Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Необходимое предисловие

Если верно высказывание, что у каждой книги своя судьба, то Барбара Такман вытащила наисчастливейший лотерейный билет. Ее книга, впервые увидевшая свет в 1962 году, сразу приковала к себе на Западе пристальное внимание, стала объектом изучения, хотя она отнюдь не была задумана как очередная монография, призванная расширить горизонты исторической пауки. В самом деле, в книге не сообщается никаких фактов, которые были бы неизвестны специалистам, тщетно доискиваться в ней новых интерпретаций. Это понятно: давно ушли в прошлое актеры великой драмы августа 1914 года, оставив после себя кладбища по всей Европе и груды пожелтевших книг. Такман не смогла сделать большего, нежели пройти по следам бесчисленных историков.

И тем не менее книгу стали жадно читать, она выдержала много изданий. Это объясняется не только тем, что написана она живо и увлекательно. Поколение 60-х годов, живущее в густой тени ядерной угрозы, обращаясь к прошлому, ищет в нем те истоки, которые помогут понять настоящее. В современном неустойчивом мире повторение трагедии 1914 года грозит неисчислимыми бедствиями.

Успех Такман прежде всего объясняется тем, что она попыталась показать, как в тот фатальный август мир был втянут в кровавую бойню, как государственные деятели заблудились в политическом [8] лабиринте — обширном здании, возводившемся десятилетиями их собственными руками и с самыми, по их словам, добрыми намерениями.

Бурный успех книги «Августовские пушки» объясняется еще одним обстоятельством, пожалуй решающим. Книга, разумеется, чисто случайно появилась на витринах магазинов накануне конфронтации между США и СССР в октябре 1962 года и имела выдающегося читателя — Джона Ф. Кеннеди.

Президента Соединенных Штатов Д. Кеннеди, когда он прочел эту книгу, поразил необратимый лавинообразный процесс сползания к войне в условиях острого международного кризиса. Один из исследователей нового раздела в теории международных отношений «кризисной дипломатии», американский профессор О. Холсти заметил: осенью 1962 года «президент читал книгу Б. Такман «Августовские пушки", рассказ о первом месяце Первой Мировой войны. Книга произвела на него сильнейшее впечатление, ибо она показывает, как просчеты и неверные представления оказали воздействие на ход событий в 1914 году. Кеннеди часто ссылался на принятие решений, приведших к Первой Мировой войне, как на классический случай типичных ошибок, которых следует избегать в век ядерного оружия. Обсуждая, например, через несколько педель после его завершения кризис в бассейне Карибского моря (в октябре 1962 года), он утверждал: если припомнить историю нынешнего столетия, когда Первая Мировая война, в сущности, разразилась в результате ложной оценки другой стороны... тогда чрезвычайно трудно выносить суждения в Вашингтоне относительно того, к каким результатам в других странах приведут наши решения»{1}.

Общеизвестно, что в октябре 1962 года произошел процесс, противоположный случившемуся в августе 1914 года, — деэскалация международного кризиса.

Кеннеди совершенно не видел этого различия, полагая, что уроки 1914 года без малейших изменений пригодны для всех времен и всех без исключения государств. То, что он ошибался в универсальности этого принципа, вероятно, закономерно, но в данном случае важно то, что американский президент в. сложнейшей обстановке осенью 1962 года признал его применимость к самим Соединенным Штатам.

Как писал Т. Соренсен, человек близкий Кеннеди и влиятельный: «...любимым словом Кеннеди с самого начала нашей работы с ним (1953) было «просчет'". Задолго до того, как Кеннеди прочел книгу Барбары Такман «Августовские пушки", которую он [9] рекомендовал своим сотрудникам, он еще студентом в Гарвардском университете прослушал курс о причинах Первой Мировой войны. Он говорил, что курс заставил его понять, «с какой быстротой государства, относительно незаинтересованные, за несколько дней погрузились в войну». Их лидеры говорили (как заявляют ныне их преемники), что военная мощь способствует сохранению мира, однако одна эта мощь не сработала. В 1963 году Кеннеди любил приводить обмен репликами между двумя германскими руководителями о причинах и расширении той войны. Бывший канцлер спрашивал: «Как же это случилось?», а его преемник отвечал: «Ах, если бы знать!».

«Если нашей планете, — говорил Кеннеди, — суждено когда-либо быть опустошенной ядерной войной и если выжившим в этом разрушении удастся преодолеть огонь, отравление, хаос и катастрофу, мне бы не хотелось, чтобы один из них спросил другого: «Как же это случилось?" и получил невероятный ответ: «Ах, если бы знать!»{2}.

Таков в общих чертах генезис популярности книги, удивительная своевременность обращения в наши дни к событиям, казалось бы, не очень близкого прошлого — августа 1914 года. Всего этого было более чем достаточно для создания оглушительной рекламы труду Такман, не говоря уже о том, что Кеннеди взял за правило раздавать книгу людям, посещавшим Белый дом, — заезжим премьерам (например, премьер-министру Англии Макмиллану), собственным генералам (тогда послу США во Франции генералу Гэвину) и многим другим. А привычки американского президента, как известно, считаются в том мире материалом, достойным первых страниц газет и аршинных заголовков. Легко представить, к каким последствиям привело появление американского президента в роли добровольного агента — распространи геля сочинения.

Книга Такман, конечно, поучительна в том отношении, что автор занятно рассказывает о проблемах, которые служат предметом изучения ученых-международников. Результаты их исследовании обычно сообщаются в статьях и книгах, малодоступных широкому читателю хотя бы по причине изобилия специальной терминологии и сухости изложения. Такман сумела перевести эти сентенции на живой язык в контексте событий, вызывающих жгучий интерес. Хотя ее исходная посылка о «случайном» характере войны едва ли выдерживает критику — военный пожар был неизбежен{102}, — тем не менее книга дает убедительный ответ, почему война разразилась именно в августе 1914 года, а не в другое время. Стечение обстоятельств тогда действительно оказалось роковым, а цепь случайностей дала новое качество.

Язык нот был сменен на язык пушек.

К тому, что сообщается в книге о фатальном поведении политических деятелей, остается добавить немногое: речь идет лишь о том, что некоторые действия, вызванные на первый взгляд только злой волей в те критические дни, ныне расшифрованы и поддаются анализу хотя бы благодаря достижениям психологии.

Историк Э. Тейлор, описывая события, приведшие к началу Первой Мировой войны, заметил:

«Бюрократия старого мира просто скрылась в сугробах бури информации, которая обрушилась на нее. Самые острые и уравновешенные умы не могли больше осмысливать необработанные данные, которые в них вводились, и в каждой столице возникла тенденция — решения отставали от событий. В результате каждый новый шаг с любой стороны становился ложным шагом, усиливая всеобщее смятение»{3}.

Разумные основания для такого заключения есть. После первой мировой войны были опубликованы дипломатические документы пяти основных европейских держав (Германии, Франции, России, Англии и Австро-Венгрии). По подсчетам О. Холсти, в критический период, примерно месяц, предшествовавший развязыванию войны, Министерства иностранных дел в этих странах получили от своих посольств 5620 документов, состоявших почти из 1,5 миллиона слов. Причем объем переписки резко возрастал по мере приближения кульминационной точки кризиса. Именно в эти дни вызрела необходимость принимать важнейшие решения. В расчеты политиков властно вторгся фактор времени, упустить его в беге к войне, естественно, представлялось безумным расточительством. Количество вопросов, ждущих решения, увеличивалось, а время, оставшееся для этого, сокращалось.

