Глава пятая.

Война на всех фронтах. 1916

Коалиция государств Антанты наращивала силы. К 1916 году крупнейшим приращением коалиции стала Италия. Да, это была слабейшая среди великих европейских держав, и индустриальная мощь ее не была значительной, но это был новый фронт против центральных держав, это были дополнительные 693 пехотных батальона с 2068 пушками{384}. На итальянском фронте в 1916 году сражались до полутора миллионов солдат.

Германская стратегия на 1916 год

Германия заплатила за победы свою цену, она понесла за годы войны значительные потери: 241 тысяча убитыми в 1914 году, 434 тысячи — в 1915 году, 340 тысяч в 1916 году. В совокупности это был миллион убитых из превосходной армии 1914 года. Морская блокада начала сказываться. Пищевой рацион немцев сократился примерно в два раза.

«К концу 1916 года жизнь для большинства граждан стала временем, когда прием пищи уже не насыщал, жизнь протекала в нетопленых жилищах, одежду было трудно найти, а ботинки текли. День начинался и заканчивался эрзацем»{385}.

Но германские войска повсюду стояли за пределами Германии — в Бельгии, Северной Франции, в русской Польше. Уверенность центральных держав в том, что грядущий год не может не принести им победу, сказалась в том, что они уже начали обустраивать зону своего влияния и консолидировать силы германизма. Так, в январе 1916 г. в Чехии единственным официальным языком был объявлен немецкий язык. На улицах Праги за чешскую речь стали взимать штрафы.

Несмотря на германские победы на Востоке и тупик на Западном фронте, стратегию на новый год определял генерал Фалькенгайн, западная ориентация которого была хорошо известна. На Рождество 1915 года Фалькенгайн в письме кайзеру обрисовал свой план достижения победы. Во-первых, следовало обескровить, задушить в морской блокаде арсенал Антанты — Британию. Во-вторых, необходимо было обескровить уже перенапрягшуюся Францию. Военные усилия, направленные против России, воспринимались им как размазывание каши по тарелке.

В результате многочисленных обсуждений и битвы [248] влияний на кайзера двумя главными элементами германского стратегического планирования на 1916 г. стали: 1) неограниченная подводная война против Британии и 2) концентрация на французской оборонительной системе в одной точке. Должна была быть найдена такая точка во французской обороне, отдать которую французы не согласились бы ни при каких обстоятельствах. Такой точкой был избран Верден. Немцам было ясно, что французы будут отчаянно сражаться за эту крепость с ее разветвленными фортами, но этого и хотел начальник германского генерального штаба Фалькенгайн — обескровить противника боевыми действиями постоянного напряжения. Фалькенгайн говорил кайзеру, что «вооруженные силы Франции истекут кровью в любом случае — сохранит она Верден или нет»{386}.

Фалькенгайн полагался на особенности французской психологии и на мощь германской артиллерии. Стратегия истребительной битвы поражает и ныне. Как пишет английский историк Алистер Хорн, «никогда еще в истории ни один командующий или стратег не предлагал уничтожить противника посредством кровопускания до смерти. Отвратительная идея могла возникнуть только из самого характера Великой войны, в которой, полностью очерствев, лидеры смотрели на человеческие жизни как на некие частицы»{387}.

Фалькенгайн мог планировать такое сосредоточение на узком участке Западного фронта только потому, что не видел у потерпевшей серию поражений России воли и возможности угрожать Германии с востока. Он видел здесь начало распада:

«Даже если мы не можем надеяться на полномасштабную революцию, мы все же можем рассчитывать на то, что внутренние катаклизмы России заставят ее через относительно краткое время сложить оружие».

На второй день после того, как Фалькенгайн написал эти слова Вильгельму II, Александр Гельфанд получил миллион рублей на проведение пропаганды внутри России. Эти деньги были выплачены после того, как германское правительство испытало давление с разных сторон. Послы в нескольких странах, которым было поручено следить за развитием ситуации на российской социально-политической арене (в частности посол в Дании) убедили германских руководителей, что Россию можно оторвать от Запада только посредством революции. На немцев большое впечатление произвела забастовка на военной базе в Николаеве, за которой последовала забастовка 45 тысяч рабочих петроградских доков.

И все же начало 1916 года несколько укрепило моральное состояние России — войска под командованием генерала Юденича осуществили прорыв на Закавказском фронте и к середине февраля вошли в турецкий город Эрзерум, захватив до десяти тысяч военнопленных.

На Западном фронте англичане 29 января начали испытания нового оружия — танков. В течение года хранилось в тайне это изобретение (деньги выделило, вопреки косности армии, адмиралтейство), формировался его дизайн и военные характеристики. Сумеет ли танк преодолеть ненавистную траншейную войну? Немцы же открыли год первым в истории потоплением корабля посредством бомбардировки с воздуха. [249]

Восточный фронт

Осуществить анализ положения дел в России было непросто. Существовало две полярные точки зрения. Первая  — оптимистическая. С начала войны Россия совершила большой бросок вперед в развитии своей промышленной мощи. Несмотря на потерянные территории, мобилизованных квалифицированных рабочих и обезлюдевшее село, страна явственно мобилизовала свои ресурсы. Производство в промышленности за годы войны выросло в четыре раза, синтез химических веществ удвоился. Страна могла гордиться 2000-процентным увеличением производства снарядов, 1000-процентным ростом производства артиллерийских орудий, 1100-процентным увеличением производства винтовок{388}. В начале 1915 года русская промышленность производила 358 тысяч снарядов в месяц, а через год — более полутора миллионов. Русская артиллерия приближалась к западной норме боеприпасов на орудие в условиях наступления — тысяча снарядов. К началу 1916 года в армию влились еще два миллиона экипированных солдат.

Если принять экономическое производство 1913 года за сто процентов, то дальнейшее экономическое развитие страны будет выглядеть следующим образом{389}: 1914 1915 1916 1917 101,2% 113,7% 121,5% 77,3% Производство машинного оборудования всех типов выросло с 308 млн. рублей в 1913 году до 757 млн. в 1915 году и 978 млн. рублей в 1916 году{390}. Резко выросло производство вооружений. Пожалуй, наиболее наглядно это видно из цифр производства пушек. Итак, русская артиллерия (производство орудий в год). 1914 1917 Легкие пушки 6278 7694 Легкие гаубицы 959 1868 Тяжелые орудия 240 1086 Очень тяжелые орудия  — 344 Зенитные орудия  — 329 Общее число 7477 11321{391} Россия обошла в производстве пушек Францию и Британию Россия стала производить девять миллионов снарядов в год. (Большевики наследовали запас снарядов в 18 миллионов{392}). Для фронта производились 222 аэроплана в месяц. На прифронтовые склады наконец начали поступать в массовом количестве грузовики, телефоны и другие средства современной войны{393}. Пять автомобильных заводов производили грузовики и уже готовили производство танков. Армия, начавшая войну с 10 тысячами телефонов, довела их численность в 1916 году до 50 тысяч{394}. Как пишет английский историк Н Стоун, [250] характеризуя промышленные усилия страны, «в 1916 году начала возникать новая Россия»{395}.

Возможно, что если бы России удалось еще лет десять (без войны) проводить земельную реформу 1906 г., если бы финансам страны была дана возможность расширить операции крестьянского банка, если бы при помощи фискальных мер удалось поощрить крупных собственников земли к добровольной ее продаже — тогда крупная и средняя собственность были бы спасены. В противном случае социалистические идеи становились все более привлекательными для крестьянского мышления.

Насчет последнего у Запада впервые появились серьезные опасения. Здесь и проступает вторая сторона медали. Впервые в первые месяцы 1916 г. западные эксперты по России начинают приходить к выводу, что разруха и поражения войны не могут пройти бесследно для русского общества и для его наиболее обездоленного и многочисленного слоя — крестьянства. Грозят воистину великие потрясения, и одной из жертв этих потрясений будет Запад. Палеолог доверяет в феврале 1916 г. дневнику следующую запись:

«Русский исполин опасно болен. Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых тревожных симптомов — это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Не существует никакой связи между этими двумя группами; их как бы разделяют столетия»{396}.

Реформируя капитализм, Запад сумел создать достаточно обширный средний класс, который придал обществу необходимую стабильность. Ускоренная же поляризация в России размывала все, что поддерживало общественный статус-кво. Дворянская Россия не нашла дороги к России крестьянской. Некий шанс появлялся лишь в том, что за годы войны в офицерский корпус влилось много простолюдинов. В то же время аристократы (гвардия в первую очередь) понесли невосполнимые потери. В 1915 году командующий гвардией Безобразов, темная личность русской истории, заявил, что «гвардия никогда не отступает»{397}. Бравада такого рода, разумеется, увеличила потери гвардейских частей. Гибли образованные — передаточное звено между Россией и Западом.

Союзников волновал раскол среди русских, он ставил под угрозу обороноспособность Западного фронта. Там внимательно следили за процессом бывшего военного министра Сухомлинова. Нет сомнения, что экс-министр никогда не был предателем — вне зависимости от того, были или нет у него, прогерманские симпатии. Суд над ним и обвинение в измене — прелюдия к квазиюстиции последующих русских и советских процессов XX в. Его вина — как и вина миллионов русских — заключается в преступно-беспечном расчете на «авось», в трагическом умолчании, в пассивности по отношению к грузу проблем, не терпящих промедления. Сухомлинов разделял пороки своего общества, он отражал популярные воззрения. Постоянное осмеяние немецкой тяжеловесности привело к подлинно преступной русской легковесности. А когда возникла нужда в молниеносном исправлении исконных догм, он замер, надеясь, что проскочит опасный исторический [251] поворот. Не вышло. Косность и беспечность стала причиной огромных потерь и народных страданий. Сухомлинов был не прав, когда говорил, что немцы готовились к войне в течение жизни целого поколения, а русские — лишь с 1909 года (год его назначения военным министром). Немцы, при всей их предусмотрительности, тоже не рассчитывали на многолетнюю войну — они даже не создали запасов на случай морской блокады. Но они грудью встретили сонм проблем, и их кризисное реагирование оказалось на уровне возникших нужд, чего нельзя сказать о России. Русский генералитет и командование по-своему отреагировали на недостаток военного и исторического предвидения.

Следуя неистребимой русской привычке, Сухомлинов изыскивал «козлов отпущения», указывая на неправомерно большое потребление запасов фронтами, где оружие и снаряды исчезали в невиданных количествах. Что ж, возможно, является правдой то, что на некоторых участках безответственные командиры (и малообразованные русские солдаты), теряя чувство ответственности, относились без должного внимания и расчета к использованию техники и боеприпасов. По крайней мере, очевидцы свидетельствуют, что с полей битв русские (в отличие от немцев) оружие не собирали. Лишь год-полтора спустя, встав перед проблемой нехватки оружия, командиры стали выдавать премии за нахождение готовой к бою винтовки. Сухомлинов — в этом его вина перед Россией — не сумел гибко отреагировать, видя, что уже в первые месяцы войны запасы страны катастрофически тают. Он предпочел быть милым двору и общественности, преступно закрыв глаза на неизбежный крах поезда впереди. Когда наступило время искать большого «козла отпущения», то таковым оказался сам министр.

В его случае судить следовало не «немецкого шпиона», а российскую безалаберность и постыдную бесхозяйственность. Вина Запада заключается в том, что он поздно понял эту прискорбную русскую особенность и не сумел привнести хладнокровный западный анализ в пику русской браваде, столь дорого обошедшейся и России и западным союзникам.

Русский император

Император Николай II имел немало превосходных черт, и его обаяние подкрепляется множеством исторических свидетельств Западные послы были очарованы императором Николаем, но это не мешало им сомневаться в решающем для правителя качестве — в его воле. Скажем, посол Палеолог буквально поет гимн таким качествам императора, как простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память. Вместе с тем он отмечает слабую уверенность в своих силах, причиной чего являлся постоянный поиск опоры вовне, в тех, чей характер сильнее. В эпоху колоссального кризиса своей страны император оказался не на высоте самодержавного правления. Впрочем, его задача как правителя была столь грандиозна, что приходится сомневаться в том, смог ли кто-либо вообще самодержавно управлять столь огромной страной. [252]

Справедливы сомнения Палеолога, сравнивающего Николая II с его предшественниками на троне:

«По сравнению с современной империей, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километров, что представляла собой Россия Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины II, даже Николая I? Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был по крайней мере гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма, оно — географический анахронизм»{398}.

Нам интересны эти мысли прежде всего в следующем ракурсе: у лидеров союзных стран не возникало особого желания исследовать недостатки самодержавного правления на Руси до мирового конфликта, когда русские слабости стали и западными слабостями. Аналитики Запада теперь искали реальную оценку — ошибка в ней могла обернуться национальной катастрофой для Западного фронта.

Палеолог записывает в дневнике 13 января 1916 г. свое суждение о главном уязвимом месте царского правления в России: «Следуя своим принципам и своему строю, царизм вынужден быть безгрешным, никогда не ошибающимся и совершенным Никакое другое правительство не нуждалось в такой степени в интеллигентности, честности, мудрости, даже порядке, предвидении, таланте; однако дело в том, что вне царского строя, т.е. вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли. Поэтому, если при этом строе случается ошибка, то ее замечают слишком поздно и некому ее исправить»{399}.

Отрадно было бы слышать такое суждение в спокойном 1913 г., а не в грозовом 1916, когда смена правительства была воистину чревата. Скажем, американский народ в ходе мировых войн никогда, даже когда нарушались все прецеденты (четыре президентских срока Франклина Рузвельта), не менял «лошадей на переправе». Русский характер не отличался терпением. Западные мудрецы в данном случае не только перестали останавливать нетерпеливых, но побуждали их к действию. Что же каяться позже? Было ли провидение у несчастного монарха?

Шанс на сепаратный мир

Главная союзница Германии — Австро-Венгрия смотрела в будущее значительно менее оптимистически и не разделяла пренебрежительного отношения германского командования к потенциалу русской армии. В Вене признавали, что, несмотря на страшные поражения, боевая мощь России еще способна проявить себя. Генерал Конрад предупредил премьера Тису 4 января, что «невозможно даже ставить перед собой вопрос о полном крушении российской военной машины»{400}. [253]

К тому же Россия продолжает сохранять тесные связи со своими западными союзниками. «А Англия не может потерпеть поражения; мир следует заключить в очень скором времени, либо мы будем фатально ослаблены, если не сокрушены». В это время Британия единственной среди великих воюющих держав содержала добровольческую армию. Ее численность достигла внушительных размеров — 2,7 млн. человек. Но требования войны крушили даже британские традиции. 5 января премьер-министр Асквит внес в палату общин билль об обязательной воинской повинности. Стране требовались миллионы молодых людей, и англичане не изменили традиционному чувству долга.

С новым годом центральные державы открыли новый фронт — на этот раз против Черногории. 8 января 50-тысячные австро-боснийские войска обрушились на малую союзницу Сербии. Столица страны — Четинье — пала 11 января, и через неделю Черногория сдалась. Остатки ее армии присоединились к сербам на острове Корфу. А рядом терпели неудачу войска Франции и Британской империи. Неудача западных союзников на Галлиполийском полуострове закрепила изоляцию России.

«...Тесное сотрудничество в обмене людьми и военными материалами, огромный экспорт южнорусской пшеницы, расширение жизненно важной торговли, которые были возможны лишь с открытием пути в Черное море, были отныне навсегда запретны для нас», — писал У. Черчилль{401}.

В последнем предвоенном году русский экспорт через европейские и южные пути России составлял 1421 млн. рублей. 95 процентов его составляло продовольствие. К июлю 1915 г. экспорт (за год) упал до 190 млн. рублей{402}. Импорт упал соответственно с 1374 млн. рублей в 1913 году до 404 млн. рублей.

Верден

Франция, несмотря на все сложности и потерю части территории, переживала исключительный промышленный подъем. Благодаря приходу на фабрики и заводы женщин численность работающих на станкостроительных заводах выросла за годы войны с 17,7 тыс. человек до 105 тысяч. Ежедневное производство пушек выросло к 1916 году до 600, винтовок — до 1500, снарядов — до 100 тысяч, производство взрывчатых веществ возросло в шесть раз по сравнению с началом войны{403}. Правда и то, что ограниченные людские ресурсы не позволяли французам наращивать армейские резервы, сопоставимые по масштабам с Россией и Германией. И все же французская армия 1916 года была на 25 процентов сильнее армии 1914 года. В восемнадцатом веке гениальный французский военный инженер Вобан создал Верден для защиты Парижа от противника с востока. В 1792 году Верден был взят прусской армией после двухдневного сражения. В 1870 году крепость продержалась шесть недель. В сентябре 1914 года Жоффр был готов сдать Верден как часть своего общего стратегического плана. На протяжении 1915 г. германские войска стояли всего в пятнадцати километрах от Вердена. Главный замысел немцев [254] на 1916 г. — добиться обескровливания французской армии — при Вердене начал реализовываться 21-го февраля: началось яростное наступление на крепость, основываясь на той посылке, что французы бросят под Верден все возможные резервы. Если они перестанут сражаться — то потеряют Верден, если не перестанут — потеряют армию.

Немцы избрали в качестве цели своего удара Верден, помимо прочего, и потому, что фронт здесь проходил всего в двадцати километрах от удобной для них железнодорожной магистрали, по которой великие мастера железнодорожных перевозок надеялись быстро подбрасывать резервы. Операция «Герихт» («Осуществление правосудия») была полностью одобрена Вильгельмом II. В январе-феврале 1916 года сюда было переброшено десять немецких дивизий (шесть регулярных). Среди подвезенных 542 тяжелых орудий было тринадцать 420-миллиметровых и семнадцать 305-миллиметровых.

Двадцать первого февраля 850 германских орудий начали артподготовку на сравнительно небольшом фронте в двенадцать километров, и длилась эта канонада девять часов. Немцы выделили 168 самолетов для постоянного слежения за полем боя. Против фортов Дуамон и Во, защищаемых полумиллионом французов, немцы бросили миллион своих солдат. В первый день наступления они применили газы, во второй — новинку, девяносто шесть огнеметов. Через четыре дня немцы взяли форт Дуамон. Кайзер Вильгельм лично вручил награды победителям. Но назначенный командующим обороной Вердена генерал Петэн издал свой знаменитый приказ: «Они не пройдут». Ожесточение битвы стало невиданным. Треть миллиона немцев полегла за небольшой, изуродованный артиллерией клочок земли. Месяцы боев поставили вопрос: кто первым проявит слабость? Безупречная в теории логика Фалькенгайна споткнулась об отчаянную решимость французов. Через месяц боев немцы решили совершить промежуточную оценку ситуации. И хотя потери немцев были устрашающими, верховное главнокомандование решило продолжить операцию, рассчитанную на обескровливание французской армии. Присутствовавший на фронте наследный принц Гогенцоллерн предпочел сделать оптимистический вывод, что «перспективы значительной моральной и материальной победы остаются». Очевидцы говорят о сценах ада. Ужас битвы был неописуемым:

«Мы вышли из места столь ужасного, что ни один лунатик не может представить этого ужаса»{404}.

Но Фалькенгайн следовал избранному методу. Деревня Во переходила из рук в руки тринадцать раз и все же осталась во французских руках. Защитникам форта Во генерал Жоффр объявил в ежедневном приказе: «О вас всегда будут говорить: они преградили путь на Верден». (Раненым в этих боях попал в немецкий плен капитан де Голль. После нескольких неудачных попыток побега он был помещен в тюрьму, где учил французскому языку молодого русского офицера Михаила Тухачевского).

Немцы бросили в бой баварцев во главе с генералом фон Кнесселем, взявшим на русском фронте крепость Перемышль. Но французы [255] посылали в Верден ежедневно 6 тысяч грузовиков с боеприпасами и 90 тысяч подкрепления еженедельно — и крепость держалась{405}. Да, французские потери росли, но конца или агонии видно не было, и замысел Фалькенгайна стал терять свою убедительность. Несколько французских рот дезертировали, но общая решимость защитников Вердена поколеблена не была. Испытывая давление под Верденом, генерал Жоффр прислал Алексееву телеграмму: «Я прошу русскую армию начать наступление»{406}.

