Крутой поворот

1

Туман серой ватой облепил самолет со всех сторон, залил влагой передние стекла кабины, спрятал крылья так глубоко, что они виднелись только до моторов, остальная часть пропала в пелене, будто была обрезана. Воздушные винты острыми коками упрямо сверлили эту вату, исступленно молотили тяжелыми лопастями, будто пытались разорвать, рассеять ее, а она становилась все плотнее, все гуще, все теснее обволакивала кабину, моторы, крылья, и казалось, нет такой силы, которая могла бы одолеть, разорвать ее мягкие путы.

Константин Усенко старался не замечать тумана, не глядел на него. Одетый в еще новенький черного цвета кожаный реглан, перехваченный на груди лямками парашюта и привязных ремней, он привычно сидел в пилотском бронированном кресле и, положив правую руку на подлокотник, спокойно удерживал ею рог штурвала, только иногда пошевеливая им, когда планка авиагоризонта на приборе отклонялась от силуэтика самолета.

Константин пилотировал машину почти автоматически. Впрочем, внутренне он был настороже и, изменись положение стрелок на приборах, появись в гуле моторов незнакомые ноты или стрясись что другое, — готов был действовать немедленно. Но пока мысли его витали далеко. Усенко думал о превратностях своей [10] судьбы, которая за короткое время уже сделала несколько довольно крутых поворотов. Он анализировал эти повороты, старался осмыслить их, выявить, если можно, закономерности, чтобы попытаться «хоть одним глазом» заглянуть в то недалекое будущее, к которому он сейчас летел.

В ноябре 1941 года 13-й авиаполк, потерявший в боях почти всех летчиков и самолеты, отправили в тыл на переформирование. В Балашове он пополнился летным составом, выполнил учебную программу пикирующих бомбардировщиков, восстановил боеспособность и (по весне выехал в Восточную Сибирь за самолетами. В середине июня машины были получены, и авиаполк собрался в обратную дорогу. И вдруг новый поворот! Приказали: Пе-2 передать морякам, а самим срочно переучиться на Пе-3 и прибыть в Москву.

Пе-3, то есть «Петляков-3», был уже не пикирующим бомбардировщиком, а... двухместным всепогодным истребителем дальнего действия. Собственно, внешне, да и в управлении Пе-3 ничем не отличался от Пе-2, тоже был двухмоторным, двухкилевым. Точнее, конструкция самолета осталась почти та же, только с бомбардировщика сняли воздушного стрелка-радиста, а вместо него установили пятый бензиновый бак, который позволил увеличить продолжительность полета машины с двух часов до пяти. Конечно, было усилено вооружение: для пилота поставили 20-миллиметровую пушку ШВАК и крупнокалиберный пулемет Березина, у воздушного стрелка-бомбардира ШКАС заменили тоже на «березина», а этот ШКАС установили в самой оконечности хвоста — в коке, — так появился пулемет кинжального действия, тотчас в шутку прозванный «пугачом», так как он предназначался не для прицельной стрельбы по атакующим самолетам противника, а для их отпугивания.

Переучивание на новых машинах много времени не заняло. Пилотов «вывозить» на них не потребовалось, а воздушные стрелки-бомбардиры, на которых здесь дополнительно перекладывались еще и обязанности радистов, в прошлом были летчиками-наблюдателями и имели для этого необходимую подготовку. Поэтому летчики сразу приступили к боевому применению: в течение двух дней слетали на учебные воздушные бои, стрельбы и радиосвязь. На третий все было готово к перелету. [11]

В Казани случилась неприятность: на самолете сержанта Новикова в воздухе отказал мотор. Командир авиаполка майор Богомолов вернул его с маршрута, пересадил на усенковский Пе-3, а командиру звена приказал заняться ремонтом и потом догнать полк самостоятельно. Так Костя остался «загорать».

Как только на западе скрылись последние самолеты, Усенко поспешил к местному начальству. Ремонтные службы ремонтировать «чужой» самолет отказались. Из Москвы на сей счет четких указаний не поступало. Тогда летчик на свой страх и риск обратился к директору местного авиационного завода. Директор понял беду, отдал соответствующее распоряжение, и через час на аварийном самолете дружно работала заводская бригада рабочих.

Через сутки мотор сменили. Усенко облетал его и на следующий день, получив разрешение, вылетел в Москву. Но опоздал: в Москве авиаполка уже не было. Накануне он улетел... на Север. Под Архангельск. С какой целью и почему 13-й направили туда и где под Архангельском искать аэродром, никто не знал, даже всеведущий оперативный дежурный.

Выручил присутствующий при разговоре командир транспортного самолета. С его помощью разыскали на карте нужный аэродром, но точную его характеристику «транспортник» не знал — сам там никогда не садился. Знал только одно — аэродром находится неподалеку от Архангельска. И все.

