Глава четвертая.

Стабилизация на Западе,
поражения России на Востоке

Размышляя над будущим, сидя у обломков «плана Шлиффена», генерал Фалькенгайн, которого кайзер в январе утвердил в качестве начальника генерального штаба, начертал основное правило на 1915 год: заморозить Восточный фронт, сконцентрировать силы на Западном фронте. Россию убедить в необходимости сепаратного мира{265}. Но внутри германского правящего класса только интенсифицировалась война между «западниками» и «восточниками», между приверженцами идеи нанесения главного удара по Франции и приверженцами концепции разгрома России{266}. Фалькенгайн приказал создать на Западном фронте вторую линию оборонительных позиций с бетонными дотами между ними. Эту задачу немцы решили к осени 1915 года — был создан защитный пояс в три километра глубиной{267}. Западный фронт становился непроницаемым с обеих сторон. И хуже приходилось атакующей стороне. Задачей германской артиллерии было не поливание снарядами окопов (обычное занятие союзной артиллерии), а встреча огнем атакующего противника. Когда тот проходил полосу артиллерийского огня, его встречали знаменитые немецкие пулеметы. Прорвать такую оборону союзникам не удалось ни разу.

На Западе, хотя здесь не было еще создано единого командования, существовало единство в отношении цели в начинающемся году. И Жоффр и Френч считали, что задачей является освобождение Франции и Бельгии, разгром германских армий. Жоффр придавал этой задаче эмоциональную окраску, а Френч был более хладнокровен, мысля в традициях классического британского реализма. Кстати, Френч (как и Гинденбург) считал, что судьба войны будет решена на Восточном фронте, на западе нужно только выстоять «до тех пор, пока русские не смогут завершить дело{268}».

У англичан во Франции были уже две армии. Желая использовать свои новые возможности, англичане в январе начале размышлять над возможностью захвата проливов.

Соотношение сил

К началу 1915 г. стало окончательно ясным, что лучшей защитой (и единственно надежной) на этой войне является «рыцарски» недооцениваемая земля. Трехметровой глубины траншея практически уберегала [176] все войска от артиллерийского расстрела. А хотя бы частичное применение бетона сохраняло даже от гаубиц. Быстрее других мастерами земляной защиты стали немцы. За ними шли англичане, (французы и русские со своими мелкими окопами еще не скоро увидели в землеройных работах единственное средство спасения. При этом нужно учесть, что Восточный фронт по протяженности был едва ли не вдвое больше Западного. (Если наложить Восточный фронт на карту Западного, то он размещался от Роттердама до Валенсии). Две с половиной немецких дивизии на Западном фронте занимали позиции вдвое меньшие, чем на Восточном фронте. Главным отличием Восточного фронта от Западного была маневренная война в пику западной Stellungskrieg — войны из окопов.

В Петрограде прошел первый шок от восточнопрусских поражений, появилась вера в победы над австрийцами, произошло общее успокоение. Присутствие в коалиции, помимо Франции, могучей Британии с доминионами успокаивало царя и его военачальников. В начале 1915 года русская армия примерно равнялась силам германо-австрийского противника, но Кавказский фронт отвлек тринадцать пехотных и девять кавалерийских дивизий, и уже в мае 1915 года германо-австрийцы превосходили своих русских противников на Восточном фронте — 110 дивизий против 100{269}. (Только к середине 1916 года русская армия восстановила убедительное численное превосходство: 150 русских дивизий против 100 австро-германских). В середине 1917 года против 2403 русско-румынских батальонов на Восточном фронте сражались 1528 батальонов центральных держав. К концу 1916 года по обе стороны Восточного фронта были расположены по 8 тысяч артиллерийских орудий.

Русская армия в этой маневренной войне действовала хуже — отставала жизненно необходимая в этом случае координация. Штаб в Варшаве желал сосредоточиться против германской армии; штаб в Киеве смотрел только на Австро-Венгрию.

В 1915 году Россия вступила в полосу своих несчастий, и наиболее проницательные из представителей Запада увидели грозные признаки. Вопреки браваде петроградских газет британский военный представитель Нокс уже в конце 1914 г. предсказал возможность распада России. Из докладов Нокса, адресованных тем, кто не хотел сознательно закрывать глаза на суровую реальность, открылась страшная беда России — неумение использовать наличные ресурсы и неукротимое при этом стремление приукрасить ситуацию. Не желая видеть мир в реальном свете, русское правительство скрывало степень поражения и всячески старалось прикрыть августовскую катастрофу в Восточной Пруссии сообщениями о победах на Южном и на Юго-Западном фронтах. Но спустя полгода поражения русской армии приняли такой масштаб, что скрыть их было уже невозможно. Современный американский историк жестко оценивает ситуацию:

«Неожиданный коллапс фронта Иванова в середине мая, легкость, с которой Гинденбург и Людендорф выдвинули «армию Неман» к балтийскому побережью, отражали более сложные русские проблемы, чем просто [177] превосходство Германии в артиллерии. Ощущая нехватку оружия, амуниции и запасов, Россия встретила к середине 1915 г. сложности в замещении боевых потерь, составлявших почти 150 000 человек в месяц»{270}.

Россия потеряла 1 млн. 350 тыс. убитыми, ранеными и военнопленными из первоначальной пятимиллионной кадровой армии. Военный министр Сухомлинов еще давал полные оптимизма интервью, генеральный штаб в Петрограде убеждал, что «расходы боеприпасов не дают никаких оснований для беспокойства», но русские батареи уже молчали, потому что не хватало снарядов и многих видов вооружений. Чтобы произвести 156 деталей, составляющих современную винтовку, требовались 1424 операции, 812 замеров, достаточно сложное производство (которое Россия, собственно, в полном объеме наладила лишь во Вторую мировую войну). Русские заводы производили менее тысячи винтовок в день, в то время как ежедневные потери винтовок русской армией были в три-шесть раз больше. К лету 1915 г. Артиллерийский департамент заказал на русских заводах девять тысяч пушек, а получил только 88{271}. Техническая культура производства оказалась недостаточной.

На Западном фронте царило примерное равенство: 110 франко-английских дивизий против 100 германских. И только последующий (в 1915 — 1916 годах) рост британской армии сместил баланс в пользу Антанты. К середине 1917 года 2219 батальонов англо-французов выступали против 1314 германских батальонов. В артиллерии англо-французы имели на Западном фронте 18 тысяч орудий против 11 тысяч у германцев{272}. В канун наступающего 1915 г. маршал Жоффр мог думать только о потерянных тринадцати департаментах, вся его психика была скована присутствием немцев неподалеку от Парижа. Как и Фалькенгайн, он полагал, что судьба войны решится на Западном фронте, а все остальное лишь отвлекает от главного. В Англии еще не полностью осознали значимости поражения русских войск у Танненберга и тщеты надежд на русский «паровой каток». На столе у Китченера и Черчилля ежедневно лежали 20-30 сообщений стратегической разведки о перемещении войск в Европе, и разобраться в относительной важности каждого сообщения было непросто. Министр финансов в военном кабинете Ллойд Джордж распространил меморандум, предостерегающий от самоуспокоения: военная машина России не имеет необходимых производственных мощностей.

Германия поворачивается к Востоку

Немцы стояли насмерть. 15 января 1915 г. корреспондент лондонской «Таймс» Стэнли Уошборн беседовал с немецкими пленными неподалеку от Варшавы.

«Чем больше беседуешь с немцами — а эти даже ниже среднего уровня, — тем больше чувствуешь, что, прежде чем сокрушить исполненных решимости людей, нужно будет пройти очень длинную дорогу».

Вооружались все более дьявольским оружием. 3 января немцы впервые в ходе войны использовали отравляющие газы. Это произошло на Восточном фронте, у Болимова. Отравляющим газом был ксилилбромид — «T-Stoff». Немцы не учли русский [178] климат: от мороза газ превратился в кристаллы и не имел никакого эффекта. Но мысль военных химиков получила направление для усовершенствования орудий убийства.

В первый день 1915 г. Фалькенгайн и Конрад встретились в Берлине. Третьим был Людендорф. Фалькенгайн являлся «западником», он считал войну в огромной России пустой тратой времени и сил. Озлобление его противников — настроенных на Восток генералов — было таково, что Гинденбург дал совет канцлеру убрать Фалькенгайна. Гинденбург и Людендорф оповестили кайзера, что они полностью на стороне Конрада; собственно, они уже нарушили субординацию и без согласования с Фалькенгайном послали на помощь Конраду несколько германских дивизий. В январе 1915 года провел свою интригу канцлер Бетман-Гольвег. Как и все вокруг, он был в восторге от германского дуэта на Восточном фронте и попытался уговорить военный кабинет сместить генерала Фалькенгайна. На что коллеги ему резонно напомнили, что Фалькенгайн был другом юности кайзера, а Людендорфа Вильгельм считает заносчивым и высокомерным. В Германии, в штаб-квартире Восточного фронта, формируется могучее трио, в котором Гофман олицетворяет мысль, Людендорф — энергию, а Гинденбург — престиж и самообладание. Это трио приходит к мысли, что Западный фронт неизбежно будет заморожен примерным равенством сил и атакующая сторона будет лишь терять свои силы.

Фалькенгайн ответил на интригу тем, что назначил Людендорфа начальником штаба создаваемой Южной армии. Пусть его раздутый престиж растает в снегах карпатских перевалов. Но на этот ход Людендорф ответил прошением об отставке, и Фалькенгайну пришлось отправить в Южную армию ближайших сотрудников — Линсингена и Штольцмана.

Австрийцы отходили от галицийских поражений, от ужаса оставления Львова. Для Конрада не было задачи важнее возвращения Галиции. В начале января 1915 года Конрад стал жаловаться немцам, что его дела идут из рук вон плохо. В ответ Людендорф предложил ему две с половиной пехотных и одну кавалерийскую дивизию. Фалькенгайн с этим ничего не мог поделать — распоряжение резервами на Востоке было заранее оговоренной прерогативой Людендорфа. Но требованию последнего предоставить ему четыре новых корпуса он сопротивлялся так долго, как только мог. Однако к середине января его полномочий и авторитета было уже недостаточно, и он вынужден был уступить{273}. По германским законам верховным военным вождем был кайзер. В данном случае он презрел субординацию — он не мог устоять перед напором героев Танненберга и санкционировал их планы на Восточном фронте. (Но он не был готов пожертвовать другом своей молодости, и Фалькенгайн получил еще полтора года командования). На Восточный фронт были посланы четыре корпуса.

Согласно планам Людендорфа-Гофмана, огромные клещи, отстоящие друг от друга на 600 км, должны были охватить русские вооруженные силы. Южной «клешней» руководил Конрад, северной — испытанные прусские военачальники. Небрежность русских в обмене информацией открыла немцам «грандиозный план» великого князя [179] Николая Николаевича: удар по Восточной Пруссии со стороны Торна. Главное преимущество восточной стороны было в численности. Но у русского командования уже не было былой уверенности. Заметим в данном месте, что каждая германская пехотная дивизия имела вдвое больше легкой артиллерии, чем русская. В области тяжелой артиллерии соотношение сил было еще менее благоприятным: 60 тяжелых орудий у русских, 381 — у немцев. Столь же велико было превосходство германской дивизии в пулеметах. Русская авиация была в фазе эксперимента, а немцы владели зрелой авиацией с опытными пилотами. Характерно наличие у немцев разведывательных самолетов, до которых русским было еще далеко{274}. В России иссякают запасы вооружений, и это сказывается на боеспособности русской армии.

«Русские проявляют исключительную виртуозность в крушении всех своих начинаний»{275}, — пишет посуровевший посол Палеолог

Как оценивает ситуацию Черчилль, «безграничные массы покорных крестьян, как только прибывала униформа, оружие и амуниция, заполняли понесшие потери части. Россия не испытывала недостатка в людской силе... Но не хватало обученных офицеров, образованных руководителей и чиновников всех сортов, которые должны были управлять огромной массой солдат. Более того, не хватало орудий различных калибров, не было в достатке простых винтовок. Хотя великий князь, Рузский и Иванов обдумывали наступательные операции, они мучительно осознавали, что боевая мощь России после первых битв войны значительно ослабла. И все же Иванов доказывал в ставке возможность выхода на венгерскую равнину, а Рузский, чье мнение великий князь ценил очень высоко, предпочитал удар со стороны Польши на северо-запад по германской территории. Однако все эти дискуссии были прерваны неожиданным германским наступлением»{276}.

Кампания 1915 года началась характерным эпизодом: Девятая германская армия начала наступление в конце января 1915 года на Восточном фронте, у Болимова. Немцы применили газы. Эффект их применения изменил ветер, повернувший облако в германскую сторону. Русские войска контратаковали. Предводимые генералом Гурко, двенадцать дивизий бросились вперед. Их страсть не дала результатов, в первые же три дня полегли сорок тысяч отчаянных людей. Сразу же обнаружились недостатки планирования и оглушительная сила германской артиллерии, которая на узком участке фронта остановила русских воинов. Но немцы полностью воспользовались замешательством русского командования — начался истребительный для России период войны.

В конце января Людендорф перенес свою штаб-квартиру в восточнопрусский Инстербург. Прибытие четырех новых корпусов позволило создать две новые армии — Десятую под командованием Эйхгорна и Восьмую, возглавляемую генералом Беловом. В ударном кулаке немцев были пятнадцать пехотных и две кавалерийские дивизии против противостоящих на избранном участке фронта тринадцати русских дивизий. Силы были примерно равны — по 150 тысяч солдат с обеих сторон. У немцев были 77 батареи легких и 22 батареи тяжелых орудий. [180]

Кайзер назвал эту операцию германских войск «зимней битвой за Мазурию». В ходе дебатов в русской ставке не заметили быстрого перемещения в Восточную Пруссию четырех новых немецких корпусов. 5 и 6 февраля 1915 г. снегопад и метель, казалось, остановили все живое в Восточной Пруссии. Но только казалось. План Людендорфа имел значительную долю авантюризма, но он верил в свой успех.

Седьмого февраля немцы начали полуторадневное непрерывное движение, которое позволило трем немецким корпусам продвинуться глубоко за линию русских укреплений. Противостоящая Десятая русская армия была стратегически изолирована. А верховное русское командование было занято формированием шестикорпусной ударной группы на южных границах Восточной Пруссии. Созданная русской армией система траншей была примитивной. Половина дивизий была недостаточно подготовленной. Недавно полученные новые позиции развели русские силы по флангам, что создало дурные предчувствия у командующего Десятой русской армией генерала Сиверса уже в самом начале февраля, когда он предупредил генерала Рузского:

«Ничто не может помочь Десятой армии избежать открытости своих оборонительных позиций и повторения судьбы Первой армии в сентябре 1914 года»{277}.

Хуже того, русское командование не придало должного значения первым дням яростной атаки германской Восьмой армии. Оно видело в ее действиях бои местного значения, пока не стало поздно и две кавалерийские дивизии на крайнем правом фланге Сиверса не «исчезли с горизонта»{278}. Русское командование постоянно ошибалось в направлении немецкого наступления, его целью виделся то Осовец, то Ковно. Генерал Рузский постоянно думал только о контрнаступлении. Ему бы думать о спасении отчаянно дерущихся русских войск, но он предпочитал питаться иллюзиями.

Десятого февраля Двадцать первый германский корпус перерезал железную дорогу из Ковно на восток. Десятая русская армия начала отступать через Августовский лес к Неману. Она дезинтегрировалась, а Рузский все торопил с контрнаступлением. В конечном счете напряжение схватки сломало его, он запросил отставки в связи с «чрезвычайным ослаблением, вызванным общим ослаблением организма». Его место (позже) занял генерал Алексеев. А немцы окончательно прорвали русскую оборону и захватывали новые русские города.

Торжествующий кайзер посетил захваченный городок Лик, поздравляя свои атакующие в снегу войска. Гинденбургу происходящее «напомнило знаменитую победу при Седане в 1870 году»{279}. Армия Сиверса сражалась отчаянно. Все сжигая на оставляемой земле, она карабкалась на восток — 350 тысяч солдат видели спасение только в скорейшем выходе из-под огня неукротимого неприятеля. И хотя немцы взяли много пленных, основная масса русских войск рвалась к спасению. Все признают, что арьергард армии сражался с редкостным самоотвержением, что в конечном счете и спасло армию. В середине февраля жестокий мороз уступил место неожиданной оттепели, принесшей с собой распутицу. Но основная масса русских войск [181] сумела пересечь Августовский лес, выйдя за пределы германских клещей в окрестностях Гродно. Немцы сзади окружили Августовский лес со всеми, кто отстал от основной массы войск, — 110 тысяч человек и немалое число неожиданно освобожденных германских военнопленных. Не меньшее число погибло на поле брани или замерзло в полях. Даже далекий от сантиментов Гинденбург был поражен тем, что он назвал «тишиной смерти»:

«Когда думаешь об этой битве, возникает лишь один вопрос: «могут ли смертные существа содеять все это или все это призрачное видение, страшный рассказ? Не являются ли эти марши зимними ночами, эти лагеря в ледяные штормы и эта последняя фаза битвы в Августовском лесу, столь ужасная для противника, плодом фантазии?»

И германский полководец делает честный вывод из собственной операции:

«Несмотря на огромный тактический успех... мы проиграли стратегически»{280}.

Никакие трофеи не могли скрыть того обстоятельства, что на севере русская армия, несмотря ни на что, сохранила свою боевую мощь.

Именно в этом феврале 1915 г. начинается полоса несчастий русской армии в Польше. Германское наступление поставило западных союзников перед мрачной перспективой того, что немцы закрепятся на завоеванных в русской Польше рубежах, а затем со всей мощью обратятся к Западному фронту, куда еще не успели прибыть формируемые англичанами армии.

Обстоятельства великой битвы побудили великого князя Николая Николаевича просить западных союзников возобновить наступление во Фландрии, чтобы ослабить давление немцев на Россию. 10 марта солдаты британского экспедиционного корпуса начали наступление в тридцати километрах от Ипра в Артуа, близ деревни Нёв-Шапель. Артподготовка началась в семь часов утра и застала немцев врасплох. Части Первой британской армии волнами пошли вперед. Проволока перерезана, немцы в панике. Немцы действовали, что характерно, по-немецки, по инструкции. Согласно предписанию Фалькенгайна от 25 января, в случае прорыва следовало твердо держать фланги, а резервам предписывалось заполнить образовавшуюся брешь, что немцы хладнокровно и сделали. К десяти часам утра доблестные британские войска стояли по колени в грязи между руинами впереди и их старыми окопами позади, чувствуя, как противник укрепляет фланги. Счастье англичан заключалось в том, что у немцев не было поблизости артиллерийских орудий, — их положение делало из них превосходные мишени. Не имея еще надежной радиосвязи, доблестные англичане не могли и попросить о поддержке — для этого нужно было посылать бойцов-гонцов в тыл.

К полудню немцы укрепили фланги прорыва, а к вечеру они начали наращивать свои резервы. Через день Шестая баварская дивизия (в рядах которой служил рядовой Адольф Гитлер) бросилась закрывать брешь. Все дело кончилось потерей 11,7 тысяч англичан и 8,6 тыс. немцев{281}. Несмотря на потери, доблестные британцы считали Нёв-Шапель своим успехом — эта операция восстановила их престиж в жестокой борьбе на выживание. [182]

Соглашение о Босфоре

Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко начал парламентские дебаты 9 февраля 1915 г. предсказанием, что русская армия «с крестом на груди и в сердце мудро воспользуется наследием царей и откроет России путь к решению исторической задачи утверждения на берегах Черного моря».

Ставилась задача укрепления русских позиций и на севере Балкан. Вожди основных политических партий России видели в выходе к Средиземноморью закрепление европейских позиций России. Лидер конституционных демократов Милюков восславил союз с Британией и Францией — «двумя наиболее развитыми демократиями современного человечества». Будущий премьер Львов говорил о важности освободиться от «культурных и некультурных варваров» — немцев и турок. Октябрист Шидловский определил войну как столкновение двух мировоззрений, в котором русская армия воюет против идеологии «раздела мира на господ и рабов».

Комментируя дебаты в русской Думе, британский министр вооружений Ллойд Джордж 2 марта 1915 г. назвал Россию мирной нацией в отличие от милитаристской Германии. В «строю Запада» англичане в целом были более благосклонны к русским планам, чем французы. Министр иностранных дел Делькассе не считал безусловным благом закрепление России на азиатской стороне проливов, он склонялся к их нейтрализации. Ощутив «холодность» французов в этом вопросе, Сазонов 15 марта 1915 г. попросил Палеолога передать своему правительству, что, если России не будут гарантированы проливы, он уйдет в отставку. Он просил передать, что к власти может прийти такой русский деятель, который постарается восстановить Союз трех императоров.

Это была серьезная угроза — Сазонов знал, сколь велик его престиж на Западе. И все же понадобилось тридцать семь дней переговоров, прежде чем Запад гарантировал России Константинополь. Со своей стороны, Британия получила зону влияния в Персии, в Греции и Малой Азии, а Франция утвердила за собой Киликию, Сирию и Палестину. Помимо желания стимулировать русских, существовали по меньшей мере два объяснения согласия Запада на просьбу России. Первое  — Париж желал тем самым обезопасить Запад от возникновения у России своих интересов собственно на Балканах, что нарушало, по мнению французов, континентальный баланс сил. Второе  — Лондон полагал, что нужно предоставить русским Константинополь и проливы для отвлечения их от Южной Персии, от выхода к Персидскому заливу.

Думающие русские неизбежно должны были задать себе вопрос: как Россия, ее далекое от эффективности правительство, с трудом прокладывающее дорогу прогрессу на необъятных просторах империи, собирается распорядиться одновременно и с новой отдаленной провинцией Турции, и с мусульманским центром, каковым являлся Стамбул? Не слишком ли много новых проблем для перегруженного российского корабля? На фоне отступления, которое производило в обществе ужасное впечатление, царь постарался приободрить армию и [183] народ указанием на цели, ради достижения которых стоило вынести неизбежные лишения. Он указал 3 марта 1915 года французскому послу на необходимость придать смысл жертвам, величина которых начала превосходить все мыслимое.

«Я не признаю за собой права навлекать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществление его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов».

Царь указал, пишет в воспоминаниях Бьюкенен, что после всех жертв, понесенных его народом, он «должен без промедления узнать у своих союзников, дают ли они определенное согласие на включение Константинополя в состав Российской империи в случае победы».

В свою очередь Николай заверил западных послов, что они могут полагаться на Россию в отношении решения проблем, которые встанут перед ними после войны. Франция и Англия получали своего рода карт-бланш. В частности, Палеологу император указал, что желает видеть Францию вышедшей из войны максимально укрепившейся. Он заранее соглашался со всеми французскими пожеланиями. (Подразумевался прежде всего контроль над частями Оттоманской империи — Сирией, Киликией, Палестиной).

Через пять дней, согласно телеграмме, которую Палеолог получил от министра иностранных дел Делькассе, русское правительство было уведомлено о том, что вопрос о проливах должен быть решен сообразно желанию России. Солидарность проявила и Британия. Для нее это был непростой выбор. Черчилль предлагал лишь «выразить симпатию» русским пожеланиям и пока этим ограничиться. Противники передачи Константинополя, скажем, Бонар Лоу, стояли на той точке зрения, что «если Россия будет иметь все, что она желает, результатом явится отчуждение Италии и балканских государств». Грей ответил, что Британия не может далее игнорировать этот вопрос: Россия, прилагая огромные военные усилия, желает знать мнение союзников. Возникает угроза непоправимой ошибки. Если английское правительство не поддержит пожелания России, то этим может воспользоваться Германия, стремящаяся к сепаратному миру с Россией. Сэр Эдвард Грей смотрел слишком далеко в будущее, а на текущем этапе мировой войны он поддержал требование России в отношении проливов:

«Абсурдно, что такая гигантская империя, как Россия, обречена иметь порты, перекрываемые льдами на протяжении значительной части года, или такие порты, как на Черном море, которые закрыты в случае любой войны».