Русские войска в марте предприняли наступление близ озера Нарочь (к востоку от Вильнюса и к югу от Двинска) силами восемнадцати дивизий — 350 тысяч солдат Второй русской армии. Это был тот случай, когда русская армия имела перевес над германской в артиллерии и тысячу снарядов на орудие{407}. Войска пошли через болота, когда неожиданно наступила оттепель. Тысячи русских солдат оказались обмороженными. Не самые талантливые русские генералы участвовали в боях — таково мнение Алексеева и иностранных наблюдателей{408}. Десятая германская армия Эйхгорна отбила наступление. Потери русской армии были огромными{409}. Но свой союзнический долг русская армия выполнила — насторожившиеся немцы приостановили атаки на Верден более чем на неделю.

К концу марта 1916 г. французы потеряли под Верденом 89 тысяч человек, а немцы — 82 тысячи. Кайзер продолжал демонстрировать решимость: «В 1870 году судьба войны была решена в Париже. На этот раз это произойдет в Вердене». 9 апреля Фалькенгайн решил наступать на фронте шириной около сорока километров. Французский очевидец свидетельствует:

«Мы находились в морозной грязи под ужасной бомбардировкой, и единственной защитой являлся узкий окоп... Я прибыл сюда с 175 солдатами, а возвратился с 34, несколько человек сошли с ума, они не отвечают на вопросы»{410}.

В мае продолжала стоять нехарактерно плохая погода, и немцы сконцентрировались на холме Морт Ом. 8 мая немцы взяли эту высоту, но французы отчаянно сражались за ближайшие склоны. Германские потери уже перевалили за 100 тысяч, но немцы продолжали медленно продвигаться вперед. Французы меняли обороняющиеся части, а немцы слали подкрепления вместо выбывших. Такие ключевые позиции, как форт Дуомон, в мае переходили из рук в руки.

Между 1 и 7 июня немцы наметили другую цель: форт Во. Они окружили форт, и, лишенные воды, его защитники сдались. В данном случае немцы признали мужество противника и командир французов майор Рейналь получил от германского крон-принца шпагу за храбрость. Командовать районом Вердена с французской стороны стал генерал Петэн, безразличие которого к потерям обеспокоило даже Жоффра — он передал командование генералу Нивелю. В эти дни германские части взяли форт Совиль, откуда открывался прямой путь на собственно Верден — менее четырех километров

Последняя и отчаянная попытка немцев захватить Верден была предпринята 22 июня 1916 г. Снова вслед за мощной артподготовкой последовало применение газа, на этот раз фосгена («Зеленый крест»). [256]

Главной целью была французская артиллерия — 1600 пушек в районе Вердена. Эти пушки временно замолчали, что дало немцам («Альпийский корпус») новый шанс. Тридцатитысячный авангард немцев действовал с отчаянием обреченных. Он уничтожил противостоящую французскую дивизию и взял форт Тиамон, расположенный всего лишь в трех километрах к северу от Вердена. (Среди атакующих немцев был лейтенант Паулюс, которому через двадцать шесть лет предстоит капитулировать в Сталинграде).

Между Верденом и германской армией оставался лишь один форт, Сувиль. Двадцать миллионов снарядов, начиная с февраля, вспахали все окрестности. Потери с каждой стороны превысили 200 тысяч. 24 июня премьер-министр Франции Аристид Бриан прибыл в ставку британского генерала Хейга с мольбой ускорить наступление на Сомме. Между тем форт Сувиль устоял, и становилось все более очевидно, что наступательный порыв германской армии заглох. Хейг отдал приказ своей артиллерии нанести удар на фронте в двадцать километров. 23 июня — уже как агония — немцы предприняли самый последний штурм форта Сувиль: артподготовка и газы, а затем двухнедельная попытка преодолеть непреодолимое. Немцы, собственно, сделали невозможное — тридцать из них вышли к внутренним стенам форта. Впереди маячили разбитые артиллерией стены собора Вердена. Но броситься к цели многомесячных усилий было уже некому. Эпоха Вердена окончилась, не дав немцам искомого результата.

Чтобы еще раз попытаться ослабить давление немцев на Верден, русские начали силами двадцати шести дивизий наступление у Молодечно, имевшее переменный успех. Место Иванова в командовании фронтом занял генерал Брусилов, а подчиненными ему была группа талантливых генералов: Каледин, Сахаров, Щербачев и Лещицкий. Прошедшее пятимесячное затишье было благотворно для русской армии, наведшей в своих рядах определенный порядок. Наконец-то оканчивается дефицит стрелкового оружия. Генерал Нокс пишет в апреле 1916 г.:

«Русское военное положение улучшилось так, как того не смог бы предсказать ни один иностранный наблюдатель в дни отступлений прошлого года»{411}.

Только из Соединенных Штатов прибыло более миллиона винтовок, их массовое производство для России наладили японцы и итальянцы. В русской армии число снарядов увеличилось с 80 000 в 1914 г. до 20 млн. в 1916 г.; 1100 пулеметов в 1914 г. и 11 000 в 1916-м. В начале войны Россия производила 1237 полевых орудий в год, а в 1916 г. — 5 тысяч{412}. Заново вооруженные русские армии начали думать об активизации своих действий

Россия:

смена правительства

В начале 1916 г. военный престиж России находился на низшей точке. Немцы демонстрировали самоуверенность. «Мы сделали огромные шаги в направлении полного крушения России, — пишет Людендорф в это время. — Германский солдат полностью убедился в своем неоспоримом превосходстве над русским»{413}. Менее склонный к агрессивному самомнению Гинденбург отмечает все же фактор [257] неизвестности:

«Есть нечто неудовлетворительное в отношении окончательных результатов операций прошлого года. Русский медведь, нет сомнения, кровоточит от ран, но он избежал смертельных объятий. ...Сможет ли он восстановить жизненные силы и осложнить ситуацию для нас снова?»{414}.

И союзники и противники смотрели на Россию как на огромное неизвестное в своих планах. Невозможно было определить, будет ли Россия продолжать свое отступление, либо она восстанет от неудач и явит миру новую силу.

Представители западных союзников полагали, что Россия восстановит численный состав своей армии, улучшит проблему военного снабжения, но ей трудно будет возродить свое волевое начало{415}. На заседании Военного совета, состоявшемся под председательством царя в ставке в середине апреля 1916 г., возобладало мнение, что переход в наступление таит лишь новые несчастья России. Однако это мнение не разделял новый командующий Юго-Западным фронтом генерал от кавалерии А. А. Брусилов:

«По моему мнению, мы не только можем, но обязаны предпринять наступление, и я лично убежден, что у нас есть шансы на успех»{416}.

Между тем Россия решительно меняла свое лицо. Огромная волна населения потянулась из деревень в города. Рабочий класс Петрограда увеличивался за каждый год войны на одну пятую, Москвы — на одну десятую. В обрабатывающую промышленность России пришли 200 тысяч человек{417}. Это был новый, едва укоренившийся пролетариат. В то же время обезлюдевшая деревня ждала пахаря. Политические партии так или иначе отражали новое недовольство населения огромной страны. Их лозунги и слова ложились на серьезное народное недовольство. В критическое время — апрель-сентябрь 1915 г. — в России бастовали 400 тысяч рабочих, что стоило стране более миллиона рабочих дней{418}.

Идеи смены правительства вызрели в России с устрашающими поражениями 1915 г. Лидер партии октябристов А. И. Гучков говорит вождю кадетов П. Н. Милюкову о необходимости контроля над государственными делами до того, «пока в дело не вмешаются неконтролируемые силы»{419}. Впервые думские деятели начинают открыто претендовать на управление страной, впервые с такой отчетливостью образованные люди России начинают выражать ту мысль, что «тирания царизма привела страну на край пропасти»{420}. Страной, по выражению Милюкова, «должны управлять люди, которых страна знает и уважает»{421}.

Престарелого (87 лет) председателя совета министров И. Л. Горемыкина русские политики и западные дипломаты характеризовали как примерного скептика. Он не преувеличивал ни сил России, ни степени изнурения центральных держав, ни вероятных плодов победы. Запад он устраивал тем, что не создавал препятствий курсу Сазонова на сближение с Антантой. Подписанная царем отставка Горемыкина (февраль 1916 г.) официально объяснялась его возрастом, тем, что он не мог уже успешно защищать политику правительства в Думе, где 30-40-летние депутаты соревновались в критике правительства. [258] Запад мог только сожалеть об уходе политической фигуры, способствовавшей сближению Петрограда с Парижем и Лондоном.

Как первый сигнал об опасности русского сепаратизма была воспринята отставка военного министра Поливанова (1 апреля 1916 г.). Опасения Запада были тем большими, что, по мнению западных союзников, он привел, насколько это было возможно, военное ведомство в порядок, пресек злоупотребления (процветавшие при Сухомлинове), проявил несомненное стратегическое чутье, признанное даже критичным генералом Алексеевым. Не является ли уход Поливанова признаком ослабления партии Запада в России? Замена Поливанова бесцветным генералом Шуваевым была воспринята как грозный знак.

На должности двух уходящих министров — председателя Горемыкина и министра внутренних дел Маклакова — государем был назначен Б. В. Штюрмер — член Государственного Совета, церемониймейстер двора и бывший ярославский губернатор. Кто выдвинул на политическую арену воюющей России малоизвестного чиновника, кто протежировал Штюрмера? Императрица пишет в январе 1916 г. Николаю II:

«Его голова полна свежих идей и он очень ценит Григория... Штюрмер — честный и превосходный... Это будет начало славной страницы твоего правления и русской истории... Пусть Штюрмер прибудет в штаб-квартиру, поговори с ним»{422}.

В середине месяца царь принял решение. В результате к власти пришел человек с незначительным опытом, отсутствием видимых талантов и сомнительной честностью. Более критически настроенные наблюдатели высказывались еще определеннее: ключевой пост в российском правительстве заняла себялюбивая и пустая личность — и это в тот час, когда страна начала всерьез ощущать фактор отрыва от ее экономической жизни десяти миллионов человек, надевших шинели.

Для западных союзников это была фигура малоизвестная, и союзные дипломаты устремились к Сазонову с расспросами о личности нового премьера. Сведения, которые они получили, обескураживали. Получаемая дипломатами характеристика нового русского премьера была убийственна. Немецкие корни происхождения Штюрмера были известны — он был внучатым племянником барона Штюрмера, служившего комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Святой Елены. Западные посольства быстро пришли к заключению, что его назначение — дело рук политиков, которые группируются вокруг императрицы. От Штюрмера, сошлись во мнении западные политики, можно ожидать неприятных сюрпризов.

В посольства западных стран от их правительств поступают запросы: кто представляет опасность, кто выступает против союза с Антантой, кто толкает на путь сепаратного соглашения с Германией? Запад желал знать своего противника в России. Вывод лучших западных специалистов сводился к следующему: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная часть Государственного Совета и Думы, фракция сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами были председатель совета министров Б. Штюрмер, Г. Распутин, министр иностранных дел [259] Добровольский и назначенный министр внутренних дел А. Протопопов. Прогерманская партия оказала влияние на императрицу, а та — на императора.

Вот что писал в Париж посол Палеолог:

«Штюрмеру 67 лет. Как личность он ниже среднего уровня. Ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить»{423}.

Бывший премьер В. Н. Коковцов назвал его «бесталанным и пустым человеком»{424}. Британский посол Бьюкенен тоже достаточно прямолинеен:

«Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не смотрел благожелательно на идею союза с демократическими правительствами Запада, боясь, что будет создан канал, по которому либеральные идеи проникнут в Россию»{425}.

На американского посла Френсиса премьер-министр Штюрмер произвел также негативное впечатление. «Его внешность столь же немецкая, как и его имя. Его ум работает медленно, у него темперамент флегматика. Он произвел на меня впечатление скучного человека»{426}. (Однажды Френсис невольно стал свидетелем сцены, когда Штюрмер, думая, что он в одиночестве, с удовлетворением подкручивал перед зеркалом усы «а ля Вильгельм Второй»). Френсис противопоставил Штюрмеру министра иностранных дел Сазонова, которого он описывает как столь же алертного, насколько флегматичным был Штюрмер; Френсису импонировало, как быстро схватывает суть дела Сазонов, и он постоянно отмечал его хороший английский язык.

Посла Франции особенно огорчило назначение управляющим канцелярией премьера Манасевича-Мануйлова, которого он знал еще с 1900 г., когда тот работал в Париже в качестве агента охранного отделения. Палеолог назвал Мануйлова «странной смесью Панурга, Жиля Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока... Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения».

Палеолог все же старался подавить в себе предубеждения, он зондировал довольно широкие круги общества. 15 февраля 1916 г. французский посол беседовал с великой княгиней Марией Павловной, которая и не пыталась скрыть своей подавленности: императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он, ни она не ходят видеть, куда их влекут. Грозит ли это Западу?

«Государь останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные осложнения. И это, естественно, отзовется на нашей боевой энергии. Другими словами, Россия, не отказываясь от своей подписи, не исполнит, однако, всех своих обязательств перед союзниками. Если она поступит так, то на какие же выгоды от этой войны она может рассчитывать? Условия мира будут зависеть от результатов войны. Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение двадцати месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу и другие земли»{427}.

Пока вклад России в общую борьбу был полновесным, потенциально спорные вопросы уходили на второй план. Но стоило восточному [260] союзнику ослабить свой напор, как вперед вышли маскируемые прежде проблемы. Французский посол не зря в беседе с княгиней Марией Павловной помянул Польшу, она становилась проблемой во взаимоотношениях Запада и России. Понимая, что Германия и после войны будет для нее «вечной проблемой», Франция полагала, что возрожденная Польша будет безусловно антигерманским элементом европейской политической картины. А Франция нуждалась именно в таком элементе. Координационный польский комитет находился в Швейцарии, но наибольшую поддержку он получал от Парижа. Соответственно и французское посольство в Петрограде было на острие того давления, которое Запад оказывал на Россию в польском вопросе. (Разумеется, западные державы должны были действовать деликатно. Во-первых, в русском обществе еще достаточно живо помнили о польских восстаниях 1830 и 1863 гг. Во-вторых, обращение к польскому вопросу могло вызвать к жизни память о русско-германском согласии). Сазонов предупреждал посла Палеолога: «Будьте осторожны. Польша — скользкая почва для французского посла»{428}. Чрезмерным благоволением к Варшаве Запад мог потерять Россию.

Но и среди самих русских не было единой позиции в данном вопросе. Царь был настроен в польском вопросе достаточно либерально, он не являлся противником предоставления Польше широкой автономии. Ради сохранения ее под скипетром Романовых он готов был идти на существенные уступки. Эту позицию разделял Сазонов, хотя и ощущал, что особой общественной поддержки такая линия не имеет. И практически все западные послы разделяли ту точку зрения, что автономия Польши более реальна как результат выполнения царем своего обещания, чем как итог законодательства Думы, подверженной патриотическим веяниям публики.

Устраивала Запад и восточная политика царя. Император Николай явственно не желал чрезмерного увеличения территории Армении (он был за включение в состав империи Эрзерума и Трапезунда, стратегически важных для Кавказа, но не большей территории и был против предоставления Армении конституции). Нужно сказать, что русская армия продолжала развивать успех на Кавказском фронте, продвигаясь в глубину Малой Азии и вдоль черноморского побережья. Результатом успехов русских войск было то, что Англия в марте 1916 г. согласились на расширение русской сферы влияния в Персии, изменяя договоренность 1907 г. о демаркации зон влияния. Именно в эти дни тридцатипятилетний полковник Мустафа Кемаль — один из виновников галлиполийского унижения западных союзников — получил на Кавказском фронте генеральское звание и титул паши.

Смена военного караула

Стойкость Вердена подкосила непререкаемую прежде репутацию генерала Фалькенгайна.

«Он доминировал повсюду благодаря своей личности и интеллекту, привлекательный и прямолинейный, уверенный в себе до степени высокомерия; его способности как штабного офицера и военного министра были общепризнанны, но его все начинали ассоциировать [261] с поражением, а не с победой. Верден стал его политической могилой. Теперь имя Фалькенгайна связывали с окончательным крушением «плана Шлиффена», ему ставили в вину тесную дружбу с Конрадом фон Гетцендорфом (чьи армии преследовали неудачи), а теперь он выглядел перед всеми автором тупиковой стратегии{429}.

На стороне Антанты в это же время заходит звезда командующего британским экспедиционным корпусом «маленького фельдмаршала» Джона Френча. Знаменитый еще со времен бурской войны, сторонник опоры на военных профессионалов, Френч, офицер кавалерии, стал психологической жертвой ужасов войны. «Ужасно грустный, с выражением «я ненавижу все это!»{430}, Френч так и не смог отделаться от чувства вины за многотысячные пустые потери и впал в депрессию. Посетив Лондон, генерал Хейг — командующий Первой армией — нанес последний удар: Френч стал источником не силы, а слабости британского экспедиционного корпуса. Это мнение возобладало при дворе, а затем и в кабинете министров. Его придерживались король, премьер-министр и военный министр Китченер. Взошла звезда генерала Хейга.

О Хейге еще его современники говорили, что его трудно понять. Он был и остается своего рода загадкой. Вообще говоря, все генералы Первой мировой не были просты. Феноменальная по жестокости война была страшным испытанием для характера. И все же о Жоффре можно сказать, что он сохранил невозмутимость, Гинденбург — смертельную серьезность, Фош — внутренний огонь, Кемаль Ата-тюрк — определенность в действиях. В дневниках и письмах Хейга нет свидетельств подлинного человеческого сострадания. В нем постоянно ощущается удивительная отчужденность, он прошел сквозь страшные годы войны словно ведомый неким внутренним голосом, чувством-ощущением следования своей судьбе. Он был спиритуалистом и фундаменталистом в религии{431}.

Нет сомнения, Хейг, при всех его странностях, при вере в общение с духом Наполеона, был эффективным командиром. Его ставят выше Френча почти во всех отношениях. Показателем его искусства как полководца служит, к примеру, наступление при Сомме. Его план был чем-то похож на стратегический замысел Фалькенгайна при Вердене, но он не планировал создания человеческой молотилки — он планировал разрубить фронт и выйти из тупика окопной войны. Позиции немцев на Сомме были укреплены чрезвычайно, но Хейг верил в свою судьбу. Целую неделю продолжалась страшная артподготовка (1000 полевых орудий, 180 тяжелых орудий, 245 тяжелых гаубиц — три миллиона снарядов, а 1 июля 1916 года девятнадцать британских дивизий и три французских пересекли ничейную землю. Хейг верил, что защитников уже не осталось, и требовал от своих солдат движения только вперед.

Веселая летняя заря обещала успех. Пехотинцы шли вперед навьюченные тридцатикилограммовым грузом (понадобится в долгих переходах по немецким тылам). Некоторые беззаботно катили перед собой футбольный мяч: впереди пустыня, кто может выжить после [262] недельного артобстрела? Замысел оказался пустым. Германские оборонительные позиции оказались сильнее, чем о том доносила британская разведка. Трехметровой глубины окопы спасли многих в оборонительных рядах немцев{432}. Колючая проволока, не сокрушенная снарядами, была смертельным препятствием для британской пехоты. Молодая поросль Британии умирала вследствие недосмотра своих командиров и цепкости германской обороны, пулеметы которой, вынесенные из глубины окопов, оставляли пустоты в дружных цепях.

Немец пишет об этом бое:

«Крик часового «они идут!»... Шлем, ремень и винтовка и вверх по ступенькам траншеи... Впереди мундиры цвета хаки, они в двадцати метрах от наших окопов. Они продвигаются медленно, будучи в полной экипировке... Огонь пулеметов пробивает бреши в их рядах»{433}.