За тайной перелета авиаполка чувствовалось что-то весьма важное. Усенко отказался от обеда и вылетел. Через три часа он уже подлетал к Архангельску. Связь с аэродромом установили быстро. Но он из-за тумана отказался принимать самолет. В те годы авиаметеорология как наука была еще молода, оснащалась весьма несовершенными инструментами, поэтому в прогнозировании допускала ошибки, просчеты, а нередко и сознательные «перестраховки», что, естественно, вызывало у летчиков, особенно у молодых, недоверие, скептицизм. Поэтому и Усенко, получив от «земли» радиограмму, что район закрыт, не поверил, решил сам удостовериться, «влез» в туман и теперь кружил в нем, осмысливая происходящее.

— По расчету времени, — прерывая мысли пилота, загудели телефоны шлемофона голосом Гилима, — Архангельск под нами. Как видишь, данные [12] подтвердились. Нечего мудрить, Костик, надо возвращаться.

Александр Гилим, как и Усенко, был лейтенантом. В экипаже Пе-3, на котором летели летчики, он был воздушным стрелком-бомбардиром и сидел в общей кабине с пилотом — там для него было оборудовано рабочее место: откидное вращающееся сиденье-тарелочка, доска с приборами, прицел и радиостанция, за головой — крупнокалиберный пулемет, установленный для обороны задней полусферы истребителя.

— А где аэродром, Шурик?

— Справа в пяти минутах лета. Хочешь повернуть? Что за смысл? Только время зря терять! И есть хочется! Потопали на запасной на станцию! Это приказ «земли».

— Конечно, пойдем! Но... давай попробуем, а?

Бомбардир ничего не ответил, но нажал переключатель радиостанции. Тотчас в телефонах зазвучало встревоженное:

— Сокол семь! Сокол семь! Я — Беркут. Как меня слышите? Сообщите, где находитесь. Дайте свое место! Почему не отвечаете? Повторяю: я — Беркут, закрыт туманом. Уходите на запасной. Как поняли? Я — Беркут. Прием.

— Ну-у? — рассердился Гилим. — Что теперь скажешь?

— Скажу! — скрывая досаду, засмеялся Усенко. — Давай твой курс!.. Осторожный ты парень.

— Сто девяносто! Крути направо!

В «Петлякове» летели не двое, а трое: рядом с пилотом в проходе между креслом и бортом на полу кабины полусидел, поджав ноги, воентехник второго ранга (с 1943 года — техник-лейтенант) Александров. В состав летного экипажа он не входил, его обязанность — на земле готовить машину к вылету. Но так уж повелось в авиации, что при перелетах техник подсаживался в самолет, добровольно подвергая свою жизнь смертельному риску, так как летал он без парашюта. Безрассудная смелость? Конечно. Зато после посадки на другом аэродроме он мог сразу приступать к своим обязанностям — осматривать, ремонтировать, заправлять машину бензином, маслом, водой, боеприпасами, и летчики могли летать без задержки. На фронте поддержание высокой боевой готовности — вещь первостепенной важности! Выходит, такой риск на войне вполне оправдан. [13] Впрочем, сам техник не считал, что рискует, знал: летчик никогда не воспользуется парашютом, если рядом сидит пассажир.

У Александрова нет телефонов СПУ (самолетного переговорного устройства) и за могучим рокотом моторов он не слышал, о чем переговаривались пилот и бомбардир. Но через остекление кабины и ее пола видел, как «Петляков» попал в туман, и ему стало жутко: кто ж не знает, что при таком положении летчики ровным счетом ничего не видят ни вперед, ни в стороны, ни вверх, ни вниз — недаром такие полеты называют «слепыми».

Пе-3 несется со скоростью 400 километров в час, и, если перед ним возникнет какое-нибудь дерево, гора или другой самолет, от столкновения, а значит, и от гибели не уклониться! Появление же таких препятствий не исключалось, так как экипаж не имел возможности точно измерить высоту полета.

Воентехник второго ранга был смелым человеком. Но над его сознанием довлела смертельная опасность и потому, борясь с тошнотой подступающего страха, он беспокойно косился на пилота, на его внушительную фигуру и молодое, но строгое, покрытое сине-багровыми шрамами лицо, на ноги в яловых сапогах, упиравшиеся в педали управления; оглядывался на Гилима, известного в полку насмешника и острослова. Летчик сохранял обычную невозмутимость, а бомбардир занимался своими штурманскими делами и на техника не смотрел. Хладнокровие этих двадцатидвухлетних парней успокаивало Александрова и восхищало. В душе он стыдил себя (на пять лет был старше их!) и, чтобы отвлечься от тревоги, принимался рассматривать приборы. Показания их были нормальные, только на левом манометре давления масла почему-то подрагивала стрелка. Эта стрелка пугала, вдруг мотор «скиснет», откажет?! Техник тянулся к прибору, украдкой стучал по нему.

Беспокойство пассажира заметил Усенко и подмигнул, красноречиво поднял вверх большой палец. Александров торопливо закивал головой и постарался принять безразличный вид. Но это ему плохо удалось: глаза как магнитом тянуло к злополучному прибору.