Исследования психологов (Н. и Д. Макворс) показали интереснейшую закономерность — если увеличить необходимость принятия решений в пять раз в данный отрезок времени, то количество ошибок возрастает в пятнадцать раз{4}! Это частично объясняется тем, что во внимание принимаются не фактические данные, а стереотипы. Обдумывать решение просто нет времени, цепь умозаключений не строится, вместо нее вводится стереотип, отражающий не столько объективную реальность, сколько субъективное представление, в данном случае о противнике. А все это выпадает на долю людей, и без того находящихся под стрессом.

Американский посол в Лондоне Пейдж оставил такую зарисовку германского посла Лихновского, от точности оценок которого в немалой степени зависели решения в Берлине:

«В три дня (5 августа 1914 года) нанес визит германскому послу. Он спустился в пижаме, вид рехнувшегося. Боюсь, что он действительно может сойти с ума... бедняга не спал несколько ночей».

Опыт 1914 года, утверждает Такман — и в этом пафос ее книги, — приводит к печальному заключению о том, что государственные деятели, в стрессовых ситуациях размышляющие о подлинных или мнимых интересах своих стран, не видят возможности изменить собственную политику, но считают, что перед противником буквально неограниченное количество альтернатив. В 1914 году они забыли, что в неприятельских столицах действовали столь же мощные ограничения на свободу выбора, как и в собственной. Каждая сторона торопилась действовать, дабы предотвратить гипотетическую реакцию или действия другой, мало представляя себе связь причин и следствий. В то же время тщетное ожидание «разумных» шагов противника укрепляло подозрение в его дьявольской скрытности, маскирующей лютую агрессивность. Коль скоро проблеска разума по ту сторону не наблюдалось, то повинен здесь-де только злой умысел, а это лишь ускоряло скатывание к войне.

Основной вывод О. Холсти касательно непосредственной предыстории Первой Мировой войны сводится к следующему:

«Четырнадцатый год дает почти классический пример дипломатического кризиса, который претерпел очень быструю эскалацию, выйдя за пределы расчетов и контроля лиц, ответственных за принятие решений в сфере внешней политики. Это не означает, что в 1914 году в европейских странах правили монархи, премьер-министры, парламенты и партии, испытывавшие глубокую и непоколебимую приверженность к миру. Равным образом нельзя отрицать, что соперничавшие честолюбивые имперские устремления, борьба в области торговли, гонка вооружений, союзы и жесткие военные планы могли быть источниками отсутствия стабильности на международной арене. Однако хотя эти и многие другие составные части международной системы 1914 года были важнейшими факторами, определявшими и ограничивавшими европейскую дипломатию, начало войны было результатом принятых или непринятых решений государственных деятелей в Вене, Белграде, Берлине, Петербурге, Париже и Лондоне»{5}.

Эту истину, соответствующую генеральному направлению современной политической мысли Запада, и стремится донести до сознания читателей Такман. Она попыталась также подтвердить военной историей личное суждение по поводу дипломатической истории: как события могут выйти из-под контроля людей. Для научной оценки всех этих концепций Такман их нужно рассмотреть в рамках проблемы в целом.

К августу 1914 года неотвратимо вела политика империалистических держав. Еще в конце XIX столетия классики марксизма-ленинизма с величайшей прозорливостью указали, что таков будет закономерный результат всей европейской политики. Достаточно напомнить часто цитирующееся в марксистской литературе гениальное предвидение Ф.Энгельса, относящееся к 1887 году:

«Для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, — сжатое на протяжении трех-четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредите; все это кончается всеобщим банкротством; крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, — крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны;

абсолютная невозможность предусмотреть, как все это кончится и кто выйдет победителем из борьбы, только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса.

Такова перспектива, если доведенная до крайности система взаимной конкуренции в военных вооружениях принесет наконец свои неизбежные плоды. Вот куда, господа короли и государственные мужи, привела ваша мудрость старую Европу»{6}.

Почти за сорок лет до начала Первой Мировой войны Ф. Энгельс с поразительной точностью определил ее грядущие контуры — то, что она охватит весь мир, продлится до четырех лет и в дело будут введены многомиллионные армии. Он указал и на конечный результат неслыханной бойни — революционный подъем [13] в масштабах всего мира. Великий Октябрь в России делами подтвердил научное предвидение марксизма.

Обращаясь к прогнозу Энгельса 1887 года, В. И. Ленин подчеркивал, что чудесное пророчество есть сказка, но научное пророчество есть факт.

«Какое гениальное пророчество! И как бесконечно богата мыслями каждая фраза этого точного, ясного, краткого, научного классового анализа!.. Кое-что из того, что предсказал Энгельс, вышло иначе: еще бы не измениться миру и капитализму за тридцать лет бешено быстрого империалистического развития. Но удивительнее всего, что столь многое, предсказанное Энгельсом, идет, «как по писаному». Ибо Энгельс давал безупречно точный классовый анализ, а классы и их взаимоотношения остались прежними»{7}.

И если угодно, книга Такман — новое доказательство исторической правоты марксизма, хоть автор менее всего думала об этом. Интеллектуальная слепота поразила, казалось бы, неглупых людей — государственных деятелей и военачальников. Такман, ярко описывая эту картину, не перестает изумляться ей, но не находит аргументов для объяснения. Для марксистов же эта ситуация закономерна и понятна. Те политические деятели, которые вершили судьбами Европы в 1914 году, жили в двухмерном мире буржуазных представлений. Где им было усмотреть, что они разожгли пожар в трехмерном мире, в результате которого массы властно вторглись в политику! Быть может, иные из них неплохо разбирались в арифметике военной стратегии, но они не знали и не могли знать силу буржуазной ограниченности своего мировоззрения алгебры политической, социальной стратегии.

Если оказалось возможным вообще исследовать происхождение, ход и исход мировой войны 1914 — 1918 годов, то этому все историки мира обязаны победе Великого Октября. Придавая громадное значение тому, чтобы народы узнали правду о политике империалистических держав, Советское правительство приступило к публикации тайных договоров царского и Временного правительств. Сразу же после Октябрьской революции сотрудники Наркоминдела во главе с матросом Н. Г. Маркиным {103} занялись отбором и публикацией важнейших документов из архива МИД России. За полтора месяца осенью 1917 года вышли в свет семь выпусков «Сборника секретных документов из архива бывшего Министерства иностранных дел». В них было помещено около 100 договоров, ряд других дипломатических материалов. Выполнив задание, Н. Г. Маркин уехал на Восточный фронт, где в 1918 году погиб смертью героя. Подготовленным под его руководством сборникам предстояла долгая жизнь. [14]

Не будет преувеличением сказать, что инициатива Советского правительства коренным образом изменила положение в области изучения международных отношений во всем мире. Пригвожденные к позорному столбу как организаторы невиданной войны, правительства западных стран приступили в 20-е годы к публикации собраний своих дипломатических документов. Цель этих изданий — а среди них были монументальные: немецкое — «Большая политика европейских кабинетов», 40 томов (1922 — 1927), английское — «Британские документы о происхождении войны 1898 — 1914 гг.», 11 томов (1926 — 1938) — заключалась в том, чтобы снять ответственность за войну с определенных правительств. Размах «войны документов», разразившейся по пятам за первой мировой войной, не могли предвидеть составители различных «цветных» книг, выпущенных в 1914 году (немецкой белой, английских синих, французской желтой, австро-венгерской красной и т. д.).