60 тысяч потерь в первый же день наступления. Но Хейг верил, что потери немцев не меньше{434}, и приказал на второй день возобновить наступление. Но потери затаившихся в траншеях немцев оказалась в десять раз меньше британских, к тому же к ним подошли несколько батальонов подкреплений. Немцы были, конечно, поражены «изумительным спектаклем беспримерного галантного мужества и бульдожьей решимости», но пулеметы их работали с прежним напряжением. Фалькенгайн послал на Сомму полковника фон Лоссберга, создавшего в дальнейшем практически непробиваемую систему обороны на Западном фронте — систему эшелонированной обороны. К 31 июля немцы потеряли на Сомме 160 тысяч солдат, а англичане и французы — 200 тысяч. Наступление западных союзников захлебнулось в собственной крови. Это был западный вариант Вердена.

Что касается репутации боевых вождей воюющих государств, то она достигла невыразимого пика в ходе мировой войны, чтобы рухнуть затем в море обличений. Эти «полубоги» — Жоффр, Френч, Хейг, Невиль, Мольтке, Фалькенгайн, князь Николай Николаевич — стали видеться иначе после разоблачительных книг Ремарка, Барбюса, Сассуна. И теперь на пожелтевших фотографиях мы видим невозмутимые лица тех, кто бестрепетно посылал цвет молодежи России и Запада в смертельный котел войны. Они стоят у полированных автомобилей, на заднем плане замки, где они обдумывают свою убийственную стратегию, эскорт из прекрасных всадников готов броситься в путь, вокруг не знающая фронтового ужаса обслуга.

Это потом мир узнает о еженощном десятичасовом сне Гинденбурга, о посыпанной песком дорожке для ежедневных конных прогулок Хейга, о шампанском в царской ставке, о двухчасовых ланчах Жоффра. О спокойном комфорте замка Борепэр в дни, когда квартировавшему в нем генералу Хейгу докладывали о смерти десятков тысяч его солдат. (Это было мало похоже на личный риск Веллингтона, бывшего в самых опасных местах Ватерлоо и отдавшего свою личную полевую кровать раненому офицеру). Пока они — национальные герои, и их кожа достаточно крепка, чтобы спокойно наблюдать бойню народов. Премьер Ллойд Джордж, не понаслышке знавший военных вождей, пишет об «одиночестве с которым большинство генералов, [263] занимавших высокие места, избегали личной опасности — новшество современной войны»{435}.

Не все правда в этой горькой оценке. Скажем, среди англичан погибли от артиллерийского и ружейного огня соответственно 34 и 22 генерала (на фронтах Второй мировой — в целом 21 генерал, погибший в бою). Фронтовые штабы были в отдалении, и при наличии телефона, телеграфа, радио и самолетов можно было видеть всю разворачивающуюся картину целиком.

Дипломатические маневры Германии

Властителей Германии весной 1916 г. подгонял страх перед возможным русским наступлением. Именно поэтому они с таким вниманием восприняли инициативу японского дипломата Усиды. Тот рисовал радужные картины перед зачарованным германским коллегой Люциусом: мировое соотношение сил будет поколеблено, если Германия, Россия и Япония найдут взаимопонимание — их блок будет непобедим. Чтобы избежать перенапряжения войны на два фронта, кайзер, Бетман-Гольвег и Ягов после информации Люциуса согласились пожертвовать германскими владениями на Тихом океане, «если только Япония проделает необходимую работу в Петербурге и обеспечит без промедления мир с Россией». В Берлине возродились радужные надежды. Наследник Тирпица на посту военно-морского министра адмирал фон Капелле был полностью согласен с территориальными уступками на Тихом океане, «если они обеспечат нам мир с Россией... Это огромный шанс».

В предложении Германии от 8 мая Японии обещались германские острова и протекторат над Китаем (всем Китаем за исключением русской зоны влияния). Условия, предъявляемые России, были следующими: Россия теряет Польшу, Литву и Курляндию на Западе; Курдистан, Луристан и Хуристан отходят к Турции. Россия отказывается от всякого влияния на Балканах и от режима капитуляций в Турции. Но Россия при этом сохраняет часть турецкой Армении, завоеванную ею, северную часть Персии, Восточный Туркестан, Джунгарию, Внешнюю Монголию, Северную Маньчжурию и прилегающие китайские провинции. Она получает право прохода кораблей через Босфор и Дарданеллы. Япония обязывалась заключить оборонительный договор с Германией против Британии и Франции в конце войны или ко времени истечения срока англо-японского договора. Согласно германскому проекту, если в будущем Германия «будет атакована» Британией, она должна была получить помощь России и Японии. Если Германия подвергнется нападению Франции, Россия останется нейтральной. (Был очевиден общий стратегический замысел немцев: отбросить Россию от западной границы и с Балкан, предоставив ей значительные возможности в Азии).

Но Япония тоже взвесила все шансы. Только сейчас становится ясно, что схема не удалась во многом потому, что Россия уже заключила сепаратное соглашение с Японией (дав ей дополнительные возможности в Азии). Почти одновременно и Британия уступила Японии [264] в Китае. Подсчитав за и против, усомнившись в готовности России пойти на смену фронта, японское правительство дезавуировало инициативы Усиды.

Америка

В 1914-1915 гг. слово «Запад» для русских означало прежде всего Францию и Британию. В 1916 г. на мировую арену благодаря энергичной политике президента Вильсона выходит Америка. Ей в этом в немалой степени способствовала сама Германия. В январе начальник военно-морского штаба Германии адмирал Хольцендорф выразил уверенность в том, что его субмарины могут вывести из войны Британию еще до окончания текущего года. Новый главнокомандующий германским флотом адмирал Шпеер утверждал, что германский флот готов встретиться с британским и он уверен в победоносном исходе большого военно-морского сражения. Но все германские адмиралы утверждали, что главным препятствием краха Британии является неофициальная поддержка Америки. И не они одни. Газеты пестрели карикатурами, на которых президент Вильсон одной рукой запускал голубя мира, а другой отправлял военную помощь Антанте. В день рождения кайзера, 27 января 1916 г., на статую Фридриха II водрузили американский флаг с черным крепом. Немецкие газеты комментировали:

«Фридрих Великий первым признал независимость молодой республики, после того как она добилась свободы от ига Англии после жестокой кровавой борьбы. Наследник Фридриха — Вильгельм II ощущает на себе благодарность Америки в виде лицемерных фраз и военной помощи своему смертельному противнику»{436}.

Отныне коалиция включала в себя Соединенные Штаты, которые не только постепенно входят в нее, но и начинают предпринимать усилия, чтобы встать во главе нее. Впервые на первый план дипломатической колонии в Петербурге начинают выходить американцы. Начало процесса выдвижения Америки на российскую дипломатическую и политическую сцену связано с прибытием в Петроград нового американского посла — Дэвида Френсиса. О причине выбора Вильсоном именно Френсиса, деятеля демократической партии из чрезвычайно далекого от связей с Россией города Сент-Луис, достоверно ничего не было известно. Можно предположить, что президент, заботясь об укреплении экономических связей с Россией, избрал в качестве посла человека с большим опытом и большими связями в среде американского бизнеса. Сам Френсис абсолютно не ожидал дипломатической карьеры. Но представительство Америки в великой стране ему льстило, он оставил семью в Америке и прибыл в Петроград с секретарем и негром-слугой. Френсису было в 1916 г. шестьдесят пять лет. Он приступил к своим дипломатическим обязанностям 28 апреля 1916 г. Резиденцией был избран дом на Фурштатской — неподалеку от Таврического дворца и от Смольного института, где творилась русская история времен революции Представлявший американский Средний Запад, Френсис не был похож на рафинированных западноевропейских дипломатов. Менее всего [265] напоминал классического дипломата — избегал больших приемов, любил узкий круг друзей за карточным столом, предпочитал сигары, хорошее виски. Жизнь немногочисленного американского посольства отличалась от гораздо более бурной активности англичан и французов. Френсис не установил особенно дружественных отношений с другими посольствами. Те, в свою очередь, воспринимали причуды янки за провинциализм. Посол Бьюкенен почти не упоминает Френсиса в своих мемуарах, а француз Нуланс отметил только то, что Френсис «плохо говорит по-французски и не продемонстрировал знакомства с дипломатическим этикетом, как и с основами международного права»{437}. Но по мере военного ожесточения Америка, ее значимость и роль приняли далеко не провинциальный характер. Напротив, Америка двигалась в центр мировой сцены. Деятель демократической партии, бывший губернатор штата Миннесота был убежденным сторонником идеи, что война открыла Соединенным Штатам путь к мировому лидерству. (Примечательно, что даже в американской глубинке вызрели идеи оптимального использования геополитических позиций и преимуществ Соединенных Штатов).

После полуторавекового изоляционизма Америка при президенте Вильсоне устремилась в мировую политику, и насущной реальностью для нее стал конфликт между русско-западноевропейской группировкой и блоком центральных держав. Выход на мировую арену стал означать для США сближение с Англией, Францией и Россией. Война приближалась к своему апогею, усталость и ослабление обеих коалиций стали ощутимыми. На этом фоне новая мощь и энергия Америки выглядели более чем эффектно. Вильсон ставил перед своими дипломатами задачу не упустить исторический шанс для создания нового мирового порядка. Одним из элементов этой грандиозной стратегии было формирование новых, гораздо более тесных отношений с Россией. Френсис подошел к своей дипломатической миссии в России с безусловной верой природного американца, что энергия и свобода от предубеждений не могут не привести к успеху. Цель его миссии была двоякая.

Первое : следовало укрепить потрясенную годами войны Россию, гарантировать ее, подвергающуюся давлению извне и слабеющую изнутри от коллапса.

Второе : следовало на внутренней российской арене потеснить лидеров Антанты, уже не способных (с американской точки зрения) вследствие опустошений войны к овладению контрольными экономическими позициями в России (в частности, не имеющих ресурсов для оснащения техникой и оружием армии величайшей страны антигерманской коалиции).

Вызывают интерес личные впечатления представителя Запада, увидевшего Россию глазами «свежего» человека. Посол Френсис отметил, что ко времени его прибытия Россия жила только войной. Население огромной империи — от министра двора до последнего чиновника — находилось под страшным прессом сложившихся обстоятельств — комбинации изоляции и мобилизации. Рекруты проходили военную подготовку прямо под окнами американского посольства. Психологически ситуация была, так сказать, «здоровой» — повсюду [266] царила ненависть к Германии (подобно тому как в Германии ощущалась всеобщая ненависть к Англии). Городское население, особенно купцы, убеждали всех, что Германия на протяжении столетий обогащалась за счет России. Чтобы распалить праведный дух мщения, все вспоминали о торговом договоре, навязанном Германией России в трудное время войны с Японией, словно Россия была не в силах от него отказаться или она пренебрегла более привлекательными альтернативами. Индоктринация общества, базирующаяся на убеждении, что в бедах страны виноваты иностранцы, достигла такого уровня, что, начиная с императора и кончая последним мелким купцом, — все были полны решимости не позволить никакой державе занять в России такие же доминирующие экономические позиции, какие занимала Германия накануне 1914 г.

Укрепление американских позиций

Наблюдая свежим взглядом за экономическим состоянием России, американский посол пришел к выводу, что обрыв связей с Германией дорого стоил России. Своему политическому наставнику, ближайшему советнику президента — полковнику Хаузу Френсис писал о жизненной значимости для России связей с Германией. Но он полагал, что обрыв этих связей будет благотворным: Россия диверсифицирует свои связи с зарубежными партнерами и разовьет собственный потенциал. Верил он также и в грядущую либерализацию политической системы России:

«Воздействие этой войны на Россию, чрезвычайно дорогостоящее ввиду пролитой крови и затраченных материальных богатств, будет в высшей степени благотворным в плане либерализации взглядов ее народа»{438}.

Такой прогноз сбудется при одном условии — если Россия опять не попадет в кабалу к монополисту, который ограничит российские возможности. Следует предотвратить посягательства Британии на занятие позиций монополиста на русском рынке. В этом отношении у Френсиса были тяжелые предчувствия еще до приезда в Россию, а по прибытии в Петроград он укрепился в худших своих предположениях. Теперь ему было абсолютно ясно, почему Лондон готов бросить все свои ресурсы на борьбу с Берлином: помимо прочих, одной из главных арен торговой деятельности англичан будет после войны оторванная от Германии Россия. Он пишет в Вашингтон о решимости англичан:

«Англия желает, чтобы все внешние сношения России коммерческого или финансового характера проходили через Лондон»{439}.

Скорость, с которой британский капитал занимал новую нишу, была внушительна. Френсис был поражен степенью уже достигнутого успеха англичан. Прискорбным фактом является то, что он уже сомневается, можно ли говорить об «экономической независимости» России. Американский посол сообщает в Вашингтон о внешне незаметных чертах нового союза России и Запада: нет сомнения (писал Френсис), что целью западных союзников является обеспечение себе привилегированного места в послевоенном экономическом развитии России. Посол записывает жалобы русских чиновников [267] на укрепившееся буквально в течение нескольких месяцев новое засилье.

Трудно избежать впечатления, что Френсиса меньше волновала судьба России, но его искренне беспокоило будущее многомиллиардного рынка, уплывающего из американских рук. Говоря об исключительной важности текущего периода, посол предлагал президенту Вильсону мобилизовать все доступные американцам рычаги. Одним из этих рычагов, пишет Френсис президенту, является зависимость Британии от американских займов. Одним из наиболее эффективных путей предотвратить вхождение России в британскую зону влияния является ужесточение условий предоставления Лондону кредитов.

Одновременно посол Френсис стремился выяснить геостратегические планы России. Во время первой аудиенции у императора Николая (состоявшейся 5 мая 1916 г.) Френсис уведомил Николая, что, хотя Соединенным Штатам поручена охрана интересов Германии и Австро-Венгрии в России, все его симпатии на стороне Антанты, и эту точку зрения разделяет его руководство в Америке. Так обозначилась возможность того, что два растущих гиганта XX века — Америка и Россия — окажутся в одном военном союзе. Посол был очарован приемом царя и особенно царицы, манеры которой — начиная с «американского» крепкого рукопожатия — произвели на него большое впечатление. Возможно, безудержный оптимизм первых посланий Френсиса продиктован непоколебленной пока верой в то, что логика конфликта ведет Америку к главенствующим позициям и на Западе и на Востоке — в России. Но уже первые практические шаги посла Френсиса несколько охладили его пыл. 1 мая 1916 г. состоялась аудиенция посла у министра иностранных дел Сазонова. На протяжении полутора часов Френсис с американским напором пытался навязать довольно экстравагантное по своим масштабам американо-русское экономическое соглашение. Реализация его сразу ставила Соединенные Штаты в особое положение в русской экономике. Френсис был настолько непреклонен в стремлении сразу же взять быка за рога, что заявил, ни более, ни менее, что стремление заключить такое соглашение было решающим фактором его согласия занять пост посла. Без решительного поворота России к Америке в его миссии нет смысла.

Сазонов (на удивившем посла хорошем английском языке) ответил, что заключение всеобъемлющего соглашения было возможно во время кризисной военной кампании лета 1915 г. Однако с тех пор ситуация изменилась. Фронт стабилизировался, лица посуровели, теперь Россия не пойдет на дарование Америке исключительных прав. Теперь Сазонов, следуя за порывом национального самоутверждения, не желал, чтобы одна из союзных стран получила заведомо особые привилегии и заняла главенствующее положение в ослабленной войной России. Он предложил Френсису создать согласованную единую программу расширения связей с переживающей тяжелые времена Россией совместно с другими западными союзниками. Необходим более широкий подход, реформа всех экономических связей. Заключение широкого экономического соглашения не только между ведущими боевые действия союзниками, но также между ними и нейтралами [268] создало бы предпосылки для создания новой экономической системы не только на время войны, но, что бесконечно более важно, и на последующий мирный период.

Русская дипломатия защищается

Очевидно, что Сазонов пытался прикрыть Россию в момент ее слабости. Его главным козырем была жизненная важность Восточного фронта. Он пытался использовать стратегическую важность России, сохраняющей гигантский Восточный фронт, для выработки долговременной программы такого послевоенного сотрудничества, которое оградило бы интересы России и не дало бы ни одной из мировых держав (таковыми могли быть Британия, США, Германия) доминирующих позиций в определении внутреннего развития России Обратим внимание на этот защитный маневр русской дипломатии. Даже если бы война окончилась в начале 1916 г., экономическое расстройство России уже делало ее уязвимой перед выходом на ее рынок и в ее экономику стран Запада. (Семидесяти лет изоляции тогда предположить не мог никто).

Посол Френсис пытался свежим взглядом оценить потенциал России. И то, что он узнал о военных усилиях России, произвело на него большое впечатление. 25 июля 1916 г. он сообщает государственному секретарю Лансингу о невероятной численности мобилизованных в России — 18 миллионов 600 тысяч человек. Представляет ли государственный секретарь, какую силу явила бы собой эта армия, будь она хорошо вооружена и организована? Посол высоко ставил и боевые качества этого воинского половодья. Те солдаты, которых Френсис видел в Петрограде, произвели на него очень благоприятное впечатление. Своей выправкой и внешним видом они впечатляли даже профессиональных скептиков. Представляет интерес ход мысли Френсиса, пытающегося заглянуть за пределы мирового конфликта.

«Что будет, когда Россия победит, а эта гигантская организованная сила останется «без дела?»{440}

Отказ Сазонова от заключения двустороннего торгового договора в высшей степени разочаровал американского посла. Френсис не скупится на сильные слова в своей первой каблограмме, направленной государственному секретарю США. Основная идея этого послания из 500 слов — неудача обсуждения двустороннего американо-русского экономического соглашения. Но Френсис никоим образом не ставил точку. Посол исходил из того, что у России не будет выхода, а у Америки соперников в России — они ослабеют в ходе мировой схватки. Френсис определенно надеялся на лучшие времена, он решил повторить свои предложения позже.

Активизация дипломатии

Тупик на фронтах мировой войны вел к мобилизации на дипломатическом фронте. Союзники стали замечать некое чувство обреченности своих русских коллег. Встречаясь с влиятельными японскими Деятелями, великий князь Георгий Михайлович и представитель [269] МИД Козаков выражали мысли, которые показывают нам, каким видели мир владетели России в 1916 г.:

«Чем бы ни закончилась эта война, Европа долгое время будет разделена на два лагеря: в один будут входить германские государства, в другой — остальные великие державы Европы»{441}.

Мы видим, что вера в «окончательную победу» явно ослабевает.

Пятого мая 1916 г. в Петроград с целью союзнической координации прибыли министр юстиции Франции Вивиани и заместитель министра военного снабжения, известный социалист Альбер Тома. Официальной целью было установление более тесных отношений между французским и русским правительствами. Конкретные же задачи делегации были следующие:

1) определить объем военных ресурсов России и обсудить возможности Запада в их развитии и рациональном использовании; 2) изучить возможности посылки 400 тысяч русских солдат во Францию; 3) повлиять на Сазонова, чтобы русский генеральный штаб удовлетворил пожелания Румынии; 4) постараться получить русские гарантии относительно автономии Польши.

Сведения, которыми располагало французское правительство, говорили о колоссальных непроизводительных тратах. Два года назад этот вопрос не волновал французских министров, но теперь немцы были под Парижем и речь шла о выживании Франции. Альбер Тома выговаривал русскому премьеру Штюрмеру и министру иностранных дел Сазонову:

«Ваши заводы работают недостаточно напряженно, они могли бы производить в десять раз больше. Необходимо милитаризовать рабочих».

В ответ Штюрмер мог сказать лишь то, что в этом случае «вся Дума поднялась бы против нас».

«Так рассуждали, — пишет посол Палеолог, — летом 1916 г. самый яркий представитель европейского социализма и представитель русского самодержавия»{442}.

Прежние гладкие, доверительные, добрые отношения уходят в прошлое. Война не оправдала ничьих надежд, разочарование повсеместно, русские и французские офицеры уже не смотрели друг на друга с восторгом. Своими встречами в ставке французы были довольны не вполне. Начальник генерального штаба генерал Алексеев встретил Вивиани холодно. Подтекстом же было то, что в самые суровые месяцы 1915 г. французы не сделали аналогичного тому, что русские сделали в августе 1914-го, не бросились вперед всеми наличными силами.

