Раздел 3
К. Шуберт{477}.
Русский отряд парусных судов на Каспийском море{478}
Еще в 1918 году, в бытность мою командиром Ейского временного военного порта, после того как Добровольческая армия заняла Новороссийск, я подал главному командованию докладную записку, в которой указывал на важность занятия Каспийского моря и всего течения Волги. Располагая этим водным рубежом, мы могли бы получить возможность беспрепятственной связи с нашими бывшими союзниками через Персию (порт Энзели), а кроме того, обеспечили бы себя материально на все время предстоящих военных действий, владея такими несметными богатствами, как Бакинский нефтяной район, приволжские хлебородные губернии и богатое рыбой Каспийское море. Кроме того, через посредство Волжского водного пути получалась полная возможность фактически соединиться с пребывавшим в Омске Верховным правителем России адмиралом Колчаком, что удвоило бы наши силы и увеличило бы влияние всего Белого движения.
Зиму в начале 1919 года, после моих походов из Ейска на Мариуполь и из Керчи на Бердянск, я провел в Новороссийске, состоя в резерве чинов флота. Мысль о значении Волги и Каспия в нашей борьбе с большевиками меня не оставляла, а после официально опубликованного генералом Деникиным подчинения адмиралу Колчаку овладение этой водной системой представлялось мне совершенно необходимым.
Вскоре мне стало известно о намерениях Главнокомандующего образовать из занятых Добровольческой армией на Северном Кавказе областей кавказское наместничество с целью не только прочно обеспечить наш тыл, но и распространять свои границы на юг до прежней [317] границы Российской империи или, во всяком случае, до включений в него Бакинского нефтяного района. Представлялось возможным в дальнейшем осуществить эмиссию новых денежных знаков главного командования под обеспечение их нашими нефтяными богатствами, а установлением через Каспийское море правильных пароходных сообщений и почтового сношения связать Туркестан, Персию, Уральскую область и Астрахань с нашим центром, которым являлся в то время Екатеринодар.
Тогда же было решено воссоздать нашу военную Каспийскую флотилию, постоянной базой которой являлся прежде порт Баку. Вскоре начался набор сохранившихся в распоряжении командования морских кадров для ее укомплектования, и, так как таковых набралось немного, набор в значительной степени пополнялся всякими добровольцами. Частным образом до меня дошли известия, что первый эшелон под командой моего бывшего приятеля и близкого мне человека, капитана 1-го ранга Бориса Михайловича Пышнова, уже отправился в путь, предполагая до выяснения обстановки основаться в городе Петровске. После этого я узнал, что начальником Каспийской флотилии был назначен капитан 1-го ранга Сергеев, незадолго перед своим назначением приехавший в Екатеринодар из Тифлиса.
Мне очень хотелось быть действующим лицом в деле, над решением которого я много поработал, и поэтому я предпринял ряд шагов, чтобы тоже быть назначенным в Каспийскую флотилию, для чего мне на несколько дней пришлось съездить в Севастополь, где в то время, не имея в своем распоряжении никаких морских сил, образовался при новом командующем на юге России, адмирале Канине, огромный, бестолковый и очень пестрый по своему составу штаб.
В конце концов я был назначен флаг-капитаном штаба Каспийской флотилии, что было последовательно подтверждено приказами начальника Каспийской флотилии (от 16 марта 1919 года за № 6) и командира Новороссийского порта (от 29 марта за № 784).
1 апреля я вступил в должность, и тогда же началась моя работа по сбору 2-го морского эшелона, снабжению его всем необходимым и выработке маршрута для наиболее беспрепятственного следования к берегам Каспия, причем первоначальным пунктом нашей деятельности был намечен тот же Петровск.
Это последнее обстоятельство сильно осложнило наше движение. Незадолго перед нашим выступлением в путь стало известно, что на [318] железнодорожном пути Минеральные Воды — Петровск зашевелились какие-то горские племена, под влиянием вражеской агитации объявившие Горскую республику и преградившие доступ к Петровску настолько, что последний одно время был совершенно отрезан от Ставки, и сообщался с последней лишь при помощи самолетов. 6 апреля весь эшелон, числом около ста офицеров и добровольцев; собрался, в Екатеринодаре, где в наше распоряжение был предоставлен особый поезд, составленный только из товарных платформ и вагонов З-го класса, ибо все лучшее было основательно приведено в негодность хозяйничавшими ранее в Кубанской области большевиками.
Мы считали большим приобретением отпущенные нам Ставкой два трехтонных грузовика, которые в дальнейшем путешествии оказали нам неоценимые услуги. Вооружением мы были снабжены чрезвычайно скудно: Ставка сама в нем очень нуждалась, и предполагалось, что при счастии и умении мы разживемся всем необходимым на месте. 12 апреля мы двинулись через Минеральные Воды на станцию Червленая, где, в зависимости от обстановки, должен был определиться наш дальнейший путь. Переезд по железной дороге проходил довольно монотонно, с бесконечными остановками на разных станциях; с некоторыми из нас путешествовали и наши семьи, с коими мы не рисковали расстаться надолго в то тревожное и смутное время. Моя жена путешествовала со мной. На пути мы имели возможность хорошо ознакомиться с теми разрушениями и опустошениями, которые были причинены длившейся уже более года Гражданской войной богатому и дотоле мирному и безмятежному Кубанскому краю.
Всюду вдоль железной дороги валялись развороченные вагоны, палые лошади, были видны следы пожарищ, а местами виднелись сваленные в беспорядочные кучи ржавые и пришедшие в негодность запасы разного военного имущества. Бог знает откуда они были завезены сюда отступавшими под нашим натиском революционными бандами, спешно бросавшими их потом где попало по дороге своего отступательного движения от Черноморского побережья к берегам Каспия. Глядя на этот бессмысленный хаос, на это уничтожение нашего русского достояния, меня временами душила злоба. Как помогла бы нам в нашей предстоящей борьбе сотая доля того, что здесь погибло. Сколько бесплодных усилий было потрачено в Екатеринодаре, чтобы получить хоть что-нибудь из того бесценнейшего снабжения, которое здесь, в кубанских степях, пропадало безо всякой пользы.
На станции Минеральные Воды я нашел прекрасно сохранившийся катер с одного из черноморских линейных кораблей; я не имел возможности [319] взять его с собой за совершенным отсутствием подъемных средств и приспособленных для его перевозки платформ. Еще более я удивился, найдя впоследствии на одной из небольших станций, не доезжая Кизляра, вельбот с посыльного судна «Березань», которым я командовал с июня 1914-го до начала августа 1916 года и на котором выдержал ряд боев с турками при обороне Батума в первый период войны. В счастливое время я был полон энтузиазма и горделивых мечтаний. Победа и слава казались мне близкими и несомненными. И вот теперь этот мой вельбот в затерянных южнорусских степях. Я хорошо узнал его — мой, мой капитанский вельбот. Он был сильно попорчен и мало походил на ту щегольскую шлюпку, какой он был на корабле Его Императорского Величества «Березань». Мне очень хотелось вывезти его отсюда и пользоваться им потом на Каспии, но после нескольких попыток я с грустью увидел, что мое желание неосуществимо, он был слишком длинен и не помещался на наших грузовиках, да, кроме того, он причинил бы людям немало бесполезных хлопот. Пришлось его бросить.
Пасху мы провели на станции Червленая. Дальше нам не пришлось двигаться прямо на Петровск. До нас дошли известия, что горцы перервали сообщение, и начальник флотилии решил свернуть в сторону и выйти к Каспийскому морю где-нибудь севернее устьев Терека. Таким путем мы увидели наконец город Кизляр, отделенный от нас вздувшимся от весеннего разлива Тереком. Железнодорожный мост через него был, как и полагается, разрушен, и мы, выгрузившись из поезда, остановились в недоумении, каким образом переправить через реку все наше добро и двинуться дальше.
Хорошо, что погода стояла все время ясная и довольно теплая. Здесь мне пришлось взяться за дело, к которому я в жизни не был вовсе приготовлен. Большую половину нашего имущества можно было с грехом пополам перетащить на другой берег по доскам, кое-как настланным на остатки моста, но наши грузовики по ним протащить было невозможно, и приходилось налаживать переправу.
К моему счастью, я нашел неподалеку от нашей стоянки старый, склепанный из листового железа паром. В нем было несколько отверстий от ружейных пуль, которые мы наскоро заткнули. Самое трудное было подать леер с одного берега на другой. Но богатырь и атлет-гардемарин Загорский, несмотря на холодную воду и быстрое течение, отлично справился с этой задачей, перебравшись через реку вплавь с концом в зубах. Затем оставалось насыпать на обоих берегах небольшие гати для подхода грузовиков вплотную к парому. Работа велась весело и дружно, почти безо всяких инструментов, и через [320] несколько часов, при радостных восклицаниях, мы все со всеми вещами оказались на другом берегу. В дальнейшем было решено, что я с несколькими вооруженными людьми отправлюсь на двух грузовиках вперед, для определения пути и места ночлега, а остальной эшелон будет двигаться с начальником флотилии походным порядком. Для перевозки семей, провизии и имущества было нанято в Кизляре несколько повозок, запряженных волами.
Воображение относило это странное шествие флота на волах к далеким временам великого Петра, когда, вероятно, таким же образом передвигались войска молодого Царя по бесконечным степям Южной Руси к берегам Азовского моря для его первых блистательных побед, потрясших турецкое могущество. Обстановка та же, но сколько порыва и надежд тогда и какая злоба и бессилие теперь.
Наши грузовики не без труда выбрались на торную дорогу и быстро двинулись вперед. Вскоре мы потеряли Кизляр из виду. Весь эшелон наш вышел на несколько дней позже нас. Наш путь лежал на большую станицу Терского казачьего войска Александрийскую, она же Копай. По дороге мы встречали изредка цветущие казачьи хутора. Население встречало нас робко, но не враждебно. Мы входили в местности, лишь косвенно и незначительно затронутые революционной бурей, где люди мало разбирались во всем происходившем. Мы видели захолустный, самобытно развивавшийся, патриархальный уклад казачьей жизни, которого в те времена почти не коснулась безжалостная и преступная рука интернационала. В местах наших кратковременных остановок мы наскоро закусывали, осведомлялись о дальнейшем пути, а я оставлял краткие записки с руководящими указаниями для начальника флотилии, прося наших временных хозяев передавать их по назначению, когда подойдет эшелон. Я очень торопился вперед, ибо мне представлялась в недалеком будущем кипучая патриотическая работа на родной стихии. К вечеру мы подошли к нашей цели — станице Александрийской. Мы разыскали станичного атамана, который немедленно распорядился разместить нас всех по хатам. Зажиточность и довольство казачьего населения нас поражали. Мне было отведено помещение у приветливой пожилой казачки. В ее домике, состоявшем из нескольких комнат, было чисто и уютно. В спальной один угол был сплошь заставлен образами старинного письма, перед которыми горела лампада. Тут же были помещены изображения Государя Николая II в нескольких видах.
Мы привели себя в порядок после пыльной дороги. Я вынул свой дорожный мешок и попросил горячей воды для бритья; атаман неотступно следил за мной и немедленно исполнял все мои просьбы. [321] Вид безопасной бритвы и мои приемы бритья его поразили чрезвычайно. Он попросил разрешения испробовать эту бритву на себе, и тут же снес свою прекрасную русую бороду. Мы разговорились, и я спросил его, насколько здесь безопасно и нет ли поблизости грабительских шаек. Атаман вполне успокоил меня в этом отношении, но предупредил, что сами казаки станицы, которым по случаю пасхальных праздников полагалось пьянствовать, сейчас не очень спокойны — «лучше с ними особенно не связываться: в душу каждому не влезешь, а времена лихие и настоящей власти как будто нет». Все это было очень верно, и я принял на ночь некоторые меры предосторожности. Однако ночь прошла совершенно спокойно, и мы отлично отдохнули. На следующее утро, распростившись с атаманом и оставшись друг другом вполне довольными, мы тронулись дальше, получив на дорогу напутственные указания и казака-проводника. Предложенная мною за ночлег плата была решительно отвергнута.
Станица Александрийская лежит как бы на границе плодородной Терско-Кубанской степи. Дальше почва получает постоянный уклон в сторону Каспийской котловины и становится все более бесплодной, голой и солончаковой, являя несомненные признаки когда-то высохшего морского дна. Известно, что уровень Каспия на 42 с лишним фута ниже уровня океана. Почва становилась все более вязкой, и наши грузовики подвигались с трудом, оставляя за собой глубокие борозды. Местность имела унылый и мертвый вид; изредка попадались калмыцкие становища со стадами баранов или табунами превосходных лошадей. Всюду мы встречали самое трогательное гостеприимство, особенно когда люди узнавали, что мы боремся с большевиками и не являемся врагами Царя. Несколько раз мы видели далеко в стороне за горизонтом густой дым и зарево пожара;
раза два почудилась отдаленная стрельба, но наш поход совершался беспрепятственно, и монотонность его ничем не нарушалась. К вечеру следующего дня, пересекши несколько раз высохшее русло старого Терека, ныне пробившего себе новое несколько южнее, мы увидели впереди себя столь желанную голубую полоску большой водной поверхности. В воздухе запахло соленой свежестью, мы были почти у цели, и мое морское сердце радостно забилось.
Вскоре мы добрались до берега. Местность была пустынна и уныла; Каспийское море, дотоле мне совершенно незнакомое, тихо плескалось у отлогого и совершенно ровного побережья. Мы подъехали к какому-то большому по тем местам деревянному дому, казалось, недавно построенному. Из него на некоторое расстояние тянулась телеграфная проволока, которая шла дальше по столбам. Несколько [322] поодаль и правее, у самого берега, виднелась жалкая бедная деревушка, казавшаяся совершенно вымершей, — это и была станица Старотеречная — цель нашего путешествия.
Мы начали с обследования загадочного дома, не имевшего ни одного стекла в окнах. Он оказался совершенно пустым: казалось, что постройка его была по каким-то обстоятельствам прервана и он так и остался незаконченным. Мы нашли внутри некоторый запас плотничьих гвоздей и веревок. Снаружи был сложен разного рода лесной строительный материал. Тут же неподалеку начиналась проложенная железнодорожная ветка, которая, идя рядом с телеграфной линией, внезапно резко обрывалась. Железнодорожный материал — рельсы и шпалы — тоже были в беспорядке сложены в разных местах поблизости. Складывалось впечатление, что здесь строилась кем-то железнодорожная станция и намечался железнодорожный путь. Еще более поразило нас то, что дом, по-видимому, подвергался артиллерийскому обстрелу с моря. При ближайшем обследовании он оказался сильно попорченным снарядами — были вырваны целые куски досок, а внутри от разрыва гранат сильно пострадал пол.
Мы не имели понятия, какая драма и когда разыгралась здесь и кому могло прийти в голову бить снарядами по этому мирному и пустынному уголку Русской земли. Впоследствии мне удалось выяснить лишь кое-что. Мы прибыли сюда через несколько месяцев после того, как окончилась на Каспии эпопея значительно нашумевшего в Прикаспийском районе генерала Бичерахова. Слухи о нем доходили до нас уже в Екатеринодаре, но определенного о его деятельности никто ничего не знал, и даже до сих пор не знаю, в какой степени он был генерал. Как бы то ни было, это был человек незаурядного размаха. В Баку он владычествовал довольно долго и сумел объединить вокруг себя все враждебные большевизму крути. Ему подчинились и Каспийская флотилия, и все военные чины, случайно застигнутые в Баку и его районе. Военные действия его по обороне города и прилегающего к нему нефтяного района были довольно удачны. Он располагал значительными средствами, добытыми, как говорят, в Персии. Это тоже привлекало к нему сторонников. Он вел себя маленьким царьком и не стесняясь раздавал чины и Императорские боевые ордена. В разное время я встречался с разными его сподвижниками, и не могу сказать, чтобы отзывы о нем были особенно неблагоприятны. По-видимому, это был чистой воды авантюрист, каковых немало выкинуло на свою поверхность русское безвременье. Постройка станции у Старотеречной и проведение оттуда ветки на Кизляр были, как говорят, затеяны им. Мне совершенно неизвестно, почему этот человек, [323] назначенный даже, с некоторым запозданием, адмиралом Колчаком своим представителем в Прикаспийском районе, был вынужден внезапно оборвать свою деятельность и уйти в неизвестность. Мне кажется, что одной из основных причин было то, что он, подобно многим крупным русским людям этой эпохи, действовал исключительно «во имя свое», не во имя Христово, не во имя Царя и Родины. Деятельность его, как бы кипуча и разностороння она ни была, по существу своему была беспочвенна и лишена будущего.
Все эти мысли пришли мне на ум гораздо позже, теперь же в ожидании подхода эшелона приходилось спешно готовить для людей сколько-нибудь надежное убежище. Я знал, что Петровск был извещен о нашем вынужденном движении на Старотеречную и что Пыш-нов получил распоряжение прислать какие-нибудь плавучие средства для перевозки нас к себе отсюда морем, но не было уверенности, что наши люди в Петровске вообще в состоянии как-нибудь нам помочь. Приходилось поэтому думать о, быть может, продолжительном выжидании у моря погоды. Поэтому я распорядился занять вышеописанный дом и немедленно, по мере сил, приступить к его починке. Вскоре закипела работа, а я начал понемногу знакомиться с окружающей местностью.
