Глава вторая.

Вооруженные силы

1. Сухопутные войска

Увеличение численности армий

Империалистические государства усиленно развивали свои вооруженные силы как важнейшее средство для насильственного осуществления задач внутренней и внешней политики. Численность сухопутных войск и военно-морских флотов с каждым годом росла. Армии и флоты перевооружались новейшими образцами оружия и боевой техники.

Сухопутные силы больше всех наращивали Германия и Франция. Введение во Франции в 1872 г. нового закона о всеобщей воинской повинности позволило ей ускорить накопление обученных резервов. Это обеспечивало возможность в случае войны более чем в 2,5 раза увеличить численность армии мирного времени. Так, если к началу франко-прусской войны 1870-1871 гг. Франция была способна выставить действующую армию в 647 тыс. человек, то к 1880 г. эта армия уже могла иметь численность более одного миллиона человек{1}. Кроме того, 638 тыс. составляли территориальную армию.

Германские милитаристы не могли допустить усиления Франции, что грозило бы им потерей военного превосходства, достигнутого в войне 1870-1871 гг. Поэтому они все более и более увеличивали свою армию. Так, если к началу франко-прусской войны Северо-Германский союз во главе с Пруссией имел армию мирного времени 315,6 тыс. человек (армия Пруссии 283 тыс. человек){2}, то по закону от 2 мая 1874 г. численность германской армии мирного времени определялась в 401 659 человек нижних [96] чинов (рядовых и унтер-офицеров), законом от 6 мая 1880 г. ее численность была увеличена до 427 274 человек{3}, а в 1890 г. доведена до 510,3 тыс. человек (в том числе 486 983 рядовых и унтер-офицеров и 23 349 генералов и офицеров){4}. Так, всего за 20 лет численность германской армии мирного времени была увеличена почти на 62%. Между тем население Германии за это же время возросло только на 25%{5}. Соперник Германии — Франция к концу XIX в. поставила под ружье свыше 625 тыс. человек{6}, тогда как накануне войны 1870-1871 гг. ее армия мирного времени составляла 434,3 тыс. человек{7}.

Характеризуя обстановку в Европе в начале 90-х годов XIX в., Ф. Энгельс в статье «Может ли Европа разоружиться?» (1893 г.) указывал, что «между Францией и Германией началось то лихорадочное состязание в вооружении, в которое постепенно были втянуты также Россия, Австрия, Италия»{8}.

Особенно большие масштабы приняла гонка вооружений непосредственно перед войной. 5 июля 1913 г. германский рейхстаг утвердил закон об увеличении армии мирного времени на 136 тыс. человек. При этом размер единовременных военных расходов выразился суммой в 898 млн. марок{9}. К началу войны численность сухопутной германской армии была доведена до 808 280 человек. В это число входило 30 459 офицеров, 107 794 унтер-офицера, 647 793 рядовых, 2480 врачей, 865 ветеринарных врачей, 2889 военных чиновников, 16 тыс. вольноопределяющихся{10}.

Франции было трудно соревноваться по численности вооруженных сил с Германией из-за меньшего количества населения и значительно меньших темпов его прироста. К тому же ежегодный прирост населения Франции все время снижался, а Германии возрастал. Вследствие этого не мог быть увеличен ежегодный призыв новобранцев. Чтобы не отстать в численности сухопутных сил от Германии, французское правительство законом от 7 августа 1913 г. увеличило продолжительность службы с двух до трех лет и снизило призывной возраст с 21 года до 20 лет{11}. Это позволило довести штатный состав нижних [97] чинов до 720 тыс.{12}, а общую численность постоянной армии Франции увеличить на 50%{13}. К 1 августа 1914 г. французская армия мирного времени насчитывала 882 907 человек (включая и колониальные войска){14}.

В увеличении численности армии не отставала от Франции и Германии и Россия. Русская регулярная армия мирного времени с 1871 по 1904 г. была увеличена с 761 602 человек{15} до 1 094 061 человека{16}. По штатам же 1912 г. в составе армии предполагалось иметь 1 384 905 человек{17}. В конце 1913 г. в России была утверждена так называемая «Большая программа по усилению армии», которая предусматривала увеличение сухопутных сил России мирного времени к 1917 г. еще на 480 тыс. человек{18}. Значительно усиливалась артиллерия. Осуществление программы требовало единовременного расхода в 500 млн. рублей{19}.

Расширяла свою армию и Австро-Венгрия. В начале 1911 г. она увеличила призывной контингент на 40%, ассигновав на нужды армии дополнительно 100 млн. крон{20}. 5 июля 1912 г. в Австро-Венгрии был принят новый военный закон, предусматривавший дальнейшее увеличение рекрутского набора (с 181 677 до 205 902 человек) и дополнительные ассигнования на вооружение. Италия также проектировала увеличение контингентов со 153 тыс. до 173 тыс. человек{21}.

Наряду с великими державами гонкой вооружения были охвачены и малые страны, даже такие, как Бельгия и Швейцария, провозгласившие вечный нейтралитет, гарантированный великими державами. В Бельгии, например, до 1909 г. размер армии, необходимой для обороны страны в военное время, был установлен в 180 тыс. человек. В мирное время он составлял около 42 тыс. человек. Вследствие обострения международных отношений бельгийское правительство в декабре 1912 г. установило численность армии военного времени в 340 тыс. человек, [98] а в мирное время 54 тыс. человек{22}. 15 декабря 1913 г. в Бельгии был принят новый военный закон и введена обязательная воинская повинность. По этому закону состав армии мирного времени предполагалось довести к 1918 г. до 150 тыс.{23}

Система комплектования армии

Комплектование армий рядовым и унтер-офицерским составом в большинстве государств Европы проводилось на основе всеобщей воинской повинности, согласно которой военная служба формально считалась обязательной для всех граждан. В действительности же она всей своей тяжестью ложилась на плечи трудящихся масс. Рядовой состав армий комплектовался в основном из трудового народа. Эксплуататорские классы пользовались всевозможными льготами, избегали тяжелой солдатской службы. В армии их представители занимали главным образом командные должности. Характеризуя всеобщую воинскую повинность в России, В. И. Ленин указывал: «В сущности, у нас не было и нет всеобщей воинской повинности, потому что привилегии знатного происхождения и богатства создают массу исключений. В сущности, у нас не было и нет ничего похожего на равноправность граждан в военной службе»{24}.

Система комплектования на основе обязательной воинской повинности давала возможность охватить военным обучением и воспитанием наибольшее число мужского населения страны. К началу первой мировой войны 1914-1918 гг. количество военнообученных достигло следующих величин: в России — 5650 тыс., во Франции — 5067 тыс., в Англии — 1203 тыс., в Германии — 4900 тыс., в Австро-Венгрии — 3 млн. человек{25}. Это позволило мобилизовать многомиллионные армии, превышавшие численность армий мирного времени в 4-5 раз.

В армию призывались лица в возрасте 20-21 года. Военнообязанные считались на военной службе до 40-45-летнего возраста. От 2 до 4 лет они служили в кадрах (2-3 года в пехоте, 3-4 года в кавалерии и конной артиллерии), после чего зачислялись на 13-17 лет в запас (резерв во Франции и других странах, резерв и ландвер в Германии) и периодически привлекались на учебные сборы. По истечении срока пребывания в запасе военнообязанные включались в ополчение (территориальная армия во Франции и Японии, ландштурм в Германии). В ополчение зачислялись также лица, не призывавшиеся по каким-либо причинам в армию, но способные носить оружие. [99]

Запасные (резервисты) призывались в армию в случае войны и предназначались для пополнения частей до штатов военного времени. Ополченцы в военное время также призывались и несли различную тыловую и гарнизонную службу.

В Англии и США в отличие от других государств армии были наемные{26}. Комплектовались они путем вербовки лиц в возрасте 18 — 25 лет в Англии и 21 года — 30 лет в США. Волонтеры служили в США 3 года, а в Англии 12 лет, из них от 3 до 8 лет на действительной службе, остальное время в запасе, с привлечением ежегодно на 20-дневные сборы.

Комплектование унтер-офицерским составом во всех странах производилось путем отбора из числа новобранцев лиц, принадлежащих к состоятельным слоям общества (зажиточные крестьяне, мелкие лавочники и служащие), которые после обучения в течение определенного срока (1-2 года) в специальных учебных подразделениях назначались на унтер-офицерские должности. Так как главная роль в обучении и воспитании рядовых, особенно одиночного бойца, и в поддержании внутреннего порядка в подразделениях принадлежала унтер-офицерскому составу{27}, то во всех армиях стремились к закреплению этих кадров в рядах армии, для чего зарекомендовавших себя верной и преданной службой унтер-офицеров по истечении сроков действительной службы оставляли на сверхсрочную службу. Они получали при этом некоторые льготы и привилегии (служебные, бытовые, материальные), вплоть до возможности выйти в офицеры, особенно в военное время. В германской армии унтер-офицеры были только из сверхсрочников{28}. Отслужившие установленные сроки действительной и сверхсрочной службы унтер-офицеры зачислялись в запас.

Офицерские кадры готовились в основном через специальные военные учебные заведения (по родам войск), куда принимались на обучение по добровольному принципу молодые люди, главным образом из среды господствующих классов (дворян и буржуазии). Так, например, в России к 1911 г. имелось 28 кадетских корпусов и 20 военных училищ, в Германии — 8 подготовительных кадетских школ и 11 военных училищ, в Австро-Венгрии — 18 кадетских школ и 2 академии{29}. Так как в армиях почти [100] всегда существовал некомплект офицеров, то в военные училища принимали некоторое количество выходцев из среды мелкой буржуазии, духовенства, чиновничества, интеллигенции. Офицерские кадры на военное время комплектовались путем производства в офицеры унтер-офицеров-сверхсрочников, а также путем краткосрочного обучения лиц со средним и высшим образованием (вольноопределяющиеся).

Для повышения квалификации командных кадров, предназначавшихся на высшие должности, существовали различные краткосрочные курсы и школы (стрелковые, кавалерийские и др.) с продолжительностью обучения около года. Высшее военное образование давали военные академии.

Решающие командные позиции в армиях всех капиталистических стран были заняты представителями господствующих классов. Так, в германской армии в 1913 г. дворяне занимали 87% штабных должностей в кавалерии, 48% в пехоте и 41% в полевой артиллерии{30}. В русской армии классовый состав офицерства в 1912 г. выражался в следующем виде (в %, в среднем): дворян — 69,76; почетных граждан — 10,89; духовенства — 3,07; «купеческого звания» — 2,22; «податного сословия» (крестьян, мещан и др.) — 14,05. Среди генералов потомственные дворяне составляли 87,45%, среди штаб-офицеров (подполковник — полковник) — 71,46% и среди остального офицерства — 50,36%. Из «податного сословия» больше всего было обер-офицеров — 27,99%, а среди генералов представители этой социальной группы занимали всего 2,69%{31}.

Армии капиталистических государств являлись верной вооруженной опорой господствующих классов во внутренней политике и надежным орудием для ведения захватнической войны. Однако коренные интересы народных масс, составлявших основную силу армии, находились в противоречии с захватническими целями капиталистических государств.

Организация и вооружение

Сухопутные силы всех государств накануне первой мировой войны состояли из пехоты, кавалерии и артиллерии, которые считались основными родами войск. Инженерные войска (саперные, железнодорожные, понтонные, связи, телеграфные и радиотелеграфные), авиационные и воздухоплавательные считались вспомогательными. Пехота являлась главным родом войск и ее удельный вес в системе сухопутных сил составлял в среднем [101] 70%, артиллерии — 15, кавалерии — 8 и вспомогательных войск — 7%{32}.

Организационное построение армий главнейших европейских государств, будущих противников в надвигавшейся войне, имело много общего. Войска были сведены в части и соединения. Высшим объединением, предназначавшимся для решения стратегических и оперативных задач во время войны, во всех странах была армия. Только в России еще в мирное время намечалось создание фронтовых объединений (две — четыре армии) на случай войны. Армия включала в свой состав три — шесть армейских корпусов, кавалерийские части (соединения), инженерные части (в Германии также и армейскую артиллерию).

Армейский корпус имел установленный штат и включал в свой состав все необходимые боевые и вспомогательные силы и средства, а также тыловые части, достаточные для того, чтобы корпус мог самостоятельно вести бой даже в отрыве от других соединений. Корпус имел в своем составе две-три пехотные дивизии, кавалерию, корпусную артиллерию, саперные подразделения, переправочные средства (инженерный парк), средства связи, подразделение авиации (авиазвено, авиаотряд), тыловые учреждения и транспортные подразделения{33} (численный состав корпуса приводится в табл. 5).

Корпус	Пехотные батальоны	Эскадроны	Пулеметы	Батареи	Орудия	Саперные роты	Всего людей	Лошади	Повозки
Русский	32	6	64	14{1*}	108	5	48700	13500	3770
Французский	28{2*}	6	56{3*}	30{4*}	120	4	44200	12600	2240
Германский	24	6 — 8	48	28{5*}	160	3	45600	16800	2880

{1*}2 батарей по 8 орудий, 2 батареи по 4 орудия.
{2*}В том числе 4 батальона резервной бригады.
{3*}В том числе пулеметы резервной бригады.
{4*}Все батареи 4-орудийные.
{5*}24 батареи по 6 орудий, 4 батареи по 4 орудия.

Пехота сводилась в дивизии, которые состояли из двух пехотных бригад (по 2 пехотных полка в каждой). В состав дивизии входили также артиллерийская бригада (полк), 2-3 эскадрона [102] кавалерии и специальные части. Численность дивизий в различных армиях колебалась от 16 до 21 тыс. человек. Дивизия являлась тактическим соединением. По своему составу и вооружению она могла выполнять самостоятельные задачи на поле боя, используя огонь всех видов пехоты и артиллерии (численный состав дивизии см. в табл. 6).

Дивизия	Пехотные батальоны	Эскадроны	Пулеметы	Дивизионы	Батареи пушечные	Батареи гаубичные	Орудия легкие	Саперные роты	Всего людей
Русская	Французская	Германская	12	3-4	24	4	9	3	72	1-2	16 600

Пехотные полки состояли из 3-4 батальонов, в каждом из которых имелось 4 роты. Численность батальона составляла почти везде немногим более 1000 человек.

В Англии и США в мирное время крупных войсковых соединений не существовало. В военное время из отдельных полков и батальонов формировались бригады, дивизии, корпуса.

Основным оружием пехоты была магазинная винтовка со штыком калибром от 7,62 до 8 мм с дальностью стрельбы по прицелу до 3200 шагов, она отличалась хорошими баллистическими качествами. Уменьшение калибра дало возможность значительно снизить вес патронов и увеличить их носимый запас в 1,5 раза. Применение магазинного заряжания вместе с бездымным порохом увеличило практическую скорострельность почти в 3 раза (вместо 5 — 6 выстрелов до 15 выстрелов в минуту). В русской армии была принята на вооружение трехлинейная (7,62 мм) пехотная винтовка образца 1891 г., изобретенная офицером русской армии С. И. Мосиным (табл. 7). В 1908 г. к ней был сконструирован новый патрон с остроконечной пулей и начальной скоростью 860 м/сек. Прицельная дальность этой винтовки была 3200 шагов (2400-2500 м). Перед войной армии почти всех стран также ввели у себя на вооружение остроконечные пули.

При относительно небольшом различии по баллистическим свойствам с винтовками других армий русская винтовка была лучшей. Она отличалась простотой устройства, имела высокую прочность, была чрезвычайно живучей, надежной и безотказной в боевых условиях.

Наряду с основным оружием пехоты — винтовкой — получает [103] распространение автоматическое оружие. В начале 80-х годов XIX в. появляются пулеметы современного типа (станковый пулемет американского изобретателя Максима 1883 г.), затем автоматические пистолеты и автоматические (самозарядные) винтовки. В начале XX в. появились ручные пулеметы. Впервые они были применены в русско-японской войне{34}.

Система	Калибр, мм	Предельная дальность огня, м
Россия
Магазинная винтовка образца 1891 г. системы Мосина	7,62	3000
Станковый пулемет системы Максима	7,62	3000
Франция
Винтовка образца 1896 г. Лебедя	8,0	2500
Станковый пулемет Гочкиса	8,0
Англия
Винтовка образца 1903 г. Ли — Энфильда	7,7	3000
Станковый пулемет системы Максима	7,7
Германия
Винтовка образца 1898 г. Маузера	7,9	3000
Станковый пулемет системы Максима	7,9	3000
Австро-Венгрия
Винтовка образца 1895 г. Манлихера	8,0	3000
Станковый пулемет Шварцлозе	8,0

Пулеметы имелись в войсках вначале в весьма незначительном количестве. Перед войной в армиях крупнейших государств на пехотную дивизию полагалось 24-28 тяжелых станковых пулеметов. В русской армии, как в большинстве других армий, на вооружение был принят станковый пулемет системы «Максим». В пехотной дивизии русской армии в 1914 г. имелось 32 таких пулемета (по 8 пулеметов в полку). Легких пулеметов русские войска не имели.

Кавалерия во всех армиях делилась на войсковую и стратегическую. В России кавалерия подразделялась на дивизионную, придаваемую пехотным соединениям, и армейскую — находящуюся в распоряжении высшего командования. В мирное время кавалерийские дивизии организационно входили в состав армейских корпусов, а во время войны вместе с двумя кавалерийскими корпусами составляли армейскую конницу. В пехотных дивизиях оставались небольшие кавалерийские подразделения, составлявшие дивизионную конницу. [104]

Высшим соединением кавалерии во всех армиях (кроме английской) являлся кавалерийский корпус в составе 2-3 кавалерийских дивизий. Кавалерийская дивизия состояла из 4-6 кавалерийских полков (в английской кавалерийской дивизии 12 полков). В составе дивизии имелись полки различных видов кавалерии — уланские, гусарские, кирасирские, драгунские (а в России и казачьи). Каждая кавалерийская дивизия имела в своем составе дивизион конной артиллерии из 2-3 батарей, пулеметные и саперные подразделения и подразделения связи. Пулеметы и технические войска (саперы и связисты) в некоторых армиях входили также в состав бригад и полков. Кавалерийская дивизия насчитывала 3500-4200 человек, 12 орудий и от 6 до 12 пулеметов (английская кавалерийская дивизия — 9 тыс. человек и 24 пулемета). Кавалерийский полк во всех армиях состоял из 4-6 эскадронов (в английском кавалерийском полку было 3 эскадрона). Основным оружием кавалерии до войны считалось холодное (шашка, пика), огнестрельным — пулемет, карабин (укороченная винтовка), револьвер.

Артиллерия являлась главным образом дивизионным средством и находилась в распоряжении командиров дивизий. Пехотная дивизия имела в своем составе один-два артиллерийских полка (бригаду) с 36 — 48 орудиями (в германской дивизии — 72 орудия). Артиллерийский полк включал в себя 2-3 артиллерийских дивизиона, которые состояли из батарей. Батарея являлась основной огневой единицей и имела от 4 до 8 орудий. В корпусном подчинении артиллерии было мало (один гаубичный дивизион в русском и германском корпусе и полк легкой артиллерии во французском корпусе).

Применение бездымного пороха, заряжания с казенной части, поршневых замков и противооткатных устройств привело в конце XIX в. к появлению скорострельных орудий, значительно усиливших боевую мощь артиллерии. Дальнобойность и скорострельность по сравнению с периодом франко-прусской войны увеличились в 2 и более раз (дальнобойность — с 3,8 до 7 км, скорострельность — с 3-5 выстрелов в минуту до 5 — 10 выстрелов в минуту){35}.

Наряду с увеличением скорострельности и дальнобойности артиллерии военно-техническая мысль разрешила и такую проблему, как стрельба с закрытых позиций, что резко повысило живучесть артиллерии в бою. Впервые в боевых условиях стрельба с закрытых позиций применялась русскими артиллеристами во время русско-японской войны.

Тогда же русскими артиллеристами мичманом С. Н. Власьевым и инженер-капитаном Л. Н. Гобято был сконструирован миномет, который успешно применялся при обороне Порт-Артура [105] в 1904 г. С изобретением миномета появилась возможность вести навесный огонь по противнику с малых дистанций (главным образом по траншеям). Однако лишь германская армия к началу первой мировой войны имела на вооружении минометы.

Дивизионная артиллерия состояла главным образом из легких орудий калибра 75 — 77 мм. Предназначалась она для ведения настильного огня и поражения открытых целей шрапнелью. Дальность стрельбы достигала 6 — 8 км. Русские войска были вооружены полевой 76,2-мм пушкой образца 1902 г., которая по своим баллистическим свойствам являлась лучшей в мире.

Кроме этой артиллерии в армиях европейских государств имелись пушки калибром от 100 до 150 мм, а для ведения навесного огня — гаубицы (легкие и тяжелые) калибром от 100 до 220 мм. Основные образцы артиллерийских орудий и их тактико-технические данные приводятся в табл. 8.

Государство и система орудий	Калибр, мм	Вес снаряда, кг	Дальность стрельбы гранатой, км
Россия
Полевая пушка обр. 1902 г.	76,2	6,5	8,5
Полевая гаубица обр. 1909 г.	122	23,3	7,7
Скорострельная пушка обр. 1910 г.	107	16,4	10, 7 — 12,7
Полевая гаубица обр. 1910 г.	152	40,9	7,7
Франция
Полевая скорострельная пушка обр. 1897 г.	75	7,25	8,6
Короткая пушка Банжа обр. 1890 г.	120	20,3	5,7
Тяжелая гаубица Римайо обр. 1904 г.	155	43,0	6,5
Германия
Полевая легкая пушка обр. 1896 г.	77	6,85	7,8
Полевая легкая гаубица обр. 1909 г.	105	15,7	7,0
Полевая тяжелая пушка обр. 1904 г.	105	17,8	10,3
Полевая тяжелая гаубица обр. 1902 г.	150	40,5	7,4
Австро-Венгрия
Полевая легкая пушка обр. 1905 г.	76,5	6,68	7,0
Полевая легкая гаубица обр. 1899 г.	104	14,7	6,1
Полевая тяжелая пушка	105	15,6	12,2
Полевая тяжелая гаубица обр. 1899 г.	150	39,0	6,6

Однако тяжелая полевая артиллерия все же была развита весьма слабо. Лучше других была обеспечена гаубичной и тяжелой артиллерией германская армия, поскольку германское высшее командование придавало артиллерии большое значение. Каждая германская пехотная дивизия имела в своем составе дивизион 105-мм гаубиц (18 орудий), а в состав корпуса входил [106] дивизион 150-мм гаубиц (16 орудий). Армиям же могли придаваться отдельные дивизионы тяжелой артиллерии, которая состояла из 210-мм мортир, 150-мм гаубиц, 105- и 130-мм пушек{36}. По количеству артиллерии германская армия накануне войны стояла на первом месте. Остальные государства значительно ей уступали. Слабее других была оснащена артиллерией австрийская армия. Полевые гаубицы, с которыми австрийская армия вступила в войну, сильно устарели. Горные орудия также оставляли желать много лучшего{37}.