Натужно ревели моторы. Винты молотили туман-вату. Но плотность ее заметно уменьшилась, порыхлела. Александрову стало видно, как из-за моторов постепенно, [14] будто проявляясь, как на фотографической бумаге, показались крылья, потом их оконечности — консоли, как под самолетом потемнело и в хлопьях тумана замелькали остроконечные вершины елей и лапотные сосновые ветки. Потом туман пропал, остался позади, и «Петляков» окунулся в море света.

Выровнялся гул мотора, он стал монотоннее, привычно мелодичным, и техник облегченно вздохнул, почувствовав ослабление тисков нервного напряжения.

— Справа — железная дорога! Не проскочить бы станцию! — забеспокоился бомбардир и скомандовал пилоту: — Набери-ка высоту, Костик! Уточним место.

Усенко увеличил обороты, моторам, слегка потянул штурвал, и послушный самолет поднял нос, полез к облакам.

— Вот она, станция! А где же здесь аэродром?

Под крылом в густой зелени тайги тянулась бесконечная нить железной дороги. Потом она раздвоилась, вспухла жгутом, на нем закраснели цепочки камуфлированных товарных вагонов, дымящиеся черные жуки-паровозы...

У станции темнел дощатыми крышами небольшой поселок, а за ним внимание летчиков приковал к себе длинный серый прямоугольник, от оснований которого отходили и прятались в лесу полудужья дорог: ВПП — взлетно-посадочная полоса!

— Шурик! Связь с аэродромом установил?

— Откуда? Здесь радиостанции нет. Запасной!.. Найдется ли там чего-нибудь перекусить? Полсуток во рту ни крошки! Маху дали. Надо было бы пообедать в Москве.

— И остаться там, да?.. Не ной! У самого под ложечкой сосет. Сообщи в Архангельск: «Произвожу посадку!»

Пилот дал знак, и Александров передвинул кран шасси на «выпуск». На приборной доске загорелись зеленые лампочки.

2

Здесь, на запасном, экипаж Пе-3 встретили приветливо и заботливо. Внимание проявлялось буквально с первой минуты. Едва Усенко зарулил истребитель в указанное место, как к нему подошел и представился старший [15] лейтенант, оказавшийся начальником аэродромной комендатуры и гарнизона. Потом к самолету подъехала полуторка. Девушка-шофер любезно пригласила летчиков садиться в автомашину, помогла погрузить чемоданы и парашюты, отвезла в гостиницу. Там, когда вещи снесли в комнату, предложили вымыться в бане, потом проводили в столовую. За это время начальник комендатуры по телефону доложил в Архангельск об их посадке и сделал заявку на перелет. Летчику не пришлось «висеть» на телефоне.

Вообще здесь все было не так, как на предыдущих аэродромах. Необычен был сам аэродром. Он располагался в непосредственной близости от железной дороги и имел не грунтовую или асфальтовую, кирпичную или бетонную взлетно-посадочную полосу, какие встречались в практике летчика, а... деревянную. Полоса эта, выстеленная толстыми стругаными досками, тянулась почти на тысячу метров и была настолько ровная, что напоминала крышку огромного стола.

Собственно, весь аэродром состоял из этой ВПП и отходивших от нее рулежных дорожек, которые с двух сторон упирались в замаскированную стоянку. В лесу было выстроено несколько длинных бараков, где размещались аэродромные службы, казарма, склады, столовая. Летчиков тронул заботливый прием и внимание. Поблагодарив за радушие, они отправились отдохнуть до утра.

Понятие «утро» здесь тоже было необычным. Часы показывали полночь, но на улице светло как днем. Местные товарищи сказали, что, не будь низкой облачности, сейчас светило бы солнце. Солнце ночью?! Чудеса!

О белых ночах Константин немало слышал, читал у Пушкина, у Бориса Горбатова, но все даже самые красочные описания не шли ни в какое сравнение с тем, что он увидел. Было так светло, что читался без всякого напряжения даже мелкий шрифт. Какая же это ночь?

Летчик поймал себя на мысли, что здесь, на Севере, он ко всему присматривается, прислушивается совсем как в мирные дни, будто нет других забот, нет войны с ее горестями и лишениями, и в душе ругнул себя: нашел время для... сантиментов! Но Константин был к себе излишне строг. Конечно, страна напрягалась из последних сил в единоборстве с врагами, и потому мысли и дела всех советских людей были подчинены только интересам фронта — там решалась судьба каждого и Родины [16] в целом. Но человек остается человеком даже в невероятно трудных условиях фронта, боя: он мыслит, трудится, горюет или радуется — воспринимает окружающий мир во всем многообразии его явлений таким, каков он есть. Летчик не задумывался, но в глубинах его сознания теплился, жил неиссякаемый, окутанный романтикой интерес к этому загадочному северному краю, зародившийся и укрепившийся еще с детских неугомонных лет, когда они, пионеры, вместе со взрослыми переживали героическую эпопею спасения челюскинцев, бегали к географическим картам, чтобы переставить флажки, затаив дыхание ловили скупые сообщения с папанинской льдины, сами упорно готовились к покорению суровой Арктики, самозабвенно распевая: «Бури, ветры, ураганы, нам не страшен океан! Молодые капитаны поведут наш караван». Теперь, внезапно оказавшись на пороге той самой легендарной Арктики, он не мог не приглядываться к таинственному краю, не прислушиваться, не улавливать его специфику и особенности.