В конечном счете Бальфур и Холдейн поддержали Грея. Британский кабинет пришел к мнению, что требование России получить проливы следует удовлетворить. В свою очередь Британия сможет потребовать другие части Оттоманской империи (премьер Асквит: «Мы и Франция взамен должны получить значительную часть всего каркаса Турецкой империи»). Ллойд Джордж изменил первоначальному скептицизму и довольно уверенно поддержал Россию:

«Русские настолько стремятся овладеть Константинополем, что будут щедры в отношении уступок во всех прочих местах». [184]

Все помнили, что в 1854 г. Британия ради предотвращения захвата Россией Константинополя высадила в Крыму армию. В 1878 г. британский флот вошел в Дарданеллы, чтобы предотвратить русское вторжение в турецкую столицу. И вот теперь, когда британские войска, высаживаясь в Галлиполи, пытались закрепиться в Дарданеллах, Лондон согласился с выходом России к проливам.

Тогда Запад не знал, в какой мере Петроград исполнен решимости овладеть проливами. Как сейчас ясно, некоторые русские дипломаты ради достижения этой цели готовы были едва ли не переменить союзническую коалицию. Так, князь Трубецкой, русский посол в Сербии, писал Сазонову 9 марта 1915 г.:

«Проливы должны принадлежать нам. Если мы сможем получить их от Франции и Британии, борясь с Германией, тем лучше; если нет, будет лучше получить их в союзе с Германией против всех остальных. Если мы потерпим поражение в этом вопросе, вся Россия спросит нас: за что наши братья проливают кровь?»

Разумеется, это была крайняя (и нехарактерная) точка зрения. Россия твердо сохраняла союзническую лояльность, и далеко не все в России так рьяно стремились овладеть Константинополем. Более того, восходящая звезда русской стратегии генерал Алексеев даже в значительной мере склонялся к заключению сепаратного мира с Турцией ради высвобождения Кавказской армии для решающей битвы против Германии. Россия и Запад должны были либо сокрушить Германию, либо погибнуть.

«Любая другая цель, — писал Алексеев, — мираж; гораздо важнее возвратить Курляндию, чем завладеть проливами».

В середине марта (13-го) 1915 г. британский посол лично сообщил царю, что британское правительство готово дать необходимые гарантии относительно Константинополя при условии установления там свободы прохода для всех торговых кораблей и транзитных товаров, перевозимых из нерусских государств, прилегающих к Черному морю. Помимо этого Россия должна была обещать оказать все возможное влияние, чтобы стимулировать вступление в войну Румынии и Болгарии.

Размышляя над будущим, британский посол сказал царю, что после войны Россия и Англия будут самыми могущественными державами мира. Они должны заранее добиться гармонии в отношениях между собой. С решением персидского вопроса исчезает последний источник трений между ними, их согласие создаст новый мировой порядок. Царь согласился приложить все силы для установления такого порядка. Он попросил передать в Лондон, что принимает английские условия и что его лояльность союзу неизменна.

Союзническая близость на самом высоком уровне дала свои результаты: 20 марта 1915 г. британское правительство подписало секретное соглашение с Петроградом. Оно соглашалось на аннексию Россией Константинополя, владение Босфором и Дарданеллами, половиной турецких владений в Европе{282} в ответ на российское согласие на любой желательный Лондону вариант раздела оттоманских владений.

Но прежде чем делить оттоманское наследство, следовало сокрушить мощь центральных держав. В день подписания секретного соглашения [185] по Константинополю генерал Брусилов предпринял наступление против австрийских войск. 22 марта пала важная австрийская крепость Перемышль. Невероятный снегопад не остановил русских — они захватили 120 тысяч австро-венгерских солдат, девять генералов и семьсот пушек. В штаб-квартире кайзера падение Перемышля было психологически компенсировано ударом по англичанам в Дарданеллах. Адмирал Тирпиц записал в дневнике:

«Одно событие ослабило эффект другого, но русские атакуют неукротимо и неизменно наносят поражение австрийцам, у нас начинают сдавать нервы. Гинденбург, видимо, дошел до предела».

Пиком успехов Брусилова стал захват 25 марта Лупкова перевала — теперь русская армия стояла у границ Венгрии. Австрийское командование оценило мораль своих войск как находящуюся «ниже нулевой отметки»{283}.

Но если на юге русским войскам сопутствовал успех, то севернее, в русской Польше, немцы так же неукротимо продвигались по территории Российской империи. На встрече в Шантийи в конце марта 1915 г. англо-французы решили, что лучшей помощью России будет наступление на Западном фронте в конце апреля — начале мая. Маршал Жоффр выразил удовлетворение улучшением контактов между ним и русским главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем.

Союзная дипломатия

Вечером 19 января 1915 г. немцы осуществили свой первый рейд цеппелинов против Британии. Война приобрела определенные контуры в воздухе, на суше, море и под водой. Как ни странно обозревать это сейчас, но к весне 1915 г. на Западе возобладало оптимистическое представление о том, что события движутся в желаемом направлении, что у германского блока время уносит шансы. В Париже и особенно в Лондоне рассчитывали на результаты блокады центральных держав, здесь недооценили возможности германских подводных лодок. Этот оптимистический прилив достиг пика в середине марта. Западные правительства начинают закрытые обсуждения того, какими должны быть требования держав-победительниц. Так, Эдвард Грей считал важным произвести хорошее впечатление на мусульманских подданных британских колоний созданием независимого мусульманского государства в прежних турецких провинциях Аравии, Сирии и Месопотамии. Военный министр Китченер настаивал на британском контроле над Меккой как центром исламского мира. Китченер полагал, что пассивность западной дипломатии более всего соответствует интересам России — именно она воспользуется слабостью Оттоманской империи и эвентуально «святые земли Палестины» окажутся под русским протекторатом. Политические деятели Запада уже задумывались над перспективами европейского баланса сил после поражения Германии, они боялись в погоне за сиюминутными выгодами упустить фундаментальные стратегические позиции. К примеру, британский министр Холдейн указал, что «мы не должны сокрушать немцев в конце этой войны. Наполеон так и не сумел сокрушить эту [186] нацию, а Германия начиная с 1870 г. не сумела подорвать национальный дух Эльзаса и Лотарингии. Исторический опыт говорит, что постоянный мир не может быть достигнут односторонними преимуществами». В поисках оптимального решения лорд Бальфур пришел к выводу, что следует выработать особые критерии политического устройства для Европы и отдельные для Азии. В Европе раздел территорий должен быть осуществлен в соответствии с национальным принципом, но в Азии возможен более жесткий подход. Здесь должны главенствовать геостратегические соображения великих держав. Британия должна рассчитывать на турецкие территории к югу от Малой Азии. Наиболее умудренные геополитики боялись ухода на периферию, в слепую погоню за безжизненными пространствами Азии и Африки с одновременной утерей интереса к геостратегическому центру планеты — Европе. Возглавивший министерство вооружений Ллойд Джордж предупредил, что в случае излишнего ослабления Германии в Европе исчезнет противовес растущему русскому преобладанию.

Черчилль также призывал не руководствовался чувством слепого мщения в отношении Германии. Иным было его отношение к неевропейскому миру, в частности, к Турецкой империи Он буквально взорвался, услышав аргументы в пользу защиты «турецкого наследства». «Мы обязаны взять под свою опеку неэффективную отсталую нацию, которая владеет самыми плодородными землями на свете. Наступило время лишить ее огромных территорий». Премьер-министр Асквит в общем и целом был согласен с Черчиллем. В случае падения Турции «нашей обязанностью является разделить ее владения». На высшем военном совете было решено после захвата проливов и Константинополя создать большое сепаратное мусульманское объединение, включающее Аравию, Месопотамию и близлежащие страны.

В области дипломатии Запад более всего изумляло фактическое безразличие, с которым русское правительство относилось к подключению к Антанте новых союзников. Речь конкретно шла об Италии и Греции. В феврале 1915 г. Грей прислал Сазонову пожелания Италии, готовой вступить в войну против Германии. Русский министр усомнился в большой значимости Италии как военного союзника. Бальфур с удивлением писал Ллойд Джорджу, что русские «не только индифферентны к привлечению в Антанту новых государств. Более того, им положительно не нравится это. Такое отношение было бы абсолютно понятным, если бы они обладали превосходящей силой в виде хорошо оснащенных армий: но, поскольку мы знаем, как плохо они оснащены, их уверенность действительно изумительна!» Полагаем, такая оценка несколько упрощена. В Лондоне полагали (ошибочно), что итальянское выступление будет решающим обстоятельством мирового конфликта. Россию не очень привлекало обхаживание Италии по совершенно реалистической причине — Петроград видел в Риме конкурента Белграда. Переговоры с Италией осложнялись ее претензиями, задевавшими интересы Сербии, традиционного союзника России. Протежируя Италии, Лондон мог оказать воздействие на Белград только через Петроград. Мы видим возникновение [187] очага противоречий — Россия явно способствовала образованию Балканского блока. Предпосылкой создания такого блока она видела русские победы на Юго-Западном фронте.

Англичане не согласились с Россией относительно малой военной значимости Италии, но в конечном счете отнеслись с уважением к русской позиции. Асквит:

«Важно избежать всего, что могло бы привести к противоречиям с Россией или к действиям, которые могут побудить Россию к сепаратному миру».

Грей, соответственно, отказался поддержать все требования Италии и игнорировал инспирируемые итальянцами намеки на опасность «чрезмерного» влияния России на Балканах. Лондон и Париж пришли к выводу, что главная задача дня — поддержать моральный дух России и сохранить Восточный фронт, а особые пожелания Запада можно будет обсудить позже.

«Подвешенность» итальянской проблемы продолжалась недолго. В начале апреля 1915 г., когда наступление русских войск в Карпатах было остановлено, Сазонов пошел на уступки в итальянском вопросе. Взаимопонимание с Западом относительно условий итальянского вступления в войну было достигнуто. Договор о союзе Италии с Англией, Францией и Россией был подписан в Лондоне 26 апреля 1915 г. Однако триумф дипломатии Антанты был омрачен весьма скоро. Сообщения с самого протяженного фронта войны стали неутешительными.

Отступление из Польши

Самая суровая реальность пришла к русской армии на центральном участке фронта — в Польше — в мае 1915 года. Классическим выражением немецкого умения концентрировать ресурсы и время для целенаправленного решения задачи может служить их наступление в районе Горлице-Тарнова весной 1915 года. Наступление, осуществленное немцами и австрийцами в мае 1915 года, имело значительно более внушительные результаты, чем февральское наступление того же года. Германское командование решило на этот раз нанести удар по участку фронта между Карпатами и Краковом. Достижение этих результатов стало возможным из-за отсутствия координации действий между ставкой и командующими фронтами. С немецкой стороны оказалось очевидным, что русская Третья армия, защищающая фронт к югу от Кракова, стратегически изолирована. Соотношение сил на этом участке было примерно равным: 219 тысяч (18 пехотных и 5 кавалерийских дивизий) с русской стороны против 126 тысяч немцев (10 дивизий) и 90 тысяч солдат австро-венгерской армии (8 пехотных дивизий и 1 кавалерийская). Против 733 легких, 175 среднего калибра и 24 тяжелых орудий немцев и австрийцев у русской армии здесь было 675 легких орудий и 4 тяжелых{284}.

Но немцы собрали на весьма узком участке прорыва миллион снарядов — такое количество было мыслимо для русских в нескольких очень укрепленных районах. Затем, в апреле 1915 года, произошла скрытная группировка людского состава и орудий на отрезке фронта в 45 километров Третьей армии генерала Радко-Дмитриева. [188]

На собственно линии наступления германцы и австрийцы достигли превосходства в артиллерии (у немцев было 2228 тяжелых и легких орудий). Ничейная земля, разделявшая две линии укреплений, была широкой, что позволило немцам и австрийцам приблизиться к русской линии и невдалеке от русских укреплений создать новые ударные позиции, не будучи при этом замеченными. Приказ генерала Макензена по войскам делал упор на необходимости быстрого и глубокого прорыва вперед, чтобы не позволить русским призвать необходимые резервы.

«Атака Одиннадцатой армии должна быть осуществлена быстро... Только посредством высокой скорости можно подавить сопротивление русских тылов... Два метода — основополагающие: глубокое проникновение пехоты и быстрое следование за ней артиллерии»{285}.

Чтобы скрыть прибытие германских войск на южный, австрийский фланг, германские разведгруппы были одеты в австрийскую униформу. Это позволило внести элемент внезапности. Офицеры германских штабов взбирались на самые высокие холмы и горы, обозревая лежащие перед ними, как на карте, русские позиции. Отличие от Западного фронта было довольно значительным: широкая «ничейная земля», один укрепрайон обороны. Все местное население было эвакуировано немцами, чтобы противостоящие войска генерала Радко-Дмитриева пребывали в безмятежности. 25 апреля Радко-Дмитриев все же обнаружил немецкое присутствие, но не запросил подкреплений. Генерал Данилов рисует удручающую картину русской неготовности.

«Русская армия находилась на пределе своих возможностей. Непрекращающиеся схватки в Карпатских горах стоили ей многих потерь. Недостача оружия и боеприпасов была катастрофической. В этих обстоятельствах мы могли еще сражаться с австрийцами, но не могли выдержать серьезного давления энергичного и решительного врага».

Подготовительная артиллерийская канонада началась вечером 1 мая 1915 г. Утром 2-го германо-австрийские войска начали совместное наступление. Германские штурмовые группы ждали своего часа для скоростного броска. Немцы пошли вперед после четырехчасовой артиллерийской подготовки (700 тысяч снарядов) — здесь была самая большая концентрация артиллерии за всю Первую мировую войну{286}. Немецкая пехота бросилась вперед, практически не встречая сопротивления. Гаубицы крушили русскую оборону. Нокс:

«Немцы выпустили десять снарядов на каждый шаг своей пехоты»{287}.

После недельных боев армия генерала Радко-Дмитриева перестала существовать.

«Доблесть русских, — пишет Б. Линкольн, — значила мало на протяжении последующих двух недель, когда молот армии Макензена крушил Третью армию с неумолимой брутальностью»{288}.

Под ударами немцев оставила оружие не только первая, но вторая и третья линии русской обороны. Германские снаряды сокрушили русские окопы, линии связи и пути подхода подкреплений. Немецкая артиллерия уничтожила треть обороняющихся сил, остальные должны были преодолевать глубокий шок. Это открыло наступающим немцам стопятидесятикилометровую полосу наступления. [189]

В течение часа после окончания бомбардировки немцы взяли в плен 4 тысячи человек и разъединили русский фронт. В первый день наступления и в следующий германские штурмовые отряды прошли вперед на расстояние более десяти километров в день, полностью преодолев русскую линию обороны. Численность штыков в русских корпусах уменьшилась с 34 тысяч до 5 тысяч. Все брошенные на путь немецкого наступления части попросту исчезали в огне. Русская армия, неся тяжелые поражения, начала кровавое отступление: через сутки из Горлицы, через пять дней — из Тарнова. 4 мая немецкие войска вышли к чистому полю, а позади 140 тысяч русских солдат молчаливо шагали в плен. Третья русская армия потеряла 200 орудий, запасы снарядов таяли катастрофически. Пятого мая командующий армией генерал Радко-Дмитриев запросил 30 тысяч снарядов. На следующий день — запрос еще на 20 тысяч.

«Я знаю, как это сложно, но моя ситуация исключительна»{289}.

Два обстоятельства отличали русскую оборону от германской и западных союзников: в тылу не было необходимых железнодорожных путей для подвоза резервов и боеприпасов. Истощение запаса снарядов было особенно ощутимым{290}. Напомним, что в начале войны в железнодорожных батальонах, обслуживающих пути снабжения русской армии, насчитывалось лишь 40 тысяч человек. Треть из них была неграмотной. Три четверти офицеров в этих войсках не имели технического образования. В Германии же железнодорожные перевозки были поручены лучшим из лучших.

Седьмого мая Радко-Дмитриев предпринял отчаянную контратаку, и она окончилась неудачно. Сорок тысяч русских воинов оказались напрасной жертвой. Теперь лишь отход русской армии за реку Сан мог предотвратить ее полную дезинтеграцию. Но великий князь Николай Николаевич был непреклонен:

«Я категорически приказываю вам не предпринимать никакого отступления без моего личного разрешения»{291}.

Это обрекло Третью армию. 10 мая нервы заместителя генерала Иванова (прямого начальника Радко-Дмитриева) сдали, и он в служебной записке изложил все, что думал:

«Наше стратегическое положение безнадежно. Наша линия обороны очень растянута, мы не можем перемещать войска с необходимой скоростью, и сама слабость наших войск делает их менее мобильными; мы теряем способность сражаться».

Перемышль следует сдать вместе со всей Галицией. Немцы ворвутся на Украину. Киев должен быть укреплен. Россия должна «прекратить всякую военную активность до восстановления своих сил»{292}.

Автор этой оценки был немедленно уволен из армии. Но армия получила разрешение отойти за реку Сан. Из ее 200-тысячного состава лишь 40 тысяч пересекли Сан не ранеными. Да и Сан нельзя было рассматривать как непреодолимую преграду. Макензен же снова довел запас своих снарядов до миллиона (тысяча на одну полевую пушку) против 100 тысяч у генерала Иванова. Ураган артиллерийского огня выбрасывал русских солдат из плохо обустроенных окопов, а в открытом поле их ждал огонь германских пулеметов. Немцы без особых промедлений создали плацдарм на восточном берегу реки Сан. [190]

Окончился девятимесячный период российских побед на австрийском фронте. В течение недели русская армия потеряла почти все, что было завоевано в Карпатах, тридцать тысяч солдат попали в немецкий плен. После овладения южногалицийским городом Стрый было заявлено о 153 тысячах русских военнопленных. К 13 мая австро-германские войска достигли пригорода Перемышля и Лодзи. 19 мая Макензен заставил русских оставить их самый большой прежний приз — крепость Перемышль, завершив вытеснение русских войск из Галиции. Австрийские войска вошли во Львов и приготовились к выходу на долины русской Волыни.

В Вене австрийский министр иностранных граф Чернин пришел к выводу, что наступает момент, когда становится возможным начало сепаратных переговоров с Россией на основе отказа России и центральных держав от всех территориальных приобретений. (После окончания войны он скажет, что то был единственный момент во всем ходе войны, когда Россия, возможно, согласилась бы с мирными предложениями, учитывая то обстоятельство, что «русская армия бежала и русские крепости падали как карточные домики»). Но в Берлине горели надеждой полностью уничтожить всю русскую армию и только после этого хотели предъявить России ультиматум. Немцы, как уже говорилось, впервые применили на восточном фронте отравляющие газы (в районе русской Польши), что привело к гибели тысячи русских солдат.

Генерал Сект убедил Фалькенгайна перейти Сан у Ярослава{293}. Германские дивизии подошли к Варшаве. Чтобы эвакуировать военные припасы из Варшавы, требовалось более двух тысяч поездов{294}, которых у России, естественно, не было. Британский представитель при Третьей русской армии сообщил в Лондон:

«Эта армия ныне представляет собой безвредную толпу»{295}.

Русская армия потеряла 3000 орудий. Поток пленных, плетущихся в Германию, достиг 325 тысяч.

Обнадеживающие сведения шли только с Апеннин — здесь Италия 23 мая объявила войну Центральным державам. Но вооруженная старыми ружьями неопытная итальянская армия едва продвинулась на австрийскую территорию. Итальянцы не сумели отвлечь значительные австрийские силы и ослабить агонию Третьей русской армии. А сербская армия, спешащая захватить Албанию до прихода итальянцев, также ослабила давление на австрийцев.

В июне шестидневным броском Макензен вывел свои войска ко Львову. Великий князь Николай Николаевич доложил царю, что две трети войск Иванова уничтожены. В отчаянной обстановке генерал Иванов, когда-то бывший воспитателем императора Николая II, пособивший царю в получении Георгиевского креста (для этого царю нужно было участвовать непосредственно в бою), попросил об отставке. Алексеев взял на себя командование войсками в Северной Галиции. Запас снарядов на одно орудие сократился до 240, войска были измотаны тяжелыми боями, все их помыслы были направлены уже не на Сан, а на Днестр. Янушкевич просил военного министра об одном: «Дайте нам патронов». А Сухомлинов говорил о недостаче талантливых людей в военном производстве{296}. [191]

Вопрос о вооружении русской армии приобрел критическую значимость. Если бы Россия между августом 1914 и концом 1917 г. мобилизовала такую же долю своего населения, как Франция за то же время, то ее армия составила бы 60 миллионов человек, но встает вопрос: как вооружить такую армию? В результате Россия не смогла вооружить и четверть указанного количества{297}. Ее производство росло — с 450 тысяч снарядов в начале 1915 года до более чем миллиона в сентябре{298}. Но этого еще было недостаточно, в высшей степени препятствовала неэффективность системы коммуникаций. Процитируем и мнение английского историка о военной помощи западных союзников:

«Нечестность и авантюризм иностранных бизнесменов разрушили веру русского народа в иностранных капиталистов. В Петрограде, в отталкивающей атмосфере ожидания обогащения, один за другим паразиты въезжали в отель «Астория». Кризис с военным оборудованием и боеприпасами длился до тех пор, пока русские не оказались способными обеспечить себя сами»{299}.

Немцы же развернули грандиозные силы. Летом 1915 г. на Восточном фронте было вдвое больше германских и австрийских дивизий, чем на Западном фронте. (К сожалению, Запад не полностью воспользовался представившейся возможностью — стратегической переориентацией центральных держав). Россия призвала в ряды своей армии к лету 1915 г. десять миллионов человек, и германское наступление захлебнулось кровью русских солдат. Потери по двести тысяч человек в месяц — таков страшный счет 1915 г., счет, к сожалению, не оплаченный Западом. И все же возрождаемое русское военное искусство сказалось в том, что отступающая армия была спасена Немцам, при всех их огромных успехах, так и не удалось добиться главного — окружить русскую армию.

Ставка санкционировала эвакуацию Львова. 22 июня Вторая австро-венгерская армия вошла в город. Эта шестинедельная операция была одним из самых больших успехов немцев и австрийцев за всю войну. Ударный кулак из восьми германских дивизий, потеряв 90 тысяч своего состава, взял в плен 240 тысяч русских воинов{300}.

Страшный для России 1915 год продолжал свое течение. На протяжении его страна потеряла миллион солдат и офицеров только пленными. Началась подлинная деморализация русской армии, разобщение офицерского и рядового состава. На военной конференции в Холме было решено строить бараки в небольших городах — расквартированные в крупных промышленных центрах части быстро становились жертвою агитаторов. Ощутим был коллапс прежней армейской структуры. 40 тысяч офицеров 1914 года были, в основном, выбиты из строя. Офицерские школы выпускали 35 тысяч офицеров в год. На 3 тысячи солдат теперь приходились 10-15 офицеров, и их опыт и квалификация желали лучшего. 162 тренировочных батальона за шесть недель подготавливали младший офицерский состав. Увы, на протяжении 1915 года разрыв между офицерской кастой и рядовыми значительно расширился. Капитан русской армии пишет осенью 1915 года: «Офицеры потеряли веру в своих людей»{301}. Офицеры часто были поражены степенью невежества своих солдат. Россия вступила [192] в войну задолго до массовой культурности. Часть офицеров ожесточились чрезвычайно, не останавливаясь перед самыми тяжелыми наказаниями.