Помимо полевой тяжелой артиллерии имелась еще осадная артиллерия более крупных калибров, предназначавшаяся для осады крепостей или для действий против сильных полевых укреплений противника. Значительное количество артиллерии различных калибров имелось в крепостях. Она в годы войны была использована в полевых войсках.

Новые технические средства борьбы

Накануне первой мировой войны армии европейских государств в различной степени были оснащены военной техникой, которая обеспечивала боевые действия войск. Броневые средства были представлены блиндированными (бронированными) поездами. Такие поезда применяли англичане во время англо-бурской войны для охраны тыловых железнодорожных сообщений{38}.

Бронированные автомобили только разрабатывались. Их технические свойства еще не отвечали предъявляемым требованиям и к началу войны они не были приняты на вооружение{39}, стали применяться лишь с началом войны и были вооружены пулеметом или малокалиберным орудием. Передвигались они с высокой скоростью и предназначались для использования как средство разведки и для внезапного нападения на тыловые подразделения противника, но существенного влияния на ход боевых действий не оказывали.

Перед войной появились проекты самоходных бронированных машин высокой проходимости (получивших впоследствии название танков), а во время войны появились и сами машины (танки). В 1911 г. сын известного русского химика Д. И. Менделеева, инженер В. Д. Менделеев, предложил первый проект танка{40}. Уже во время войны русский изобретатель военный [107] инженер А. А. Пороховщиков представил свой проект легкой, вооруженной пулеметом бронированной машины на гусеницах, названной «вездеходом»{41}. Машина изготовлялась в Риге и была собрана в мае 1915 г. «Вездеход», как отмечено в акте испытаний, «прошел по грунту и местности, непроходимым для обыкновенных автомобилей»{42}, скорость его достигала 25 км в час. Царское правительство, преклонявшееся перед иностранными образцами, не решилось ввести на вооружение армии отечественный танк.

Авиация как новое средство вооруженной борьбы получает быстрое развитие с начала XX в. Родиной авиации по праву является Россия. Первый в мире самолет построил русский конструктор и изобретатель А. Ф. Можайский{43}. 20 июля (1 августа) 1882 г. в окрестностях Петербурга самолет Можайского, управляемый механиком Голубевым, поднялся в воздух и пролетел над полем{44}. В других государствах начиная с 90-х годов также предпринимались попытки полетов. [108]

Годом появления военной авиации считается 1910-й, с этого времени самолеты начинают применяться на военных маневрах. Во Франции на маневрах в 1910 г. участвовали 4 дирижабля и 12 самолетов{45}. Самолеты применялись на маневрах в Германии, Австро-Венгрии, России. В Германии, например, на маневрах было 24 самолета, три дирижабля и привязной аэростат{46}. Использовались самолеты для разведки и вполне оправдали возлагавшиеся на них надежды.

Первый боевой опыт военная авиация получила в 1911-1912 гг. во время войны Италии с Турцией. В этой войне вначале участвовало девять итальянских самолетов, используемых для разведки, а также и для бомбометания{47}. В первой Балканской войне 1912-1913 гг. в составе болгарской армии действовал русский добровольческий авиационный отряд{48}. Всего же страны Балканского союза имели в своем распоряжении около 40 самолетов{49}. Самолеты использовались главным образом для разведки, [109] корректировки артиллерийской стрельбы, аэрофотографирования, но иногда и для бомбардировок войск противника, больше всего конницы{50}. В России применялись авиабомбы крупного для того времени калибра (около 10 кг){51}, в Италии — однокилограммовые бомбы.

Самолеты не имели вооружения. Например, немецкий разведывательный моноплан «Таубе» был оснащен фотоаппаратом и поднимал несколько бомб, которые летчик сбрасывал руками через борт кабины. Летчик был вооружен пистолетом или карабином для самообороны в случае вынужденной посадки на вражеской территории. Работы по вооружению самолетов хотя и велись, но к началу воины они оказались незавершенными{52}. Русский офицер Поплавко впервые в мире создал установку пулемета на самолете, но она была неправильно оценена и не была принята на вооружение{53}.

Важнейшим событием в развитии самолетостроения в России является постройка в 1913 г. на Русско-Балтийском заводе в Петербурге тяжелого многомоторного самолета «Русский витязь» (четыре мотора по 100 л. с.). При испытании он продержался в воздухе 1 час 54 мин. с семью пассажирами{54}, установив мировой рекорд. В 1914 г. был построен многомоторный самолет «Илья Муромец», являвшийся улучшенной конструкцией «Русского витязя». «Илья Муромец» имел 4 мотора по 150 л. с. (или два мотора по 220 л. с.). При испытаниях аппарат развивал скорость до 90-100 км в час{55}. Самолет мог держаться в воздухе 4 часа. Экипаж — 6 человек, полетная нагрузка — 750-850 кг{56}. В одном из полетов этот самолет с десятью пассажирами достиг высоты 2000 м (значительно дольше держался он и в воздухе),

5 июля 1914 г. самолет с пассажирами находился в воздухе 6 час. 33 мин.{57} «Русский витязь» и «Илья Муромец» — родоначальники современных тяжелых бомбардировщиков. «Илья Муромец» имел специальные установки для подвески бомб, механические бомбосбрасыватели и прицелы{58}.

В России раньше, чем где бы то ни было, появились гидросамолеты, сконструированные Д. П. Григоровичем в 1912-1913 гг. По своим летным качествам они значительно превосходили [110] созданные впоследствии аналогичные типы иностранных машин{59}.

Самолеты имели следующие летно-тактические данные: мощность моторов 60-80 л. с. (у отдельных типов самолетов — до 120 л. с ), скорость редко превышала 100 км в час, потолок — 2500-3000 м, время подъема на 2000 м — 30-60 мин., продолжительность полета — 2-3 часа, боевая нагрузка — 120-170 кг, в том числе бомбовой груз — 20-30 кг, экипаж — 2 человека (летчик и наблюдатель).

Самолетов в составе военной авиации было немного. Россия имела 263 самолета, Франция — 156 самолетов, Германия — 232, Австро-Венгрия — 65, Англия из 258 самолетов направила во Францию со своим экспедиционным корпусом 30 машин{60}.

Организационно авиация звеньями (отрядами) входила в состав армейских корпусов (в России имелось 39 авиаотрядов)

Перед первой мировой войной было уже широко развито воздухоплавание. В уставах имелись указания об использовании аэростатов для разведки{61}. Еще в русско-японской войне они оказали значительную пользу войскам. С них производили наблюдение даже при ветре до 15 м/сек. В войне 1904-1905 гг. применялись сконструированные в России привязные змейковые аэростаты, обладавшие большой устойчивостью в воздухе, отличавшиеся удобством для наблюдения за полем боя и для точного корректирования стрельбы артиллерии с закрытых позиций. Аэростаты использовались и в войне 1914-1918 гг.

В конце XIX в. в России, Франции, Германии и других странах возникает дирижаблестроение, которое, как и авиация, особенно усиленно развивается в последние пять лет перед войной. В 1911 г. в итало-турецкой войне итальянцы применяли три дирижабля (мягких) для бомбометания и разведки. Однако дирижабли ввиду их большой уязвимости не могли использоваться на полях сражений, не оправдали они себя и как средство бомбардировок населенных пунктов. Дирижабль показал свою пригодность как средство морской войны — в борьбе с подводными лодками, в ведении морской разведки, патрулировании мест стоянок судов и их сопровождении в море. К началу первой мировой войны Германия имела 15 дирижаблей, Франция — 5, Россия — 14{62}. [111]

За несколько лет до войны шла работа над созданием авиационного ранцевого парашюта. В России оригинальная конструкция такого парашюта была разработана и предложена военному ведомству в 1911 г. Г. Е. Котельниковым{63}. Но парашют Котельникова был использован в 1914 г. лишь для снаряжения летчиков, летавших на тяжелых самолетах «Илья Муромец».

Автомобильный транспорт начали применять для военных целей уже за несколько лет до войны. Например, на больших императорских маневрах в Германии в 1912 г. автомобили использовались для связи, перевозки войск, под различные грузы, как подвижные мастерские, радиостанции. Применялись автомобили и на маневрах австро-венгерской армии{64}. Во французской армии имелось 170 машин всех марок, в английской — 80 грузовиков и несколько тракторов, в русской армии автомобилей было также мало{65}. Пополнение армии автомобилями по мобилизационному плану предусматривало только замену ими конной тяги в громоздком корпусном тылу. При мобилизации армии получали следующее количество автомобилей: французская — около [112] 5500 грузовых и около 4000 легковых машин{66}; английская — 1141 грузовик и трактор, 213 легковых и полугрузовых машин и 131 мотоцикл; германская — 4000 машин (из них 3500 грузовиков){67}; русская — 475 грузовых и 3562 легковые машины{68}.

Военно-инженерные средства перед первой мировой войной во всех армиях были весьма ограниченны. Саперные части имелись лишь в составе корпуса. Во всех армиях мобилизованные корпуса имели саперный батальон, включавший 3-4 саперные роты из расчета по одной роте на дивизию и 1-2 роты — в резерве корпуса. Эта норма саперных частей в корпусе признавалась перед войной вполне достаточной для маневренных действий, к которым все армии готовились. Саперные роты включали специалистов почти всех военно-инженерных специальностей того времени (саперов, минеров, подрывников, мостовиков). Кроме того, в состав саперного батальона входила прожекторная часть для освещения впереди лежащей местности (прожекторная рота в русском корпусе и прожекторный взвод в германском). Из переправочных средств корпус имел мостовой парк. В германском корпусе, наиболее богато снабженном переправочными [113] средствами, можно было построить мост длиной в 122 м, а используя и дивизионные мостовые средства, корпус мог навести легкий мост в 200 м, а тяжелый, годный для прохода артиллерии, — в 100-130 м. Русский корпус имел в саперных ротах мостовых средств всего лишь на 64 м моста{69}. Все саперные работы производились вручную, основными инструментами являлись лопата, кирка, топор.

Из средств связи мобилизованные корпуса всех армий имели телеграфные части в виде телеграфного отделения или роты как для связи вниз с дивизиями, так и для связи вверх — с армией. Дивизия своих средств связи не имела. Связь шла к штабу дивизии снизу — от полков и сверху — от штаба корпуса.

Средств технической связи в корпусах всех армий было крайне недостаточно Германский корпус имел 12 аппаратов, 77 км полевого кабеля и 80 км тонкой проволоки. Телеграфная рота русского корпуса имела 16 телеграфных станций, 40 полевых телефонных аппаратов, 106 км телеграфного и 110 км телефонного провода, светосигнальные средства (гелиограф, лампы Манжена и др.) Русский корпус к началу войны был наиболее обеспечен средствами связи. Радиотелеграф считался армейским средством и в начале воины в корпусах отсутствовал{70}.

В целом следует отметить, что характер вооружения армий крупнейших европейских государств, их структура, техническое оснащение к началу войны не соответствовали тем возможностям, которыми располагала промышленность этих стран для производства технических средств борьбы. Главная тяжесть борьбы возлагалась на пехоту, вооруженную винтовкой.

Управление

В разных странах организация управления войсками в мирное и военное время отличалась в деталях, но основы были примерно одинаковые. В мирное время главой вооруженных сил являлся глава государства (президент, монарх). Практическое же руководство военным строительством, вооружением и снабжением, боевой подготовкой, повседневной жизнью войск осуществляло военное министерство, в системе которого имелись специальные органы (отделы, управления, департаменты) по различным видам деятельности и обеспечения войск и генеральные штабы, которые являлись ответственными за подготовку к войне{71}.

В германской армии вопросами подготовки вооруженных сил к войне, особенно в части разработки планов мобилизации, [114] сосредоточения, развертывания и первых оперативных задач ведал большой генеральный штаб, не зависимый от военного министерства. В России эти функции выполняло главное управление генерального штаба, входившее в состав военного министерства.

Во время войны главой всех вооруженных сил номинально являлся глава государства, но почти всегда непосредственное командование на театре военных действий поручалось специально назначенному лицу — главнокомандующему. Для практической работы по осуществлению руководства боевой деятельностью войск и их обеспечению при главнокомандующем создавался полевой штаб (Главная квартира, Ставка) со специальными отделами по разным видам боевой деятельности и обеспечения. Главнокомандующему в границах театра военных действий принадлежала верховная власть{72}. На остальной территории страны действовали обычные органы власти, а военное министерство продолжало свою работу, которая теперь целиком направлялась на удовлетворение нужд и потребностей фронта.

Стратегическое руководство войсками во всех государствах (кроме России) было организовано так, что каждая армия непосредственно подчинялась верховному командованию. Только в русской армии с 1900 г. разрабатывалась новая система управления. Еще в мирное время в России намечалось создание фронтовых управлений, которые объединяли бы по 2-4 армии. Признавалось, что при условии борьбы одновременно против нескольких противников на значительном протяжении западной границы главнокомандующий не в состоянии будет один направлять операции всех подчиненных ему армий, в особенности в случае перехода их в наступление, когда они будут действовать по расходящимся направлениям. Поэтому было решено создать промежуточную инстанцию, а именно командующих фронтами{73}. Предполагалось, что русское главное командование будет управлять действиями фронтов, а фронты — армиями. Правда, французское «Наставление для старших войсковых начальников» 1914г. также предусматривало объединение армий в группы. Однако эти объединения не были постоянными. Их организация предусматривалась лишь на определенное время для ведения операций по плану главнокомандующего{74}.

Вследствие увеличения размаха военных действий значительно возросло значение штабов. В вопросах руководства и управления войсками штабы играли важную роль. Штаб собирает все необходимые сведения для организации операции, он же [115] разрабатывает директивы и приказы войскам, получает от них донесения и подготавливает доклады старшему начальнику. Штаб должен заботиться об установлении и поддержании связи с подчиненными войсками и высшими штабами{75}.

Боевая и оперативная подготовка

Во всех армиях система обучения и воспитания личного состава была направлена прежде всего на то, чтобы сделать армию послушным орудием господствующих классов, надежным инструментом выполнения их политических целей во внутренней и внешней политике.

Солдатам старались внушить веру в незыблемость существующей социальной системы, государственного строя и общественного уклада, воспитывали в них послушание и исполнительность. Наряду с этим система обучения войск предусматривала боевую подготовку, необходимую для выполнения армией ее прямого назначения, т. е. использования в бою.

Боевая подготовка войск осуществлялась по определенному плану. Для обеспечения однообразия обучения разрабатывались единые программы и издавались специальные наставления. В России, например, имелись «План распределения годовых занятий в пехоте», «Положение об обучении нижних чинов», «Наставление для офицерских занятий», «Наставление для ведения занятий в кавалерии»{76} и др. В других армиях указания по организации обучения новобранцев и некоторые методические советы содержались в строевых уставах пехоты{77}.

За время пребывания на действительной военной службе обучение солдат осуществлялось в несколько этапов. Воспитание профессиональных навыков начиналось с одиночного обучения, которое включало строевую и физическую подготовку, обучение владению, оружием (огневая подготовка, штыковой и рукопашный бой), обучение выполнению обязанностей одиночного бойца в мирное время (несение внутренней и караульной службы) и в бою (служба в дозоре, полевом карауле, наблюдателя, связного и пр.). Важность этого периода обучения подчеркивается строевым пехотным уставом германской армии 1906 г.: «Только [116] тщательная одиночная подготовка дает надежное основание хорошей боевой деятельности войск»{78}.

Значительное место в системе обучения войск занимала огневая подготовка, поскольку огню пехоты придавали большое значение. Считалось, что пехота огнем своего ручного оружия должна сама подготовить свою атаку, поэтому из каждого солдата воспитывали хорошего стрелка. Обучение стрельбе производилось на разные дистанции и по различным целям: одиночным и групповым, неподвижным, появляющимся и движущимся. Цели обозначались мишенями различных размеров и имитировали залегших бойцов, артиллерийские орудия на открытой огневой позиции, атакующую пехоту и конницу и др. Обучали выполнению огневых задач в различных условиях обстановки, одиночному, залповому и групповому огню. В России стрелковая подготовка велась на основании «Наставления для стрельбы из винтовок, карабинов и револьверов». Русских солдат обучали стрельбе на все дистанции до 1400 шагов, а до 600 шагов солдат обучали поражать любую цель одним-двумя выстрелами. Так как считалось, что победа в бою достигается штыковой атакой, то солдат настойчиво обучали владению штыком и другим приемам рукопашного боя.

При обучении в кавалерии, артиллерии и технических войсках упор делался на специфику действий рода оружия. В кавалерии, например, большое внимание уделялось верховой езде, конному спорту, вольтижировке, рубке.

После завершения периода обучения одиночного бойца следовало обучение действиям в составе подразделений в различных условиях боевой службы и в различных видах боя. Подготовка подразделений и частей производилась главным образом летом в период лагерных сборов. Для обучения взаимодействию различных родов войск и взаимного их ознакомления проводились совместные учения. Завершался курс боевой подготовки военными маневрами{79}, которые преследовали также цель дать практику действий старшему и высшему командному составу в боевой обстановке, самостоятельной оценки обстановки, принятия решения, управления боем подчиненных войск.

С офицерским составом войсковых частей проводились также занятия по специальности и по тактике{80} — на картах и планах, путем полевых поездок, на которых офицеры тренировались в изучении и оценке местности, выборе позиций, оценке обстановки [117] и отдаче приказаний и распоряжений. Практиковалась и такая форма повышения квалификации офицеров, как доклады и сообщения на собрании офицеров по военной истории и различным вопросам боевой подготовки{81}.

Для проверки оперативных разработок и планов войны, а также подготовки лиц высшего командного состава к исполнению ими обязанностей по должностям, на которые они предназначались в военное время, проводились полевые поездки генерального штаба и военные игры высшего командного состава{82}. В России, например, такая игра проводилась накануне войны в апреле 1914 г.{83}

Обучение войск и штабов строилось по официальным взглядам, изложенным в уставах и наставлениях.

Вопросы организации и ведения операции крупными войсковыми объединениями были изложены в особых наставлениях, уставах и инструкциях. В Германии это было наставление «Германские основные принципы высшего командования войсками» (1910){84}, во Франции — «Наставление для старших войсковых начальников» (1914){85}.

Оперативное построение армий в системе вооруженных сил в начале войны предусматривалось планами стратегического развертывания сторон. Армии обычно строились в один эшелон и имели резерв. Нужную ударную группировку создавали посредством назначения некоторым армиям более узких полос действия и усилением их боевого состава. Между армиями оставались интервалы, чтобы сохранить свободу маневра. Считалось, что каждая армия будет осуществлять свою частную операцию самостоятельно. Армии имели открытые фланги и сами заботились об их обеспечении.

Оперативное построение войск каждой армии также было одноэшелонным — корпуса располагались в линию. Во всех соединениях создавались общие резервы до 1/3 сил и более. Резервы предназначались для парирования случайностей или для усиления частей первой линии. Считалось, что резервы надо расходовать осмотрительно и часть резерва должна быть сохранена до конца боя.

Основным видом действий в операции уставы признавали наступление. Достижение успеха в наступлении во всех армиях мыслилось только путем стремительного охватывающего маневра [118] на флангах с целью окружения противника. X. Риттер, например, отмечал, что «сущность германской тактики и стратегии заключалась в идее полного окружения неприятеля»{86}. Вместе с тем от войск требовалось проявлять особую заботу о собственных флангах и принимать всевозможные меры для их охраны. Для этого на флангах располагали конницу, назначали специальные части для прикрытия флангов, резервы располагали ближе к открытому флангу. Войска всячески старались избегать окружения. Бой в окружении не предусматривался уставами и не был разработан. Фронтальный удар и фронтальное наступление с целью прорыва считались нецелесообразными вследствие трудности их осуществления в условиях, когда армии противников в огромной степени увеличили свою огневую силу. Правда, в России допускалась и такая форма операции.

Большое значение придавалось разведке противника. Для этого предназначались конница, привязные аэростаты, самолеты, наземное наблюдение, подслушивание и агентура. [119]

Главные европейские государства располагали крупными силами кавалерии, которая тогда была единственным подвижным родом войск. Однако перед первой мировой войной не было согласия во взглядах на роль конницы в войне{87}. Признавалось, что вследствие широкого внедрения в войска более совершенного оружия атаки кавалерии против пехоты в конном строю не могут являться, как прежде, главным способом действий{88}. В связи с этим зародилась мысль, что кавалерия утратила свою роль на полях сражений{89}. Более распространенным было мнение, что значение конницы не только не упало, но даже возросло, но она должна применять в бою иные приемы, чем прежде. Кавалерия предназначалась прежде всего для стратегической разведки, которую она должна вести крупными соединениями{90}. В ходе разведки требовалось «опрокинуть», «выбить с поля» кавалерию противника, прорваться сквозь охранение неприятеля до расположения его главных сил. Важным видом деятельности кавалерии являлось также осуществление прикрытия своих войск «завесой», воспрещающей разведку кавалерии противника. Что касается использования кавалерии для самостоятельных действий в глубоких рейдах (набегах) на тылы и сообщения противника, то такие действия допускались, но считались второстепенными и могли применяться лишь при исключительных обстоятельствах и в условиях, если будет достаточно сил, чтобы не ослаблять разведку и прикрытие своих войск{90а}.