Еще его удивила тишина. Пожалуй, нечто подобное Костя уже испытывал при прыжках с парашютом. Под куполом парашюта тоже была поразившая его тишина. Но там она была относительной — это он понял потом: после оглушающего рокота мотора органы чувств не могли сразу перейти к восприятию менее интенсивных по громкости звуков, и потому у человека на какое-то время наступала как бы глухота; но через несколько минут ухо начинало улавливать все и мир представал в обычной полноте своих звучаний.

Здесь, казалось, происходило обратное явление: звуки были, он их слышал, но они тонули, глохли, как в вате, и потому тишина становилась постоянным фактором. Как-то глуше звучали голоса людей, гудки паровозов, даже рокот авиационных моторов. То было царство тишины!

Впрочем, сейчас оно было кстати. Можно было «фундаментально» отдохнуть. За восемь часов труднейшего перелета летчик очень утомился. Усталость не сняла даже парилка бани. Наоборот, после нее спать захотелось еще больше. Вот почему, когда Гилим с Александровым предложили командиру экипажа прогуляться по окрестностям — «познакомиться с местностью», он наотрез отказался и сейчас в гостинице наслаждался нежданным уютом, тишиной, отдыхом.

Летчик разделся, аккуратно сложил на стуле обмундирование [17] и, забравшись в освежающую прохладу постели, раскрыл томик Маяковского. Стихи были знакомыми, часть он знал наизусть и теперь с удовольствием повторял. Стихи будили воспоминания: когда-то в Кировской школе, где проводились захватывающе интересные литературные вечера, ему довелось делать доклад о творчестве поэта — мысли парня унеслись в родные края...

Село Кирово располагалось на северо-восточной окраине Донецкой области в десяти с лишним верстах от Красного Лимана. В нем жили его родные: отец с матерью и бабушкой, три брата и три сестры. С началом войны вестей от них Константин не имел, но где бы он ни был, куда бы ни забрасывала его военная судьба, всегда, неусыпно следил за движением фронта на родине. Еще в сентябре 1941 года враг захватил Харьков и часть Донбасса. В оккупацию попало и село Кирово. Он встревожился: что с родными? Смогли ли эвакуироваться? Какова их судьба? Зверства гитлеровцев над гражданским населением были всем известны. И не только из печати и сообщений радио. За год войны сам повидал немало. А сколько слышал рассказов очевидцев о массовых расстрелах, убийствах? Знал, что особо свирепо фашисты расправлялись с семьями летчиков. Тревога за жизнь родных поселилась в сердце Константина надолго, не давала покоя ни днем, ни ночью, несказанно угнетала его. Летчик нервничал, сознавая свое бессилие чем-либо помочь им.

Потом появилась надежда. Усенко воспрял духом, когда узнал о победоносном наступлении Красной Армии. Константин от таких вестей ходил как именинник. Он узнал, что освобождено Кирово, и немедленно послал письма родным и односельчанам, пытаясь выяснить их судьбу. Но ответы не пришли: к началу лета ситуация на фронте вновь изменилась не в нашу пользу — враг захватил Донбасс и устремился к Волге и Кавказу.

Хотя эти сообщения были крайне удручающими, в сердце летчика они рождали не панику, не отчаяние, а ненависть к захватчикам, стремление быстрее скрестить с ними свое оружие.

Константин углубился в чтение, но его мозг упорно сверлила мысль о том, что фашисты в Донбассе, что классы его школы топчет поганая немчура. До каких же пор? Почему их там не кончают, как под Москвой? Почему [18] отступают?.. Под влиянием такой мысли стихи поэта воспринимались по-новому. Маяковский не сюсюкал, а рубил. Революционно-набатные строки его поэзии звучали в унисон с тяжким временем, с настроением летчика и потому будили в душе жажду борьбы, звали к решительным действиям.

Сон пропал. Отчего? Из-за невзгод войны, тревоги за родных, за судьбу невесты Марины или из-за любимых стихов? А может, от белых ночей, непонятной пока северной тишины, покоя, уюта?

Летчик вздохнул, отложил книгу. Ум его вернулся во власть действительности: почему все-таки авиаполк пересадили на истребителей и направили не на юг, а так поспешно перебросили на Север? Что крылось за таким крутым поворотом? Предполагать с уверенностью можно было только одно: летать придется в этих краях, в Арктике — той самой, о которой он со школьными друзьями грезил в кружке авиамоделистов. Подивился: вот ведь как жизнь устроена! Ничего из приобретенных знаний даром не пропадает! Пригодилось и детское увлечение.