Далеко в море, на горизонте виднелся маяк, построенный на острове Чечень. Когда стемнело, загорелся ярким блеском маячный огонь. Значит, там была жизнь и кто-то исправно нес свои обязанности. Вправо и влево от маяка временами показывались пароходные дымки, некоторые из них заметно передвигались. Как оказалось впоследствии, это была английская эскадра под начальством командора сэра Даниеля Норриса. Она состояла из реквизированных англичанами, вооруженных и укомплектованных русскими больших коммерческих пароходов и насчитывала до десяти вымпелов. Стоянка ее на острове Чечень была обусловлена необходимостью сторожить выход флотилии большевиков и не допускать ее продвижения на юг дальше параллели остров Чечень — форт Александровский. Суда эскадры для пополнения запасов посменно уходили в Петровск.
Неподалеку от меня, на берегу у самой деревушки, было выброшено на берег несколько деревянных буксирных барок, приведенных в совершенную негодность. Станица как бы вымерла. Впоследствии нам удалось найти все-таки какого-то мрачного ее обитателя. На нас он смотрел с большим недоверием, и можно было понять, что туземцы натерпелись-таки страху от военных действий в этих местах. Предвидя, что нам рано или поздно придется делать попытки двинуться морем на Петровск, я заговорил с ним о возможности переправить [324] нас на Чечень. Оказалось, что у него есть довольно неказистый рыбачий парусный баркас. Понемногу мы разговорились, причем я заметил, что наш нелюдимый спутник внимательно ко мне присматривается. Через несколько времени он проговорился, что знает меня по Николаеву, где служил матросом в 1907–1908 годах, в то время, когда я был старшим офицером на строившемся линейном корабле «Евстафий». Мне были тогда очень неприятны всякие напоминания о безвозвратно прошедшем счастливом времени. Я поэтому не стал развивать затронутой темы, а мой сумрачный собеседник, как бы испугавшись своей невольной откровенности, снова ушел в себя. Упоминаю об этом незначительном факте лишь потому, что хочу показать, как трудно было мне стушевываться, когда мне это было почему-либо необходимо. За почти четверть века моей службы в Черноморском флоте меня хорошо знало огромное количество всевозможного люда в приморских портах. Мастеровые и рабочие, бывшие матросы, всякого рода портовые рабочие и просто знакомые попадались на моем пути довольно часто, и при моей собственной очень плохой памяти на лица они почему-то меня неизменно узнавали, что нередко было для меня причиной больших неприятностей.
Работы по приданию занятому нами зданию жилого вида шли полным ходом. Правда, все было сделано грубо и топорно, но в нем можно было укрыться от непогоды и обсохнуть — большего пока и не требовалось.
С большим удовольствием я вспоминаю моих спутников: поручика по адмиралтейству Виктора Иосифовича Руторского — специалиста по радиотелеграфии — и машинного унтер-офицера Терентьева. Оба постоянно ровного характера, жизнерадостные, безумно храбрые и бесконечно преданные нашему святому делу, они были мне драгоценными сотрудниками и помощниками.
За время до подхода нашего эшелона я могу отметить лишь одно происшествие. К берегу подошел средних размеров пароход безо всякого флага. Вскоре от него отвалила шлюпка, как оказалось, с несколькими пассажирами, в числе коих было несколько офицеров бывшего бичераховского отряда. Я попробовал порасспросить одного из них, но он отвечал очень неохотно, а на мое предложение примкнуть к нам, вернуться в Петровск и продолжать борьбу с большевиками ответил уклончиво. Вскоре он поспешил скрыться, и я больше его не видел, пароход же, несмотря на наши знаки с берега, быстро снялся с якоря и ушел в море. В те времена я был еще так наивен или, если угодно, чист душой, что полагал возможным всем русским противникам большевиков объединиться в один мощный кулак под единым начальством [325] и таким путем дружными усилиями добиться их уничтожения. Теперь я знаю, как я ошибался.
Через несколько дней, когда подошел весь наш эшелон, навстречу которому я выслал проводника — того же бесценного Терентьева, мы начали обдумывать способы дальнейшего движения на Петровск. Постоянный вид дымов английской эскадры, составленной из русских судов и плававшей в русских водах, нас раздражал. Мы были отрезаны и от Петровска, и от Екатеринодара. Я предвидел, что рано или поздно у нас выйдет запас провизии и отпущенные нам скромные капиталы, да, наконец, надо было использовать наступающее летнее время и душа рвалась к деятельности.
В конце концов я убедил начальника флотилии командировать меня на английскую эскадру с поручением вступить с начальником ее в переговоры и или добиться согласия на перевозку всех нас в Петровск, или, во всяком случае, выяснить положение. На этом в конце концов и порешили. Я взял с собой мичманов Цветкова и Лаского{479}, получил письменное удостоверение о своей личности и занимаемой должности и нанял уже знакомый нам парусный баркас с его мрачным владельцем, который должен был доставить нас на остров Чечень, откуда я надеялся добраться как-нибудь до флагманского корабля англичан.
Я считаю, что с этого момента начался боевой период моей работы в Каспии. Первый и едва ли не самый тяжелый бой, правда словесный, имевший скорее характер единоборства, мне пришлось выдержать, ведя беседу с командором Норрисом.
Во время нашего плавания наступило полное безветрие; единственный наш парус печально болтался, и в конце концов мы общими силами его убрали. Дальнейшее движение совершалось при помощи единственной пары весел. Мы подошли к острову уже к вечеру. Солнце стояло низко. Нам удалось найти пристанище, напоминавшее гостиницу. Здесь мы закусили, привели себя в порядок, а я, чтобы сгладить неприглядность своего заслуженного синего кителя, надел свои взятые с собой боевые ордена и шарф.
В таком виде мы подошли к берегу, в нескольких кабельтовых от которого была якорная стоянка англичан. Вскоре мы увидели направлявшуюся к берегу с одного из кораблей гребную шлюпку. Она подошла к берегу недалеко от того места, где мы стояли, и на нее стали грузить провизию. Мы подошли и кое-как объяснили наше желание [326] видеть начальника эскадры. Когда нас поняли, мы были приняты беспрекословно. Через несколько минут мы оказались на палубе бывшего парохода общества «Кавказ и Меркурий», носившего несколько необычайное название «Президент Крюгер». Солнце уже зашло, и на судах зажглись огни. Мы были встречены по уставу, и, думается, вид моего форменного кителя и орденов был отчасти причиной того, что я был встречен чрезвычайно корректно. Узнав, что я русский морской офицер, ко мне сейчас же вызвали переводчика. Передо мной предстал изящно одетый в английскую походную форму наш русский морской офицер старший лейтенант Литвинов{480}.
Как я узнал, многие наши офицеры, спасаясь от зверств большевиков, скитаясь по Кавказу и чувствуя себя обреченными на голодную смерть, нашли свое спасение и обрели сносное положение и заработок, поступив на военную службу к англичанам. Винить этих людей, конечно, нельзя: ведь англичане числились еще нашими союзниками, и лишенные возможности присоединиться к Добровольческой армии, эти нередко прекрасно образованные и достойные офицеры считали, что продолжают русскую борьбу, служа в рядах союзных армий. Таким же образом некоторые попали и к англичанам, появившимся в Закаспийском районе. Я встретил там впоследствии еще одного молодого офицера, Юрочку Сукина{481}, служившего одно время под моим начальством на дивизионе миноносцев, которым я командовал перед самой революцией.
Я объяснил Литвинову, кто я и зачем прибыл, и показал ему мои «верительные грамоты». С его стороны я встретил самое предупредительное отношение, и в течение всего времени, что я имел дела с англичанами, я имел в нем надежного и верного союзника. По-английски он говорил безукоризненно. Он проводил меня в кают-компанию, а сам пошел докладывать обо мне начальнику эскадры. Несколько английских офицеров очень любезно поднялись мне навстречу; любопытство их, видимо, разбирало, и они пробовали со мной заговорить, но я не говорил по-английски, а они, как истинные англичане, тем более не знали других языков.
Через несколько времени, в сопровождении своего флаг-капитана, капитана 1-го ранга Grief, и Литвинова, появился командор Норрис. Это был невысокого роста, плотный и коренастый, с красным, апоплексического вида лицом человек. Правую руку он носил на перевязи и, извинившись, подал мне левую. Через Литвинова он сказал мне несколько любезных слов и знаком пригласил всех сесть. В центре оказались друг против друга командор и я. Рядом с ним сел Литвинов, за ним флаг-капитан и командир корабля. За мной скромно сели [327] оба мои спутника — Цветков и Лаский, далее кругом разместились остальные английские офицеры.
Я чувствовал некоторую напряженность минуты. Англичане как-то насторожились. Я сознавал, что несу в эту минуту большую ответственность за честь своего царского мундира и за первый, быть может решающий, успех наших действий на Каспии. Это сознание меня тяготило, ибо на дипломатическом поприще я никогда не подвизался и красноречием не блистал. Будучи всегда скромным рядовым офицером, я никогда не предполагал, что мне придется вступать в состязание с такими испытанными политиками, какими во все времена являлись англичане. Кроме того, на основании моих личных наблюдений и всего того, что я по отрывочным сведениям в армии о них знал, я не мог быть по отношению к ним особенно доброжелательно настроенным. Я сознавал, что мне нельзя было никак выступать в роли какого-то просителя, ибо я был у себя дома, на русской территории. С другой стороны, зная свой характер, я опасался, что не сдержусь и испорчу все дело. Повторяю, положение было очень трудное, и я решил всеми силами сдерживаться.
Я очень хорошо помню мысли и чувства, которые меня тогда волновали, и очень жалею, что ныне, после стольких потрясающих событий, не в состоянии восстановить всего нашего разговора, длившегося почти до полуночи и принимавшего временами очень бурный характер. Некоторые отдельные фразы Норриса были, однако, столь знаменательны, что врезались мне в память навсегда, и я считал бы очень полезным, если бы их запомнили хорошо все истинные русские патриоты.
На вежливый вопрос командора о целях моего прибытия я объяснил, что русское командование нашло своевременным восстановить нашу Каспийскую флотилию, чтобы преградить большевикам доступ из Волжской дельты в Каспий; что, вероятно, ему известно уже, что наш первый эшелон находится в Петровской, что начальник флотилии, так же как и я, будет двигаться со вторым эшелоном, который из-за перерыва железнодорожного пути был вынужден выйти к берегу у Старотеречной. Дальше двигаться можно только морем. Я очень рад видеть здесь наших союзников, которые, как я понимаю, прибыли сюда для оказания нам содействия в установлении порядка в России, поэтому, продолжал я, командор, вероятно, не откажет мне в своем согласии доставить нас в Петровск. Общий смысл ответа был довольно сух и гласил, что командор очень сожалеет, но не может самостоятельно решить этот вопрос, а должен телеграфно запросить указаний адмирала лорда Сеймура, который стоял в это время в Батуме. [328]
На это я заметил, что опасаюсь, что на такие переговоры может уйти много дорогого времени; кроме того, по общему смыслу пребывания здесь англичан перевозка эшелона в Петровск ни в какой мере не может противоречить общим нашим целям. На это получился очень странный ответ, что английская эскадра имеет целью не только помогать нам, но и охранять неприкосновенность Горской республики. Я заметил, что существование такого государства мне неизвестно и что я пребываю в незыблемом убеждении, что Кавказ является неоспоримым достоянием Российской империи. Дальнейший наш разговор я помню довольно точно:
Командор. Адмирал Сеймур поставил меня в известность, что британское правительство признало существование Горской республики.Я. Это тем более странно, что вам не может быть неизвестно, что командование Русской Армии относится к таким произвольным самообразованиям совершенно отрицательно. Во всяком случае, я позволю себе спросить, как думает английское командование согласовать помощь нам и горскому правительству, понимая, несомненно, что наши интересы взаимно противоположны.
Командор. Это, конечно, очень трудно, но я здесь поделать ничего не могу, ибо таковы полученные мною инструкции.
Я. Не будете ли вы, по крайней мере, так любезны объяснить мне, из кого состоит правительство этой чертовой республики (Литвинов так и передал devil's republic), каковы ее границы и размеры?
Командор. Я в этом еще не разобрался.
Я. Во всяком случае, я не понимаю, каким образом наше стремление уничтожить большевиков мешало бы процветанию и благополучию кавказских народов.
Командор. Горская республика претендует на владение городом Петровском и очень обеспокоена увеличением в этом городе количества русских войск.
Я. В таком случае я не вижу смысла пребывания в каспийских водах английской эскадры, которая, как мне говорят, находится здесь для содействия Русской Армии. Я полагаю, что вы не можете запретить нам работать над освобождением нашего отечества так, как мы считаем наиболее целесообразным, и ваша задача сводится к содействию нашим операциям, выработанным по определенному плану.
Командор. Я желал бы знать ваш план.
Я. Я рассчитываю по прибытии в Петровск приложить все усилия к скорейшему восстановлению Каспийской флотилии, с которой и двинуться вверх по Волжской дельте для занятия Астрахани. В дальнейшем нам предстояло бы двигаться вверх по Волге для поддержки [329] наших сухопутных сил, которые в некоторых пунктах уже вышли к берегам реки. Для выполнения этой операции нам необходимо, конечно, ваше содействие.
Командор. История не знает подобного прорыва вверх по реке.
Я. Наоборот, я напомню вам о действиях адмирала Фаррагута во время междоусобной войны в Соединенных Штатах, когда он с полным успехом и при несравненно более тяжелых условиях прошел с боем вверх по Миссисипи гораздо большее расстояние.
Командор. Откуда у вас такие сведения?
Я. Я окончил курс в Морском кадетском корпусе в Петербурге.
Командор. Англия поклялась, что не допустит появления вновь на Каспийском море Андреевского флага.
Я. На это я вам отвечу, что я и мои друзья поклялись в противном, вы же вашим заявлением даете мне повод считать вас не союзниками, а врагами, о чем я безотлагательно уведомлю начальника Каспийской флотилии.
Наш разговор становился все резче и резче, и тон его повышался; при последней фразе мы оба вскочили и как два разъяренных петуха взъерошились; и командор и я стучали при этом кулаками по столу. Не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы не вмешался спокойный и уравновешенный флаг-капитан, который всеми силами старался меня успокоить. Он сказал, что я напрасно так волнуюсь и что вопрос, вероятно, можно решить к общему благополучию. Я сейчас же опомнился и просил меня извинить за мою горячность, прибавив, что ему, как военному и патриоту, вероятно, понятно мое волнение, когда дело касается чести и интересов моего отечества.
Командор тоже остыл и просил в свою очередь извинить его. Я имел удовольствие заметить, что несомненно проскальзывавшее до сего времени несколько пренебрежительное отношение ко мне англичан понемногу сменилось выражением искреннего уважения. Тотчас появилась откуда-то бутылка виски, и дальнейшее время прошло в обсуждении, что можно бы было сделать для удовлетворения моих домогательств. Наконец командор встал, сказал, что уже поздно, а назавтра утром он назначает съемку с якоря для следования в Петровск. Он просил меня и моих спутников быть его гостями и заявил, что согласен перевезти меня в Петровск на своем корабле. Относительно же дальнейшего он настоял на необходимости предварительного сношения с адмиралом, ибо, как он заявил, он человек подчиненный и не считает себя вправе преступать данных ему инструкций. Мы расстались друзьями, после чего мне отвели прекрасное помещение в верхней рубке. Весь этот день и волнения последних часов [330] утомили меня бесконечно. Отдых меня манил, но предстояло еще написать подробное донесение в Старотеречную, и о сне нельзя было думать. Я горячо благодарил Литвинова за его содействие и просил достать мне чернил и бумаги. Приказавши Цветкову быть готовым к 5 часам утра ехать обратно курьером с моим докладом, я засел за его писание. Было уже светло, когда я его кончил и вручил Цветкову. В 6 часов полумертвый от усталости я завалился спать. Совесть моя была совершенно удовлетворена.
Я проснулся около 10 часов утра. Мы были в море. Дул свежий ветер, и мутно-желтые воды девятифутового рейда сменились вскоре глубокими синими водами, столь родными и знакомыми мне по моим плаваниям у западных берегов того же Кавказа в минувшие счастливые времена. Я привел себя в порядок. Утренний завтрак я проспал и не знал, что с собой делать до обеденного времени. На палубе было шумно: происходило артиллерийское учение с пожарной и водяной тревогами, и какие-то люди, покорные отдаваемым с мостика командам, с шумом проносились мимо дверей моей рубки, таща с собой ведра, топоры и маты. Я вышел посмотреть на ученье. К моему удивлению, бегавшие мимо меня люди говорили по-русски. На их лицах были написаны усердие и исполнительность. Оказалось, что это люди трюмно-пожарного дивизиона, в который входит и небоевая смена машинной команды. Из дальнейших расспросов выяснилось, что английское командование, взяв для своих целей наши суда, предложило машинным командам этих пароходов остаться у них на службе по контракту; те польстились сдуру на фунты и шиллинги, а теперь каются, да поздно. Англичане кормят хорошо, но обходятся сурово и потачки не дают. Что касается палубной команды, то вся она состояла из матросов английского военного флота. Я не мог удержаться, чтобы не обругать русских машинистов крепким словом по поводу того, что не хотели, мол, быть под русским царем, побегаете теперь под англичанами.