Относительно способа действий кавалерии в бою признавалось, что в условиях европейского театра, где местность изобилует препятствиями в виде канав, изгородей, построек, трудно найти достаточно обширное пространство для атаки в сомкнутом конном строю масс конницы. Такая атака возможна ограниченными силами только против кавалерии противника. Против же пехоты она могла быть успешной лишь в том случае, если пехота [120] уже потрясена и деморализована. Поэтому допускалось, что кавалерия должна действовать и в пешем строю, используя свои огневые средства и даже штык{91}.

Тактика охватывала вопросы использования войск непосредственно в бою: построение боевого порядка, способ действий войск, взаимодействие частей и элементов боевого порядка, использование родов войск в бою, разведка, охранение и др. Тактические взгляды излагались в наставлениях и уставах.

Основным видом боя считалось наступление. Идея наступления, господствовавшая в стратегических и оперативных взглядах, отражалась и в тактике, на что прямо указывалось в уставах и наставлениях. Здесь также считалось необходимым действовать только в наступательном духе. В Германии, например, все действия от армии до отдельного разъезда предусматривали наступление во что бы то ни стало{92}. Германские уставы, наставления и учебники тактики подчеркивали, что только наступление может принести быструю и решительную победу над противником. Так, в германском строевом пехотном уставе 1906 г. отмечалась необходимость выработать у личного состава навыки безостановочного наступления под лозунгом «вперед на противника, чего бы это ни стоило»{93}. Австрийские тактические взгляды во многом следовали германским. Австрийский пехотный устав 1911 г., на основе которого австрийская армия готовилась к войне, указывал, что победы можно достичь только атакуя{94}. Французский пехотный строевой устав 1904 г. отмечал, что лишь одно наступление решительно и непреодолимо{95}. Русский «Устав полевой службы 1912 г.» по этому вопросу давал следующие общие указания: «Наилучшим способом достижения поставленной цели служат действия наступательные. Только эти действия дают возможность захватить почин в свои руки и заставить неприятеля делать то, что мы желаем»{96}.

Для успешного наступления, по германским взглядам, рекомендовалось стягивать к полю сражения все силы до последнего батальона и сразу вводить их в бой{97}. Такая тактика, как [121] отмечалось в русской военной литературе, была построена на риске. Она обеспечивала разгром противника при успехе, но при неудаче могла привести к разгрому собственной армии{98}. В германском уставе считалось, что начинать бой с недостаточными силами и затем постоянно их усиливать является одной из наиболее грубых ошибок. Под прикрытием авангарда надо стремиться сразу развернуть главные силы и лишь в момент развертывания пехоты открывать артиллерийский огонь, чтобы противник возможно дольше не разгадал намерений наступающего{99}.

Французские же уставы в противоположность этому считали, что недостаточные разведывательные сведения заставляют в начале боя вводить небольшую часть сил, главные же силы эшелонируются в глубину позади передовых линий до выяснения обстановки{100}. Поэтому во французских уставах придавалось большое значение действиям авангардов и передовых отрядов{101}.

По мнению русских военных теоретиков, главные силы должны были развертываться в боевой порядок под прикрытием авангардов и с расстояния действительного ружейного огня начинать наступление. На направлении главного удара сосредоточивались основные силы. «Устав полевой службы 1912 г.» обязывал старших начальников перед атакой сосредоточить на избранном участке общий резерв и направить на объект атаки огонь возможно большего числа орудий.

Принципы тактических действий в наступлении армий различных государств имели много общего. Войска в походных колоннах совершали марш навстречу противнику к предстоящему полю боя с мерами охранения и разведки. В зоне артиллерийского огня противника части расчленялись на более мелкие колонны (батальонные, ротные). В зоне ружейного огня они развертывались в боевой порядок.

По германским уставам, в период подхода к полю боя войска должны были сосредоточиваться, развертываться и строиться в боевой порядок{102}. Французы ход наступления разделяли на «подготовительный период», во время которого войска располагались против пунктов атаки, и «решительный период», во время которого необходимо было «продвинуть огневую линию пехоты, непрестанно усиливаемую, до штыкового удара». По французским уставам, бой состоял из его завязки, главной атаки и второстепенных атак. Войска двигались навстречу противнику в колоннах, стремясь выйти на его фланг и тыл. Завязка боя возлагалась [122] на сильные авангарды. В их задачу входило захватить опорные пункты, удобные для развертывания главных сил, и удержать их{103}. Развертывание главных сил происходило под прикрытием авангардов.

Порядок ведения наступательного боя лучше и полнее был разработан в русском «Уставе полевой службы 1912 г.» Этот устав определял такие периоды наступательного боя: сближение, наступление и преследование. Наступление велось под прикрытием авангардов, которые захватывали выгодные позиции, обеспечивающие развертывание главных сил в боевой порядок и дальнейшие их действия. Перед развертыванием главных сил командиры обязаны были поставить задачи своим частям и подразделениям. Артиллерия главных сил, не ожидая развертывания пехоты, выдвигалась к авангарду, чтобы «быстрее достигнуть перевеса в артиллерийском огне над противником»{104}.

Для наступления войска развертывались в боевой порядок, который состоял из боевых участков и резервов. Каждый боевой участок в свою очередь делился на более мелкие боевые участки с их частными резервами и поддержками (боевой участок дивизии состоял из боевых участков бригад, бригады — из боевых участков полков и т. д.). По взглядам французских теоретиков, боевой порядок состоял из сил, ведущих завязку боя, сил, не введенных в бой (резерв), и из охранения. В боевом порядке части должны были располагаться или рядом друг с другом или в затылок, причем последнее расположение считалось удобным для совершения маневра в ходе боя. Рекомендовалось боевые порядки на направлении главного удара делать более густыми, чем на вспомогательных направлениях. При наличии промежутков между соседними боевыми участками их надлежало держать под перекрестным огнем артиллерии и пехоты.

Протяженность боевых участков по фронту зависела от обстановки и местности. Главное требование при этом заключалось в том, чтобы стрелковая цепь давала ружейный огонь достаточной плотности. В русской армии была принята такая протяженность боевых участков: для батальона — около 0,5 км, для полка — 1 км, для бригады — 2 км, для дивизии — 3 км, для корпуса — 5 — 6 км{105}. Протяженность фронта наступления роты принималась в 250-300 шагов{106}. В германской армии бригаде назначался участок 1500 м, роте — 150 м{107}. Резервы, как правило, располагались за центром своей части или на открытых флангах. По русским уставам общий резерв предназначался для содействия войскам боевого участка, наносящим главный удар; [123] частные резервы — для усиления частей своего боевого участка, ведущих бой{108}. Удаление резерва от боевой линии устанавливалось такое, чтобы не нести напрасных потерь от огня противника и вместе с тем быстро ввести резерв в дело.

В целом в наступательном бою эшелонирование сил было следующим: полк (бригада) высылал два-три батальона в боевую линию, которые занимали свои боевые участки, остальные 1-2 батальона составляли резерв и располагались в резервных колоннах скрытно от огня противника. Батальон высылал в боевую линию 2-3 роты, имея остальные в резерве. Рота развертывала несколько своих взводов в цепь, остальные взводы составляли поддержку ротной цепи. Взводы развертывали в цепь все свои отделения. При таком построении боевого порядка непосредственное участие в бою принимала лишь одна треть всех сил. Остальные две трети находились в резервах всех высших инстанций и фактически бездействовали Резервы рот (поддержки), батальонов и полков предназначались главным образом для пополнения убыли цепи и усиления ее огнем. В момент атаки поддержки вливались в цепь для увеличения ее ударной силы. Так, немецкий устав, не определяя точного состава поддержек, главным их назначением считал «своевременное подкрепление линии огня»{109}, поэтому поддержки в ходе наступления должны были находиться возможно ближе к стрелковой цепи.

Наступательный бой пехота должна была вести в густых стрелковых цепях с интервалами между бойцами 1-3 шага. «Всякое наступление начинается с развертывания стрелковых цепей», — требовал германский устав{110}. «Если местность допускает скрытное продвижение стрелков до дистанции действительного огня, — говорилось в уставе, — то безотлагательно должны быть развернуты сильные густые стрелковые цепи»{111}. В цепь рассыпались с подходом к противнику на дальность действительного ружейного огня. За цепями следовали в колоннах поддержки и резервы. Движение цепи производилось шагом со стрельбой на ходу, а в зоне действительного ружейного огня — перебежками. С расстояния 50 м цепь бросалась бегом в атаку. Германский устав требовал вести наступление в весьма высоких темпах, перебежками. На стрелковых позициях войска делали остановки. Последняя стрелковая позиция намечалась в 150 м от противника. Она же служила исходным рубежом для штыковой атаки. Артиллерия в ходе наступления должна была вести огонь по объектам атаки. В русской армии пехота в наступлении передвигалась перебежками взводами, отделениями, звеньями и поодиночке с короткими остановками между стрелковыми позициями. Артиллерия с самого начала боя располагалась возможно [124] ближе к неприятелю, но вне сферы его ружейного огня, занимая позиции закрытые, полузакрытые или открытые. Пехота бросалась в штыки, расстреливая противника с ближних дистанций ружейным и пулеметным огнем и забрасывая его ручными гранатами. Наступление следовало завершить энергичным преследованием противника.

В предвоенных уставах всех армий отмечалась необходимость укрытия живой силы от огня противника при наступлении. Строевой пехотный устав германской армии, например, указывал, что начальник отделения должен уметь возможно укрыто продвигать вперед стрелков своего отделения{112}. В ряде армий считалось, что самоокапыванием злоупотреблять нельзя, так как окопавшуюся пехоту трудно будет поднять для дальнейшего движения вперед{113}. Уставы русской армии предусматривали скрытное передвижение солдат при наступлении с тем, чтобы нести меньше потерь от огня противника.

В наступлении во всех армиях огню стрелкового оружия, как одному из факторов боя, придавалось большое значение. Согласно германскому уставу даже сама сущность наступления заключалась в «перенесении огня к противнику в случае необходимости на ближайшую дистанцию»{114}. Насколько большое значение немцы придавали огню, видно из слов устава: «Атаковать — значит продвигать огонь вперед». По русскому уставу наступление пехоты состояло из сочетания движения с огнем со стрелковых позиций.

Пулеметы должны были своим огнем содействовать наступлению пехоты. В зависимости от обстановки они или придавались батальонам или оставались в распоряжении командира полка, например в русской армии. По мнению австрийцев, пулеметный огонь на близких расстояниях мог заменить артиллерию.

Все же считалось, что только удар в штыки может вынудить противника покинуть занимаемую им позицию. Так, германский устав утверждал, что «атака холодным оружием венчает поражение противника»{115}. В австрийском пехотном уставе 1911 г. тоже указывалось, что, используя в полной мере свой огонь, пехота штыком добивает противника.

В предвоенных уставах отмечалось могущество артиллерии, но ее задачи были изложены весьма нечетко. Артиллерия должна была подготовить своим огнем атаку пехоты{116}. Однако к началу войны артиллерийская подготовка понималась весьма упрощенно. До момента сближения пехоты с противником на дистанцию действительного ружейного огня (400-500 м) артиллерия вела огонь по батареям противника. С броском пехоты в атаку [125] артиллерия должна была огнем с открытых позиций поражать огневые средства противника, мешавшие продвижению пехоты. Обязанности артиллерии были таким образом весьма ограниченны. Роль артиллерии в наступлении фактически недооценивалась. Вопросы взаимодействия артиллерии с пехотой, в частности вызов огня артиллерии, целеуказание не были четко отработаны.

Во французском строевом пехотном уставе было записано, что командование «подготовляет и поддерживает артиллерией движение пехоты»{117}. Однако подготовка пехотной атаки артиллерией могла проводиться и вне связи с действиями пехоты. Вследствие того, что огонь французской 75-мм пушки был недействителен против укрытий, считалось, что при наступлении пехота, даже жертвуя собой, сама должна выбивать из окопов противника, которого затем расстреливала шрапнелью артиллерия.

Русский «Устав полевой службы» подчеркивал, что артиллерия своим огнем прокладывает дорогу пехоте и для этого поражает те цели, которые препятствуют пехоте выполнять боевые задачи, а когда пехота атакует, особо назначенные батареи выдвигаются к атакующим войскам на ближайшие к противнику дистанции, чтобы поддержать атаку пехоты{118}. Здесь обращает на себя внимание термин «прокладывать дорогу пехоте». Этим устав 1912 г. нацеливал на тесное взаимодействие пехоты с артиллерией, которая должна помогать пехоте, сопровождая ее огнем и колесами. В русском «Уставе полевой службы 1912 г.» была выражена, правда еще недостаточно ясно и последовательно, идея массирования артиллерии в бою и, чего не было ни в одном из иностранных уставов, подчеркивалась необходимость поддержки атаки пехоты до броска ее в штыки. Легкая полевая артиллерия согласно уставу включалась в боевые участки пехоты дивизионами и батареями{119}. Гаубичные дивизионы и тяжелая полевая артиллерия, входившие в состав корпуса, либо назначались на те участки, где их содействие наиболее полезно и таким образом входили в подчинение нижестоящих командиров, либо оставались в распоряжении командира корпуса и от него получали задачи.

Ведение оборонительного боя перед первой мировой войной почти во всех странах было разработано недостаточно. Обороной до того пренебрегали, что в некоторых армиях избегали употреблять само слово «оборона». Так, во французской армии, по свидетельству Люка, слово «оборона» настолько резало слух, что его не решались употреблять в упражнениях на картах и в заданиях на полевые учения. Кто очень интересовался вопросами обороны, тот рисковал испортить себе служебную репутацию{120}. [126] Все же в уставах различных армий имелись специальные статьи и разделы, посвященные ведению оборонительного боя. Методы ведения обороны рассматривал германский устав, хотя в Германии оборона в целом недооценивалась. Сущность обороны видели в том, чтобы «не только отбить атаку, но также одержать решительную победу», а для этого, как требовал устав, оборона должна быть соединена с наступательными действиями{121}.

Несмотря на отрицательное отношение французского командования к оборонительным действиям, французскими уставами все же предусматривалась оборона на отдельных направлениях для экономии сил, расстройства неприятеля для того, чтобы дать возможность главным силам действовать наступательно в наилучших условиях{122}.

Значительное внимание оборонительным действиям уделяли русские уставы. Переход к обороне допускался в случае, «когда поставленная цель не может быть достигнута наступлением»{123}. Но и занимая оборону, войска всеми видами огня должны были расстроить силы противника, чтобы затем перейти в наступление и разбить его.

В обороне войска развертывались в боевой порядок, который, как и в наступлении, состоял из боевых участков и резервов. При переходе к обороне роты развертывались в цепь, оставляя позади один взвод в качестве ротной поддержки. Батальоны развертывали в цепь три роты, а одну роту располагали позади в батальонном резерве. По этой же схеме развертывались и полки (три батальона в первом эшелоне и один в резерве). По взглядам русских военачальников, и в обороне требовалось делать сильнейшим тот участок, который имел наиболее важное значение.

Пулеметы распределялись обычно по два между батальонами первого эшелона, равномерно усиливая их в огневом отношении. Австрийский пехотный устав 1911 г. рекомендовал в обороне сохранять пулеметы как огневой резерв.

Ширина участков в обороне мало отличалась от ширины участков в наступлении. Ширина участков обороны дивизии составляла 4-5 км. Глубина обороны создавалась за счет размещения резервов и артиллерии и достигала для дивизии 1,5 — 2 км. По германским взглядам, ширину участков нужно было определять в зависимости от характера местности. В каждом участке предусматривался участковый резерв. Большое значение придавалось созданию сильного общего резерва, назначение которого заключалось в том, чтобы контратаковать противника. В германской армии общий резерв располагался уступом за открытыми флангами. Огневые позиции артиллерии назначались в среднем на удалении до 600 м от пехоты. [127]

Приемы укрепления полевых позиций и взгляды на их организацию, существовавшие до первой мировой войны в армиях будущих противников, в общих чертах были одинаковы. Главную линию обороны составляли опорные пункты (центры сопротивления), которые представляли собой или открытые окопы, или приспособленные к обороне местные предметы (постройки, леса, высоты и пр.). Промежутки между опорными пунктами прикрывались огнем. Чтобы задержать наступление противника и дать время войскам главной позиции изготовиться к бою, устраивались передовые опорные пункты. В глубине обороны создавались тыловые позиции. Германские уставы требовали создавать лишь одну оборонительную позицию{124}. Полевые укрепления надлежало строить не сплошной линией, а группами, промежутки между ними должны были простреливаться. Создания каких-либо заграждений на подступах к позициям не предусматривалось{125}. Оборонительная позиция согласно русскому уставу полевой службы состояла из отдельных опорных пунктов, находящихся в огневой связи. Опорные пункты включали окопы и местные предметы, приведенные в оборонительное состояние. Имелись также «передовые пункты» (боевое охранение). До начала боя пехота не занимала окопы, а находилась вблизи их{126}.

После отражения атаки противника, по уставам, оборонявшиеся войска должны переходить в контратаку и в общее наступление{127}.

Хотя решающая роль в бою во всех армиях отводилась пехоте{128}, но ее действия ставились в прямую зависимость от содействия артиллерии и конницы. Таким образом, приобретала особое значение организация взаимодействия между родами войск. Русский «Устав полевой службы 1912 г.» четко выдвигал необходимость взаимодействия в бою. Стремление к достижению общей цели требует взаимодействия всех частей и родов войск, — говорилось в уставе, — самоотверженного исполнения всеми своего долга и взаимной выручки»{129}. От конницы требовалось содействовать наступлению и обороне энергичными атаками «на фланги и в тыл противника» в конном и пешем строю.

Если неприятеля опрокидывали, конница переходила к неотступному преследованию{130}. В германском уставе также подчеркивалась необходимость взаимодействия, особенно пехоты и [128] артиллерии{131}. Однако, как отмечал впоследствии X. Риттер, значение взаимодействия родов войск в германской армии «было не вполне осознано»{132}. В действительности отдельные роды войск не взаимодействовали, а лишь действовали друг возле друга. Во французском уставе было записано, что «содействие различных родов оружия позволяет пехоте выполнить при наилучших условиях задачу»{133}.

Русский «Устав полевой службы 1912 г.» правильно решал основные вопросы наступательного и оборонительного боев. В отличие от подобных уставов других армий в нем подробно излагались особенности боев в особых условиях (ночью, в горах и др.). Опыт этих боев был получен во время русско-японской войны. Таким образом, этот русский устав, бесспорно, стоял выше, чем уставы других армий того времени, и являлся лучшим уставом накануне первой мировой войны.

Наиболее подготовленной была германская армия. Ее офицерский и унтер-офицерский состав был тщательно подобран в классовом отношении, его подготовка стояла на высоком уровне. Армия была хорошо дисциплинирована, умела маневрировать на поле боя и быстро совершать марши. Большим преимуществом германской армии перед другими армиями было то, что ее войсковые соединения имели в своем составе полевую гаубичную и тяжелую артиллерию. Но по своей подготовке германская артиллерия значительно уступала русской и французской. Немецкие артиллеристы не были приучены стрелять с закрытых позиций. Все внимание обращалось на быстроту ведения огня, а не на его меткость. Подготовка германской кавалерии была хорошая. Лишь обучению пешему бою в крупных соединениях не уделялось везде достаточно внимания.

Французская армия тоже была подготовлена хорошо, и в ней германские генералы видели опасного врага{134}. Две трети унтер-офицерских штатных должностей заполнялись подготовленными сверхсрочниками. Офицерский состав французской армии стоял довольно высоко по общему развитию, образованию и теоретической подготовке, чего нельзя было сказать о высшем командном составе. Французские солдаты были вполне подготовлены к войне, в полевых условиях они действовали активно и инициативно. Большое внимание во французской армии обращалось на обучение походному движению крупных войсковых соединений. Французская армия имела самостоятельную, вполне определенную военную доктрину, отличавшуюся от германской излишней [129] осторожностью. Большим недостатком французской армии являлось почти полное отсутствие в войсках полевой тяжелой артиллерии и легких полевых гаубиц.

Русская армия по боевой подготовке не уступала армиям западноевропейских стран. Солдаты были хорошо обучены, отличались выносливостью и храбростью. Хорошо были подготовлены унтер-офицерские кадры{135}. В войсках большое внимание уделяли умелому ведению ружейно-пулеметного и артиллерийского огня. Русская артиллерия по своей подготовке, безусловно, стояла на первом месте по сравнению со всеми другими армиями.

Регулярная русская конница была хорошо обучена бою как в конном строю, так и сочетанию конного боя с пешим. Кавалерия хорошо вела разведку, однако на действия кавалерии в крупных массах обращалось мало внимания. Казачьи полки в тактической подготовке уступали регулярным полкам.

Офицерский состав русской армии в среднем и младшем его звене имел достаточно хорошую выучку. Большим преимуществом русской армии было то, что ее командный состав имел недавний боевой опыт русско-японской войны. Другие армии такого опыта не имели (германская и французская армии не воевали 44 года, австро-венгерская — 48 лет, Англия вообще вела только колониальные войны против безоружного населения порабощенных стран).

Генералитет русской армии, старший и высший командный состав, подготовке которого в мирное время не уделялось должного внимания, не всегда соответствовал занимаемым должностям.

Английские войска представляли собой отличный боевой материал. Обученность английских солдат и младших офицеров была хорошая. Личным оружием солдаты и офицеры пользовались умело. Однако в оперативной и тактической подготовке английская армия далеко отставала от других армий. Ее старшие и высшие начальники не имели опыта большой войны и показали свою неосведомленность в современном военном деле уже в первых сражениях.

Австро-венгерская армия была хуже других армий подготовлена к войне. Выучка рядового состава не отвечала современным требованиям. Младший офицерский состав в тактическом отношении был подготовлен лучше{136}. Старший же командный состав австро-венгерской армии в вопросах управления общевойсковыми соединениями в полевых условиях подготавливался недостаточно. Уровень подготовки не отвечал современным требованиям. Плохо осуществлялось управление огнем и массирование огня артиллерии. [130]

Д. В. Вержховский

2. Военно-морские силы

Гонка морских вооружений

Упорное соперничество в наращивании военно-морской мощи развернулось перед первой мировой войной между Германией и Англией. Англия, владевшая обширными колониями на всех континентах, занимала первое место в мире по военно-морским силам и торговому флоту. Военно-морской флот Германии значительно уступал английскому, что видно из табл. 9.