Хотя публикации документов, выходившие на Западе, были все без исключения тенденциозно составлены и события фальсифицировались, ученые тем не менее получили значительное количество новых документов. Их научная оценка оказалась возможной, ибо в Советском Союзе более двух десятилетий продолжалась систематическая публикация документов из дипломатических архивов. Мнение серьезных историков единодушно — нельзя изучать все, что в той или иной мере связано с Первой Мировой войной, без учета советских изданий, многотомной публикации «Международные отношения в эпоху империализма. Документы из архивов царского и Временного правительств 1878 — 1917», в первую очередь ее третьей серии, покрывающей период 1914 — 1917 годов, вышедшей в 1931 — 1938 годах. Неоценимое значение имеют материалы журнала «Красный архив», выпускавшегося в 1922 — 1941 годах, не говоря уже об опубликовании обширной мемуарной литературы.

Советские историки были вооружены для творческого решения сложнейших вопросов того периода. Можно назвать многие десятки книг, вошедших в золотой фонд исторической науки, в которых подробно разобран период, описанный Такман. Таково, например, исследование Н. П. Полетика «Возникновение Первой Мировой войны (июльский кризис 1914 г.)», вышедшее в 1964 году. Изучение всей тематики, относящейся к августу 1914 года, невозможно без учета монографий А. С. Ерусалимского «Внешняя политика и дипломатия германского империализма в конце XIX века», Ф. И. Нотовича «Дипломатическая борьба в годы Первой Мировой войны». Каждая из этих двух книг занимает более семисот страниц убористой печати...

По сравнению с этими и многими другими трудами по Первой Мировой войне, проделанное Такман, с точки зрения профессионального [15] историка, выглядит более чем скромным. Она, не зная русского языка, не могла использовать богатейшее собрание источников и обширную библиотеку литературы, накопленные в нашей стране. В результате, несмотря на порядочную работу, автор так и не смогла подойти к той оценке событий, которая дается в трудах историков-марксистов. Погрузившись в море фактов, Такман заключает:

«Продираясь через различные интерпретации, историк бредет, пытаясь найти истину относительно дней минувших и выяснить — «как это, собственно, происходило». Он обнаруживает, что истины субъективны и различны, они состоят из маленьких кусочков свидетельств различных очевидцев. Происходит примерно то же, что при рассматривании картины в калейдоскопе — стоит встряхнуть цилиндр, как бесчисленное множество разноцветных стеклышек образует новый узор. То те же стеклышки, которые мгновением ранее сложились в ином узоре. Эта причина и таится в записках о прошлых событиях, сделанных их участниками. Выполнить прославленный принцип «как это, собственно, происходило" никогда полностью не удается»{8}.

Иными словами, автор расписалась в собственной беспомощности. Будучи не в состоянии вскрыть смысл объективных исторических событий, она ставит во главу угла субъективные действия отдельных деятелей, не говоря уже о том, что оценки им даются весьма субъективные.

Тем не менее работа Б. Такман представляет несомненный интерес для советского читателя. Автору удалось нарисовать широкое и достаточно достоверное полотно событий, связанных с началом Первой Мировой войны. Внимание книги сконцентрировано на драматических событиях августа 1914 года, задавших тон дальнейшему развитию событий. Конечно, ограниченность документальной базы, на которой работала Такман, наложила отпечаток на книгу. Малообоснованным представляется, например, произвольное исключение из рассмотрения первого месяца войны Сербии, Австро-Венгрии и почти полное умолчание о сражениях, разыгравшихся в Галиции. Довольно пространный рассказ о боях в Восточной Пруссии отнюдь не компенсирует умолчания об операциях русского Юго-Западного фронта. Необходимо сделать еще ряд замечаний, фактических уточнений.

Для советского читателя, естественно, представляет в первую голову интерес то, что относится к истории собственной страны. Поэтому по зрелому размышлению достаточно поднять только один [16] вопрос — дать некоторые замечания о Восточно-Прусской операции русских армий в августе 1914 года.

Вернемся к тому, о чем уже говорилось, — источникам. Такман с откровенностью характеризует документальную базу глав «Казаки!» и «Танненберг»: «Основными источниками для описания военных операций в этих главах являются: книга Головина «Из истории кампании 1914 года на русском фронте», работы Гурко, который был в армии Ренненкампфа, Нокса — в армии Самсонова, Хоффмана и Франсуа — в восьмой армии, Данилова и Бауэра, находившихся соответственно в главных штабах России и Германии, и, наконец, Айронсайда, собиравшего материал с обеих сторон»{9}. И все!

Не касаясь работ иностранных авторов, следует отметить, что все трое упомянутых русских авторов были эмигрантами, писавшими в специфических условиях. Книга начальника 1-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенанта В. И. Гурко «Война и революция в России 1914 — 1917 гг.» увидела свет в Нью-Йорке в переводе на английский язык уже в 1919 году. Книга генерал-квартирмейстера верховного главнокомандующего, генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова «Россия в мировой войне» была издана в 1924 году (Такман пользовалась французским переводом 1927 года) и написана главным образом по памяти, а Восточно-Прусская операция 1914 года занимала в ней небольшое место. Между тем по ней автор восстанавливает происходившее в высших русских штабах. В свое время вокруг ценности этой работы в кругах белой эмиграции велись споры. Лица, имевшие непосредственное отношение к событиям 1914 года, нашли изложение Данилова неудовлетворительным.

Единственный серьезный труд, попавший в поле зрения Такман, — книга профессора генерал-лейтенанта Н. Н. Головина, впервые изданная в 1925 году Этот серьезнейший разбор Восточно-Прусской операции был переведен на английский язык и в 1933 году издан академией американской армии в Форт-Ливенворсе для поучения высшего командного состава вооруженных сил США.

Н.Н.Головин, открывший свой труд посвящением «Памяти павших на поле брани русских воинов», так объяснил, мотивы, побудившие его взяться за перо: «В нас говорило чувство долга защитить память той армии, которая, в полном смысле слова пожертвовав собой, дала победу своим союзникам».

Обращаясь к освещению августа 1914 года в Восточной Пруссии в начале 20-х годов, автор подчеркнул:

«Мы использовали для нашей работы печатные труды, вышедшие как за границей России, так и в самой России. Крупным недостатком первых является базирование [17] их исключительно на данных, сообщенных нашими бывшими врагами немцами. Подобной односторонности не избегли даже труды наших ближайших союзников французов... Вполне попятно, что с научной точки зрения ценность подобных трудов очень невелика... Наиболее ценными для нашей работы источниками являются печатные труды, изданные в Советской России»{10}.

В трудное время гражданской войны появились первые специальные исследования, посвященные Восточно-Прусской операции. В 1920 году Комиссия по исследованию и использованию опыта войны 1914 — 1918 годов выпустила очерк относительно действий 1-й русской армии{11}. Видный советский военачальник И. И. Вацетис в 1923 году специально обратился к операциям в Восточной Пруссии, написав обстоятельную монографию{12}.

Во второй половине 20-х и в 30-е годы поток исследований вопроса нарастал. Все без исключения аспекты наступления русских армий в Восточной Пруссии в августе 1914 года были рассмотрены в общих и специальных трудах. Своего рода итогом двух десятилетий военно-исторической работы в СССР явилось издание в 1939 году Генеральным штабом РККА объемистого сборника материалов «Восточно-Прусская операция». Помещенные в нем восемьсот с лишним документов позволяют проследить деятельность русского верховного главнокомандующего, командования Северо-Западного фронта и армий, то есть оперативную деятельность русских войск до корпусов включительно. Можно уверенно утверждать, что никаких «открытий» в трактовке проблемы не предвидится, усилиями советской историографии начисто ликвидированы все «белые пятна» и взгляд на Восточно-Прусскую операцию 1914 года давно и прочно установился. Он выработан коллективными усилиями большой группы советских историков, отдавших многие годы жизни для работы над темой.