Посол Палеолог объяснил холодность русского генерала тем, что Алексеев — якобы ярый реакционер, убежденный сторонник монархического начала и у него трудности в общении с республиканцами. Как бы там ни было, но вмешательство в российские военные дела гражданского лица, а тем более социалиста, не нравилось русскому генералу. Однако обстоятельства мировой войны диктовали свои условия, и было решено, что Россия пошлет во Францию между 14 августа и 15 декабря 1916 г. 5 бригад по 10 000 человек. Это было значительно меньше ожидаемых французами 400 тысяч, но нельзя и преуменьшить того факта, что возникло живое связующее звено между Россией и Западом. [270]

Холодный прием в ставке был отчасти компенсирован стремлением укрепить связи с Западом, продемонстрированные на банкете Государственной Думы 16 мая 1916 г. Лидер думской кадетской фракции В. А. Маклаков на прекрасном французском языке обрисовал картину лучезарного будущего.

«В день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что опасность войны будет устранена».

В Европе утвердится мир, который, сказал Маклаков, уже сейчас «называют французским». Но жесткая мировая хватка уже девальвировала многие слова, и французы меньше, чем прежде, были тронуты клятвами русских в верности Западу. Были различия и в видении грядущего. Посол Палеолог поделился сомнениями с Вивиани и Тома:

«Наивно думать, что предстоящий мир будет вечным; я представляю себе, наоборот, что теперь-то и начнется эра насилия и что мы сеем семена будущих войн».

Альбер Тома разделял эти сомнения:

«Да, за этой войной последуют еще десятилетия войн».

Мы видим, как с приходом во главу совета министров Штюрмера и утратой веры в эффективность самодержавных структур Запад начинает почти открыто интересоваться политической альтернативой в России. До революции еще многие месяцы, но послы Запада ощутили колебание почвы под самодержавием.

Анализируя внутреннюю крепость России, посол Палеолог 7 июля 1916 г. пригласил к себе лидеров кадетской партии Милюкова и Шингарева. Оправданы ли опасения в отношении стойкости России? Кадеты несколько успокоили посла. Они видели возможность подъема внутренних волнений только в случае неожиданного крупного поражения русской армии. Ныне не тот момент. Страна переживает не падение, а подъем (начиналось могучее наступление Брусилова) В такой обстановке было легче сохранить внутреннюю стабильность. Милюков обещал, что Дума не даст Штюрмеру ни малейшего предлога для репрессий.

«Мы решили не отвечать ни на какие вызовы и противопоставить им терпение и благоразумие. Когда война кончится, тогда посмотрим. Но, избрав такую тактику, мы подвергаемся нападкам со стороны либеральных кругов, обвиняющих нас в нерешительности, и мы постепенно можем потерять связь с народными массами, верх над которыми возьмут более решительные элементы»{443}.

Это новое явление. Теперь Западу сообщили, что «легитимная» оппозиция страшится не правых консерваторов, а левых радикалов. До сих пор Запад видел в качестве исторического препятствия сближению с Россией ее самодержавный строй. Летом 1916 г. он впервые слышит о мощи левого экстремизма. Пока это угроза умеренно-буржуазной альтернативе всерьез воспринята не была.

В Берлине определенно заметили, что союз России с западными странами все меньше кажется некоторым политическим силам России оптимальной схемой. Прощупывание возможностей немцы начали проводить летом 1916 г. по двум каналам.

1. Бывший в течение пятнадцати лет личным секретарем графа Витте И. Колышко впервые вступил в контакт с немцами в июне 1915 г., когда он вместе с американцем Пассвелом прибыл из Петрограда [271] в Стокгольм и был представлен германскому послу. (Немцы проявили тогда недоверие к этому контакту). Более серьезны немцы были в июле 1916 г., когда Колышко, теперь уже представитель русского председателя совета министров Штюрмера, прибыл в Стокгольм для бесед с представителем германского министерства иностранных дел Бокельманом, имевшим от промышленного магната Гуго Стиннеса миллионы рублей для ведения пропаганды в России, в частности, для создания на территории России типографии пацифистской направленности. (Агент Стиннеса Ферман сообщил своему боссу, что именно на эти деньги вышла в мае 1917 г газета Горького «Новая жизнь»{444}).

Через Стиннеса Берлин сообщил Колышко требования Германии: 1) русские провинции Курляндия и Эстония включаются в германские балтийские провинции; 2) Литва отделяется от России и либо присоединяется к Восточной Пруссии, либо становится германским герцогством; 3) Польша становится независимым государством, и ее ориентация определяется Германией и Австро-Венгрией. Но Россия не будет платить репараций. Правда, ей придется навсегда отказаться от влияния на Балканах. Колышко посетил Швецию еще один раз, но летом 1917 г. он был арестован Временным правительством.

2. По другому каналу Ф. Вартбург (германский финансист) обменивался мнениями с двумя депутатами Государственной Думы. В правящих германских кругах довольно быстро узнали, что японские представители оповестили русское руководство о своих контактах с Германией. Никто не может с полной определенностью сказать, какие могли быть достигнуты результаты после проведенной рекогносцировки, но после наступления Брусилова в начале июня 1916 года германское руководство исключило для себя быстрое достижение соглашения с Россией.

Алексеев и Сазонов

Алексеев медленно, но верно создавал новую армию. Последним всплеском активности «старой армии» (где координация отсутствовала, а у солдат не было винтовок) было наступление на озере Нарочь в марте 1916 года. Франция, истекающая кровью под Верденом, нуждалась в помощи, и Алексеев без особого энтузиазма обещал предпринять наступательные действия. Французам даже сказали, что предстоящие операции могут решить судьбу всей войны. Жилинский передал французам, что Россия снова достаточно сильна для наступательных действий. 24 февраля — через три дня после начала германской мясорубки под Верденом — состоялось совещание в русской ставке. Доклады звучали довольно бодро для армии, еще недавно задыхавшейся в предсмертном хрипе. На Северо-Западном фронте 300 тысячам русских противостояли лишь 180 тысяч немцев. На Западном фронте 700 тысяч русских против 360 тысяч немцев (917 батальонов против 382). На Юго-Западном фронте с обеих сторон было по полумиллиону солдат (684 русских батальона против 592 австрийцев и немцев){445}. Было сделано заключение, что Западный фронт [272] (генерал Эверт) должен предпринять попытку наступления. Его пять тысяч пушек имели теперь по 1250 снарядов на орудие. Направление наступления — Вильно. Увы! Немцы узнали о наступлении противника почти немедленно, о нем говорили даже повара Эверта.

Артиллерийская атака началась 18 марта, и сразу все не задалось. Заморозки сменялись оттепелью, и снаряды попадали либо в промерзшую твердь, либо в вязкую грязь. Газы оказались бесполезными в холодном воздухе. Тыл русской армии, как всегда, был сценой величайшего смешения и смятения. Бросок пехоты начался на виду у германской артиллерии. Из всех артиллерийских подготовок первой мировой войны данная оказалась едва ли не самой неудачной. Цели не были определены заранее, часть снарядов обрушилась на собственные окопы. Генералы надеялись на то, что узкая полоса наступления (20 километров) позволит артиллерии развернуться и вспахать все впереди стоящее. Четыре армейских корпуса ринулись в эту узкую полосу. Произошел своего рода триумф германской артиллерии. Позволившей большой группе русских войск войти в немецкие окопы и обрушивших на атакующих прицельный огонь.

Лишь поблизости от озера Нарочь удача сопутствовала русской стороне благодаря взаимодействию пехоты и артиллерии. Немцы в ходе этой операции потеряли 20 тысяч человек, а русские — 100 тысяч. В дополнение к унижениям 1915 года это был, в определенном смысле, смертный приговор бесшабашным любителям импровизаций, старой армии, не озабоченной тщательной подготовкой своих действий. Представители старой школы, школы Эверта и Куропаткина, были, собственно, парализованы до конца войны. Часть генералов (Куропаткин) ушла в отставку, других охватило непреодолимое чувство второсортности по отношению к немцам: если 300 тысяч лучших солдат не смогли у озера Нарочь сокрушить сопротивление 50 тысяч немцев, то о чем можно было говорить? Но вырастала новая, более серьезная армия, творцами которой были Алексеев и Брусилов (многие из новых офицеров окажутся в Красной Армии). Но это был трудный и долговременный процесс, а война, дипломатия не ждали.

Посещение посольств политическими оппозиционерами не прошло незамеченным для царского правительства. Можно допустить, что западные послы допустили демонстративность намеренно. У них вызывала активный протест готовящаяся перемена в составе русского правительства — отставка С. Д. Сазонова. Всем была хорошо известна его приверженность делу Антанты. Этот министр был для Запада своего рода гарантом союзнической лояльности России. У Сазонова сложилась многолетняя дружба с Бьюкененом и Палеологом, он быстро наладил контакт с Френсисом. Стремясь сохранить его во главе русской дипломатии, посол Палеолог послал в ставку императора Николая телеграмму следующего содержания:

«Английский посол и я очень встревожены по поводу того, какое впечатление произведет в Германии отставка русского министра иностранных дел; ибо усталость его является недостаточным поводом для объяснения его ухода. В наступающий решительный час войны все, что рискует показаться [273] изменением политики союзников, могло бы повести за собой самые неприятные последствия».

По меньшей мере, можно было констатировать, что царь пожертвовал одним из верных своих слуг, доказавших лояльность союзникам; если уходят лояльные прозападные деятели, то кто же приходит им на смену? Едва ли нужно специально подчеркивать, что на протяжении всех лет войны Запад страшила победа в России прогерманской партии.

Отставка Сазонова вызвала своего рода панику в союзных столицах — в ней усмотрели грозный знак возможности перемены Россией политической линии. Палеолог и Бьюкенен старались успокоить Париж и Лондон, но при этом не скрывали, что в жизни России происходят существенные перемены, на политическую арену выходят новые силы. Более того, послы намекнули, что уход Сазонова следует считать признаком усиления прогерманских сил.

«Наши переговоры отныне не останутся тайной для некоторых германофильски настроенных лиц, которые, поддерживая связи с немецкой аристократией и финансовыми кругами и питая отвращение к либерализму и демократии, являются сторонниками примирения с Германией... Национальный подъем в России еще настолько велик, что играть в открытую для них невозможно. Но если через несколько месяцев, к началу зимы, наши военные успехи не оправдают надежд, если русская армия будет иметь больший успех, чем наша, тогда немецкая партия в Петрограде станет опасной благодаря поддержке со стороны своих сообщников в министерстве иностранных дел»{446}.

Объясняя для Вашингтона происходящее в Петрограде, посол Френсис также подавал отставку Сазонова вынужденной, произведенной под давлением прогерманских сил, сторонников укрепления абсолютной монархии, группирующихся вокруг двора.

Портфель Сазонова взял председатель совета министров Б. В. Штюрмер, что вызвало у Запада опасения. Бьюкенен писал в Лондон о нем как о «германофиле в душе»{447}. Британский посол полагал, что не менее чем германофильство, опасность представляет его реакционные воззрения:

«Будучи отъявленным реакционером, он в союзе с императрицей стремится сохранить самодержавие в неприкосновенности».

Внутренние охранительные функции могут породить перемену внешней ориентации. Отныне западные послы уже не считали фантастической возможность выхода России из войны, теперь они требовали, чтобы Запад в своих политических и стратегических расчетах не исключал эту возможность. Беря на себя смелость «политического фантазирования», они полагали, что, если в России император Николай будет вынужден уйти с престола, то Россия вскоре начнет уклоняться от участии в войне.

Прорыв Брусилова

В дни русской Пасхи примерно сто русских солдат перешли с лучшими из намерений на ничейную полосу и были взяты в плен, что заставило генерала Брусилова издать приказ:

«Все контакты с противником [274] разрешены лишь посредством винтовки и штыка».

Этот и подобные эпизоды камуфлировали очень важный процесс: русская армия меняла свой характер, она становилась более современной. Новые звезды ввинчивали в погоны представители необласканной России, те разночинцы, которые смогли извлечь правильные уроки из предшествующей бойни.

Сама замена столь близкого царю генерала Иванова (по оценке Лемке, «дипломата, рядившегося под крестьянина»{448}) Брусиловым была своего рода символом. Иванов был популярен среди солдат, но под вопросом были его полководческие таланты. Алексеев испытывал к нему недоверие. Не помогло награждение царевича, навестившего раненых, как и Георгиевский крест императору за участие в боевых действиях. Весной 1916 года Брусилов сменил его в штабе Юго-Западного фронта в Бердичеве. (Царь сделал Иванова советником ставки, он тепло относился к своему давнему наставнику. Весной 1917 года он пошлет Иванова усмирять Петроград, из чего ничего не выйдет).

14 апреля 1916 г. Уинстон Черчилль, четвертый месяц сидевший в траншеях Западного фронта, писал жене:

«Я очень сомневаюсь в конечном результате. Больше чем прежде я осознаю громадность стоящей перед нами задачи; и неумность способа ведения наших дел приводит меня в отчаяние, то же самое руководство, которое зависело от общественного мнения и поддержки, гаснет, будет готово заключить скоропалительный мир... Можем ли мы преуспеть там. где немцы, со всем их умением и искусством, не могут ничего сделать под Верденом? Нашу армию нельзя сравнить с их армией; и, конечно же, их штаб прошел подготовку посредством успешных экспериментов... Мы дети в этой игре по сравнению с ними»{449}.

(Слабостью центральных держав становится ожесточение в их внутренних взаимоотношениях. Именно в это время Конрад и Фалькенгайн проявляют откровенную неприязнь друг к другу. Конрад жалуется, что германские представители «брутальны, бесстыдны и безжалостны»{450}. Австрийцы страшились той тотальной войны, на тропу которой вставала Германия).

В этот же день, 14 апреля 1916 года, командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов (получивший образование в элитном Пажеском корпусе) прибыл на созываемое Алексеевым совещание в ставке. Французы и англичане требовали от России помощи в трудный для них час. Теперь у России закончился кризис с винтовками (на передовой находились 1,7 млн. солдат и офицеров, теперь хорошо вооруженных). Алексеев стоял за наступление обновленной им армии, но у него были свои представления о маршруте такого наступления. «Мы способны на решительное выступление только на фронте севернее Припяти»{451}. Могилев еще не был очищен от приверженцев старых доктрин, и Эверт и Куропаткин высказались против самой идеи и места ее приложения. Куропаткин: «Крайне маловероятно, что мы сможем пробить германский фронт, оборонительные линии которого столь сильно укреплены». Эверт заметил: «Без достижения превосходства в тяжелой артиллерии у нас нет шансов на успех». [275]

На этом фоне присутствующих порадовал недавно назначенный командующий фронтом генерал Брусилов. Он намерен наступать летом и не просит особых резервов. «Куропаткин посмотрел на меня и, выражая сочувствие, пожал плечами». Брусилову позволили попробовать свои силы, но никто не ожидал от него ничего большего, чем небольшой тактический успех. Вместе с группой единомышленников Брусилов тщательно изучил причины прежних поражений. Напомним, что часть офицеров этой армии побывала во Франции, где изучала систему строительства окопов на Западном фронте и взаимодействие пехоты с артиллерией. Их новая тактика, по мнению Н. Стоуна, предвосхищала метод наступательных действий, примененный Людендорфом на Западном фронте в 1918 году, а затем Фошем{452}. Брусилова интересовал момент неожиданности. У озера Нарочь немецкие самолеты отчетливо видели идущие к месту намечаемого прорыва колонны. Какой смысл в концентрации войск, если противник к этой концентрации уже готов?

Они выдвинули план наступления на широком фронте с явно стратегическими целями. Следовало воспользоваться германской сосредоточенностью на Вердене. Брусилов собрал подле себя плеяду талантливых офицеров, и его послужной список в мировой войне был завидно победным. Его план предполагал наступление на широком фронте. Алексеев одобрил идею, но был более скуп в вопросе о подкреплениях. (Помимо прочего, итальянцы по всем возможным каналам — письмо короля царю и прочее — умоляли отвлечь часть австрийских войск из альпийских долин, где они терпели поражение). 31 мая он приказал осуществить «мощную дополнительную атаку против австрийцев».

Брусилов следовал своему методу. Первое правило — момент неожиданности. Приготовления к удару должны быть скрытными. Второе  — наступающих колонн должно быть несколько, в разных местах, причем одновременно действующих. Противник не должен знать, какой удар является главным. Третье  — резервы должны быть под рукой, их следует прятать в глубоких траншеях, всегда наготове броситься вперед. Четвертое  — связь между наступающими частями должна быть безукоризненной, без этого огромные усилия просто пойдут прахом.

Характерно, что Брусилов держал дату своего наступления в тайне даже от императрицы. На вопрос «готовы ли вы начать наступление?» Брусилов отвечал почти негативно, ссылаясь на трудности со снабжением. Так и не добившись ответа, императрица покинула штаб Брусилова{453}.

Нужно специально отметить, что русская сторона не обладала превосходством. У Брусилова было 132 тысячи человек (сорок пехотных и пятнадцать кавалерийских дивизий) против тридцати восьми с половиной пехотных и одиннадцати кавалерийских дивизий австрийцев. На русской стороне было 1770 легких и 168 тяжелых орудий против 1301 легких и 545 средних и тяжелых австрийских орудий. Основной ударной силой русской армии была Восьмая армия. Ее пятнадцать дивизий противостояли тринадцати австрийским Правда, [276] ее запас снарядов был впечатляющим — до двух тысяч на орудие. Намечалось использовать сто снарядов в день. Новые русские окопы рылись в 75 шагах от линии австрийской обороны. Но основой всего было новое качество руководства.

4 июня Брусилов начал реализацию своего плана, приведшего, по мнению историка Стоуна, «к самой блистательной победе в войне»{454}. Первоначально он хотел начать наступление в июле, но неудачи итальянцев (итальянский король, как мы уже говорили, попросил царя помочь едва держащемуся итальянскому фронту) требовали союзнической поддержки — и русская артиллерия провела невероятную по масштабам артиллерийскую подготовку двумя тысячами орудий на фронте в 300 километров — от реки Припять до Буковины{455}. Прежде всего, Брусилов создал ситуацию полной неожиданности. Артиллерийская канонада создала не менее пятидесяти прорывов в оборонительных сооружениях австрийцев. По сообщению командиров австрийских частей, «огромное густое облако покрыло поле боя, что позволило русским плотными колоннами подойти к нашим траншеям». Наступление началось в четырех местах, сбивая противника с толку. Каждое русское орудие впервые знало свою цель. И они впервые были на расстоянии менее двух километров от противника.

Наступление вели все четыре армии, наибольший успех выпал на две крайние: Каледина справа и Лещицкого на левом фланге. Сработала система траншей, которые Брусилов называл плацдармами. Войска, после основательной артподготовки быстро заняли первую линию обороны австрийцев и бросились немедленно на вторую. В первой линии австрийской обороны погибли 85 процентов защитников. К вечеру 5 июня была взята и третья линий австрийской обороны — почти все ее защитники сдались. В рядах австрийской пехоты возобладал хаос. Луцк с его резервами и припасами (гордость эрцгерцога Иосифа-Фердинанда) был взят на второй день. За первую неделю боев русская армия взяла в плен более 30 тысяч солдат противника. К 12 июня Брусилов взял в плен 190 тысяч австрийских солдат, почти три тысячи генералов, двести тяжелых орудий, 645 пулеметов, двести гаубиц — треть боевой мощи австрийской армии, половину австрийской мощи на Восточном фронте. Что оказалось исключительно важным — у австрийцев возник своего рода комплекс неполноценности в отношении русской армии. Более того, Австрия окончательно подпадает под влияние германской армии — германская Зюдарме спускается на южные позиции, становясь остовом австрийской оборонительной системы. Теперь даже Конрад требует, чтобы Германия отказалась от своих безумных планов в Европе.