Типы кораблей	Количество (в том числе строящиеся)		Соотношение
	Англия	Германия
Броненосцы I, II, III классов	57	14	4 : 1
Броненосцы береговой обороны	15	8	2 : 1
Броненосные крейсера	18	4	4,5 : 1
Крейсера I, II, III классов	125	32	4 : 1
Минные крейсера	33	10	3,3 : 1
Истребители миноносцев	90	13	7 : 1
Миноносцы	183	132	1,4 : 1

Несмотря на свое военно-морское превосходство, Англия продолжала наращивать военно-морские силы. В 1889 г. парламент принял закон, увеличивавший кредиты на строительство флота. В основе этого закона лежал принцип, по которому флот Англии должен был превосходить два флота наиболее сильных других стран{137}.

Германские империалисты, ставшие в последней четверти XIX в. на путь колониальных захватов, решили усиленно развивать свой военно-морской флот. Принятый в марте 1898 г. рейхстагом специальный «Закон о флоте» предусматривал резкое его увеличение. В течение шести лет (1898 — 1903 гг.) намечалось построить 11 эскадренных броненосцев, 5 больших броненосных крейсеров, 17 крейсеров с бронированной палубой и 63 миноносца{138}. Судостроительные программы Германии неуклонно расширялись в 1900, 1906, 1908 и 1912 гг. По закону 1912 г. предполагалось численность германского флота довести до 41 [131] линейного корабля, 20 броненосных крейсеров, 40 легких крейсеров, 144 миноносцев и 72 подводных лодок{139}. Особенно был ускорен темп строительства линейных кораблей. С 1908 по 1912 г. в Германии закладывалось ежегодно 4 линейных корабля (вместо 2 в предыдущий период) и соответствующее количество крейсеров и миноносцев{140}.

Английская буржуазия понимала, что решения германского правительства в области развития военно-морского флота ставили под угрозу морское могущество Англии. Не желая терять свое первенство на морях, Англия также усилила гонку военно-морских вооружений. Она поставила цель иметь линейных кораблей на 60% больше, чем их было в германском флоте{141}. Кроме того, английское правительство приступило в 1905 г. к строительству линейных кораблей нового типа — «дредноутов», имевших по сравнению с прежними кораблями значительное преимущество. Постройкой дредноутов Англия предполагала сделать крупный скачок в развитии своей военно-морской мощи и заставить Германию признать, что она не в силах поколебать морскую гегемонию Англии.

Однако Германия стремилась не только сравняться с Англией по количеству кораблей, но не уступать ей также и в их качестве и «строить корабли так, чтобы в случае конфликта они по боевой мощи были бы по крайней мере равноценны кораблям противника»{142}. Поэтому как только в Англии был построен первый дредноут, приступила к сооружению подобных кораблей и Германия. Уже в 1908 г. Англия имела 8 дредноутов (часть из них строилась), а Германия — 7. Соотношение же броненосцев старого типа было таким: 51 — у Англии и 24 — у Германии{143}.

Ввиду нараставшей угрозы английскому морскому могуществу со стороны Германии Англия приняла в 1909 г. решение строить два корабля на каждый вновь заложенный германский корабль{144}. Принятый в марте 1909 г. военно-морской бюджет на 1909/10 г. разрешал правительству построить до восьми дредноутов, не считая большого количества более мелких кораблей. Фактически дредноутов было заложено девять — один корабль этого типа строился на средства Новой Зеландии{145}. [132]

Свое военно-морское могущество Англия стремилась сохранить и дипломатическим путем. После принятия в Германии военно-морского закона 1906 г. английское правительство выступило с предложением об ограничении масштабов строительства новых военных кораблей. На Гаагской мирной конференции в 1907 г. английская дипломатия выступила с предложением об ограничении морских вооружений{146}. Но этот дипломатический шаг Англии был отвергнут Германией. Германская дипломатия крайне резко и грубо высказывалась против какого-либо ограничения вооружений.

Соревнование в строительстве военно-морского флота между Германией и Англией продолжалось вплоть до начала первой мировой войны. К 1914 г. германский флот прочно занял второе место среди флотов крупнейших морских держав.

Бешеная гонка вооружений, которой были охвачены Англия и Германия, знаменовала собой приближение войны. В. И. Ленин, отмечая это в 1911 г. в статье «Конгресс английской социал-демократической партии», писал: «Известно, что в последние годы и Англия и Германия вооружаются чрезвычайно усиленно. Конкуренция этих стран на мировом рынке все более и более обостряется. Военное столкновение надвигается все более грозно»{147}. Это научное предвидение В. И. Ленина сбылось всего три года спустя. [133]

Другие государства (Франция, Россия, Италия, Австро-Венгрия) также стремились к увеличению своих флотов за счет постройки новых, более современных кораблей. Однако финансово-экономические возможности этих стран не позволили полностью осуществить принятые кораблестроительные программы. Характерным примером в этом отношении может служить Россия.

Царское правительство, потерявшее во время русско-японской войны 1904-1905 гг. почти всю Тихоокеанскую эскадру и лучшие корабли Балтийского флота, посланные на Дальний Восток, направляло усилия на восстановление и дальнейшее развитие военно-морского флота. С этой целью в период с 1905 по 1914 г. было разработано несколько судостроительных программ, предусматривавших достройку ранее заложенных 4 эскадренных броненосцев, 4 броненосных крейсеров, 4 канонерских и 2 подводных лодок, 2 минных заградителей и постройку новых 8 линейных кораблей, 4 линейных и 10 легких крейсеров, 67 эскадренных миноносцев и 36 подводных лодок. Однако к началу войны ни одна из этих программ не была завершена{148}. [134]

Классы кораблей, боевые средства и оружие

Опыт первых войн эпохи империализма, особенно русско-японской войны, предъявил новые требования к различным классам кораблей, оружию и боевым средствам военно-морских флотов.

Для линейных кораблей возникла необходимость усиления артиллерии главного калибра 305 — 381 мм до 8 — 12 орудий и противоминного калибра 120-150 мм до 14-18 орудий за счет отказа от среднего калибра, усиления брони главного пояса до 305 — 350 мм и расширения площади бронирования с целью повышения живучести корабля в бою, увеличения водоизмещения до 25 — 27 тыс. т и скорости хода до 23-25 узлов.

Первый линейный корабль нового типа под названием «Дредноут» был построен в Англии (вступил в строй в 1907 г.) и по своим тактико-техническим данным резко отличался от эскадренных броненосцев периода русско-японской войны. Наглядное представление об этом дает таблица 10.

	«Бородино»	«Дредноут»
Год вступления в строй	1904	1907
Водоизмещение, т	13516	17900
Мощность машин, л. с.	16300	22500
Дальность плавания, мили	8000	5800
Скорость хода, узлы	17,8	21,5
Вооружение:
артиллерийское (количество/калибр орудий, мм)	4/305	10/305
	12/152	24/75
	20/75
	20/47
	2/37
торпедное (количество/калибр торпедных аппаратов, мм)	4/450	5/450
Бронирование, мм
бортовое	100-203	100/275
башенное	152-254	100/275
палубное	32-51	44/69

Из таблицы видно, что английский корабль значительно превосходил русский броненосец мощностью машин, скоростью хода, артиллерией главного калибра и бронированием.

Вслед за Англией приступили к постройке линейных кораблей типа «дредноут» и другие крупные морские державы.

Следует отметить, что в развитии класса линейных кораблей наблюдались две тенденции, которые наиболее ярко проявились в английском и германском флотах. Они объяснялись разными оперативно-тактическими соображениями. Немцы, ожидая нападения более сильного, английского флота вблизи своих берегов, главное внимание обращали на усиление брони и увеличение числа орудий, пренебрегая до известной степени даже скоростью хода. Англичане же придавали первостепенное значение скорости хода и калибру орудий, чтобы можно было лишить противника инициативы в выборе времени и места боя. Проследить эти тенденции можно при сравнении тактико-технических данных английского Линейного корабля «Куин Элизабет» и германского «Кениг» (табл. 11), которые строились в одно время (1911-1914гг.).

	«Куин Элизабет»	Вооружение
артиллерийское (количество/калибр орудий, мм).	8/381	10/305
	12/152	14/150
торпедное (количество/калибр торпедных аппаратов, мм)	4/533	5/500
Бронирование, мм
бортовое	До 330	До 350
башенное	До 330	До 300
палубное	До 76	До 100

Французские и итальянские линкоры предвоенной постройки имели также довольно хорошие тактико-технические элементы. Характерной особенностью итальянских линейных кораблей было преимущество в скорости хода при том же энерговооружении и бронировании. Линейные корабли австро-венгерского флота несколько уступали французским и итальянским.

Идея создания нового типа линейного корабля впервые была разработана русскими учеными-моряками и кораблестроителями [136] С. О. Макаровым, А. Н Крыловым, И. Г. Бубновым. Но из-за экономической отсталости царской России и косности ее правящих кругов эта идея не была своевременно реализована. Постройка новых линейных кораблей в России началась с большим запозданием и производилась медленными темпами.

Первые русские корабли-дредноуты («Севастополь», «Гангут», «Петропавловск» и «Полтава») были заложены летом 1909 г. на Балтийском и Адмиралтейском заводах в Петербурге в соответствии с программой кораблестроения 1908 г. Постройка их затянулась, и они вступили в строй только в ноябре — декабре 1914 г., т. е. уже после начала мировой войны{149}. Линейные корабли типа «Севастополь», спроектированные с учетом опыта русско-японской войны и достижений передовой русской кораблестроительной науки, превосходили не только первые дредноуты Англии, Германии и других государств, но и линейные корабли иностранных флотов, строившиеся одновременно с ними или даже позднее.

Накануне войны родился новый тип тяжелого крейсера — линейный крейсер, имевший большую по тому времени скорость (почти 30 узлов), сильную артиллерию (до 12 356 мм орудий главного калибра) и мощную броню (до 300 мм). Крейсера [137] этого типа имели турбинные двигатели и принимали большое количество жидкого топлива. По своим боевым качествам они оставили далеко позади старые броненосные крейсера.

В России линейные крейсера («Измаил», «Бородино», «Наварин» и «Кинбурн»), предназначенные для Балтийского флота (заложены в декабре 1912 г.), были самые мощные в мире по артиллерийскому вооружению. Но они к началу войны остались недостроенными{150}.

Во всех флотах большое внимание уделялось развитию легких крейсеров и эскадренных миноносцев. Увеличение скорости хода и противоминной артиллерии линейных кораблей и крейсеров потребовало значительного увеличения скорости хода (до 30 узлов и выше) и усиления артиллерийского и торпедного оружия легких крейсеров и эсминцев. Старые типы этих кораблей уже не могли выполнять своих задач в эскадренном бою.

В 1910 г. на Путиловском заводе началась постройка новых эскадренных миноносцев типа «Новик», а в 1913 г. — легких крейсеров типа «Светлана» Первый эсминец вступил в строй в 1913 г., а крейсера в ходе войны достроить не удалось{151}.

Опыт использования минного оружия в русско-японскую войну выявил необходимость создания специальных кораблей для постановки и траления мин заграждения — минных заградителей и тральщиков

Однако во всех флотах, за исключением русского флота, на строительство таких кораблей не обращалось внимания. Считалось, что с началом войны под такие корабли можно будет оборудовать торговые суда. В России после войны с Японией были построены два специальных минных заградителя «Амур» и «Енисей», а в 1910 г. заложен первый в мире подводный заградитель «Краб». Началось также строительство специальных тральщиков типа «Запал»{152}.

Недостаточно внимания в западноевропейских флотах в предвоенные годы уделялось и строительству подводных лодок. Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, господствовавшая тогда военно-морская доктрина «владения морем» отводила подводной лодке одно из последних мест в борьбе на море, поскольку победа достигалась, как она считала, линейными силами в генеральном сражении. Во-вторых, в предшествовавших войнах подводная лодка еще не выявила своих боевых возможностей. Это произошло уже в ходе первой мировой войны. В итоге к началу войны основные ее участники имели в составе своих флотов небольшое количество подводных лодок. У Франции их было 38, у Германии — 28, у России — 23. И только Англия [138] имела 76 лодок, но среди них было много устаревших{153}. Одними из лучших подводных лодок довоенных проектов считались русские подводные лодки типа «Барс», заложенные в 1912 г.

В предвоенные годы в наиболее крупных империалистических государствах начались работы по созданию гидросамолетов. Было сконструировано и построено несколько типов таких машин, но почти все они до начала войны не вышли из стадии опытных испытаний. Лишь в ходе войны на вооружение флотов стали поступать самолеты, пригодные для решения боевых задач, среди них «Авро» (Англия), «Борель» (Франция), «Флугбот» (Германия){154}.

Иначе дело обстояло в России. Русский авиаконструктор Д. П. Григорович в 1912-1913 гг. создал несколько моделей гидросамолета типа M (М-1, М-2, М-4, М-5), которые сразу же нашли практическое применение во флоте. Особенно удачным оказался самолет М-5. Он обладал высокими летно-тактическими качествами (полетный вес — 660 кг, полезная нагрузка — 300 кг, потолок — 4450 м, скорость — 128 км/час). В 1914 г. его приняли на вооружение флота как морского разведчика. Он оставался в составе гидроавиации до 1921 г. Более высокие летно-тактические данные имел самолет М-9, созданный Григоровичем в 1916 г.{155}

Русские инженеры позаботились и о специальных кораблях — носителях гидросамолетов. В 1913 г. инженер Шишков спроектировал быстроходный авиатранспорт, который мог принимать до семи самолетов. С началом войны на Черноморском флоте было оборудовано несколько таких авиатранспортов, самолеты которых вели воздушную разведку и прикрывали корабли эскадры с воздуха в удаленных районах моря.

Развитие различных классов кораблей, увеличение числа подводных лодок в составе флотов и их боевых возможностей, а также зарождение морской авиации потребовало дальнейшего совершенствования всех видов оружия и создания новых средств борьбы. Особое внимание было обращено на улучшение тактико-технических данных морской артиллерии, поскольку она продолжала оставаться главным оружием флота. К началу первой мировой войны калибр тяжелых орудий увеличился до 356 — 381 мм, противоминной артиллерии — до 152 мм; появились зенитные орудия калибром до 76 мм. Возросли также начальная скорость [139] снарядов — до 950 м/сек, скорострельность крупных орудий — до двух выстрелов в минуту, дальность стрельбы — до 120 кабельтовых{156}.

Одновременно увеличился относительный вес снарядов, повысились их пробивное и фугасное действия, так как снаряды стали начинять более сильными взрывчатыми веществами; усовершенствовались методы управления артиллерийским огнем. Искусство управления огнем всегда было важнейшим фактором в бою надводных кораблей.

Говоря об этом, следует отметить, что английский флот вступил в первую мировую войну менее подготовленным к ведению артиллерийского боя, чем германский флот. По дальнобойности английские и германские орудия главных калибров были приблизительно одинаковы. Но фугасные снаряды англичан, имевшие чувствительные взрыватели, не проникали через броню германских кораблей, а в случае проникновения не причиняли крупных повреждений. Немецкие же снаряды пробивали более слабую броню английских кораблей и производили сильные разрушения. Англичане не смогли также разработать до войны собственной системы управления артиллерийским огнем. Уже в ходе войны они спохватились, что отстали в этом деле, и использовали многое из русских методов управления стрельбой{157}. [140]

Крупный вклад в развитие артиллерийского оружия внесли русские инженеры и артиллеристы-моряки. Перед войной на русских заводах было освоено производство улучшенных образцов морских орудий калибра 356, 305, 130 и 100 мм{158}. Началось изготовление также трехорудийных корабельных башен. В 1914 г. инженер Путиловского завода Ф. Ф. Лендер и артиллерист В. В. Тарновский явились пионерами в создании специальной зенитной пушки калибром 76 мм{159}.

На развитие торпедного и минного оружия особенно большое влияние оказала русско-японская война. Усовершенствование торпеды шло по линии увеличения ее разрушительной силы, дальности стрельбы и скорости хода. Наиболее распространенной во всех флотах была 450-мм торпеда, имевшая дальность стрельбы 16 кабельтовых (около 3000 м) при скорости хода 29 узлов. В некоторых флотах во время войны корабли вооружались торпедами более крупных калибров (500, 530 и 550 мм), со скоростью хода 45 узлов на дистанции 15 кабельтовых.

В России в предвоенное время были разработаны три новых образца торпед (1908, 1910 и 1912 гг.), которые превосходили однотипные торпеды иностранных флотов по скорости и дальности хода, несмотря на то, что они имели несколько меньший общий вес и вес заряда{160}.

Перед войной появились многотрубные торпедные аппараты. Первый такой (трехтрубный) аппарат был выпущен в 1913 г. на Путиловском заводе в Петербурге. Он обеспечивал залповую стрельбу веером, способы которой были разработаны и освоены русскими торпедистами до начала войны.

Развитие минного оружия характеризовалось увеличением заряда мины до 150 кг, состоявшего из более сильного взрывчатого вещества (тола), улучшением взрывателей, увеличением скорости и глубины постановки. Накануне войны флоты имели на вооружении ударные и гальваноударные мины. В ходе войны появились антенные мины, а в самом конце ее — магнитные мины.

Первое место в развитии минного оружия занимал русский флот. Перед мировой войной в русском флоте были разработаны гальваноударные и ударно-механические мины образца 1908 г. и образца 1912 г. По тактико-техническим данным эти мины намного превосходили иностранные, особенно в безотказности действия. В 1913 г. была сконструирована плавающая мина «П-13», [141] которая удерживалась под водой на определенной глубине благодаря действию электрического прибора плавания. Мины старых образцов этого типа держались под водой с помощью буев, не обеспечивающих устойчивости мины, особенно в штормовую погоду. «П-13» имела электроударный взрыватель, заряд 100 кг тола и могла держаться на заданном углублении трое суток. Ни один из иностранных флотов не имел подобной мины. Русские минеры создали первую в мире речную мину «Р» («Рыбка»){161}.

Русские конструкторы минного оружия и минеры-практики в начале войны оказали большую помощь союзному английскому флоту в организации производства мин и обучении личного состава методам использования минного оружия, так как англичане в этом деле сильно отставали. По просьбе английского Адмиралтейства в Англию была направлена группа минеров с запасом мин в 1000 штук{162}.

Русский флот шел впереди зарубежных флотов также в создании более совершенных образцов трального оружия. В 1911 г. поступили на вооружение подсекающие змейковые и катерные тралы. Применение этих тралов значительно сокращало сроки тральных работ, так как подсеченные и всплывшие на поверхность мины сразу уничтожались. Раньше же затраленные мины нужно было буксировать на мелкое место и там уничтожать, на что уходило много времени.

Русский флот явился колыбелью радио. Радио стало распространенным средством связи на флоте вообще и в частности широкое применение нашло в управлении силами в бою. Перед войной русскими радиотехниками были созданы радиопеленгаторы, что позволило применять радио в качестве средства разведки.

Организация и управление

Военно-морские силы крупнейших империалистических государств (Англия, Германия, Франция, Россия и др.) состояли из флотов (флотилий), расположенных на разных морских театрах. Флот (морские силы театра) являлся высшим оперативным объединением, которое в зависимости от состава своих сил, целей и характера войны могло решать не только оперативные, но и стратегические задачи.

Основным оперативным соединением линейных сил (линейные корабли, линейные и броненосные крейсера) во всех флотах, за исключением турецкого, была эскадра. Эскадры могли быть однородными, состоявшими из кораблей одного класса (например, [142] линкоров или крейсеров), и смешанными, в состав которых входили корабли разных классов (линкоры, крейсера, эскадренные миноносцы). При наличии нескольких эскадр на одном театре они сводились в крупные оперативные объединения (например, английские 1-й, 2-й и 3-й флоты). Из легких надводных сил (легкие крейсера, эскадренные миноносцы, миноносцы), подводных лодок и кораблей специального назначения (минные заградители, тральщики, сторожевые корабли, канонерские лодки и др.) создавались однородные или смешанные (опять-таки в зависимости от наличия кораблей данных классов) оперативные и тактические соединения — флотилии, дивизии, бригады, дивизионы, отряды. При этом следует заметить, что однотипные соединения в разных флотах носили различные названия. Например, соединения эскадренных миноносцев и миноносцев в английском, германском, французском и австро-венгерском флотах назывались флотилиями, в русском — дивизиями, а в итальянском — бригадами, независимо от количества кораблей, входивших в них. Численный состав объединений и соединений был самый разнообразный.

Организация командования военно-морскими силами в разных странах была также различной. В Англии главным органом управления флотом являлось Адмиралтейство, которое осенью 1911 г. возглавил У. Черчилль в качестве первого лорда Адмиралтейства (морского министра). Адмиралтейство занималось планированием строительства флота и его боевой подготовкой, разработкой планов операций и управлением боевыми действиями оперативно-стратегического масштаба. В английских морских силах существовал еще пост первого морского лорда, т. е. главнокомандующего всеми флотами. Этот пост с октября 1914 г. занимал адмирал лорд Фишер. В 1912 г. был создан Морской генеральный штаб, но он до начала войны не нашел своего места в системе управления флотом. Начальником Морского генерального штаба в начале войны был вице-адмирал Стэрди, а с 1 ноября 1914 г. — контр-адмирал Оливер{163}. Права и обязанности командующих отдельными флотами были ограничены разработкой и ведением боевых действий оперативно-тактического масштаба, боевой подготовкой личного состава кораблей и соединений и содержанием их в боеспособном состоянии.