Существование тщательно разработанной, опирающейся на документы научной концепции относительно Восточно-Прусской операции в августе 1914 года делает настоятельно необходимым внесение определенных корректив в изложение Такман. Речь идет о том, чтобы углубить разбор описываемых событий, а главное, исправить методологический просчет автора. Уподобив историческую науку пресловутому «калейдоскопу», она не сумела должным образом «вписать» происходившее в Восточной Пруссии в августе 1914 года в общую картину коалиционной войны и научно оценить все последствия злополучного наступления там русских армий для хода и исхода боевых действий.

В 1914 году противники Германии — державы Антанты — подняли оружие в соответствии с имевшимися у них обязательствами. Еще в 1892 году в Петербурге была подписана франко-русская военная конвенция, предусматривавшая, что в случае нападения держав Тройственного союза Франция выставит против Германии 1,3 миллиона человек, Россия — 800 тысяч человек. Руководящей идеей российского Генерального штаба на протяжении последующих двадцати лет было сохранение за собой свободы стратегических действий, которые должны были привести к конечному поражению неприятеля. Иными словами — определения сроков и направления главного удара против Германии или Австро-Венгрии. Однако по мере того как политика царской камарильи приводила страну ко все большей зависимости от ее союзников, эти разумные соображения были отброшены. Вместо четкой формулировки §3 франко-русской военной конвенции 1892 года, где говорилось, что в случае войны против Германии Франция и Россия «предпримут решительные действия возможно скорее», русская сторона в 1911 — 1913 годах обязалась выставить на германском фронте обусловленную 800-тысячную армию на 15-й день мобилизации и в тот же час начать наступление.

В 1912 году при обмене мнениями между генералами Жилинским и Жоффром было даже определено направление главного удара против Германии в Восточной Пруссии от Нарева на Алленштейн. Установление срока перехода в наступление заведомо означало, что в дело может быть введена только треть русской армии, ибо она и планировалась к сосредоточению на пятнадцатый день стратегического развертывания. Для подхода второй трети требовалось еще восемь дней, для сосредоточения же последней трети — дополнительно сорок дней. И это перед лицом противника, располагавшего развитой системой путей сообщения на куда меньшей территории, который заканчивал сосредоточение войск много раньше!

Обязательства перед Францией заранее создавали громадные трудности на всем русском фронте, ибо России предстояло иметь дело с двумя противниками — Австро-Венгрией и Германией. По русскому плану «А» (Германия направляет главные силы против Франции, как и случилось в 1914 году) основным противником признавалась Австро-Венгрия, против нее направлялось сорок восемь с половиной дивизий, против Германии — тридцать дивизий. [19]

В результате нигде русское командование не могло рассчитывать на превосходство в силах, необходимое для достижения решительного успеха. В то же время второстепенное значение Восточной Пруссии для России не оправдывало отвлечение на этот театр все же очень значительных сил. Но в Париже, памятуя о Седане, думали прежде всего о том, чтобы русская армия отвлекла максимальные германские силы на себя.

Анализируя русский план войны, русский исследователь профессор А.Коленковский отмечал:

«Выбор австро-венгерского фронта для главной, решающей операции был правильным, так как в случае успеха можно было отделить Венгрию от Австрии, в то же время русские армии приблизились бы к восточной области Германии — Силезии, потеря которой для Германии имела несравненно большее оперативное и экономическое значение, нежели потеря Восточной Пруссии. В силу таких соображений русскому командованию следовало иметь против австрийцев по крайней мере полуторное превосходство в силах, план же предусматривал равенство в силах с противниками. Больше сил в начале войны было взять негде, а обязательства перед Францией требовали немедленного перехода в наступление против германцев в Восточной Пруссии... В общем, надо признать, что русский план не соответствовал имеющимся силам и не обеспечивал захвата инициативы, необходимой для достижения наступательных целей на двух театрах»{13}.

Руки русского командования были заранее связаны как в отношении выделения необходимых сил, так и сроков начала операции, которые заранее признавались производными от положения на франко-германском фронте. Говоря о планировании кампаний на русском фронте в полной зависимости от французов, Н. Н. Головин находил: «Обязательство начать решительные действия против Германии на пятнадцатый день мобилизации является в полном смысле слова роковым решением... Преступное по своему легкомыслию и стратегическому невежеству, это обязательство тяжелым грузом ложится на кампанию 1914 г. ...Это и полном смысле слова государственное преступление»{14}. Но разве нельзя было предвидеть печальные последствия всего этого? Что, все русское командование поголовно» состояло из слепцов, не видевших, что так рано армия не может наступать? Конечно, нет. Обнаружившееся в Восточной Пруссии в августе 1914 года было [20] очевидно на оперативно-стратегической игре, проведенной военным министром Сухомлиновым, начальником Генерального штаба Янушкевичем и начальником оперативного управления (генерал-квартирмейстером) Даниловым в Киеве в апреле 1914 года. И как бы в насмешку 90 процентов высших начальников встретили начало войны именно на тех должностях, которые они исполняли во время игры в Киеве.

Основное внимание во время нее, как случилось и в августе 1914 года, уделялось молниеносному овладению Восточной Пруссией. Участников игры нисколько не смущало, что планировался удар по расходящимся направлениям — на Восточную Пруссию и Галицию. Учитывая трудности сосредоточения русской армии, казалось, было бы необходимо обратить самое пристальное внимание на тыловое обеспечение. Для царских генералов этот вопрос представлялся невыразимо скучным, и, чтобы раз и навсегда разделаться с организацией и управлением армейского и войскового тыла, в игре постановили: «Перевозки и весь тыл фронтов и армий работают без задержек и перебоев». Предложения некоторых участников игры сообразовать темпы наступления с работой тыла были оставлены без внимания.

Как произошло и с началом войны, операции против Восточной Пруссии во время игры проводились так: 1-я русская армия продвигается с востока, 2-я армия наносит удар с юга. По замыслу командующего Северо-Западным фронтом обе армии должны были нанести решительный удар одновременно, по простейшие подсчеты во время игры показали — 2-я армия неизбежно запоздает. Над 1-й армией, уже ввязавшейся в сражение, нависает угроза поражения. Как быть? Сухомлинов, Янушкевич и Данилов находят великолепный выход — они выходят за пределы собственного фронта и дают вводную: английская экспедиционная армия уже высадилась на территории Франции, немцы на западном фронте стоят перед превосходящими силами. Германское верховное главнокомандование назначает не менее трех корпусов из числа находящихся в Восточной Пруссии на западный фронт. Они соответственно уходят, а оставшиеся немецкие войска оттягиваются за реку Апгерап. Восточная Пруссия оголена, следует новый скачок во времени, и на двадцать первый день с начала мобилизации Жилинский приступает к осуществлению «Канн» — ударами с севера и юго-запада от Мазурских озер окружает германские войска.

Дальше этого этапа русское командование не пошло, и, как заметил профессор В. А. Меликов, «руководство игрой правильно сделало, что остановило эти «успехи» Северо-Западного фронта именно на этом третьем ходе и не стало разыгрывать «Канны»». Во время игры предотвратить катастрофу Северо-Западного фронта [21] удалось просто — была «придумана» английская высадка во Франции и переброска этих германских сил на запад. В жизни произошло наоборот. И случилось это так.

Германия объявила войну России первого августа 1914 года. Стороны немедленно начали подготовку к предстоящим операциям. Над стратегическим развертыванием русской армии довлело желание Ставки немедленно оказать максимальную помощь союзной Франции, что подогревалось паническими обращениями из Парижа.