Летать в Арктике? То есть стать полярным летчиком, как Молоков, Мазурук, Черевичный? От одной этой мысли у парня захватывало дух. Но он был уже «стреляным» и потому после первой волны радости и гордости встревожился: а готов ли он к такого рода полетам? Край здесь суровый, безлюдный, требует летчиков особо одаренных. А они обыкновенные, да к тому же молодые. Конечно, майор Богомолов, комиссар Михайлов, комэски Щербаков и Челышев, их заместители Шакура и Кузин опытные, летают днем и ночью, эти справятся. Летчики довоенного выпуска — Устименко, Костюк, Епифанов, Зубенко и остальные, ставшие в авиаполку «стариками», — пожалуй, тоже «потянут». Ну а он, Усенко, как? В прошлом году под Ельней Константин случайно впервые попал в облака и, стыдно вспомнить, настолько растерялся, что чуть не разбился. Правда, урок пошел ему впрок, и в Балашове он много и упорно тренировался, летал «под колпаком» и в облаках и овладел «слепыми» полетами. Сегодня, например, никакой нервозности не испытывал, пилотировал так, будто всю жизнь летал в туманах. Но достаточно ли таких навыков для Арктики? А как быть с совсем молодыми, с теми, кого всего два месяца назад выпустили из авиаучилища сержантами, как Макаров, Новиков, Киселев? [19] Сержантов Костя знал хорошо. Весной по поручению командира полка он проверял технику пилотирования у курсантов-выпускников и отобрал для своего авиаполка лучших. Но... какие же из них полярные летчики?..

Вопросы следовали один за другим непрерывным потоком, и многие оставались без ответов. Спасительной показалась мысль: «Может, не в Арктике...»

Один «купец» (в авиации издавна повелось именовать транспортные самолеты и их летчиков «купцами») в Москве говорил, что на Севере есть какой-то ОМАГ, куда пригнали шесть истребительных авиаполков и бомбардировочную дивизию АДД{1}. ОМАГ — что это? Город? Остров? Район или...

Усенко незаметно уснул и спал так крепко, что не слышал, как и когда вернулись Гилим с Александровым.

3

Утром отлично отдохнувший, посвежевший лейтенант Усенко растолкал своих товарищей, побрился, сделал гимнастику, умылся до пояса бодрящей холодной водой и в отличном настроении явился к оперативному дежурному.

Наскоро позавтракав и поблагодарив гостеприимных хозяев, экипаж лейтенанта Усенко поднялся в воздух и через полчаса оказался над устьем широкой Северной Двины.

Константин с интересом, удивляясь в душе, рассматривал скучную панораму лесисто-болотистой равнины, раскинувшейся по обе стороны реки, светлая лента которой была утыкана темными пятнами разных по величине и форме островов. За рекой, подавляя все окружающее необозримыми масштабами, темнела плотная стена сосново-еловой тайги. Тайга здесь была не менее могучая, чем в Сибири. Ее сплошной темно-зеленый массив теснил речные берега с севера и с юга, вплотную подступил к светлой глади воды, оттеняя урез буйной порослью прибрежных кустарников и пряча за густыми кронами деревьев приземистые дома и сараи.

— Слушай, Шурик! Где же город? Где Архангельск? [20]

— Прямо по курсу перед тобой! — Бомбардир застучал телеграфным ключом радиостанции.

Усенко много читал и слышал о столице северного края. Из нее уходили в Арктику отважные землепроходцы, научные экспедиции, моряки, рыбаки-поморы, начинался Великий Северный морской путь... Все это создало представление об огромном городе, обязательно компактном и многоэтажном, как все большие города. Видел же он только тянувшиеся на многие километры по берегу реки длинные цепочки одноэтажных серых домов, которые лишь в западной части собирались в улицы, кварталы, приподнимались до двух и трех этажей.

Летчик не сдержал возгласа разочарования:

— Туда разве железная дорога не подходит?

— Нет. Станция на левом берегу. Город связан со станцией вот тем наплавным мостом.

Ниточка моста видна отчетливо. Она не шире тех переправ, которые Усенко бомбил на Днепре. По мосту двигались грузовики, конные повозки, шли люди. На реке и у берегов разбросанно стояли большие и маленькие, узкие и широкие суда. Некоторые из них были такими огромными, что перед ними двухэтажные домики казались карликами. Константин догадался, что то были морские и океанские пароходы. Он видел их впервые и поражался размерами. Часть судов двигалась по реке. На воде сзади них оставался пенный след. Но сверху движения этого не было видно: казалось, что на белесой ленте реки замерли желтоватые жучки с распущенными белыми усами.

Усенко оторвал взгляд от реки и посмотрел вокруг. Над ним огромным беловатым шатром раскинулось небо, подернутое тонкой пеленой высокоперистых облаков, сквозь которые к земле прорывались рассеянные лучи неяркого солнца. На западе за островами до самого горизонта поблескивала серебром широкая серо-белая полоса — море!

— Оно и в самом деле Белое. Почему, Шурик?

— Так в нем же облака отражаются, как в зеркале!.. Право на борт! Пошли на базу.