Верховное командование морскими силами в Германии безраздельно принадлежало кайзеру, которому подчинялись: Морское министерство (статс-секретариат имперского морского управления), возглавлявшееся гросс-адмиралом Тирпицем, Морской кабинет кайзера, во главе которого стоял адмирал Мюллер, и Адмирал-штаб (морской генеральный штаб), руководимый адмиралом [143] Полем. Морское министерство ведало организацией, управлением и материальным обеспечением флота. Непосредственного влияния на руководство боевой деятельностью флота во время войны оно не оказывало. Морской кабинет занимался главным образом вопросами комплектования и прохождения службы офицерским составом. Адмирал-штаб, как орган верховного главнокомандующего (кайзера), осуществлял разработку планов операций, распределение сил по морским театрам в соответствии с поставленными перед флотом задачами. Командующие силами на Северном и Балтийском морях были непосредственно подчинены кайзеру. Они отвечали за боевую подготовку, комплектование, техническое состояние корабельного состава, а в военное время и за ведение боевых действий своих флотов{164}. Как видно из приведенной структуры органов управления флотом и выполнявшихся ими функций, в Германии фактически не существовало высшего морского командования, которое бы полностью отвечало за ведение войны на море. Это обстоятельство крайне неблагоприятно сказывалось на боевой деятельности флота.

Во главе управления морскими силами Франции стоял морской министр со своим оперативным органом — морским генеральным штабом. Ему непосредственно подчинялись командующий флотом Средиземного моря и командующий морскими силами Канала. Генштаб разрабатывал планы операций и руководил их осуществлением{165}.

Главнокомандующий итальянским флотом (он же командующий первой эскадрой) герцог Абруцкий подчинялся начальнику Морского генерального штаба адмиралу ди Ривелю, осуществлявшему высшее руководство боевой деятельностью флота. Морское министерство со своими управлениями и отделами ведало кораблестроением, комплектованием личного состава и мобилизацией, всеми видами вооружения, развитием береговой обороны, а также оборудованием военно-морских баз и портов и материально-техническим снабжением флота, т. е. всем тем, что относилось к общей подготовке флота к войне{166}.

В Австро-Венгрии флот находился в подчинении главнокомандующего вооруженными силами страны. Морского министерства не существовало. Его функции выполнял морской департамент военного министерства. Начальник этого департамента имел большую самостоятельность и мог лично докладывать императору по всем важнейшим вопросам строительства, содержания и управления флотом{167}. [144]

В Турции система управления флотом перед началом военных действий на Черном море была нарушена. С прибытием германских крейсеров «Гебен» и «Бреслау» командующим морскими силами стал немецкий адмирал Сушон, который часто отдавал приказы через голову морского министра Ахмета Джемаля{168}.

Органом управления военно-морскими силами России в целом являлось Морское министерство, которое с 1911 г. возглавлял адмирал И. К. Григорович. В состав Морского министерства входили: Адмиралтейств-совет, председателем которого был непосредственно морской министр, Главный морской штаб, Главный военно-морской суд, Главное военно-морское судное управление, Главное управление кораблестроения, Главное гидрографическое управление, Главное морское хозяйственное управление и другие управления, отделы и подразделения{169}. В 1906 г. был создан Морской генеральный штаб, на который возлагалось решение стратегических проблем, планирование строительства флота, проведение его мобилизации, руководство общей подготовкой морских сил к войне. Учреждение Морского генерального штаба являлось положительным фактором в деле восстановления военно-морских сил России. С его созданием значительно изменились функции Главного морского штаба, в ведении которого теперь находился личный состав флота, строевая, распорядительная и военно-учебная части, а также законодательная часть морского ведомства{170}.

Морскому командованию в Англии, Германии и Италии помимо флотских объединений и соединений была полностью подчинена и береговая оборона страны, в том числе морские крепости, военно-морские базы и военные порты с их гарнизонами. Это положительно сказывалось на организации и ведении обороны побережья в этих странах. В других государствах этого не было. Во Франции, например, существовала двойная система подчинения береговой обороны. Все побережье страны было разбито на морские округа, каждый из которых делился на несколько секторов. Во главе округа стоял морской начальник, но в отношении командования сухопутными войсками своего округа он подчинялся непосредственно военному министру. Начальниками же секторов назначались флотские или армейские офицеры, в зависимости от того, какие силы там преобладали. В Австро-Венгрии береговая оборона находилась в ведении Военного министерства. Что касается России, то до начала войны не было установлено единой [145] системы береговой обороны в масштабе страны. Сухопутная оборона большинства морских крепостей и военно-морских баз и портов находилась в ведении Военного министерства. Командиры военно-морских баз (портов) и начальники их гарнизонов (коменданты) были независимы друг от друга. Только в одном Севастополе комендант крепости подчинялся главному командиру порта{171}.

Система комплектования

Единой системы комплектования рядовым составом флотов не существовало. В одних странах оно проводилось путем вольного найма (вербовки), в других — по воинской повинности, а в третьих — по смешанной системе, частично путем вербовки, частично по воинской повинности.

В Англии рядовым составом флот комплектовался путем вольного найма. Желавшие служить на флоте подписывали контракт на 5 или на 12 лет, с последующим продолжением службы при положительной аттестации еще на 6 лет для первых и на 10 лет для вторых. Заключившие, контракт на 5 лет сразу же направлялись на корабли матросами 2-й статьи, а те, кто имел контракт на 12 лет, поступали в школы юнг, по окончании которых направлялись на суда и продолжали там службу матросами, получая повышение в статьях. Лучшие из них производились в унтер-офицеры. Для подготовки младших специалистов артиллерийской и минной специальностей существовали школы старшин, куда принимались окончившие школы юнг. По другим специальностям никаких школ ни для старшин, ни для офицеров не существовало. Кадры по ним готовились практическим путем, прямо на кораблях. После сдачи соответствующих экзаменов унтер-офицеры производились в офицеры. Для повышения квалификации офицеров-артиллеристов, минеров и штурманов существовали специальные классы. В Англии имелась Военно-морская академия, но с очень коротким сроком обучения — всего 4 месяца. В нее принимались старшие офицеры и адмиралы{172}.

Принятая в Англии система комплектования флота имела ту положительную сторону, что в результате длительной службы личный состав получал большой опыт и хорошую морскую выучку. Но эта система не обеспечивала накопления резерва. Вот почему уже в ходе войны англичане вынуждены были частично ввести воинскую повинность.

Германский флот комплектовался по воинской повинности, [146] а также за счет юнг и вольноопределяющихся. Срок службы на флоте был установлен трехгодичный, после которого следовало зачисление в резерв различных степеней до 40-летнего возраста. Младший командный состав и специалисты флота комплектовались из окончивших школу юнг и вольноопределяющихся после соответствующей подготовки. Инженер-механики для флота готовились из лиц, окончивших средние технические училища и имевших стаж практической работы на кораблестроительных заводах. Их направляли служить на корабли, а затем после годичного обучения в классе морских инженеров производили по экзамену в инженер-механики флота. Военно-морская академия Германии имела двухлетний срок обучения{173}.

Офицерский состав английского и германского флотов комплектовался по классовому принципу — из дворян и буржуазии. Только инженер-механики флота Германии могли быть выходцами из других классов.

Во Франции система комплектования флота была довольно сложная. Рядовым составом флот комплектовался на основе так называемой морской записи, вербовки «охотников» и общей воинской повинности. «Морская запись» состояла в том, что все мужское население приморской полосы Франции в возрасте от 18 до 50 лет в отношении воинской службы закреплялось за флотом. Однако на практике «записанные» служили на флоте не свыше 45 месяцев, а потом могли по желанию либо продолжать службу, либо увольняться в запас. «Записанные» пользовались рядом привилегий в получении пенсий, наград и занятий морским рыболовством. В 1912 г. для них был сокращен срок обязательной службы до 2 лет. Те, кто оставался служить дальше, имели право по своему выбору поступать в школы флотских специалистов и продвигаться по службе вплоть до офицерского чина.

При вербовке «охотников» заключался контракт на 5 лет по избранной ими самими флотской специальности. Недостающее число новобранцев после приема «записанных» и «охотников» пополнялось путем воинской повинности со сроком обязательной службы 2 года. Во французском флоте, как и в других флотах, имелась школа юнг, которая давала основной контингент для школ младших специалистов флота{174}.

Австро-венгерский и итальянский флоты комплектовались по воинской повинности из населения приморских округов или лиц, которые до призыва имели какое-то отношение к морю (торговые моряки, рыбаки) или флоту (судостроители). В итальянском флоте, кроме того, существовала школа юнг. Сроки службы: в австро-венгерском флоте — 12 лет, из них 4 года на действительной службе, 5 лет в запасе и 3 года в ополчении; [147] в итальянском — 4 года на действительной службе и 8 лет в запасе. Для подготовки младших специалистов и офицерских кадров имелись соответствующие школы и училища{175}.

Офицерский корпус австро-венгерского флота формировался с учетом не только классового, но и национального принципа. Подавляющее большинство офицеров были австрийскими немцами. Рядовой же состав комплектовался кроме немцев, из венгров, итальянцев и представителей славянских народов.

Система комплектования русского флота была почти полностью основана на воинской повинности. Согласно положению, утвержденному в 1912 г., к службе на флоте обязательно привлекались по достижении призывного возраста и годные по состоянию здоровья все лица, имевшие судоводительские звания и звания судовых механиков, а также плававшие на торговых судах матросами, рулевыми и кочегарами. Далее предпочтение отдавалось новобранцам из заводских рабочих, имевших специальности по слесарно-сборочному, токарному, котельному и кузнечному делу, мотористам, электромонтерам, телеграфистам и другим специалистам{176}. Поэтому среди рядового состава флота всегда была значительная прослойка заводских рабочих, что создавало благоприятные условия для развития революционного движения на флоте. Недостающая часть рядового состава набиралась из жителей приморских и приречных районов страны.

Общий срок службы для рядового состава флота был установлен 10 лет, из которых 5 лет действительной службы и 5 лет в запасе{177}.

В предвоенные годы для Балтийского флота была открыта в Кронштадте школа юнг. Создавая ее, Морское министерство не только имело в виду повышение качества подготовки личного состава флота, но и преследовало политические цели. Через школу юнг оно рассчитывало подготовить преданных царскому самодержавию служак, которых можно было бы использовать в борьбе с революционным движением на флоте. Однако расчеты царских властей и в этом деле не оправдались. Несмотря на жестокие репрессии и попытки создания определенной прослойки благонадежных среди личного состава, революционное движение на флоте все больше нарастало.

Для подготовки специалистов унтер-офицерского звания на Балтийском и Черном морях существовали учебные отряды, в составе которых имелись артиллерийские и минные школы. Кроме того, были созданы различные школы, классы и учебные команды, не входившие в учебные отряды: машинные школы и школы рулевых и сигнальщиков Балтийского и Черноморского [148] флотов, школа подводного плавания (общая для обоих флотов), водолазная школа Балтийского флота, фельдшерские школы в Кронштадте и Николаеве, учебные команды строевых унтер-офицеров Балтийского и Черноморского флотов и др.{178}

Офицерский состав флота комплектовался из детей дворян, буржуазии, офицеров и чиновников. В инженерные училища принимались и выходцы из других слоев населения. Подготовка офицерских кадров велась в Морском корпусе, специальных классах и Морской академии.

В ходе первой мировой войны во многих странах система комплектования флотов рядовым и офицерским составом претерпела значительные изменения. Война вызвала большой расход флотских кадров. Набор и обучение пополнений не могли вестись по довоенным нормам и принципам. Были сокращены сроки подготовки, отменены некоторые цензовые ограничения в прохождении службы офицерским составом, расширен допуск в офицерский корпус для выходцев из мелкобуржуазных слоев.

Боевая подготовка

В английском и германском флотах боевая подготовка проводилась практически круглый год. Начиналась она обычно с одиночной подготовки корабля, затем следовали тактические учения однородных и разнородных соединений, и в итоге проводились заключительные маневры крупных соединений и объединений. В Англии маневры носили преимущественно оперативный характер; в Германии проводились двусторонние тактические и оперативные маневры.

В германском флоте большое внимание уделялось артиллерийским стрельбам, которые велись на больших дистанциях по щитам, равным по площади кораблям. По уровню артиллерийской подготовки британский флот значительно уступал немецкому. Известный английский военно-морской историк X. Вильсон потом признавался, что «в первый период войны британские корабли... обнаружили в этом отношении значительную и весьма опасную слабость по сравнению с германскими»{179}. В обоих флотах миноносцы проводили залповые торпедные стрельбы, а германские миноносцы, кроме того, практиковались в дневных торпедных атаках. Немцы ставили учебные минные заграждения, а затем их вытраливали тральщиками, оборудованными из устаревших миноносцев.

В английском и германском флотах большое значение придавалось морской подготовке личного состава и тренировке соединений [149] в совместном плавании. Крупным недостатком в боевой подготовке того и другого флотов было то, что они не готовились к совместным действиям с сухопутными войсками. Если говорить об уровне боевой подготовки в целом, то в германском флоте он был несколько выше, чем в английском, особенно в области тактики и использовании оружия. В других западноевропейских флотах боевая подготовка никаких существенных отличий не имела, разве что проводилась она на более низком уровне по сравнению с флотами Германии и Англии.

Особое положение в отношении боевой подготовки занимал турецкий флот. Рядовой состав флота комплектовался в основном за счет крестьян мусульманского вероисповедания. Кадры младших специалистов флота и унтер-офицеров не готовились. Штаты офицерского состава на кораблях и в частях были неимоверно раздуты. На 10 матросов к началу войны приходилось 8 офицеров.

По свидетельству немецкого офицера Германа Лорея, служившего в годы войны на турецком флоте, боевые корабли Турции являлись «главным образом «плавучими казармами», а жизнь на них сводилась к продовольствованию, обмундированию и теоретическому обучению... Лишь небольшая часть личного состава находилась на кораблях, но и та не плавала, а проводила время в бездействии в укрытых гаванях»{180}. После войны с Россией 1877 — 1878 гг. турецкие корабли не выходили из Босфора в Черное море вплоть до Балканских войн (1912-1913 гг.). «...Поэтому, — продолжает Лорей, — личный состав не привык к морю и не имел никакого морского опыта»{181}. Далее он отмечает крупные недостатки в организации отдельных видов боевой подготовки (артиллерийские и торпедные стрельбы, обеспечение живучести корабля в бою, штурманское дело и др.), плохое обеспечение флота боевым запасом, топливом и другими видами снабжения. Заканчивая характеристику турецкого флота к началу войны, Лорей пишет, что «ко времени прихода германских кораблей мобилизация находилась в полном разгаре, но ни на кораблях, ни на верфях не было заметно приготовлений к военным действиям»{182}. Во многом Лорей был, конечно, прав. Однако нельзя не учитывать того факта, что Лорей и другие немцы, прибывшие в турецкий флот вместе с «Гебеном» и «Бреслау» или позднее, старались после войны всячески раздуть свою роль в «преобразовании» флота Турции. Боевые действия на Черном море в ходе войны показали, что если исключить немецкие корабли, вошедшие в состав турецкого флота, то последний очень незначительно продвинулся вперед в своей боеспособности. [150]

Несколько более подробно следует остановиться на боевой подготовке русского флота, так как она имела некоторые характерные особенности. Передовые офицеры русского флота тяжело пережили трагедию Цусимы. Они обратили внимание прежде всего на боевую подготовку личного состава. И, надо сказать, достигли в этом направлении, немалых результатов, особенно в Балтийском флоте.

На Балтийском море боевой подготовкой флота руководил вице-адмирал Н. О. Эссен, который во многом придерживался взглядов С. О. Макарова. С 1906 г. он командовал 1-й минной дивизией флота, базировавшейся на незамерзающий порт Либаву. Корабли дивизии плавали круглый год независимо от метеорологических условий, что способствовало выработке у личного состава выносливости, смелости, инициативы и настойчивости в достижении поставленной цели, т. е. тех боевых качеств, которые требовались на войне. 1-я минная дивизия стала школой боевой подготовки, через нее в предвоенные годы прошли многие командиры кораблей и соединений флота{183}. В ноябре 1908 г. Н. О. Эссен был назначен начальником соединенных отрядов Балтийского моря. Первым важным мероприятием, которое он провел в масштабе флота, было сведение разрозненных ранее кораблей и отрядов в соединения, способные решать оперативные и тактические задачи.

Крупным недостатком в боевой подготовке русского флота на протяжении длительного периода была практика преимущественно рейдовых учений. Из-за экономии материальных ресурсов корабли выходили в море, как правило, только в летнее время, да и то ненадолго. Теперь в организацию боевой подготовки вносились принципиальные изменения. Вводилась система поэтапного обучения: сначала проводилась подготовка одиночного корабля, затем — тактического соединения (дивизион, бригада кораблей), далее — крупного соединения (дивизия кораблей) и, наконец, в исходе кампании — маневры всего действующего флота.

Большое внимание на Балтийском флоте обращалось на артиллерийскую подготовку. Русские корабли предвоенного периода по мощи своего артиллерийского вооружения несколько уступали однотипным кораблям немецкого флота{184}. Поэтому добиться равенства или превосходства над противником можно было только за счет искусства артиллерийской стрельбы. Было значительно увеличено количество практических стрельб, улучшено обеспечение их боеприпасами. В 1910 г. были введены специальные приборы для обучения артиллеристов управлению огнем одиночного корабля и приспособления для быстрого заряжания орудий.

Важное место в плане войны на Балтийском море отводилось оборонительным минным постановкам. Для осуществления их [151] требовалась заблаговременная и тщательная подготовка, тем более что Балтийский флот не располагал достаточным количеством специальных заградителей. Осенью 1909 г. был сформирован отряд минных заградителей, который с весны следующего года приступил к усиленной боевой подготовке, нацеленной на выполнение минных постановок, определенных планом войны. Корабли отряда и эскадренные миноносцы 1-й минной дивизии практиковались в постановке учебных мин в районах будущих оборонительных минных заграждений.

Не менее серьезно была организована на флоте подготовка по использованию в будущей войне торпедного оружия. На вооружение были приняты торпеды новых образцов (1908, 1910, 1912 гг.), которые требовали всестороннего испытания. Другими стали и носители торпедного оружия — миноносцы и подводные лодки. Необходимо было разработать более совершенные методы торпедной стрельбы. Центром боевой подготовки по использованию торпедного оружия являлась 1-я минная дивизия флота. Здесь и были испытаны новые торпеды и разработан способ залповой стрельбы по площади с трех миноносцев, вооруженных тремя однотрубными аппаратами. С 1910 г. боевая подготовка по использованию торпедного оружия развернулась также в бригаде подводных лодок Балтийского флота. Лодки привлекались к участию во всех учениях и маневрах флота, в ходе которых они отрабатывали приемы атак боевых кораблей и транспортов. В 1912 г. подводники разработали метод залповой стрельбы веером. Он был проверен в торпедных стрельбах 1912-1913 гг. и дал удовлетворительные результаты.

Особую заботу в предвоенное время командование Балтийского флота проявляло о подготовке соединений флота к бою на минно-артиллерийской позиции в устье Финского залива. В 1911-1913 гг. здесь были проведены многочисленные учения и маневры по отработке соединениями флота совместного боевого маневрирования на позиции, повышению эффективности артиллерийских стрельб и торпедных атак, темпов и точности постановки мин и т. д.{185}

Большое внимание было обращено на отработку совместных действий флота с сухопутными войсками. Проводились стратегические и оперативные игры и учения. Зимой 1912 г. была проведена игра по обороне столицы — Петербурга — от вражеского десанта, а летом — учение 2-й минной дивизии и войск 22-го армейского корпуса по обороне шхерного района.

В общей системе боевой подготовки немалое значение придавалось изучению морского театра. Несмотря на оборонительный характер русского плана войны на Балтийском море, командование флота не теряло надежды на ведение активных действий в южной части моря. Плавая в этом районе, русские корабли [152] определяли места будущих активных минных заграждений, возможные позиции подводных лодок, тренировались в ведении всех видов морской разведки, в том числе и радиотехнической.

В целом боевая подготовка Балтийского флота в предвоенные годы отвечала тем задачам, которые ставились перед флотом планом войны на Балтийском море. Благодаря серьезно продуманной системе обучения личного состава Балтийский флот, сильно ослабленный в период русско-японской войны, за сравнительно короткий срок (5 — 6 лет) стал значительной силой. Большая заслуга в этом принадлежала прогрессивной части офицерского состава, следовавшей лучшим боевым традициям русского флота.

Иначе обстояло дело с боевой подготовкой на Черноморском флоте. Здесь не было той кропотливой и целеустремленной работы по обучению личного состава, которая велась на Балтике. Попытки командования флота направить боевую подготовку на решение задач, вытекавших из плана войны, не привели к желаемым результатам. В 1912-1913 гг. Черноморский флот фактически не проводил боевой подготовки. Командование флотом было напугано начавшимся в стране подъемом революционного движения, захватившим также и Черноморский флот, и в августе 1912 г. ввело на флоте военное положение, отказавшись от боевой учебы.

На боевую подготовку Черноморского флота в предвоенные годы отрицательное влияние оказали события на Балканах — балканские войны. Царское правительство, опасаясь прямого вмешательства Германии и Австро-Венгрии в эти войны и ослабления своих позиций в борьбе за черноморские проливы, в течение девяти месяцев с конца 1912 г. держало Черноморский флот в четырехчасовой готовности к выходу в море. Итоговых маневров в 1913 г. флот не проводил{186}. Плановая боевая подготовка на флоте возобновилась только с началом летней кампании 1914 г. и происходила в напряженной обстановке последних предвоенных недель. Наверстать упущенное в предшествующие годы в короткий срок было невозможно.

Таким образом, морские силы России на Черном море вступили в войну недостаточно подготовленными в боевом отношении. Черноморским морякам пришлось уже в ходе войны исправлять положение. Правда, и противник у Черноморского флота был не тот, который противостоял Балтийскому флоту. Однако появление на Черном море германских кораблей «Гебена» и «Бреслау» усложнило обстановку и потребовало от Черноморского флота дополнительных боевых усилий. [153]

Ф. С. Криницын

3. Военные теории

Военная мысль Германии

Развитие немецкой военной мысли в конце XIX — начале XX в. определялось агрессивной политикой германского империализма, острыми противоречиями с Англией и Францией на Западе и Россией на Востоке. Оно было всецело подчинено поискам способов и форм достижения победы в войне одновременно на два фронта против превосходящих сил противников. Наиболее видными идеологами германского милитаризма являлись генерал-фельдмаршалы X. Мольтке (старший) и А. Шлиффен, генералы Ю. Верди дю Вернуа, З. Шлихтинг, К. фон дер Гольц и Ф. Бернгарди.