Заметим, что немцы рекрутировали 86 процентов постоянного персонала армии из горожан, из квалифицированных рабочих, образованных и дисциплинированных{302}.

Завершение драмы

В середине апреля 1915 года Людендорф получил свободу делать все, что может отвлечь русские силы из Галиции{303}. Его внимание сразу оказалось обращенным к Курляндии с прицелом на Ригу. Русские здесь излишне полагались на крепость Ковно, хотя опыт войны уже развенчал миф о значимости хорошо укрепленных крепостей. Верили они и в страх немцев перед курляндским бездорожьем. Здесь немцы начали формировать армию «Неман». Алексеев думал, что с немецкой стороны это чистая потеря сил и времени — продвижение вперед не обещало здесь немцам ничего, кроме пустынных мрачных низин. Но под угрозой оказалась Рига, и ставка послала в Курляндию в начале июня девять пехотных и девять кавалерийских дивизий против тринадцати дивизий немцев. Немцы затаились.

На совещании русского командования в Холме 17 июня все внимание русских генералов было сосредоточено на Галиции, а не на холодных просторах Севера. К тому же считалось, что у Алексеева достаточно сил: 43 пехотные и тринадцать кавалерийских дивизий (из общего числа 116 пехотных и 35 кавалерийских дивизий на всем Восточном фронте). Тогда впервые прозвучали голоса о целесообразности оставления польского выступа в целом, чтобы сократить линию фронта и укрепить оборону. Но претензии на Босфор не позволяли пойти этим путем на виду у всех союзников. К тому же крепости Русской Польши считались еще бесценными.

Все эти великие крепости — Иван-город, Новогеоргиевск, Ковно, Гродно, Осовец, Брест, — построенные в предшествующую эпоху, потеряли свое значение в век мобильности. Возможно, Иван-город и Осовец весной-летом 1915 года и сыграли позитивную роль, но уже становилось ясным, что все эти грандиозные крепости являются ненужной и дорогостоящей роскошью. Первое: они сковывают слишком много собственных войск. Второе: они представляют слишком хорошую цель для тяжелой артиллерии. Это русским в горах было тяжело подвести осадные орудия к австрийскому Перемышлю, а немцам не составляло особого труда подвести свои сверхмощные орудия к расположенным на равнинах крепостям типа грандиозного Новогеоргиевска. Крепостные пушки иногда превосходно стреляли (скажем, из Осовца{304}), но эта дуэль ничего не решала. В то же время в великой крепости Новогеоргиевске, считавшейся ключом к Варшаве, было 1680 пушек с миллионом снарядов. В целом в крупных крепостях были сосредоточены 5200 старых орудий и 3148 новых орудий плюс 880 тяжелых пушек{305}. Но опыт Льежа, Намюра, Мобежа и Антверпена должен был внести сомнения в представления о ценности огромных крепостей в текущей войне. [193]

Третьего июня 1915 г. состоялась имперская военная конференция немцев в замке Плесе с участием кайзера, Фалькенгайна, Гинденбурга, Людендорфа, Гофмана, Макензена, Конрада. Обозревалась вся военная обстановка. Аппетит восточного командования немцев рос пропорционально их успехам. Людендорф и Гинденбург требовали продолжения давления на Востоке, Фалькенгайн настаивал на решении на Западе. Макензен получил командование над несколькими австрийскими армиями. Но главным было оглашение амбициозных планов Гинденбурга и Людендорфа: окружить врага между Ковно и Гродно, прервать жизненно важную для русских железную дорогу между Вильно и Петроградом. Людендорф потребовал от Фалькенгайна и Вильгельма Второго крупных подкреплений, которые позволили бы германским войскам рвануться вдоль балтийского побережья и окончательно решить судьбу войны. 30 июня Людендорф снова попытался пробить идею отрезать отступающие вглубь своей территории русские войска. Затем повернуть на юг и, замыкая кольцо у Брест-Литовска и Припятских болот, уничтожить все основные боевые соединения противника.

В июле Фалькенгайн решил нанести по выступу Русской Польши удар с севера и юга. Он отставил идеи похода против Сербии для расчистки пути к Турции, хотя внутренне всегда был скептичен в отношении побед на восточном фронте: они мало что решали, Россия была огромна.

«Русские могут отступать в огромную глубину своей страны, и мы не можем преследовать их бесконечно»{306}.

Фалькенгайн не верил, что Германия может выиграть войну на четырех или пяти фронтах и он предпринял попытки наладить сепаратный контакт с Россией, пользуясь посредничеством датчанина Андерсена.

«И он и Конрад хотели построить «золотые мосты» к России, — без сомнения, через пролив Золотой Рог — их стратегия была построена на том, чтобы убедить русских в непобедимости Германии; в противном случае Германия могла попытаться нанести России полное поражение»{307}.

Ответы русских были уклончивыми, и Германия поворачивается к России всей своей силой.

Целью стала Русская Польша. Согласно плану, одобренному 2 июля, Макензену поручалось повернуть на север курсом на Брест-Литовск и Варшаву. С севера ему навстречу выдвигалась группа Гольвица. Группа армий «Макензен» состояла из 33 пехотных и 2 кавалерийских дивизий. Его метод был уже достаточно хорошо известен: сконцентрировать максимум артиллерии в одном месте. Бедой русских было то, что их траншейно-окопная система не была адекватной требованиям момента, и то, что планомерный отход не был их сильной стороной. Выбегавших под огнем пушек солдат немцы планомерно уничтожали шрапнелью. Англичанин-очевидец пишет: «Несправедливо требовать от любых войск остановить этот нервный стресс, если у них нет вырытых, как у кроликов, траншей». Русские траншеи, добавляет Н. Стоун, «были просто могилами»{308}.

В середине июля Макензен нанес удар. Через несколько дней он уже взял Люблин и Холм. Даже по меркам Танненберга потери русской армии были огромны. В отличие от Людендорфа и Конрада [194] Фалькенгайн и Макензен считали всякие наполеоновские маневры с ударами на флангах и последующим окружением противника устаревшими. Они верили в концентрацию огня и планомерное артприкрытие войск, в удары по центру, в смелую лобовую тактику. И сейчас в Польше она себя оправдывала. Макензен двигался со стороны Галиции относительно медленно, ожидая подвоза боеприпасов. Железные дороги чем дальше, тем больше становились редкими, снабжение теперь осуществлялось на повозках.

А с севера группа немецких войск в начале июля стала готовиться к движению к реке Нарев. Фалькенгайн рассчитывал на распыление русских резервов и не ошибся. На фронте в 40 километров германское командование сосредоточило десять с половиной дивизий, более 1000 пушек и 400 тысяч снарядов{309}. Лучший немецкий артиллерист Брухмюллер готовил артиллерийскую атаку. 13 июля произошло повторение Горлицы. Обычное уже отсутствие координации между Первой и Двенадцатой армиями создало необходимые немцам возможности. На этом участке русского фронта давно не было инспекции, и последняя неожиданно была осуществлена за неделю до начала боев. Ее выводы: плохие, мелкие окопы, гнилой лес подпор, отсутствие связи между траншеями, неподстриженные зеленые насаждения. У семи стоявших здесь дивизий было лишь сорок снарядов на орудие. (А рядом, в Новогеоргиевске, бездействовали 1600 орудий). В первый же день немцы продвинулись на пять километров. К семнадцатому июлю главным достижением германской армии под командованием Галвица было не продвижение на семь-восемь километров, а уничтожение семидесяти процентов войск противостоящих русских войск. Одновременно Макензен побеждал у Красника и Красностава.

Линию Нарева русская армия могла защищать, если бы избавилась от упрощенной тактики, сводившейся к тому, чтобы «стоять до последнего». Погибать можно было тоже со смыслом. Похоже, генерал Алексеев становился лучшим стратегом в подобной ситуации: чем дальше продвигались немцы, тем жестче они встречали оборону. Но Макензен уже перерезал железнодорожную ветку, ведущую из Люблина на восток, и 19 июля русское командование допустило для себя отход к Висле, чтобы избежать окружения основных сил. Немыслимая прежде сдача Варшавы стала теперь суровой необходимостью. 22 июля решено было отойти к линии Люблин — Холм — Иван-город — Опалин — Ковель. Начался мрачный отход русской армии. Он мог быть еще более плачевным, если бы не система водных препятствий и удачные действия защитников крепости Осовец. Самой крупной неожиданной и позорной потерей была сдача колоссальной крепости Новогеоргиевск. Крепость имела превосходные подъездные пути и невиданные запасы. Победитель Антверпена Безелер прибыл с лучшими осадными орудиями. В первый же день осады был взят в плен главный инженер Новогеоргиевска со всеми секретными картами. Один из фортов рухнул от одного залпа. Самый мощный форт сдался 19 августа, о чем сообщил приземлившийся в Барановичах русский летчик-очевидец. Алексеев молился полтора часа{310}. [195]

Уступая основные крепости (что было правильно) практически без боя, Николай Николаевич сделал исключение — крепостям Ковно, Новогеоргиевск и Брест была определена задача стоять до конца. 17 августа крепость Ковно (чьи стены не могли устоять перед 420-мм гаубицами немцев) пал после артиллерийского обстрела 1360 пушками, выпустившими 853 тысячи снарядов. Командующий крепостью генерал Григорьев бежал за день до сдачи крепости. Обычно русские не наказывают за поражение, но на этот раз найденный жандармерией в виленском отеле «Бристоль» Григорьев был приговорен к 15 годам каторжных работ{311}. В Ковно находились грандиозные запасы русской армии, теперь ими пользовались немцы.

Второй оставленный в глубине форт русского сопротивления — крепость Новогеоргиевск (расположенная при слиянии Вислы и Буга) затормозила германское продвижение. Но австрийские гаубицы оказались мощнее валов и стен последней, видимо, огромной крепости с орудиями и боеспособным гарнизоном в 90 тысяч солдат, тридцать генералов и 700 орудий, оставленной беззащитной — без связи с полевой армией. 20 августа Новогеоргиевск капитулировал перед неприятелем. Южнее пала Брестская крепость, что позволило германской армии пересечь реку Буг. В плену у немцев уже находились 727 тысяч русских солдат и офицеров, в австрийском плену еще 700 тысяч — общее число составило почти полтора миллиона. Никакого сравнения с Западным фронтом: к этому времени в плену находились 330 тысяч французов, англичан и бельгийцев — несоизмеримо меньше массы русских военнопленных.

Возможно, самый жестокий и унизительный период — с начала августа до конца сентября 1915 года. 5 августа 1915 г. германские войска вошли в Варшаву — впервые после 1815 г. русские войска оставили польскую столицу. Фронт стабилизировался по линии Лида — Барановичи — Пинск. Мемуары немцев полны восхищения упорством, волей и отчаянной решимостью отступающих русских частей. Возможно, немцы считали, что так еще более подчеркнут собственную силу. Как бы там ни было, наши предки проявили мученическую стойкость. Каждый день они отступали примерно на пять километров, строили наскоро укрепления и принимали бой, после чего снова отходили. Мечта немцев — сомкнуть свои клещи за спиной русской армии — уходила за горизонт как мираж. А их потери росли, линии сообщения стали безнадежно длинными. Северная группировка (Галвиц) потеряла к 20 августа 60 тысяч солдат — треть своих войск. Уверенность немецких генералов в правильности своего плана стала увядать. Смысл их жертв становился туманным. Галвиц уже удалился на 125 километров от железнодорожной магистрали. Немцев мучила необходимость кипятить каждый глоток в этой болотистой местности. Последний феноменальный триумф немцев: Галвиц взял Осовец. Но основные массы русских войск уже покинули крепости, и их взятие уже ничего не меняло.

Итак, на протяжении всего лета и осени 1915 г. русская армия пыталась сдержать натиск всей австрийской армии и сорока германских дивизий. Черчилль с горечью и симпатией описывает этот период [196] худших русских поражений:

«Ослабленные нанесенными ударами в отношении качества и структуры командования, находясь в худшей фазе недостачи оружия и боеприпасов, армии царя на 1200-километровом фронте удерживали позиции от последовательных германских ударов то здесь, то там, осуществляя глубокий и быстрый отход. Следующие на всех направлениях удары поставили под вопрос само существование русской армии. Это было зрелище триумфа германского воинства, действующего с удивительной энергией и близкого к тому, чтобы обескровить русского гиганта... Это была сага одной из ужасающих трагедий, неизмеримого и никем не описанного страдания. Учитывая состояние их армий и их организации, русское сопротивление и твердость достойны высшего уважения. Стратегия и поведение великого князя среди бесконечных несчастий, рушащихся фронтов, прерванных коммуникаций, развала тыла и прочих бед, которых обычно лишены большинство военачальников, представляет собой ту главу военной истории, на которую с благодарностью будут смотреть будущие поколения русских. Он терял провинции, уступал города, одна за другой сдавались линии укреплений по рекам. Он был изгнан из Галиции; его вытеснили из Польши; на севере его оттеснили на русскую территорию. Он вынужден был отдавать прежде завоеванное; он сдал Варшаву; он сдал все свои крепости. Весь обороняемый фронт рухнул под ударами молота. Все железные дороги перешли в распоряжение врага. Почти целиком население бежало в ужасе от надвигающейся грозы. Когда наконец осенние дожди превратили дороги в грязь и зима раскрыла свой щит над измученной нацией, русские армии, избегнув опасности, стояли на все той же непрерванной линии от Риги на Балтике до румынской границы, перед ними лежало будущее, не лишенное надежд на конечную победу»{312}.

Министр сельского хозяйства Кривошеий стенает:

«Почему бедной России уготовано пройти сквозь такую трагедию?»{313}

Императрица Александра Федоровна в обстановке неизбежной истерии предупреждает супруга, что «в штаб-квартире есть шпион, и этот шпион не кто иной, как генерал Данилов, — хотя он может казаться очаровательным и честным, но он смотрит все телеграммы и встречается с важными людьми»{314}.

Окончательно снятый со своего поста Сухомлинов дал показания Особой комиссии, открывшие неприглядную картину неготовности России к продолжительной войне. Министр оказался в Петропавловской крепости (откуда его без лишнего шума царь освободил — по просьбе царицы — в 1916 году{315}). Зинаида Гиппиус видела корень всех бед в «темных массах народа, который не понимает, куда его гонят, который способен лишь выполнять приказы свыше, подчиняясь слепой инерции»{316}. Генерал Нокс беседует с русским солдатом:

«Мы отступим до Урала, и армия преследователей сократится до одного немца и одного австрийца. Австрийца, как заведено, возьмем в плен, а немца убьем»{317}.

Выступая на заседании Совета министров, генерал Поливанов сказал в начале августа, что верит «в необозримые пространства, непролазную грязь и милость Святого Николая Чудотворца, покровителя [197] Святой Руси»{318}.

Страшным для страны обстоятельством становится то, что крестьянин, мужик впервые начинает изменять вековой привычке бестрепетно сражаться за царя и отечество. Вывод американского историка:

«Впервые в русской истории ее солдаты-крестьяне лишились желания сражаться за царя и страну, которые не давали им ничего взамен. Жизнь на фронте больше не приносила славы, она означала лишь смерть»{319}.

Обеспокоенный Янушкевич пишет из ставки царю: необходимо пообещать каждому солдату-крестьянину надел земли за верную службу.

«Я прошу простить мою назойливость, но, как утопающий хватается за соломинку, я пытаюсь найти любые способы выхода из сложившегося положения»{320}.

Несчастья России удручали. Пришедшему к власти Ллойд Джорджу восточная союзница виделась такой:

«Все еще громадная Россия барахталась на земле, но таила колоссальные возможности подняться вновь, чтобы померяться с врагами остатками своей огромной силы. Однако никто не знал, сможет и захочет ли она подняться. Она скорее была предметом гаданий, чем упований. Подавляющее превосходство по части людского материала, которое внушило союзникам такое ложное чувство уверенности и вовлекло их в 1915 г. в авантюры, в которых человеческие жизни с беспечной расточительностью бросались в огонь боев, точно имелся какой-то неиссякаемый запас людей, — это превосходство теперь почти исчезло».

А в Петрограде военный министр Поливанов заметил:

«Дела шли плохо в Германии и Польше; но произойдет национальное несчастье, когда события приблизятся к Твери и Туле»{321}.

Миллион беженцев распылился по огромной России, служа предвестником грядущих несчастий. Уходящих со своих мест призвали к тактике выжженной земли. Горели зрелые хлеба, разорение пришло на самые плодородные земли государства. Само оно подошло к краю гибели.

Галлиполи

В ходе первых после начала войны обсуждений военных целей Британии Черчилль выступил с речью о военно-морских интересах Британии. Он указал на «гигантскую стратегическую значимость Кильского канала, который позволяет Германии переводить флот в течение нескольких часов из Балтийского моря в Северное и обратно. Разрушение германского флота и вывод Кильского канала из-под германского контроля должны быть важнейшими целями британской политики. Очень существенно, чтобы по окончании этой войны мы не оставили Германии возможность атаковать нас через несколько лет в будущем».

Бонар Лоу согласился, что уничтожение германского флота должно быть первым условием мира. Бальфур выступил за нейтральный статус Кильского канала. Лорд Фишер сказал, что, если после войны Германия попытается построить новый флот, «мы должны будем тотчас выступить и уничтожить его». Лорд Китченер полагал, что на Германию следует наложить такую контрибуцию, чтобы у немцев не осталось денег на постройку флота в течение многих лет.

Премьер Асквит постарался вернуть присутствующих к актуальному намерению России иметь Константинополь и проливы. В конечном [198] счете было решено информировать Россию, что Британия принимает ее требование о Константинополе и проливах и что Британия имеет собственные территориальные претензии в отношении Оттоманской империи, которые она изложит «как только появится для этого возможность». По просьбе Асквита эта дискуссия оставалась тайной и все присутствующие дали обязательство никогда не касаться обсуждаемых вопросов публично.

Первыми предложение оказать действенную помощь России сделали французы. Еще в ноябре 1914 года министр юстиции А. Бриан выдвинул идею посылки франко-британского экспедиционного корпуса численностью в 400 тысяч солдат в греческий порт Салоники с целью поддержки с юга Сербии, оказания воздействия на Румынию и Болгарию (старинных противников Турции) и дальнейшего продвижения на север, в направлении Австро-Венгрии. На пути у этой идеи, поддержанной президентом Пуанкаре и предполагаемым командующим экспедиционным корпусом — генералом Франте д'Эспере, встал главнокомандующий Жоффр. Его, занятого Западным фронтом, не интересовало ничего, кроме этого фронта. А отток резервов он просто ненавидел. Поэтому на совещании в Елисейском дворце 7 января 1915 года Жоффр категорически воспротивился этой идее.

Но британскому руководству претило пассивное ожидание. Черчилль определил в качестве места приложения британских сил Балканы. Нужно бить не по щиту Ахиллеса, а по его пяте. Здесь у Франции, России и Британии были свои фавориты, свои интересы и свои представления о будущем. Разработанная Черчиллем британская позиция выглядела следующим образом: не следовало прибегать к разделу Балкан на зоны влияния; предпочтительнее создание крупной балканской федерации. Эта крупная федерация представляла бы на юго-востоке Европы противовес Германии и в то же время не была бы зависима от России и Франции. Проектируемая балканская федерация по численности населения и по ресурсам равнялась буквально любой европейской стране.

«Британия с ее мощью и богатством в будущем может оказать содействие в создании союза тех христианских народов, которые триумфально выступили в первой Балканской войне. Объединив свои ресурсы, балканские государства получили бы преимущества, которые история может им никогда больше не предоставить».

Черчилль указывал, что четыре балканские державы (Греция, Сербия, Румыния, Болгария) провели последнее столетие в борьбе против турецкого ига и могли рассчитывать на часть территории Оттоманской империи и Австро-Венгрии. Сербия уже сражалась на стороне Антанты, Румыния была готова вступить в войну, Болгария смотрела с жадностью на выход к Эгейскому морю и, разумеется, на Константинополь, Греция имела свои планы в Эгейском море. Черчилль полагал, что Румыния должна получить Трансильванию, Сербия — Боснию и Герцеговину (а также Хорватию, Далмацию и Банат), Болгария должна получить Адрианополь и выход к Эгейскому морю, а Греция — часть Малой Азии, примыкающую к Смирне. Оказывая им поддержку, Англия укрепила бы свои позиции в Европе. [199]

Черчилль в начале 1915 г. предлагал оказать давление на сербов, черногорцев и греков, которые под воздействием (и с помощью) британских войск могли бы создать армию численностью в 1 млн. 600 тыс. человек. Эта армия начала бы наступление против Австрии с южного фланга, ставя под удар наиболее уязвимое звено германской коалиции, где многочисленно было итальянское население, которое «ненавидит как немцев, так и мадьяр». Ллойд Джордж предлагал сместить центр тяжести операций южнее — осуществить высадку ста тысяч человек в Сирии. Такая операция «позволит смягчить давление на Россию на Кавказе, и будет достигнута победа, которая захватит всеобщее воображение». Оба они выразили ту мысль, что «уже сейчас необходимо найти единую союзническую платформу, чтобы избежать возможных конфликтов, которые могут сделать британские приобретения бессмысленными. Если не достичь согласия в годы военного напряжения, то в конечном итоге Британия может вступить в конфликт с Францией из-за таких незначительных мест, как Александретта». Предельно неразумно ссориться с Францией из-за маленькой Александретты, лучше немедленно передать ее Франции. Хорошей компенсацией было бы приобретение Британией Палестины.

Тем временем главнокомандующий русскими войсками великий князь Николай Николаевич обратился 2 января 1915 года в Лондон с просьбой отвлечь часть турецких войск от Кавказского фронта. Его телеграмма обсуждалась в британском адмиралтействе. Видя, что германские наступательные планы рухнули на Марне, русские — в Восточной Пруссии, а французские — в Лотарингии, Черчилль со своей стороны упорно искал нервный узел мировой войны. И нашел его в Стамбуле. Решающая победа в проливах решила бы, по его мнению, судьбу мировой войны.

«Попадание в наши руки одной из наиболее знаменитых столиц мира даст нам огромное влияние среди союзников и гарантирует их сотрудничество с нами. Больше всего это подействует на Россию».

Будут восстановлены связи с Россией, балканские нейтралы примкнут к Антанте, за ними последует Италия. Под напором новых сил прогнется Австрия, атакуемая с трех направлений. Оказавшись изолированной, Германия столкнется с многократно превосходящими ее силами.

Вопрос стал упираться в наличие десантных войск. Черчилль запросил адмиралов в Средиземноморье, можно ли штурмовать проливы одними лишь кораблями? Первый лорд Уинстон Черчилль обратился к военному министру Китченеру с предложеньем реализовать эту идею. Китченер ответил, что «единственным местом подобной демонстрации могли бы быть лишь Дарданеллы»{322}. Немало политиков и стратегов в британском кабинете считали, что должно быть найдено нечто лучшее, чем лобовое столкновение. (В частности, такой точки зрения придерживался адмирал Фишер и секретарь Совета имперской обороны сэр Морис Хэнки). Фишер сумел убедить в преимуществах задуманного командующего британским средиземноморским флотом адмирала Гардена. 13 января 1915 года Черчилль представил свой план военному кабинету, и тот одобрил его. [200]

К проливам был послан самый современный британский корабль «Королева Елизавета», чьи 15-дюймовые пушки могли сокрушить укрепления Дарданелл. Начались приготовления на военно-морской базе, расположенной на греческом острове Лемнос, предназначенной быть плацдармом вторжения. Китченер предоставил 29-ю дивизию, состоявшую из регулярных солдат заморских гарнизонов Черчилль отрядил военно-морскую эскадру и корпуса австралийских и новозеландских солдат, расквартированных в Египте.