У орудий происходило обучение заряжанию на скорость. По привычке я вынул часы и стал считать число заряжаний в минуту. Насчитав всего девять заряжаний, я был вполне удовлетворен, на моем «Заветном» число их было когда-то доведено до пятнадцати. Вскоре ко мне подошел Литвинов, и мы пошли в кают-компанию, где разговаривали на незначительные темы, когда к нам вышел командор Норрис, он сказал мне пару любезных фраз, и я, через Литвинова, [331] извинился, что не вышел к подъему флага и проспал. Командор ответил, что ему известно, что русский капитан всю ночь работал. Потом он вытащил из своей каюты карту северного Каспия и устьев Волги прекрасного английского издания и начал меня расспрашивать об условиях плавания в этих водах и о продвижении нашей армии. Литвинов куда-то отлучился, и я давал объяснения по-французски. Я старался убедить моего хозяина, что Англии просто выгодно оказать нам возможно скорее здесь существенную помощь, что Волга протекает на значительном расстоянии по хлебородному району, бывшему до войны житницей Европы. В настоящее время русский крестьянин, не уверенный, что у него не отберут плодов его работы, отказывается приступать к полевым работам, которым как раз подошло время. Надо им теперь же вернуть право собственности и уверенность в завтрашнем дне. В противном случае снабжение хлебом Европы резко понизится, а жизнь вздорожает, ибо неурядицы на русском хлебном рынке не могут не отозваться на экономическом состоянии Европы, которое и без того уже потрясено беспримерной войной. Мои слова, видимо, произвели на командора впечатление; он очень задумался и потом сказал: «Я могу вам ответить неофициально, что я с вами вполне согласен».
Наш разговор продолжался довольно долго. В кают-компании начали накрывать столы к обеду и понемногу стали собираться офицеры, свободные от службы. Заметив, что на столы подают вместо свежего хлеба морские сухари и галеты, я спросил, давно на эскадре нет свежего хлеба. Мне ответили, что по всему Закавказью чувствуется недостаток хлеба и что при всем старании англичанам не удалось наладить правильную поставку его на эскадру, вследствие чего приходится пользоваться галетами и сухарями, доставляемыми из Англии. Я вспомнил, что мои мичманы запаслись при отъезде из Старотеречной большим караваем прекрасного белого хлеба, какой выпекают на Кубани. Он оказался нетронутым, и, взяв его, я принес его в кают-компанию и, обратившись к командору, сказал: «У нас принято встречать друзей хлебом-солью, позвольте мне, как одному из хозяев, использовать этот прекрасный русский обычай по отношению к вам — нашим союзникам — и вместе с тем сообщить вам, что если бы вы нашли возможным установить с нами более тесную связь, то вам не пришлось бы страдать от отсутствия свежего хлеба, которого у нас более чем достаточно». Командор меня очень благодарил, и я имел удовольствие видеть, с какой жадностью англичане на него набросились; в несколько минут его поделили и съели, не дожидаясь обеда. [332]
По-видимому, у англичан в этот день был какой-то табельный день. В голове стола сел командор. Я был посажен по правую руку от него, против меня сели Grief и Литвинов, подали прекрасный портвейн; и командор, постучав стаканом по столу, произнес тост за короля, который, по старому обычаю, произносится сидя с провозглашением одного лишь слова: «King». В это одно слово вкладывается, однако, очень много значения, и я невольно сравнил эту немногословную здравицу с теми витиеватыми цветами красноречия, которыми в подобных случаях разражалась наша прогрессивная общественность, что не помешало ей, однако, предать своего Государя на мученическую смерть. Командор пил и за успех нашего оружия, и я благодарил как умел. Обед прошел очень тепло. Около 3 часов дня мы подошли к Петровску, которого я никогда не видал до того времени со стороны моря. Мы вошли в гавань и ошвартовались у стенки. Гавань была очень оживлена. Вся северная часть ее была занята судами под английским военным флагом. На берегу в некоторых местах высились склады и горы всякого военного имущества, обведенные колючей проволокой; всюду были расставлены часовые в лице рослых сипаев в тюрбанах, виднелись гидропланы на ровной площадке; в наскоро сколоченных бараках развернулись разнообразные мастерские, работавшие полным ходом. Русский флаг отсутствовал совершенно; казалось, что англичане хозяйничают в завоеванной стране. Меня опять охватила волна раздражения, и я задавал себе вопрос, кто нам опаснее — большевики или Англия.
Надо было, однако, скрывать свои чувства. Я распростился с командором как можно любезнее, дружественно пожал руки ближайшим офицерам и попросил Литвинова проводить меня до места стоянки нашего эшелона.
Первый эшелон, прибывший в Петровск приблизительно на месяц раньше, помещался в то время в обширном двухэтажном каменном здании, бывшем, вероятно, в мирные времена гостиницей или чем-нибудь в этом роде. У входа в подъезд стоял часовым незнакомый мне молодой морской офицер. Когда я подошел, он встал смирно и удивленно на меня взирал. Я поднялся во второй этаж и вскоре был сердечно встречен Пышновым и еще несколькими знакомыми офицерами флота, которые очень удивились моему появлению. Главное их помещение было разгорожено развешанными в виде занавесок сигнальными флагами, разделявшими его на несколько кают. В них стояли койки, [333] были разложены вещи их обитателей и развешаны винтовки и амуниция. Мне нужно было возможно скорее ознакомиться с местной обстановкой и настроениями, чтобы решить, как действовать дальше; скоро мы все расселись и я начал свои расспросы.
Первое, что меня поразило, — это полное уныние и даже растерянность, которые царили в нашей среде. О плавании и о каких-нибудь военных действиях, по словам моих новых подчиненных, не могло быть пока и речи. Все занято англичанами, которые одновременно с эскадрой привезли сюда значительный десант, состоящий из цветных войск. Эти вооруженные силы ведут себя в городе завоевателями, по городу ходят их патрули, повсюду стоят их караулы, ими же занято несколько лучших зданий. Матросы с эскадры бесчинствуют и пьянствуют. Набранные, по-видимому, далеко не из первосортного элемента, они продают на базаре казенное имущество, и английское командование никаких мер для прекращения этого безобразия не принимает.
Все было бы понятно, если бы в городе не было никаких русских войск. Между тем здесь стоит пробившийся с остатками Закавказской армии престарелый и заслуженный генерал Пржевальский. В его распоряжении сохранились броневики, несколько орудий, некоторое количество казаков и значительное количество офицеров. Все это понемногу разлагается. Пышнов являлся генералу, объяснял цель своего прибытия, но никакого определенного решения не получил. Единственным распоряжением пока было нести караулы в общей очереди с сухопутными войсками для охранения военного имущества. Вдобавок в городе существует антирусская агитация, не то со стороны большевиков, не то со стороны горцев, успешно мутящих все разноплеменное и разноязычное местное нерусское население. На днях получилось известие, что значительные части горцев намереваются спуститься с гор и ночью овладеть городом. Появились признаки панических настроений. Наши решили было проверить эти слухи: была сформирована небольшая часть, около полуроты, которая должна была выйти за город и пройти немного в горы с целью произвести разведку, но их встретила рота сипаев, и английский офицер предложил им немедленно вернуться в город, так как охрану его взяли на себя англичане. В случае неисполнения его распоряжений он угрожал открыть огонь. Не имея никаких указаний, как вести себя с англичанами, отряд несолоно хлебавши вернулся вспять. Появились разочарованность и апатия и, как следствие этого, жестокое пьянство по ночам. Таковы были первые полученные мною неутешительные сведения. Я не знал, что предпринять. Было уже поздно, и я решил выспаться, а на другой день [334] первым делом представиться генералу Пржевальскому, как старшему военному начальнику в городе. Мне отвели ложе в одной из импровизированных кают, и я скоро заснул.
На другое утро я проснулся в отличном настроении, в голове зародились кое-какие мысли о неотложных мероприятиях. Надо было действовать. Главным моим козырем было то обстоятельство, что я знал, как вести себя с англичанами, и последние уже знали меня. Мне не хотелось являться к генералу без какого-нибудь готового определенного плана, и я спросил моих моряков, не могут ли они указать кого-нибудь из сухопутных офицеров, к которому можно иметь полное доверие во всех отношениях и который им известен как человек решительный и не утерявший влияния в среде своих подчиненных. Мне указали на командира автоброневого дивизиона Генерального штаба полковника Георгия Дионисиевича Ивицкого{482}. К нему я и направился.
Полковник Ивицкий произвел на меня сразу приятное впечатление. Это был настоящий военный, умный и образованный, импонировавший помимо всего остального и своей могучей красивой внешностью. Мы быстро сошлись, наша взаимная симпатия скоро перешла в искреннюю дружбу, сохранившуюся и до сего дня. В дальнейшем он оказал мне много услуг. Люди одинаковых симпатий и верований, оба убежденные монархисты, мы быстро сошлись в главных пунктах, и в конце концов отправились к генералу со следующим предложением. Хозяином города и всего района является генерал, стоящий во главе размещенных здесь русских войск. Англичане рассматриваются как прибывшие для содействия нам наши союзники. Все вмешательства их в распоряжения генерала должны быть пресекаемы самым решительным образом. Оборона города и обуздание как горцев, так и местных большевиков является нашим делом, и никто не смеет препятствовать нам принимать в этом отношении все необходимые меры. В частности, в данный тревожный момент необходимо провести следующее: 1) всех сколько-нибудь ненадежных воинских чинов уволить и удалить из города, 2) остальными в первую голову укомплектовать броневики и батарею, кои охранять усиленными караулами, 3) для батареи наметить наиболее удобную позицию и иметь дежурное орудие постоянно заряженным, 4) автоброневикам для всеобщего устрашения периодически циркулировать по городу, для чего взять на учет все наличные запасы бензина, 5) на следующую же ночь снова послать роту на разведку за город, о чем предупредить англичан с указанием, что по всякому, кто будет пытаться этому препятствовать, будет открыт огонь. Кроме того, было признано полезным [335] привлечь к делу обороны добровольцев из местных жителей и установить тесную связь с застрявшими в городе казачьими частями.
Мы нашли генерала в полной прострации. Почтенный старик встретил нас в халате с Георгием на шее, небритый и нечесаный. Я представился ему по случаю моего прибытия, а затем полковник Ивицкий доложил ему об общей сумбурной и беспокойной обстановке в городе и просил о принятии перечисленных необходимых мер. Генерал Пржевальский только тяжело вздыхал и махал руками: все равно, мол, ничего не выйдет и все пропало. Ему, старому заслуженному военному человеку, трудно было понять и переварить все те ужасные события, жертвой которых стали и Государь, и Россия. Он предоставил нам полную свободу действовать от его имени, и мы вскоре раскланялись.
Полковник Ивицкий, так сказать, полуявочным порядком вступил в исполнение обязанностей градоначальника и начальника гарнизона города Петровска, и с той поры я имел дело исключительно лишь с ним. Охрана города перешла в твердые и надежные руки. Назначение Ивицкого вскоре после восстановления железнодорожной связи со Ставкой и Пятигорском — местопребыванием назначенного на должность кавказского наместника генерала И.Е. Эрдели — было официально подтверждено, и тяжелый кризис миновал. Все это было несколько позже, теперь же, не имея нужды заботиться о нашей непосредственной безопасности, я получил возможность обратиться к своим морским делам.
Прежде всего, чтобы рассеять мрачное уныние, овладевшее нашими моряками, и поднять в эшелоне бодрость и дисциплину, я чувствовал необходимость дать им хоть немного какой-нибудь работы, убедить их в действительной необходимости их существования. Вместе с тем я отнюдь не забыл грозной фразы об Андреевском флаге, в пылу нашего спора невольно вырвавшейся у командора Норриса. Надо возможно скорее показать англичанам, что Андреевский флаг является истинным хозяином на Каспии. По этому поводу я имел с Борей Пышновым несколько продолжительных совещаний. Я узнал, что он с громадным риском побывал в Баку с целью обследовать, какими из стоявших там наших военных судов можно было бы воспользоваться для наших целей. Положение оказалось совершенно безнадежным. Обе наши канонерки «Карс» и «Ардаган» нуждались в продолжительном ремонте, оба миноносца стояли разоруженными и никуда не годились; в таком же положении были приблизительно и посыльные суда «Часовой», «Страж», «Асхабад» и несколько других. Кроме того, вследствие царившей в городе неразберихи корабли некем было укомплектовать. Приступить к ремонту было невозможно [336] без сильной и надежной охраны судов и мастеровых, а все сколько-нибудь пригодные к плаванию коммерческие суда были уже заняты англичанами. В самом же городе переплелись в неразрешимый узел татары, армяне, грузины, а также какие-то итальянские военные части. Русских как будто никогда и не было. Во всяком случае, в Баку какие бы то ни было мероприятия были мыслимы лишь после того, как мы сколько-нибудь окрепнем в Петровске. Оставалось, значит, только рассчитывать на самих себя и создавать что-нибудь лишь из того, что было на месте, под рукой.
В Петровске Пышнову удалось получить в свои руки два-три разных размеров паровых катера; самым большим и исправным командовал старший лейтенант Вирен — храбрый и исполнительный офицер. Я отправился в порт, северная часть его, как я уже упоминал, была занята англичанами. Гавань была довольно обширна и недурно оборудована.
В мою голову гвоздем засела мысль показать всем самым наглядным образом, что хозяева здесь мы, а никто другой. Я решил установить в гавани военную брандвахту для наблюдения за входящими и выходящими судами и для точного их учета, а также для несения военно-полицейской службы в порту. Надо было подыскать для этого какую-нибудь, хоть самую негодную посудину. Тщательно обходя все закоулки гавани, мне посчастливилось найти небольшой колесный пароход, с виду довольно приличный. Он оказался, правда, с совершенно испорченными машиной и котлом, но для моих целей он подходил отлично. Я приказал поставить его на якоря к стенке у самого входа в гавань, назначил командира и вооруженную команду и составил для них письменную инструкцию с указанием препятствовать силой оружия каким бы то ни было посягательствам на брандвахту и исполнять лишь мои приказания. На брандвахте было установлено телефонное сообщение с берегом и торжественно поднят Андреевский флаг. За неимением каких бы то ни было музыкальных инструментов мы сопровождали подъем флага криками «ура». Англичане все это видели, но посягать на мою брандвахту не решились. Моральная победа была несомненно одержана нами. Люди подтянулись и стали смотреть веселее.
Вторым мероприятием было возможно скорое приведение в исправность катера «Петровск» и посылка его под командой Вирена к Старотеречной в распоряжение начальника флотилии. Я недоумевал, как доставить оттуда наши грузовики, но в конце концов решил, что их можно будет там оставить с несколькими людьми, лишь бы эшелон скорее доставить сюда. Через несколько дней «Петровск» ушел по назначению. [337]
В дальнейшем мое время было занято главным образом разными хозяйственными вопросами. Надо было собрать и взять на учет все морское имущество, как привезенное, так и найденное на месте, озаботиться постоянным питанием людей, приисканием помещения для второго эшелона и для штаба флотилии — все это было не так просто и проходило не без трений. Главной моей заботой было все же стремление возможно скорее переселить людей на воду. Правда, для военных действий мы еще не очень годились, но надо было дать им хоть какую-нибудь практику и служебную спайку.
Мне помог случай. Однажды вечером я получил записку от флаг-капитана Grief с просьбой прибыть в английский штаб. Идти туда я отказался и просил известить меня, что им нужно. Тогда пришла бумага, в которой было изложено по-русски следующее: русские команды, служившие на пароходах под английским флагом, под влиянием большевистской пропаганды в Баку, забастовали и покинули суда. Ввиду того что англичанам необходимы срочные перевозки военных грузов и, кроме того, нарушается почтовое и пассажирское сообщение между каспийскими портами, английское командование просит уведомить его, не найду ли я возможным дать на время своих людей для обслуживания этих пароходов при условии оплаты их английским командованием.
Здесь необходимо заметить, что, овладевши нашим коммерческим флотом, англичане, как уже известно, лучшие пароходы вооружили. Остальные же были пущены в рейсы, причем все доходы от их эксплуатации поступали в английский карман и в значительной мере окупали их военные расходы. Всемирный маклер извернулся и здесь. Играть им в руку я отнюдь не намеревался, поэтому я ответил, что до подхода второго эшелона я не располагаю достаточным количеством людей для укомплектования всех пароходов, да кроме того, до прибытия начальника флотилии, который наметил местом сбора людей город Петровск, я не считаю себя вправе посылать их в Баку, где, по моим сведениям, возможны всякие осложнения и беспорядки.
Тогда на другой день ко мне пришел Литвинов с покорнейшей просьбой от капитана Grief зайти к нему в штаб для совершенно частного разговора. Я пошел. Флаг-капитан был очень любезен. Он сообщил мне, в какое тяжелое положение англичане поставлены вспыхнувшей забастовкой, потом заметил, что мой ответ на их бумагу он считает вполне основательным, но что, может быть, я найду возможным укомплектовать хотя бы те два парохода, команды коих забастовали здесь, в Петровске. Эти пароходы надо охранить от порчи и расхищения и поддерживать их готовность к выходу в море, и он надеется, что для [338] их укомплектования у меня найдутся люди. Я ответил, что согласен на это, но при соблюдении некоторых условий, которые в виде контракта должны быть написаны на двух языках и подписаны им и мною. Он нашел это вполне понятным и просил изложить их. Я поставил условиями следующее:
1) так как пароходы будут укомплектованы русскими военными командами, то и командовать ими могут только русские морские офицеры;
2) пароходы со времени занятия их моими людьми поднимают русские флаги и
3) русские морские офицеры, вступившие в командование пароходами, исполняют только мои приказания.