Особенностью данного наступления была его широта. Очень значительного успеха добилась расположенная южнее девятая армия. Ей противостояла Седьмая армия Фланцер-Балтина (верные короне венгры и хорваты), считавшаяся едва ли не лучшей в австрийской армии. Командующий этой армией пишет в дневнике об исключительной эффективности русской артиллерии. А британский специалист пишет об этом же наступлении:

«Если русские достигли подобных [277] успехов с устаревшей артиллерией, то можно представить себе, чего бы они достигли, будучи вооружены надлежащим образом»{456}.

Особенностью этого наступления было то, что Девятая армия сумела подвести свои окопы исключительно близко к австрийским и бросок наступающих колонн был коротким. Решающий момент наступил 7 июня, когда австрийцы начали отходить за Днестр. К середине июня началась дезинтеграция австрийской армии. Русские войска вошли в Черновцы и теперь стояли на пороге Венгрии.

Очередной точкой неожиданного для многих взлета Брусилова стала Коломея, при взятии которой к 29 июня в плен попали еще десять тысяч австрийцев. 8 июля русские войска взяли город Делятин, находившийся всего в неполных пятидесяти километрах от перевала Яблоница в Карпатах, открывающего путь на венгерскую равнину. В конце июля в руки Брусилова попали Броды вместе с 40 тысячами военнопленных. Общее число захваченных в плен австро-венгерских солдат достигло 350 тысяч, взяты были 400 орудий, 1300 пулеметов. Наступление Брусилова оказалось «величайшей победой в войне, ставшей окопной»{457}. Будь русская система железнодорожных коммуникаций хотя бы немного похожей на австро-венгерскую, доставка подкреплений стала бы возможной и Брусилов, возможно, вернул бы все утерянное в 1915 году.

В начале июля начали наступление русские части, расположенные к северу от припятских болот — они использовали фактор брусиловского наступления: наступление генерала Эверта. Царь Николай, ликуя, пишет царице Александре:

«Наконец-то слово «победа» появилось в официальном сообщении»{458}.

Даже скептик Палеолог воспрянул:

«Наступление генерала Брусилова начинает принимать очертания победы»{459}.

Крайней точкой восстановившего славу русского оружия брусиловского прорыва стал город Станислав, взятый 7 августа 1916 г. Брусилов взял в плен не только австрийцев, но и немцев. К немалому удивлению многих, на его пути оказались две турецкие дивизии. С немецкой стороны генерал Гофман насчитал двадцать семь языков среди сошедшихся в смертельной схватке народов. Немцы прочно овладели командованием с западной стороны, их упорство (Брусилов назвал их в мемуарах «львами») и подошедшие к концу российские резервы подвели к концу эту страницу истории войны. 11 сентября штаб Брусилова сообщил в ставку: «Мы близки к истощению людских ресурсов». В его резерве была лишь одна кавалерийская дивизия, которой командовал генерал Маннергейм, вошедший позже в финскую историю. Критики Брусилова не учитывают отсутствия концентрации сил, импровизационный момент, его самостоятельность. Он дошел в своем наступлении до тех пределов, до которых доскакала его кавалерия.

Конрад пришел к самому печальному для себя выводу:

«Мир следует заключить в ближайшее время, либо мы будем фатально ослаблены, если не уничтожены»{460}.

Конрад сразу же приостановил свою итальянскую кампанию, речь встала о спасении Австро-Венгерской монархии. Фалькенгайн, полностью связанный Верденом, битву за который он считал решающим обстоятельством войны, не сумел [278] должным образом отреагировать на самую большую победу русских войск в войне. Видя, что у Брусилова серьезные намерения, Гинденбург и Людендорф в конце июля взяли в свои руки командование австрийским фронтом. Немцы создали совместные с австрийцами роты, к местам сражений прибывали германские войска. Сюда прибыли даже турки, что, по мнению генерала Гофмана, несомненно унизило австрийских офицеров. Прибытие немцев, между тем, совпало с окончанием брусиловского наступления, исчерпавшего ресурсы и растянувшего свои коммуникации.

Немцы постарались остановить развитие неблагоприятных обстоятельств. По мере прибытия на южный фланг германских войск продвижение Брусилова осложнялось все более. Северные фронты активизировались также, оказывая посильную помощь. Но гребень успехов русской армии был уже позади. Вновь была продемонстрирована слабость российских железных дорог — быстрые подкрепления с северных фронтов помогли бы развить брусиловский успех. Более того, оторванность авангардов его войск грозила их фатальным отрывом. На Западе англичане и французы 14 июля начале наступление на Сомме, что ослабило возможности Фалькенгайна помочь своему Восточному фронту.

Одним из результатов наступления Брусилова было окончание колебаний румынского правительства. (Маршал Жоффр настолько высоко ценил вступление Румынии в войну, что говорил: «Ради этого ничего не жалко»{461}). Еще в июле румыны позволяли центральным державам перевозки по своей территории, но продолжительный успех русских войск привел их к мысли, что они могут оказаться на стороне проигравших. 18 августа румынское правительство подписало секретное соглашение с антигерманской коалицией — ему были обещаны на текущем этапе финансовая и военная помощь, а в будущем — Трансильвания, Буковина и Банат. 27 августа Бухарест объявил войну Австрии. Немец по крови, король Фердинанд заявил в этот день государственному совету: «Теперь я победил Гогенцоллерна в себе и отныне не боюсь никого». Двадцать румынских дивизий (366 батальонов пехоты, 106 эскадронов кавалерии — 620 тысяч солдат и 1300 артиллерийских орудий) виделись существенным дополнением антигерманского союза{462}. Активна была «латинская сестра» Франция — она уже задумывалась над послевоенной ситуацией, в которой видела в «великой Румынии» частично противовес России{463}. Действия Румынии, направившей свои войска в Трансильванию, вначале вызвали в Берлине панику (Вильгельм II заявил, что «война проиграна»).

Но паника была преждевременной. Боевые качества румынской армии оказались завышенными. Почти все румынские солдаты были неграмотными, а офицерский корпус не имел необходимого опыта и оказался склонным к панике. Британские офицеры полагали, что в сравнении с действиями румынской армии даже игры школьников будут видеться осуществлением «плана Шлиффена»{464}. Оценки русских офицеров часто были просто непечатными. Россия получила не союзника, а подопечного, растянувшего линию русского фронта на треть более. [279]

Новое руководство Германии

Наступление Брусилова определило судьбу генерала Фалькенгайна. Его противники указывали на русский успех как на цену верденского безумия. Весь период между летом 1915 и летом 1916 гг. Гинденбург и Людендорф, пребывая в тени верховного командования, возглавляемого Фалькенгайном, настойчиво пытались провести ту идею, что без победы на Востоке битвы на Западе лишены смысла. Россия ранена, и ее следовало добить еще в 1915 г. Но понадобился комбинированный опыт бессмысленной бойни у Вердена и успеха Брусилова (поразившего немцев, не веривших в возможность подобного), прежде чем Берлин решил сменить своих военных богов.

На следующий день после вступления в войну Румынии (27 августа 1916 года) с ее двадцатью тремя дивизиями, фельдмаршал Гинденбург и генерал Людендорф были вызваны в Берлин, и в эту же ночь глава имперского военного кабинета информировал Фалькенгайна, что кайзер ищет военного совета у новых лиц. Фалькенгайн, веривший в то, что ключи к победе лежат на Западе, был устранен. Гинденбург сменил Фалькенгайна в качестве начальника генерального штаба 28 августа.

«Спаси Бог вас и наше отечество», — были последние слова Фалькенгайна при передаче должности{465}.

Отныне, по словам Черчилля, «массивная фигура престарелого фельдмаршала (Гинденбурга) занимала высший военный пост. Рядом с ним находился все замечающий, использующий все возможности, неутомимый и склонный к риску генерал Людендорф — судьба Германии находилась в его руках»{466}.

(Он занял специально изобретенный пост первого генерал-квартирмейстера. — А. У. ) Поднимаясь за спиной Гинденбурга все выше, генерал-квартирмейстер Людендорф вскоре стал определяющим лицом новой германской политики. Прибыв 29 августа на аудиенцию к кайзеру, оба генерала потребовали, во-первых, введения неограниченной подводной войны безотносительно к тому, как это повлияет на Соединенные Штаты; во-вторых, удвоения производства боеприпасов, утроения производства орудий и пулеметов к весне 1917 года.

Канцлер Бетман-Гольвег, пишет Н. Стоун, «знал, что у Германии мало шансов выиграть войну. Но заключать мир в существующей атмосфере было невозможно. Дело не в том, что требования Антанты были завышенными; дело было в том, что большая и влиятельная часть германского общества требовала сокрушительной победы и отвергала идеи обмена германских военных достижений на компромиссное соглашение»{467}.

Оставалась тотальная война. При этом Гинденбург сумел сделать то, в чем не преуспели его предшественники, он фактически осуществил командование над всеми войсками союзников Германии — коалиция центральных держав стала более централизованной и эффективной. Когда Румыния вступила в войну против Германии, германский кайзер стал главнокомандующим всеми войсками центральных держав (одной из главных предпосылок этого решения было желание предотвратить сепаратные шаги Болгарии). [280]

Значимость Австро-Венгрии на ее собственных фронтах уменьшается значительно. Даже в группе армий эрцгерцога Карла начальником штаба становится германский генерал Сект (сыгравший значительную роль в веймарской Германии). Усиление германского командования отнюдь не радовало Вену. Австрийский главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф жаловался на то, что превращение войны в противоборство «германства против славян» больно бьет по Австро-Венгрии, где половина населения была славянской. Мечта Габсбургов овладеть всей Польшей отодвигалась в неопределенное будущее{468}.

На Восточном фронте командование принял верный Гинденбургу и Людендорфу генерал Гофман. На этот фронт в августе 1916 года были посланы 33 новые дивизии — это было эквивалентно подкреплениям, полученным Брусиловым. Результаты не замедлили сказаться.

Новые вожди Германии рационализировали ведение войны. Экономика Германии мобилизовывалась для ведения тотальной войны. Новые лидеры, как теперь и император Вильгельм, полагали, что «решение находится на Востоке более чем когда-либо». Канцлер Бетман-Гольвег питал определенные надежды на большую податливость нового российского премьера Штюрмера — из Стокгольма приходили донесения, убеждавшие, что Россия не выдержит еще одной зимней кампании. Гинденбург и Людендорф верили в свой опыт на Восточном фронте — люди этого склада отличались меньшей дипломатической эластичностью. Они мыслили более прямолинейно и имперски, чем Бетман-Гольвег, Ягов, Циммерман или Гельферих, и стояли за жесткое выяснение взглядов с Россией.

Паника кайзера по поводу вступления в войну Бухареста оказалась напрасной. Около четырехсот тысяч румынских войск вторглись в Венгрию, но далеко они не прошли. Отсутствие железнодорожного сообщения немедленно обострило проблему снабжения наступающих войск. Даже относительно небольшое сопротивление останавливало румынские войска. Так город Германштадт успешно обороняла лишь полиция города. Порыв румынской армии был чрезвычайно кратковременным. Она оккупировала юго-восточную оконечность Трансильвании и остановилась в ожидании ответа противника.

Гинденбург вручил своему предшественнику по руководству германской армией Фалькенгайну планирование и общее командование армией, нацеленной на Румынию с севера. 5 сентября 1916 г. генерал Макензен нанес удар по расположенной на Дунае румынской крепости Тутракая и взял в плен 25 тысяч румын. 15 сентября Гинденбург издал приказ:

«Главной задачей армии ныне является сдерживание всех позиций на Западном, Восточном, Итальянском и Македонском фронтах, с использованием всех наличных сил против Румынии».

Был задуман удар с двух направлений. К третьей неделе сентября германское командование сконцентрировало 200 тысяч солдат, половина из них были немцы. 26 сентября армия Фалькенгайна, используя свою гораздо более плотную железнодорожную сеть, вторглась в Трансильванию и вошла в Германштадт. 50-тысячная русская армия генерала Зайончковского не могла стать решающим фактором. [281]

Первого октября немцы взяли Петрошаны, одним махом лишив румын всех их завоеваний. В октябре Фалькенгайн крушил румын уже на их собственной территории. Фалькенгайн вышел с предгорий в Валахию. Зайончковский жаловался, что его войска были «костью, брошенной румынам, чтобы побудить их вступить в войну»{469}. Его просьбы о подкреплениях игнорировались. 19 октября немцы пробились сквозь заградительный вал у Добруджи и вошли в главный порт страны Констанцу. Судьба южного соседа и краткосрочного союзника России была предрешена. Лишь к декабрю 1916 года Россия послала в Румынию существенные боевые силы для защиты своих южных границ — она не могла уже помочь румынам в обороне Бухареста. Войска охраняли русскую Молдавию.

23 ноября германо-болгарские войска без особых усилий форсировали Дунай. Немецкая кавалерия двинулась в направлении Бухареста. Жоффр прислал своего начальника штаба (во время битвы на Марне) генерала Вертело, который горел неестественным энтузиазмом устроить немцам вторую Марну. Русские военные советники нашли его безответственным авантюристом. Немцы как-то не заметили румынской Марны. Британский военный представитель методично объезжал нефтяные вышки и за ним двигался шлейф огня и дыма. В этом огне остатки румынской армии двинулись к северу. К январю они разместились вдоль молдавской границы Немцы 7 декабря триумфально вошли в Бухарест. У победителей возник спор — немцы и венгры хотели сделать оккупированную Румынию союзником-сателлитом центральных держав. Болгария и Турция стояли за раздел и требовали себе Добруджу.

В последующие полтора года Румыния оказалась бесценным источником сырья для германской коалиции. Из нее были вывезены более миллиона тонн нефти, более двух миллионов тонн зерна, 200 тысяч тонн леса, 300 тысяч голов скота{470}.

На внутригерманском фронте началась реализация так называемой Промышленной программы Гинденбурга, согласно которой квалифицированных германских рабочих стали призывать в армию, а на их места прислали 700 тысяч специалистов и рабочих из Бельгии. Обращение в рабство целых народов вызвало шок даже у тех, кто уже ничему не удивлялся в этой войне. Президент Вильсон приказал своему послу Джерарду выразить протест по поводу использования бельгийцев для производства вооружений — это противоречило Гаагской конвенции о ведении боевых действий и пр.{471}. Канцлер Бетман-Гольвег отверг упреки посла как пропаганду. Джерард указал на свой автомобиль и пообещал в течение четырех минут довести канцлера до места, где депортированные бельгийцы производят снаряды. Канцлер отказался от предложения.

Ютландский бой

Первая мировая война началась, во многом, из-за военно-морского соперничества. Она продолжалась уже годы, а предмет гордости наций — их великие флоты — стояли под прикрытием береговых батарей. [282]

Генеральное сражение откладывалось, ему предшествовали две весьма ожесточенные схватки: у Гельголанда и Доггер-банки в августе 1914 и январе 1915 года. Но «супердредноуты» — линкоры нового поколения так и не были задействованы. После января 1915 года флоты прятались в бухты, а инициатива была отдана подводным лодкам. Это почти неестественное состояние продолжалось до весны 1916 года, когда немцы все же решились вывести свой флот Высоких Широт на битву с британским Великим флотом.

Встреча двух великих флотов — сражение у датского побережья, у полуострова Ютландия, — произошла 31 мая 1916 года. У англичан было преимущество в чтении кодированных посланий германских адмиралов, что позволяло следить за движением главных германских сил. В ночь на 31 мая командующий великим флотом адмирал Джелико узнал о движении основной массы огромного германского флота на север. Утром этого дня две грандиозные военно-морские силы двинулись навстречу друг другу (чего немцы пока не знали). В окружении невиданного числа легких крейсеров и эсминцев навстречу друг другу шли огромные линейные корабли, что предвещало решительную развязку. На германской стороне в дыму шли шестнадцать дредноутов и пять тяжелых крейсеров. С английской стороны навстречу им устремились двадцать восемь дредноутов и девять тяжелых крейсеров.

Гордостью адмирала Джеллико были четыре новейших линейных корабля во главе с «Куин Элизабет». Во главе его флота находилась ударная группа адмирала Битти, задачей которой было вовлечь немцев в сражение. У немцев тоже впереди находилась группа из пяти тяжелых крейсеров. За нею, на расстоянии в пятьдесят миль следовали основные силы адмирала Шеера{472}. Выход Шеера в открытое море объяснялся убежденностью в том, что англичане не знают о его выдвижении в открытое море. И напротив, Джеллико и Битти уже твердо знали, что огромный флот Германии находится уже достаточно далеко от спасительных портов — им уже не избежать сражения.

Итак, в битве сошлись два крупнейших флота мира, то была самая большая битва в мировой истории. Особенностью этой битвы была неожиданно малая роль подводных лодок и (пока еще) малая роль самолетов{473}. То была гигантская встреча морских армад. Участникам запомнилось серое море, серый дым из труб, белый цвет от разрывов снарядов. Численность задействованных судов была столь велика, что значительная их доля пряталась за горизонтом.

О Ютланде создана целая литература и ведется непрекращающийся спор. Битва состояла из пяти фаз.

В первой фазе крейсерский флот адмирала Битти (так понравившегося царю Николаю) бросился в южном направлении и встретил более слабый крейсерский флот немцев. Корабли Битти прошли сквозь патрульную линию германских подводных лодок и приблизились на расстояние пятидесяти миль от противостоящего флота адмирала Хиппера. Пока все было довольно невинно. Легкие корабли обоих флотов обнаружили неведомо как проникшее в эти воды нейтральное [283] судно и в ходе инспекции его обнаружили друг друга. Раздались первые залпы. Система сигнализации англичан сработала хуже, и они понесли более ощутимые потери. Англичане обнаружили пробоины в «Индифатигабл» и в «Куин Мэри». Огонь прорвался в корабельные магазины, оба корабля взорвались и потонули. Превосходство Битти растаяло в кратчайшее время. Прибытие четырех скоростных линкоров позволило восстановить баланс, но бросившиеся вперед корабли Битти обнаружили перед собой основную массу грандиозного флота немцев. Англичанам ничего не оставалось, кроме как сделать полный поворот и рвануться на север — к основной массе своего флота.

Наступила вторая фаза битвы. Уходящие линкоры Битти сумели нанести удачные удары по преследующим их крупным германским кораблям. 15-дюймовые орудия поразили линкора «Зейдлиц» и смешали всю линию великих кораблей Шеера. В третьей фазе, когда друг против друга оказались основные силы двух величайших флотов мира, это замешательство имело роковые последствия: страшные своей разрушительной силой пушки основных кораблей адмирала Джеллико начали наносить удары по германским кораблям после шести часов вечера. Немцы сражались отчаянно и потопили «Инвинсибл», но мощь британских пушек была столь велика, что германский флот вынужден был начать отход. Но Шеер изменил свой маневр и направился на северо-восток, в направлении пролива Скагеррак, ведущего в Балтийское море (начиная тем самым четвертую фазу битвы). Оба флота встретились на пересекающих курсах. Британская позиция была предпочтительней — их корабли как бы врезались во фланг германского флота. В течение десяти минут убийственного огня англичан германские корабли получили двадцать семь пробоин орудий самого большого калибра, а англичане получили лишь две пробоины.

Шеер бросился в черной ночи на восток, прикрывая свои основные корабли легкими быстроходными крейсерами и старыми стальными громадами эры «до-дредноутов». Между основными силами адмирала Шеера и главными линкорами англичан было всего шестнадцать километров. Второстепенным судам было приказано фактически пожертвовать собой ради спасения основной боевой силы германского флота. На пятой фазе торпедные аппараты работали в глухой ночи — легкие суда обоих флотов стремились нанести противнику максимальный урон. К утру 1 июня флот Шеера был в безопасности, и оба противника начали считать потери. Германский флот потерял тяжелый крейсер, старый линкор, четыре легких крейсера и пять миноносцев. Британский флот потерял три тяжелых крейсера, четыре средних крейсера и восемь эсминцев. В море опустили 6094 английских моряка и 2551 германских{474}.