Надежда западных союзников покоилась на слабости турецких защитных линий. Греция выразила решимость помочь солдатами. Болгары прервали переговоры с немцами, русские выразили готовность атаковать Стамбул со стороны Черного моря. Под командованием адмирала Робека была собрана самая крупная военно-морская сила, которую когда-либо видели в Средиземном море. Согласно союзным планам, британский и французский флаги уже через несколько дней должны были взвиться над Константинополем. Бомбардировка турецких укреплений в Дарданеллах, на Галлиполийском полуострове, начатая 19 февраля 1915 года и продолженная 25 февраля, особых результатов не дала. Координация действий союзников на этом первом этапе оказалась не на высоте, а сопротивление турецкой обороны — стойким.

Но 18 марта 1915 года у берегов Дарданелл возникла не виданная здесь никогда армада: шестнадцать линейных кораблей (двенадцать английских и четыре французских) в окружении немыслимого числа тральщиков, сторожевых кораблей, крейсеров и миноносцев. Вначале турки впали в панику. Журнал их генерального штаба свидетельствует:

«Все телефонные провода обрезаны, уничтожено несколько наших орудий, другие мы оставили сами, в результате чего огонь батарей обороны ослаб»{323}.

Но основная часть орудий осталась нетронутой, а у входа в пролив были введены в действие 373 мины. Немецкий генерал Лиман фон Сандерс с шестью дивизиями руководил обороной 250 километров побережья.

В общем и целом галлиполийская операция была плохо спланирована. Флот взял на себя многие несвойственные ему функции, армия вяло подключилась к планированию лишь на последней стадии. Британские адмиралы повели корабли на Дарданеллы и остановились перед минными полями. 25 апреля вперед пошел десант. Корабли подавили сопротивление фортов, но дальнейшее продвижение остановилось. Высадка союзников не вызвала революции в Турции. Потери наступающих войск были очень тяжелыми. К 4 мая турки потеряли 14 тысяч человек, а союзный экспедиционный корпус — 10 тысяч. Турки неожиданно нашли в себе силы организованно сопротивляться десанту. Проявил себя талант Кемаля Ататюрка. Именно он 4 мая пришел к заключению, что австралийцев и новозеландцев не сбросить в море, и приказал своим войскам окопаться. Возник мини-Западный фронт. В конечном счете турецкая сторона потеряла не менее 300 тысяч человек, а западная — 265 тысяч{324}. 15 мая 1915 года лорд Фишер, несогласный с ведением операции, попросил отставку. Итак, высадившиеся на Галлиполийском полуострове союзные части так и [201] не смогли пробиться к столице Оттоманской империи; турки при помощи немцев оказались близки к тому, чтобы сбросить их в море.

Выигрыш Берлина

Политическая фаза развития событий, связанная с поражениями на Восточном фронте, началась летом. 14 июня 1915 г. Хенсбери Смит (представитель Англии при русской ставке) сообщил Китченеру, что Варшава, Рига и Львов могут быть удержаны лишь в том случае, если немцев «связать на Западе и они не получат на Восточном фронте новых подкреплений». Нокс пришел к самому пессимистическому выводу: ситуация на Восточном фронте хуже, чем когда-либо с начала войны, русские явно рассчитывают на то, что англо-французы сделают вывод из постигших русскую армию неудач (ведь Западный фронт ненадолго пережил бы поражение на Востоке». Но в Париже и Лондоне руководство союзников пришло к выводу, что в свете незавершившейся подготовки резервов решительные действия следует отложить на 1915 г. До этого времени — «активная оборона» (слова Бальфура). Для русских это означало, что им предлагают сражаться едва ли не один на один с Германией и Австрией.

7 июля на месте знаменитого ипподрома под Парижем, который дал приют французскому главному командованию, в Шантийи, состоялась союзная конференция, на которой были представлены Франция, Россия, Британия, Италия, Бельгия и Сербия. Была проявлена решимость сражаться до конца. Блистал новый министр военного снабжения Британии Д. Ллойд Джордж. Наступление в Шампани было намечено на сентябрь. Черчилль в свете поражений России и тяжелых потерь Франции пришел к выводу, что Антанта не может далее представлять собой союз равных. Ослабление России и Франции дает Британии шанс возглавить Антанту. В меморандуме правительству в середине июня 1915 г. Черчилль подчеркнул политическую значимость поражений французских и русских армий и указывал на возникшие у Лондона возможности Британия, писал он, «владеет морями, в ее руках находится кошелек коалиции, она становится важнейшим арсеналом». Для признания союзниками английского лидерства необходимо лишь наглядная демонстрация английской военной мощи.

Девятого октября 1915 г. в дополнение к дарданелльской неудаче Антанты немцы нанесли удар на Балканах с севера. Генерал Макензен во главе германских и австрийских войск вошел в Белград. Двумя днями позже болгары вступили в Сербию с Востока, двойной удар оказался решающим. Последние сербские города были сданы в начале ноября 1915 г. Англичане вместе с французами начали концентрировать войска в Салониках, но в сложившейся ситуации они были не более чем наблюдателями происходивших событий. На этом этапе крах этой военной операции становится неизбежным. 22 ноября 1915 г британское военное руководство решило эвакуировать войска с Галлиполийского полуострова.

Неудача на Галлиполийском полуострове закрепила изоляцию России.

«На Дарданеллах погасли все надежды на установление надежных [202] контактов с Россией, — напишет позже Черчилль. — Железная дорога длиною в 1200 миль должна была быть построена в направлении Мурманска; можно было пользоваться дорогой, начинающейся во Владивостоке, протяженностью в 4000 миль; но тесное сотрудничество в обмене людьми и военными материалами, огромный экспорт южнорусской пшеницы, расширение жизненно важной торговли, которое было возможно только с открытием пути в Черное море, было отныне невозможно для нас».

Было ли Галлиполи ошибкой? После окончания войны германский командующий в Турции генерал Лиман фон Сандерс признал:

«Если бы изданные (западными союзниками. — А. У). приказы по захвату Дарданелл были выполнены, течение мировой войны после весны 1915 года изменилось бы, Германия и Австрия были бы вынуждены продолжать борьбу в одиночестве».

Начальник генерального штаба Германии генерал Фалькенхайн писал:

«Если проливы, соединяющие Средиземное и Черное моря, не будут постоянно закрыты для движения кораблей Антанты, все надежды на успешное окончание войны уменьшатся в очень значительной мере. Россия высвободится из своей изоляции, которая более, чем наши военные победы, гарантирует, что слабеющий титан рухнет автоматически».

Сэр Бэзил Лиддел Гарт оценил операцию как «основанную на здравой в своей основе концепции, но подорванную серией ошибок, равных которым нет в британской истории».

Премьер-министр лейборист Клемент Эттли признал:

«За всю Первую мировую войну была выдвинута лишь одна блестящая стратегическая идея — это была идея Уинстона: Дарданеллы».

Черчилль передал адмиралтейство лорду Бальфуру. Первым решением нового главы военно-морского ведомства было приостановить создание танков. Китченер смеялся над причудливой игрушкой, он предсказывал, что восемнадцатифунтовые снаряды мигом справятся со странным чудовищем, «продуктом недопустимого вмешательства моряков в сухопутные дела». Черчилль пытался спасти свое детище — он обратился к премьеру Асквиту, но безуспешно. В результате 15 сентября 1915 г. вместо планируемой армады лишь несколько танков были брошены в действие на Сомме. Черчилль записал в дневнике:

«Мои бедные наземные линкоры, вас выпустили в бой в незначительном количестве, а ведь эта идея стоила победы».

Время танков придет значительно позже.

Немцы применяют газы

Глава компании «ИГ Фарбен» К. Дуйсбург соединил свой организаторский талант с научным талантом главы Института кайзера Вильгельма Ф. Хабером в создании устройств, распыляющих хлорин над окопами противника. Немцы на участке фронта в семь километров применили новое оружие — отравляющие газы. Французы от перебежчиков знали о странных цилиндрах еще в конце марта. 13 апреля немецкий дезертир рассказал о «контейнерах, содержащих удушающий газ в батареях по двадцать цилиндров на каждые сорок метров фронта»{325}. [203]

Двадцать второе апреля 1915 года был восхитительным весенним днем, с юго-запада дул легкий бриз. В пять часов вечера тяжелые снаряды обрушились на бельгийский город Ипр и окружающие деревни. Целью были французские (африканские), британские и канадские дивизии.

«В траншеях к северу от Ипра возникли два особенных призрака зелено-желтого дыма, движущегося вперед вплоть до превращения в бело-голубой туман. Этот дым повис над участком фронта, охраняемым двумя французскими дивизиями, одной алжирской, одной территориальных войск, которые присоединились к англичанам... Вскоре пораженные офицеры за британской линией фронта увидели человеческий поток. Африканцы, ближайшие к англичанам, кашляли и указывали на свои глотки... Французские орудия еще стреляли, но в семь часов вечера они замолчали»{326}.

Примененный хлорин компании «ИГ Фарбен» вызывал отек легких. Было распылено 6 тысяч цилиндров, содержавших 160 тонн газов. Немцы продвинулись вперед примерно на три километра.

«Сотни людей, — пишет британский главнокомандующий сэр Джон Френч военному министру Китченеру, — впали в коматозное состояние, и часть из них умирает»{327}.

Наступающие немцы применили грубые респираторы, оказавшиеся эффективными. Но они сами не ожидали шокирующего эффекта от применения отравляющих газов. Германское верховное командование не верило в его эффективность.

«Фалькенгайн пытался лишь испытать воздействие газа для подготовки использования этого средства против русских»{328}.

Отсутствие необходимых резервов не позволило немцам развить успех. Они бросились было в образовавшийся проход, но натолкнулись на стойких канадцев. Газ был быстро идентифицирован как хлорин, и кто-то предложил прикрыть органы дыхания влажной материей. Немцы бросились 24 апреля на канадцев с тем же газом, но с меньшим успехом. 1 мая облако газа окутало британские позиции. Погибли 90 человек, «кто сразу, а кто после долгих страданий»{329}.

На Западе надежды перемежались с почти паническим восприятием происходящего. С одной стороны, в войну против центральных держав 23 мая 1915 г. вступила Италия. С другой стороны, с тревогой наблюдали за кризисом на Востоке, где собственно территории России впервые после Наполеона стал угрожать противник. (Фалькенгайн удовлетворенно занес в дневник: «Угроза Венгрии полностью ликвидирована»{330}). Запад не был просто наблюдающей стороной. Так, производство снарядов в России зависело от деталей, поставляемых британскими фирмами, а задержка этих поставок ослабляла русскую сопротивляемость. К примеру, в марте Петроград запросил 5 миллионов трехдюймовых снарядов, но британская фирма «Виккерс» не сумела выполнить контракт. Возможно, официальный, правительственный Лондон не сумел вовремя подстегнуть основных военных производителей из-за того, что посол Бьюкенен сообщал (24 февраля), что русская армия будет готова к наступлению лишь через несколько месяцев — именно тогда ей и понадобятся британские снаряды. Острее других чувствовал грядущую беду Ллойд Джордж. [204] В начале марта 1915 г. он потребовал создания специальной союзной организации, координирующей всю военную промышленность Запада.

Во всей остроте встает перед Россией и Западом вопрос военного оснащения гигантских людских масс России. Русской армии были необходимы винтовки и пушки. Сменивший Сухомлинова на посту военного министра генерал Поливанов записывает в дневнике: «Винтовки сейчас дороже золота»{331}. Для того чтобы западная помощь была эффективной, следовало, во-первых, определить нужды России. Во-вторых, закупки в Британии и Соединенных Штатах требовали жесткой централизации — они требовали единоначалия, по меньшей мере, для того чтобы русские закупщики не конкурировали между собой. Китченер попросил великого князя Николая Николаевича прислать в Англию артиллерийского специалиста с «диктаторскими» в отношении закупок полномочиями. 8 марта 1915 г. Китченер заказал для русской армии в США у фирмы «Вестингауз» один миллион винтовок, а у фирмы «Бетлехем стил» — пять миллионов трехдюймовых снарядов. Зияющим местом русско-западных отношений стал провал с выполнением русского заказа британской компанией «Виккерс». (Эта фирма задолго до 1914 г. заняла совершенно особое место в военном оснащении России, получив фактическую монополию на производство орудий для русской армии. В 1911 г. она активно участвовала в создании военно-морской базы в Николаеве, а двумя годами позже помогла в создании царицынского артиллерийского завода. Русское правительство официально определило «Виккерс» как «единственную фирму, способную дать совет и осуществить руководство в создании русской индустрии вооружений от начала до конца»). Но даже масштабного приложения ресурсов этой крупной фирмы оказалось недостаточно для подготовки многолетней войны на выживание. Следовало думать о мобилизации собственных возможностей. В начале 1915 г. под руководством великого князя Сергея Михайловича (бывшего генерального инспектора артиллерии) была создана Особая распределительная комиссия по артиллерийской части. Перед ней официально была поставлена задача покончить с неэффективностью работы промышленности и «ликвидировать конфликт» между фронтом и тылом. Обстановка в Комиссии была почти панической. Из заказанного Китченером миллиона винтовок первая половина должна была поступить в Россию лишь к маю 1916 г. Не дали результата и попытки найти «диктатора снаряжения». Генерал Тимченко-Рубай, посланный в Лондон, с одной стороны, имел ограниченные полномочия, а с другой — не проявил необходимой твердости характера и расторопности.

Обратившись к «Виккерсу», Китченер убедился, что фирма находится на грани перенапряжения. Требования к ней превосходили ее возможности. Она снабжала быстро растущую британскую армию, и выполнение заказа восточного союзника было для нее в текущей конъюнктуре за пределами возможного. Во второй половине марта великий князь Сергей Михайлович окончательно пришел к следующему выводу: нужно покупать на Западе производственные [205] мощности — сами заводы — и производить вооружение в самой России. Реализация этой идеи была возложена на генерала Маниковского, ставшего в июне 1915 г. руководителем Главного артиллерийского управления.

Немалые усилия привели к тому, что ежедневное производство снарядов достигло 35 тысяч. Русские заводы стали производить в месяц 67 тысяч винтовок, заграничные поставки составляли 16 тысяч единиц в месяц — общее число 83 тысячи. А немцы между тем усиливали давление на фронте. Если «Виккерс» не поставит (как было прежде условлено) снаряды в марте, писал великий князь Китченеру, русская армия может не устоять летом 1915 г. Дефицит вооружений пришелся на период самого жесткого напряжения на русско-германском фронте.

Признание слабости

6 августа на заседании Совета министров Поливанов был необычайно молчалив. Его тик головы и плеча усилился еще более. Председатель Совета министров Горемыкин попросил его осветить положение на фронтах. Поливанов говорил короткими рублеными фразами, стояла леденящая тишина.

«Непоправимой катастрофы можно ожидать в любую минуту. Армия больше не отступает, она просто бежит, и вера в ее силу разрушена»{332}.

Этот доклад был нижайшей точкой поражения России в 1915 г. Начался процесс падения удельного веса России в коалиции с Западом.

После тяжелых поражений русской армии царь Николай впервые лично признал страшное несовершенство русской военной машины: Россия могла поставить под ружье дополнительные 800 тысяч человек, если Запад сможет вооружить эту массу. В европейских столицах, видя отступление русских армий и смятение в Петрограде, постарались наметить меры помощи России. Напомним, что уже в первую неделю войны Россия позаимствовала у Британии миллион фунтов на военные закупки. Через год этот долг достиг 50 млн. фунтов. И англичанам ничего не оставалось, как пообещать еще 100 млн. фунтов стерлингов. Посланный с миссией в Россию английский полковник Эллершоу пришел к выводу о чрезвычайной серьезности положения, требующего централизации усилий не только русских, но и их западных союзников. По его предложению ответственность за снабжение России боеприпасами перешла от частного британского бизнеса к правительству. Отныне на протяжении более двух с половиной лет руководство военными связями России и Запада британское правительство возложило на так называемую Русскую закупочную комиссию (РЗК).

Запад не сразу осознал степень катастрофы, постигшей русских. Лишь 14 мая 1915 г. Китченер, основываясь на донесениях разведки из России, сообщил кабинету, что Германия нанесла России «самый серьезный из всех имевших на этой войне место ударов». Западу было трудно осознать глубину понесенного русскими поражения, но фельдмаршал [206] Френч уже предупреждал, что в случае развития немцами их успехов на Восточном фронте ход их действий будет таким, они стабилизируют фронт в России, а затем можно ожидать их победоносного обращения к Западу и даже высадки на Британских островах.

19 мая 1915 г. в ставке русского командования полковник Эллершоу заключил с великим князем Николаем Николаевичем соглашение, по которому фельдмаршал Китченер признавался лицом, руководящим русскими закупками в Британии и Соединенных Штатах. Желаемая англичанами централизация была достигнута. Но разворачивание необходимых мощностей на Западе требовало времени. Китченер пишет послу Бьюкенену, что существуют пределы способности Запада оказать помощь России в ближайшие месяцы. Французский президент Пуанкаре в личной беседе с русским министром финансов П. Барком выразился еще жестче:

«Я хотел бы вам напомнить, что ни текст, ни дух нашего союза не позволяли предположить, что Россия будет просить у нас новые кредиты».

Барку ничего не оставалось, как напомнить, что Россия может просто оказаться не в состоянии продолжать войну. Эта страшная угроза сработала мгновенно, Пуанкаре согласился кредитовать новые закупки.

Запад значительно расширил свои функции арсенала Востока. В начале войны русские закупки в Америке составляли довольно скромную сумму — 35 миллионов долларов в год, но давление военного времени быстро привело к их росту — до 560 млн. дол. к лету 1917 г. В середине июня 1915 г. Китченер разместил в Соединенных Штатах заказ на 12 миллионов артиллерийских снарядов для России. Примерно таким же был масштаб увеличения американских инвестиций в России. Лидерами американского вторжения на русский рынок были компании «Зингер» и «Интернешнл Харвестер». В результате первого года войны Россия оказалась должна Британии 757 млн. фунтов и 37 млн. фунтов Америке.

В портовых центрах, прежде всего в Архангельске, строились огромные хранилища. В них складировались поступившие из Британии купленные российским военным ведомством под английские кредиты 27 тысяч пулеметов, миллион ружей, восемь миллионов гранат, триста самолетов, 650 авиационных моторов, два с половиной миллиарда патронов. Вывезти все это к войскам составляло проблему. Военный представитель Британии при русской армии полковник Нокс видел в Архангельске в октябре 1915 г. «огромные запасы на складах в порту — медь, свинец и алюминий, резина и уголь, не менее 700 автомобилей в деревянных каркасах».

Чтобы расширить пропускные возможности Архангельска, англичане работали на железной дороге. На строительство железной дороги к Петрограду нанялись тридцать тысяч строителей из волжских районов, пять тысяч из соседней Финляндии. Но реализовать строительные планы в суровом северном краю стало возможно лишь с прибытием 10 тысяч китайцев и 15 тысяч пленных немцев. Дорога была построена за полтора года. [207]

Нижайшая точка

Отступление русских войск на восток продолжалось. Но немцам снова не удалось окружить основные русские войска, они отступали, сохраняя порядок. Видя несчастья России, лидеры Запада пришли к выводу, что промедление грозит катастрофой. Китченер с солдатской прямотой заявил, что «мы можем потерять и Россию и Францию». В конце августа Китченер уведомил русских, что англичане и французы при первой же возможности начнут наступление на Западном фронте. С сентября 1915 г. Запад отбрасывает «альтернативную» стратегию — удары по периферии (имеется в виду прежде всего попытка захватить Константинополь после высадки на Галлиполийском полуострове). Он начинает искать пути к успеху не на балканском или других фронтах, не ожидая чудес с Восточного фронта, а увеличивая активность собственно на Западе, в Северной Франции.

Россия тем временем начала терять земли восточнее Польши. Ставку особенно страшила потеря Риги. Спешно была сформирована прикрывающая Ригу Двенадцатая армия. И немцы явственно усилили свой интерес к Курляндии, Людендорф работает над планами наступления на этом направлении. Он недоволен лобовым наступлением.

«Нам отчетливо видно, что Макензен, Войрш (центр) и Галвиц, возможно, смогут заставить русских отступать, но не до решающей черты»{333}.

Расхождения Людендорфа с Фалькенгайном приобрели жесткий характер. Людендорф заявил, что элементарной истиной военной науки является предпочтение ударов по флангам лобовым действиям. На что Фалькенгайн жестко ответил, что «удачные действия на флангах возможны лишь в случае жесткого давления в центре». В данном конкретном случае Фалькенгайн был прав.

Поражения 1915 г. стоили России 15% ее территории, 10% железнодорожных путей, 30% ее промышленности. Одна пятая населения российской империи либо бежала, либо попала под германскую оккупацию. Общий отход русской армии сопровождался бегством огромных масс населения, миллионы беженцев запрудили со своим скромным скарбом дороги. Основной поток пришелся на дороги между Варшавой и Брест-Литовском. Генерал Гурко пишет:

«Люди, воевавшие в нескольких войнах и участвовавшие во многих кровавых битвах, говорили мне, что никакой ужас битвы не может сравниться с ужасным зрелищем бесконечного исхода населения, не знающего ни цели своего движения, ни места, где они могут отдохнуть, найти еду и жилище. Находясь сами в ужасном положении, они увеличивали проблемы войск, особенно транспорта, который должен был двигаться по дорогам, заполняя все дезорганизованной человеческой волной... Только Бог знает, какие страдания претерпели они, сколько слез пролили, сколько человеческих жизней было принесено ненасытному Молоху войны»{334}.

Толпы эвакуированного населения создали новую опасность — ее среди постигших Россию несчастий выделил министр сельского хозяйства Кривошеий:

«Из всех суровых испытаний войны исход беженцев является наиболее неожиданным, самым серьезным и труднеизлечимым... [208] Мудрые стратеги немцев создали этот поток, чтобы запугать противника... Болезни, печаль и нищета движутся вместе с беженцами на Россию. Они создают панику и уничтожают все, что осталось от порыва первых дней войны... Это тучи насекомых. Дороги разрушаются, и вскоре уже невозможно будет подвезти пищу... Будучи членом совета министров, я утверждаю, что следующая миграция населения приведет Россию во мрак революции».

Число беженцев достигло в 1915 г. десяти миллионов человек. А на фронте в этом страшном году погибли миллион русских воинов и 750 тысяч были взяты в плен.

Ветер дул в германские паруса. 18 сентября 1915 г. их войска вошли в Вильно (еще 22 тысячи русских пленных). В октябре германское командование Восточного фронта перевело свою штаб-квартиру в Ковно, на те самые берега Немана, где Наполеон столетием ранее наблюдал за переправой своих войск, направляющихся к Москве. С падением Ковно линия фронта, резко оттесненная на восток, стала почти прямой линией, проходящей от Риги до румынской границы через Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Переводя штаб в Ковно, генерал Людендорф сообразовывался не только с необходимостью быть ближе к действующей армии. Сбывалась давнишняя мечта прусских юнкеров: впервые за два столетия после Петра появлялась возможность вытеснить Россию из прибалтийских провинций. Людендорф позднее писал:

«Я был полон решимости восстановить на оккупированной территории цивилизаторскую работу, которой немцы занимались здесь многие столетия. Население, представляющее собой такую смесь рас, не может создать собственную культуру, оно поддастся польскому доминированию».