От всякого вознаграждения со стороны английского командования я отказался наотрез, сказав, что я считаю все это актом содействия нашим союзникам в военное время, а не наймом частных людей для частной службы. Grief попросил меня изложить теперь же мои условия на бумаге, после чего я с ним распростился. На другой день я имел удовольствие получить мой контракт переведенным и подписанным Норрисом; я тотчас объявил об этом моим людям. Ликование было всеобщим. Тотчас состоялось распределение людей на оба парохода. Командиром одного я назначил Пышнова, он же был впоследствии и начальником экспедиции; командиром другого был назначен старший лейтенант Ноинский{483}, впоследствии изменивший присяге и перешедший к большевикам.
На другой день утром команда строем с песнями проследовала в порт, где и заняла оба парохода; за неимением в наших запасах Андреевских флагов, на них были подняты с воинскими почестями русские коммерческие. Пароходы назывались «Эдисон» и «Самет-Ага»; на обоих началась правильная военно-морская служба. Я ликовал и внутренне решил, что англичанам этих судов больше не видать.
Почти непосредственно после занятия этих пароходов нашим командам выпало на долю счастье сослужить хорошую службу русскому делу. В одно время со всеми вышеописанными событиями разгорелась борьба с большевиками и в пределах Уральского казачьего войска. Уральцы, как и вообще вся народная Россия, совершенно не были подготовлены к тому, чтобы дать новому врагу должный отпор: не было ни организации, ни средств, ни оружия. И вот, проведав о ликвидации нашего Закавказского фронта, а также о деяниях Бичерахова, уральцы послали своих верных людей с поручением попытаться набрать кое-что из сохранившихся бесхозяйных военных технических средств и вооружения и доставить все это в Гурьев — единственный город Уральской [339] области, лежащий на берегу Каспия. Ко времени вышеописанных событий Уральская миссия находилась уже в Петровске. Дело свое она выполнила очень хорошо и раздобыла несколько броневых машин, орудия, пулеметы и многое другое, что полагалось для ведения войны. Беда была лишь в том, что невозможно было добыть какие-либо перевозочные средства для доставки всего этого в Гурьев, и бедные уральцы метались по городу и толкались во все двери, чтобы добиться каких-нибудь результатов.
Конечно, в конце концов, в более спокойное время для этой цели можно бы достать за хорошие деньги какой-нибудь грузовой пароход, но беда была в том, что плавание северной частью Каспия в пределах так называемого девятифутового рейда было совсем не безопасно. Большевики, основавшиеся в Астрахани, отнюдь не сидели спокойно и как-то стихийно и слепо, но неуклонно тянулись в Азию. В этом своем стремлении они заняли находящийся на восточном берегу форт Александровский — старое укрепление времен Императора Александра II — и понемногу перевозили туда из Астрахани топливо, провизию и другие запасы, как бы собираясь создать там какую-то базу для своего дальнейшего движения. Они поддерживали довольно оживленное сообщение между этими двумя пунктами, и англичане им в этом не очень препятствовали. Правда, во время моего пребывания в гостях у Норриса последний рассказывал мне с гордостью о своем нападении на стоявшие на рейде у Александровского военные суда большевиков, окончившемся их разгромом, но постоянного наблюдения за этим районом не велось, и передвижения большевиков, конечно, там возобновились. А так как линия Петровск-Гурьев как раз пересекает направление Астрахань — форт Александровский, то понятно, что невооруженные суда не рисковали появляться в северо-восточной части Каспия, из опасения быть захваченными большевиками.
Узнав, что я получил в свое распоряжение два больших парохода, уральцы обратились ко мне, и я согласился перевезти их грузы в Гурьев. Разумеется, это была чистейшая авантюра: мы морем не владели и весь расчет был лишь на удачу. Но с другой стороны, я считал очень важным помочь им, рассчитывая, что, быть может, в будущем мне придется совместно с ними вести операции против Астрахани. Я считал также необходимым дать своим людям хорошую военно-морскую встряску и приказал обоим пароходам готовиться к походу. Курсы были рассчитаны так, чтобы проскочить опасную воду ночью с потушенными огнями. Я дал людям всякое имевшееся в моем распоряжении вооружение, то есть винтовки с большим запасом патронов [340] и значительное число ручных гранат. Я уведомил также о предстоящем походе полковника Ивицкого, и тот доложил об этом генералу Пржевальскому.
На другой день была назначена погрузка. Утром, в районе гавани, перед обоими ошвартовавшимися у стенки пароходами состоялась миленькая торжественная церемония. Был приглашен священник и хор певчих, приехал генерал Пржевальский, и назначенные по наряду военные части составили каре. Отслужили напутственный молебен, после которого генерал пожелал уральцам счастливого плавания. Он очень благодарил меня за что-то, потом обнял и поцеловал. Тотчас по окончании церемонии началась погрузка броневиков, а затем и остального военного снаряжения. Вечером, перед заходом солнца, пароходы вышли в море, и наступившая темнота вскоре скрыла их от наших взоров. На душе моей было очень неспокойно: я знал, что взял на себя ответственность за жизнь многих хороших русских людей. Англичанам я не сообщил ничего. Забегая вперед, я скажу, что плавание было совершено благополучно и что наш маленький отряд был встречен в Гурьеве с энтузиазмом, причем людей носили на руках и не знали, как угостить. Вернулись они уже после прибытия в Петровск начальника флотилии, пробыв в плавании около недели, причем Ноинский вернулся на сутки раньше Пышнова. Последний заметил во время обратного плавания на горизонте какие-то дымки. Дело было перед вечером, и до наступления полной темноты он маневрировал, чтобы сбить с толку возможного неприятеля. Люди не спали и пережили несколько часов сильного напряжения. Слава богу, все кончилось благополучно, и я облегченно вздохнул, когда увидел Пышнова невредимым.
Удача этого похода была мне тем более приятна, что я послал с Пышновым обширный письменный доклад адмиралу Колчаку, пребывавшему в это время в Омске. Линия связи с Верховным правителем была в то время подвержена всяким случайностям. Она шла из Гурьева на Уральск и далее, посредством Уральской и Оренбургской казачьей летучей почты, через Орск на Омск. Впоследствии я имел удовольствие узнать, что мое донесение было адмиралом получено.
Опасность путешествия по водам северного Каспия была несколько позже подтверждена самым трагическим образом. В Петровск прибыл с важными бумагами из нашей Ставки генерал Гришин-Алмазов. Он вез документы для личной передачи адмиралу Колчаку, и его путь тоже лежал через Гурьев. В Петровске он получил в свое распоряжение довольно хороший катер и, в сопровождении нескольких офицеров при очень благоприятных условиях летней погоды, пустился [341] в дальнейший путь. На полдороге, почти на траверзе форта Александровского, катер был замечен и настигнут одним из больших миноносцев типа «Москвитянин», который в числе нескольких других был переправлен большевиками из Балтики по Волге в Каспий. Генерал успел уничтожить бумаги и застрелиться; прочие же офицеры были захвачены и отправлены в форт Александровский на тяжелые работы. Впоследствии из газет, доставленных мне из Астрахани, я узнал, что эти несчастные были перевезены туда и расстреляны.
2 апреля прибыл на катере «Петровск», с большей частью 2-го эшелона, начальник флотилии. Прибыла также в числе пассажиров и моя жена. Все они имели весьма истомленный вид, ибо катер попал в свежую погоду и его сильно потрепало. Все чины штаба заняли приготовленную для этого бывшую гостиницу, до некоторой степени сохранившую свое благоустройство. С этого времени я начал исполнение своих обязанностей флаг-капитана, каковые, собственно говоря, не очень соответствовали моему характеру. Впрочем, я не особенно долго их и исполнял: 15 мая я ушел уже в море. Этому обстоятельству содействовало несколько разнообразных причин.
С первых же шагов у меня с капитаном 1-го ранга Сергеевым выяснилось такое расхождение взглядов, что было ясно, что нам вместе работать будет трудно. Оставляя в стороне различные мелкие дрязги и какое-то затаенное недоброжелательство с его стороны, упомяну лишь главные пункты нашего разногласия. Он очень не одобрял занятой мною независимой позиции по отношению к англичанам, и то положение, которое мною было установлено, было им сведено на нет. Это показали и те переговоры, которые велись Сергеевым с Норрисом при первом их свидании, на котором присутствовал и я. Командор вновь принял холодный и недоступный тон и начисто отказался передать в Д наше распоряжение часть занятых и вооруженных англичанами русских судов. Моя посылка в море двух пароходов, которые я оттягал от английского командования, тоже не была им одобрена, и вскоре по возвращении их домой они были англичанам возвращены.
Перестало также поддерживаться мое доброе согласие с нашими сухопутными войсками, и Ивицкий относился к Сергееву неодобрительно. Наконец, последний был очень недоволен моей попыткой связаться с адмиралом Колчаком. Этому были свои причины. В бытность Колчака командующим Черноморским флотом в 1916–1917 годах Сергеев командовал линейным кораблем «Императрица Екатерина II». [342] Это его командование было настолько неудачно, что адмирал убрал его с корабля на берег и отослал в Тифлис для связи флота с командованием Кавказской армии. Конечно, это была почетная ссылка, поэтому Cергееву совсем не улыбалось установление связи с Омском, он опасался для себя новых неприятностей.
За свое короткое время пребывания в Петровске я отмечу еще два характерных случая. Как я уже упоминал, железнодорожное сообщение Петровска со Ставкой было вскоре восстановлено, и к нам стали подходить разного рода подкрепления в виде пополнений и подвоза разного рода снабжения. Прибыли в это время также и чины контрразведки, поступившие в распоряжение штаба флотилии. Во главе ее стоял умный и образованный капитан Мусиенко, которого я знал еще по Новороссийску. Несмотря на свои тяжелые ранения, он поражал меня своею неутомимостью. Его помощниками являлись капитан Мелешкевич и поручик Попандопуло, оба старые корниловцы. Здесь я должен упомянуть, что, насколько наша контрразведка по многим причинам не пользовалась во время Гражданской войны хорошей славой, присылка к нам вышеупомянутых трех офицеров являлась каким-то счастливым исключением.
Работа этих людей была очень плодотворна и не замедлила сказаться. Капитан Мусиенко вскоре набрал себе штат секретных помощников; в числе их находилась и русская барышня, отлично говорившая и писавшая по-английски и работавшая на пишущей машинке. Именно благодаря этим качествам ее удалось поместить переводчицей в штаб английского командования в Петровске, где она имела возможность знакомиться со многими секретными бумагами, содержание коих через капитана Мусиенко потом сообщалось мне. Из числа этих бумаг я упомяну лишь об одной. Содержание ее вполне объясняет образ действия англичан повсюду, где во время Гражданской войны они соприкасались с нами. Бумага эта исходила от лорда Сеймура, и в ней предписывалось Норрису чинить нам в нашей борьбе с большевиками, по возможности незаметно, всяческие помехи. Если же, доведенные до крайности, наши власти выкажут намерение обойтись с англичанами как с врагами, то в последнюю минуту идти на всякие уступки. Этот документ меня ошеломил, и я тотчас передал его содержание капитану 1-го ранга Сергееву. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. В своих воспоминаниях я никак не могу обойти молчанием этого случая. Документ этот является как бы единой программой, которой руководились наши бывшие союзники одинаково, как у нас на юге, так и в Архангельске, и у Колчака, и у Юденича, и может объяснить многое. [343]
К этому же времени относится и другой характерный случай. Однажды я получил написанную наскоро карандашом записку от Литвинова, извещавшего меня, что на одном из вооруженных английских судов, пришедшем из Баку, находится в качестве пассажира известный автор «приказа № 1» Соколов, пробирающийся в Астрахань к большевикам. Роль этого приказа была достаточно хорошо известна всем нам, ибо опубликование его послужило основанием развала всех наших вооруженных сил на всех фронтах; также хорошо было известно нам и имя предателя Соколова, и понятно было общее желание с ним расправиться. Извещая меня о прибытии Соколова в Петровск, Литвинов умолял добиться выдачи его в наши руки. Почти одновременно я получил такие же извещения и от полковника Ивицкого, и от капитана Мусиенко. Я бросился в порт, на пароход, привезший этот ценный груз. На палубу нас не пустили; у сходен стояли часовые. Соколова не было видно. К нам сошел на набережную английский офицер, и через переводчика Литвинова мы все втроем начали настаивать на выдаче нам Соколова, объясняя его значение в русской революции и ту опасность, которую он мог представлять в дальнейшем. Все наши усилия и убеждения оказались напрасными. Нам было сказано, что Соколов находится под защитой английского флага и что он нам выдан не будет. Так мы его и не видали, и мне неизвестно, куда его потом сплавили англичане.
Между тем время шло. Все сосредоточившиеся в Петровске военно-морские чины были собраны в Каспийский полуэкипаж. Было учреждено управление Петровским военным портом. В оперативном отношении мы были подчинены кавказскому наместнику генералу Эрдели. Для атаки Астрахани с сухого пути был образован особый отряд под начальством генерала Драценко, которому предстояло движение от Кизляра по безводным солончаковым степям к северо-западным берегам Каспия и Волжской дельте. Кавказское командование, учитывая в будущем трудность доставки продовольствия и подкреплений к новообразованной группе генерала Драценко, а также считая нужным обеспечить с моря его правый фланг и установить прочное сообщение с ней, настоятельно требовало от нас принятия решительных мер в этом отношении. Мы же все еще сидели на мели, не имея в своем распоряжении никаких плавучих средств со сколько-нибудь боевым значением. От англичан добиться чего-нибудь нельзя было и думать. Кроме того, кроме мореходных глубокосидящих вооруженных пароходов, которыми располагало английское командование, приходилось думать о том, чтобы обзавестись какими-нибудь мелкосидящими судами малого тоннажа, которые [344] были бы способны разворачиваться на мелководье северного Каспия и близко подходить к берегам для поддержки непрерывной боевой связи с сухопутными войсками. Несколько таких колесных пароходов мелкого тоннажа имелось в виду получить в будущем из Баку. Только что стали прибывать оттуда отдельные застрявшие там морские офицеры; но присоединение их к нам шло очень туго, и, во всяком случае, не было никакой возможности предусмотреть, сколько времени потребуется на то, чтобы вырвать из Баку какие-нибудь потребные нам плавучие средства.
А между тем, как сказано, время не терпело, и штаб наместника на нас сильно нажимал. В это время, принимая во внимание крайнюю потребность поддержки с правого фланга наших войск, возникла мысль в виде некоего суррогата использовать рассыпанные повсюду бесхозяйственные парусные рыбачьи шхуны, так называемые «рыбницы», составить из них отряд и, пока не найдется чего-нибудь более лучшего, хоть таким путем оказать свое содействие, двигаясь под парусами вдоль побережья на север, поддерживая связь с сухопутным отрядом и, сколь возможно, мешая приморским операциям красных. Идея эта была особенно популярна в среде нашей молодежи. О ее рискованности, обо всем безумии этой авантюры как-то не думали; увлекала романтичность затеи — боевые действия под парусами в наш век! И хотя опытных офицеров парусников у нас почти уже не имелось, было отдано распоряжение приискать несколько исправных парусных шхун и начать набор людей для их укомплектования.
Как я уже упоминал, работа в штабе флотилии, хотя бы и в должности флаг-капитана, меня не удовлетворяла; некоторые распоряжения начальника флотилии мне казались ошибочными, и, в частности, я совсем не одобрял того заискивающего поведения, каковое было им усвоено по отношению к английскому командованию.
Плавание под парусами особенно манило меня, сделавшего еще в 1902–1903 годах более 11 тысяч миль под парусами в Атлантическом океане, и, чувствуя, что из моей дальнейшей работы ничего хорошего не выйдет, я обратился к капитану 1-го ранга Сергееву с просьбой доверить формируемый парусный отряд мне.
Моя просьба была уважена не без удовольствия, и приказом начальника Каспийской флотилии от 14 мая за № 138 я был назначен начальником экспедиции особого назначения. Должность свою я сдал капитану 2-го ранга Апушкину, прибывшему в Петровск еще с первым эшелоном, и на другой же день, подняв свой брейд-вымпел на одной из шхун, около 3 часов дня вышел со всем отрядом в море. В гавани нас провожали многочисленные друзья и знакомые. Многие [345] нам завидовали, другие задумчиво покачивали головами. Англичане со своих пароходов, казавшихся нам дредноутами, взирали на нас с молчаливым удивлением. Так начался наш парусный поход, длившийся беспрерывно до 1 июля, то есть полтора месяца.
Прежде чем приступать к описанию нашего похода, я перечислю его состав и силы, которыми мы располагали. В состав отряда вошло всего девять двухмачтовых парусных шхун, из них семь были вооружены, а две как бы транспортные. Своим ближайшим помощником и заместителем я пригласил своего старого друга Б.М. Пышнова. В сущности, мы с ним и являлись единственно старым элементом на нашем отряде. Все остальное была зеленая молодежь — мичманы, в лучшем случае бывшие накануне своего производства в лейтенанты. флаг-офицером я взял мичмана Цветкова — офицера совсем неопытного, но очень храброго и большого энтузиаста. Вместо названий шхуны получили номера. Я поместился на шхуне № 1, коей командовал мичман Шейнерт, знакомый мне еще по Батуму, где он плавал на одном из миноносцев моего дивизиона.