Потери англичан позволили кайзеру возвестить о победе. Ютландская битва продемонстрировала превосходные качества германского флота. Она же обнажила недостатки строения британских кораблей, дефекты ведения морского боя (неадекватная система сигнализации и прочее). И все же Ютланд не был германской победой. Потери англичан были больше, но и их флот был больше, так что после сражения [284] соотношение сил изменилось еще более в пользу Британии (от 16:28 к 10:24). Эта битва еще раз показала германским адмиралам самоубийственность выхода в море на решающий бой с англичанами. Немцы теперь верили лишь в свой подводный флот.

Последний взлет России

Итак, прежде чем погрузить Россию в пучину неимоверных испытаний, судьба как бы дала стране еще один (оказавшийся последним) исторический шанс. Военные победы первых девяти месяцев 1916 г., победа русской армии в ходе «прорыва Брусилова» и в Закавказье на время возвратили Россию в ранг великих держав. Глядя из исторического далека, видно, что эти победы по существу сделали неизбежными крах Австро-Венгрии и Турции двумя годами позже. Но этих двух лет не оказалось у России. Время определенно начало работать против связки Россия — Запад, тяготы войны подтачивали союз, росла внутренняя оппозиция.

Россия пыталась капитализировать вновь приобретенный престиж и влияние. Последним триумфом Сазонова в новых обстоятельствах было добытое им у Франции и Англии согласие на передачу турецкой части Армении России, а также блокирование французских попыток вмешаться в решение польского вопроса. Так русская дипломатия использовала победы русского оружия для возвышения своего голоса в диалоге с Западом.

Подъем продолжался недолго. Долговременный эффект перенапряжения начал давать негативные результаты. В условиях ослабления страны неизбежно подняли голову те, кто был готов спасти отечество даже за счет нарушения данного Западу слова продолжать войну до победного конца. С весны 1916 года в союзные посольства впервые с начала войны начинают проникать реальные опасения в отношении возможности заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Одним из грозных симптомов было усиление активности польской элиты в Петрограде, никогда так и не преодолевшей в себе ревниво-озлобленное чувство к России. Во французском посольстве 23 марта 1916 г. польские графы Потоцкий и Велепольский утверждали (ссылаясь на сведения, полученные через Стокгольм и Берлин): «Возможно, что Англия и Франция в конце концов и победят, но Россия эту войну безусловно проиграет. Константинополя она, во всяком случае не получит и постарается помириться с Германией за счет Польши».

В это же время Людендорф реализует свою политику германизации оккупированных русских земель.

«Я полон решимости возобновить на оккупированной территории цивилизационную работу, которую немцы проводили в этих землях столетиями. Население, состоящее из такого смешения рас, оказалось неспособным создать собственную культуру»{475}.

Отчасти именно эта германизация западных провинций России подтолкнула Брусилова к выступлению на юго-западном фронте. [285] Западные дипломаты делали скидку на русско-польский психологический комплекс, но аргументы поляков было уже достаточно трудно оспорить. Возможно, эти первые сомнения стали отправной точкой недоверия к самодержавию как гаранту союзнической лояльности, стартовой полосой поисков более надежного сотрудничества с деятелями думской оппозиции. Бьюкенен и Палеолог еще не нарушали союзнической лояльности русскому правительству, они еще полностью верили императору, но обстоятельства потенциальной восприимчивости части правящего класса идеи примирения с Германией создавали необходимость в подстраховке, в формировании «второй линии обороны» союзнической верности России. Во многом их беспокойство подталкивало ощущение, что время Сазонова, его непоколебимой лояльности, прошло. В России готовилась смена государственной власти.

Западные союзники пытались на этом, втором, году войны лучше понять Россию, и Россия в свою очередь стремилась получить более реалистическую оценку Запада. В конце июня 1916 г. начальник генерального штаба Беляев на гребне успехов Брусилова в Галиции отправился на Запад для оценки западного военного потенциала, ознакомления с перспективными планами Запада и координации союзнических действий. Он старался убедить западных союзников, что воля России к победе не сломлена, что Россия полна решимости продолжать войну до победного конца. У русского генерального штаба уже иссякли иллюзии относительно скоротечных операций и быстрого достижения результатов. России и Западу предстоит продолжительная борьба. Русская армия не испытывает недостатка в солдатах, но ей крайне нужна артиллерия и снаряды. У западных собеседников Беляева осталось чувство, что русский великан не пал на колени после нокаутирующего удара немцев, что он готов сурово и трезво готовиться к решающим испытаниям.

По крайней мере, Запад не испытывал чувства безысходной тревоги. Россия предстала надежным союзником. Может быть, следовало спрашивать Беляева с большим пристрастием и не принимать обещания за непременную завтрашнюю реальность? Более пытливому взгляду открылось бы, что напряжение войны негативно сказалось на русском обществе. Летом 1916 г. начинают звучать публичные сомнения в целях войны, которые с восторгом были определены в час разворачивания знамен. Характерен новорожденный скепсис в отношении жалких целей титанических общенародных усилий. Вопреки соображениям лояльности и цензуре, множатся сомнения в отношении целесообразности, рациональности аннексии проливов и Константинополя.

Противники этой аннексии стали утверждать, что овладение проливами не только не разрешит восточного вопроса, но осложнит его, так как в будущем ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключи от Черного моря «в когтях у русского орла». Нужно ли России антагонизировать Балканы плюс Германию? Распространилось мнение, что последующее за овладением проливами [286] и слияние греческого патриархата с русской церковью повлечет за собой неразрешимые противоречия и затруднения для русских православных — внедрение в российский организм турецко-византийского начала ослабит сближение России с Западом, «тлетворно» скажется на развитии России. В конечном счете, России было бы достаточно создание на Босфоре нейтрального, просто не препятствующего России государства. Открыто высказываемые в русском обществе, эти мнения стали показателем ослабления воли правящего класса страны. Западные державы с острым интересом воспринимали этот поворот в геополитических воззрениях русского общества. Новый подход объективно сближал Россию с Западом. Находящийся под покровительством держав Антанты Константинополь, естественно, больше привлекал их, чем контролируемый одной Россией выход в Средиземное море.

Как спасти российский трон

С середины 1916 г. объединительным лозунгом российских «правых» противников войны с Германией стало спасение трона. Главный мотив сторонников прогерманской ориентации стал заключаться в том, что поддержка Россией демократических государств Запада приведет к посягательству страдающего населения на власть и дискредитированной армии — на царские устои. Влияние этой партии в определенной степени базировалось на разветвленных прежде промышленных и торговых связях между Россией и Германией. Благоприятствовало этим силам отсутствие убедительного для всех ответа на вопрос: за что все же сражается Россия в этой войне? Имела последствия продемонстрированная всему миру внушительная мощь Германии. Ее невероятная военная сила породила у части русского общества чувство, что России ее не одолеть, что Россия в смертельной и бессмысленной схватке с Германией лишается своих жизненных сил.

В то же время бессильное отчаяние и гнев всегда несправедливых современников обрушились на тех, кто, хотя бы гипотетически, мог быть обвинен в происходящем. Одну из первых жертв — императрицу Александру Федоровну обвиняли едва ли не в том, что она содействует победам Германии, и уж немкой ее называли постоянно. Справедливость этих обвинений убедительно никто не мог доказать ни тогда, ни сейчас. Разумеется, она была немкой по рождению, но только наполовину — ее отец был герцог Гессенский и Рейнский, но мать была англичанкой, дочерью королевы Виктории. Менее всего она была немкой по воспитанию. В возрасте шести лет, после смерти матери, ее отвезли ко двору королевы Виктории, и именно английский, а не немецкий язык был языком ее детства и юности, равно как английскими были ее воспитание, обучение и образование. Даже по внешности она была скорее англичанка, равно как была англичанкой по пуританизму взглядов и многим привычкам. Если отставить бездоказательные домыслы, то не останется сомнений в том, что, приехав в Россию, она полюбила свою новую родину, с которой была связана ее семья и судьба. Что же касается Германии, то нетрудно [287] убедиться в том, что она не любила Пруссию и династию Гогенцоллернов и укрепляла в этом чувстве своего супруга. Она лично ненавидела императора Вильгельма, об этом достаточно прочесть впечатления современников, начиная с заметок Николая. Она возлагала на Вильгельма ответственность за «эту ужасную войну, которая каждый день заставляет обливаться кровью сердце Христа». В качестве простой сестры милосердия она вместе с дочерьми показала свою человеческую лояльность своей стране.

Против России сыграли не ее мнимая измена, а особенность и слабость ее характера, которые, возможно, были бы погашены в более уравновешенной обстановке на Западе, но находили чрезвычайный негативный резонанс в России. Речь идет о постоянном душевном беспокойстве, грусти, тоске, смене настроений, бессознательном влечении к потустороннему, подверженности суевериям. Восприятие ею Распутина как «божьего человека, святого, преследуемого фарисеями», ожидание чуда, поиски благословения — все это обращает нас не в немецкую, а в русскую среду допетровской Руси. Слишком мало была Александра Федоровна немкой в то жестокое время, когда только методическое упорство давало выигрыш.

Пусть история будет милостива к невинной жертве, но Александра Федоровна, передав сыну гемофилию, создала нервную обстановку, в которой жертва России и болезнь сына сталкивались между собой. Неспособность к здравому суждению всегда являются первым шагом к крушению. Если бы Александра Федоровна замкнулась в семье, ее сверхженственная чувствительность касалась бы лишь семейных дел, но в ходе мировой войны она посчитала своим долгом выйти на общественную арену. Если в 1914 г. она, как и две ее дочери, работали медсестрами в смраде хирургических покоев, то с принятием императором звания главнокомандующего и с отъездом Николая II в Могилев царица стала заметно активнее заниматься государственными делами.

Россия теряет равновесие

В отношениях России и Запада летом 1916 г. начинает утверждаться мнение, что чем дольше будет длиться война, тем слабее будет — несмотря на фантастическую по численности армию — участие в ней России. У западных политиков растет опасение в отношении того, что если в России произойдет революция, то она (Россия) постарается отдалить свои интересы от интересов Запада. В донесениях послов начинает развиваться мотив, которому суждено будет в дальнейшем занять главенствующее место: император пока тверд, но его новые советники уже не исключают для себя выхода из коалиции с Западом. Наибольшие опасения возникают у британского посла:

«Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция является неизбежной Гражданскому населению надоела административная система, которая вследствие своей некомпетентности и дурной организации в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, затруднила [288] для населения добывание предметов первой необходимости; армия так же едва ли сможет забыть все то, что она претерпела по вине существующей администрации»{476}.

Аванпостом Запада — его посольствами начинают в августе 1916 г. овладевать сомнения в отношении надежности России как союзника. Это важный поворот в видении Запада, предполагаемая восточная сверхдержава послевоенного мира начинает терять равновесие. Причиной тому были не только физические лишения, но и утраты веры в победу, потеря смысла борьбы, превратившейся в бойню. А собственно, что должно было побуждать Россию приносить неисчислимые жертвы? Лидеры Запада требуют от своих послов зондажа волевой стойкости русских, а также побудительных мотивов, которые могли бы укрепить их боевой дух. Французский посол Палеолог в августе 1916 г. задавал русским и французским промышленникам, проживавшим в Москве, Симбирске, Воронеже, Туле, Ростове, Одессе и в Донецком бассейне вопрос: «Что является побудительным мотивом войны? Считают ли в их кругах главной целью войны завоевание Константинополя?» Резюме его социологического анализа далеко не обнадеживало, напротив, оно заставляло усомниться в эффективности наличных стимулов участия в войне

В массе крестьян «мечта о Константинополе» всегда была (если она вообще была) неопределенной, а с течением войны эта цель стала еще более туманной, далекой и потеряла черты реальности. Всякие напоминания об освобождении Царьграда из рук неверных воспринимались в крестьянской массе как проповеди о страшном суде. В рабочей среде вопрос о Константинополе вообще не обсуждался. Здесь считали Россию и без того достаточно обширной. В широких слоях необразованного и образованного общества зрело убеждение, что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради не нужных России завоеваний. Такое мнение не было всеобщим. Значение для России Константинополя признавала буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, адвокаты, часть интеллигенции — в этих кругах еще хранилось убеждение, что Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза хлеба из России, что опасно позволять Берлину (или любому другому владельцу проливов) иметь возможность запереть этот выход к незамерзающим морям. Но в этих кругах без всякой симпатии относились к мистическим положениям славянофилов, к их пристрастному историческому анализу. В этих кругах считали достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую международной организацией. Мечта о присоединении Константинополя жила яркой надеждой в довольно немногочисленном лагере националистов и в среде либеральных доктринеров.

Из утраты интереса к обладанию Константинополем вытекал важный вывод: Россия оказалась вовлеченной в полномасштабную войну, требующую привлечения всех ее ресурсов, не имея подлинной, воодушевляющей народ общенациональной цели. Эта ситуация была бы, возможно, терпимой в случае скоротечности войны, но напряжение нескольких лет и потери, исчисляемые миллионами человеческих жизней, делали сомнительной моральную обоснованность жертв. [289]

Против единства России и Запада стал действовать и другой фактор. Поляки в России занимали далеко не последнее место по влиянию. В Петрограде жил целый клан польской аристократии, самоотверженно стремящейся к независимости своей родины. Можно понять это стремление, труднее понять бескомпромиссную ненависть польских лидеров к стране, в которой они жили и которая уже пообещала обеспечить создание польского государства. Польская община в Петрограде, Москве, Киеве все больше антагонизировалась в отношении России, и это было трагедией для обоих народов. Поляки давно уже потеряли веру в русскую победу. Они, возможно, первыми строили планы, исходя из возможности поражения России. Как отмечал Палеолог, поляки, несмотря на русские победы в Галиции в 1916 году, были уверены, что Россия не выйдет победительницей из войны и что царский режим, которому приходилось трудно, пойдет на соглашение с Германией и Австрией за счет Польши.

«Под влиянием этой мысли снова разгорается старая ненависть к России; к ней примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней. Все их надежды сосредоточены теперь на Англии и Франции; они при этом безмерно расширяют свои национальные требования».

Эта ненависть в конечном счете порождала взаимные чувства со стороны русских, и это иррациональное самоослепление еще послужит причиной трагедий обоих народов в двадцатом веке.

А на фронтах русские войска опять перешли от новых, брусиловских методов ведения боевых действий к атаке огромными фалангами войск на относительно узком участке, с долговременными приготовлениями, позволяющими противнику подготовиться к очередной мясорубке. Всю осень 1916 года шли жестокие бои около Ковеля. Русские войска более чем вдвое превосходили по численности противника (29 пехотных и 12 кавалерийских дивизий против 12 австрогерманских дивизий), но их продвижение вперед было минимальным. Сконцентрированная здесь русская гвардия не знала страха, Преображенский и Семеновский полки по семнадцать раз ходили в атаку, чтобы лечь в поле жертвами лишенных воображения командиров. Отборные — по физическим и прочим качествам — войска буквально завалили поле брани. Русское командование обратилось к немецкому генералу Марвицу с просьбой устроить перемирие и убрать разлагающиеся на солнце трупы. Но тот отказался: заваленное убитыми поле было для немцев лучшим оборонительным прикрытием. Эта «дорогостоящая глупость» длилась три месяца.

Возможно, русские генералы полагали, что от рекрута 1916 года нельзя ожидать выполнения сложных маневров, ведь подлинная подготовка солдат требовала нескольких лет целенаправленных усилий. Генералы реагировали на свои потери почти всегда одинаково — просили артиллерийского прикрытия. И снова отдавали приказ о наступлении. Но примитивный навал помогал только антивоенной пропаганде, [290] призывавшей солдат перестать играть роль пушечного мяса. Поля, покрытые русскими гимнастерками, были предпольем русской революции.

Активизация германской дипломатии

Следующая попытка отделить Россию от Запада относится к периоду, когда после 23 июля 1916 г. премьер Штюрмер принял от Сазонова министерство иностранных дел. Нейтралистские элементы в России теперь ощутили свободу маневра. В то же время информанты доносили в Берлин, что внутреннее положение в России резко ухудшилось. Император Вильгельм записал:

«Россию охватывает усталость, и Германия должна постараться заключить с ней сепаратный мир»{477}.

В конце лета 1916 г. ответственные германские политики готовы были бы пойти на окончание войны, но они уже не знали, как этого добиться. Умеренные, такие как канцлер Бетман-Гольвег, генерал Тренер и полковник Гофман, были бы счастливы вернуться к статус-кво анте (с небольшими вариациями). Бельгию, по их мнению, следовало освободить, а Польшу вернуть России. В этих кругах согласны были даже на уступки французам в Лотарингии. Но Германией правили уже не умеренные политики. Людендорф выразил мнение, что «бельгийская зависимость от Германии должна проявляться в экономической, военной и политической сфере»{478}, что завоеванные части России должны перейти под немецкую юрисдикцию.

Князь Бюлов, бывший германский канцлер, считал, что самой большой ошибкой Германии в ее попытках подорвать союз России с Западом была прокламация германского правительства 5 ноября 1916 г., провозглашающая создание независимой Польши. Если до этой даты то или иное соглашение о мире с царской Россией, полагал канцлер, было возможно, то после такая возможность исчезает. В свете поворота в германской политике премьер-министр России Штюрмер немедленно подвергся в Думе ожесточенным нападкам, и царь был вынужден возвратить бразды правления более национально ориентированным силам. За жалкие несколько дивизий польских добровольцев Германия заплатила отчуждением той России, с которой она потенциально могла быть союзником.

В западных кругах возникло опасение, что, в случае возобладания прогерманской партии, император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждалась возможность измены России своим союзникам. Западные послы пришли к выводу, что их первостепенной задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляли себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию, хотя та именно в это время оживила свою работу (особенно крайние из них — большевики). Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность двух заграничных лидеров социал-демократии — Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Западные посольства отмечают [291] организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайную веру в свои силы.

Что могли предпринять западные державы в условиях общественного кризиса в России? Углубленное знакомство с политическими партиями России (все более воспринимаемых как альтернатива самодержавию) отнюдь не вызывало у них радужных впечатлений. Анализ причин надвигающегося распада указывал на достаточно стойкие тенденции изоляционизма, на типичное для русской политической жизни крупномасштабное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, слепо следовавших за лидерами, проявлявшими хрупкость характера. (Спасение союзника начинает видеться в создании в России более привлекательного образа западных партнеров, готовых оказать тонущему товарищу помощь. В ноябре 1916 г. под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество).

Почему Запад терпел, а Россия —

нет

Осень 1916 года ознаменовалась такими же бесплодными атаками, что и наступление на Сомме. Мокрая погода превратила грязь в основной элемент войны. Несмотря на все атаки, завершившиеся 19 ноября, западные союзники продвинулись лишь на десять километров от линии 1 июля 1916 года. Немцы потеряли 600 тысяч солдат, защищая позиции на Сомме. Потери западных союзников были еще выше (419 654 англичан и 194 451 французов{479}). Это была величайшая британская военная трагедия этой войны, да и всей военной истории страны в целом. Некоторые авторы считают, что после Соммы иссяк британский жизненный оптимизм — и никогда уже не возвратился вновь. И все же британцы стояли стиснув зубы.

Один из британских участников войны, Филип Гибс, так определил причины стойкости западных войск:

«Лояльность к своей стороне, дисциплина с угрозой смертной казни, стоящей за ней, направляющая сила старой традиции, покорность законам войны или касте правителей, вся моральная и духовная пропаганда, исходящая от пасторов, газет, генералов, штабных офицеров, со стариками дома, экзальтированными женщинами, фуриями феминизма, глубокая и простая любовь к Англии и к Германии, мужская гордость, страх показаться трусом — тысяча сложных мыслей и чувств удерживали людей по обе стороны фронта от обрыва опутавшей их сети судьбы, от восстания против взаимной непрекращающейся бойни»{480}.

В России просматривались другие черты.

Дж. Хенбери-Уильямс, находившийся при ставке царя на протяжении нескольких лет, рассуждает в том же духе:

«Русские, привлекательные и вызывающие симпатию во многих отношениях, природою созданы нестабильными. У них самое короткое расстояние между экзальтацией и глубокой депрессией... Гостеприимство, доброту, симпатию вы найдете здесь повсюду, но, что особенно поражает меня, [292] это глубокое желание угодить вам, оказать вам любезность — и все из-за стремления достичь внутренней стабильности»{481}.