Оправдывая агрессивные войны как в прошлом, так и в настоящем и будущем, немецкие военные идеологи взяли на свое вооружение человеконенавистнические теории о причинах, сущности и роли войн в истории. «Вечный мир, — заявлял Мольтке, — это мечта и даже далеко не прекрасная; война же составляет необходимый элемент в жизни общества. В войне проявляются высшие добродетели человека, которые иначе дремлют и гаснут»{187}. Происхождение войн Мольтке объяснял законами борьбы за существование, а всю ответственность за их развязывание сваливал не на правительства, а на широкие народные массы. «В настоящее время, — заявлял он, — все правительства искренне заботятся о сохранении мира, — вопрос лишь в том, достаточно ли у них сил это исполнить?»{188} Опасным для мира является недовольство народов «внутренними порядками».

В таком же плане решалась проблема происхождения войн Шлиффеном и Верди дю Вернуа.

Но если Мольтке и Шлиффен, занимавшие пост начальника генерального штаба, не решались в печати и в устных выступлениях открыто призывать к подготовке захватнической войны, то лидеры Пангерманского союза были более откровенными в этом отношении. Один из них — отставной генерал Бернгарди — прямо призывал к развязыванию войны для завоевания мирового господства. «Если мы, — писал он, — желаем приобрести то положение, которое соответствует мощи нашего народа, то обязаны отказаться от всяких мирных утопий, рассчитывать только на силу нашего оружия и смело смотреть опасности в глаза»{189}. Цель войны, по его утверждению, заключалась в том, чтобы, «пустив в ход военную силу, создать народу и государству дальнейшие [154] условия существования и обеспечить им здоровое развитие»{190}. Бернгарди мечтал о том, чтобы добиться господства в Европе и «на этой основе построить наше действительное мировое могущество, с приобретением соответствующих колониальных владений»{191}. Немецкому народу настойчиво внушалась мысль о том, что ведение захватнических войн является для него жизненной необходимостью и единственно возможным средством добиться желаемого «места под солнцем»{192}.

Важнейшей проблемой, вставшей перед немецкой военной мыслью конца XIX — начала XX в., являлась продолжительность будущей войны. О том, что эту войну Германии придется вести одновременно на два фронта — против Франции и России, — немецкие политические и военные деятели стали говорить уже вскоре после окончания франко-прусской войны 1870-1871 гг. «Существующая политическая обстановка, — писал Мольтке, — заставляет предвидеть, что в ближайшем будущем... мы будем вести ее на два фронта»{193}, что стало возможным благодаря быстрому развитию железных дорог. Наличие разветвленной железнодорожной сети позволяло действовать по внутренним операционным линиям, «находясь, с одной стороны, против неприятеля, готового в любой момент к наступлению, а с другой — против мобилизующегося медленно, и только от своевременности принятого решения будет зависеть, удастся ли нам направить большую часть наших действующих сил сначала на одного, а затем и на другого врага»{194}.

Мольтке осознавал, что Германия уступала своим вероятным противникам в силах и средствах и что одновременная война против Франции и России была бы опаснейшим испытанием для молодой Германской империи. Быстрое окончание войны в этих условиях он считал «величайшим благом»{195}.

Однако под влиянием опыта войн за объединение Германии и прежде всего франко-прусской войны Мольтке уже весной 1871 г. вынужден был сделать вывод о невозможности «молниеносной войны» на два фронта{196}. Германия, писал он, «не может надеяться на то, чтобы одним быстрым, удачно проведенным наступлением в короткое время освободиться от одного из противников, чтобы затем обрушиться на другого. Мы только что убедились в том, как тяжело было закончить победоносную борьбу против [155] Франции»{197}. Та же мысль подчеркивалась и в выступлении престарелого фельдмаршала на заседании рейхстага 14 мая 1890 г. «В борьбу друг с другом, — говорил он, — вступят величайшие европейские державы, вооруженные как никогда. Ни одна из них не может быть сокрушена в один или два похода так, чтобы она признала себя побежденной»{198}. Но эта точка зрения Мольтке относительно продолжительности будущей войны не оказала определяющего влияния на военно-научную работу генерального штаба.

Концепция скоротечной войны нашла свое яркое выражение в работах Шлиффена. Его взгляды и представления о характере ведения будущей войны были возведены правящими кругами кайзеровской Германии в ранг государственной военной доктрины, получившей в исторической литературе наименование «доктрины Шлиффена». Длительная война вопреки всем условиям объективной исторической действительности не принималась в расчет Шлиффеном и отвергалась им. Русско-турецкая война 1877 — 1878 гг. и русско-японская война представлялись Шлиффену «слишком» затянувшимися войнами{199}. Произошло же это, считал он, исключительно из-за ошибок в военном искусстве, из-за проведения «стратегии измора», из-за нерешительности фронтальных наступлений, имеющих своим следствием установление позиционного фронта.

Шлиффен пытался доказать, что будущая война не может быть длительной и по экономическим соображениям. Из возросших производительных сил, объективно позволявших крупнейшим империалистическим державам выдержать длительную, напряженную войну с участием многомиллионных армий, Шлиффен делал совершенно противоположный вывод, утверждая, что «подобные войны невозможны в эпоху, когда все существование нации зависит от непрерывного развития торговли и промышленности», а «стратегия измора немыслима, когда содержание миллионов требует миллиардных расходов»{200}.

Особенно пагубна, по мнению Шлиффена, затяжная война для высокоразвитых европейских государств. Имея в виду русско-японскую войну, он заявлял в конце 1905 г.: «Там, вдали, в Маньчжурии можно было месяцами противостоять друг другу в неприступных позициях. Но в Западной Европе нельзя позволить себе люкса подобного ведения войны. Тысячеколесная машина, требующая миллионов на свое содержание, не может долго стоять... Мы должны изыскать возможность быстро разгромить и уничтожить врага»{201}. Эта же мысль постоянно подчеркивалась Шлиффеном [156] и в ходе практической разработки планов стратегического развертывания. «Культурное состояние народов, затрата непомерных средств, необходимых для содержания... масс войск, требуют быстрого решения, скорого окончания войны»{202}. Приведенные высказывания почти дословно повторялись и в наставлении 1910 г. для высшего командования{203}. Возможная продолжительность предстоящей войны определялась Шлиффеном в несколько недель. Он утверждал, что, начавшись весной, война должна быть закончена не позднее «осеннего листопада»{204}.

С этими выводами не соглашался Бернгарди. Он, хотя и не отрицал того, что современная война требует «громадного напряжения всех сил государства»{205}, вследствие чего «всюду принимаются меры к тому, чтобы война не затягивалась»{206}, однако считал, что категорический тезис Шлиффена о невозможности ведения длительной войны «грешит тем, что в нем слишком сгущены краски»{207}.

Племянник фельдмаршала X. Мольтке, преемник А. Шлиффена на посту начальника генерального штаба, генерал-полковник X. Мольтке (младший) также возражал против того, что будущая война, а особенно война против Франции, непременно должна быть скоротечной. «Это будет, — говорил он Вильгельму II в начале 1905 г., — народная война, и с ней нельзя будет покончить одним решающим ударом. Предстоит длительная, народная борьба со страной, которая не признает себя побежденной до тех пор, пока не будет полностью сломлена сила ее народа»{208}. Аналогичные мысли высказывались в немецких военных кругах и позднее{209}.

Перспектива длительной войны пугала руководителей кайзеровского рейха также и по внутриполитическим соображениям.

Парижская коммуна 1871 г., успешная борьба германского пролетариата в 1878 — 1890 гг. с так называемым «исключительным» законом против социалистов, русская революция, вызвавшая во всем мире бурный подъем революционного и национально-освободительного движения, наложили на немецкую военную мысль неизгладимый отпечаток. Так, Шлиффен прямо высказывал опасения, связанные с предвидением «огромных расходов, возможных больших потерь и того красного призрака, который встает в их [157] (войск. — Авт.) тылу»{210}. Еще более откровенно по этому поводу высказывался Мольтке (младший). В докладной записке от 14 мая 1914 г. на имя министра внутренних дел он писал: «Военное руководство полностью заинтересовано в том, чтобы избежать экономического кризиса в тылу армии, противостоящей врагу... Хозяйственная разруха и голод во время войны поднимут на высшую ступень нервозность масс и побудят неблагонадежные элементы к насильственному преследованию своих антигосударственных целей. Мораль войск — этот важнейший и в то же время наиболее чувствительный фактор достижения победы, в случае если над ним нависнет опасность, понесет серьезный урон»{211}.

Доктрина «молниеносной» наступательной войны обусловливалась, по мысли Шлиффена, также и внешнеполитическими соображениями. Он полагал, что быстрые и решительные победы Германии и Австро-Венгрии в предстоящей войне смогут взорвать коалицию противников и воспрепятствовать вступлению в нее нейтральных государств{212}.

Но была и еще одна причина, почему руководители германского генерального штаба непременно стремились к скоротечной, наступательной войне. Уже в ноябре 1914 г. Мольтке (младший) признавался в своих воспоминаниях: «В генеральном штабе неоднократно подвергался исследованию вопрос, не лучше ли было бы для нас вести оборонительную войну? Ответ неизменно давался отрицательный, так как в этом случае отпала бы возможность скорее перенести воину на территорию противника»{213}.

Таким образом, стратегическая концепция «молниеносной» наступательной войны наиболее полно отвечала агрессивным устремлениям германского империализма, скрупулезно готовящегося в конце XIX — начале XX в. к решающему рывку за мировое господство.

Односторонняя ориентация большинства военных деятелей на скоротечную войну предопределила также и их крайнюю тенденциозность в оценке возможных способов и форм ведения вооруженной борьбы и войны в целом.

Всю концепцию «блицкрига» насквозь пронизывал доведенный до предела наступательный дух. В наставлении для высшего командования войсками утверждалось: «Преимущества наступления достаточно известны. Оно предписывает противнику образ его действий, за него говорят все моральные факторы и оно является единственным средством действительного поражения противника»{214}. Категорическое требование: «Вперед на противника, [158] чего бы это ни стоило!»{215} — было зафиксировано и в «Строевом пехотном уставе» 1906 г.

Немецкие военные теоретики считали оборону важным видом боевых действий «там, где она стратегически необходима». В капитальном труде В. Балка «Тактика» указывалось по этому поводу: «Чтобы быть в состоянии действовать наступательно, следует признать за обороной право на соответствующее ей место там, где она стратегически необходима»{216}. Важнейшими требованиями, предъявлявшимися к обороне, являлись (по немецким взглядам) активность и маневренность, ибо только таким образом можно оказывать упорное сопротивление превосходящим силам противника. Обязательным условием для оборонительных действий считалось проведение частых контратак и контрударов с целью нанесения противнику наиболее чувствительных потерь и создания необходимых предпосылок для перехода в контрнаступление{217}. Шлиффен также настоятельно подчеркивал, что современная оборона — это контрнаступление, или что «наступление является лучшим способом обороны»{218}. Поиски убежища на оборонительных позициях он считал «началом конца». Крепостные укрепления он также рассматривал не как базу ведения пассивно-оборонительных действий, а как исходную позицию для организации наступления{219}.

В теоретическом плане вопросы соотношения наступления и обороны решались немецкой военной наукой в целом правильно. Однако Бернгарди, Гольц, Шлиффен все время подчеркивали, что оборона якобы противоречит не только всему опыту военной истории Германии, но и особенностям самого национального характера немецкого солдата. Наступление же, наоборот, преподносилось как специфически немецкая, национальная форма ведения вооруженной борьбы и войны в целом. «Вести войну, — писал Гольц, — значит наступать»{220}. Личному составу германской армии, а особенно ее офицерскому корпусу настойчиво внушались авантюристические идеи, что уже само по себе наступление как таковое чревато якобы быстрой победой, что наступать надо в любых условиях обстановки, против любого противника, даже если он имеет значительное превосходство в силах и занимает хорошо подготовленные оборонительные позиции{221}.

Наступательную войну предполагалось вести при помощи специфически прусских, варварских методов, попирая принятые нормы международного права, нормы морали и исторически [159] сложившиеся обычаи войны. На это прямо указывал Вильгельм II: «Все должно быть утоплено в огне и крови, необходимо убивать мужчин и женщин, детей и стариков, нельзя оставить ни одного дома, ни одного дерева. Этими террористическими методами, единственными, которые способны устрашить такой выродившийся народ, как французы, война будет окончена менее чем в два месяца, в то время как, если я приму во внимание гуманные соображения, война продлится несколько лет»{222}.

Теоретическому обоснованию такого рода ведения войны была посвящена довольно обширная литература. Еще Мольтке (старший) заявлял: «Все усилия должны быть направлены не только на ослабление боевых сил неприятеля, но также и на все вспомогательные источники его, как финансы, железные дороги, продовольствие и даже престиж»{223}. Мольтке считал вполне допустимым и нарушение нейтралитета других государств, говоря, что «всякий нейтралитет может быть нарушен, если подобный шаг повлечет за собой для нарушающего нейтралитет вполне определенные выгоды»{224}.

Сторонниками применения жестоких и бесчеловечных методов ведения войны выступали также Бернгарди и Гольц. Гольц предлагал для достижения быстрой победы над противником обрушить все бедствия войны и прежде всего голод на мирное население, «чтобы заставить неприятельскую страну почувствовать бремя войны настолько сильно, чтобы желание мира восторжествовало там над стремлением к продолжению войны»{225}. В качестве мер, принуждающих противника к скорейшей капитуляции, Гольц рекомендовал захватывать неприятельские гавани и пути сообщения, чтобы лишить страну «важнейших и для существования народа и армии необходимейших объектов»{226}. Он полагал, что подавление сопротивления армии и населения страны, подвергшейся нападению, будет значительно облегчено установлением голодной блокады государства и предлагал ее в качестве меры воздействия: «В тех случаях, — писал он, — когда продовольствование населения неприятеля сопряжено с затруднениями, цель будет достигнута, если отрезать страну от всего внешнего мира»{227}.

Подобные взгляды выражались не только отдельными авторами. Они являлись официальными и были изложены в специальном руководстве германского генерального штаба, которое называлось «Военные обычаи в сухопутной войне»{228}. В этом издании [160] отмечалось, что «война, ведущаяся энергично, не может быть направлена исключительно против комбатантов враждебного государства и его укрепленных пунктов. Напротив, она будет и должна стремиться также разрушать у неприятеля все как духовные, так и материальные вспомогательные источники к ведению борьбы»{229}. «Применимо всякое средство ведения войны, без которого не может быть достигнута сама цель ее...»{230} Далее подчеркивалось, что «дозволены все изобретаемые современной техникой средства, даже наиболее совершенные и опасные, убивающие неприятеля целыми массами. Последние, достигая цели войны в кратчайший срок, совершенно неизбежны и, строго говоря, должны быть признаны наиболее гуманными»{231}. Генеральный штаб рекомендовал применять различные варварские меры против мирного населения: бомбардировку городов, запрещение выводить мирное население из осажденных крепостей, заложничество и различные репрессии. Само собой разумеется, что любые действия, даже самые жестокие, оправдывались «необходимостью военных соображений»{232}.

Стержнем всей концепции «блицкрига» являлось учение об уничтожении вооруженных сил противника в одном генеральном сражении на окружение. Основы этого учения были заложены еще в первой трети XIX в. Клаузевицем, рассматривавшим генеральное сражение как «концентрированную войну, как центр тяжести всей войны или кампании»{233}. Мольтке-старший в период войн за объединение Германии также полагал, что исход войны может быть предрешен «молниеносной» победой в генеральном сражении. В этой связи он допускал неправильное толкование взаимосвязи стратегии и тактики. Стратегию Мольтке называл «системой подпорок», обслуживающей тактику. Стратегия «дает тактике средства, чтобы драться, и создает вероятность победы посредством руководства армиями и их сосредоточения на полях сражений»{234}. Таким образом, Мольтке ставил тактику на первое место, а стратегию на второе, подчиненное место. «Перед тактической победой, — утверждал он, — смолкают требования стратегии, и она приспосабливается к вновь создавшемуся положению вещей»{235}.

Однако уже опыт франко-прусской войны и первых войн эпохи империализма поставил немецких военных деятелей перед фактом невозможности быстрого окончания современной войны. Так, Верди дю Вернуа признавал в 1903 г., что теперь уже нельзя добиться победы в войне одним генеральным сражением, [161] для достижения конечного результата придется решать целый ряд промежуточных задач{236}. Но даже и в такой расплывчатой формулировке эти идеи не получили признания в немецкой военной науке начала XX в.

Концепция генерального сражения получила всестороннее обоснование и развитие в учении Шлиффена о «молниеносной войне» и была официально закреплена в 1910 г. в наставлении для высшего командования, где подчеркивалась необходимость достижения «цели всей кампании после одного лишь решительного сражения»{237}.

Говоря о генеральном сражении, Шлиффен имел в виду не простое фронтальное оттеснение, а полное уничтожение всех вооруженных сил противника в одной гигантской битве на окружение. Его военно-исторические работы преследовали прежде всего цель доказать, что принцип «Канн», «обходные движения и атаки с флангов и тыла»{238} являются основным содержанием всей военной истории, в особенности же военной истории Германии. Немецкие полководцы Фридрих II и Мольтке, утверждал Шлиффен, в своей практической деятельности постоянно стремились к «высшему достижению стратегии» — уничтожению армии противника в сражении на окружение, и если это им не всегда удавалось, то исключительно потому, что полководцы типа Гая Теренция Варрона «бывали во все времена, только не в те периоды истории, когда они были бы наиболее желательны для Пруссии»{239}.

В 1813 г., продолжал Шлиффен, «развертывание в тылу противника и окружение его со всех сторон превратили бы Лейпциг в совершенные Канны», если бы не страх союзного командования перед Наполеоном{240}. «Канны» могли бы дважды получиться и в австро-прусской войне, «но идея полного окружения и уничтожения врага была слишком чужда прусским генералам, чтобы мог вполне удасться простой и величественный план Мольтке»{241}. Да и сам Мольтке, являясь начальником генерального штаба, а не верховным главнокомандующим, не обладал всей необходимой полнотой власти на театре военных действий, которая, по мнению Шлиффена, могла бы устранить недостатки понимания, выучки и решительности у подчиненных командиров{242}.

Подводя итог своему исследованию, Шлиффен писал: «Совершенное воплощение сражения при Каннах лишь очень редко встречается в военной истории»{243}. «В результате получилось, что [162] если, исключая Седана, и не было совершенных Канн, то все же можно найти целый ряд сражений, приближающихся к полному разгрому»{244}. И тем не менее Шлиффен, догматически перенося на современные ему условия опыт таких ограниченных во времени и пространстве сражений, какими являлись сражения при Каннах и под Седаном, полагал, что и при многомиллионных массовых армиях возможно превратить столь редкие в военной истории способы окружения неприятельских войск в единственно приемлемую для германской армии форму уничтожения всех основных сил противника в одном большом сражении.

Шлиффен постоянно подчеркивал, что в отличие от сражения под Седаном в предстоящей войне германская армия уже не будет иметь численного превосходства. Однако, по его мнению, и слабейший может победить превосходящего противника, если «всеми своими силами или большей их частью броситься на один фланг или тыл противника и вынудить его принять сражение с перевернутым фронтом в неблагоприятном для него направлении»{245}. Необходимое же для мощного флангового наступления превосходство в силах и средствах можно, считал Шлиффен, создать «лишь путем максимального ослабления сил, направляемых против неприятельского фронта»{246}, причем и фронт противника также должен быть атакован при всех условиях{247}. На военных играх и в полевых поездках офицеров генерального штаба, проводившихся под руководством Шлиффена, систематически отрабатывались способы окружения и пленения армии «противника» численностью от 500 тыс. до 600 тыс. человек{248}.

Стремясь к достижению быстрого успеха в генеральном сражении и в войне в целом, Шлиффен отрицал необходимость выделения стратегических резервов. Он считал их не только излишними, но даже вредными, поскольку они могут только ослабить силу первого всесокрушающего удара. «Вместо того чтобы накоплять позади фронта резервы, — писал Шлиффен, — которые вынуждены пребывать в бездеятельности... лучше позаботиться о хорошем пополнении боевых припасов. Патроны, подвозимые грузовиками, представляют самые лучшие и надежные резервы. Все войсковые части, которые раньше оставались позади и использовались для достижения решающего успеха, теперь должны быть сразу двинуты вперед для флангового наступления. Чем большие силы могут быть привлечены к этой операции, тем решительнее будет само наступление»{249}. Эта идея нашла отражение [163] и в германском наставлении для высшего командования войсками, где рекомендовалось «притягивать на поле сражения даже последний батальон»{250}.

Доктрина «Канн», выдвинутая Шлиффеном, была полна внутренних противоречий. Успех германской армии в предстоящем ей в будущей войне генеральном сражении Шлиффен считал гарантированным лишь в том случае, если его возглавит полководец, обладающий дерзновенной решительностью Ганнибала. В качестве другой важнейшей предпосылки успеха он называл наличие во главе вооруженных сил противостоящей стороны такого нерешительного и слабого духом полководца, как Гай Теренций Варрон. «Теренций Варрон, — писал Шлиффен, — располагает большой армией, но он не принимает самых настоятельных мер, чтобы ее увеличить и целесообразно обучить. Он не сосредоточивает своих сил против главного врага. Он не ищет победы, организуя подавляющий огонь с четырех сторон, но тяжестью массы, узкой и расчлененной в глубину, старается атаковать неприятельский фронт как сторону, наиболее способную к сопротивлению»{251}. Желательно также, чтобы войска противника имели в этом сражении глубокое построение «с узким фронтом и нагроможденными резервами, что увеличивает число бездействующих бойцов»{252}. Таким образом, Шлиффен с самого начала предвзято делал ставку на неподготовленность противников Германии к предстоящей войне. Немецкий военный историк К. Юстров довольно резко, но метко высказался в 1933 г, по этому поводу. Стратегическая концепция Шлиффена, писал он в книге «Полководец и военная техника», могла иметь успех лишь в том случае, если бы германскими войсками предводительствовали «боги», а французскими — «идиоты»{253}.

