюдь не является благоприятным, чтобы сообщить об этом русским. Поэтому речь идет о том, чтобы правильно выбрать время, а ответ зависит от точки зрения на возможность германского продвижения на Кавказе». Другими словами, если бы Красная Армия не остановила вермахт, Лондон поступил бы по-другому.
Вопрос представлялся настолько серьезным, что Черчилль посоветовался с Рузвельтом. Президент США согласился, что нужно оттянуть сообщение об отказе в помощи. 5 октября он пишет Черчиллю: «Что касается конвоя ПК-19, я решительнейшим образом считаю, что мы не должны сообщать Сталину, что этот конвой не отправится». 7 октября Черчилль с тревогой пишет Рузвельту: «Больше невозможно скрывать от русских тот факт, что мы не отправляем конвой». Гадая о возможной реакции Советского Союза, Черчилль заключил: «До сих пор русская кампания была весьма неблагоприятной для Гитлера, и, хотя они злы на нас обоих, они отнюдь не отчаялись». Итак, пусть Красная Армия по-прежнему отстаивает дело всех Объединенных Наций!
Вместо реальной помощи из Лондона и Вашингтона на имя Сталина поступали послания, ломившиеся от хвалебных слов. Рузвельт и Черчилль, понимая, что их политика подрывает доверие Советского Союза к союзникам, соревновались по части эпитетов и превосходных степеней.
Президент пишет премьеру в начале октября: «Пожалуйста, дайте мне знать, когда Вы направите вашу телеграмму Сталину, и я немедленно пошлю ему аналогичную, но я считаю, что они должны быть сформулированы так, чтобы оставить у него хорошее впечатление». Черчилля [427] учить не приходилось — в месяцы тяжелейших сражении на советско-германском фронте он был чрезвычайно щедр на слова.
14 августа он заверил Сталина: «Мы вновь подтверждаем нашу решимость оказывать нашим русским союзникам помощь всеми возможными средствами».
7 сентября. «С огромным восхищением мы следим за продолжающимся великолепным сопротивлением русских армий... Да поможет бог преуспеянию всех наших предприятий».
5 ноября он просит позволения выразить «наши поздравления по случаю прославленной навеки обороны Сталинграда и по поводу решительного поражения второй кампании Гитлера против России».
13 ноября. «Я уверен, что Вы знаете, насколько сильно мы желаем снять с Вас часть чрезмерного бремени, которое Вы стойко несли в течение последних суровых месяцев».
Послания Рузвельта этого периода отражают похвальное стремление их составителей не проиграть в состязании с ценителем фразы Черчиллем.
19 августа Рузвельт заверяет Москву: «Соединенные Штаты хорошо понимают тот факт, что Советский Союз несет основную тяжесть борьбы и самые большие потери на протяжении 1942 года, и я могу сообщить, что мы весьма восхищены великолепным сопротивлением, которое продемонстрировала Ваша страна. Мы придем к Вам на помощь по возможности скорее и по возможности большими силами, как только сможем это сделать, и я надеюсь, что Вы верите мне, когда я сообщаю Вам об этом «.
5 октября Рузвельт открыл, что «наиболее эффективным способом, при помощи которого Объединенные Нации совместно могут нанести поражение Гитлеру, является оказание всей возможной помощи доблестным русским армиям, которые столь блестяще сопротивляются натиску гитлеровских армий». А в заключение взволнованного послания приписал: «Я посылаю Вам свои сердечные поздравления с великолепными победами советских армий и мои наилучшие пожелания Вам дальнейшего благополучия».
9 октября Рузвельт присовокупил: «Доблестная оборона Сталинграда глубоко взволновала в Америке всех, и мы уверены в ее успехе».
19 ноября президент ободрил: «Мне не приходится говорить Вам о том, чтобы Вы продолжали хорошую работу. Вы делаете это, и я искренне считаю, что дела [428] везде выглядят в более благоприятном свете».