Англичанин ищет (и быстро находит) парадоксы, но что он мог посоветовать для хладнокровного восприятия миллионных потерь в войне? Для стабилизации положения в стране абсолютно необходимо было прекратить бессмысленную войну — продолжать дренаж крови нации уже было противоположно инстинкту самосохранения. Но как раз это условие никак не могло быть принято Западом.

В западных столицах утверждается мнение о неспособности политических сил в России к внутренним компромиссам. Лидеры партий в интересах борьбы слишком легко переходили грань разумного критицизма в отношении правительственных структур и без излишней скрупулезности обращались к тому, что должно было быть запретной на период войны темой — сомнения в подлинности патриотизма своих политических противников. При этом ярость обличений по существу скрывала преступную беспечность. Палеолог в своих донесениях клеймит инерцию и нерадивость чиновников, он начинает «понимать» посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого.

Будем честными, очень многие в русском обществе, осознавая отставание от Запада, ждали революционных бурь. Речь не идет о профессиональных революционерах. Даже стопроцентные либералы, такие как С. Булгаков, полагали, что необходимо отторжение изживших себя форм организации политики и даже капиталистического хозяйства, замена их более эффективными формами, приближающими Россию к западному уровню производительности труда, развития науки и технологии.

Оптимизм американцев

Чувствуя уязвимость своего положения, нуждаясь в кредитах и военных поставках, русское правительство лавировало, стараясь сохранить свободу рук на максимально возможное время. Несмотря на военную и экономическую уязвимость страны, даже лучший друг Запада Сазонов в свое время отказал и англичанам и американцам в заключении двустороннего соглашения под тем предлогом, что нужды России столь велики (а давление военных потребностей столь остро), что любые двусторонние соглашения заведомо неудовлетворительны. Необходима многосторонняя программа помощи Запада России. Тактика Сазонова дала определенные результаты. Запад согласился рассмотреть нужды России на многосторонней основе. В Париже летом 1916 г. была созвана конференция, на которой Запад постарался выработать экономическую программу для России. Старые союзники России постарались извлечь пользу из традиционных связей и частично преуспели в этом.

Союзники еще верили в Россию, они готовы были сражаться за ее место под солнцем. Определенная ирония истории есть в том, что накануне величайших испытаний русской истории перед страной встал вопрос о том, кто будет привилегированным партнером России на Западе, кто будет избранным союзником великой евразийской [293] страны в послевоенном мире. Основные конкуренты были готовы к жесткой борьбе. Британия целенаправленно и энергично стремилась занять в России позицию главного экспортера промышленных товаров и главного кредитора. Два главных столпа послевоенного мира, считали в Лондоне, должны были скрепить союз «хозяев земли и воды»

Со своей стороны, новый гигант — Соединенные Штаты — в лице посла Френсиса приложил, начиная с лета 1916 г., чрезвычайные усилия, убеждая российское правительство в опасности односторонней зависимости от Британии и аргументируя выгодность преимущественных связей с Соединенными Штатами.

На фоне все более скептичных Бьюкенена и Палеолога американский посол демонстрировал природную веру янки в преодолимость всех препятствий. Дело было, разумеется, не в разности темпераментов. Англичане и французы видели, что победа для них будет малоотличима от поражения — столько ресурсов брошено на мировую схватку. Американцы же чувствовали себя свежими, крепнущими, выходящими к финальным битвам в ореоле беспрецедентного могущества. В этой ситуации Лондон видел, что у него не оставалось сил на замещение Германии в русской экономической жизни. Американцам же русский масштаб деятельности был истинно привлекателен. Д. Френсис был исключительно высокого мнения о потенциале России.

«Ресурсы страны, владеющей одной шестой поверхности земной суши и населенной почти двумястами миллионами людей, имеющими здравый смысл и добрые инстинкты, фактически неиссякаемы»{482}.

Задачей Френсиса было исключить экономическое доминирование любой отдельно взятой развитой страны (подразумевалась Германия или Британия), сделать так, чтобы ни та, ни другая не получила превалирующих позиций в гигантской России. Посол беседовал с ведущими деятелями императорского кабинета об общих перспективах с иных, чем старые члены Антанты, позиций. Он предупреждал царских министров об опасности односторонней зависимости России и предлагал опереться на Америку, улучшить систему связи между двумя гигантами, Россией и Америкой, в прямом смысле — посол предлагал провести прямое кабельное сообщение. Это предложение встретило самую благоприятную реакцию русских министров.

Интерес представляют беседы Френсиса с министром финансов Барком, которому было указано на опасность британского доминирования в России. Отказываясь делать далеко идущие выводы, Барк в основном согласился: влияние Британии в финансово-экономической сфере российской жизни проявит себя в момент определения условий мира. Россия жизненно заинтересована в избежании монопольной зависимости от одной из мировых держав. Конструктивная позиция Америки приветствуется — прокладывание кабеля могло бы облегчить контакты между двумя странами. Русская сторона готова была оплатила половину стоимости его прокладки. Со своей стороны американское правительство должно поощрять банки и компании Америки в обращении к России, предпринять усилия, чтобы блокировать британское давление. [294]

Видя сепаратные устремления своих союзников, самый старый западный друг России, Франция, предприняла действия со своей стороны. В Россию были вложены огромные суммы французских народных займов, и понятна была надежда на трансконтинентальное сотрудничество с Россией. Париж высоко ставил Россию в будущей мировой иерархии.

«Внимание всего мира будет обращено на Россию. И европейские, и американские газеты восхищаются великолепием этой империи, неиспользованными еще ею богатствами и огромными возможностями. После окончания войны возникнет огромная конкуренция за торговлю с Россией. Американские предприятия уже смотрят заинтересованными глазами на минеральные ресурсы, огромную водную мощь и возможности железнодорожного строительства. Среди возвращающихся домой американцев нет ни одного, кто не планировал бы возвратиться в Россию. Нет на земле страны, сравнимой с нею»{483}.

Изучив резолюции Парижской конференции 1916 г., американский посол Френсис пришел к выводу, что они таят в себе опасность новой гегемонии для ослабленной войной русской экономики. Он развил чисто американскую энергию, предупреждая двор, чиновников и деловой мир об опасности, выиграв войну, потерять завоеванный такими жертвами мир. Возможно, не без учета позиции Френсиса ни Государственная Дума, ни совет министров России в конечном счете не утвердили парижских резолюций.

Предлагая русскому правительству альтернативу, Френсис одновременно советовал своему правительству избегать впечатления о бесшабашной вседозволенности, которая в Англии (в наибольшей степени), а также во Франции и в России способствует формированию убеждения, что разрушительная для них война оказывается выгодной Америке, что делает ее объективно заинтересованной в максимально долгом ведении военных действий. Излишнее давление американцев в этом контексте могло быть истолковано как желание Нового Света использовать самоубийственную глупость старого.

Маневры русской дипломатии

Прежняя схема, Россия — Запад Европы, начинает по ходу течению войны усложняться за счет «включения» в Запад Соединенных Штатов, а затем в свете дипломатической активизации Японии. С течением времени растущий азиатский колосс не менее успешно, чем Америка, начинает пользоваться стесненным положением российского государства. Колебания и зигзаги царской дипломатии объяснить несложно: ослабевшая страна пыталась за счет расширения своих связей избежать создания «смертельно необратимых» связей с одним из партнеров.

Россия пыталась спастись от зависимости от западных союзников посредством тайной договоренности с Японией. Сазонов и Мотоно подписывают 3 июля 1916 г. секретный договор, который готовился в тайне, — о нем не знали даже многие министры. Россия стремилась избежать односторонней зависимости и диверсифицировала свои [295] связи. Японское правительство откровенно заявило, что готово предоставить значительно большую помощь, если Россия сочтет возможным компенсировать его усилия. Царь спросил о характере компенсации. Японское правительство желало получить северную половину Сахалина. Николай отказался обсуждать этот вопрос, он не может уступить ни пяди русской территории. В конце концов Россия еще не потерпела поражения в войне.

Японцы оценили договор как свой успех — посол Мотоно за этот договор получил титул виконта и стал министром иностранных дел. Договор вызвал в Японии волну банкетов. Россия же поставила свою подпись молча. Договор был направлен прежде всего на согласование контроля над Китаем.

«Обе высокие договаривающиеся стороны признают, что их жизненные интересы требуют предотвращения овладения контролем над Китаем любой третьей державы, питающей враждебные намерения в отношении России или Японии... В случае, если третья держава объявит войну одной из договаривающихся сторон, другая сторона по первому же требованию своего союзника должна прийти на помощь».

Япония стремилась исторгнуть из Китая не только немцев, но и англичан, французов, американцев, а Россия соглашалась на условия, которые виделись ей оптимальными в сложившейся ситуации. Для России возникало как бы страховочное азиатское направление приложения русской энергии — в том случае, если дела на Западе пойдут совсем худо.

Это был подстраховочный договор царского правительства — последний крупный акт, подготовленный Сазоновым с целью избежать сверхзависимости от Британии. Частично это касалось и Соединенных Штатов, по мере того как они начинали овладевать экономическими позициями в России. Петроград с согласия Японии теперь мог укрепить свою стратегическую континентальную мощь, как бы «окапываясь» в Евразии, получая китайскую зону влияния и противостоя державам, чья мощь так отчетливо проявилась на морях. По мнению посла Френсиса, «Япония использовала неспособность России защитить свою восточную границу и продиктовала русско-японский договор, подписание которого я, к сожалению, не смог предотвратить; но я немедленно выразил свое неодобрение русскому правительству»{484}.

Американцев в этой ситуации больше беспокоила возможность азиатского возвышения Японии, чем России (в которой Америка видела скорее силу, сдерживающую японскую экспансию).

«Если Япония овладеет контролем над Китаем, — писал американский посол Френсис, — она сможет мобилизовать и обучить армию, которая сможет превзойти даже современную армию России, и тогда в мире действительно появится «желтая опасность»{485}.

Британия — главный контрпартнер России в азиатских проблемах — была обеспокоена выбором Россией в качестве партнера державы, с которой она прежде воевала и у которой был договор с Британией. В связи с японской инициативой в октябре 1916 г. посол Бьюкенен посетил императорскую ставку в Могилеве (в первый и последний раз). Официальной целью было вручение императору британского ордена. Неофициальной — желание выяснить характер нового [296] соотношения сил в Азии.

«Париж стоит обедни, почему бы не отдать Японии Северный Сахалин?»{486}

Бьюкенен должен был исходить из уже сложившейся ситуации: Япония уже снабжала русскую армию значительным объемом оружия и амуниции (действуя в этом своего рода конкурентом западных поставщиков). Царь постарался успокоить англичанина, но определенное смещение сил в Азии стало очевидным.

Ослабление основ союза

После наступления Брусилова численность ощутивших свою уязвимость австро-германских войск была увеличена с 1300 до 1800 батальонов.

«Это увеличение на 530 батальонов, — пишет Черчилль, — в то время как численность германских войск на Западном фронте составляла 1300 батальонов, показало мощь российских операций в эти месяцы»{487}.

Понеся урон, коалиция центральных держав под водительством Германии — во второй раз за период войны — сумела восстановить свою силу. Как и после Львова и Марны, Германия начала работать на пределе своих огромных возможностей. Она сумела подготовить к 1917 г. исключительные по мощи силы.

Время начало работать против связки Россия — Запад, тяготы войны подточили союз, крепла внутренняя оппозиция. На Восточном фронте не полностью искорененная нехватка боеприпасов исключала новые масштабные действия. Нокс записал в дневник 5 ноября 1916 г.:

«Без аэропланов и гораздо более мощных орудий, снарядов к ним, а также умения все это использовать, посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню»{488}.

Дело было уже не только в отсутствии аэропланов. Во время аудиенции у императора в ноябре 1916 г. Бьюкенен взял на себя смелость указать царю на серьезность внутреннего положения, на рост германского влияния, на антибританскую кампанию в России. Посол утверждал, что «германофилы в России работают в пользу мира, благоприятного для Германии, и пытаются убедить общество, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны»{489}.

Император ответил, что тот, кто заводит такие речи, поступает преступно. Он не столь драматично оценивал текущую ситуацию, он обещал не поддаваться влиянию прогерманских сил. Начинать с немцами переговоры тогда, когда русские области находятся еще в руках врагов, — измена. Царь напомнил об обещании не заключать мира, пока последний неприятельский воин не покинет русской земли. Царь был настроен весьма враждебно в отношении Германии.

«Он сказал, — пишет Бьюкенен, — что ничто не заставит его щадить Германию, когда придет время для мирных переговоров»{490}.

Западные союзники пришли к выводу, что русский император находится в своего рода самоослеплении, не замечая пришедших в движение оппозиционных сил. Палеолог называет Парижу в качестве главы прогерманской партии премьера Штюрмера. Палеолога взволновали три гравюры, выставленные в кабинете Штюрмера: венский, парижский и берлинский конгрессы XIX века. Хозяин указал на соседствующее [297] место, которое он оставил для изображения будущего московского дипломатического конгресса. Палеолог:

«Но разве это будет конгресс? Разве мы не условились принудить Германию согласиться на наши условия?.. Мы заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их целиком. Часть работы уже сделана, мы пришли к соглашению по вопросам о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и пр. Остальное будет сделано в свое время. Но прежде всего нужно добиться победы»{491}.

Испытывая беспокойство того же рода, британский посол попытался укрепить решимость России как союзника Запада новыми территориальными приращениями, он без обиняков пытался стимулировать своего союзника возможностью «выпрямления русских границ за счет Германии». Такие аргументы действовали уже все более слабо. Николай ответил, что как ни плохи нынешние русские границы, ему придется довольствоваться ими. Немцы должны быть изгнаны из Польши, но русское наступление далее на запад стоило бы слишком больших потерь. Целью царя было создание объединенной Польши под протекторатом России как буферного государства между Германией и Россией, но он не питал надежд на включение в Польшу ее западных земель, таких, как Познань. Помимо прочего это навеки ожесточило бы Германию.

На Западе стали приходить к выводу, что территориальные посулы теряют свою привлекательность для России. Лондон и Париж уже меньше думают об укреплении наступательной мощи русской армии, здесь начинают молиться, чтобы эта армия просто устояла. Разведка доложила западным правительствам о резком ослаблении русского тыла. Во время встречи с царем Бьюкенен сообщил Николаю сведения, полученные им от британских консулов.

«Крестьянство, всегда считавшее императора непогрешимым, начало терять эту веру, самодержавие теряет почву вследствие непредусмотрительности своих министров»{492}.

Прорыв Брусилова до определенной степени вернул престиж русского оружия, но общая перспектива стала видеться безотрадной. Несмотря на несомненный успех России в 1916 г., западные союзники к концу года уже безо всякого оптимизма смотрели на ее будущее как военного союзника. Если Западный фронт выступил со всеми современными достижениями военной технологии, то на огромном фронте от Риги до Карпат отсутствовала тяжелая артиллерия и авиация. В случае же поражения Румынии (а в октябре такая возможность обозначилась явственно), то уязвимым станет весь южный фланг России — вплоть до Одессы.

Но более всего западных союзников к концу 1916 года волнует уже не положение на фронтах, а внутренняя устойчивость восточного колосса. Уезжающий из России посол Японии Мотоно спросил 11 октября 1916 г. посла Палеолога, что того тревожит в России и услышал в ответ, что смертельную угрозу для Запада представляет подъем социальных сил, видящих ситуацию подходящей для смены политической элиты, для низвержения царя и установления нового [298] политического строя. Есть еще преграды на пути взрыва, но они уже колеблются.

«Либеральные партии Думы пока отложили свои требования. Но события могут развиться помимо их воли. Военного поражения, голода, дворцового переворота — вот чего я особенно боюсь. Если произойдет одно из этих трех событий, последует неминуемая катастрофа»{493}.

Посол Бьюкенен не успокаивал своих руководителей розовыми по тону депешами. 18 октября он, отмечавший твердость России в первые годы войны, начинает корректировку своей оценки:

«Никогда еще со времени начала войны я не чувствовал себя столь подавленным сложившимся здесь положением, особенно имея в виду будущее англо-русских отношений. Германское влияние сделало огромные успехи с тех пор, как Сазонов оставил министерство иностранных дел. Немцы, которые прежде заявляли, что мы заставляли Россию нести все тяготы войны, теперь переменили тактику и изображают Великобританию с ее морскими силами и новой армией как будущую главную мировую силу, желающую продолжать войну для удовлетворения своего собственного непомерно честолюбия. Это Великобритания, — неустанно повторяют они, — принуждает Россию продолжать войну и запрещает ей принять благоприятные условия мира, которые готова предложить Германия, и потому именно Великобритания ответственна за лишения и страдания русского народа... Потери, понесенные Россией, столь колоссальны, что вся страна охвачена печалью. В недавних безуспешных атаках у Ковеля и в других местах принесено в жертву без всякой пользы так много жизней, что это дало новую пищу тому взгляду, что продолжение борьбы бесполезно и что Россия, в противоположность Великобритании, ничего не выиграет от продолжения войны»{494}.

Рок надвигающихся событий, был ощутим в русском обществе. В октябре 1916 г. Морис Палеолог видит на лицах представителей высшего света вуаль меланхолии. Нужно быть слепым, пишет он в дневнике 4 октября, чтобы не видеть зловещих предзнаменований. Румыны с великим трудом оказывают сопротивление на Карпатах, в случае их конечного ослабления возможно крушение всего южного фланга Восточного фронта. Над Россией уже поднялись темные тучи Затянувшаяся война, неуверенность в победе, экономические затруднения, отсутствие чувства подлинной цели в войне резко осложнили внутреннюю ситуацию в России.

Канун краха

Следует отметить, что война вызвала небывалое напряжение российской экономики. Военные расходы России составили в 1914 г. 1655 млн. руб., в 1915 г. — 8818 млн. руб., в 1916 г. — 14573 млн. руб., а за восемь первых месяцев 1917 г. они равнялись 13603 млн. руб. Общая сумма военных расходов России между началом войны и 1 сентября 1917 г. составила 38650 млн. руб.{495}. Чтобы покрыть эти расходы, Россия между августом 1914 г. и сентябрем 1917 г. взяла займы на сумму 23908 млн. рублей, из которых 11408 млн. рублей [299] составили внутренние займы, 4429 млн. — облигации и 8070 млн. — внешние займы. Займы, как мы видим, составили 61,9 процента всех фондов, мобилизованных для ведения войны, но только 33,8 % были получены от зарубежных кредиторов{496}.

Прислушаемся к мнению признанного авторитета в области экономики М. Т. Флоринского:

«Различие в процессе, приведшем к крушению центральных держав и процесса, сокрушившего Россию, поразительно. Россия испытывала муки не в виду истощения ее ресурсов, а из-за неспособности полностью использовать их. Но если объем ее продовольственных запасов не был полностью истощен, как это имело место в Германии и Австро-Венгрии, остается все же справедливым утверждение, что ее промышленность была безнадежно неадекватна поставленной задаче и что нехватка промышленных товаров вместе с недостаточной эффективностью железных дорог привела к страданиям городского населения во второй половине войны»{497}.

В недобрых предчувствиях западные дипломаты анализируют состояние русского общества и его вождей. В ресторане «Донон» экс-премьер Коковцов говорит Палеологу: «Мы движемся к революции». Сидящий рядом Путилов не согласен:

«Вовсе нет. Мы движемся к анархии. Между ними большое различие. Революционеры пытаются что-то перестроить; анархисты думают только о разрушении»{498}.

Палеолога более всего интересует ход мыслей царя. У конфидентов царя складывается представление, что он контролирует положение. В его речах ничего не изменилось, он по-прежнему выражает волю к борьбе и уверенность в победе, но те, кто видел его осенью 1916 г., отмечают печальные черты. В его действиях, в выражении лица, в фигуре, во всех отражениях внутренней жизни проступили признаки уныния, апатии, покорности.