Взгляды Шлиффена содержали также и некоторые новые для немецкой военной науки идеи о стратегическом развертывании, передвижении войск к месту сражения и самом сражении как об едином, взаимосвязанном процессе. Из правильного представления о том, что руководство современными многомиллионными армиями с их чрезвычайно возросшей огневой мощью должно осуществляться совершенно иначе, чем это имело место в войнах XIX в., Шлиффен делал неверный вывод о невозможности непосредственного руководства современным сражением с участием колоссальных масс войск со стороны верховного командования.

Он полагал, что сам ход такого сражения будет обусловлен стратегическим сосредоточением и развертыванием вооруженных сил на театре военных действий{254}. «Основная задача [164] руководителя сражения, — указывал Шлиффен, — заключается в том, чтобы задолго до встречи с неприятелем указать всем армиям и корпусам дороги, пути и направления, по которым они должны продвигаться, и назначить примерные цели движения на каждый день. Подход к полю сражения начинается тотчас же, «как войска выгружаются из поездов. Корпуса и дивизии устремятся с вокзалов к тем местам, которые им предназначены по диспозиции сражения»{255}. Таким образом, Шлиффен, как и Мольтке, низводил стратегию до роли слуги тактического столкновения.

Мольтке-старший еще задолго до Шлиффена предупреждал, что составление, а тем более выполнение плана операции далеко не простое дело, ибо на войне «наша воля очень скоро сталкивается с независимой волей противника», относительно намерений которого «мы можем лишь строить предположения»{256}. Мольтке советовал при составлении плана операций исходить из данных, которые являются наивыгоднейшими для неприятеля{257}. «Только профан, — заключал он, — может думать, что весь поход ведется по предначертанному плану без отступлений и что этот первоначальный план может быть выдержан до конца во всех его подробностях»{258}.

Однако этими предупреждениями Мольтке Шлиффен пренебрег. Самым важным для него было во что бы то ни стало непрерывно добиваться запланированного хода генерального сражения вопреки всем контрмерам противника и несмотря также ни на какие другие непредвиденные заранее обстоятельства и затруднения. Иными словами, теория Шлиффена полностью исключала элемент случайности и была направлена на достижение недосягаемых целей.

Вместе с тем Шлиффен не мог полностью игнорировать опыта первых войн эпохи империализма и особенно русско-японской войны, под непосредственным впечатлением которых он в статье «Современная война» нарисовал в целом верную картину сражения и боя будущей войны. Прежде всего автор подчеркивал возросший размах сражения. «В будущем поля сражения, — писал он, — будут иметь и должны иметь совершенно другое протяжение, чем это нам известно из прошлого»{259}. Шлиффен полагал, что такое поле сражения «должно превосходить поле сражения при Кениггреце в 20 раз», оно будет иметь протяжение несколько сот километров и здесь столкнутся несравненно более колоссальные, чем это было раньше, массы войск. На обширном пространстве разыгравшегося сражения «человеческий глаз увидит очень мало. Если бы не оглушала орудийная канонада, то [165] только слабые огневые вспышки позволяли бы догадываться о наличии артиллерии»{260}.

Что касается продолжительности такого сражения и возможных потерь, Шлиффен полагал, что теперь сражения будут длиться уже не один день, а «много дней», но никак «не четырнадцать дней, как это было под Мукденом»{261}, и что эти «сражения не будут более кровавыми, чем, прежние»{262}.

Таковы в главных чертах взгляды Шлиффена на основные способы и формы ведения будущей войны. Эти взгляды, а особенно его учение об уничтожении вооруженных сил противника в гигантских «Каннах», вызвали серьезные возражения в немецких военных кругах как во время пребывания Шлиффена на посту начальника большого генерального штаба, так и позднее{263}. Бернгарди выражал сомнение в возможности осуществления такого гигантского охвата, какой предлагал Шлиффен, и называл излишнее увлечение этой формой маневра «шаблоном». В книге «Современная война» он писал, что «чрезвычайно опасно стремиться к победе исключительно посредством охвата»{264}. Не называя фамилии Шлиффена, Бернгарди именовал его учение о «Каннах» «односторонне мыслящей школой». Более перспективной формой маневра Бернгарди считал прорыв фронта обороны противника{265}.

Другой военный теоретик, Шлихтинг, так же как и Шлиффен, считал охват флангов противника единственно правильным способом действий в сражениях будущей войны. «Регулярно повторяющийся успешный выигрыш фланга, — утверждал он, — служит доказательством лучших действий одной стороны, и она наверняка победит»{266}. Другие способы боевых действий, в том числе и прорыв, Шлихтинг отрицал, говоря, что «раз тактическая связь неприятельских сил налицо — прорвать их нельзя, как бы они ни были тонки в центре»{267}. В то же время Шлихтинг не скрывал своих сомнений по поводу усиленно внедрявшихся в офицерский корпус кайзеровской армии идей Шлиффена о возможности стратегического окружения всех вооруженных сил противника и их быстрого уничтожения в одном сражении{268}.

Преемник Шлиффена на посту начальника генерального штаба Мольтке-младший также не проявил себя как ревностный [166] последователь военно-теоретической концепции своего предшественника, а особенно его учения о «Каннах»{269}. Видимо, не без влияния Мольтке в «Строевом пехотном уставе» 1906 г. о наступлении против обоих флангов обороняющегося противника говорилось как об исключительной редкости{270}. В основных принципах высшего командования войсками об окружении также говорилось, что «добиться этой самой важной цели можно будет далеко не всегда»{271}.

В целом же, несмотря на отдельные нюансы, разработанная Шлиффеном концепция «молниеносной войны» безраздельно господствовала в немецкой военной науке накануне первой мировой войны, ибо она наиболее полно отвечала агрессивным устремлениям германского империализма к европейской и мировой гегемонии. В этой стратегической концепции большого генерального штаба особенно выпукло проявилась характерная черта германского милитаризма — грубая, авантюристическая переоценка собственных сил и недооценка возможностей вероятных противников.

Доктрина «блицкрига» призвана была заполнить разрыв, образовавшийся между непомерными захватническими интересами немецкой монополистической буржуазии и юнкерства, с одной стороны, и ограниченными силами и возможностями Германии — с другой{272}. Немецкая военная наука была насквозь пропитана идеей превосходства германского военного искусства. Идеологи германского милитаризма делали основную ставку на нарушение национального суверенитета нейтральных государств, на применение наиболее варварских методов ведения войны. Рассчитанная на достижение «молниеносной» победы при помощи одного только «военного фактора», военная доктрина кайзеровской Германии игнорировала экономические, политические и социальные факторы, оказывающие решающее влияние на вооруженную борьбу, на ход и исход войны в целом. Немецкие военные теоретики конца XIX — начала XX в. громогласно обещали Германии легкую и блистательную победу в будущей «молниеносной войне», а в действительности неотвратимо вели страну к неизбежному поражению и национальной катастрофе.

Военная мысль Франции

Наиболее видными представителями военной мысли во Франции были Леваль, Бонналь, Гранмезон, Фош и др. Военный писатель [167] Леваль, взгляды которого складывались целиком под влиянием реакционной философии позитивизма Огюста Конта, считал, что разработанная им на этой идейной основе военная теория есть самая передовая{273}. Единственный путь к созданию «настоящей военной науки» Леваль видел в очищении ее от «паразитических наростов», под которыми подразумевал политику, моральный дух армии и народа, социологию и даже «влияние исторического опыта». По его мнению, математика, механика и законы точных наук являются основой стратегии и военной теории вообще. Военное искусство он сравнивал с механикой, где все должно быть основано на расчете. «Поэтическая сторона войны постепенно сходит на нет, — писал Леваль, — ее блестящее очарование уступает место механизму»{274}. Он отрицал связь войны с политикой, утверждая, что в период роста промышленности и технических знаний влияние политики на войну прекратилось.

Современную войну с участием массовых армий, хорошо оснащенных техникой, перебрасываемых по железным дорогам, Леваль представлял лишь как прямолинейное движение огромных сосредоточенных масс друг на друга. Он утверждал, что маневр в новых условиях невозможен, и не допускал появления новых комбинаций в операциях. Для достижения конечной цели — разгрома противника — существует, по мнению Леваля, только один способ ведения войны — это применение наиболее энергичных средств с тем, чтобы потрясти противника морально и физически и заставить его просить мира. Леваль разделял взгляды немецких военных теоретиков на ведение войны и рекомендовал наступать на противника, не ожидая полного выяснения обстановки и не считаясь ни с какими жертвами. Но в отличие от многих других военных теоретиков Леваль правильно подходил к оценке значения наступления и обороны. Он считал, что обе формы согласуются с войной. «Их смешение или чередование, — писал он, — являются необходимыми; в них и заключается искусство войны. Разделение их приводит к системе, к предвзятости, к посредственности»{275}.

Стратегия, по мнению Леваля, «имеет двойственный характер»{276}. Одна часть ее «умозрительная», являющаяся искусством. К ней Леваль относит оперативные замыслы, планы, комбинации. По его мнению, все это творчество фантазии, «туманная сфера»{277} «представляется доступной для каждого»{278}. Более существенной частью стратегии Леваль считает ведение операции, практическое осуществление замысла: «Изыскание практических путей [168] является тяжелым и малозаметным трудом, — пишет Леваль. — Только люди ремесла знают, насколько существенна вторая часть»{279}. Эту практическую «позитивную», часть стратегии, доступную лишь профессионалам, Леваль называет наукой. Таким образом, Леваль отрицает единство замысла и его исполнения, отрывает теорию от практики. В то время как роль и значение теоретической части, по Левалю, резко уменьшается, практическая часть стратегии в связи с ростом вооружения и увеличением численности армий приобретает все большее значение.

Леваль призывает в военном деле использовать методы научной организации труда, применяемые в промышленности. «В наше время, — пишет он, — повсюду стремятся применять фабричные методы. Война не ускользает от этого общего закона»{280}. По мнению Леваля, это значит, что при осуществлении операции необходимо основываться на расчете, исходя из сложившихся условий, предусмотреть случайности, ясно видеть последствия своих действий. Современная стратегия, утверждал Леваль, есть торжество «единой воли плюс механизация»{281}.

В ведении войны Леваль большую роль отводил полководцу. «Решения, замыслы и планы, — писал он, — зависят исключительно от таланта полководца, и только от него. Этот талант ничто заменить не может»{282}. Но «одних природных дарований недостаточно для создания военного вождя»{283}: полководцу нужно постоянно учиться. Леваль недооценивал роль масс в войне, считая народ безликой и бессловесной толпой, беспрекословно повинующейся указаниям «единой воли» военного диктатора.

Леваль отрицал все возрастающую роль морального фактора в современной войне. Сам моральный фактор он рассматривает метафизически, вне общественных отношений. Такие моральные категории, как храбрость, патриотизм, самопожертвование, признавались им неизменными и присущими человеческой природе вообще, независимо от социальных условий и классовой принадлежности человека. Леваль считал, что они одинаково проявляются рабами и свободными гражданами, наемниками и каторжниками{284}.

Леваль — один из немногих буржуазных военных теоретиков, кто критически подходил к «вечным и неизменным» «принципам», «правилам», «законам», «секретам» войны, считая, что они были хороши в свое время, в определенных условиях, а при новых обстоятельствах их слепое применение может привести к нежелательным результатам{285}. Идеи Леваля оказывали влияние на многих французских военных деятелей. [169]

Особенностью стратегической концепции другого французского военного теоретика, Бонналя, было стремление к осторожным и осмотрительным действиям. Главное значение придавалось авангардам. Бонналь утверждал, что успех Наполеону обеспечивало глубокое расположение войск с выдвинутым вперед авангардом. Дополняя действия кавалерии, авангард (авангардная армия) должен был заставить противника развернуться и, сковав его, обеспечить для главных сил осуществление такого маневра, который привел бы к победе. Ошибочность взглядов Бонналя заключалась в том, что авангард фактически превращался в разведывательный орган, а противник получал время и возможность осуществить контрманевр и захватить инициативу в свои руки.

Против осторожной стратегии Бонналя выступил Гранмезон. Он считал, что противнику не следует давать времени для развертывания его сил. Авангард и следующие за ним главные силы должны были, не теряя времени на раскрытие группировки противника, немедленно переходить в наступление. Гранмезон был убежденным сторонником только наступления, требовал вести его сразу всеми силами, решительно, без охранения, без резервов и даже без разведки. Возможность обороны для французской армии он полностью отрицал. Гранмезон предлагал развертывать всю армию в одну линию без прикрытия флангов. Роль командующего сводилась к тому, чтобы при обнаружении противника отдать войскам приказ о переходе в наступление. В этих взглядах ясно виден авантюризм, заимствованный у германских военных теоретиков{286}.

Еще один представитель французской буржуазной военной мысли, Ланглуа, известен своими трудами в области использования артиллерии.

Основным мотивом стратегической теории Ланглуа было утверждение, что применение скорострельной артиллерии, использующей бездымный порох, приведет к сокращению численности войск. Он считал, что человека в бою можно заменить техникой, вооружив армию артиллерией. Он полагал, что развитие артиллерийской техники может привести к осуществлению мечты фон дер Гольца о «небольшом, но отлично вооруженном и обученном войске», которое «погонит перед собой расслабленные массы»{287}.

Переоценка роли артиллерии привела Ланглуа к выводу о возможности перейти к ее унификации. Он считал, что с введением бездымного пороха мощь артиллерии настолько повысилась, что появилась возможность создания единой системы «скорострельного орудия малого калибра», одного типа орудия, которое сможет решить на поле боя абсолютно все задачи. Но Ланглуа [170] эти задачи сводит лишь к поражению живой силы. «... Полевая артиллерия не должна добиваться разрушения... стен, местных предметов, окопов, полевых сооружений и т. д.», а должна иметь в виду их защитников{288}. Такое мнение порождалось господствовавшей тогда идеей скоротечной войны, поэтому на полях сражений не ожидалось сколько-нибудь прочных и серьезных фортификационных сооружений. Теоретические изыскания Ланглуа способствовали тому, что во Франции уверовали в универсальность и всемогущество их легкой 75-мм пушки образца 1897 г. Первую мировую войну французская армия начала почти без тяжелой полевой артиллерии. За теоретические заблуждения Ланглуа французским солдатам пришлось расплачиваться своей кровью.

Наиболее видным представителем французской военной мысли является Фердинанд Фош. Свои теоретические обобщения он выводит из опыта главным образом наполеоновских войн и франко-прусской войны 1870-1871 гг. «Современная война берет начало в идеях Наполеона»{289}, — пишет Фош. Опыт других войн игнорируется. Например, о русско-японской войне Фош пишет, что ее уроки «не являются исчерпывающими и не представляют ... непосредственного интереса»{290}. Однако Фош признавал, что современная война по своему характеру отличается от войн наполеоновской эпохи, так как «развитие промышленности видоизменяет формы войны, вызывает дальнейшую эволюцию военного искусства»{291}.

Фош признавал определяющее влияние политики на стратегию. По его мнению, без политики «стратегия будет висеть в воздухе, сможет действовать только вслепую»{292}. Однако Фош не видел социальных причин войн и считал, что они возникают по всякому поводу, если того желает один из противников.

Свои теоретические исследования Фош посвящал предполагаемой войне между Францией и Германией. Она представлялась ему как «война национальная», кровопролитная, которая «ведется энергично и быстро»{293} путем фронтального столкновения массы людей, развернутых в линии{294}. Особое значение будут иметь первые операции, они «становятся обычно решающими действиями кампании», ведутся быстро и стремительно{295}. Наступление провозглашалось основным способом действий. [171]

Так как во времена массовых армий «центром государственной мощи является... сама нация со всем разнообразием ее ресурсов»{296}, Фош делает вывод, что современная война не решается одним генеральным сражением: «Кампания представляет ряд стратегических действий, приводящих каждое к большему сражению»{297}.

Так как при наличии железных дорог, рассуждает Фош, сосредоточение противников производится очень быстро, то порядок сосредоточения должен быть определен чрезвычайно точно. Это исключает возможность «организовать стратегический маневр» при изменении обстановки{298}. Однако Фош допускал возможность маневра, направленного на коммуникации противника, и считал, что «в этом направлении следует искать художественного и логического развития военного искусства»{299}.

Залог успешных действий Фош видел в том, чтобы сосредоточить все силы в таком районе, откуда можно было бы действовать в любом угрожаемом направлении. Он считал, что, безусловно, необходимо участие всех без исключения войск в решающих операциях и отрицал необходимость стратегического резерва{300}. При этом он большое значение придавал стратегическому авангарду, на который в первую очередь возлагал задачу прикрытия. Нужно сказать, что созданию и действию стратегического авангарда французская военно-теоретическая мысль уделяла огромное внимание.

Фош большое значение придавал моральному фактору. Он считал, что «моральный фактор имеет непреоборимое значение»{301}. Воспитание морального стимула он считал важной обязанностью командования{302}.

Официальная точка зрения была изложена в «Положении об управлении крупными войсковыми соединениями» 1913 г. Ссылаясь на французскую военную историю, авторы этого документа утверждали, что необходим такой способ ведения войны, чтобы придать операциям резко выраженный наступательный импульс. Только наступление ведет к положительным результатам, наступающая сторона берет в свои руки инициативу, создает обстановку, вместо того чтобы ей подчиняться. Как и в Германии, расчет шел на быстрое окончание войны. В «Положении» было совершенно четко выражено требование добиваться победы в кратчайший срок.

Главным средством достижения победы считалось большое генеральное сражение, в котором надлежало уничтожить все [172] вооруженные силы врага и решить не только исход войны, но и судьбу нации. От всех начальников категорически требовалось не колебаться в решении бросать в огонь свои последние батальоны, лишь бы добиться победы.

Между теорией и практикой у французов был огромный разрыв. Идеи решительности и активности, провозглашаемые военными мыслителями и официальными наставлениями, не получили практического воплощения. Французскую военную доктрину, как отмечал М. В. Фрунзе, отличало «чувство неуверенности в своих силах, отсутствие широких нападательных планов, неспособность смело искать решение боя, стремясь навязать свою волю противнику и не считаясь с волей последнего. В своем положительном содержании сущность доктрины, на которой воспитывалась французская армия последней эпохи, заключалась в стремлении разгадать план противника, занять для этого выжидательное положение и лишь по выяснении обстановки искать решения в общем наступлении»{303}.

Американо-английская теория «морской силы»

В конце XIX в. на мировой арене появился молодой, но сильный колониальный хищник — Соединенные Штаты Америки. После испано-американской войны (1898 г.) правительство США, используя пресловутую «доктрину Монро», открыто объявило о своем «праве» на роль гегемона в Западном полушарии. Одновременно оно усилило свои экспансионистские устремления в Азии (Китай, Корея). Главным орудием агрессивной политики американских империалистов должен был стать, по мысли ее творцов, мощный военно-морской флот, который мог бы вести наступательные операции на любом морском направлении. Строительство такого флота, связанное с большими материальными и финансовыми затратами, нуждалось в определенном политическом и военно-теоретическом обосновании. Так появилась теория «морской силы», разработанная американцем А. Мэхэном и частично дополненная англичанином Ф. Коломбом. Она была изложена Мэхэном в основном в двух его сочинениях — «Влияние морской силы на историю» и «Влияние морской силы на Французскую революцию и империю», изданных соответственно в 1890 и 1892 гг., а Коломбом — в книге «Морская война, ее основные принципы и опыт» (1891 г.){304}.

Мэхэн считал, что на создание морской силы государства огромное влияние оказывают различные факторы, которые он [173] называет элементами. Из них на первое место он ставил географическое положение страны, физическую структуру и протяженность береговой линии. Для государства, стремящегося к морскому могуществу, по его мнению, наиболее выгодным являлось островное положение с наличием протяженной береговой линии, изрезанной удобными бухтами и гаванями для оборудования портов и военно-морских баз. Это, говорил Мэхэн, уже само по себе обязывало правительство главные усилия страны направлять не на создание большой сухопутной армии, а на строительство мощного военно-морского флота. В качестве примера островного государства он приводит Англию и одновременно старается всячески доказать, что США также обладают всеми чертами островной страны.

Большое внимание Мэхэн обращал на демографический фактор — численность населения и его занятия. Особое значение уделялось той части населения, которая экономически была связана с морем (с торговым мореплаванием, рыболовством, судостроительной промышленностью) и которая могла бы послужить резервом для комплектования военно-морского флота. В его теории немаловажную роль играл и национальный характер народа. Американский теоретик выступает как великодержавный шовинист и расист. Он делит народы на способные к коммерческой предприимчивости и колонизации и неспособные на это. По его мнению, национальный характер американцев содержит все данные, необходимые для создания «большой морской силы» в целях осуществления колонизаторских планов империалистов США. «... Коммерческие инстинкты, смелая предприимчивость, стяжательство и хороший нюх, позволяющий найти соответствующие пути, — все это существует; и если в будущем откроется какое-либо поле для колонизации, то нет сомнения, что американцы перенесут туда всю свою врожденную способность...»{305}

В создании морского могущества страны, по Мэхэну, многое зависело от характера правительства, от его внутренней и внешней политики. Он связывал это положение с формой политической власти в государстве. Республиканская система правления считалась не подходящей для создания морской силы. Предпочтение отдавалось монархии, ибо абсолютный правитель, поскольку он не считается с общественным мнением страны, может без парламентских «проволочек» назначать ассигнования, нужные для военно-морского строительства. Мэхэн рекомендовал своему правительству содержать флот всегда в постоянной боевой готовности, а не только во время обострения международной обстановки, не жалеть для этого никаких средств. Он предрекал, что Соединенным Штатам Америки принадлежит будущее великой колониальной империи. Поэтому военно-политический аспект теории «морской силы» следует рассматривать как широкую [174] программу достижения мирового господства империалистами США. Английский коллега Мэхэна — Ф. Коломб — полностью принимал военно-политическую сторону его теории и ничего нового в нее не добавлял.