К сожалению, фамилии многих моих соплавателей стерлись в моей памяти. Я помню, что шхуной № 3 командовал мичман Курицын, № 4 — князь Мулькуман-Мелькоманович{484}, № 5 — мичман Никифоров{485}, № 7 — мичман Скорописов{486}. На № 6 находился капитан 1-го ранга Пышнов, и командиром у него был штабс-капитан по адмиралтейству, которого я совсем не помню. «Славой» № 2 командовал мичман Степанов, на ней же находился и храбрый инженер-механик лейтенант Ильин, в первом же нашем бою тяжело раненный в голову. Что касается грузовых шхун № 8 и 9, то ими командовали простые рыбаки — испытанные моряки и верные преданные люди, и я как сейчас помню старика Гладченко с двумя богатырями сыновьями.
Экипаж шхун наполовину состоял из добровольцев, наполовину из тех же каспийских рыбаков. Тут были и два-три кондуктора флота, и несколько старых матросов военного флота, и юнкера, и гимназисты. Унтер-офицер Терентьев был, конечно, в их числе. На каждой шхуне состояло в среднем 12 человек, и на всем отряде нас набиралось около сотни. Люди были вооружены винтовками и ручными гранатами, главным же нашим вооружением было семь пулеметов разных систем. Провизией мы были снабжены довольно скудно, особенно мало было хлеба. Правда, дано было довольно много муки, но ее предстояло еще [346] как-то выпекать, и я не представлял себе, как мы с этим справимся. Паруса и такелаж судов были довольно исправны. Компасные картушки были самого примитивного устройства: вырезаны из картона и надеты на булавку. Ночью они освещались свечой в фонаре. Лагов тоже не полагалось, а лоты заменялись длинными футштоками, которыми в случае надобности и нащупывалось дно. Я располагал лишь единственной общей картой Каспийского моря. Не обинуясь, скажу, что лучшими навигационными инструментами у нас были носы и глаза наших рыбаков, с детства плававших в этих водах. Эти отличные люди были здесь как у себя дома. Ночью и в свежую погоду они разбирались отлично.
Вообще можно сказать, что они удивительно счастливо совмещали в себе качества дисциплинированных солдат и отличных моряков. Высокие, стройные, русые бородачи, нередко старообрядцы, эти люди были прекрасными образцами чистой славянской расы. Большинство их отбывало в свое время воинскую повинность в гвардейских и гренадерских полках, откуда они вынесли прекрасную выправку, дисциплину и преданность Царю и России. Эти качества в соединении с привычкой к морю, зоркостью, бесстрашием и лихой расторопностью создали бесподобный военно-морской личный состав, оказавший мне незаменимые услуги в моем необычайном парусном плавании. Мы с ними сошлись отлично, и верили они мне безгранично. До сих пор у меня сохранилась записка с указанием потаенного места на одном из многочисленных рыбных заводов, где рыбаки — хозяева сохранили 265 тысяч царских рублей. Указывая мне свое потаенное место, эти люди просили меня воспользоваться этими деньгами, так как, по их словам, они знают, что я их не возьму себе, а употреблю для спасения России. К несчастью, обстоятельства сложились так, что я не добрался до заповедного места, да если бы и добрался, то, вероятно, не воспользовался бы сохраненным там кладом, ибо вскоре с очевидною ясностью вырисовалось неизбежное крушение всех наших усилий...
Для сигнализации во время плавания у меня был всего один комплект сигнальных флагов, на остальных шхунах имелись лишь ответные вымпела. Для взаимных переговоров мы широко пользовались семафором. Пищу мы варили в котелках на баке, что было далеко не безопасно в пожарном отношении. Для ночного освещения на каждой шхуне было по одному ручному свечному фонарю. В качестве противопожарных средств имелось по два ведра, а допотопная шхун-помпа исполняла обязанности водоотливной системы. На каждой шхуне двое старших офицеров помещались в небольшой убогой каютке [347] на корме впереди рулевого; остальные люди ютились в носовом и среднем трюмах по способности. Одеты мы все были довольно неказисто, но ношение старых царских погон строго соблюдалось. Впрочем, благодаря теплому летнему времени большинство путешествовали совершенно нагишом, вследствие чего загорели ужасно. На случай штилевой погоды имелось по две пары весел. В каюте водилось неимоверное количество блох, а когда по мере продвижения на север мы въехали в необозримые камыши бесчисленных приволжских рукавов, к ним присоединились тучи комаров, что нас сильно мучило в течение всего похода. К моему особенному удовольствию, вся моя канцелярия сводилась к перу, к чернильнице, дневнику и большой переплетенной тетради, долженствовавшей изображать флагманский журнал.
Настроение наше было в общем прекрасно. Хоровые песни раздавались с утра до вечера то на одной, то на другой шхуне. Князь Мелькоманович был недурной поэт, и я помню распевавшиеся на мотив «Стеньки Разина» его перефразированные шуточные стихи:
Из-за острова на взморье,В общем можно сказать, что оборудование нашей эскадры было весьма скудно, и я думаю, что старик Колумб едва ли отважился бы пуститься в свое знаменитое путешествие, имея под начальством такие убогие каравеллы. Тем не менее вера в наш успех была всеобщая; настроение, как я упоминал, было отличное, и если поход и не дал в итоге никаких достижений, то причина этого лежит в общем ходе военных действий, сложившихся в ту эпоху для нас неблагоприятно. Ко всему сказанному добавлю еще, что морские качества наших шхун были великолепны: они отлично держались в свежую погоду, прекрасно лавировали и очень круто держались к ветру, однако оснастка их была довольно неряшлива, вследствие чего на разных галсах их качества бывали различны. Этого никогда не встретишь на парусниках северных европейских морей, и в этом сказался славянский характер их владельцев. Особенно умиляли меня своеобразные морские термины, которые мне пришлось здесь услышать впервые. Они не имели ничего общего с нашей официальной терминологией, принятой испокон века на военном флоте, и носили чисто русский характер, со значительной примесью татарских и турецких корней. Так, перенести паруса с одного галса на другой называлось «облобачивать», а «шквал» назывался «чамра», это [348] слово громко передавалось с корабля на корабль, когда на горизонте появлялось облако, предвещавшее шквал, и начинало пениться море. Таким криком рыбаки предупреждали взаимно друг друга о надвигающейся опасности.
Наш выход в море состоялся при ясной погоде. Ветер был умеренный Ost, что для нашего выхода из гавани, до того времени, как мы ляжем на север, обогнув мелководный бар устья реки Сулик, было не особенно благоприятно. Приходилось тратить время на лавировку. Не будучи особенно уверен в искусстве моих молодых командиров и желая хотя бы на первое время сохранить в руках управление отрядом, я просил начальника флотилии приказать пароходу, шедшему как раз очередным рейсом к острову Чечень — нашей ближайшей цели, вывести нас на буксире до точки поворота. Приказание это было отдано. Мы вытянулись из гавани и под малыми парусами ожидали нашего конвоира с целью принять от него буксиры. Пароход заставил себя ожидать довольно долго, вследствие чего моя эскадра, не умевшая еще держаться соединенно, понемножку растянулась.
Наконец пароход вышел. Мы подошли к нему, приняли от него буксир, и я приказал ему подходить по очереди к остальным шхунам, начиная с ближайших. Но едва мы тронулись, буксир лопнул. Пока мы докричались на пароход, пока он застопорил и мы вновь приняли буксир, прошло много времени, в течение которого на корме парохода, высоко над нами, показалась какая-то взъерошенная фигура, обрушившаяся на нас с неистовой руганью и угрозами, фигура оказалась самим капитаном, который держал себя чрезвычайно нагло. Чтобы положить этому конец, Цветков, я и еще несколько человек быстро взобрались по шторм-трапу на пароход. Капитан оказался невероятным хамом, вдобавок он был совершенно пьян. Мы безуспешно с ним пытались столковаться, и в конце концов, видя, что, время шло, а его дерзости делают нас смешными в глазах окружающих, я приказал его арестовать, что было не так-то легко, пока Цветков не пригрозил ему револьвером и не надавал хороших тумаков. Его заперли в каюту, а в командование пароходом вступил старший помощник. Вся эта история отняла много времени, в течение которого мои шхуны благополучно вышли на ветер и безо всякого строя, самостоятельно врассыпную легли на курс. Ловить их уже не было смысла. Нa буксире пошли лишь две шхуны, и я провел очень беспокойную ночь в тревоге за судьбу остальных. [349] К счастью, все обошлось благополучно. Наутро мы пришли на рейд у острова Чечень, где стали на якорь под берегом за цепью английских судов. К полудню подтянулся весь отряд и таким образом совершился наш первый переход.
Мы задержались здесь почти три дня. Две шхуны пришлось забраковать и заменить более исправными. На маяке острова Чечень был устроен наблюдательный пост. Пришлось преподать людям некоторые основные правила совместного плавания под парусами. Подучивали семафор, запасались провизией, то есть осетриной и прекрасной свежей икрой, стоившей еще в те времена 2 рубля 20 копеек фунт. В дальнейшем эти лакомства нам успели осточертеть. Здесь же я отдал и свой первый приказ по отряду, намечая следующим нашим пунктом остановки так называемую Брянскую пристань. На переходе туда предполагалось произвести учебные стрельбы из ружей и пулеметов, для чего надо было сколотить небольшие буксируемые деревянные щиты. С англичанами мы не сносились совершенно. Свободное время люди плескались в воде, как утки, а после захода солнца по тихой глади рейда разносилось хоровое пение.
Рано утром 19-го мы тронулись в дальнейший путь. Мы шли в двух колоннах, очень стройно, при легком восточном ветре. В голове правой колонны шел Пышнов. Шхуны имели на буксирах щиты для стрельбы в цель, причем правая колонна стреляла по щитам левой и обратно. С нами шел и катер «Петровск» под командой Вирена. Переход был очень хорош; люди уже несколько освоились с парусным плаванием, и шхуны держались в строю гораздо лучше. К вечеру мы стали на якорь в поместительном Брянском заливе. С этого времени мы были почти отрезаны от нашей базы и предоставлены самим себе. Залив был очень мелководен, и «Петровску» пришлось остановиться далеко на взморье. Через два дня я отправил его обратно в Петровск, так как по своей осадке он не мог подходить близко к берегу и потому был для нас бесполезен. Вдобавок возникал вопрос о пополнении его запаса топлива.
Не имея понятия о границах, в которых появляются неприятельские суда, я счел за лучшее принять меры сторожевого охранения. Было установлено очередное дежурство шхун, личный состав которых не смел отлучаться на берег; на ночь дежурный корабль выходил к выходу с рейда, имея постоянное дежурство у пулемета. Судам были розданы секретные опознавательные сигналы на случай приближения опасности — сигнальные ракеты.
В Брянске мы простояли довольно долго. Я счел необходимым известить о своем прибытии по телеграфу Кизляр и просил меня ознакомить [350] с дальнейшими планами командования. В ожидании этих распоряжений мы продолжали заниматься рейдовыми учениями. 21 мая были отпразднованы мои именины. На берегу добыли бочонок кизлярского и разыграли те угощения, которыми перед уходом из Петровска снабдила меня жена.
Через несколько дней я получил извещение, что мне надлежит принять интендантские грузы для доставки их группе Драценко. Точное расположение группы не указывалось, ибо она была еще в движении, совершая в это теплое время года очень тяжелый переход по прикаспийским солончакам. Состав группы мне тоже не был известен, и я знал лишь стороной, что в нее входил Александрийский гусарский полк{487} и какие-то черкесские или осетинские части. Предназначенный к перевозке груз состоял из картофеля, кукурузы и сена. Груз был принят под расписку, и началась нудная его погрузка на более чем примитивных средствах. Я разместил его на шхуну № 4 и на обе грузовые. Я предполагал перевезти его до укрытой бухты Березяка с очень запутанным входом, куда неприятельским пароходам невозможно было проникнуть. Получив от местных жителей извещение, что ввиду Березяки замечались дымки неизвестных пароходов, я решил сделать переход ночью, что, как оказалось впоследствии, было нашим спасением.
29 мая, с заходом солнца, мы снялись с якоря. Благодаря почти полной луне не было особенно темно. Дул свежий западный ветер, и мы подвигались довольно прилично. Рассчитывая, что мы подойдем к Березяке около полуночи, я предупредил командиров, что перед входом в канал, ведущий в бухту, мы станем на якорь до рассвета. Канал не имел никаких ночных знаков ограждения, и попытка пройти его в темноте привела бы к посадке отряда на мель. Сигналом к постановке на якорь должен был служить мой единственный драгоценный фонарь, поднятый на грот-мачте.
По небу быстро проносились облака, временами заволакивая луну. Море тихо плескалось, люди дремали на палубе. За неимением никаких средств измерения хода приходилось определять нашу скорость на глаз; я считал, что мы идем узлов шесть. Вахтенным было внушено внимательно смотреть вперед, что было особенно важно, так как плоский берег открывался лишь на небольшом расстоянии.
Так шли мы часа три. Приближалась полночь, и я, решив, что мы, во всяком случае, не можем быть далеки от цели, приказал вынести фонарь на палубу и приготовить его к подъему за пять минут до полуночи.
В это время один из моих вахтенных доложил мне, что видит слева по носу какой-то холм или бугор. Я навел бинокль в указанном направлении. [351] К нашему общему удивлению, бугор двигался, и не успел я приказать убрать фонарь вниз, как раздался пушечный выстрел.
О постановке на якорь нельзя было и думать: перед нами был неприятель неизвестной силы, но несомненно пароход. Я оглянулся на свой отряд; суда продолжали стройно идти за мной. Я решил продолжать движение, рассчитывая, что враг нас в темноте потеряет и таким образом его пронесет нелегкая. Но моя надежда не оправдалась. Пароход повернул и лег одним с нами курсом, продолжая стрелять по мне и постепенно нас обгоняя. Вероятно, ему был хорошо виден мой белый Андреевский брейд-вымпел. Все люди на шхуне были на ногах и взялись за винтовки; понимая, что состязание моих пулеметов с его орудиями не давало нам никаких шансов, я не приказывал открывать огонь. Между тем выстрелы и пулеметные очереди все учащались, и пароход стал нам заходить с носу, преграждая дальнейший путь.
Один из моих добровольцев, гимназист Ливанисов, сын артиллерийского кондуктора, подполз ко мне и, сообщив, что ранен в ногу, просил разрешения спуститься вниз. Я решил повернуть на обратный курс. Мой маневр был повторен всеми остальными, и моя шхуна оказалась концевой. Неприятельский пароход вновь пошел вдоль нашего правого борта, обгоняя отряд; огонь его становился все назойливее.
Тогда я повернул прямо на ост, рассчитывая с попутным ветром увеличить свой ход. Мое движение было опять повторено всем отрядом, и мы стали уходить от неприятеля строем фронта. Пароход тотчас пошел за нами, стреляя из носового орудия. Он к нам заметно приближался, а наша линия начала расстраиваться, и худшие ходоки стали отставать. Особенно плохо приходилось бедному Мелькомановичу: его шхуна, нагруженная мешками с провиантским грузом, заметно отставала. Люди начали выкидывать мешки за борт, с целью увеличить ее ход, но это плохо помогало, и вскоре с парохода донеслась по адресу шхуны обычная большевистская ругань и приказание убрать паруса.
Положение было критическое. Берег был за кормой с наветра и, несмотря на его близость, недостижим для нас без длительной лавировки. Оставалось лишь дорого продать свою жизнь. Я приказал перетащить на корму наш пулемет и собраться туда же всем людям с ружьями.
По пароходу был открыт беспорядочный, но очень частый огонь. Эта мысль пришла, по-видимому, в голову и остальным командирам. Пулеметный и ружейный огонь был открыт со всех шхун почти одновременно. Зрелище нашей стрельбы было со стороны очень эффектно, [352] но я не был особенно уверен в действенности нашего огня. Внезапно мы заметили, что пароход отстает; мы не верили нашим глазам, но расстояние между нами все увеличивалось, и скоро наш враг скрылся в темноте. Его отступление было встречено нашим громким «ура», подхваченным на соседних шхунах.
Исчезновение неприятеля было более чем своевременно, ибо на востоке уже занималась полоска летнего рассвета, я же все еще не верил в наше спасение, опасаясь, что, когда рассветет и враг увидит, с кем имел дело, он расщелкает нас по очереди.
Я приказал лечь обратно на Брянскую пристань и с беспокойством ждал утра. С восходом солнца парохода и след простыл, отряд же был совершенно рассеян. Понемногу насчитали мы в разных направлениях шесть шхун. Остальных двух мы не досчитывались, и я очень тревожился за их участь.
Около полудня мы с лавировкой вошли обратно на Брянский рейд. Постепенно подошли еще шесть шхун, и командиры собрались ко мне для выяснения повреждений и потерь и для обмена впечатлениями. Две шхуны, как оказалось, Пышнова и Скорописова, продолжали пребывать в безвестном отсутствии.