Усилия премьера Англии и президента США в области изящной словесности были замечены и отмечены в Москве. 19 октября Сталин сообщает Майскому для ориентировки: «У нас у всех в Москве создается впечатление, что Черчилль держит курс на поражение СССР, чтобы потом сговориться с Германией Гитлера или Брюнинга за счет нашей страны. Без такого предположения трудно объяснить поведение Черчилля по вопросу о втором фронте в Европе, по вопросу о поставках вооружения для СССР, которые прогрессивно сокращаются, несмотря на рост производства в Англии, по вопросу о Гессе, которого Черчилль, по-видимому, держит про запас, наконец, по вопросу о систематической бомбежке Берлина в течение сентября, которую провозгласил Черчилль в Москве и которую он не выполнил ни на йоту, несмотря на то, что он мог это выполнить».
Громадный разрыв между словами и делами лидеров США и Англии, как видим, основательно подорвал доверие по крайней мере к Черчиллю. Но бушевала война, немцы в Сталинграде, в предгорьях Кавказа. Приходилось прибегать к военной дипломатии. Сталин лаконично и сдержанно благодарил их за послания. Рузвельт, куда более тонкий, чем Черчилль, вероятно, заподозрил неладное и попытался неловко пошутить. 28 октября он открылся Черчиллю: «Меня не особенно тревожат полученные нами ответы или отсутствие ответов из Москвы. Я решил, что они не пользуются даром речи для тех же целей, для каких мы им пользуемся». Рузвельт наверняка не заметил, что его собственные слова носили убийственно иронический характер...
Глубокой осенью наконец прояснилось, на что способны так долго копившие силы Англия и США. 23 октября у Эль-Аламейна английские войска, имевшие громадное превосходство, опрокинули слабый немецкий Африканский корпус Роммеля и несколько итальянских дивизий. Эта группировка насчитывала около 96 тысяч человек.
8 ноября американо-английские войска высадились в Марокко и Алжире: началась операция «Торч». Черчилль придавал громадное значение успеху операции по основательной причине. «Если «Торч» провалится или пойдет плохо, — говорил он доверенным лицам, — мое положение будет решительно подорвано ввиду обещаний, данных мною Сталину с санкции Рузвельта». В первые дни высадки, однако, успех превзошел все ожидания.
Американские спецслужбы открыли двери для вторжения, [429] сумев наладить добрые отношения с местными французскими властями. Знание немецких шифров позволило не только точно предвидеть ответные меры противника, но и вводить его в заблуждение, подкидывая разнообразную дезинформацию.
Германия, однако, отреагировала с неожиданной быстротой, перебросив в Северную Африку небольшой контингент войск. Кампания западных союзников забуксовала, они втянулись в затяжные, малорезультативные бои. Геббельс на основании оценок Роммелем боевых качеств американских войск отчеканил для всеобщего сведения: они «итальянцы» западных союзников. Гитлер и его окружение даже приободрились — вот он, второй фронт, не в Европе и далеко от Германии!
Пропаганда западных союзников вне всяких пропорций превозносила операции США и Англии в Северной Африке. В Лондоне и Вашингтоне ударили во все колокола. Когда же по завершении войны смолк их гул и пришла пора историков, заместитель начальника военно-исторического управления армии США Л. Мейер в исследовании об операции «Торч» написал: «Если бы операция «Торч» и подготовительные мероприятия для аналогичных операций на Средиземном море не истощили людских и материальных ресурсов... и не дали бы противнику годичной передышки для организации обороны, то в 1943 году можно было бы успешно провести операции по форсированию пролива Ла-Манш и завершить дорогостоящую войну значительно раньше».
При ретроспективном взгляде именно так выглядит вклад США и Англии в коалиционную войну против держав «оси» в момент, когда Советский Союз напрягал все силы в тяжелой борьбе.
В ту осень миллионы глаз изучали карту. Наши друзья с надеждой следили за событиями на советско-германском фронте. Они понимали, что только советский народ ограждает мир от рабства, от возвращения к временам варварства на основе технологии XX века.
Но и колючие глаза рыскали по карте — профашистские круги в Японии и других странах с нетерпением ожидали поворота в войне на советско-германском фронте в пользу гитлеровской Германии. Как шакалы, они готовились подобрать остатки добычи фашистского зверя.