Чтобы избежать этого, Литва и Курляндия должны управляться германским принцем и быть колонизованы германскими фермерами. Сама же Польша «должна признать германское главенство»{335}.

Назначенный генерал-интендантом оккупированных земель Эрнст фон Айзенхарт-Роте организовал собственную систему управления завоеванными землями. Господствовал суд военного трибунала, политическая деятельность была запрещена, собрания объявлены вне закона. Учителями могли быть лишь немцы, а языком обучения — немецкий язык. Некогда царь Александр I учредил в Вильне польский университет. Людендорф запретил любое высшее образование на любом языке, кроме немецкого.

Двадцатого августа 1915 г. германское правительство получило в рейхстаге все затребованные на войну деньги. Лишь один депутат — Карл Либкнехт — голосовал против военных ассигнований. Депутаты в то время не знали, что на гребне военных успехов германское правительство предложило России заключить сепаратный мир. Разумеется, он был основан на идее сохранения германских территориальных приобретений на Востоке. Истекая кровью, Россия все же ответила, что мир невозможен до тех пор, пока на российской земле находится хотя бы один немец. В русскую армию были призваны еще два миллиона солдат, но они нуждались в подготовке, для этого требовалось время. А пока пал Белосток, сдан Луцк, еще несколько тысяч русских солдат попали в германский плен. [209]

Следующим своим приказом кайзер наметил Финляндию. 8 августа по его приказу был создан двухтысячный финский батальон для участия в боях на Восточном фронте. В обстановке секретности в русской Финляндии рекрутировались добровольцы для борьбы против русской армии. Тайными тропами они переправлялись в Германию. Через девять месяцев финский батальон уже участвовал в боях.

На Западе начали ощущать трагизм происходящего. 15 июля 1915 г Эдвард Грей поведал канадскому премьер-министру Роберту Бордену:

«Продолжение войны приведет к низвержению всех существующих форм правления».

18 августа 1915 г. лорд Китченер посетил штаб-квартиру британского экспедиционного корпуса во Франции, чтобы сказать генералу Хейгу, что с русскими на Восточном фронте «обошлись жестоко», русским грозит серьезное общее поражение, им следует помочь. Черчилль видел Китченера в эти дни.

«Он смотрел на меня со странным выражением на лице. Казалось, что он хочет поведать некую тайну. После многозначительного молчания он сказал, что согласен с французами — необходимо большое наступление во Франции».

21 августа на конференции в Маргейте было решено начать наступление в конце сентября.

Двадцать пятого сентября англичане начали наступление в Артуа, а французы — в Шампани и в Вими. Союзники в Лоосе предварили свое наступление выбросом хлорина, но газовая атака не решила дела. Его решили немецкие пулеметы.

«Никогда еще пулеметам не приходилось делать столь прямолинейную работу... жерла пулеметов раскалились и плавали в машинном масле, они двигались вслед за людскими массами; на каждый из пулеметов пришлось в эти послеполуденные часы по двенадцать с половиной тысяч выстрелов. Эффект был сокрушительным. Солдаты противника падали буквально сотнями, но продолжали идти стройным порядком и без перерыва вплоть до проволоки второй линии германских позиций. Лишь достигнув этого непреодолимого препятствия, выжившие поворачивали вспять и начинали отступать»{336}.

Из 15 тысяч выступивших в атаку не менее 8 тысяч были убиты или ранены. Немцы блевали при виде полей, усеянных трупами.

Все усилия здесь, как и непрестанные атаки в Шампани, дали минимальные результаты. Правда, огня патриотизма хватит французам еще на целый год, после чего умытие кровью едва не погасит все высокие страсти и правящей станет мрачно-жестокая решимость. Опыт лета-осени 1915 года показал, что немцы научились защищаться, а их противники не научились наступать. Печальный вывод. Германия стояла уверенной в себе, несмотря на открытый в мае итальянский фронт, несмотря на очевидную слабость австрийцев.

Но отступление русской армии не всегда давало лишь негативные результаты. Немцы вышли на неплодородные белорусско-русские земли. Проблемы снабжения германского населения стали приобретать катастрофическую остроту. Фалькенгайн не считал выигрышным для Германии войти в собственно Россию и по другой причине — это усилит русское сопротивление, еще более осложнит проблемы снабжения. [210] Операции на востоке следует остановить на линии Брест-Литовск — Гродно{337}.

Для защиты северной столицы русская ставка создала новый Северо-Западный фронт. 17 августа его возглавил генерал Рузский. Под его началом находились 28 дивизий. (У Алексеева была 61 дивизия. Иванов командовал 25 дивизиями). Отметим и то, что с падением Ковно теряется значение ставки в ее прежнем виде, когда она была центром стратегического координирования. Знаком грядущих перемен был приезд военного министра Поливанова на поезде, игнорирование им выехавшего навстречу Янушкевича, вызов штабного «роллс-ройса» для встречи именно с генералом Алексеевым. Стало ощутимо, что падение Ковно и угроза Риге (третьему городу империи) подорвали позиции главнокомандующего великого князя Николая Николаевича.

На всех фронтах росло невиданное озлобление. Теперь мы знаем, что в ноябре 1915 года император Вильгельм исключил для себя возможность заключения мира с Россией.

«Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией».

При этом огромные силы с обеих сторон держались прочно за свои позиции, и это обеспечивало стабильность противостоянию. Но равновесие не могло сохраняться вечно.

Ослабление прежнего единства

Поражение в войне нанесло удар по установившемуся в августе 1914 г. относительному политическому единству пестрых политических сил России. Немцы способствовали этому всеми возможными способами. 27 июля 1915 г. американский посол в Берлине Джеймс Джерард доложил в Вашингтон, что немцы «рекрутируют из русских военнопленных революционеров и либералов, снабжают их деньгами, фальшивыми паспортами и прочими документами, а затем посылают обратно в Россию с целью стимулировать революцию».

В Петрограде военный министр Поливанов 30 июля предупредил своих коллег по совету министров:

«Деморализация, уход в плен и дезертирство принимают огромные пропорции»{338}.

В самой России началось противопоставление косной монархической системы и не допущенных к управлению прогрессивных сил — то был пролог к 1917 г. 14 августа 1915 г. кадет Аджемов, выступая в Думе, так обозначил наметившееся в обществе противостояние:

«С самого начала войны общественное мнение поняло характер и громадность борьбы; было понято, что не организовав всю страну мы не добьемся победы. Но правительство отказалось это понимать, правительство отвергло с презрением все предложения о помощи».

Процветал непотизм. Военное министерство заключало военные подряды внутри своего семейного круга, работала система привилегий и предпочтений. Оно не сумело организовать всю страну, более того, своими действиями военное министерство невольно содействовало созданию в стране устрашающего хаоса. В обществе начало расти возмущение. Впервые прозвучало обвинение, [211] которое спустя полтора года сделает сосуществование государственных и общественных структур почти невозможным.

В нейтральной Швейцарии в первой половине сентября 1915 года состоялась конференция европейских социал-демократов, выступающих против продолжения войны. Среди российских делегатов выделялись В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий. Итоговый манифест конференции призывал к немедленному миру и одновременной «войне классов» во всей Европе. Эти идеи разделяли довольно широкие круги пацифистов. Живший в Швейцарии Альберт Эйнштейн поделился с приехавшим из Франции Роменом Ролланом:

«Победы в России оживили германское высокомерие и аппетит. Наилучшим образом немцев характеризует слово «жадные». Их почитание силы, их восхищение и вера в силу, их твердая решимость победить и аннексировать новые территории очевидны».

После страшных поражений 1915 г., когда русская армия подключилась к тому, что уже давно стало рутиной на Западе, — к окопной позиционной войне, в России стало вызревать чувство, что западные союзники если и не предают своего союзника, то пользуются людской массой русских как щитом в своей обороне, что Россия одна несет на себе бремя настоящей войны. Впервые часть общественного мнения России стала прямо или косвенно выражать ту идею, что Франция и Британия будут вести войну до последней капли русской крови. Именно в это время главная патриотическая газета «Русский инвалид» печатала сообщения вроде того, что на Западном фронте союзники в течение дня боев захватили дерево. Растущие антивоенные чувства неизбежно стали частью «национального мятежа» против союзников. При этом русский капитализм стал мишенью народного возмущения отчасти и потому, что он был самым вестернизированным элементом русского общества.

Славянская душа снова показала традиционную необычайную легкость перехода от восторга союзнической лояльности к подозрению в отношении вчерашних кумиров. Братские обьятия были забыты довольно быстро. В России, пишет посол Бьюкенен, «негативные чувства против нас и французов распространились столь широко, что мы не имеем права терять время, мы должны представить доказательства того, что не бездействуем в ситуации, когда немцы переводят свои войска с Западного на Восточный фронт».

Именно в это время начальник британского генерального штаба генерал Робертсон заявил, что, если англичане и французы не выступят на Западном фронте, русские неизбежно придут к идее сепаратного мира. Эти опасения стал разделять и король Георг V.

Далеко не все наблюдатели июньского (1915 г.) погрома в Москве против немцев понимали, что это было начало большого исторического «погрома» против Запада в целом, против всего иностранного. Вышедшее наружу национальное чувство уже не разбиралось, «где дурной германизм, а где хороший Запад». Осуществленный в эпоху отчаянного отступления русской армии в Польше, этот погром в определенной мере знаменовал начало новой эпохи. Светлые, устремленные на Запад корабли Петра стали тонуть в темной ненависти к [212] иностранной силе, оказавшейся столь расчетливо более могучей и истребительной. Возможно, одним из первых ощутил начало новой эпохи посол Палеолог, писавший, что «русские начали терять свою привычную моральную восприимчивость», что «они готовы к бунту против всего, лежащего за их западными границами»{339}. Русская нация стала приходить к выводу, что союз с Западом не может быть оплачен такой огромной кровью.

Между тем западные союзники постарались ослабить германское давление на Россию. 25 сентября 1915 г. французские дивизии начали наступление в Шампани, а английские — севернее, у Лооса. Англичане впервые применили газ, удушив шестьсот германских солдат. Но германские пулеметы еще раз посрамили мнение генерала Хейга, высказанное пятью месяцами ранее Британскому военному совету:

«Пулемет является переоцененным видом оружия, и двух пулеметов на батальон вполне достаточно».

Теперь германские пулеметы косили элитные британские части, поля были усеяны мундирами цвета хаки. Редьярд Киплинг, потерявший в эти дни единственного сына, вопрошал: «Кто вернет нам сыновей?» А на Восточном фронте англичанка Флоренс Фармборо, служившая санитаркой в русской армии, записала в свой дневник:

«Все в беспорядке и смятении. На город недавно совершил налет германский цеппелин, около железнодорожной станции разрушены два или три дома, а в самом городе панику вызвали зажигательные бомбы».

В эти же дни пять цеппелинов нанесли удар по Лондону.

Осень 1915 года оказалась несчастливой для всей антигерманской коалиции. Обескураживала сама статистика. В течение первого года войны в плен попали миллион семьсот сорок тысяч ее солдат и офицеров. Даже страшной ценой потерь России не удалось удержать свои польские провинции. Южнее австрийцы вернули себе Черновцы. Только в конце ноября 1915 года русским войскам удалось стабилизировать свой фронт. Англичане гибли у Лооса (60 тысяч погибших), французы в Шампани (почти 200 тысяч погибших){340}, не достигая при этом никаких видимых результатов. Новый западный союзник России — Италия получила жестокое боевое крещение на реке Изонцо. А на Балканах 5 октября началась массированная артиллерийская подготовка австро-германского вторжения в Сербию. И, хотя французы и англичане немедленно высадились на севере Греции, в Салониках, военное счастье отвернулось от Антанты и ее союзников и здесь. Орудия союзников не помешали немцам и австрийцам переправиться через Дунай, вынудив сербов 9 октября покинуть Белград. Австрийцы в тот же день пересекли границу Черногории, а через два дня к центральным державам присоединилась Болгария. Ее войска преградили дорогу французам, и войска центральных держав начали добивать войска антантовских стран поодиночке. С практическим исчезновением сербского фронта австрийский главнокомандующий генерал Конрад увидел возможность заключения сепаратного мира с Россией, о чем доложил императору Францу-Иосифу в меморандуме от 22 октября. Но немцы были в упоении, и все более [213] сервильная Вена упустила эту единственную, видимо, возможность спасти свою многонациональную империю.

Все более высокомерен был кайзер. Американского посла Джеймса Джерарда он предупредил от поставок подводных лодок англичанам и счел нужным высказаться по поводу будущего:

«Я не потерплю никаких глупостей от Америки после окончания этой войны».

Вождей центральных держав можно понять, их войска одерживали победы буквально на всех фронтах. Австрийцы опрокинули итальянцев у Изонцо. Французы отступили в Шампани. Англичане потерпели сокрушительные поражения в Галлиполи и в Месопотамии. Англичанам удалось даже уговорить французов эвакуировать фронт в Северной Греции, но царь Николай послал премьеру Асквиту телеграмму с сожалением по поводу этого решения. В результате Китченер и Грей возвратились во Францию и аннулировали прежнее решение.

«Добрые чувства между союзниками, — сказал Китченер, — восстановлены»

Но не чувства тех, кто видел недостатки стратегии. Дэвид Ллойд Джордж выразил чувства многих, когда «взорвался» в палате общин:

«Слишком поздно двигаться там, слишком поздно отправляться здесь. Слишком поздно мы пришли к этому выводу, слишком поздно мы начали свои операции, слишком поздно их готовили! В этой войне движения союзных войск осуществляются под этим издевательским знаком «слишком поздно», и если мы не сделаем ускорения, проклятие падет на наше святое дело, которому отдано так много крови храбрецов»{341}.

Под давлением Жоффра было выработано совместное решение о наступлении на Западном фронте летом 1916 года одновременно в северном и южном течении реки Соммы, на фронте в шестьдесят километров. (Жоффр оптимистически полагал, что немцы подходят к пределу своих возможностей, что их резервы иссякают. В то же время создаваемая Китченером новая британская армия и нарастание артиллерийской мощи союзников позволяли надеяться, что на Сомме судьба войны будет все же решена).

Британия создает армию

На втором году войны у Британии появилась относительная свобода выбора. В стране формировалась значительная наземная армия, и теперь в Лондоне прикидывали, где применить заново экипированные дивизии. Обозначились две главные возможности.

Первая  — концентрировать пополнения во Франции и попытаться решить исход войны прорывом Западного фронта. Этот вариант после имеющегося опыта воспринимался скептически. В Лондоне уже сомневались в способности Жоффра и Френча пробить германский фронт.

Вторая возможность — оторваться от стратегии лобового удара, совершить обходный маневр, нанести удар во фланг. Напрашивалось предпринять операцию в Средиземноморском бассейне с целью стимулирования создания Балканской конфедерации, которая выступила бы против центральных держав с юга. (Часть британских политиков полагала, что в случае краха Восточного фронта такая конфедерация могла бы послужить своего рода заменой России, чья судьба в 1915 г. [214] подверглась жестоким испытаниям). Но после многомесячных усилий завладеть Галлиполи и выдвинуться к Стамбулу западные союзники вынуждены были признать неудачу фланговой средиземноморской стратегии. В конечном счете Лондон «возвращается» на Западный фронт, где до осени 1918 г. одна атакующая волна сменяет другую, не принося желаемого результата — прорыва германского фронта.

Чтобы Россия не разуверилась в союзниках и не посчитала их списывающими ее со счетов, лорд Китченер в начале августа 1915 г. посылает Грею пространный меморандум с детальной оценкой британских усилий по военному снабжению России. В руки посла Бьюкенена были даны аргументы, отметающие обвинения в пренебрежении судьбой России. Грей поступил достаточно тактично, когда, пересылая Бьюкенену этот меморандум, он изъял из него ту часть, где говорилось, что подлинной причиной русского отступления является «неспособность русских официальных лиц обеспечить необходимые военные припасы».

В меморандуме довольно определенно проводилась мысль, что Британия прежде не была связана обещанием снабжать Россию, и в течение войны предоставила ей гораздо большую помощь, чем та, на которую она могла рассчитывать.

На Западе в этот трудный для России час образуется фракция политиков, которые осознают губительность поражения России. Среди них своей энергией начинает выделяться английский министр вооружений Ллойд Джордж. 18 августа 1915 г. он ставит перед правительством двуединую задачу: создать британскую армию в 100 дивизий и обеспечить адекватную помощь России. Обе задачи имеют одинаковый приоритет. Возник вопрос, как помочь России оружием в условиях возрастающей потребности в нем для разворачивающейся многомиллионной британской армии. В предстоящем 1916 г. возможности британской военной промышленности едва ли не целиком были востребованы грандиозной армией Британии. Американская промышленность также работала, во многом выполняя военные заказы Антанты. Поставки в Россию могли осуществляться лишь в случае сокращения Британией и Францией своих заказов в США.

В конце сентября 1915 г. на Запад для участия в конференции союзников прибыл министр финансов России Барк Он старался привнести в дело долю оптимизма. Министру вооружений Ллойд Джорджу он сказал, что русской армии для контрнаступления необходимо лишь стрелковое оружие. Китченер в связи с этим заявлением пообещал осуществить поиск требуемого оружия в Италии и Китае. Ллойд Джордж также предлагал поставить на службу России японскую промышленность — речь пока шла о 60 тысячах японских винтовок. Бальфур, возглавивший адмиралтейство, выступал за передачу России всех возможных запасов. Запад выделил России 300 тысяч винтовок итальянского и совместного англо-японского производства. Речь зашла о самых экзотических вариантах, одним из которых было обращение к Японии с просьбой мобилизовать свою военную индустрию. Именно на этом этапе англо-французы договорились не конкурировать с русскими закупками в Америке. Выявилась необходимость создания единой союзнической программы. [215]

При этом министр финансов Маккенна убеждал русских и французов в том, что в сопоставлении со своими союзниками британская нация «прилагает более мощные национальные усилия». Финансы страны — результат столетних усилий — поставлены на службу коалиции. Для дальнейшего сохранения статуса банкира Антанты Лондон потребовал предоставить Английскому банку русское золото. Русское нежелание в данном случае понятно: финансовая система России зависела от наличного золотого запаса. Встал вопрос, какую часть своего золота Россия может передать своему банкиру. В конечном счете Барк предложил отправить в Лондон золота на 40 млн. фунтов стерлингов в обмен на увеличение британского кредита, идущего на закупку оружия. Согласно англо-русскому финансовому соглашению от 30 сентября 1915 г. Британия предоставила России кредит в 25 млн. фунтов стерлингов, а Россия выпустила облигации министерства финансов, купила облигации Английского банка (держа наготове золота на 40 млн. фунтов для оплаты экспорта из США). Получаемые Россией кредиты полностью использовались для оплаты контрактов в сделках с Британией, Соединенными Штатами, Канадой, а также, частично, с Японией. Россия обещала не использовать в биржевой игре кредиты, полученные у Франции.

В ходе выработки этого соглашения англичане предприняли самую мощную за военное время попытку овладеть контролем над русскими финансами. Закупки России должны были производиться назначенной русским правительством группой экспертов, заседающей в Лондоне и в обязательном порядке согласовывающей свои решения с английскими коллегами. В условиях ослабления России Барк не мог настаивать на иных вариантах.

Личностный момент всегда играл большую роль в отношениях антигерманской коалиции. Мы уже говорили, что в начале войны дипломаты Англии и Франции, как и их военные руководители, искренне преследовали цель формирования глобального военно-политического союза. Тяготы войны вели к ослаблению позиций тех политиков, которые недвусмысленным образом руководствовались таким подходом. В сентябре-октябре 1915 г. ослабевает влияние благожелательного по отношению к России лорда Китченера. 22 сентября 1915 г. воссоздается противовес военному министру — генеральный штаб во главе с сэром Арчибальдом Мерреем. Оценки штаба ставят отношение к России в зависимость от планов немцев. Генштаб представил Военному кабинету программу, из которой следовало, что у Германии есть два выбора:

1) остановиться в своем восточном наступлении на Висле, зафиксировать достигнутое и быстро повернуть на Запад или

2) постараться продолжить наступление и достичь стратегически важной Двины.

Второй вариант отвлекал от Запада немецкие ресурсы на значительно более долгое время и объективно был более желателен. Меррей был категорически против авантюр типа дарданелльской, против поисков «ахиллесовой пяты» центральных держав, он был за концентрацию всех ресурсов на Западном фронте. [216]

Китченер думал о будущем Британской империи и выступал за сохранение в полном объеме военного присутствия Британии на Ближнем Востоке, по всему периметру глобальных британских коммуникаций — а это обязывало искать благорасположения России. События на фронтах, напряжение, порождаемое внутренними усилиями подгоняли Запад в выборе главной точки приложения усилий Роскошь выбора сужалась. Германия сумела возобладать на Балканах, и фортуна, как стало казаться, была на ее стороне. 14 октября Болгария объявила войну Сербии, отрезанной и от России, и от Запада. Из России Блейр сообщал о катастрофической нехватке вооружения, что практически исключало возможность контрнаступления. Поднимаясь к более масштабным обобщениям, посол Бьюкенен писал об общем, проявившемся ко второму году войны, внутреннем напряжении в Российской империи. Только Нокс обнадеживал. По его мнению, к осени 1915 г. немцы выдохлись и в текущем году не смогут более продвинуться на Восточном фронте. Но такой оборот событий возможен лишь в том случае, если русские получат военную помощь. Именно в это время русский посол Бенкендорф снова просит Ллойд Джорджа о помощи военным снаряжением.

Симпатизирующие России чиновники Форин-офис рекомендовали своему правительству подождать с вооружением британской армии, давая оружие уже сформированным, готовым к бою русским дивизиям.

Русский вопрос стал центральным во время заседания Военного кабинета 6 ноября 1915 г. Премьер Асквит высказался в том духе, что России следует перенести центр усилий на южный фланг, на участок фронта рядом с Румынией. Для Ллойд Джорджа подобный обмен идеями носил академический характер. Для него вопрос был не в том, где русским наступать, а где им достать винтовки. Ллойд Джордж предлагал поставить этот вопрос на конференции союзников в Лондоне в конце ноября 1915 г. Подталкиваемая Западом Россия более точно определила свои военные потребности в артиллерии: 1400 гаубиц калибра 4,8 дюйма, 54 гаубицы калибра 12 дюймов. Англичане и французы, пораженные масштабом русских запросов, обещали предоставить 200-300 гаубиц к весне 1916 г.

Западные союзники не могли выполнить грандиозные заказы своего восточного союзника в полном объеме, и это порождало трения. В дело вмешался и личностный мотив. Ллойд Джордж видел впереди пост премьера и знал при этом, что его карьера зависит от успеха возглавляемого им министерства военных снаряжений в экипировке именно английской армии. Это определило основную направленность потока британских вооружений. Британия вначале, союзники потом.