Десятого августа Ставка отдает первую директиву Северо-Западному фронту. В ней говорилось:

«По имеющимся вполне достоверным данным, Германия направила свои главные силы против Франции, оставив против нас меньшую часть своих сил... Принимая во внимание, что война в Германии была объявлена сначала нам и что Франция как союзница наша считала своим долгом немедленно же поддержать нас и выступить против Германии, естественно, необходимо и нам в силу тех же союзнических обязательств поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара германцев... Верховный главнокомандующий полагает, что армиям Северо-Западного фронта необходимо теперь же подготовиться к тому, чтобы в ближайшее время, осенив себя крестным знамением, перейти в спокойное и планомерное наступление»{15}.

Составители директивы были уверены, что в предстоящих действиях противник будет раздавлен простым численным превосходством. Это и даст возможность осуществить приятные во всех отношениях «Канны». Недоигранное в Киеве будет завершено в реальной обстановке в Восточной Пруссии. В директиве численность русских армий определялась в батальонах — 208 батальонов, в то время как немцы могли противопоставить-де только 100 батальонов. Ставка рассчитывала на двойное превосходство. В действительности в конечном счете 1-я и 2-я армии ввели в дело 254 батальона и 1140 орудий против 199 немецких батальонов и 934 орудий, из них 188 тяжелых. Такое соотношение сил

«с большой натяжкой, из-за отсутствия тяжелой артиллерии, давало русским полуторное превосходство при условии совместных действий 1-й и 2-й армий, а так как это условие было нарушено в течение всего периода операции, то немцы имели возможность, используя прекрасно развитую сеть железных дорог, сосредоточивать всегда превосходящие силы и наносить поражение русским армиям по частям»{16}. [22]

Но это не вся картина. Подсчет боевой силы по «батальонам» был уместен разве во времена Наполеона, когда людская масса в исполинских каре проламывала вражеский фронт. В XX веке на поле боя господствовал огонь, «ударная» тактика сменилась «огневой». В первую мировую войну нужно было считать дивизии, ибо пехотная дивизия давала в бою такое сочетание орудийного, пулеметного и ружейного огня, которое и определяло ее ударную мощь. В войне 1914 — 1918 годов 70 процентов потерь падали на долю орудийного огня, 20 процентов — ружейного и 10 процентов — на все остальные средства поражения, включая газы. Перегрузка полевой дивизии батальонами (в русской дивизии их было шестнадцать по сравнению с двенадцатью в немецкой) отнюдь не означала, что первая имела в эпоху «огневой» тактики превосходство над второй. Более показательно количество артиллерийских стволов — в состав русской дивизии входило шесть батарей (все легкие), в состав германской — двенадцать, из них три тяжелые.{104}

По директиве Ставки в момент, когда русские войска, подталкивались к поспешному наступлению в Восточной Пруссии, в 1-й и 2-й армиях значилось тринадцать пехотных дивизий, им противостояла 8-я немецкая армия, насчитывавшая четырнадцать пехотных дивизий.

«Преимущество в боевой силе в действительности было на немецкой стороне, — писал Н. Н. Головин. — ...Современная стратегия измеряет боевую силу армий числом дивизий, вводя при этом в виде поправки коэффициент сравнительной огневой силы дивизий каждой из сторон. В данном случае нужно считать, что огневая сила германской пехотной дивизии в среднем равняется огневой силе более чем полутора русских пехотных дивизий. Таким образом, на стороне немцев было полуторное превосходство в боевой силе»{17}.

К тому нужно добавить немецкие крепости, укрепленные позиции в районе Мазурских озер, развитую железнодорожную сеть восточно-прусского театра, дававшую возможность осуществлять борьбу по внутренним операционным линиям. Командование русской армии думало только о полевых частях немецкой армии, сбросив со счета ландвер. Этот промах совершили штабы всех противников Германии. Между тем части ландвера, в большинстве сформированные как гарнизоны крепостей, были использованы в первых же боях как полевые войска. Наконец, ландштурм — ополчение, которое в Восточной Пруссии, опираясь на регулярные части, создало плотную завесу перед многочисленной русской кавалерией. [23]

Это способствовало тому, что русское командование было вынуждено действовать в значительной степени вслепую. Как заметил И. Вацетис, вероятно именно в этой связи:

«8-я германская армия от 12 до 19 августа сидела в стратегическом мешке. Но русское командование не сумело использовать выгоды своего положения»{18}.

Можно только выразить глубочайшее изумление, как в этих тяжелейших условиях, созданных бездарным высшим командованием, доблестно сражался русский солдат. На поле брани зачастую исправлялись грубейшие ошибки Ставки и командования фронтом, были достигнуты победы, повернувшие в конечном итоге течение всей войны.

Пока в обстановке величайшей неразберихи русские войска подтягивались к исходным рубежам, в стане врага также далеко не все шло гладко — 8-я армия изготовилась к борьбе много раньше русских войск: принято считать, что начальный период войны для Германии был шестнадцать — семнадцать дней против сорока дней для России{19}. Полученный выигрыш во времени Притвиц не использовал.

«В отношении стратегической разведки в период стратегического сосредоточения и развертывания германских вооруженных сил в Восточной Пруссии дело обстояло весьма примитивно. Фактически до первого крупного пограничного столкновения сторон командование германской армии ничего существенного о развертывании русских корпусов не знало... В общем, вяло и бесцветно прошла боевая разведывательная деятельность 8-й германской армии. Ответственнейший период от момента выгрузки войск до сближения их на границе с противником оказался холостым для командования 8-й германской армии... Таким образом, не зная, как в действительности развертывается противник, Притвиц вынужден был ждать, когда произойдет первое крупное столкновение в пограничной полосе»{20}.

Утром семнадцатого августа 1-я русская армия Ренненкампфа на семидесятикилометровом фронте вступила в Восточную Пруссию. Против шести с половиной русских пехотных и пяти с половиной кавалерийских дивизий немцы выставили восемь с половиной пехотных и одну кавалерийскую дивизии. Русские войска имели 55 батарей, немецкие — 95, в том числе 22 тяжелые. Командир [24] I германского корпуса Франсуа по собственной инициативе в тот же день у Сталюпенена ввязался в бой с русскими войсками. Притвиц приказал ему после установления направления русского наступления, что и выяснил этот бой, немедленно отойти.

Франсуа в своих мемуарах, которые успел напечатать уже в 1920 году, чрезвычайно гордился своим ответом Притвицу:

«Доложите генералу фон Притвицу, что генерал Франсуа прервет бой, когда разобьет русских»{21}.

На деле, если на правом немецком фланге ему удалось нанести чувствительный удар, то левый фланг германских войск был разбит и они бежали, оставив даже орудия. Чтобы замаскировать поражение, он направил Притвицу победоносную реляцию. Командующий 8-й армией на основании ее преисполнился решимости дать бой русским.

В книге Такман изложение этого эпизода дается, конечно, по версии Франсуа, о которой немецкий военный исследователь К. Гессе еще в начале 20-х годов заметил: «Она не соответствует действительности»{22}.

Гессе — во время описываемых событий взводный в 5-м гренадерском полку корпуса Франсуа — на собственной шкуре испытал «полководческое искусство» своего командира.

В военной историографии деяния Франсуа в те дни получили должную оценку. Он, введя в заблуждение собственные штабы относительно боевых качеств русских войск, создал мираж легкой победы. Большой знаток истории Первой Мировой войны профессор А. М. Зайончковский в своем в ряде отношений классическом труде сухо отмечает:

«Обнаружив движение 2 корпусов в направлении Гумбинен — Инстербург, не выявив еще определенно направление Четвертого русского корпуса, германское командование решило обойти северный фланг этой группы, а у суетливого командира Первого корпуса генерала Франсуа эта мысль развилась даже в желание устроить ей шлиффеновские клещи. Эта предвзятая мысль о русской группировке и идея клещей послужили основным мотивом розыгрыша сражения у Гумбинена»{23}.