Количество лесистых островов в дельте реки увеличилось. На некоторых из них громоздились штабеля ящиков, бочек, пирамиды лесоматериалов. Летчик глядел на них и гадал: где же тут аэродром? Впереди к небесам тянулся столб дыма. [21]

— Что это горит, Шурик?

— Да нет, это не пожар. Это дымит, наверное, Арбум — так здесь сокращенно называют Архангельский бумажный комбинат. Арбум!

— Гм-м... Слушай! Откуда ты знаешь такие подробности? Бывал здесь, что ли?

— На Севере я тоже впервые. Дальше широты Москвы не бывал, но не спал, как ты, а обо всем расспросил на запасном. Видишь, на крутом берегу реки высятся груды бревен, а дальше лесоподъемники, лесопильные рамы, цехи, поселок. Точно, Арбум!

— А вот вам и сам товарищ база! Привет!

Под тенью южного берега показался вытянутый с запада на восток песчаный остров с небольшой деревенькой и редким леском на мысу. За деревней желтела длинная посадочная полоса. Вокруг нее топорщились скобы капониров с самолетами, бугры землянок, позиция зениток. У противоположного края полосы белело посадочное Т, зеленели силуэты остроносых одномоторных истребителей.

Усенко включил микрофон внешней радиосвязи:

— Беркут! Я — Сокол семь! Прошу разрешения на посадку.

4

Поблескивая короткими крыльями, Пе-3 медленно катился по глинисто-песчаному летному полю, и его тонкий, похожий на длинное веретено фюзеляж тускло посвечивал свежеголубой окраской и алыми пятиконечными звездами. Из-за валов капониров на крылатого собрата выглядывали одномоторные истребители и двухмоторные бомбардировщики. Краска на их бортах тоже была свежая — все самолеты были новыми. Возле них копошились люди. Они прервали работу и встречали прилетевших приветливыми взмахами рук.

— Морячки! — сказал Гилим, наблюдая за ними. — Значит, аэродром морской? Как много здесь скопилось самолетов!

В стороне от капониров рядом с большой группой холмов-землянок стройными рядами выстроились двухмоторные истребители. Оттуда призывно сигналили флажками. А за сигнальщиком стояла толпа. Бомбардир узнавал в ней сослуживцев. [22]

— Весь полк собрался! — возбужденно говорил он. — Да не гони ты! Полковое начальство наблюдает. Вон сам Богомол-батя, инженер Белан, Михайлов, адъютант Диговцев...

Усенко тоже узнал их, но его глаза тянулись в другую сторону, где стояли друзья: Устименко, Шакура, Обойщиков, Зубенко, Костюк.

— Володя Цеха принимает! — прокричал пилоту Александров, силясь перекрыть гул моторов. Техник не усидел на месте, привстал, приник к козырьку переднего стекла.

Перед носом «Петлякова» возник высокий худощавый человек в фуражке и в синем комбинезоне с красной повязкой на рукаве. В разведенных в стороны руках он держал красный и белый флажки, показывая место остановки самолета. Костя без труда узнал в дежурном сослуживца, воентехника второго ранга Цеху. Подчиняясь его сигналам, он зарулил машину и нажал на тормоза. Дежурный поднял над головой скрещенные флажки: «Глуши моторы!»

Прогудев на высоких нотах, моторы смолкли. Неподвижно замерли трехлопастные винты. Летчик потянулся к приборной доске и защелкал тумблерами, выключая один за другим агрегаты и приборы. А Гилим уже открыл входной люк, и в кабину устремилась свежая струя воздуха. Прилетели!

Громыхнул, выдвигаясь, трап, и экипаж, разминая затекшие ноги, приветливо помахивая встречающим, прошел под острый, высоко поднятый нос «Петлякова» и построился в шеренгу. Усенко разыскал в толпе стройную фигуру командира авиаполка,скомандовал: «Смирно!» — и, поправляя на ходу поясной ремень с пистолетом, скорым шагом направился к нему.

Комполка уже за тридцать. Он выше среднего роста, худощав, лицо утомленное, с резкими складками у рта и крутым волевым подбородком; одет, как и окружающие, в поношенную армейскую суконную гимнастерку с двумя шпалами на голубых петлицах, с орденом Красного Знамени на груди, на ногах — новые хромовые сапоги. Поправив синюю форменную фуражку с летной эмблемой на тулье и лаковым козырьком, майор Богомолов пытливо вглядывался в подходившего улыбающегося летчика.

Тот, как положено, остановился в трех шагах от [23] командира и, энергично вскинув руку к шлемофону, отрапортовал:

— Товарищ майор! Ваше приказание догнать полк выполнено! Перелет по маршруту Казань — Архангельск завершен без замечаний. Матчасть в порядке. Экипаж готов к выполнению заданий. Командир звена — Усенко.