Японские милитаристы разработали план нападения на [430] СССР, так называемый план «Кантокуэн» («Особые маневры Квантунской армии»). План «Кантокуэн» исходил из того, что Советский Союз, истощив свои силы на решающем фронте, перебросит свои войска с Дальнего Востока на Западный фронт, и тогда Япония сможет легко захватить советские дальневосточные районы.
На советских границах в Маньчжурии развернулась Квантунская армия, в 1942 году доведенная до 1,1 миллиона человек. Здесь было сосредоточено две трети танковых соединений и около половины авиации, имевшихся тогда у Японии. Японская военщина не покладая рук готовила поход на север. Летом 1942 года премьер-министр Японии явился в германское посольство в Токио и долго распространялся о том, как ликвидировать «угрозу» Советского Союза. Тодзио высказался в том смысле, что Япония начнет с внезапного нападения на Владивосток и одновременно нанесет отвлекающий удар на Благовещенск. По его словам, первой задачей войны против СССР будет овладение территорией вплоть до Байкала. В германском посольстве с величайшим удовлетворением записали слова Тодзио: «Он сказал, что это сделать не так трудно, для чего имеется прекрасная Квантунская армия, в которую включены лучшие войсковые части».
В Берлине японские заверения вызвали неистовый восторг — ожидалась помощь с востока. 9 июля министр иностранных дел рейха Риббентроп пригласил к себе японского посла Осима и сообщил ему: «До сих пор Гитлер считал, что Япония, достигнув таких больших успехов, должна сначала укрепиться на новых территориях, а затем уже осуществить нападение на Россию... Однако сейчас ввиду успешного осуществления военных действий в России и полученного там опыта... он также пришел к выводу, что наступил благоприятный момент для того, чтобы Япония вступила в общую борьбу с Россией в том случае, если она считает себя достаточно сильной. Если Япония стремительным ударом захватит Владивосток, а возможно, и территорию Советского Союза, вплоть до озера Байкал, положение русских на обоих фронтах будет необычайно тяжелым. Таким образом, конец войны будет предрешен».
В Токио, взвесив все «за» и «против», сочли благоразумным пока ждать исхода германского наступления. Осима, сообщив об этом в обтекаемых дипломатических выражениях в Берлине, добавил, что ответ не является окончательным, а именно: «Может быть, выступление против России окажется возможным еще до октября». [431]
Значение указанного срока очевидно — речь шла о Сталинградском сражении.
Позиция Японии не составляла секрета и создавала значительные помехи военным усилиям нашей страны. Надо было думать о том, как обезопасить себя от предательского удара в спину. Приходилось держать крупные контингенты войск на дальневосточных рубежах.
В Вашингтоне попытались извлечь выгоды из угрозы нападения японских милитаристов на советский Дальний Восток. 30 декабря Рузвельт озабоченно писал Сталину: «Хотя мы не имеем определенной информации, подтверждающей, что Япония нападет на Россию, это нападение представляется в конце концов вероятным». Он выражал готовность направить в Сибирь в случае нападения сто четырехмоторных бомбардировщиков. А предварительно, настаивал президент, необходимо послать в Сибирь американскую военную миссию во главе с генералом Брэдли, который на месте проинспектирует советские военные объекты, чтобы затем совместно «обсудить оперативные планы». Американцы намеревались провести военно-политическую разведку в Сибири и создать там свои военно-воздушные базы.
Сталин в своем ответе дал понять Рузвельту, что Советское правительство рассмотрело подоплеку американской «озабоченности». «Должен сказать, — говорилось в послании из Москвы, — что в данное время нам нужна помощь самолетами не на Дальнем Востоке, где СССР не ведет войны, а на фронте жесточайшей войны с немцами, то есть на советско-германском фронте». Принятие американского предложения превратило бы японское нападение из «вероятного» в неизбежное.
Судьбы второй мировой войны, ход событий во всем мире определяло Сталинградское сражение. [432]