Западные правительства запрашивают: кто представляет опасность, кто способен обратить Россию на путь сепаратного соглашения с Германией? Накал мировой борьбы достигает пика, и Запад желает знать своего противника в России. Вывод лучших специалистов: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная партия Государственного Совета и Думы, фракции сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами являются Штюрмер, Распутин, Добровольский и новый министр внутренних дел Протопопов. Прогерманская партия оказывает влияние на императрицу, а та — на императора. В случае возобладания прогерманской партии император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждается возможность измены России своим союзникам.

Западные послы приходят к выводу, что их задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляют себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию. А именно в это время оживили свою работу социал-демократы, особенно крайние среди них — большевики. Отмечается организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайная вера в свои силы.

«Что в особенности — пишет Палеолог, — поражает меня в петроградском [300] триумвирате, — это практический характер их деятельности. Разочарования 1905 г. принесли плоды. Они не ищут больше соглашения с «кадетами», потому что они буржуа и никогда не поймут пролетариата: нет больше иллюзий насчет немедленного содействия со стороны крестьянских масс. Поэтому ограничиваются тем, что обещают им раздел земли. Прежде всего организуют «вооруженную революцию». Путем тесного контакта между рабочими и солдатами будет установлена «революционная диктатура». Победа будет одержана благодаря единению фабрик и казармы. Керенский — душа этой работы»{499}.

Русские офицеры, которые всегда бравировали перед западными союзниками огромной массой и природной стойкостью русской армии, к концу 1916 г. так же стали подавать признаки усталости Утомление, уныние и раздражение росли с каждым днем 17 октября 1916 г. адъютант великого князя Михаила (брата императора) барон Врангель поделился с французским военным атташе впечатлениями, вынесенными из Галиции:

«Русский фронт обложен от одного конца до другого. Не рассчитывайте больше ни на какое наступление с нашей стороны. К тому же мы бессильны против немцев, мы их никогда не победим».

На Западе признавали исключительные качества германской армии, но такая степень отчаяния была там неведома. Русская откровенная усталость заставляла Запад усомниться в союзнике. Зима 1916/1917 гг. начиналась при самых мрачных предзнаменованиях.

Общество усиленно искало «козла отпущения» русских бед и с легкостью его нашло. Распутин, который в иных условиях никогда бы не вышел на главные подмостки русской истории (и который в текущий момент более других способствовал крушению морального авторитета царствующего дома) высказывал разносившиеся по городу суждения:

«Слишком много мертвых, раненых, вдов, слишком много разорения, слишком много слез... Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собой пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре... А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии, Господи Боже!.. Искалеченные, однорукие, слепые!.. Это ужасно! В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе».

Но при этом даже рациональный ум западных представителей ставил Распутина главным источником бед и сокрушителем союзнической лояльности.

Следует признать, что правительство, при всей посредственности его лидеров, сознавало критический характер сложившегося положения. Посол Палеолог слышал самую пессимистическую оценку внутреннего положения в России от начальника канцелярии премьера Штюрмера Мануйлова.

«В тылу полное разложение. Тыловые части ровно ничего не делают или во всяком случае недостаточно заняты. Вы знаете, что зима самое неудобное время для военного обучения. Но в этом году это обучение проходило в особенно сокращенном и упрощенном виде из-за недостатка ружей, пулеметов, орудий, а главное — из-за недостатка в офицерах. Кроме того, солдаты очень [301] скверно помещены в казармах. Их набивают как сельдей в бочку. В Преображенских казармах, рассчитанных на 1200 человек, помещены 4000 человек. Представьте себе их жизнь в душных и темных помещениях! Они проводят целые ночи в разговорах. Не забывайте, что среди них есть представители всех народностей империи, всех религий и сект, есть даже евреи. Это прекрасный бульон для культуры революционных бактерий. И наши анархисты, конечно, прекрасно это понимают»{500}.

Слыша вместо обычной бравады этот вопль о грядущем несчастье, Палеолог сделал вывод, что падение русского режима не за горами.

Бьюкенен впервые говорит, что крен к нейтрализму в России серьезен и страна охвачена глубоким сомнением. Самым важным британский посол считал падение морального духа армии. Он пишет в Лондон: «Если здесь произойдут волнения, то, как мне передают, армия откажется сражаться». Кто вызовет взрыв? По мнению посла, «волнения будут вызваны скорее экономическими, чем политическими причинами, и начнут их не рабочие на фабриках, но толпы, стоящие на морозе в очередях у продовольственных лавок»{501}.

В ноябре 1916 г. лидер конституционных демократов Милюков со всей силой своего таланта в Государственной думе (вопрошая: «Что это, глупость или измена?») публично заклеймил председателя совета министров Штюрмера как изменника. Успех у общества вознес политика-профессора до небес популярности, но способствовал ли он здравой оптимизации государственного механизма?

Кризис царизма

Опорой Штюрмера оставалась императрица Александра Федоровна. Западные послы, видя это, переносят огонь критики на державную властительницу, с необычайной легкостью обращаясь с основами государственного строения России. Бьюкенен пишет:

«Ее величеством, к несчастью, владела мысль, что ее призвание заключается в спасении России. Она полагала — и, в принципе, как показали последующие события, не без основания — что самодержавие есть единственный режим, который может обеспечить единство империи. Она знала, что император слаб и потому внушала ему твердость. Она неоднократно повторяла, что он должен быть самодержцем не только по имени, но и на деле. Желая помочь и хоть отчасти облегчить ему бремя двойной роли самодержца и верховного главнокомандующего, она приняла активное участие в управлении страной и, защищая политику «напролом», была искренне убеждена, что действует в интересах России»{502}.

В трагическом свете возникает фигура последнего императора. Именно в эти дни Палеолог вспоминает, что говорили о Юлии Цезаре: «У него есть все пороки, но ни одного недостатка». Можно сказать, что у Николая II не было пороков, но у него был наихудший для самодержавного монарха недостаток: фактическое отсутствие характера лидера. Бьюкенен считал, что природой вещей предопределено так — слабый всегда уступит сильному; в данном случае император подпал [302] под влияние более сильной характером императрицы. Та, разумеется, существовала не в вакууме. Относительно небольшая клика авантюристов оказывала влияние на царицу, используя ее практически в качестве бессознательного средства для реализации своих требований.

Огромный корабль не мог потонуть сразу. На капитанском мостике еще видели спасительные маршруты. Один из них предполагал перемену лиц в высшем государственном эшелоне. Ощущая серьезность кризиса, режим пытался выйти из него за счет перемен в правительстве. В десять часов вечера 23 ноября 1916 г. один из осведомителей посла Палеолога передал записку: «Г. Штюрмер ушел в отставку и заменен на посту председателя совета министров г. Треповым». Новость восхитила посла. Свое удовлетворение Палеолог обосновывал несколькими «аксиомами»: Трепов непримиримый противник Германии; он человек деятельный, энергичный, умный и методичный; у него большой практический опыт. Пытаясь скрепить расползающиеся межсоюзнические связи, Палеолог вручил Трепову орден Почетного легиона.

Но золото уже на глазах теряло цену. Наступала пора всеобщей инфляции. Наедине с французским послом накануне речи в Думе премьер Трепов говорил:

«Для России наступил решительный момент. Если мы будем продолжать идти тем же аллюром, немецкая партия возьмет верх. А тогда катастрофа, революция, позор».

Французы предпочли поверить в действенность производимых персональных перемещений. Союзных послов удовлетворила замена на посту начальника генерального штаба генерала Алексеева генералом Гурко. Между тем, в данном случае лихой боевой генерал заменил столь нужного России аналитика.

Англичане оказались не столь легковерными. В отличие от Палеолога Бьюкенен не ожидал ничего особенного от смены Штюрмера Треповым, оказавшимся к тому же неприемлемым для Государственной Думы. Встреченный криками и свистом, он трижды оставлял трибуну, прежде чем получил возможность говорить. Его программа:

1) война до конца, Россия не отступит ни перед какой жертвой;

2) цель — овладение Константинополем и проливами, оказание помощи Румынии;

3) Польша будет восстановлена в своих этнических границах и образует автономное государство;

4) обеспечение сотрудничества с Думой до благополучного конца войны.

Выдержка Трепова произвела определенное впечатление на Бьюкенена.

«Политическая декларация была очень удовлетворительна, и Трепов подчеркивал как необходимость продолжения войны до победного конца, так и борьбы с германцами и на поле сражений и внутри страны. Однако Дума продолжала держаться враждебно, и даже заявление о соглашении относительно Константинополя, которое уполномочили его сделать союзные правительства, было встречено совершенно равнодушно. Дума и общество были до такой степени захвачены внутренним кризисом, что не могли думать ни о чем другом»{503}.

Тем временем патриотически настроенные офицеры организовали убийство человека, олицетворявшего для четы Романовых безбрежную Россию. С точки зрения Бьюкенена, убийство Распутина, хотя и [303] вызванное патриотическими мотивами, было фатальной ошибкой. Оно заставило, по его словам, императрицу решиться быть более твердой, чем когда-либо, и оно было опасным примером, так как побудило народ приняться за осуществление своих идей на деле. Оно сделало более затруднительным для императора вступить на путь уступок, даже если бы он решился на них, так как в этом случае он дал бы возможность подозревать, что он уступил, опасаясь за свою жизнь.

Тем временем в Лондоне приходит к власти правительство Дэвида Ллойд Джорджа, знаменуя собой смену поколений в британской политической элите. Уход Асквита и Грея насторожил русское общество. Ведь именно эти политики продемонстрировали лояльность в отношении России в критическом августе 1914 г. Бьюкенен фиксирует негативные комментарии в русской прессе и обществе. Почти двадцать пять лет внешней политикой Англии управлял сэр Эдвард Грей. Он был сторонником британо-русской дружбы и сближения, он хотел прекратить вековую вражду и разделить мир между державами, самой природой предназначенными главенствовать на суше и море. Россия помнила этого деятеля и скорбела по его уходу. Теперь вставал вопрос о преемнике. Ллойд Джордж был известен своей эффективностью и реализмом. Не потребует ли этот реализм более жесткого обращения с неэффективной Россией?

Обладая лучшей среди союзников службой добычи и анализа информации, англичане лучше прочих иностранцев (включая немцев) знали ситуацию в России. В конце 1916 г. британская дипломатическая и разведывательная служба приходят к неутешительному для себя выводу о кризисе власти в России. Британский посол Бьюкенен осмелился говорить царю Николаю в декабре 1916 г. то, чего он никогда бы не осмелился сказать раньше:

«Лишь один курс открыт для Вас — а именно: разрушить барьеры, которые разделяют Вас от Вашего народа, и восстановить его доверие».

Император Николай, еще живя в мире собственных представлений, постарался перефразировать вопрос в благоприятном для себя ракурсе:

«Должен ли я вернуть доверие своего народа, или народ обязан восстановить мое доверие к нему?»{504}

Царственное высокомерие еще не отпускало Николая. Но Бьюкенена уже менее всего интересовал политес в минуту, когда существование России, связанное с существованием его страны, подошло к критической черте. Он выразился прямее тех министров и советников, чьим прямым долгом было оградить императора и спасти династию.

«Вы подошли, сэр, к развилке дорог, и Вам нужно сейчас избрать один из двух путей. Один ведет Вас к победе и доблестному миру. Второй ведет к революции и несчастью»{505}.

Французская сторона тоже стала подходить к оценке России как союзника с вопросительным знаком. Старейший западный союзник стал исчерпывать запас своего доверия. Палеолог записал в дневнике 25 января 1917 г.:

«Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, имел мужество открыть самодержцу всю опасность положения; он дошел до того, что умолял удалить императрицу, как единственное еще средство спасти империю и династию. Николай II, обожающий [304] свою жену и рыцарски благородный, отверг эту идею с резким негодованием: «Императрица иностранка; у нее нет никого, кроме меня, кто мог бы защитить ее. Ни в коем случае я ее не покину»{506}.

Монарх, который не сумел обеспечить готовность своей страны, бросив ее против лучшей армии мира, который потерял связь со своим народом, одновременно не найдя ответственных помощников, способных эту связь сохранить, подошел к последней черте. После убийства Распутина Николай бросается в Царское Село, манкируя военным совещанием, на котором он был особенно нужен ввиду отсутствия заболевшего (и находившегося в Крыму) Алексеева. Генерал Гурко молился о пассивности немцев — Россия была на несколько дней буквально обезглавлена{507}.

В конце 1916 г. в России, в ее верхах уже не спрашивали, случится ли революция. Спрашивали: когда она случится. Двоюродный брат Николая великий князь Александр Михайлович увещевал: «Так долго продолжаться не может»{508}.

Итоги года

1916 г. прошел под знаком двух событий: на Западном фронте — битвы за Верден (где французы потеряли 650 тысяч человек), на Восточном фронте — наступления Брусилова, где потери были не меньше. К концу года на Западном фронте 127 германским дивизиям противостояли 169 дивизий союзников (106 дивизий — французы, 56 дивизий — англичане, 6 дивизий — бельгийцы, одна русская дивизия). На Восточном фронте у русской армии теперь было 16 тысяч пулеметов — ровно столько, сколько было у немецкой армии на Западном фронте. Важным достижением России было завершение строительства железной дороги Петроград — Мурманск. В конце года под ружьем у России были более девяти миллионов человек, у Германии — семь миллионов, у Австрии — пять миллионов. В войне теперь участвовали одиннадцать европейских наций (последней на стороне Антанты присоединилась Португалия). На стороне России были Франция, Британия, Италия, Сербия, Бельгия, Румыния, Португалия и Япония. Британия вела за собой доминионы — Канаду, Австралию, Новую Зеландию, Южную Африку, а также Индию и Вест-Индию. Им противостояли Германия, Австро-Венгрия, Оттоманская империя и Болгария. Чехи, поляки и словаки ожидала шанса на самоопределение.

Значительная перемена произошла в Лондоне. 5 июня 1916 года на пути в Россию в водах к северу от Шотландии на крейсере «Хемпшир» погиб военный министр Китченер. Его место занял «валлийский тигр» — Ллойд Джордж. Смертельно утомленный войной Герберт Асквит был сменен 6 декабря на посту премьер-министра Дэвидом Ллойд Джорджем. Военным министром стал лорд Дерби. Во Франции закончилось долгое правление Жоффра, и в декабре 1916 года главнокомандующим стал генерал Нивелль. Утешением Жоффру был титул маршала Франции.

За океаном Вудро Вильсон 7 ноября 1916 г. был переизбран президентом и через неполные две недели обратился к воюющим странам [305] с предложением найти выход из военного тупика. Ответом было глухое молчание.

Проблема России волновала истинно талантливых вождей Британии. Став военным министром, Ллойд Джордж обратился к премьеру Асквиту со специальным меморандумом (26 сентября 1916 года), в котором отметил ослабление прозападных сил в России. «Русские, как и все крестьянские народы, относятся с крайней подозрительностью к народу, занимающемуся торговлей и финансовыми делами. Они всегда воображают, что мы стараемся извлечь барыш из отношений с ними. Они несомненно вбили себе в голову, что мы стремимся на них заработать. Надо устранить это подозрение. Вопрос не в условиях, а в атмосфере. Русские — простые и, мне думается, хорошие парни и, раз завоевав их доверие, мы не будем наталкиваться на трудности в деловых сношениях с ними». Выдвигалась идея посылки в Россию эмиссаров с особенными правами. Ллойд Джордж хотел, чтобы самый талантливый британский генерал Робертсон встретился с самым талантливым русским генералом Алексеевым. Однако встреча высшего военного руководства Запада и России не состоялась, и это имело самые прискорбные последствия.

Британские дипломаты в Петрограде ощущали приближение кризиса. Посол Бьюкенен писал 28 октября 1916 года:

«Потери, понесенные Россией в этой войне, настолько колоссальны, что вся страна носит траур; во время недавних безуспешных атак на Ковель и другие пункты было бесполезно принесено в жертву столько людей, что по всей видимости у многих растет убеждение: для России нет смысла продолжать войну, в частности Россия в отличие от Великобритании не может ничего выиграть от затягивания войны».

В Лондон сообщали о силе германской пропаганды и усталости народных масс от войны. Британский офицер сообщил правительству в ноябре 1916 года:

«Только с помощью самой усердной и терпеливой работы можно протащить Россию в лице ее правительства и народа еще через один-два года войны и лишений; чтобы достичь этого, не следует жалеть никаких усилий или сравнительно ничтожных расходов.»

Как с горечью отмечает Ллойд Джордж, было уже слишком поздно.

«Архангельский порт был уже затерт льдами. Прежде чем он растаял, весной в России разразился революционный крах и все надежды укрепить ее как союзную державу исчезли».

Удручали несчастья России. Пришедшему к власти Ллойд Джорджу восточная союзница виделась такой:

«Все еще громадная Россия барахталась на земле, но таила колоссальные возможности, если бы она поднялась вновь, чтобы померяться с врагами остатками своей огромной силы. Но никто не знал, сможет и захочет ли она подняться. Она скорее была предметом гаданий, чем упований. Подавляющее превосходство по части людского материала, которое внушило союзникам такое ложное чувство уверенности и вовлекло их в 1915 и 1916 гг. в авантюры, в которых человеческие жизни с беспечной расточительностью бросались в огонь боев, точно имелся какой-то неиссякаемый запас людей, — это превосходство теперь почти исчезло». [306]

Но и Германия подошла к пределу своих сил. После слепого и бесполезного упорства при Вердене, после британского наступления на Сомме, после прорыва Брусилова даже кайзеру стало ясно, что достижение победы проблематично. Требовался некий новый ход. Вильгельм Второй увидел его в предоставлении автономии полякам. Министру иностранных дел Ягову он пишет:

«Давайте создадим Великое герцогство Польское с своей польской армией под командованием наших офицеров. Мы сможем использовать эту армию»{509}.

5 ноября было провозглашено Польское королевство со столицей в Варшаве. Этот шаг имел немалые последствия — он ликвидировал последние возможности германо-российской договоренности. Бетман-Голвег ощущал это лучше других: в Стокгольме уже велись секретные переговоры между германским промышленником Гуго Стиннесом и вице-председателем Думы А. Д. Протопоповым. Царь, возможно, был готов на многое, но не на создание из Русской Польши государства под германским протекторатом.

В конце года в Европе активно обсуждали неожиданную смерть престарелого императора Франца-Иосифа. Первой новостью для его наследника императора Карла было сообщение о переходе 23 ноября генерала Макензена через Дунай — чему способствовал понтонный мост, сооруженный австрийскими инженерами. Через два дня румынское правительство в панике покинуло Бухарест и переместилось ближе к русским войскам — в Яссы. 6 декабря Макензен въехал в Бухарест на белой лошади, а кайзер открыл шампанское. Теперь в руках немцев были пять столиц оккупированных стран: Брюссель, Варшава, Белград, Четинье и Бухарест. Спроектированная Фалькенгайном операция дала Германии одну из житниц Европы.

Стараясь использовать благоприятный момент, канцлер Бетман-Гольвег выступил 12 декабря в рейхстаге с предложением начать переговоры о мире в одной из нейтральных столиц. Ответом французов было наступление в районе многострадального Вердена. Президент Вильсон предложил каждой из союзных сторон сформулировать свои мирные предложения. Фраза из послания Вильсона о том, что США «обладают слишком большой гордостью, чтобы воевать», покоробила многих в воюющих странах. Царь Николай отверг предложение Вильсона в очередном приказе по армии 25 декабря. Ллойд Джордж ответил, что «склонен положиться скорее на непоколебленную армию, чем на поколебленную веру»{510}. 30 декабря страны Антанты официально отвергли предложение Бетман-Гольвега как «пустое и неоткровенное». На следующий день генерал Людендорф потребовал начала неограниченной подводной войны. Кайзер поделился с ближайшим окружением, что «теперь побережье Фландрии определенно будет нашим». В конце года немцы начали бомбить Лондон не с цеппелинов, а с аэропланов.