Серые под припухшими веками глаза Богомолова потеплели, складки у рта расправились, лицо подобрело. Он с любовью оглядел плечистого лейтенанта, но спросил строго:

— Ты, Усенко, почему вчера над нашими головами цирк устроил? Разве радиограмму не получил, что аэродром закрыт? Ах, не поверил, решил проверить! Хотел умнее всех стать?.. Помолчи, когда командир полка говорит! Следующий раз, будь уверен, я тебя проверю... суток на пять! Чему улыбаешься? Радиограмма «земли» — это приказ летчику в воздухе!

— Товарищ майор! Я ж приказ выполнил. Но... метеорологи — они ж вроде гадалок при авиации: то ли будет, то ли нет!

— На Севере метеоданным надо верить, Усенко. Здесь крылья можно сложить гораздо быстрее, чем думаешь. Учти!

— Так я верю, товарищ командир. Только поступаю как учит наш комиссар: доверяй, но проверяй!

Вокруг рассмеялись. Богомолов хмыкнул и обернулся к старшему политруку Михайлову, самому высокому из встречающих.

— Доволен, Леонид Васильевич? Радуйся! Любуйся!

— С удовольствием! Голова! — Улыбка тронула впалые щеки и тонкие губы Михайлова. Он с размаху пожал руку летчику. — Поздравляю, Константин Степанович, с благополучным прибытием на Север! Как экипаж? Пойдем к твоим орлам.

Командир и комиссар подошли к экипажу, тепло поздоровались сначала с кряжистым голубоглазым Гилимом, потом с худеньким Александровым.

— Как же вам удалось догнать нас так быстро? — удивился и откровенно радовался прибытию сильных летчиков командир полка. — Мы вас раньше чем через месяц и не ждали!

Расспросив о подробностях перелета, полковое начальство ушло, и прилетевшие попали в объятия друзей. Константин был глубоко тронут восторженной встречей, [24] еле успевал отвечать на вопросы, рукопожатия, реплики и долго не замечал, что к нему пытается пробиться высокий, с широкими дугами черных бровей боевой командир с тремя кубиками в петлицах.

Наконец командир не выдержал и зычным голосом позвал:

— Лейтенант Усенко! Настройся на мою волну, а то, клянусь честью, останешься голодным. Давай продаттестаты!

Константин живо обернулся на голос, и радостная улыбка заиграла на его лице. Он вскинул руку в приветствии:

— Товарищ старший лейтенант! Задание выполнил...

— Слышал уже. Поздравляю, Костя! Жаль, не со мной.

Давняя служба, переросшая в дружбу, связывала этих двух людей — летчика Усенко и адъютанта (начальника штаба) эскадрильи Григория Диговцева. В конце июля сорок первого, когда в бою погиб стрелок-бомбардир Минайлов, на его место добровольно пришел адъютант и совершил девять боевых вылетов. Вместе с Диговцевым Усенко разрушил тогда переправу на Днепре, уничтожил вражеский железнодорожный эшелон в Ярцеве, танковую колонну и несколько артиллерийских батарей, взорвал два склада с боеприпасами. В тех боях храбрый адъютант сбил «мессершмитта», и только ранение не позволило ему продолжать полеты с Константином.

Друзья крепко обнялись. Летчик отдал документы, спросил:

— Здесь надолго? А куда дальше? В Мурманск?

Диговцев ответить не успел. До аэродрома донеслись частые залпы зенитных батарей, и высоко в небе над Архангельском появились облака от разрывов снарядов. С каждой секундой их число увеличивалось, отдельные шапки дыма быстро срастались между собой, и вскоре там образовалось большое, темное, полыхающее багровыми вспышками облако.

Летчики прекратили разговоры и, задрав головы, старались разглядеть цель, по которой зенитчики вели огонь. Они увидели маленькую черточку, удаляющуюся на запад.

— Никак «Хейнкель-111»?

— Он самый. Частенько наведывается — шесть раз [25] в сутки по расписанию, хоть часы проверяй!.. Иди, тебя ждет комэск!

Капитан Щербаков, широколобый крепыш с глубоко посаженными глазами и открытым лицом, стоял, поблескивая медалью «За боевые заслуги», в стороне от толпы и исподлобья давно нетерпеливо поглядывал на прилетевшего летчика. Но затянувшуюся встречу не прерывал, дал возможность друзьям излить чувства, сам разделял их, так как по возрасту был старше своих подчиненных всего на два-три года.

Усенко по привычке одернул обмундирование и направился к командиру. Но — бывает же так! Перед ним вырос среднего роста, стройный и подтянутый штурман эскадрильи капитан Чернышев. Поводя жгучими черными очами, он потребовал:

— Доложи, как Гилим работал в воздухе! Человек после ранения, всякое может быть. Никуда его не заносило?

Вопросы штурманского начальника озадачили Константина. Подумав, он ответил с хитринкой:

— Замучился с ним, товарищ, капитан! Ужас! Все время норовил завести меня в... Турцию!

— Куда? Куда? — опешил Чернышев, и его симпатичное лицо вытянулось. — В какую еще Турцию?

— В турецкую, Василий Сысоевич!

— Разыгрываешь, негодник! — погрозил капитан. — Вот влеплю тебе двойку за перелет, научишься уважать!