Двадцатого августа немецкие дивизии атаковали гумбиненскую группу русских войск. На немецкой стороне было 74,4 тысячи человек, на русской — 63,8 тысячи. Германские корпуса несколько превосходили русские и в артиллерии. Под впечатлением хвастливых сообщений Франсуа немецкие генералы погнали своих солдат в атаку, не озаботившись провести разведку. Войска шли в бой [25] «густыми цепями, почти колоннами со знаменами и пением, без достаточного применения к местности, там и сям виднелись гарцующие верхом командиры»{24}. Возмездие не замедлило — русские войска продемонстрировали отличную стрелковую выучку.

В общем обзоре войны немецкий полковник Р. Франц констатировал:

«20 августа впервые после полутора столетий в большом сражении встретились пруссаки и русские. Русские показали себя как очень серьезный противник. Хорошие по природе солдаты, они были дисциплинированны, имели хорошую боевую подготовку и были хорошо снаряжены. Они храбры, упорны, умело применяются к местности и мастера в закрытом размещении артиллерии и пулеметов. Особенно же искусны они оказались в полевой фортификации: как по мановению волшебного жезла вырастает ряд расположенных друг за другом окопов»{25}.

Последнее утверждение, стандартное в немецкой военной литературе, конечно, не соответствует истине. Уже один из первых отечественных исследователей вопроса, Л. А. Радус-Зепкович заключил:

«Русские были слабее немцев, артиллерия немцев была могущественнее, а не наоборот. Столь же фантастична и «сильно укрепленная позиция» русских. У них не только не было двадцатого августа сильно укрепленной позиции, но не было никакой «позиции» вообще, а имелось лишь местами налицо преимущество более раннего развертывания. Кажущиеся «значительно превосходные силы» противника, «сильно укрепленная позиция» и «могущественная артиллерия» — это обычный симптом игры нервов проигравшего бой»{26}.

Самонадеянный полководец Франсуа утром двадцатого августа одержал кое-какие успехи, по они дались дорогой ценой.

Вышеупомянутый Гессе так описывал наступление 71-й бригады, входившей в Первый корпус:

«Перед нами как бы разверзся ад... Врага не видно, только огонь тысяч винтовок, пулеметов и артиллерии. Части быстро редеют. Целыми рядами уже лежат убитые. Стоны и крики раздаются по всему полю. Своя артиллерия запаздывает с открытием огня, из пехотных частей посылаются настойчивые просьбы о скорейшем выезде артиллерии на позиции. Несколько батарей выезжают на открытую позицию на высотах, но почти немедленно мы видим, как между орудий рвутся снаряды, зарядные ящики уносятся во все стороны, по полю скачут лошади [26] без всадников. На батареях взлетают в воздух зарядные ящики. Пехота прижата русским огнем к земле, ничком прижавшись к земле, лежат люди, никто не смеет даже приподнять голову, не говоря уже о том, чтобы самому стрелять».

Когда днем последовала мощная контратака русских, части 1-го корпуса дрогнули и побежали. Только к пятнадцати часам Франсуа удалось восстановить управление деморализованным корпусом. Еще хуже пришлось Семнадцатому корпусу генерала Макензена, который был наголову разбит и ударился в бегство. Самые легкие на ногу к вечеру двадцатого августа оказались на рубеже реки Ангерап, покрыв за несколько часов более двадцати километров!

В официальном немецком описании войны о Семнадцатом корпусе сказано:

«Великолепно обученные войска, позднее всюду достойно проявившие себя, при первом столкновении с противником потеряли свою выдержку. Корпус тяжело пострадал. В одной пехоте потери достигли в круглых цифрах восьми тысяч человек — треть всех наличных сил, причем двести офицеров было убито и ранено»{27}.

Когда Притвицу и его штабу доложили о результатах сражения, он принял решение очистить Восточную Пруссию, уйти за Вислу и умолял прислать подкрепление. Естественно, никто в германских штабах не предполагал, что 1-я русская армия не разовьет успех.

«8-я германская армия в бою под Гумбиненом, — справедливо заметил И. И. Вацетис, — потерпела крупную неудачу, которая при продолжении боя могла бы обратиться в катастрофу»{28}.

Круги от поражения под Гумбиненом прошли по Восточной Пруссии, вызвав повальную панику, быстро достигли Берлина и наконец докатились до Кобленца, где находилось верховное главнокомандование германских вооруженных сил. Трудно переоценить тяжесть того гнетущего впечатления, которое Гумбинен произвел на германских военачальников. На фоне цепи побед на Западном фронте огромная неудача на Востоке. Было нетрудно представить себе ближайшие последствия — марш русской армии на Берлин, до которого от Восточной Пруссии рукой подать. Разочарование было тем сильнее, что самоуверенные германские генералы заранее обещали победу над русскими войсками. В действительности, подчеркивает А. М. Зайончковский,

«вместо того чтобы разбить и отбросить русскую армию к Неману, германцы вынуждены были, понеся потери, быстро отступать. При этом высшие начальники, а также [27] кадровые, резервные и ландверные войска не показали оперативного и тактического превосходства над русскими, а некоторые германские части не обнаружили и необходимой доблести, в чем германцы считали бесспорное превосходство за собой»{29}.

В Германии происходят те события, о которых в целом удовлетворительно рассказала Такман: Притвица и его начальника штаба Вальдерзее увольняют в отставку, Гинденбург и Людендорф срочно выезжают командовать в Восточную Пруссию. Самое главное — Мольтке принимает решение об усилении Восточного фронта за счет Западного. В двадцатых числах августа в Кобленце происходит серия совещаний, на которых первоначально предлагается перебросить в Восточную Пруссию шесть корпусов и одну кавалерийскую дивизию{30}. Поразмыслив, — ограничиваются отправкой на восток двух корпусов — гвардейского резервного, Одиннадцатого армейского корпуса и 8-й саксонской кавдивизии. Пятый корпус пока задерживается в Меце в ожидании — в зависимости от развития обстановки — назначения также в Восточную Пруссию. Это происходит в преддверии решительного сражения в начале сентября на Западном фронте — битвы на Марне. Больше того, оба корпуса были взяты из ударной правофланговой группировки германской армии, заходившей на Париж. Тем самым подрывался в самой основе хваленый план Шлиффена, Гумбинен начисто стер в памяти Мольтке многолетние наставления Шлиффена, который даже на смертном одре в 1913 году бормотал: «Не ослабляйте, а усиливайте правый фланг!»

Последствия всего этого стали ясны в начале сентября, когда свершилось «чудо на Марне» — немцы были отбиты у ворот Парижа, у них не хватило сил для последнего удара...

И в эти дни, когда героизм русского солдата спасал Францию, требования Парижа усилить давление на немцев превратились в лавину, подавившую здравый смысл в Ставке русского верховного главнокомандования. Начиная с пятого августа, когда было передано отчаянное обращение французского правительства, посол Франции в Петербурге Палеолог обивает пороги русских ведомств, домогаясь ускорения наступления в Восточной Пруссии. Его мемуары рисуют поразительную картину. Прослышав, что даже Янушкевич и Жилинский (оба не бог весть какие стратеги) заявили: «Поспешное наступление в Восточную Пруссию осуждено на неудачу, так [28] как войска еще слишком разбросаны и перевозка встречает массу препятствий», посол тринадцатого августа заламывает руки, закатывает глаза и с крайней галльской экспансивностью восклицает: «Подумайте, какой тяжелый час пробил для Франции!»