В ноябре 1915 г. Россия и Запад пытались спланировать, по существу, единственную крупную совместную операцию. Речь шла о Южных Балканах. 22 ноября представлявший Британию в русской Ставке Хенбери Уильяме предложил осуществить совместный удар: англо-французов из Салоник в северном направлении, а русских из Бесарабии — в южном. Предполагалось, что в ходе этой операции англо-французы оккупируют Сербию, а затем совместно с русскими [217] войдут в Венгрию. Это открыло бы итальянцам дорогу на Вену. Этот план был подорван окончательным поражением западных союзников на Галлиполийском полуострове. Теснимые турецкими войсками западные союзники поздней осенью решили полностью эвакуировать Галлиполи. План захвата Константинополя провалился окончательно. Но англо-французы не спешили уходить, потому что, как сказал лорд хранитель печати Керзон, уход с Дарданелл «произведет самое неблагоприятное впечатление на русскую армию и народ, у которых и без того возникают подозрения в отношении нашей честности».

Однако маршал Жоффр и лорд Китченер не видели возможности восстановить здесь фронт, да к тому же они считали Дарданеллы и Салоники второстепенным театром военных действий. Они не желали распылять силы. 27 декабря британский кабинет эвакуировал последние силы, остававшиеся на Галлиполийском полуострове. Попытка захватить проливы с Запада была отставлена полностью.

Англичане, создавая грандиозную наземную армию, реформируют военное руководство. 19 декабря сэр Дуглас Хейг сменил сэра Джона Френча на посту главнокомандующего британской армией во Франции. (В тот же день немцы применили против британских войск фосген, в десять раз более токсичный, чем применяемый прежде хлорин). 23 декабря 1915 года начальником британского генерального штаба становится генерал Робертсон. С наступлением «эры Робертсона» Китченер в значительной степени лишается своего всемогущества, а Россия теряет в его лице стратега, который всегда высоко ценил союзническое значение России. Робертсон был более жестким национальным стратегом, менее склонным к безусловной лояльности в союзнической дипломатии, и это предопределило определенное обострение разногласий, связанное, помимо прочего, с уходом великого князя Николая Николаевича с поста главнокомандующего русской армией.

В России горечь поражений питала мысль, что союз с Британией и Францией не дает непосредственных и быстрых результатов. Разумеется, союз с Западом еще не ставился под вопрос, лояльность союзникам преобладала безусловно, но после поражения на фронтах нужно было, по старой русской традиции, искать виновника. Ничего удивительного, что стал расти критицизм в отношении адекватности существующего политического строя запросам и нуждам попавшей в тяжелую беду России. На Западе не без тревоги отметили этот факт, здесь стали задаваться вопросом, что думает о будущем России русская буржуазия, как относится она к исторической уместности императорской власти. В дипломатических представительствах Запада всегда с большим интересом слушали одного из самых рассудительных (по мнению западных дипломатов) промышленников России — Путилова (у которого имелся и государственный опыт — он был одним из четырех промышленников, заседавших в Особом совещании по снабжению, учрежденному при военном министерстве). Его оценки служили контрастом неиссякаемому оптимизму ставки и дворянского слоя. Он одним из первых указал на закамуфлированный процесс постепенного упадка, подтачивающий здание России. [218]

Летом 1915 г. в его прорицаниях появилась нота обреченности. 2 июня 1915 г. он указал представителям Антанты на неизбежность революционного взрыва. Поводом послужит военная неудача, голод или стачка в Петрограде, мятеж в Москве или дворцовый скандал. Революция будет исключительно разрушительной, ввиду того что образованный класс в России являет собой незначительное меньшинство населения. Он лишен организации и политического опыта, а главное, не сумел создать надежных связей с народом. Величайшим преступлением царизма, утверждала устами Путилова русская буржуазия, является то, что он не создал иного очага политической жизни, кроме бюрократии. Режим настолько зависит от бюрократии, что в тот день, когда ослабнет власть чиновников, распадется русское государство. Парадокс заключается в том, что сигнал к революции дадут буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая, что спасают Россию. Но от буржуазной революции Россия тотчас же перейдет к революции рабочей, а немного позже к революции крестьянской. Начнется ужасающая анархия длительностью в десятки лет. Такая футурология казалась тогда сугубо фантастической. Но западные наблюдатели не могли игнорировать мнение первостепенного носителя западного сознания — успешного промышленника и финансиста. К тому же они были уверены, что так думает не только просвещенный фабрикант, не желающий носить розовые очки.

Запад в лице своих представителей в Москве и Петрограде стал отмечать, что по вопросу о войне оппозиция вызревает и в недрах самого правящего класса. В июле 1915 г. группа влиятельных лиц — министр внутренних дел Маклаков, обер-прокурор синода Саблер и министр юстиции Щегловитов начали открыто доказывать императору Николаю, что Россия далее не может продолжать войну (только в ходе майских боев на реке Дунайце число пленных, захваченных немцами, составило триста тысяч человек). Но и те, кто стоял за безусловное продолжение войны, изменили тон. Теперь они считали, что войной должны руководить другие люди. 19 июня 1915 г. в Москве собрался съезд Земского союза и Союза городов. Уже на открытии князь Львов вынес приговор правящей олигархии:

«Задача, стоящая перед Россией, во много раз превосходит способности нашей бюрократии. После 10 месяцев войны мы еще не мобилизованы».

То был первый удар грома, но западные союзники этот удар не расслышали. Была ли в том вина дипломатов? Едва ли. Множество русских были уверены в незыблемости старого порядка, в несокрушимости пирамиды царской власти. Бьюкенен и Палеолог беседовали с передовыми умами русского общества, советовали не беспокоиться о конечной судьбе русского монолита. Так, издатель «Нового времени» Суворин характеризовал вызванные московским съездом ожидания абсолютно эфемерными:

«Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго — и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников; мы обвиняем их во всех тех несчастьях, которые случились с нами, но мы не можем без них обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы опять отдадим себя в их когти». [219]

Посол Палеолог, ищущий, где же правда русской жизни, слышит такой комментарий:

«Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство исключительно ради того, чтобы провалить все свои предприятия. Мы собираемся взлезть на небо. Но, отправившись в путь, быстро приходим к выводу, что небо ужасно высоко. Тогда мы начинаем думать только о том, как бы упасть возможно скорее и ушибиться как можно больнее».

Однако объективный анализ положения был все же возможен. С исчезновением представлений о скоротечности войны, она (война) стала испытанием на крепость российского государственного устройства, на степень солидарности народа, на способность ставить перед собой реалистические цели. Критически мыслящие русские в 1915 г., когда стало ясно, что война продлится долгие годы, справедливо усмотрели опасность в том, что перед русским народом, подвигнутым на жертвы, нет ясной цели. Если от русских мужиков в шинелях требуют жертв, необходимость которых они не понимают, их патриотический порыв обречен. Потеря Польши сделала ощутимыми зачатки социального разложения и национального распада. Армия была еще полна героизма, но она все меньше верила в победу, ощущая, что ее приносят в неоправданную жертву. За упадком героического воодушевления стала видна грань, за которой наступал упадок духа, пассивная покорность судьбе. На дальнем горизонте встал вопрос о том, кто ответствен за пуск корабля в плавание, к которому он не был готов.

Важное движение мысли обнаруживается в русском руководстве, по мере того как война показала действительную силу могучей Германии. Первоначальная уверенность в возможности коренным образом ослабить Германию уступает место сомнениям. Сазонов и его министерство иностранных дел, возможно, были последними в сомнениях о возможности европейской жизни «сейчас и в будущем». После поражений 1915 г. Сазонов уже не тот, что прежде. В мемуарах он уже пишет, что Германия ввиду своих ресурсов, индустриального потенциала, образованности населения и географического положения в любом случае останется великой державой. Союз с противниками Германии на Западе в свете этого становится не проблемой выбора, а делом абсолютной необходимости. Раненая Германия будет смертельно опасна даже в случае победы над ней — такова новая подспудная линия размышлений русских политиков. (Сазонов с горечью признает в меморандуме императору в апреле 1916 г.: «Мы должны быть готовы к тому, что германский вопрос будет актуален на протяжении многих десятилетий... Я не предвижу препятствий к достижению согласия с союзниками по вопросу о демаркации русско-германской границы... Мы должны провести границу с Германией правильно в политическом смысле, мы должны создать такую границу Польши, которую Европа могла бы успешно защищать от новых посягательств Германии на установление своей политической гегемонии»{342}). [220]

Одним из инструментов, обеспечивающих надежный союз с Англией и Францией, по мысли Сазонова, должно было стать совместное управление Китаем. В Лондоне Э. Грей, отставив в сторону сепаратные планы, в конечном счете согласился с ним{343}. Учитывая интересы России в Европе, требующие крепкого тыла, Сазонов убеждал председателя Совета министров Горемыкина в необходимости договориться на Дальнем Востоке с Японией{344}.

Немцы ищут рычаг

Разумеется, немцы возлагали надежду на то, что неудачи войны ослабят союз России с англо-французами. В Берлине надеялись, что у противников войны с Германией возобладает следующая логическая схема: цели России связаны с Турцией и Австро-Венгрией, зачем же двум династиям, Романовым и Гогенцоллернам, вести яростную братоубийственную войну, ослабляя друг друга и радуя соседей? Такие ожидания становились все более обоснованными. Впервые с начала войны в среде правящего класса России получает хождение тезис, что мир с Германией является условием русского развития, что она не должна бросать свою армию на германские пулеметы, если все мыслимые национальные цели России связаны вовсе не с поражением Германии. В глубине России, стараясь не касаться огнеопасного вопроса союзнической лояльности, возникает оппозиция страшному и бессмысленному взаимоистреблению русских и немцев. Было бы верхом наивности связывать возникновение оппозиции войне только происками немцев. Но организованное германское воздействие на русские умы тоже имело место.

В июле 1915 г. Альберт Баллин, известный судовладелец, сообщил Бетман-Гольвегу, что Россия готова заключить мир и что она сражается только под давлением Британии и Франции. Довольно неожиданно претендовать на роль примирителей России с центральными державами взяли на себя японцы. Их посол в Стокгольме Усида заявил, что в будущем его страна будет вынуждена пересмотреть систему своих союзов. (Речь шла, естественно, прежде всего о японо-британском договоре, срок действия которого истекал в 1921 году{345}). Инициативой японцев постарались воспользоваться прежде всего германские военно-морские круги. Адмирал Тирпиц предложил Бетман-Гольвегу подумать над идеей союза между Германией, Россией и Японией, главная направленность которого была бы против Британии и, возможно, Соединенных Штатов{346}. Германские представители Стиннес и Люциус начали разрабатывать следующую идею: не может ли японское правительство призвать русское правительство послать своих представителей (тайно, возможно, лишь одного человека) на переговоры с немцами в Стокгольме? Усида обнадежил своих собеседников: союз с Британией не представляет собой препятствия для переговоров о союзе между Германией, Россией и Японией. (В качестве предварительного условия он требовал отказа Германии от своих островов в Тихом океане и от зоны Киаочао в Китае). Стиннес был давним сторонником союза с Россией против англо-французов — только [221] этот союз обеспечит Германии необходимые ей границы на Западе и гарантирует ей конечное преобладание здесь.

Ключевой фигурой в данной игре оказался министр иностранных дел Ягов, но он не был настроен столь решительно решать германские проблемы на Западе при помощи России. Он позволил своему послу в Швеции Люциусу осторожно прощупать возникающие возможности. (Собственно, фон Ягов хотел лишь договоренности о нейтралитете России, а не о союзе с ней). Но Ягов вполне понимал глобальную значимость японских увертюр, и он вполне использовал предложенный японцами вариант в своих размышлениях о будущем. Ягов объяснял свой скептицизм в отношении союза с Россией тем, что эта страна слишком ослаблена внутренними распрями и в качестве союзника значительного интереса не представляет. Германии нужна нейтральная Россия{347}.

«Я не принадлежу к тем, кто хотел бы союза с Россией любой ценой лишь для того, чтобы нанести сокрушительный удар Британии. Россия — слабый партнер».

Более того, Ягов в сентябре-октябре 1915 г. был энергичным и откровенным сторонником аннексии русских территорий на северо-западе. Он послал тайного советника М. Серинга с инспекцией этих территорий. Доклад Серинга послужил основой для последующей выработки германской политики в отношении России в этом регионе. В нем предлагалось провести границу между двумя государствами по линии озеро Пейпус — Дрина — Ровно — река Збруч (что почти буквально совпадает с установленными в 1920 г. границами России). Главными целями германского освоения должны были, по мнению Серинга, стать Литва и Курляндия. Серинг был уверен, что десяти процентов немецкого населения (уже проживавшего здесь) будет достаточно для германизации крестьян, рабочих и интеллигенции. Экономические меры и германские средние школы сделают свое дело, а там, где возникнут трудности, поможет поток германских переселенцев, которых следовало расселять на землях русской короны, в имениях крупных русских землевладельцев, на землях русской церкви. Серинг также рассчитывал на два миллиона германских колонистов во внутренней России, которых он выделял как этническую группу с самым высоким уровнем рождаемости в Европе. Через два-три поколения Курляндия станет полностью германской. Труднее будет проходить германизация Литвы, здесь Серинг верил в привлечение на сторону Германии наиболее производительных крестьян, которым допуск на германский рынок давал многое. Поляков отсюда следовало депортировать.

Наиболее видным идеологом раздела России в 1915 — 1916 гг. становится Т. Шиман, полагавший, что русское государство не является продуктом естественного развития, а конгломератом народов, удерживаемых вместе искусственно монархией, которая дегенерировала в деспотию{348}. Первое же историческое испытание сокрушит Россию. Он требовал легитимации права каждого народа на сецессию. Его взгляды получили значительное распространение среди военных и части германского общества. Возглавляемая Шиманом группа ученых, [222] публицистов и идеологов (Я. Хадлер, П. Рорбах, Клас, Лезиус) требовала управления западными землями России «на римский манер». Такие историки, как Ф. Майнеке, X. Дельбрюк, Д. Шефер, выступили адвокатами колонизации России.

Административная система управления оккупированными русскими землями получила в ноябре 1915 г. обозначение «Обер-ост», ее высшими руководителями стали набирающие политического могущества Гинденбург и Людендорф{349}. Эта администрация проявила чрезвычайную энергию и подлинно прусский дух в осуществлении германизации восточных земель. Официальным языком стал немецкий, система обучения вводилась немецкая. Людендорф изучал демографическую статистику как боевые сводки. В 1915 — 1917 годах в Берлине проводились конференции по колонизации западных областей России{350}.

«Фёлькиш» — народные компоненты германской политики выделились очень явственно в процессе колонизации... Идея репатриации русских немцев возникла в рейхсканцелярии уже в декабре 1914 г... Если бы эти идеи были реализованы, результатом был бы «оборонительный вал» Германии против Восточно-Центральной Европы»{351}.

Новый главнокомандующий русской армии

Западные союзники продолжали считать, что союз с Россией нерасторжим. Историк А. Тойнби указывал в 1915 г.:

«Россия присоединилась к битве на стороне свободы наций. Если ее усилия в совместной с западными державами борьбе решат ее исход в пользу нашего общего дела и мы осуществим столь желаемое переустройство Центральной Европы на национальной основе за счет германского и венгерского шовинизма, у России не будет ни воли, ни силы далее сдерживать процесс приведения в порядок собственного дома... Россия положила свои руки на плуг истории, и она уже не может избежать своей участи»{352}.

В то же время «единство Российской империи соответствует интересам почти всех национальностей, составляющих ее». Тойнби указывал и на главную угрозу:

«Малороссийский элемент образует почти треть всей расы, и, если он будет оторван от основной массы и создаст собственную орбиту притяжения, это в критической степени ослабит всю систему... братоубийственная борьба ослабит силу обоих фрагментов и повредит концентрации их энергии».

Результатом будет, в худшем случае, крушение Российской империи, в лучшем — продолжительный политический паралич. Чтобы избежать этой катастрофы, малороссы должны отставить свой партикуляризм и абсорбироваться в неделимой общности «Святой России»{353}.

Проантантовские силы в России в самые тяжелые дни отступления русских армий создали широкую политическую коалицию, которую олицетворял в Думе «Прогрессивный блок» — союз основных политических партий ради достижения победы. Царь произвел ряд персональных перемещений. Как уже говорилось, в середине июня 1915 г. военным министром вместо Сухомлинова стал инициативный [223] генерал Поливанов. Создаваемые по всей России Военно-промышленные комитеты — их число превысило 220 — явились, по существу, последней попыткой России достичь самодостаточности в условиях войны индустриального века. 20 июня 1915 г. создается Особое совещание по обороне, которое мобилизует силы русской буржуазии для создания базы производства вооружений на русской земле. Был поставлен исторический вопрос: достаточны ли эти силы? Какие еще усилия являются исторически и стратегически необходимыми?

Немцы были удовлетворены уходом князя Николая Николаевича с поста верховного главнокомандующего, они считали его жестким, умелым противником, обладающим железными нервами. Некоторые его стратегические идеи Людендорф оценивал как в высшей степени смелые и блестящие. Немцы справедливо не рассчитывали встретить блестящую стратегическую мысль у занявшего критически важный пост царя Николая.

Военный кризис поставил под вопрос и древнейшее русское установление — монархию. В этот час поражений император Николай II совершил шаг, против которого его уговаривали все министры и в пользу которого безоговорочно выступала лишь его супруга. Он принял личное командование над русской армией. На заседании Совета министров Сазонов со всей страстью выступил против этой идеи. «Это настолько ужасно, что в моем сознании полный хаос. Россию толкают к краю пропасти».

Министр Кривошеий:

«Россия переживала и более тяжелые времена, но никогда не было времени, когда бы все возможное было бы сделано для усложнения уже невозможной ситуации... Мы сидим на бочке с порохом. Нужна единственная искра, чтобы все взлетело в воздух... Принятие императором командования армией — это не искра, а целая свеча, брошенная в пушечный арсенал»{354}.

Царь Николай объяснил этот свой шаг крайностью положения и исторической ответственностью монархии.

«И да будет на то воля Господня, — так прокомментировал он свое решение перед императрицей и фрейлиной Вырубовой. — Новая страница открывается, и только Господь Всемогущий знает, что будет на ней написано»{355}.

Нужно отдать должное его пониманию национальной жертвы, ставящей вопрос об ответственности верховного правителя. Но рассуждения его в эти дни никак не могли вызвать радужных надежд и оптимизма западных послов:

«Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой».

Сама постановка вопроса пронизана обреченностью. В донесениях посла Палеолога мы читаем такие строки:

«Когда мистицизм заменяет собой государственный разум, положение становится безнадежным. Отныне я готов ко всему».

Он впервые шлет в Париж пессимистический прогноз развития события в России:

«До самого последнего времени можно было верить, что раньше конца войны не следует ожидать революционных беспорядков. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос отныне заключается в том, чтобы знать, будет ли Россия в состоянии выполнять действенным образом свое назначение как союзница». [224]

Англичан тоже обеспокоило принятие царем функций верховного командования армией. Беседуя с царицей, посол Бьюкенен заметил, что разделяет опасения совета министров по поводу решения царя. В случае неудач русской армии династия будет поставлена под удар. К тому же

«совмещение обязанностей самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача непосильная для одного человека»{356}.

Осторожные иностранцы, критикующие царское решение, не знали характера императрицы Александры Федоровны. Мистицизм совмещался в ней с твердой убежденностью в том, что долг обязывает монарха быть твердым, даже демонстративно твердым. Императрица не только не разделяла опасения послов, но, напротив, полагала, что ее супругу следовало взять на себя главнокомандование с самого начала войны. Западные представители по достоинству оценили волевой порыв императрицы. Она демонстрировала большую твердость, чем супруг. Бьюкенен предполагал, что в результате обращенности императора к военным делам царица Александра Федоровна станет «фактически управлять Россией». Впрочем, она и не скрывала своих новых амбиций.

«Царь, к сожалению, слаб, — имела смелость публично утверждать она, — но я сильна и буду такой и впредь».

Так началось, пишет американский историк Б. Линкольн, «роковое партнерство двух родившихся не под счастливой звездой суверенов, которые не ощущали ни собственной ограниченности, не исключительной сложности захватившего их политического течения. На фронте Николай, не получивший надлежащего образования стратег и неумелый администратор, командовал русскими армиями, в то время как Александра, убежденная в том, что проницательность в государственных делах «исходит не от мудрости, а от некого инстинкта, даруемого Богом», играла роль самодержца в Петрограде»{357}.

В недоброе время взялась царская чета за прямое управление Россией. Страна потеряла Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Подошел к концу государственный ресурс, что-то надломилось в русском государстве. Именно тогда Брусилов написал, что, став главнокомандующим, «царь нанес последний удар по себе»{358}. Генерал Алексеев подсчитал что лишь семеро из десяти воинов на линии фронта имели ружья. Армия нуждалась во всем — в телефонах, телефонном проводе, противогазах, гимнастерках, сапогах.

Следует напомнить, что Верховное командование довольно долго искало оптимальное место для размещения ставки. Рассматривались такие города, как Калуга и Орша, — требовалось прежде всего наличие подходящего жилья, близость к фронту, удобные коммуникации. В конечном счете выбор пал на небольшой Могилев. Против говорило само имя города, но предрассудками пренебрегли. Подходящее место для общих собраний — местный кафешантан и гостиница «Бристоль». По мнению очевидца, Могилев был «дурно пахнущим, прибитым бедностью городом» без библиотек, с четырьмя трамваями на лошадиной {359}. Говорили о «хулиганствующей молодежи» городка. [225]

На четырнадцатом месяце великой войны Николай II прибыл в Могилев. Свое место в рабочем вагоне император занял со слов о милости Божьей. Начиная с 5 сентября царь Николай, этот деликатный и внимательный человек, живет в скромном вагоне стоящего в тупике поезда, передоверяя основные военные решения подлинному таланту этих грустных дней — генералу Алексееву. Рядом губернский город Могилев, где в губернаторском доме жил столетием ранее наполеоновский маршал Даву, некоторые дома помнят полководцев Стефана Батория. Здесь Петра I встречали хлебом и солью, а Екатерина II повстречалась с австрийским императором Иосифом II. Николай II писал о «прекрасном виде на Днепр и на окрестные дали»{360}. Дни здесь были скрашены обильными, хотя и простыми обедами. Пили только вино. Царь любил разъезжать по округе на автомобиле.

Россия сама производила новую самооценку, но и внешний мир формировал новое впечатление. Теперь посол Бьюкенен уже не говорил царю лестных слов о русских и англичанах как о грядущих хозяевах земли и моря. Напротив, обеспокоенные поражениями своего союзника, западные державы стали указывать на слабые места своего восточного партнера. Во время аудиенции 5 ноября 1915 г. речь шла о базовой некомпетентности русского экономического механизма. Британский посол говорил царю, что «передаваемые ранеными солдатами рассказы о поражениях и колоссальных потерях, вызванных отсутствием снаряжения, — следствие некомпетентности и коррупции чиновников — произвели большое впечатление и распространили недовольство»{361}.

Царь Николай находился во власти надежд на организуемые приготовления, он предпочитал говорить о солнечной стороне явлений. Он утверждал, что нация сохранила сплоченность и у него «нет страха внутренних волнений». Раздраженный этим самоослеплением, Бьюкенен позволил себе довольно дерзкий вопрос о будущем:

«Я слышал очень откровенные высказывания о невозможности сохранения того порядка вещей, который привел Россию на грань катастрофы».

Осознает ли царь опасность для трона, будет ли он и в будущем защищать систему, которая в годину кризиса оказалась неспособной служить русским интересам?