Из командирских докладов выяснилось, что в общем Господь нас миловал. Раненых оказалось только двое: мой доброволец и лейтенант инженер-механик Ильин со шхуны № 2. Последний сидел в каюте и заряжал ружье, когда, минуя рулевого, к нему в каютную дверь влетел 47-мм снаряд, разорвавшийся от удара о переднюю переборку. Он разворотил все кругом и тяжко ранил Ильина. Я распорядился нанять на берегу подводу. Ее выложили сеном и в сопровождении кондуктора Ливанисова — отца раненого добровольца — обоих повезли в Кизляр для помещения в госпиталь. Этот же кондуктор повез и мой письменный доклад о нашем ночном бое, в котором я просил прислать мне пару трехдюймовых горных пушек, дабы в будущем не подвергаться риску бесславного истребления. Я оповестил, что недосчитываюсь двух шхун. Оказалось, что при нашем рассеянии, после отступления парохода, они сильно отбились в сторону, с рассветом никого не увидели на горизонте и самостоятельно пришли на рейд острова Чечень. Через два дня они вновь присоединились к нам.
Впоследствии от одного из пленных мы узнали подробности боя, и всю картину столкновения можно было восстановить с большой точностью. Дело в том, что большевики, не отваживаясь очень подаваться на юг, из опасения попасть в руки стороживших их англичан, беспрепятственно распоряжались в пределах так называемого девятифутового рейда. Между прочим, они перехватывали все рыбачьи [353] флотилии, возвращавшиеся домой с лова осетрины, для чего в море высылался сторожевой вооруженный пароход. Такие флотилии, состоя обыкновенно из десятка шхун одной компании, имели обычай выбирать старосту, который определял место лова, заботился об обшей безопасности, делил пойманную рыбу, и обычай этот очень походил на существующий на рыболовных флотилиях Немецкого моря, во время ловли сельдей на Доггербанке. В случае удачного улова на шхуне старосты поднимался белый флажок.
В ночь нашего боя с большевиками был выслан колесный волжский пароход «Елизавета», вооруженный одной 75-мм и одной 47-мм пушками и двумя пулеметами. Он стоял с застопоренной машиной мили на три севернее Березяки.
Оценивая на глаз скорость своего отряда, я ошибся в общем очень незначительно в меньшую сторону; на самом деле благодаря хорошему ветру мы шли быстрее. Вдобавок наши шхуны сносило под ветер, и в результате мы оказались дальше и правее, то есть проскочили Березяку и напоролись на пароход.
Большевики, к своему удовольствию, заметили флотилию рыбачьих шхун и при свете луны различили даже на передней развевающийся белый флаг — мой брейд-вымпел. Тотчас был дан холостой выстрел, по которому шхуны должны были убирать паруса и покорно ожидать своего ограбления. Удивлению их не было конца, когда они увидели, что их выстрел никакого действия не произвел и шхуны продолжали идти дальше. Тогда они начали нас обстреливать, стараясь бить по головному. Когда мы открыли наш огонь, то каким-то счастливым случаем у них оказался подбит пулемет и убит один человек. Большевики были ошеломлены: они знали о присутствии в море англичан и решили, что это какой-нибудь подвох с их стороны. После короткого митинга на мостике товарищи порешили лучше уйти до рассвета, которого они боялись больше нас, — так мы и разошлись.
Материальные повреждения наши тоже были не очень велики. У меня зияла в гроте большая дыра от снаряда; его фаловый угол был изрешечен пулеметной очередью, и две пряди гротафали были перебиты, так что парус чудом удержался на одной пряди. В корпусе, в правой раковине, сидела тоже целая пулеметная очередь. На шхуне № 2 была попорчена каюта, да две-три шалые пули пронизали паруса на других судах.
Все хорошо, что хорошо кончается. Мы получили боевое крещение, а люди приобрели хорошую практику. В ожидании просимых пушек мы оставались пока на якорях на Брянском рейде. [354]
Здесь, между прочим, мне пришлось познакомиться со своеобразными капризами Каспийского моря, состояние которого всецело зависело от дувших тех или других ветров. Так, при хорошем восточном ветре, случившемся через несколько дней, уровень воды значительно повысился. С моря шла большая волна, и многих из нас сорвало с якорей. Кое-как успев поставить паруса, мы долго не могли выбраться на ветер и встать в более укрытом месте, и были трагикомические моменты, когда мы с бешеной быстротой проносились по главной улице рыбачьего села, на три фута оказавшегося под водой. Шторм длился двое суток, и мы тоскливо болтались на волнах, ругали погоду, бездельничали и до одурения курили, питаясь всухомятку, ибо сообщение с берегом было невозможно.
В другой раз, это было перед нашим вторым походом в Березяку, я отдал приказание отряду изготовиться к походу в 6 часов утра, приказав разбудить себя в 5 часов. Проснувшись, я был очень удивлен, увидя, что часы показывают 8 и кругом царит мертвая тишина. Ничего не понимая, я поднял было уже неистовую ругань, когда выяснилось, что поднявшийся ночью норд-вест угнал всю воду и весь мой флот стоит на земле. Мы имели очень печальный вид. Кое-где блестели лужи стоячей воды, в которых плескались мелкие рыбки и какие-то крабы, а наша собачка весело бегала вокруг шхуны и старательно обнюхивала ее подводную часть. Поход, конечно, не состоялся, и мы веселой гурьбой, по морю аки посуху, отправились в село кушать неизбежную осетрину и играть в винт. На другой день ветер прекратился, и мы вновь оказались на плаву.
Мое донесение генералу Драценко произвело надлежащее впечатление. Через несколько дней к нам приехал офицер Генерального штаба. С ним прибыли две горные пушки на колесных лафетах, запас снарядов и офицер-артиллерист. Последний быстро у нас освоился; он оказался храбрым и знающим артиллеристом, и я не мог им нахвалиться. К сожалению, я теперь совершенно забыл его фамилию. От прибывших мы узнали об общем положении дел, а я ознакомил штабного офицера с нашими ресурсами и возможностями. Закипела работа по установке на парусных судах горных пушек. Среди наших людей нашлись плотники, которые на двух самых крупных шхунах № б и № 7 сделали на баке прочные настилы, на которых и были поставлены обе пушки. Чтобы во время качки они не скатились за борт, под лафетные колеса подбили клинья, и кроме того, лафеты обмотали вокруг средней части запасными якорными канатами, которые [355] затем пропустили в дыру, просверленную в палубе, и закрепили в трюме. Так как колесные лафеты таким образом при стрельбе лишались возможности откатываться, то вся пушка после выстрела подпрыгивала на месте, и, чтобы не продавить палубы, цепям была дана некоторая слабина.
Вооруженные таким образом, мы в первых числах июня двинулись к Березяке. На переходе была произведена опытная стрельба, давшая вполне удовлетворительные результаты. На душе стало совсем спокойно, и мы только и мечтали вновь встретиться с каким-нибудь пароходом. К Березяке пришлось подходить с лавировкой, в извилистом канале многие вехи отсутствовали. Моя шхуна, шедшая впереди, уселась на мель, да так плотно, что не было сил ее стащить. Она послужила отличным маяком опасного места, мы же перебрались на одну из многочисленных шхун, стоявших здесь без дела: рыбаки не хотели работать на большевиков и понемногу ликвидировали свои промыслы.
В Березяке я впервые связался со штабом генерала Драценко. Он продолжал продвигаться к Астрахани; здесь мне было указано в качестве следующего моего этапа — село Логань, лежащее еще миль на тридцать севернее. Пока налаживалась связь, я обследовал район водного пространства вокруг нашей якорной стоянки. Это была целая сеть узких, глубоко вдающихся в материк заливчиков и каналов — своего рода мелководные шхеры. Влияние Волги уже заметно здесь чувствовалось, и, когда с моря не дул свежий ветер, вода здесь бывала пресная и годная для питья. В глубине самого большого залива была выброшена на берег какая-то огромная деревянная буксирная баржа. Я поехал на шлюпке ее осмотреть. Она оказалась нефтеналивной, и в некоторых ее отсеках еще сохранился значительный запас нефти. Впоследствии мне пришлось этими запасами воспользоваться.
Через несколько дней в село стали прибывать небольшие воинские команды, как оказалось — пополнения для группы Драценко. Прибыл даже военный оркестр и некоторое количество интендантских грузов. Вскоре мною было получено предписание перевезти всех этих людей в Логань. Здесь же я узнал впервые о существовании и действиях партизана, штабс-капитана Склянина. Это был местный уроженец, набравший партию своих земляков, посадивший их тоже на рыбницы и в таком виде начавший беспощадную войну с большевиками. Он действовал очень лихо, и мы несколько раз встречались в море с его судами. Однако было заметно, что Склянин не очень стремится связаться с нами. По характеру своих действий его отряд очень [356] походил на появившихся в те времена зеленых. Лично я его никогда не видал, но знаю, что он работал очень храбро и в общем был нам полезен.
Здесь же я вновь связался с Петровском. Я узнал, что за мной, тоже на трех парусных шхунах, движется мой старый приятель Кутковский, которому было поручено тянуть по берегу связь и устанавливать посты службы связи по мере нашего продвижения к северу. Наконец отсюда же я предпринял попытку связаться через Гурьев с уральцами, чтобы условиться одновременно атаковать Астрахань. Для этого я предложил двум служившим на отряде казакам, хорошо знавшим северный Каспий, попытаться пробраться в Гурьев на шхуне с моим письмом. Зная, что у генерала Драценко имеется станция беспроволочного телеграфа и что с другой стороны из Петровска тоже был послан в Гурьев пост службы связи с радиотелеграфом, я в своем письме просил Уральское командование начать движение на Астрахань с востока по получении ими моей условной радиограммы. Мои два казака охотно пошли в море с моим поручением, но судьба их осталась для меня совершенно неизвестной.
Стоя в Березяке, я получил некоторые первоначальные сведения о положении в Астрахани. Этому в значительной степени способствовал посланный капитаном Мусиенко капитан Мелешкевич. Это был замечательный человек. Храбрый, предприимчивый и приветливый, он был жестоко изранен. На левой руке у него были отрублены три пальца, и он постоянно носил перчатку. Тем не менее его боевой пыл нисколько не уменьшился. Будучи послан в мое распоряжение, он немедленно снарядил еще три шхуны, укомплектовал их частью рыбаками, частью взятыми им из разных мест солдатами и пустился за мной вдогонку. Он поставил себе целью перехватывать в море отдельные мелкие суда с коммунистами, постоянно вырывавшиеся из Астрахани и стремившиеся проникнуть к нам в тыл для агитации и пропаганды. От них он добывал всякие сведения, а наиболее опасных истреблял. Он обладал незаурядными способностями и, раздобыв где-то учебник навигации, по пути в свободное время изучал эту, дотоле ему совершенно незнакомую, науку, в чем значительно преуспел.
Чем больше я знакомился с моими сотрудниками, тем больше приходил к убеждению, что корень нации вполне здоров и что недостатка в верных, самоотверженных и преданных России людях нет. Жаль только, что мы искали их не там где следует, ибо в высших слоях и в среде так называемой «интеллигенции» их было относительно гораздо меньше, чем в народной толще. [357]
Готовясь к переходу в Логань, я выслал вперед для освещения местности обе шхуны, вооруженные пушками, а сам вышел в море 11 июня.
Мой отряд увеличился. Для того чтобы забрать с собой грузы и воинские команды, пришлось прихватить с собой еще несколько шхун. В день нашего выступления море было как зеркало, и мы медленно подвинулись под веслами. Наше путешествие скорее напоминало пикник, чем походное движение. Взятый с собой оркестр нажаривал разные веселые вещи, люди перекликались между собой, строй не соблюдался. Пышнов и Скорописов, вышедшие на своих вооруженных пушками шхунах в полночь, ушли далеко вперед и были невидимы.
Внезапно, около 2 часов дня, далеко на горизонте показался дымок. На отряде притихли. Все взоры и бинокли впились в эту струйку дыма, в неподвижном воздухе поднимавшуюся тонким столбом к небесам. Сомнения не было: дым приближался. С нами не было наших пушек, не было и спасительной темноты, между тем дым двигался с севера и мог быть только неприятелем. Я приказал на всякий случай держаться ближе к берегу.
Вскоре показался пароход, шедший прямо на нас, и я приказал оставить позади наши грузовые шхуны и изготовиться к бою. Между тем пароход проделывал что-то непонятное. Не доходя нескольких кабельтовых до нас, он застопорил машину и начал давать свистки. Все взоры вновь направились в его сторону, и мы увидели на мостике фигуру, что-то усиленно семафорившую. «Пароход взят у большевиков и послан в ваше распоряжение. Мичман Скорописов» — вот что разобрали мы наконец. Трудно представить себе наше общее ликование, мы имели теперь настоящий пароход, на котором нам не были страшны ни штили, ни противные ветры. Вскоре наши шхуны облепили его со всех сторон. Большая часть людей была пересажена на него, наши парусники были взяты на буксир и потянулись за ним в виде длинного хвоста, оркестр поместился на мостике, мы расцветились флагами и в таком виде, при стечении всех жителей села Логань, к вечеру вошли в канал и встали около имевшейся у села плавучей пристани.
Тут я узнал от Пышнова все подробности. Оказалось, что, подходя к Логани, он связался с конным разъездом александрийцев, которые сообщили ему, что при их приближении большевики ушли из села на север, оставив у пристани пароход. Пышнов тотчас им завладел и послал нам навстречу. [358]
Дня через два рано утром мы получили другой подарок. Стояла чудная летняя погода; кругом тихо волновались необозримые камыши, море было совершенно спокойно, и я только что принялся за чаепитие, когда вдалеке послышался характерный стук моторного двигателя, явно к нам приближавшегося. Мы насторожились, приготовившись к встрече незваных гостей. Но вот из-за камышей показывается какой-то моторный катер, за ним другой, а на буксире три шхуны Мелешкевича. Этот бесценный человек за ночь прошел далеко вперед к Астрахани, атаковал врасплох мирно спавшие катера и привел их к нам, заставив работать неприятельских мотористов под угрозой немедленного их расстрела. Судьба нам улыбалась, мы становились все сильнее, и вместе с тем увеличивалось наше стремление двигаться на север.
В дальнейшем нам удалось захватить разными путями последовательно еще два маленьких парохода, одну парусно-моторную шхуну и еще один небольшой моторный катер. Я предвидел в ближайшем будущем нехватку людей для укомплектования эскадры. Появилась возможность установки на взятых судах мелкой артиллерии и пулеметов. Наконец мы подходили уже к самому входу в Волгу, и по вечерам, на северо-восток от нас, загорался ярким блеском обозначавший этот вход маяк Четырехбугорный. Становилась необходимой периодическая разведка устьев Волги, и ввиду этих обстоятельств я просил начальника флотилии о присылке ко мне офицеров и команды, а также хотя бы двух 75-мм морских пушек и гидроплана.
Капитан Мелешкевич доложил мне между прочим о большом подъеме среди крестьян прибрежных сел. Они высказывали сожаление, что не имели оружия и не могли нам содействовать, и в моем очередном донесении я просил также о присылке нескольких ящиков с ружьями для местных партизан. Помимо усиления таким образом операций против большевиков, эта мера могла привлечь местное население на нашу сторону.
Здесь я должен вспомнить, что штаб нашей флотилии относился к нам довольно холодно, чтоб не сказать более. В течение всей моей экспедиции я не получил из Петровска ни одной пушки и ни одного пулемета. Не было прислано также никаких пополнений людьми, если не считать двух мичманов, перебежавших к нам в Петровск от красных из Астрахани. Перепадали мне и мелочные моральные уколы. Так, в один прекрасный день взамен всего того, что нам действительно было необходимо, я получил от капитана 1-го ранга Сергеева приказ, в котором мой отряд переименовывался в транспортный, то есть, значит, небоевой. Как будто деятельность его могла зависеть от того, [359] как будут нас называть в тылу. Все это раздражало, и я хорошо помню, как в одном из последних моих донесений я написал, что «с горечью должен доложить, что в течение всего своего похода я не столько опасался неприятеля, сколько собственного тыла». Ящики с ружьями, впрочем, я получил также очень скоро, но от сухопутного командования, бывшего все время очень внимательным к нашим нуждам.
Между тем темп боевых действий ускорялся. Это чувствовалось. По мере продвижения генерала Драценко вперед было ясно, что надвигаются какие-то решительные события. Мы получали временами советские газеты из Астрахани. Там нарастало тревожное настроение. Начинали писать о «деревянном флоте». Некоторые газеты бахвалились и изрыгали обычные насмешки и ругательства, другие, наоборот, ставили нас в пример своим войскам и писали, что «деревянным флотом управляют железные люди».
Появились первые перебежчики — главным образом мастеровые обширных астраханских судостроительных мастерских. Многие из них поступили к нам на службу и были очень полезны. Они утверждали, что население Астрахани ждет белых как освободителей, что в городе начинаются голод и болезни и что они уполномочены своими товарищами сообщить нам, что, как только мы придем в Астрахань, рабочие будут ремонтировать наши суда безвозмездно, лишь бы им давали хлеб, который в данное время на исходе. Вместо него отрывали какие-то корни, перетирали их с молоком и потом пекли лепешки. Это кушанье называлось «чилим». Я его пробовал и весьма не одобрил. Эти же перебежчики сообщили нам, что в городе почти нет врачебной помощи и что дети заразились сапом, который, распространившись с ужасающей быстротой, поразил их несколько тысяч. Тогда прославленное рабоче-крестьянское правительство отделило всех сколько-нибудь подозрительных в этом отношении и расстреляло их из пулеметов.