Двадцать первого августа, то есть на другой день после Гумбинена, Палеолог помечает в своих записках:

«На бельгийском фронте наши операции принимают дурной оборот. Я поручил указание воздействовать на Императорское Правительство, дабы ускорить насколько возможно начало наступления русских армий». И наконец двадцать шестого августа Палеолог получает из Парижа телеграмму (текст которой набран в его книге курсивом): «Из самого надежного источника получены сведения, что два вражеских корпуса, находившихся против русских армий, переводятся сейчас на французскую границу. На восточной границе Германии их заменили части ландвера. План войны Большого германского Генерального штаба совершенно ясен, и нужно настаивать на необходимости самого решительного наступления русских армий на Берлин. Срочно предупредите российское правительство и настаивайте»{31}.

В тот день — двадцать шестого августа, когда в Париже сочинялась эта телеграмма, — происходил процесс, обратный описанному в ней, — два германских корпуса действительно были на колесах. Только направлялись они с запада на восток...

Под Гумбиненом русская армия до конца выполнила свой союзнический долг. Не сразу и не вдруг такая точка зрения утвердилась в оценке начального периода Первой Мировой войны, ибо только с течением времени, с появлением новых документов удалось выработать научно обоснованный взгляд на значение этого сражения. В 1920 году Л. А. Радус-Зенкович задавал риторический вопрос: «Кто знает, не Гумбиненское ли сражение помешало императору Вильгельму осуществить его молниеносный удар на Францию и явилось, таким образом, первопричиной «затяжной войны» и окончательного поражения императорской Германии»?{32}

В вышедшей в начале 20-х годов книге французского генерала Дюпона «Германское высшее командование в 1914 г.» (предисловие к книге написал Жоффр) было сказано: «Два корпуса сняты с французского фронта: корпус, дублировавший гвардию, или гвардейский резервный отнимают от армии фон Бюлова, а Одиннадцатый армейский корпус от армии фон Гаузена. Их сопровождает [29] 8-я кавалерийская дивизия... В этом, быть может, и было наше спасение. Представьте себе, что гвардейский резервный корпус находился на своем месте седьмого сентября между Бюловым и Клюком, а Одиннадцатый армейский корпус с 8-й кавалерийской дивизией оставался в армии фон Гаузена у Фер-Шампенуаза. Какие последствия! От этой ошибки начальника Генерального штаба фон Мольтке другой Мольтке, его дядя, должен был перевернуться в гробу»{33}.

В 1937 году, в двадцать третью годовщину победы под Гумбиненом, в Париже вышла брошюра, в которой были собраны оценки этого сражения рядом крупных деятелей на Западе. Французский генерал Ниссель, видный военачальник в годы Первой Мировой войны, прямо заявил: «Всем нам отлично известно, насколько критическим было тогда (во время битвы на Марне) наше положение. Несомненно, что уменьшение германской армии на два корпуса и две дивизии, к чему немцы были принуждены, явилось той тяжестью, которая по воле судьбы склонила чашу весов на нашу сторону», У. Черчилль в статье, опубликованной в мае 1930 года в газете «Дейли телеграф», отметил:

«Очень немногие слышали о Гумбинене, и почти никто не оценил ту замечательную роль, которую сыграла эта победа. Русская контратака Третьего корпуса, тяжелые потери Макензена вызвали в 8-й немецкой армии панику, она покинула поле сражения, оставив на нем своих убитых и раненых, она признала факт, что была подавлена мощью России».

Собрав многие другие суждения в этом же ключе о победе под Гумбиненом, автор заключил:

«Надо признать справедливым промелькнувшее одно время в иностранной военной литературе выражение, что сражение на Марне, или, как его называют, «Чудо на Марне», было выиграно русскими казаками. Последнее, конечно, надо отнести на счет пристрастия иностранцев к употреблению слова «русский казак", но сущность всей фразы верна. Да. Чудо на Марне было предрешено двадцатого августа на поле встречи Семнадцатого немецкого и Третьего русского корпусов»{34}.

В советской историографии была последовательно разработана концепция об определяющем значении происходившего на русском фронте для судеб всей кампании 1914 года. «Трудно сказать, — писал Л. Коленковский, — как бы окончилась Марна, если не последовало бы ослабление 2-й и 3-й германских армий... В самые [30] напряженные дни Марны седьмого и восьмого сентября положение германцев в Сен-Гондских болотах и промежутке между 2-й и 3-й армиями могло быть иным, чем оно было на самом деле, то есть было бы более благоприятным для германцев, если бы в составе 2-й и 3-й армий остались посланные на восток корпуса»{35}. В наше время изложенные выше соображения относительно последствий операций русских войск в Восточной Пруссии в августе 1914 года для положения на фронте во Франции стали хрестоматийной истиной. На это положение неизменно указывают авторы современных трудов по истории Первой Мировой войны, например Д. В. Бержховский и В.Ф.Ляхов{36}. В рецензии на эту книгу в «Военно-историческом журнале» особо выделено: «Они справедливо подчеркивают решающую роль русского фронта в провале германских планов войны»{37}.

В рамках всей коалиционной войны и следует рассматривать случившееся в конце августа 1914 года в Восточной Пруссии со 2-й армией генерала от кавалерии А. В. Самсонова. Брошенная в условиях полной оперативной неготовности к наступлению, армия Самсонова потерпела поражение. По ходу изложения этих событий в книге Такман к тексту сделаны нужные примечания и уточнения, к которым и отсылаем читателя. Здесь достаточно высказать несколько соображений о причинах неудачи 2-й русской армии. Вина за нее падает на Ставку и командование Северо-Западного фронта, которые, торопясь слепо выполнить настояния Франции, подталкивали Самсонова в гибельном марше навстречу превосходящим силам врага. Большую долю ответственности несет и Ренненкампф, остановивший свои войска после Гумбинена и не оказавший оперативного содействия 2-й армии. Весь комплекс вопросов, связанных с операциями армии Самсонова, тщательно исследован в советской историографии.

Во введении к сборнику документов о Восточно-Прусской операции сделан вывод (который подтверждается собранными в нем материалами):

«На полях Восточной Пруссии в кровопролитных боях проверялась военная доктрина и боевая выучка двух наиболее сильных противников. Русские войска по уровню своей тактической подготовки ни в какой степени не уступали Германии в период всех боев в Восточной Пруссии, нанеся Германии ряд тяжелых поражений. [31]

...В период августовского сражения Самсоновской армии русские разбили 6-ю и 70-ю ландверные бригады у Гросс-Бессау и Мюлена, ландверную дивизию Гольца и 3-ю резервную дивизию у Хохенштейна, 41-ю пехотную дивизию у Ваплица, 37-ю пехотную дивизию у Лана, Орлау, Франкенау; наконец, они нанесли поражение 2-й пехотной дивизии под Уздау. Но отдельные блестящие тактические успехи русских войск не были увязаны в общую победу. Германцы потерпели ряд жестоких поражений в рамках отдельных боев, но выиграли операцию в Восточной Пруссии»{38}.