Волнующий характер переживаемого момента, видимо, подействовал на императора Николая. Никогда не позволял он себе делиться сомнениями с иностранцем. Но Россия и Запад сплели свои судьбы, и, повинуясь, видимо, порыву, в редкий момент откровенных сомнений царь поделится с послом своими опасениями.

«Если Россия потерпит внутренний крах, Германия воспользуется представившейся возможностью, чтобы восстановить потерянное влияние, она будет пытаться посеять раздор между нами, восхваляя автократию в Петрограде и демократию в Лондоне».

Как видим, опасения царя касаются опасности разлада союза России и Запада. Более жестокий оборот событий еще не приходил на ум императору Николаю.

Ритм жизни в ставке был размеренным и неспешным. Николай вставал в девять утра и отправлялся в вагон Алексеева, где начальник штаба докладывал ему об изменениях, происшедших за ночь, — передвигал [226] маленькие флажки на большой карте. Между одиннадцатью и часом он принимал иностранных послов, министров, советников — всех посетителей. Обед был простым, с обязательной рюмкой водки и закусками, длился он примерно час. После обеда император возвращался в свой кабинет. В три пополудни подавали его «роллс-ройс», и он в компании четырех-пяти человек объезжал окрестности. Во время двухчасовой поездки император останавливался для прогулок в лесу или по берегу реки. Ужин подавали в семь, по окончании Николай — страстный любитель прогулок на свежем воздухе — прогуливался снова. Если погода не сопутствовала, царь слушал музыку, смотрел кино, читал легкую (преимущественно английскую) литературу.

Царь находил свою походную кровать слишком жесткой, но тут же укорял себя — тысячи воинов спят прямо в поле на траве, в траншейной грязи. Все поведение монарха не слишком отличалось от привычек его ранних офицерских лет в Красном Селе{362}. В могилевской штаб-квартире не ощущалось страшного напряжения, характерного для штаб-квартиры Фалькенгайна или Людендорфа, где жестокое дело войны пронизывало воздух, где высшая сосредоточенность была условием жизни.

Возможно, император мог жить размеренной жизнью только потому, что ему в высшей степени повезло с выбором начальника штаба. Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев вышел из гущи народа и своим продвижением был обязан исключительному трудолюбию и стратегическому таланту. Он сознательно держался как можно дальше от политики. От природы стеснительный, он смущался, даже когда ему отдавали честь на улице. Он почти не знал иностранных языков. Не любил застолья, не знал, к примеру, что кофе подают в конце обеда, к общей трапезе присоединялся раз в неделю и всегда платил сам за себя.

Пятидесятисемилетний генерал знал одну страсть — защищать отечество, и он работал не покладая рук. Находившийся рядом Лемке заносит в дневник:

«Гигантская сила находилась в руках этого человека среднего роста, единственным желанием которого было служить отечеству умом и сердцем»{363}.

Невысокого роста, худощавый, он держал в своей голове всю систему военной обороны России. Он работал не зная отдыха, до невыносимой мигрени.

Его двумя ближайшими помощниками были генерал-квартирмейстер Пустовойтенко и наиболее близкий к нему В. Борисов, восхищавшийся «железными нервами» начальника. На них троих держалась ставка. Остальные, по словам Лемке (служившего в отделе прессы ставки), были «либо клерками, либо частью мебели»{364}. Аппарат ставки при Алексееве был сравнительно небольшим: семь генералов, тридцать высших офицеров, тридцать три офицера более низкого звена — общая численность восемьдесят шесть человек. Работа шла неукоснительно до девяти часов вечера. Алексеев работал не менее шести часов только над телеграммами с фронтов, запечатлевая огромное число деталей. Несколько сот телеграмм отравлялось ежедневно из ставки. Развлечением было поздневечернее кино. [227]

Временно замещавший его Гурко отмечает «необычайную скромность, доступность и простоту одаренного умного командира»{365}.

Англичанин Нокс описывает Алексеева как человека «простых, непритязательных манер». У него не было харизматической ауры Николая Николаевича. Лишь демонстрируя свой стратегический талант, мог Алексеев подлинно впечатлить и русского генерала и иностранного гостя{366}. Императрица также любила Алексеева — но лишь до того момента, когда он категорически отверг всякую возможность визита в ставку старца Григория. Алексеева не любили прежние фавориты великого князя Николая Николаевича и представители кавалеристов-аристократов.

В тяжелое время принял он командование, армия летом 1915 г. отступала на всех фронтах; упорно и методично Алексеев старался сохранить ее боевую мощь, готовил к новым боям в ожидании лучшего. Отступая в Польше и восточнее, он не допустил нового Танненберга и сохранил мощь русской армии. Полный решимости восстановить место России в коалиции, противостоящей центральным державам, он день за днем восстанавливал боевую силу русских дивизий. Он отошел от неимитируемых манер великого князя Николая Николаевича и практически перестал встречаться с сановитыми посетителями и иностранными гостями. Возможно, его слабостью было неумение передоверять часть работы и функций. Повторяем: им владела одна страсть — битвы 1915 г. унесли более двух с половиной миллионов людей, а пополнение едва превысило два миллиона{367}. Но Россия больше не отступала.

Императору Николаю по-своему нравилось его новое место.

«Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысливания. Я полагаю, что это хорошо для меня»{368}.

Николай заверял императрицу, что его воля стала тверже и что он в ставке окреп. Умный Алексеев создал такой распорядок и такие условия, которые соответствовали наклонностям монарха. Ему нравилось принимать парады, рассматривать военные карты и иметь дело с дисциплинированными людьми. Он чувствовал себя комфортно на скромных церемониальных обедах, при раздаче наград, при военных аудиенциях.

Новая фаза

По приказу ставки спешно был переведен на русский язык немецкий учебник «Прорыв линии фронта противника»{369}. Русское командование попыталось изменить хотя бы концовку трагического 1915 г. В середине декабря оно предприняло двухнедельное наступление в Галиции, поддержанное тысячествольной артиллерией. Австрийцы однако устояли на своих новых рубежах. Да что там локальная операция, весь второй год войны оказался по существу потерянным для России и Запада. Сербия была оккупирована, Бельгия и Польша оказались полностью под германским контролем. Оставление союзниками Галлиполийского полуострова отодвигало мечту о Царьграде и [228] депрессивно подействовало на русское общественное мнение (об этом свидетельствуют западные послы). Со всех сторон теперь слышалось (пишет Палеолог):

«Ну, теперь вопрос решен — нам никогда не видать Константинополя... Из-за чего же дальше воевать?»

Во взаимоотношениях западных союзников и России наступает новая фаза. Наученные поражениями прошедшего года, обе стороны коалиции приходят к пониманию важности координации взаимных усилий. С запозданием, но союзники начинают координацию своих военных планов. 5 декабря 1915 г. была предпринята первая серьезная попытка синхронизировать союзные действия. В штаб-квартире Жоффра собрались руководители французской, британской, бельгийской и итальянской армий, а также военные представители России и Японии. Речь шла об одновременном выступлении в 1916 г. Одновременно финансовое соглашение от 30 сентября 1915 г. позволило говорить о более стабильной основе экономических взаимоотношений. Лондонская ноябрьская конференция 1915 г. «большой четверки» (Англия, Франция, Италия и Россия) положила начало хотя и запоздалому, но более упорядоченному распределению военных мощностей и наличных вооружений. Происходит своего рода отрезвление относительно взаимных возможностей. Россия с ее многомиллионной армией более не рассматривается «затормозившим паровым катком» великой коалиции. Происходит некоторое понижение ее коалиционной значимости.

На дипломатическом фронте Россия была активнее на втором году войны в балканских делах — она пыталась помочь здесь своим союзникам. 2 декабря 1915 г. российский посол в Лондоне Бенкендорф представил Грею ноту, в которой русское правительство указывало на опасность попадания балканских государств — одного за другим — в орбиту Германии. В том же духе начальник генерального штаба Алексеев обратился к Жоффру. Но историческая тенденция реализовывалась вопреки пожеланиям вождей Антанты. Речь зашла уже не об усилении активности на Балканах, а об ее сворачивании. На англо-французской конференции в городе Кале англичане (Асквит, Бальфур, Китченер) выступили вовсе не за увеличение контингента союзных войск в Греции, а за эвакуацию Салоник и уход с Балкан. Французы не были готовы с такой легкостью отказаться от балканского варианта. Во французской делегации премьер Бриан и военный министр Галиени высказались в пользу русской позиции, против ухода с Балкан. (Россия не участвовала в этой конференции, и нет сомнения, что то был признак ослабления ее позиций).

Разумеется, мировой баланс был всегда умозрителен. Но ослабление позиций России отражало прискорбные изменения реальных обстоятельств. Если в начале мирового конфликта Россия воспринималась как мощная самостоятельная величина, едва ли не способная собственными силами разделаться с Германией (уже упоминавшийся русский «паровой каток»), то по прошествии года русские генералы начали просить о помощи в военном оборудовании и оснащении. Гиганта наземных армий — Россию 1914 г. никто и не пытался сравнивать [229] с практически ничего не значащий в наземной силе Британией. Но через год ситуация изменилась — у Лондона возникла двухмиллионная армия, а русский порыв на фронтах угас, они просили винтовок и снарядов. Разумеется, западные союзники помнили об огромной, развернутой от Малой Азии до Скандинавии русской армии. Но общие результаты действий этой армии повлияли на оценку России как союзника.

К концу первого года войны Антанта уже не представляет собой союз равных. Ослабление России (и Франции) давало Британии шанс возглавить Антанту. Сошлемся на представленный правительству в июне 1915 г. меморандум Черчилля, в котором определялось политическое значение поражений французских и русских армий, создававших Лондону новые возможности. Британия, указывал Черчилль, «владеет морями, в ее руках находится кошелек коалиции, она становится важнейшим арсеналом производства вооружений».

У обеих сторон коалиции, России и Запада, возникали новые вопросы друг другу.

Возможная альтернатива

И все же в практическом плане союзнические отношения были достаточно ровными, оба фронта решали одну — германскую — задачу, и внешне наблюдалась гармония. Правда, время от времени союзники получали уколы, подобные тому, который зафиксировал генерал Нокс, беседуя за рюмкой с русским генералом:

«Россия не пожалела ничего для победы, тогда как Англия свободно раздавала деньги, но не жизни людей»{370}.

Но для думающих русских дело было не в чьем-то умысле.

«Многие русские, — пишет Б. Линкольн, — пришли к заключению, что жизнями своих соотечественников они платят за индустриальную отсталость, в то время как их союзники развили индустриальную мощь и этим прикрыли свое население»{371}.

Палеолог задумывается над тем, какие политические силы могли бы прийти на смену царскому правительству. В союзных посольствах собирали досье на ярких оппозиционеров, хотя и не прочили им, собственно, будущей государственной ответственности. Союзники признавали наличие талантливых политиков, в частности, в среде конституционно-демократической партии. Имелись в виду прежде всего М. М. Ковалевский, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков и А. И. Шингарев — цвет русских либералов, люди несомненной честности, представители высокой культуры. Чиновники французского и английского МИДа менее всего видели в них революционеров. Был широко известен их политический идеал — конституционная монархия. Палеолог и Бьюкенен помнили, как во время думского заседания Милюков, подражая нравам «матери парламентов» — британской палаты общин, сказал дипломатам:

«Мы не являемся оппозицией его величеству, мы оппозиция его величества».

Насколько ответственна была оппозиция, насколько она преследовала конструктивные цели, способна ли она укрепить Россию, вовлеченную [230] в страшную схватку? Западные союзники отмечали и беспечный радикализм и бесшабашную для военных лет риторику, неблагоприятные для себя черты в программных заявлениях кадетов. Тревогу вызывала общая внешнеполитическая ориентация кадетов. Здесь не закрывали глаза на то, что кадетская партия — невероятно, но факт — даже в условиях войны весьма сдержанно относилась к союзу с Францией и Британией. Эта традиция брала начало с 1905 г., когда после войны с Японией (и последовавшей революции) произошло явственное ослабление российского государства, что сделало как никогда актуальным вопрос о зарубежном кредите. В апреле 1906 г. французское правительство дало согласие предоставить заем в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков, но оно предоставило этот заем непосредственно царскому правительству, а не Думе, где первую скрипку играли кадеты. Французы особенно и не скрывали геополитического подтекста своих действий — они желали укрепления той России, которая была их военным союзником. Укрепление царского правительства возвышало Россию, но ослабляло оппозицию, и кадеты этого не забыли. С тех пор гласно и негласно кадеты, будучи, безусловно, патриотами, все же воспринимали Антанту (и прежде всего Францию) как своего рода гаранта царизма в России, гаранта того строя, который конституционно-демократическая партия считала неадекватным национальным русским задачам и который она, не прячась особо, стремилась заменить.

Кадеты стремились как минимум преобразовать абсолютную монархию в конституционную. Были ли кадеты более деловиты, более конструктивны, чем царские чиновники, которых они готовились заменить? Западные эксперты сомневались. Лидеры конституционных демократов, как и прочие корифеи русского либерализма, были слишком умозрительными, слишком теоретиками, слишком книжными для людей действий. Понимание общих идей и знание политических систем недостаточно для управления человеческими делами: здесь необходим практический смысл, интуитивная оценка возможного и необходимого, быстрота принятия решений, четкость плана, понимание страстей, обдуманная смелость — все те качества, которых, по мнению западных дипломатов, конституционные демократы были лишены. Будучи на дружеской ноге с русскими либералами, западные дипломаты стремились не поощрять того, что им казалось политическим безрассудством, призывали лидеров кадетов к ответственности и осторожности. Посол Палеолог советовал помнить слова руководителей «монархической оппозиции» во время французской революции 1848 года:

«Если бы мы знали, насколько тонки стены вулкана, мы бы не стремились вызвать извержение».

И кадеты и их западные коллеги, разумеется, не осознавали, насколько близкими к практике российской жизни скоро станут подобные исторические аналогии.

Либерально-буржуазная среда, в которой демократы Запада чувствовали себя в своей тарелке, была не единственным сегментом русского общества, где Запад пытался определить контуры русского будущего. [231]

Послы западных стран пробовали почву и в других слоях, в частности среди рабочих партий. Именно отсюда к ним впервые пришли сведения о растущей популярности лидера большевистской фракции социал-демократов Ленине. Однажды возникнув, эта фамилия уже не исчезала. На вопрос, не является ли Ленин немецким провокатором, французским послом был получен ответ, что «Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение».

«В таком случае, — пришел к выводу М. Палеолог, — он еще более опасен».

На левом фланге политического спектра стала набирать силу и влияние политическая партия, руководство которой считало главной задачей дня прекращение кровопролития.

Разумеется, это сразу же делало всех социал-демократов (кроме «оборонцев») политическими противниками Запада. Но не единственными. В консервативных кругах под влиянием военных разочарований и ощущения предела мощи России тоже стало чувствоваться брожение. Здесь зрело недовольство «слепыми поклонниками Антанты», кадетами в первую очередь. С точки зрения консерваторов наиболее опасными для политической стабильности российского государства являлись монархисты-либералы и конституционные демократы. По мнению правых, именно эти группы — прогрессисты, кадеты, октябристы — имели общую политическую доминанту — они вольно или невольно готовили крах режима и вели общество к революции. Эта революция, полагали правые, унесет либералов в пучину в первые же дни, поскольку революционный процесс пойдет значительно дальше, но в этом мало утешения — погибнет Россия. В грядущей революции, считали правые «реалисты», преемниками либералов будут не только социалисты. За дело в конечном счете возьмется огромная крестьянская масса. А когда мужик, у которого обычно такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева, и это будет ужасно

В уютных кабинетах западных дипломатов подобные оценки звучали еще экстравагантностями, но у послов Запада оставалось все меньше контраргументов. В Париж и Лондон шли сообщения, что, по мнению правого фланга русской политической арены, русский народ, по видимости столь покорный, не способен управлять собою.

«Когда у него ослабевает узда, малейшая свобода его опьяняет. Изменить его природу нельзя, есть люди, которые пьяны после стакана вина. Может быть, это происходит от долгого татарского владычества. Но ситуация именно такова. Россия никогда не будет управляться английскими методами. Парламентаризм не укоренится у нас», — цитировалось в дипломатической почте, идущей на Запад.

Ожесточение

Особенностью сложившейся в ходе мировой войны ситуации было то, что Британия и Франция не могли выдвинуть в качестве реалистической перспективы сепаратные переговоры с противником. Для Британии это было невозможно потому, что перемирие означало согласие [232] с доминированием Германии в Европе, что означало конец Британской империи. Франция не могла помышлять о сепаратных переговорах ввиду того, что ее северо-западные департаменты были оккупированы. Россия, гипотетически рассуждая, в отличие от своих западных союзников, могла пойти на такие переговоры. Польша могла стать превосходным полем территориальных маневров (это уже было своеобразной традицией русско-германских отношений), которые принесли бы успех дипломатии сепаратного мира.

Опасность такого поворота событий поневоле делала Запад своего рода «заложником» России. Разумеется, там доверяли России и ее правительству, но в Лондоне и Париже должны были учитывать то обстоятельство, что партия мира, уйдя в политическое подполье, все же существует в Петрограде. Со своей стороны немцы, не сумев осуществить «план Шлиффена», потеряв шансы выиграть войну в одной битве, вынуждены были искать точки опоры среди сторонников сепаратного русско-германского урегулирования за линией фронта. Запад учитывал этот вариант, он никогда не покидал умственного горизонта западных политиков. Потому-то Лондон и Париж поспешили весной 1915 г. пообещать России Константинополь и проливы. Войдя в долговременный этап примерного равновесия сил на фронтах, Запад явственно осознавал, что его выживание зависит от России. Это же осознавали и в Берлине. Секрет успеха здесь стали все более видеть в расколе коалиции.

В Берлине спешили «капитализировать» ситуацию германских побед на русском фронте. В июле 1915 г., на пике германских побед в России, даже противник России канцлер Бетман-Гольвег пришел к выводу, что лучшего времени для заключения мира с Россией может не представиться. В течение 1915 г. Германия стала прилагать силы, чтобы оторвать Россию от Запада. Действия основывались на трех базисных установках:

1) Гогенцоллерны и Романовы должны побеспокоиться о сохранении своих династий; 2) Германия может помочь России там, где у нее особые интересы (прежде всего Польша и проливы); 3) дружба двух монархий исключительно выгодна России политически и экономически.

Нам важно отметить, что обещалось России в случае договоренности: сохранение Польши — за исключением «исправления стратегической границы». В случае же насильственного решения вопроса Польше предстояло быть связанной с Германией и Австрией военным союзом.

Был ли русский царь восприимчив к аргументам Берлина? У Запада в общем и целом никогда не возникало сомнений в лояльности императора Николая II как союзника по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии в экономике и найти способ примирения с главным антагонистом предшествующего столетия — Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытание ужасающей войной не поколебало эти идеи, он никогда в годы войны не отступил от этой схемы. Но немцы решили попробовать. [233]

Согласно выработанной в Берлине концепции, если бы мир был заключен в 1915 г., то это означало бы восстановление предвоенного положения. Россия сохранила бы примерно позиции середины 1914 г. По согласованию со своим послом в Константинополе германский канцлер начал доводить до мнения правящих кругов России ту точку зрения, что русские союзники Британия и Франция просто не в состоянии решить стратегическую задачу России — овладение проливами. Только Германия может гарантировать свободный проход русских судов через Босфор и Дарданеллы, может обеспечить России особый статус в Константинополе. Чтобы «подготовить Россию» к повороту в сторону Германии, канцлер Бетман-Гольвег оказал давление на Турцию, и та в конечном счете согласилась гарантировать России «право экономического и военного использования проливов». Взамен она потребовала отмены знаменитых «капитуляций», ограничивавших ее суверенитет над собственной территорией.

Бетман-Гольвег стремился передать царю, что, с одной стороны, территориальные требования Германии минимальны, а с другой — продолжение войны грозит для династии Романовых революцией и потерей короны. Еще дальше немцев в середине 1915 года пошли австрийцы. Верховный главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф после возвращения Галиции и захвата Варшавы стал считать необходимым не только предложить России сепаратный мир, но и военный союз. Каналами передачи русским этой важной для них информации служили такие аристократы, как великий герцог Гессенский, граф Эйленбург, княжна Васильчикова, промышленники Фриц Вартбург и Андерсен.

Неизвестно, испытывал ли царь сомнения, но известно его отношение к попыткам прогерманских элементов увести его с этого пути Союзная дипломатия зафиксировала по меньшей мере две такие попытки. Обе они пришлись именно на конец 1915 г., когда русская армия едва сохранила способность сопротивляться. Первая попытка пришлась на начало декабря, когда министр царского двора граф Фредерике получил письмо от своего берлинского друга графа Эйленбурга с предложением «положить конец недоразумению между двумя государствами». Когда Фредерике — воплощение лояльности династии Романовых — начал читать это письмо, Николай, видимо, ощутил опасность для самых дорогих для него замыслов. Он прервал Фредерикса: «Читайте по-русски, я не понимаю по-немецки». Прослушав письмо, царь подчеркнул то место, где говорилось о «старой дружбе», и написал на полях: «Эта дружба умерла и похоронена». Царь отказался представить какую-либо форму ответа, так как таковой мог быть истолкован как начало диалога, а этого он хотел избежать в любом случае.

Вторая попытка найти каналы германо-русского примирения последовала через несколько дней. В Петроград из Германии прибыла родовитая аристократка Васильчикова с просьбой германской стороны уговорить царя заключить мир. Великим герцогом Гессенским ей было поручено сообщить симпатизирующим русско-германскому [234] сближению элементам русского общества, что император Вильгельм готов гарантировать России самые выгодные условия мирного урегулирования. Чтобы усилить притягательность германских предложений, сообщалось, что Англия, якобы, уже предлагала Германии сепаратный мир. Главная линия аргументации сводилась к тому, что примирение между Германией и Россией необходимо для спасения двух династий в наступающую эпоху невиданного социального брожения. Немцам и австрийцам пришлось ожидать недолго. Царь и Сазонов, которым были переданы два письма с указанным содержанием, не видели еще угрозы трону и не восприняли германской аргументации. Чтобы не подвергнуть сомнению свою лояльность союзу с Западом, они полностью игнорировали письмо Васильчиковой. Более того, царь сослал Васильчикову в ее поместье, косвенно обвинив ее в измене. Но проблема от этого не исчезала, нужно было либо побеждать, либо сдаваться. Россия, русское общество хуже всего переносили именно срединное положение, когда требовался не жертвенный героизм, а будничная выдержка.

Третьего августа царь Николай в третий раз за время течения войны твердо сказал «нет» на предложения центральных держав. Посредник Андерсен объяснял Бетман-Гольвегу в Берлине 9 августа 1915 г., что русские не ощущают себя побежденными, что огромная территориальная глубина России позволяет ей с меньшим трагизмом смотреть на потерю Польши и Курляндии. По мере того как стало ясно, что царь и его окружение не пойдут на сепаратный мир, германская сторона с разочарованием отставила династический подход, фактор дружбы двух императоров. Пожалуй, это был последний случай, когда машина германского правительства с Бетман-Гольвегом во главе энергично попыталась найти пути примирения с Россией Поражение июльско-августовских попыток выхода на мирный рубеж привело Бетман-Гольвега к выводу, что выбор у Германии один — не брезгуя ничем, следует ослабить несговорчивых восточных славян. Теперь он лишился надежды на обоюдно обусловленный договорный мир и стал стремиться всеми способами создать положение, при котором этот мир можно будет продиктовать.