С другой стороны, выяснилось, что Москва была очень недовольна местными военно-морскими действиями большевиков, которыми заправлял какой-то товарищ Сакс. На смену ему должен был прибыть «сам» знаменитый Раскольников в сопровождении бывшего кадрового офицера — изменника и негодяя капитана 2-го ранга Альтфатера{488}. Узнал я также и некоторые фамилии наших возможных будущих противников. Стыдно писать, но нельзя замолчать того факта, что среди них встречалось немало старых честных морских имен, недостойные носители которых мне были лично знакомы. Тут был и капитан 2-го ранга Унковский{489}, Георгиевский кавалер и преподаватель артиллерийского [360] класса в Кронштадте, и бывший флагманский артиллерист Черноморской минной бригады, старший лейтенант Ловенецкий{490}, и гвардейского экипажа фон Рейер{491}. Все это я мог узнать из приказов, тоже доставленных мне из Астрахани. Там же прочел я и о моем двоюродном брате Александре{492}, сыне полного адмирала Сиденснера — еще совсем юном мичмане, командовавшем у большевиков отрядом быстроходных катеров. Я не подозревал, что нравственное разложение так глубоко проникло в среду наших русских «сливок», и сознание это угнетало и оскорбляло. Я видел, что борьба предстоит ожесточенная, и мне казалось необходимым напрячь все силы и всю волю, чтобы остановить этот процесс разложения.
Я назначил выход в море на 15 июня. План мой сводился к следующему. Помериться с большевиками силами в открытом бою я пока не смел и думать. Располагая несколькими миноносцами 2-го и 3-го ранга, переправленными к Астрахани из Балтики, враг был настолько сильнее меня, с моими жалкими шхунами и несколькими захваченными пароходами, что при первой же схватке от нас полетели бы перья. Меня только удивляло, почему красные до сих пор не выходят в море для активных операций, и я приписывал это недостаткам их личного состава. Мой отряд спасало мелководье, на котором не могло быть места более глубоко сидящим миноносцам. Я решил поэтому не входить в достаточно глубокий Волжский фарватер, а продолжать действовать на мелководье и, если возможно, бесчисленными побочными мелкими рукавами осуществить обход неприятеля с севера. Зная, что красные суда стоят в реке, в разных местах ошвартовавшись к берегу, я полагал возможным захватывать их с сухого пути с помощью высаженного десанта и при содействии жителей местных сел. Я хотел таким путем получить в свои руки хотя бы один миноносец, чтобы наши силы немножко сравнялись. В этом случае я не сомневался в дальнейших успехах. Поэтому я наметил своей ближайшей целью село Воскресенское.
В своем тысячелетнем течении Волга вынесла в Каспий обширную низкую косу — целый полуостров, посреди которого и протекал ее главный судоходный рукав. Эта коса образовала с северо-западным матерым берегом большой залив, на берегу которого расположились четыре богатых рыбачьих села. На южной оконечности косы стоял высокий маяк Четырехбугорный с белым проблесковым огнем. Непосредственно к нему примыкало с севера село того же имени. Еще выше лежало село Вахрамеево. Далее, на северном берегу залива, на так называемой Бирючьей косе, расположилось село Рынок. Выходя на юг к морю, оно упиралось другой северной стороной в один из [361] побочных рукавов Волги. Наконец, на западном берегу залива находилось село Воскресенское. Моей задачей было укрепиться в этих селах и, захватив маяк, установить оттуда наблюдение за устьями Волги, стараясь одновременно привлечь на свою сторону население и искать обходных каналов для выхода к реке мимо главного ее фарватера.
14-го утром я выслал опять вперед мои обе шхуны с пушками. Они должны были главным образом связаться с отрядом Склянина, основавшегося на Бирючьей косе. К этому времени этот лихой партизан стал к нам доверчивее и благосклоннее.
15-го утром мы вытянулись из канала и пошли к намеченной цели. Я имел свой брейд-вымпел на «Екатерине», за мной следовал в кильватер «Ретвизан». У каждого из нас было на буксире по две шхуны. Для пароходов мы успели сшить Андреевские флаги. Мои неопытные кочегары напустили такого дыма, что со стороны наш отряд мог показаться грозным.
Вскоре мы прошли траверз маяка, оставив его справа, и в это время Пышнов обратил мое внимание на несколько пароходов, шедших по Волжскому фарватеру вверх по реке одним с нами курсом. Нас разделяла только узкая полоска косы, и в общем, между нами было расстояние мили в две-три. Опять пришлось мне посетовать на отсутствие морских орудий. Не понимаю только, почему неприятель не стрелял.
Между тем в селах различили наши флаги. Раздался колокольный звон, и кое-где в ответ показались национальные флаги. После полудня мы вошли в канал села Воскресенского и ошвартовались у пристани. Прибывшие вскоре на «Екатерину» командиры высланных вперед шхун доложили об удачном деле.
Побывав в Воскресенском, они двинулись под веслами вдоль самого берега к селу Рынок. Им удалось благополучно передать на берег ящики с ружьями и патронами, а также связаться со Скляниным. В это время были замечены подходящие с моря три неприятельских парохода. Наши обе шхуны подтянулись вплотную к берегу и изготовились к стрельбе. Между тем пароходы, подойдя сколько им позволяла осадка, стали на якоря и, обстреляв село, стали свозить десант, по-видимому желая покончить с отрядом Склянина. На две безобидные рыбачьи шхуны красные не обратили никакого внимания. Как только десант стал приближаться к берегу, обе наши пушки открыли огонь. Эффект был поразительный, ибо пушек не ожидали. Шлюпки с десантом повернули и под дружным огнем с берега и со шхун устремились обратно к своим судам. Красные больше не повторяли своей попытки. Десант, провожаемый нашим обстрелом, спешно погрузился [362] обратно, пароходы снялись с якоря и ушли в море. К вечеру во всем заливе настала мирная тишина.
Я немедленно обошел село и приказал всем собрать возможно полные сведения о неприятеле. На берегу я впервые встретился с разъездом александрийцев, под начальством ротмистра Дурилина. Я узнал, что генерал Драценко подходит севернее к самой Волге. Кроме того, что мне было особенно ценно, я узнал от крестьян, что по ту сторону Бирючьей косы, в самой реке, стоят два миноносца типа «Расторопный», что матросы грабят население и пьянствуют и миноносцы плохо охраняются. Это было как раз то, о чем я мечтал.
От крестьян же я узнал, что в окрестностях села скрывается опасный большевик. Это был не кто иной, как сельский фельдшер, зверь в образе человека, причинивший в селе уже много зла. Между прочим, им было расстреляно лично из револьвера до восьмидесяти лучших и состоятельных рыбаков. При нашем приближении он скрылся из села и прятался где-то в окрестностях у калмыков, которые им были настолько запуганы, что не решались его выдать. Посетившая меня особая сельская депутация просила меня его поймать и казнить. Я ответил, что у меня нет времени заниматься розысками и ловлей этого изверга, и предложил им самим устроить слежку, обещая оказать всякое содействие по его ликвидации. Рыбакам посчастливилось на другой же день. Они как-то его заманили и арестовали при помощи александрийцев. Я приказал без дальних слов его повесить, что и было исполнено в присутствии собравшегося на это зрелище населения.
На другой день утром я собрал командиров, чтобы сообщить Им мой дальнейший план действий. Пребывание поблизости двух неприятельских миноносцев подтвердилось, и я решил их атаковать. Я назначил несколько человек при офицере для занятия маяка Четырехбугорного и приказал вести оттуда постоянное наблюдение за Волжским фарватером. Мичман Никифоров получил приказание исследовать проходимость мелкого побочного канала, ведущего в обход Бирючьей косы с запада. Два человека были назначены к Склянину предупредить его о нашей предстоящей работе. Главная роль предназначалась выделенному мною десанту в 40 человек, который на подводах с проводниками должен был подойти кратчайшим путем к месту стоянки миноносцев. Командование им я поручил капитану Мелешкевичу как человеку более опытному в сухопутных делах; с этим отрядом предполагал быть и я. Наконец, Пышнов оставался с судами на месте и должен был быть в постоянной готовности к обороне села с помощью своих двух орудий. В случае [363] неудачи десант должен был отходить к пароходу «Ретвизан», на котором по обследованному им каналу мичман Никифоров должен был проникнуть возможно ближе к месту действия. Движение десанта должно было начаться с наступлением темноты. В случае удачи Пышнов должен был быть оповещен двумя ракетами.
Не успел я, однако, распределить все роли, как ко мне явился ротмистр Дурилин{493}. Он принес предписание штаба группы генерала Драценко о немедленном отходе назад на Логань. В полевой записке сказано было довольно глухо, что под давлением превосходных сил противника группа отходит, чтобы закрепиться на более удобных позициях. Я приостановил исполнение моего плана. Одновременно получено было известие о необычном движении судов на Волжском фарватере. Я почувствовал, что наступил перелом в событиях не в нашу пользу.
Вскоре ускакали наши александрийцы, а сельские жители начали выказывать признаки беспокойства. Я понимал, что, если неприятельские суда, выйдя из Волги, завернут в залив, я окажусь запертым, а с наступлением с сухого пути красных сил буду окружен. Поэтому с тяжелым сердцем я приказал моим судам тоже отходить обратно на Логань. Около трех часов дня мы вытянулись в залив и пошли обратно. На Волге были видны многочисленные дымы. К вечеру мы прибыли в Логань. Мне стало ясно, что с ничтожными силами, которыми я располагал, нечего было и думать соваться в Волгу. Обстоятельства на фронте понемногу выяснились. Большевики встревожились не на шутку нашим общим наступлением. Сакс был сменен, и его заменил прибывший с севера товарищ Раскольников. Приехал также пресловутый Альтфатер. Для действий на мелководье большевики приспособили железную буксирную баржу, на которой установили четыре 130-мм морских орудия, привезенных с севера из Балтики. Какими-то путями течение Волги у Саратова, бывшее дотоле под нашим контролем, освободилось, и в Астрахани, справедливо считавшейся красным командованием ключом смычки генерала Деникина с адмиралом Колчаком, в изобилии потекли подкрепления. Между тем, как назло, из Петровска не приходило никакой поддержки. Насколько было в наших силах, мы изворачивались сами. Пароход «Ретвизан» был отправлен в Петровск для пополнения запасов топлива. На нем было отправлено мое донесение, и он же должен был нам доставить пополнения и запасы, если их удастся выскулить. Было решено поставить [364] одну нашу пушку на «Екатерину», и на ней начались срочные работы. На случай прилета гидроплана, о котором я слезно просил, был устроен на берегу канала пологий спуск к воде: несколько поодаль была устроена большая площадка на случай возможного прибытия сухопутных самолетов. Я отдал также на берег для выпечки хлеба, в котором чувствовался недостаток, всю наличную муку, имевшуюся в моем распоряжении.
Мичман Никифоров просил моего разрешения произвести на шхуне ночную разведку в сторону Воскресенского. Я дал свое согласие. Оказалось, что к Воскресенскому действительно подошли с моря и с суши большевики. Это подтвердили и успевшие бежать оттуда рыбачьи семьи, поведавшие о начавшейся там обычной большевистской расправе. Здесь ко мне наконец присоединился и Рутковский со своей связью. Покидая Воскресенское, я, к счастью, встретил его три шхуны, шедшие туда, и успел ему передать, чтобы он поворачивал и шел со мною в Логань. Теперь, с его помощью, мы начали налаживать связь со штабом генерала Драценко. Для затруднения входа в канал я распорядился снять вехи, обозначавшие его направление, оставив для нашей ориентировки лишь три самые необходимые. Вскоре прибыл в Логань береговой летучий отряд Красного Креста. Наконец мы дождались и нашего гидроплана; управлял им сухопутный летчик, фамилия которого ныне совершенно стерлась в моей памяти. С ним вместе, в качестве механика, прилетел гардемарин Загорский{494}. Они привезли мне от жены большой пакет зелени и сушеных фруктов. Питаясь исключительно рыбой и плохим хлебом, люди на отряде начали страдать цингой. Гидроплан был вытащен на берег, из фруктов был сварен на весь отряд компот, мы подтянули все наши шхуны к пристани, и я пригласил командиров на редкое пиршество. Летчик что-то замешкался; я предупредил его о предстоящей ему разведке, и он возился у своего аппарата, вокруг которого столпилось местное население, никогда дотоле не видавшее вблизи летательных машин.
Не успели мы проглотить по первой ложке, как с наблюдательного поста сообщили, что с юга летят еще два аэроплана. Это могли быть только друзья, и я распорядился зажечь дымные костры на устроенной нами площадке, дабы показать им, где сесть. Люди столпились на пристани и шхунах, и все мы усердно махали платками быстро приближавшимся птицам. Дружественные отличительные [365] круги на крыльях стали уже явственно видны. Немного не доходя до нас, аэропланы разделились, и один пролетел несколько вперед и в сторону, а другой стал кружить над одиноко расположенным к югу от Логани рыбным заводом. Мы продолжали им усиленно махать. Внезапно от первого отделилась какая-то блестящая звездочка, а вслед за ней что-то большое, красное, грушевидной формы; к нашему возмущению и ужасу, это оказалась бомба, со страшным эффектом разорвавшаяся на приморской околице села. Не успели мы опомниться, как взорвалась бомба, брошенная и с другого аппарата. Эта попала как раз в рыбный завод; тотчас после своего подвига второй аэроплан пошел на соединение с первым, причем по пути ошпарил из пулемета толпу, стоявшую у моего гидроплана. Затем обе машины соединились и полетели обратно на юг, видимо довольные своей работой. Скоро они скрылись в голубой дымке летнего дня. Мы стояли окаменелые от удивления. Вкусный компот не лез нам в горло. От разрыва первой бомбы, слава богу, не пострадал никто, лишь изба была совершенно исковеркана. Вторая же, попав на двор рыбного завода, убила пять человек, вылезших из дома посмотреть на невиданное чудище. Кроме того, оказался убитым наповал пулей в висок калмык, стоявший в толпе у гидроплана. Из чинов отряда не пострадал никто. Тотчас полетело донесение в штаб, потащили хоронить убитых, и вообще наше настроение стало минорным. Англичан ругали на все корки. Наши посетители оказались впоследствии какими-то недавно прибывшими канадскими летчиками, которые ошиблись в определении линии нашего фронта. За свой подвиг они были отправлены обратно в Англию, но нам от этого было не легче, и назойливо стала вспоминаться лукавая бумага адмирала Сеймура.
Но этим наш день еще не кончился. Как только улетели на юг англичане, наблюдательный пост известил, что с севера к нам летит новый гость. Это был уже враг несомненный. Наши шхуны, собранные в одну кучу у пристани, представляли заметную цель. Я приказал людям скорее выйти с ружьями на берег и, рассыпавшись по селу, открыть по неприятелю огонь по способности. Приблизившись к нам, большевики тоже бросили бомбу. К счастью, по силе она была гораздо слабее английских и разрыв ее был ничтожен. Однако он нанес нам большой урон, ранив в ногу нашего летчика-офицера. Мы снесли его в околоток Красного Креста, а потом на взятой моторной шхуне отправили в Петровск. Неприятель с красной звездой на крыльях, видимо, не имел больше бомб, ибо улетел обратно; я же был в отчаянии, лишившись возможности использовать такое важное оружие, [366] как присланный мне гидроплан. Впрочем, это был очень ненадежный аппарат: он попал к нам каким-то образом от красных, был кое-как исправлен и послан ко мне. Все на нем дребезжало и хлябало, и я не знал, как быть. Тогда гардемарин Загорский доложил мне, что берется самостоятельно перелететь на гидроплане до Петровска. Не хватало, однако, второго человека, но мичман Цветков, поклявшись, что ему приходилось раньше летать, просил отпустить его с Загорским. Мне надо было во что бы то ни стало поскорее сообщить обо всем случившемся начальнику флотилии, и я скрепя сердце разрешил им лететь. Надо было видеть, какие фокусы выделывали эти сумасшедшие, бешено носясь по камышам, пока им не удалось как-то оторваться от земли. Они счастливо долетели до Петровска, и англичане, осматривавшие потом нашу убогую машину, не могли понять, как они не разбились.
Тем временем пушка на «Екатерине» была установлена. Одновременно выяснилось, что на обоих оставшихся у меня пароходах приходит к концу запас нефти. Я вспомнил о полуразбитой нефтяной барже у Березяки и решил пойти туда для пополнения запасов топлива. Оставив в Логани мои шхуны с одной пушкой и пятью пулеметами, я пошел за нефтью.
Это была очень длительная и нудная операция. Баржа находилась примерно на расстоянии полутора миль от нашей стоянки. Способ доставки нефти был примитивен до крайности. Две наши шлюпки путешествовали туда, там их наполняли нефтью почти до краев, черпая последнюю ведрами, затем из возвратившихся шлюпок, тоже ведрами, переливали драгоценную влагу в пароходные цистерны. Я хотел набрать нефти самый полный запас, чтобы потом возможно долго в ней не нуждаться, и потому нам предстояло здесь задержаться дня два-три. В ожидании конца этой работы мы пребывали в бездеятельности и почти все время проводили на посту службы связи, под который была отведена поместительная изба на пригорке у моря с хорошим круговым обзором.