Что касается действий А. В. Самсонова, то они также были предметом всестороннего рассмотрения в советской историографии. Были должным образом оценены как положительные, так и отрицательные стороны его командования 2-й армией. Еще в 1926 году Г. С. Иссерсон в труде, специально посвященном гибели армии Самсонова, указал:

«Над трупом погибшего солдата принято молчать, таково требование этики воинской чести. Никто не может утверждать, что генерал Самсонов этой чести не заслужил; он был, несомненно, честным и бравым солдатом и свободен, во всяком случае, от того тяжелого позора, которым покрыл себя, например, бежавший от своих войск командир Двадцать третьего корпуса генерал Кондратович. Но для военной истории генерал Самсонов — прежде всего командующий армией. Квалификация его самоубийства как акта глубокого отчаяния и отсутствия силы воли, дабы героическими усилиями организовать прорыв остатков своей армии, не требует особого доказательства. Для человека такой поступок, конечно, не бесчестен, но со стороны командующего армией он свидетельствует о глубокой неподготовленности к своим высоким обязанностям. На войне есть достаточно возможностей погибнуть с честью, и для этого не надо прибегать к самоубийству. Если бы генерал Самсонов нашел в себе достаточно воли объединить войска для организованного прорыва, если бы он с боем вышел из окружения хотя бы с одним полком своей армии, если бы он, наконец, в последнем бою был сражен пулей противника, — история могла бы сказать: «Да, армия Самсонова потерпела грандиозное поражение, к тому было много глубоких причин, по она все же имела достойного командующего».

Но так не случилось, и так история сказать не может. Наоборот, она говорит: было бы неправильно считать генерала Самсонова и его действия единичными в русской армии: нет, и он и его действия были глубоко типичны. По своему концу они являются, [32] пожалуй, проявлением того самого благородного, что можно было найти в русской царской армии...

Полная неподготовленность к управлению большими вооруженными массами, непонимание самой техники управления, притупленность оперативной восприимчивости и косность оперативной мысли - все эти черты, так наглядно выявившиеся в действиях Самсонова, были характерны для всей старой русской военной школы. Генерал Самсонов не мог быть в этом отношении исключением, и если он им был, как честный солдат, то разве только в лучшую для себя сторону»{39}.

Книга Г. С. Иссерсона вышла в серии работ, подготовленных Управлением по исследованию и использованию опыта войны штаба РККА{40}, и отражала взгляд советской военной науки на прискорбные обстоятельства поражения 2-й армии. В отличие от западной историографии, в которой неудача армии Самсонова выделялась и превращалась в объект отдельного рассказа, советские военные историки оценивали ее в комплексе происходившего тогда на всех фронтах Первой Мировой войны. Тогда получалась иная картина, чем, например, в немецкой историографии, на все лады превозносившей «Танненберг». Как заметил Г. С. Иссерсон, «то было только частным, поражением на частном театре войны»{41}, из которого сверхразрекламированные в Германии Людендорф и Гинденбург не сумели извлечь те преимущества, которые дало им в руки бездарное царское командование.

А. М. Зайончковский совершенно справедливо указал: «Германское командование не имело никаких оснований венчать себя лаврами Ганнибала и провозглашать «Танненберг" новыми «Каннами», но дело не в форме, по которой были разбиты 5 русских дивизий, а в том, что сами по себе «Канны" явились последним, случайным и при этом не главным этапом армейской операции 8-й германской армии. Русские войска в основном потерпели поражение не столько от германских войск, сколько от своих бездарных высших военачальников»{42}.

Слов нет, германское командование сумело извлечь оперативную пользу из разобщенного положения 1-й и 2-й русских армий. Перед Людендорфом и Гинденбургом открывались широкие [33] перспективы — не будет преувеличением сказать, что при умелом руководстве дальнейшими операциями они могли бы достигнуть решительного стратегического успеха на восточноевропейском театре войны. Направление наступления, которое привело бы к таким последствиям, диктовала жизнь — на русском Юго-Западном фронте развернулась Галицийская битва, австрийцев нещадно били, и они с тяжелыми потерями отступали. Австро-Венгрия обратилась с отчаянными просьбами к Германии помочь ударом на Седлец, что, кстати, Берлин обещал до войны. В Восточной Пруссии скопилось достаточно войск для проведения нужной операции — выгрузились и сосредоточились прибывшие из Франции два корпуса и кавалерийская дивизия. Но, вопреки очевидным стратегическим преимуществам такой операции, Людендорф и Гинденбург думали только о том, как вытеснить 1-ю русскую армию из Восточной Пруссии. На большее германское командование и не замахивалось.

Проанализировав создавшуюся тогда обстановку, И. И. Вацетис подчеркивал, что немцы вполне могли, «оставив временно генерала Ренненкампфа в покое, бросить четыре корпуса и две кавдивизии от Сольдау на Юго-Западный фронт в общем направлении на Люблин. Действуя так, генерал Гинденбург в сравнительно короткое время достиг бы неслыханных в военной истории результатов. Этим смелым ударом генерал Гинденбург разгромил бы не только Юго-Западный фронт, по и весь план кампании русского Главковерха. Без всякого сомнения, придя своевременно на помощь Австрии наступлением от Сольдау на Люблин, генерал Гинденбург совместно с австрийцами отбросил бы армии Юго-Западного фронта к Днепру»{43}. Но «смелости» у германского командования как раз не было; ошеломленное собственной победой над армией Самсонова, игравшей «в поддавки» на полях Восточной Пруссии, оно приступило к выталкиванию 1-й армии из Восточной Пруссии, что и было достигнуто в сентябре 1914 года. В этой операции были заморожены крупные германские силы, введение которых в дело никак не оправдывал конечный скромный результат.

Тем временем войска русского Юго-Западного фронта расправились с австрийской армией{105}. В период Галицийской битвы восемнадцатого августа — двадцать первого сентября 1914 года русские войска безостановочно гнали австрийские армии, которые были вынуждены оставить всю Восточную Галицию. Хотя окончательно разбить вооруженные силы Австро-Венгрии не удалось, численность австрийской армии сократилась почти наполовину, она потеряла до [34] четырехсот тысяч человек, из них более ста тысяч пленными. Ужасающий удар, обрушенный на Австро-Венгрию, надломил ее, положение на всем Восточном фронте изменилось. Открывалась дорога на Венгерскую равнину.

В августе-сентябре 1914 года случилось так, что русские войска в Восточной Пруссии, одержав блистательные тактические успехи проиграли операцию. В свою очередь, германский блок, добившись оперативных успехов на северном крыле фронта, потерпев поражение в Галиции, стратегически проиграл всю кампанию.

«Германское командование ценою принесения в жертву своей союзницы Австро-Венгрии оттеснило русских из Восточной Пруссии»{44}.

Солдаты русских армий, сражавшиеся и погибавшие в Восточной Пруссии, сковали значительные силы врага, не дали возможности Германии создать мощный кулак при наступлении на Париж и оказать содействие попавшей в беду Австро-Венгрии.

В коалиционной войне все взаимосвязано и все приходит в свои черед. И если нет оправданий русскому верховному командованию, бросившему 2-ю армию в неподготовленное наступление, в котором она была побеждена, то противники Германии оказались непобедимыми благодаря жертвам, понесенным Россией. Таков честный вердикт истории относительно Восточно-Прусской операции русской армии в августе 1914 года.

Б. Такман разделяет оценку значения сражения русских войск в Пруссии, о которой говорилось выше. Она пишет: «Чего бы она ни стоила России, эта жертва дала французам то, что они хотели: уменьшение германских сил на Западном фронте. Два дня опоздавшие к Танненбергу, отсутствовали на Марне» (с. 307). И в другом месте: «Если бы немцы не перебросили два корпуса на русский фронт, один из них защитил бы правый фланг Бюлова и прикрыл брешь между ним и Клюком; другой корпус поддержал бы Хаузена, и тогда Фоша, возможно, удалось бы разбить. Россия, верная союзническому долгу, начала наступление без соответствующей подготовки и оттянула на себя эти части» (с. 489). [37]

Дальше