«Нет» царя привело к тому, что Бетман-Гольвег написал 11 августа 1915 г. императору Вильгельму:

«Если развитие военных операций и события в России сделают возможным отбрасывание Московской империи на восток и лишение ее западных провинций, тогда наше освобождение от этого восточного кошмара будет целью, достойной усилий, великих жертв и исключительного напряжения этой войны»{372}.

Решительный отказ царя скорректировать свои геополитические интересы поставил перед Германией вопрос о выживании. Впервые его условием стало видеться расчленение России. Отныне акцент в германской политике стал переноситься на новый элемент российской реальности, на революционные элементы. В Берлине впервые стали размышлять о позитивной стороне дезинтеграции России. Здесь стали изучать «позитив» подрывных действий: коллапс России [235] создаст в Восточной Европе гряду мелких государств, подвластных германскому влиянию. В истории России, устремленной Петром на Запад, наступает новая глава.

«

Необходимость не знает законов»

Идея окончательного ослабления России завладевает фон Яговым, еще одним (наряду с Циммерманом) сильным человеком в аппарате германской внешней политики, всегда полагавшим, что неевропейский характер огромной России представляет первостепенную угрозу для Германии. 2 сентября 1915 г. он представляет императору и правительству пространный меморандум о восточной угрозе.

«До сих пор гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависала над Западной Европой как кошмар. Несмотря на влияние западной цивилизации, открытое для нее Петром Великим и германской династией, которая последовала за ним, ее фундаментально византийско-восточная культура отделяет ее от латинской культуры Запада. Русская раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной по отношению к германо-латинским народам Запада»{373}.

Панславизм, выступивший в виде протеста против Запада, подорвал «традиционную дружбу династии» с Германией. На полях меморандума Вильгельм II добавил: «И французские деньги».

Стараясь оторвать Россию от Запада, немцы стали ставить на внутренний раскол. Как сказал канцлер Бетман-Гольвег по другому поводу, «необходимость не знает законов». Этой необходимостью для немцев стало уничтожение русского государства. Созданная при благожелательном отношении России Германская империя в роковой для себя час отринула идейное наследие Бисмарка и поставила на уничтожение России любым способом. Германский посол в Дании Брокдорф-Ранцау пришел в декабре 1915 г. к выводу:

«Германии смертельно грозит русский колосс, кошмар полуазиатской империи московитов. У нас нет альтернативы попытке использовать революционеров, потому что на кону находится наше существование как великой державы».

Пользующаяся растущим в Берлине влиянием группировка во главе с министром иностранных дел фон Яговым начала занимать ту позицию, что династия Романовых решительно предала дружбу с Гогенцоллернами и поэтому династические соображения потеряли всякий смысл. Нельзя сказать, что немецкие дворяне не боялись социальных сдвигов. Так, Ранцау видел риск в провоцировании революции, но полагал, что социальную революцию можно будет контролировать, что самые жесткие проявления социальной стихии можно будет сдержать. После внутренней борьбы в конечном счете идея революционного отрыва России от Запада была поддержана самим кайзером Вильгельмом II, канцлером Бетман-Гольвегом, Яговом, Циммерманом и будущими канцлерами Михаэлисом и Гертлингом.

Среди военных эту идею, после колебаний, поддержали действительные вожди Германии — Мольтке, Фалькенгайн, Гинденбург и [236] Людендорф. Германия встала на свой крестный путь и готова была использовать любые средства для спасения. Реализация действия в этом направлении была возложена на посла Ранцау в Дании, посла Ромберга в Швейцарии, Вангенхайна в Турции, Люциуса в Швеции. Так благородные революционные идеи стали разменной картой германского империализма.

Параллельно с подготовкой социального взрыва в России Берлин обратился к потенциалу национализма в многонациональной Российской империи. В конечном счете вопрос о создании буферных государств, выделенных из территории России, стал основой немецкой политики в отношении восточного противника. В отношении сохранения трона в России позитивным было мнение кайзера, который в 1915 г. еще склонен был сохранить династию Романовых «против правительств, состоящих из адвокатов, правящих Западом» Становящийся одним из главных организаторов подрывной работы против России немецкий посол в Дании Брокдорф-Ранцау в отличие от Вильгельма уже в декабре 1915 г. потребовал свержения Романовых:

«Было бы катастрофической ошибкой ныне придавать серьезный вес нашей традиционной дружбе с Россией, то есть с династией Романовых»{374}.

С его точки зрения, Романовы выказали Германии черную неблагодарность в отношении поддержки, оказанной России в борьбе с Японией. И потом стоял вопрос о самом существовании Германии. Если она не расколет фронт своих противников, то будет задушена. Единственный способ избежать этой смертельной опасности — дестабилизировать Россию:

«Если мы вовремя сумеем революционизировать Россию и тем самым сокрушить коалицию, то призом победы будет главенство в мире».

Итак, если военной мощи окажется недостаточно. Германия должна ликвидировать русскую мощь посредством революции{375}. В конце 1915 г. германское министерство иностранных дел и министерство финансов выделили дополнительно сорок миллионов марок для революционной борьбы в России до января 1918 г. Копенгагенский штаб состоял из восьми человек, еще десятеро объезжали революционные центры России.

С сепаратистскими планами приступили немцы и к Средней Азии. Немецкой точкой опоры был Тегеран, отсюда они вели подрывную работу и пропаганду. С немецкой методичностью были начаты усилия по стимулированию прежде не проявлявшего себя сепаратизма Закавказья и Средней Азии. Более желанная цель Германии лежала ближе — Грузия. В Константинополе был создан фонд, целью которого было поднять Грузию против России. В Германии жил ряд грузинских эмигрантов, рассчитывавших на помощь кайзеровского правительства в процессе отделения ее от России. Берлин готов был, ради помощи грузинских националистов, заранее признать независимость Грузии от России, но в данном случае турецкое правительство выступило резко против. Немцам пришлось немало выкручивать руки своим турецким союзникам, прежде чем те летом 1915 г. подписали документ, обещающий грузинам автономию (нужно отметить, что и этот документ подписал не великий визирь, а второстепенный турецкий чиновник). [237]

Берлинские грузины в сентябре 1914 г. предлагали следующее: Грузия становится королевством во главе с центральноевропейским принцем, армянские и азербайджанские территории возглавляются турецкими принцами: и все вместе они составляют т.н. Кавказскую федерацию. По германской инициативе на турецкой территории (в Трапезунде) был создан Грузинский легион во главе с германским капитаном — графом фон дер Шуленбергом. Германские подводные лодки высадили грузинских агентов близ Батуми. Их призывы изменить России пока не имели массового успеха.

Но главным призом немцев, конечно же, являлась Украина. Наиболее привлекательным стало видеться отделение от России ее кровной сестры, второй по величине и значимости части страны. Бетман-Гольвег и Ягов начиная с 1915 г. стали использовать в целях реализации сепаратистской сецессии украинский национализм, направляя усилия из Бухареста, Константинополя и Берна. Они твердо полагали, что выделение Украины лишит Россию статуса мировой державы. Так началась операция по разъединению двух народов-братьев. Германский и австрийский штабы готовили крупную акцию, предполагавшую помощь украинским сепаратистам. Именно на юге они хотели нанести России решающий удар. Во главе подрывной работы на Украине стоял германский генеральный консул во Львове Хайнце{376}. Но основную работу под его началом в первый период войны проводили австрийцы. Германский исследователь пишет, что униатский архиепископ во Львове поддерживал эту активность сепаратистов в надежде разрушить связи тридцати миллионов украинских православных с Москвой и привести их в лоно униатской церкви, подчиняющейся римскому папе{377}.

С началом военных действий группа украинских националистов создала под руководством Хайнце «Лигу освобождения Украины». Германия стала оказывать этой лиге постоянную финансовую помощь. Украинские крестьяне получали написанные в педантичном германском стиле описания того, сколь великой была Украина во времена гетманов. Но те чувствовали себя частью славянской семьи, и эта пропаганда, как признавали сами западноукраинские вожди сепаратизма, успеха не имела. Эти сепаратисты подсказали немцам, что нужно сосредоточиться на земельном вопросе, а не на полусказках о прежнем величии. Социальный акцент, однако, не нравился австрийцам, и они определенно охладели к Лиге.

Дело раскола двух славянских народов полностью взяли в свои руки немцы. Именно они с начала 1915 года полностью финансировали деятельность Лиги, чьи отделения работали под прикрытием германских посольств в Константинополе и Бухаресте, откуда агенты засылались в Одессу и другие черноморские порты. Известный ренегат российской социал-демократии Гельфанд в исследовании, подготовленном в марте 1915 года, определял активизацию украинского национализма как главное орудие раскола Российской империи. Немцы начали отделять военнопленных украинцев от русских и подвергали их методической индоктринации, чтобы сделать из них борцов [238] за украинское отделение. Под руководством регирунгс-президента Шверина был создан особый штаб для контактов с украинцами. На немецком языке была создана целая библиотека литературы о значении Украины и ее экономических возможностях. Такие деятели кайзеровской Германии, как Пауль Рорбах и Альберт Баллин, встали во главе «украинской партии» среди немцев, утверждая, что в Киеве лежит ключ к общеевропейской победе Германии.

Австрийцы тоже старались не упустить своего шанса. Поражение русских в Польше и Галиции привело к тому, что австрийский посол в Берлине Гогенлоэ стал всерьез рассматривать проект создания вассального украинского государства в составе Двуединой монархии — для этого нужно было вызвать лишь дезинтеграцию России.

После украинцев в лагерях военнопленных начали отделять также грузин, финнов, мусульман. Особое внимание вызвал у Хайнце польский и еврейский вопросы. Последний был назван «третьим по значению после украинского и польского». Германский историк Фишер считает, что в Германии «евреи России рассматривались как квазигерманский элемент, возможно, учитывая их идиш»{378}. Немцы учитывали эффект погромов. В первые же дни войны (17 августа) было дано официальное благословение для создания в Германии «Комитета освобождения евреев России», работу которого возглавил берлинский социолог профессор Франц Оппенхаймер. В обращении к русским евреям, подписанном Верховным командованием германской и австрийской армии, содержался призыв к вооруженной борьбе против России. Русским евреям обещались «равные гражданские права для всех, свободное отправление религиозных обрядов, свободный выбор места жительства на территории, которую оккупируют в будущем центральные державы». В направляемых в Россию листовках обещалось изгнать «москалей» из Польши, Литвы, Белоруссии, Украины. «Свобода идет к вам из Европы!»{379}.

Теперь, полагал Ягов, следует превратить Польшу — славянское государство без монгольского элемента — в буферную зону. Теперь, «когда мы отбрасываем русский кошмар на восток, по меньшей мере линия Митау-Буг должна рассматриваться как желательная военная цель».

Дезинтеграция России:

социальный аспект

Особое значение правители Германии придали революционным силам, способным, по их все более влиятельному мнению, сокрушить государственный строй России. Они использовали известного русского революционера (ставшего финансовым экспертом турецкого правительства) Парвуса-Гельфанда. Его воззрения оказались чрезвычайно близкими идеям канцлера Бетман-Гольвега. Гельфанд:

«Русская демократия может реализовать свои цели только посредством полного сокрушения царизма и расчленения России на малые государства. Германия, со своей стороны, не добьется полного успеха, если не сумеет возбудить крупномасштабную революцию в России. Русская опасность будет, однако, существовать даже после войны, до тех пор [239] пока русская империя не будет расколота на свои компоненты. Интересы германского правительства совпадают с интересами русских революционеров»{380}.

Так германский империализм пришел к идее сокрушить Россию посредством комбинации социальной и национальной революций.

Идеи Гельфанда были однозначно поддержаны Бетман-Гольвегом, Яговом и Циммерманом. Канцлер Бетман-Гольвег назначил для связи с Гельфандом свое доверенное лицо — Курта Рихтера. Вскоре Гельфанд был приглашен в Берлин, и ему было предложено письменно изложить свои идеи. Пространный меморандум Гельфанда был завершен в марте 1915 года. Главной идеей было обоснование необходимости организации в России массовой политической забастовки под лозунгом «Свобода и мир!». Центральным пунктом забастовочной борьбы должен был стать Петербург как центр оборонной промышленности, железнодорожных коммуникаций и доков. Гельфанд рекомендовал способствовать созыву конференции русских социалистов всех политических оттенков для начала «энергичной борьбы с абсолютизмом». Он считал такое объединение возможным, так как лидер радикальных социалистов Ленин сам выдвинул идею всеобщего сотрудничества социалистов. Поскольку влияние германских социал-демократов было наиболее сильным среди меньшевиков, то представлялось возможным создание основы для русской социалистической консолидации. Гельфанд полагал, что безусловно можно будет заручиться поддержкой и социалистов-революционеров, если и не в деле организации всеобщей забастовки, то для оказания влияния на крестьян. Особенно важной Гельфанд считал революционизацию Сибири, поскольку ее представители в Думе были социалистами. Он считал перевод ссыльных революционеров из Сибири в Европу лишь вопросом денег и полагал, что таким образом можно будет заручиться поддержкой тысяч «в высшей степени эффективных агитаторов». Возвращение ссыльных окажет должное влияние на центр широкого спектра русских социалистов и заложит прочную основу их единого фронта.

По поводу Украины Гельфанд считал необходимым полагаться на аграриев и требование автономии — крестьяне будут требовать раздела поместий, которыми владеют выходцы из Центральной России. Что касается Кавказа, Гельфанд рекомендовал требовать от турецкого правительства стимулирования сотрудничества мусульман с их христианскими соседями — армянами и грузинами. Гельфанд считал, что именно христиане послужат авангардом борьбы с царским правительством. Свой меморандум Гельфанд заключил так:

«Объединенные армия и революционное движение в России сокрушат колоссальную русскую централизацию, представляемую царской империей, которая будет оставаться угрозой мира в мире до тех пор, пока существует. Так падет главная крепость политической реакции в Европе».

Меморандум произвел чрезвычайное впечатление на германское руководство. Министерство иностранных дел сразу же выдало Гельфанду два миллиона марок, а вскоре еще двадцать миллионов, которые предполагалось истратить на подрывную работу против России. [240]

Центром подрывной работы был обозначен Копенгаген. Слабым местом программы Гельфанда было то, что лидеры меньшевиков — начиная с Плеханова — оказались патриотами. Представляя большевиков, Ленин в сентябре 1915 года выставил условия, на которых он согласен заключить мир с Германией в случае своего прихода к власти в России: республика, конфискация латифундий, восьмичасовой рабочий день, автономия национальностей. В случае реализации этой программы Ленин обязывался заключить мир без согласования с союзниками России. Посредник — финансист демократ Кескюла указал лидеру большевиков, что должно быть дано право отделения от России пограничных территорий. Сам Кескюла был, разумеется, патриотом, но его родиной была Эстония. Вожди Германии задумались. Только в ноябре 1915 года император Вильгельм исключил для себя мир с Россией.

«Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией»{381}.

Германская Миттельойропа

В Берлине в конце августа 1915 г. пришли к выводу, что недавние поражения России привели к необратимым для нее последствиям. Там отметили пассивность Запада в дни величайших испытаний России. Следовало обратиться к «позитивному» планированию, в основе которого было создание германо-австро-турецкого блока, привлечение на свою сторону Скандинавии и Голландии, консолидация «Миттельойропы». Бетман-Гольвег разделял эти планы, но считал, что создание федеративного союза в ходе ведения боевых действий нецелесообразно, оно, в частности, может поставить под угрозу чрезвычайно важную для Германии торговлю с нейтралами. Но он уже считал аксиомой, что в будущем планировании Германии «следует высвободить балканские государства от русского влияния» и обратить их в германскую зону влияния.

Тринадцатого и пятнадцатого октября 1915 г. канцлер Бетман-Гольвег и главнокомандующий Фалькенгайн окончательно решили свои разногласия по поводу будущей центральноевропейской федерации, основанной на базе германо-австро-венгерского союза с вовлечением территории Бельгии и Польши, плюс русские территории на северо-востоке. 30 октября министр иностранных дел Ягов согласился с выработанной схемой. Он оценил возникающую в Европе обстановку следующим образом:

«В ходе столкновения германского и славянского миров панславянские тенденции в России будут укрепляться, и традиционные династические связи между нами и Петербургом будут окончательно похоронены, а Россия останется нашим врагом и в будущем. Следует решить вопрос, не диктует ли необходимость выдворения полуазиатской московитской империи за Буг рассматривать как императивно необходимую, поскольку нынешний поворот истории обязывает нас, как представителей западной культуры, отбросить славян за Эльбу, Одер и Вислу». [241]

Идея «Миттельойропы» получила свое законченное воплощение в ходе переговоров канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел Австро-Венгрии Буриана 11 ноября 1915 г. Оба политика исходили из предпосылки, что державы Антанты, даже в случае их поражения, будут неизменно враждебны по отношению к центральным державам. «Только посредством формирования непобедимого центральноевропейского блока» Германия может гарантировать себя от нападения трех своих противников — России, Британии и Франции. Главное — внутренняя интеграция центральноевропейских народов против России и западноевропейских стран.

Анализ Антанты

Стабилизация положения на фронтах предрасполагала к анализу мировой ситуации не только центральные державы, но и Антанту. Западные союзники и Россия обсуждали макропроблемы мировой стратегии на конференции в Шантийи 6 — 8 декабря 1915 г. У каждой из трех главных держав коалиции было свое видение происходящего и свой список приоритетов в грядущей борьбе. Французы полагали, что при примерном равенстве сил двух коалиций сложилась довольно стабильная комбинация сил. Стало ясно, что Германия не может быть сокрушена посредством фронтальных атак. Французский проект на будущее был таков: Россию с ее переизбытком людской силы следует снабдить оружием, именно русская людская масса станет ударной. Западный фронт, понесший значительные потери, выступит на решающей стадии. Русское наступление предварит западное. Плацдарм в Северной Греции следует сохранить ради предотвращения укрепления Германии на Ближнем Востоке. Салоники защищают Египет, куда отступили войска с Галлиполи. Судя по стремлению перенести центр основных операций из Северной Франции, подтекст французских планов был ясен: избежать устрашающего уровня потерь уходящего года, выступить на решающей стадии мирового конфликта. Позиция русской стороны (которую представлял генерал Жилинский) была такой: не сдерживать себя предвзятой схемой, а предоставить находящейся в тисках блокады Германии выбор основного направления боевых действий. При этом, когда один из союзников подвергнется атаке, «другие должны выступить на своих фронтах, чтобы помочь атакуемой стороне, даже если они не осуществили все военные приготовления». Ясно было, что Россия более всего боялась повторения 1915 г., когда все тяготы германского удара пришлись на русскую сторону, в то время как союзники отказались от генерального наступления, ссылаясь на свою неготовность.

Британия к тому времени уже стала могучей наземной военной силой, экипируя одну за другой свой дивизии. Этот процесс вооружения как бы застилал англичанам горизонт — они предпочитали не связывать себя заведомой жесткой схемой. Британская сторона заняла ту позицию, что «невозможно потерпеть поражение в войне из-за того, что у тебя слишком много пушек и снарядов, но легко [242] проиграть войну в случае недостатка боеприпасов» (слова Ллойд Джорджа). Это означало безусловный приоритет вооружения британских частей. Да, русские армии были уже сформированы, но судьбы войны переменчивы, и следовало обезопасить прежде всего Западный фронт. Заместитель Ллойд Джорджа в министерстве боеприпасов Аддисон писал:

«Бессмысленно утверждать, что оборудование русских армий обладает той же степенью приоритетности для нас, что и вооружение наших и французских частей по эту линию фронта».

Откровенность — всегда достоинство, но теперь, спустя восемь десятилетий, такое несогласование национальных стратегий предстает изъяном, а не достоинством союза России и Запада. Даже полуторагодовые жертвы не сумели снять препятствий на пути рационального объединения усилий. В результате два фронта — Восточный и Западный — были вооружены по-разному и придерживались собственной, отнюдь не скоординированной друг с другом стратегии. Эта нездоровая ситуация грозила взрывом. Понадобилось еще более четырех месяцев бессмысленной бойни, прежде чем весной 1916 г. дипломатическую инициативу по скреплению оси Россия — Запад предприняла Франция (миссия Вивиани и Тома).

В канун Рождества Фалькенгайн и Конрад обсуждали события минувшего года. Они благодушествовали. Ситуация их устраивала. Россия разбита, Восточный фронт переместился глубоко на русскую территорию, оставляя центральным державам крепости, железные дороги, оборонительные линии по текущим продольно рекам.

«Огромные армии, — пишет Черчилль, — которые год назад грозили вторжением в Восточную Пруссию, Силезию и Венгрию, претерпели ужасающее побоище и потерпели поражение. Австрия возвратила свои территории и была теперь способна не только играть свою роль против России, но полностью могла уделить внимание отражению итальянского наступления. Опасность создания враждебной балканской конфедерации исчезла. Сербия была уничтожена и как военный фактор и как государство. Болгария, убежденная германскими победами, стала союзником. Дорога в Турцию стала открытой. Двадцать дивизий турецкой армии, освободившись от бремени Галлиполийской операции, могли теперь угрожать Египту, изменить соотношение сил в Месопотамии, оказать давление на русских на Кавказе и в Галиции... На Западе баланс сил сместился в пользу Германии — примерно до 40 дивизий немецкого преимущества. По словам австрийского историка Цуппика, «1915 год начался мрачно, но окончился зрелищем военных успехов такого масштаба, которого Европа не видела со времен Наполеона»{382}.

Немцы овладели русской Польшей и частью балтийского побережья. Опасность русского вторжения в Австро-Венгрию была предотвращена. Но в Ковно, в своей штаб-квартире, Гинденбург и Людендорф, размышляя об опыте 1915 года, старались не предаваться иллюзиям. Россия оставалась первоклассной военной державой, ее армия представляла собой грозную силу, кризис ее снабжения был смягчен, а ее тылом была самая большая территория мира, населенная жертвенным [243] и терпеливым народом. Ее боевой дух еще не был сокрушен. И французская армия сохранила свою боевую силу, а британская наземная армия превращалась в силу континентальных масштабов.

Руководивший германской военной машиной Фалькенгайн определил в качестве главного врага Британию.

«История английских войн против Нидерландов, Испании, Франции и Наполеона повторяется. От этого противника Германия ожидать милости не может до тех пор, пока у нее есть хотя бы малейший шанс на успех».

Надежда Германии покоится на том, что Британия все делает чужими руками, а в этом отношении первые полтора года войны изменили ситуацию в пользу Германии — Россия парализована, Италия не способна изменить всю стратегическую ситуацию.

«Остается Франция... Но Франция почти достигла предела своих ресурсов. Если французский народ осознает, что в военном смысле ему не на что надеяться, будет достигнута решающая точка и лучший меч Британии будет выбит из ее рук»{383}.

Нужно просто найти такую точку во французской обороне, которую французы ни при каких обстоятельствах не были бы согласны отдать, и начать за нее битву. Отсюда лежала прямая дорога к Вердену, на который Фалькенгайн поставил в 1916 году.

Итак, на внешних фронтах — в колониях и на морских коммуникациях — Германия потерпела поражения. На центральных фронтах она просто выстояла после краха своего стратегического плана. Балканские союзники не были крепкой подмогой даже после краха Сербии, и победа турок в Галлиполи была явлением периферийного масштаба. Мировая блокада становилась для центральных держав все жестче, а время работало скорее на тех, кто был открыт к безграничным внешним ресурсам. И все же мир трепетал перед гигантской силой германской военной машины.