Что касается взглядов на использование «морской силы», то и здесь они шли одной дорогой. Разница состояла лишь в терминологии и некоторых частностях. Главной задачей флота в войне они считали достижение «господства на море», т. е. изгнание морских сил противника с морских пространств. Добиться этого рекомендовалось или путем уничтожения вражеского флота в генеральном сражении, или заблокированием в базах, или комбинацией обоих способов. Еще до войны нужно было строить мощные флоты, которые бы превосходили по количеству и качеству кораблей флоты вероятных противников.

Сама идея об уничтожении или нейтрализации вражеского флота и установлении относительного господства на море в конкретных исторических условиях не была ошибочной. Но Мэхэн и Коломб брали ее в чистом виде, без учета конкретной обстановки, в отрыве от общих стратегических целей государства в войне. Они выводили ее из опыта отжившего свой век парусного флота, игнорируя те огромные изменения, которые произошли впоследствии. Во второй половине XIX — начале XX в. появились новые виды морского оружия — торпеда и мина и носители их — миноносцы, минные заградители и подводные лодки. А Мэхэн и Коломб продолжали рассматривать генеральное сражение линейных флотов как основной способ сокрушения одной из борющихся сторон и завоевания господства на море. Мэхэн писал: «Время от времени тактическая надстройка должна изменяться или совершенно сноситься; но старые основания стратегии остаются столь постоянными, как будто покоятся на скале»{306}. Таким образом, и стратегическая концепция Мэхэна и Коломба покоилась на «незыблемых» и «вечных» принципах, носила метафизический характер.

Мэхэн и Коломб были самыми активными защитниками и пропагандистами своих взглядов. В статьях, лекциях и докладах они настойчиво доказывали основные положения своей теории, считая ее практическим руководством для государственных и военно-морских деятелей в решении задач морской политики и стратегии. Критика теории морской силы замалчивалась или отвергалась{307}. Труды Мэхэна и Коломба сразу же получили [175] широкую известность. Авторы теории «морской силы», особенно Мэхэн, стали кумирами правящих кругов империалистических государств. Президент США Т. Рузвельт, который был ярым проводником агрессивной внешней политики и сторонником создания сильного военно-морского флота, называл Мэхэна «великим народным слугой», обладавшим «умом первоклассного государственного деятеля»{308}. Рузвельт понимал, что Мэхэн вложил в руки империалистов США сильное идейное оружие, оправдывавшее их стремление к мировому господству и указывавшее пути достижения этого господства. Такого «оружия» никто из предшественников Мэхэна еще не создавал.

Наиболее видным учеником и последователем Мэхэна и Коломба в годы, предшествовавшие первой мировой войне, был профессор морской академии Англии, а в дальнейшем официальный историк Адмиралтейства Ю. Корбетт. В 1911 г. он издал труд «Некоторые принципы морской стратегии»{309}. Корбетт не мог полностью отвергнуть опыт русско-японской войны, а поэтому попытался внести «поправки» и «дополнения» в отдельные вопросы теории Мэхэна и Коломба. В частности, это касалось блокадных действий. Не отвергая в принципе ближнюю блокаду, он все же считал ее опасной для блокирующих сил вследствие угрозы атак миноносцев и подводных лодок противника. Чтобы избежать этой опасности, он предлагал отнести линию блокады от блокируемого объекта на расстояние ночной дальности плавания миноносцев. Но блокада в этих условиях уже не могла быть практически ближней.

Значительное место в своем труде Корбетт отвел рассмотрению принципа «флот в готовности к действиям» и «малым активным операциям» («малой войне»). Сущность принципа «флот в готовности к действиям» заключалась в максимальном сбережении флота для генерального сражения, а если таковое не состоится, то до окончания войны. Наличие сильного флота должно было само по себе оказывать устрашающее влияние на противника. Корбетт рекомендовал следовать этому принципу слабейшей стороне, «оспаривавшей владение морем», но не исключал возможности использования его и сильнейшей стороной. Англичане пользовались им чаще не тогда, когда были слабее противника на море, а когда превосходили его. Перелагая главную тяжесть войны на союзников, они старались сохранить основные силы своего флота, чтобы использовать их в качестве средства давления при заключении мира и в последующей расстановке политических сил. Под «малой войной» Корбетт подразумевал [176] нанесение коротких ударов так называемыми вспомогательными силами и средствами (миноносцы, подводные лодки, мины, торпеды) по главным силам (линейные корабли, крейсера) противника: слабейшей стороной — с целью уравнения сил с неприятелем до вступления с ним в генеральное сражение, а сильнейшей стороной — с целью противодействия активности противника, «оспаривающего владение морем».

Английское Адмиралтейство приняло основные положения теории Мэхэна, Коломба и Корбетта в качестве официальной военно-морской доктрины. Высшие военно-морские круги других западноевропейских стран накануне первой мировой войны также находились в плену теории «морской силы». Своих наиболее ревностных поклонников эта теория нашла в Германии лице самого кайзера Вильгельма II и морского министра, адмирала А. Тирпица.

В России в начале XX в., как и в других странах Запада, высшие военно-морские круги разделяли основные положения теории Мэхэна и Коломба. Вместе с тем многие офицеры придерживались более передовых взглядов. Основываясь на богатейшем наследии С. О. Макарова, они резко критиковали теорию «морской силы», как устаревшую и непригодную в условиях будущей войны.

Русская военная мысль

Конец XIX — начало XX в. характеризуется оживлением русской военной мысли. Обсуждались коренные проблемы военного дела. Существовали два течения в военно-научной мысли или, как принято говорить, две школы — «академическая» и «русская». Правда, такое деление весьма условно. По многим коренным теоретическим вопросам эти школы сближала общность их классовых, идеологических позиций. Их общая задача состояла в том, чтобы наилучшим образом приспособить вооруженные силы к потребностям буржуазно-помещичьего государства. В сущности это была одна национальная военная школа, в рамках которой происходили дискуссии по отдельным проблемам теории и практики военного искусства.

Признанным авторитетом в теории стратегии был генерал Г. А. Леер. Его сочинения и особенно двухтомный труд «Стратегия» пользовались мировой известностью. Они оказали большое влияние на формирование русской стратегической мысли. «У нас в России, — писал М. Д. Бонч-Бруевич, — мы располагали отлично разработанной теорией ... В области стратегии мы имели такого непревзойденного знатока, как генерал Леер»{310}.

В России, как и на Западе, войну считали естественным явлением в развитии общества. Ее сущность рассматривалась с позиций социального дарвинизма, как выражение закона борьбы за [177] существование. Высказывались мысли о прогрессивной роли войны в развитии человеческого общества{311}.

Большинство русских военных теоретиков склонялись к выводу о том, что будущая война примет характер большой европейской коалиционной войны с участием многомиллионных армий. Относительно продолжительности войны высказывались две точки зрения. Одни считали, что она будет длительной и необычайно напряженной, другие считали, что она будет скоротечной войной.

Сторонники продолжительной войны исходили из учета тех глубоких изменений, которые происходили в вооруженных силах и в характере вооруженной борьбы. Так, профессор Николаевской академии генерального штаба подполковник А. А. Гулевич утверждал, что предстоящая война примет характер упорной и затяжной борьбы, вызовет огромное напряжение экономики и нравственных сил народов и большие жертвы. Это будет европейская война, в которой примет участие до 19 млн. человек{312}. Аналогичные взгляды высказывали и другие военные теоретики. В частности, генерал Н. П. Михневич отмечал, что будущие войны будут вестись с участием целых народов, громадными, многомиллионными армиями, включающими различные категории войск. Полной победы в таких войнах нельзя добиться одним генеральным сражением, так как уничтоженные армии могут быть быстро восстановлены. В этих войнах наряду с разгромом армий необходим захват жизненно важных (экономических и политических) центров, питающих войну. А все это придаст войне длительный и напряженный характер. Придется вести борьбу не только с армией, но и с народом в целом. Главное будет состоять «не в интенсивности напряжения сил государства, а в продолжительности этого напряжения»{313}.

H. П. Михневич отдавал должное роли экономического и морального факторов в достижении победы на войне, признавал, что эта «победа уже не столько в числе и энергии» вооруженных сил, «сколько в экономическом развитии и превосходстве нравственности»{314}. Исход будущей войны, указывал Михневич, будет решаться полным истощением моральных и материальных сил и средств одной из сторон. Подрыв экономического строя государства в длительной войне приведет к упадку нравственных сил народа{315}.

Русские военные теоретики правильно определяли характер [178] будущей войны как войны европейской, коалиционной и потому необычайно напряженной и длительной, выдвигали тезис о возможности затягивания войны со стороны России, ибо «время является лучшим союзником» русских вооруженных сил{316}, огромные пространства обеспечат России возможность ведения продолжительной войны, позволят ей менее болезненно выдержать бедствия будущей войны, «как бы долго она ни затянулась и каких бы жертв ни потребовала»{317}.

Положение о скоротечном характере предстоящей войны в России обосновывалось так же, как и западноевропейскими военными теоретиками. Руководящие военные круги и «академисты» считали, что война продлится несколько месяцев и не более одного года. Как писал впоследствии один из офицеров русской армии, участник первой мировой войны, советский генерал Е. 3. Барсуков, русское военное командование полагало, что в течение этого срока «наступит полное истощение воюющих сторон и они вынуждены будут обратиться к мирному соглашению»{318}.

Большое внимание уделялось изучению вопросов мобилизации, сосредоточения и стратегического развертывания вооруженных сил. Отмечалась их возросшая зависимость от социально-экономических и политических условий. Особое значение придавалось составлению обоснованного плана войны{319}. Считалось, что вероятные противники будут иметь преимущества в условиях и сроках мобилизации и стратегического развертывания. Это необходимо было учитывать с тем, чтобы обеспечить свободу развертывания своих войск на театре военных действий.

В научной литературе высказывалась мысль о важном значении начального периода войны. Авторы многих работ подчеркивали, что широкое использование железных дорог позволяет упредить противника в сосредоточении и развертывании войск и внезапно напасть на него с целью сорвать план развертывания его сил, нанести ему первые удары. Однако считалось, что это не может оказать решающего влияния на исход войны. Полагали также, что достижение победы будет определяться не только действиями вооруженных сил, но и общими причинами, способностью борющихся сторон выдержать продолжительную борьбу{320}.

Делались попытки разработать основы коалиционной стратегии. Так, Н. П. Михневич справедливо отмечал, что сила войск коалиции всегда меньше суммы их составляющих{321}. Каждый из союзников будет стремиться к тому, чтобы взвалить наиболее тяжелую ношу на плечи других. Коалиции свойственны противоречия, [179] расхождение во взглядах на конечные результаты войны. Одни ее участники будут стремиться только к ослаблению противника, другие — к его решительному разгрому. В коалиционной стратегии необходимо учитывать взаимное недоверие, интриги, зависть и другие трудности во взаимоотношениях и в эксплуатации средств войны для решения общих военных задач. Коалиционная стратегия должна быть гибкой и оперативной, способной либо отказаться от смелых действий, чтобы не отпугнуть союзника, либо решительными действиями удержать его в составе коалиции. Стратегия в борьбе против коалиции держав должна учитывать слабые стороны коалиции «как в политическом, так и в военном отношении»{322}.

Значительное внимание уделялось уточнению таких стратегических понятий, как театр войны, театр военных действий, операционная база. Более обстоятельно разрабатывались вопросы о емкости театра военных действий, его инженерном оборудовании, подготовке путей сообщения, продовольственных и других баз, необходимых для возросших потребностей войск в средствах питания, вооружении и боеприпасах. Так, полковник А. А. Незнамов, исходя из невозможности быстрого сосредоточения и развертывания русских армий на европейском театре войны, высказывал пожелания о тщательной подготовке предстоящих районов боевых действий в инженерном отношении — о строительстве железных дорог и станций выгрузки и погрузки эшелонов, оборудовании местности и укреплении крепостей, подготовке магазинов и различных баз и складов{323}.

Основным способом стратегических действий признавалось стратегическое наступление, ибо только оно обеспечивало полный разгром армий противника и достижение целей войны{324}. Не отрицалась и стратегическая оборона как временный и вынужденный способ действий с задачей обеспечить сбор своих сил для перехода в решительное наступление{325}.

Начало разработке теории стратегической операции положил Г. А. Леер. Он рассматривал стратегию с двух точек зрения. В широком смысле она понималась как «синтез, интеграция всего военного дела, его обобщение, его философия»{326}. В более узком, прикладном значении — это учение «об операциях на театре военных действий»{327}. Основное внимание Леер уделил исследованию стратегии в ее втором значении. Он разработал стройную теорию подготовки и ведения стратегической операции. Он устанавливал три группы операций: подготовительные, главные и дополнительные. Подготовительные операции — это организация [180] командования действующей армии, устройство баз снабжения и накопления в них запасов, сосредоточение войск в определенных районах, инженерное оборудование театра военных действий. Главные операции включали выбор операционных линий, определение идеи операции и направления основных усилий войск, разработку плана операции, марш-маневр к полю сражения, ведение сражения и боев, развитие успеха одержанной победы путем энергичного преследования на поле сражения и на театре военных действий. Они в свою очередь подразделялись на простые (действие одной армии в одном направлении и против одного объекта) и сложные (действия нескольких армий на нескольких направлениях и против нескольких объектов). Дополнительные операции охватывали мероприятия, связанные с устройством тыла, и проводились с целью обеспечения главных операций{328}.

Совокупность этих трех групп «операций», по терминологии Леера, и составляла собственно стратегическую операцию. Считалось, что в одно и то же время на театре военных действий могла проводиться, как правило, одна стратегическая операция, которая отождествлялась со стратегическим наступлением{329}. По мнению Леера и его учеников, «операция», понимаемая в таком виде, обнимала собой «всю стратегию, начиная от основной идеи операции по цели и направлению (ее плана, замысла) до полного перелива ее в жизнь посредством марш-маневра... и, наконец, боя с его последствиями... решающими судьбу операции»{330}.

Идеи Леера об операции получили дальнейшее развитие в трудах других русских теоретиков. Особенно много внимания этому вопросу уделил А. А. Незнамов в своем труде «Современная война». Он поставил своей задачей дать читателю представление о полевых операциях армий в условиях большой европейской войны{331}. А. А. Незнамов был сторонником того, что в будущем операции станут вестись не только одной армией, но и группой в составе двух-трех и даже четырех армий{332}. Это делало необходимым введение промежуточной инстанции управления между главнокомандующим и командующими армиями в виде управления группы армий или управления фронта. Ту же мысль развивал А. Г. Елчанинов{333}. Русские военные мыслители рассматривали стратегическую операцию как часть войны. H. П. Михневич писал, что каждая война «состоит из одной или нескольких кампаний, каждая кампания — из одной или нескольких операций», [181] а наступательные сражения есть естественная развязка наступательной стратегической операции{334}.

Русская теория стратегии признавала возможным образование в ходе будущей войны широкого стратегического фронта вооруженной борьбы. С целью его преодоления считалось целесообразным применять прорыв. Эта форма маневра одновременно создавала условия для широкого применения обходов и охватов. Цель прорыва — врезаться клином в стратегический фронт противника и развить успех в сторону флангов, создав угрозу сообщениям противника. Добытая в ходе прорыва частная победа обеспечит победу на всем театре военных действий. Успех ставился в зависимость от превосходства в силах и средствах. Особая роль отводилась артиллерии. Подчеркивалось также, что прорыв может быть осуществлен успешно лишь совместными усилиями всех родов войск.

В связи с трудностью застигнуть противника врасплох, по мнению Н. П. Михневича, одной из форм наступления и форм прорыва может явиться «стратегическая фронтальная атака»{335}, а по мнению А, Г. Елчанинова, — фронтальный удар{336}. Такая форма представляет собой быстрые и решительные действия войск против группировки противника на одном из участков фронта. Она может принести успех, не позволит противнику опомниться и изыскать способы и средства для восстановления прорванных линий своей армии. Другой формой, по утверждению Михневича, может быть «стратегическая фланговая атака», т. е. атака против одного или двух флангов группировки противника. Фланговая атака в войне получит широкое распространение, так как она дает наступающим большие преимущества и может привести к крупным последствиям. Фланговая и фронтальная стратегические атаки будут иметь успех тогда, когда они тщательно подготовлены, а действия войск обеспечены и тесно связаны между собой{337}.

О сочетании различных форм маневра в наступлении писал А. Г. Елчанинов. Он указывал, что в связи с возрастанием роли огня, глубины расположения и силы сопротивления войск стратегический прорыв будет иметь в войне больше места, нежели тактический, что «чем меньше возможности уничтожить противника обходами и охватами, тем большее значение приобретают прорывы»{338}. Венцом обходов и охватов должно быть стратегическое, а затем и тактическое окружение. Аналогичные взгляды высказывали В. А. Черемисов и А. А. Незнамов{339}.

Русские военные теоретики глубоко понимали важность [182] установления единых взглядов на ведение современных войны и боя. Они выступали за быстрейшее оформление русской военной доктрины, в которой бы нашли свое отражение единые взгляды на подготовку вооруженных сил к приближающейся войне. О необходимости военной доктрины, ее назначении и содержании велась широкая дискуссия{340}. Были сторонники и противники военной доктрины. Например, генерал В. Е. Борисов понимал военную доктрину как «единое и обязательное для всех учение о войне, о способах, приемах ее ведения»{341}. Он предлагал внедрить в русской армии суворовскую «Науку побеждать» применительно к новым историческим условиям. По его мнению, это должна быть смелая наступательная стратегия, соответствующая духу русского солдата и обеспечивающая победу России в будущей войне. Создателем военной доктрины должен явиться русский Генеральный штаб. Борисов критиковал недостатки французской и немецкой военных доктрин: первую — как «доктрину методизма», «зонтичную доктрину» осторожных и нерешительных действий, а вторую — как доктрину смелых, дерзких, но авантюристических действий{342}. Он делил доктрину на две части — оперативную («взгляды») и воспитательную («уставы»), но не рассматривал их в тесном единстве{343}.

Сторонниками национальной военной доктрины выступали и другие военные писатели. Так, генерал А. Г. Елчанинов, как и Борисов, предлагал положить в основу доктрины бессмертное военное искусство А. В. Суворова, его «Науку побеждать», но призывал, «используя передовое русское, не забывать и чужое хорошее»{344}. А. Г. Елчанинов настаивал на доктрине наступательной войны, на доктрине «решительного сражения». Он считал, что суворовская «Наука побеждать» в совокупности ее положений «вечно будет новой и свежей, ибо в ней глубоко и умело схвачена самая суть лучших основ военного дела, и приложение «Науки побеждать» к нынешнему огню и технике явится ... во-первых, вполне исполнимым, а во-вторых, гораздо более ценным, чем старания побольше и поменее понятно списать готовое у иностранцев»{345}. Профессор Николаевской военной академии А. А. Незнамов не только горячо выступал за необходимость разработки военной доктрины как «единой военной школы», «одинакового понимания всеми начальниками войны и современного боя и однообразных методов, приемов решения боевых задач»{346}, [183] но и своими трудами стремился осветить ее принципиальные положения. Он, как и его единомышленники, выступал за создание такой военной доктрины, которая бы учитывала и предусматривала широкую подготовку государства, армии и народа к конкретной, предстоящей войне.

Противники военной доктрины (А. Зайончковский, Е. Кривцов, К. Адариди, Ф. Огородников и др.), отрицая ее необходимость, полагали, что она явится тормозом в подготовке войск, так как будет сковывать мышление и инициативу военачальников{347}. Такие необоснованные опасения являлись результатом недооценки существа доктрины, следствием непонимания коренных изменений, которые происходили в военном деле и которые настоятельно требовали установления единства взглядов по всем вопросам подготовки страны и вооруженных сил к войне с участием многомиллионных армий и новейшей военной техники.

Официальные центры разработки единых взглядов на вопросы ведения современной войны и строительство русских вооруженных сил — Генеральный и Главный штабы, а до 1909 г. — и специальный Комитет по устройству и образованию войск — слабо учитывали передовые русские военно-теоретические взгляды. Преклонение перед авторитетом Г. А. Леера и западноевропейскими военными теориями, перед «вечными» и «неизменными» принципами отрицательно сказывалось на темпах разработки единых взглядов. В центре внимания находились не главные, а второстепенные вопросы. Вследствие этого разработка основных официальных уставов и руководств завершилась лишь в 1911-1913 гг. Так, в 1911 г. вышел проект «Устава полевой службы войск», в 1913 г. — проект положения «О полевом управлении войск» и новые штаты полевого управления. Оба проекта подверглись широкому обсуждению на страницах печати. Это способствовало тому, что в них были внесены коррективы, учитывающие ряд прогрессивных выводов русской военной мысли на ведение войны и боя. В 1912 г. был утвержден «Устав полевой службы», в 1914 г. — положение «О полевом управлении войсками» — два основных документа, которые наряду с другими уставами, наставлениями и инструкциями, разработанными в 1908 — 1914 гг.{348}, отражали взгляды официальных военных [184] кругов на подготовку войск и штабов к предстоящей войне. Опубликование «Устава полевой службы» дало повод официальным кругам к изданию в 1912 г. специального указа, запрещающего всякие дискуссии о военной доктрине{349}. К этому времени завершилась разработка и плана войны, где в наиболее полной форме была воплощена русская официальная военная доктрина.

* * *

Военные теории кануна первой мировой войны выражали реакционную, захватническую политику империалистических держав, выступали идеологическим оружием господствующих классов в подготовке армий и флотов к колониальным захватам и борьбе за передел мира. Выполняя социальный заказ буржуазии, военные теоретики держав коалиций разрабатывали стратегические теории, которые были призваны оправдать захватническую войну. Хотя буржуазная военная мысль сделала немало для разработки теории стратегии, она в целом не смогла решить многих аспектов подготовки армий и стран к войне. Все военные доктрины ориентировали армии и государства на краткосрочную войну и несли на себе печать крайнего милитаризма и реакции. Особой агрессивностью, авантюризмом отличалась германская военная доктрина. [185]

А. М. Агеев, Д. В. Вержховский, В. П. Глухов, Ф. С. Криницын