В это время в Березяку стали вновь прибывать разные тыловые команды, которые мне предстояло перевезти в Логань. Мне особенно врезался в память один случай, который я не могу назвать иначе, как гримасой Гражданской войны.
Мы в гостях у Рутковского на посту службы связи. Пока начальник поста хлопотал над незатейливым ужином, мы засели за карты. Был тихий ясный вечер, и солнце склонялось к горизонту. Вдалеке послышался звон колокольчиков, и в село вкатили три или четыре пыльные казенные повозки с разной кладью. Они остановились недалеко [367] от нас, и вскоре к нам вошел немолодой пехотный подполковник, который отрекомендовался заведующим хозяйством не то Ширванского{495}, не то Апшеронского полка{496}. Мы пригласили его с нами поужинать, и во время еды я спросил, когда успел сформироваться его славный полк, о котором до сих пор не было слышно. Наш гость рассказал нам, что в Добровольческой армии нашлось несколько офицеров этого полка, что оказалось также спасенным и славное его знамя и что офицерам было разрешено приступить к набору людей для укомплектования полка, что и удалось, хотя полк еще далеко не в полном комплекте. Я спросил его, из каких людей набраны кадры его полка — оказалось, что он на три четверти укомплектован пленными красноармейцами, которых наскоро подучили и кое-как привели в христианский вид. Я высказал опасение, что такой полк вряд ли может быть особенно надежным, с чем наш гость вполне согласился, прибавив, что в полку уже были кое-где попытки надеть красные банты.
Потом я спросил его, что он нам привез. Оказывается, что была доставлена батарея трехдюймовых горных пушек, значительное количество снарядов и патронов, небольшое количество пополнений, полковой денежный ящик и знамя. Последнему я чрезвычайно удивился, ибо мне никогда не приходилось слышать, чтобы знамя следовало в обозе, за несколько десятков верст от полка. Наш подполковник пояснил, однако, что люди в полку считаются настолько ненадежными, что доверить им охрану полковой святыни рискованно. Я тогда же подумал, что лучше было не тратиться на формирование воинской части, которой нельзя доверить собственного знамени. Не далее как через несколько дней мои опасения оправдались. Две роты на фронте самовольно ушли в тыл, и было много хлопот, чтобы как-нибудь заткнуть образовавшуюся дыру. Это был один из печальных примеров царившего в нашей среде карьеризма. Из-за призрачных благ и стремления во что бы то ни стало чем-нибудь командовать на карту ставилась судьба всех наших усилий и неисчислимых жертв. Простой народ чутьем понимал побуждения этих людей и за такими начальниками не шел.
Мы приступили к погрузке всего привезенного. Опять набралось несколько шхун с грузами, которые предстояло тащить на буксире. Так прошло еще два дня. В течение этого времени штаб начал меня усиленно донимать понуканиями скорее вернуться в Логань. Наконец прибыл какой-то штабной полковник с предписанием немедленно возвращаться. Не помню точно, какого числа это было, в моей памяти запечатлелось лишь, что это был понедельник — день, в который морские люди не очень охотно снимаются с якоря. Предписание [368] имело, однако, достаточно категорический характер, да и представитель штаба принял настолько грозный вид, что я скрепя сердце решил после полудня, не закончив еще грузовых работ, выйти в море.
Опять мертвый штиль, ясный солнечный день и наши два парохода, тянувшие за собой вереницу шхун. Корма «Екатерины» была загружена четырьмя принятыми пушками и сплошь завалена ящиками со снарядами и всякого рода тюками и мешками. Свободными были лишь мостик и пространство на палубе впереди него, где была установлена наша единственная пушка. Мы шли не очень быстро, задерживаемые тянувшимися у нас на буксире шхунами. К заходу солнца я рассчитывал быть в Логани. Все шло благополучно, и часам к шести открылась Логанская церковь, а потом и домики селения на пригорке. В это время Пышнов обратил мое внимание на какой-то странный предмет, маячивший далеко у нас впереди по носу, как будто у входа в самый канал. С первого взгляда он показался мне шхуной, развесившей для просушки свои сети. При более внимательном рассмотрении выяснилось, однако, что перед нами пароход. Сомнения не было — это был неприятель. Пышнов спросил меня, что предпринимать. Я приказал идти прямо на него и начать бой. Другого выбора не было: имея единственное орудие на баке, с очень малым углом обстрела, оставалось направляться на неприятеля носом, то есть идти на сближение с ним до последней возможности. Пробили боевую тревогу, людям приказали разобрать ружья и быть готовыми к абордажу. Чтобы держать неприятеля дольше под своим огнем, уменьшили ход до малого. Одновременно с этим было приказано отдать буксиры, и наши шхуны, ставя наскоро паруса, белой стаей направились прямо к берегу, стремясь попасть в Логанский канал.
С неприятеля грянул первый выстрел, давший большой перелет. Я почувствовал большое облегчение: у него была такая же трехдюймовая пушка, что и у нас, и его гранаты летели через нас с мелодичным пением. Мы немедленно начали ему отвечать. Наша пушка бешено подпрыгивала после каждого выстрела, и пароход, непривычный к стрельбе, при этом сильно содрогался. Наши снаряды тоже ложились перелетами; расстояние до неприятеля неуклонно уменьшалось.
Я оглянулся кругом. Вся картина была необыкновенно красива. Солнце только что зашло за береговые холмы, но было еще совсем светло. [369] Высоко над нами начинала обозначаться полная луна. Море было как зеркало; далеко на северо-востоке зажглась яркая звездочка Четырехбугорного маяка. В центре этой картины яростно палили друг в друга два колесных парохода, причем на мачте неприятеля развевался красный значок антихриста, а у нас — белый с синим крестом — хоругвь Христа. Бой разгорался; мы пристрелялись заметно раньше противника; абордажная партия была наготове. В это время противник дал полный ход, очистив нам вход в канал. Не выдержав нашей атаки, он поспешно стал удаляться к маяку. Мы стреляли ему вдогонку, и в наступившей темноте был ясно виден разрыв нашего снаряда у него в корме. Это было как раз вовремя, потому что от непривычных толчков во время стрельбы треснул лафет нашей пушки и мы больше не могли стрелять. Пришлось отказаться от погони, и я решил входить в Логань задним ходом, чтобы, так сказать, на страх врагу быть к нему все время обращенным носом.
Уже в полной темноте мы стали на якорь, встреченные радостным «ура» с судов отряда. Штабной полковник, которому во время нашего боя было сильно не по себе, поспешил съехать на берег. Я узнал, что в Логань. прибыл значительный отряд от группы Драценко под начальством генерала Киленина{497}, и немедленно отправился к нему с целью представиться и доложить о бое.
Генерал встретил меня очень приветливо. Он сообщил, что оборона Логани поручена ему и что он решил упорно оборонять село. Я ушел спокойным и был очень доволен, что нахожусь здесь не один. По дороге я узнал, что в селе разместились александрийцы, конная батарея и, кажется, две роты пехоты.
На другой день я был по горло занят разгрузкой «Екатерины» и разными хозяйственными заботами. Я узнал также, что в мое отсутствие Логань подвергалась серьезной опасности быть занятой красными с моря. В село прибыл успевший как-то ускользнуть Склянин со своими партизанами. Сухопутные войска еще не прибывали, и он с остатками моего отряда составлял всю оборону села. Внезапно среди бела дня поднялась тревога: два неприятельских парохода явно намеревались войти в Логанский канал. Люди приготовились отразить атаку. Нашу пушку подтащили к берегу и спрятали в камышах, наведя ее на фарватер, кругом залегли стрелки. Неприятельские пароходы спокойно шли по каналу, как к себе домой, и было видно, как люди расположились на них обедать. Когда суда поравнялись с нашей засадой, был открыт огонь по головному, почти в упор. Пароход остановился, осыпаемый градом пуль. Потом оба дали задний ход и поспешно ретировались. Услышав этот доклад, я подумал, что наше положение не [370] очень-то крепко со стороны моря, и поторопился установить на позиции полученную мною батарею. К сожалению, это были только горные пушки — «горняшки», как мы их называли; они не были дальнобойными и состязаться с морскими орудиями одинакового калибра им было не под силу. Я поручил Рутковскому внушить своему наблюдательному посту особую бдительность.
26 июля я был приглашен александрийцами к обеду. На фронте было тихо, но в море появлялись часто дымы и силуэты пароходов на горизонте. Появилось тоже много парусных шхун, которые к северу от нас, в сторону несчастного Воскресенского, выделывали какие-то подозрительные эволюции. Обед наш не состоялся: не успели мы сесть за стол, как было получено предписание александрийцам идти на фронт. Тот самовольный уход в тыл двух пехотных рот, о котором я упоминал, образовал довольно широкую брешь, которую они и должны были заткнуть. Я пошел на пост к Рутковскому. В самом деле, и с севера, и с моря надвигалась какая-то неясная угроза. Было заметно усиленное движение пароходов, какие-то шлюпки подходили к берегу севернее Логани и что-то выгружали. Я отправился к генералу с просьбой осветить мне положение. Генерал был по-прежнему спокоен, однако сообщил мне о возможности оставления села. «Во всяком случае, — добавил он, — в нашем распоряжении эта ночь и весь следующий день». О времени оставления Логани он обещал меня уведомить. Я доложил ему, что опасаюсь быть заблокированным с моря подавляющими силами и считаю, что, пока не поздно, лучше вывести мой отряд и перевести его в Березяку, но генерал нашел это преждевременным. У меня на сердце было неспокойно. Я был лишен всяких средств разведки и опасался самого худшего. Всю ночь по селу рыскали наши разъезды, и я заснул тревожным и чутким сном.
27-го я проснулся от какого-то необъяснимого предчувствия. Рассвет едва брезжил, когда с поста прибежал человек с наскоро нацарапанной запиской от Рутковского; он извещал, что в море заметно большое количество дымов, двигающихся в нашу сторону. Я кинулся к генералу. Тут только я заметил странную пустоту и тишину на берегу. Оказывается, генерал Киленин покинул ночью село со всеми войсками, не предупредив меня. В помещении его штаба я нашел лишь обрывки бумаги, окурки и хаос, свидетельствовавшие о нервной поспешности. Прибежав обратно, я приказал всем немедленно готовиться [371] к походу и грузить все, что можно, с берега на суда. Мы торопились тащить с берега все, что попадалось под руку, в том числе и оставленный на произвол судьбы околоток Красного Креста. В числе больных оказалась подобранная на фронте красная сестра милосердия со страшной сабельной раной на шее. Мужественный Рутковский оставался на наблюдательном посту и сообщал разные страшные вещи. Он насчитывал уже восемь пароходов, и вскоре мы и сами увидели, что заблокированы. Казалось, выхода не было и участь наша на этот раз решена.
Нас выручили опять наши рыбаки и местные жители. Оказывается, кроме главного, из Логани шел очень извилистый и мелкий побочный канал, который, проходя густым высоким камышом, выводил в море значительно южнее села. Туда я и направил всю тучу своих и частных шхун. Последние были полны беженцами и беспорядочно нагружены всяким скарбом; за ними потянулись наш моторный катер и парусно-моторная шхуна. Но как быть с пароходами? Бросать их не хотелось, а возможность пройти с ними по мелкому фарватеру была сомнительна. Я все же приказал обоим малым пароходам идти осторожно за шхунами и отправился на «Екатерину» к Пышнову с тем, чтобы передать то же и ему. Но он, однако, решительно заартачился. Он уверял, что неприятель не так силен, как я предполагаю, и что он, во всяком случае, не намерен отступать перед этой сволочью, а предпочитает сразиться с ними и прорваться в море. Я невольно залюбовался этим потомком бравых запорожцев: распустив свои длинные усы и горя боевым задором, он приказал поднять Андреевские стеньговые флаги и готовиться к бою. Я не счел себя вправе пресекать его геройский порыв; мы расцеловались, и я бросился руководить продолжавшейся эвакуацией. Когда в селе не оставалось ни одной шхуны, я пошел под парусами последним. Из-за камышей были видны густой дым и мачты с Андреевскими флагами выходившей навстречу неприятелю «Екатерины». Было около семи часов утра.
Медленно двигаясь в тесном канале, мне пришлось успокаивать одних, утихомиривать других, помогать стаскивать с мели ту или другую шхуну. Камыш закрывал нас от неприятеля. Но вот раздались первые выстрелы, и у меня сжалось сердце при мысли о судьбе «Екатерины». В это время мое внимание было отвлечено тем, что пароход «Сыновья», почти выбравшийся уже из канала, плотно уселся на мель. Все наши усилия его стащить были тщетны, а время было дорого, и я приказал людям перебираться по способности на ближние шхуны, а пароход зажечь. Бедный Степанов был в отчаянии, но ничего другого не оставалось делать. Вдобавок я торопился на взморье, чтобы убедиться, не [372] заблокированы ли мы и с этой стороны. В последнем случае пришлось бы лезть в воду и вброд идти на юг мили две до ближайшего берега. Слава богу, выход был свободен и лишь к северу, у входа в главный канал, наблюдалось значительное количество неприятельских судов. «Екатерина» возвращается!» — раздался крик одновременно с нескольких шхун. Я посмотрел в сторону Логани. Из-за высоких камышей было ясно видно, как две мачты с Андреевскими флагами быстро двигались обратно по каналу, провожаемые оживленным огнем с неприятельских судов. У меня отлегло на сердце: «Екатерина» шла тем же побочным каналом, каким спасались и все остальные. Я с замиранием сердца следил за ее движениями. Было видно, как пароход остановился, не будучи в силах пробраться через мелководье; затем, зажженный руками своего же экипажа, он окутался зловещим черным дымом пожара, и на нем начались непрерывные взрывы, сила, длительность и частота которых напоминали оживленную перестрелку в разгар сражения. Горели привезенные «Екатериной» многочисленные запасы снарядов и патронов. Слава богу, никто из наших людей не погиб: все добрались вброд или до находившихся вблизи наших судов, или до твердой земли, и все вернулись в разное время и разными путями в Петровск.
Одновременно с гибелью «Екатерины» большевики начали энергичный обстрел Логани. Столбы взрывов снарядов, обрушившихся на это несчастное село, были от нас ясно видны. Один красный пароход отделился от своего отряда и двинулся в нашу сторону, видимо намереваясь атаковать наши разрозненные стаи парусников. У нас поднялась тревога: многие выскочили в воду, благо воды было но пояс, и с винтовками и имуществом потянулись к берегу. Другие старательно заработали веслами, так как ветра почти не было и день стоял удивительно ясный и тихий. Внезапно вражеский пароход накренился и стал давать жалобные гудки. Я понял, что наш враг тоже уселся на мель. Тогда наши люди потянулись обратно на свои шхуны, поругивая врага разными нехорошими словами. Огня по нас никто не открывал, и, постепенно вытягиваясь длинной линией, мы с поднявшимся попутным ветерком стали быстро удаляться вдоль берега на юг. В это время были опять замечены два английских самолета, направлявшиеся с юга к Логани. Как всегда, наши союзники решили нам помочь с опозданием на несколько часов. Послышалась ожесточенная ружейная и пулеметная стрельба, были видны разрывы сброшенных бомб, но все это уже не могло изменить хода событий, и Логань осталась во власти большевиков.
Решив идти в Петровск не прямо, а зайти по пути в места наших прежних остановок и известить о случившемся посты службы связи, [373] я пришел вечером в Березяку, где мы и заночевали. 28-го утром мы вышли в море и заночевали в Брянске, а 29-го перешли на рейд острова Чечень. Англичан я там уже не застал. Рейд опустел, а Петровск, в свою очередь, тоже не давал о себе никаких вестей. Все мои соратники ушли далеко вперед и, вероятно, были уже в Петровске. Я шел, как мне и полагалось, последним. О неприятеле не было ничего слышно, и на Чечене царили мир, тишина и спокойствие.
1 июля, перед полуднем, пользуясь попутным ветром, мы вошли в Петровскую гавань. Мое возвращение не было почти никем замечено. В русской части гавани царило оживление: спешно готовился к плаванию и вооружался какой-то небольшой пароход, что-то куда-то везли, что-то грузили, в разных направлениях сновали озабоченные чины флота. Я приказал спустить свой брейд-вымпел, забрал свой незатейливый узелок с вещами и дневник и пешком отправился домой, где был встречен женой и многочисленными друзьями.
Так окончилась моя парусная каспийская экспедиция. Капитаном 1-го ранга Сергеевым я был принят неблагосклонно, и разговор наш не был продолжительным, зато я был тронут отношением ко мне полковника Ивицкого и многих простых людей и молодежи. Через несколько дней Ивицкий устроил в честь нашего отряда великолепный банкет, на который были приглашены все офицеры, участвовавшие в этом необычном походе. Было сказано много красивых речей и немало выпито. Чины морского управления в Петровске совершенно отсутствовали. 17 июля я получил предписание от начальника Каспийской флотилии отправиться в Таганрог, где пребывала в то время Ставка и все военно-административные учреждения Добровольческой армии, и явиться в распоряжение начальника военно-морского отдела вице-адмирала Герасимова. Отряд мой был расформирован еще ранее, приказом от 9 июля. Через несколько дней я выехал по назначению, навстречу своей дальнейшей причудливой и далеко не банальной судьбе.