— Так чего ж спрашивать, раз мы тут, а не в Турции? Саша Гилим — отличный штурман!

— Я тоже о нем такого же мнения. Мне важно было узнать твое: ты с ним не летал с июля прошлого года...

Иван Сергеевич Щербаков встретил летчика задумчивым взглядом.

— Здравствуй, здравствуй! — ответил он на приветствие Усенко. — Наконец очередь дошла до комэска. Обрадовал! Ладно, не извиняйся! Как настроение? На запасном позавтракал?

— Так точно, товарищ капитан! К полету готов!

— Знаю, ты всегда готов, — кивнул командир и замолчал. Потом достал табакерку, начал, просыпая табак, крутить папиросу.

Усенко с удивлением смотрел на него. Щербаков был какой-то скучный, задумчивый, беспокойно озирался по сторонам. Видно, его что-то угнетало. Чуткий к чужой [26] беде, Константин догадался об этом, но прямо спросить постеснялся.

Иван Сергеевич вытащил из кармана зажигалку, подержал ее, однако не закурил, а достал другую, потом третью. О страсти комэска — он один коллекционировал зажигалки в полку — знали все. У него во всех карманах всегда можно было найти их несколько. Но сейчас, и летчик уловил это, капитан не хвастался приобретениями, а машинально перекладывал, как видно, совершенно забывая, зачем достает. Усенко выхватил свою, чиркнул, подал прикурить. Тот задымил, кивнул в знак благодарности. Почему-то переспросил:

— Так, говоришь, к полету готов? Тогда полетим. Вчера, когда стало известно, что ты летишь, Богомолов обрадовался и приказал включить тебя в передовую группу.

— А куда лететь, товарищ капитан?

— В Энск. Не слышал о таком? Где-то за Полярным кругом... Не туда бы надо, да... начальству виднее. В общем, получай карты, готовься немедля. Перелет будет не из легких. Ты когда-нибудь над морем летал?

— Нет. Я и моря в жизни еще не видел. Сегодня в первый раз и то на расстоянии.

— Я тоже. Только в кино. Теперь будем летать над ним. Точнее, над морями Белым и Баренцевым. Понял?

— Для этого нас сюда и гнали с такой поспешностью?

— Угадал. Мы прибыли в распоряжение командующего ОМАГ. Не понимаешь? Сокращенно по буквам: Особая морская авиационная группа. Командует генерал-майор авиации Петрухин, моряк. Чем занимается ОМАГ? Сказали, узнаем на месте. Вроде какие-то караваны будем прикрывать. Теперь понятно?

— В общем, да. Но... ровным счетом ничего! — честно признался летчик. Новость ошарашила его, и он не мигая уставился на командира, ожидая объяснений.

— Полеты над морем относятся к категории самых сложных. Говорят, они более трудные, чем в облаках и в тумане. Ничего, друг! Морскими летчиками не рождаются. Ими становятся, когда прикажут. Станем и мы! Ясно?.. Не это самое страшное, Усенко. Не это!

Но что, он так и не сказал. Тяжело вздохнув, Щербаков разом убрал все зажигалки в карман. Приказал: [27]

— Готовься к полету. Времени в обрез! Иди!

Но Костя не сдвинулся с места. Он упорно разглядывал текущие мимо острова стремительные воды Северной Двины. Потом оторвался от них, решительно махнул рукой:

— Черт с ним, с морем! Я полечу куда угодно, лишь бы там были поганцы фрицы. У меня с ними свои счеты.

5

Гилим уже получил полетные карты и, склонившись над каким-то ящиком, под диктовку Чернышева прокладывал маршрут. Константин подошел, стал рассматривать. Почти в полкарты голубело море, неровные линии берегов изобиловали мелкими речушками со странными, трудно выговариваемыми названиями: Лодьма, Ижма, Чидвия, Куя, Кадь, Чага... Зеленый цвет материка недалеко от Архангельска сменялся бесцветным — тундрой. В тундре тоже густо пестрели безымянные речки, озера, огромные площади занимали болота. Надписи чернели только по побережью. Часто встречались пятиугольные звездочки — так на картах обозначались морские маяки. У каждой звездочки названия: Керец, Зимнегорский, Вепрь...

— Изба — это наименование деревни? — поинтересовался Усенко. — Вот еще... еще. Других имен не придумали, что ли?

— Нет, то не деревня. Изба и есть.

— Как? На карте обозначена изба? Обыкновенная хата?

— Что ж ты еще обозначишь, раз ничего другого нет? Нет населенных пунктов. Есть отдельные избы, да и то на сотни километров по одной.

Летчик присвистнул:

— А где этот... Энск?

— На краю земли, как здесь говорят. Где-то вот в этом районе, — показал на карте Щербаков, — посадили 95-й авиаполк, он на «пе-третьих». Теперь нашу эскадрилью бросают на его усиление. А Челышев со своей и со штабом полка остается на базе.

— Найдем ли, куда садиться?

— Нам дают лидеров из числа лучших летчиков 95-го. Мое звено поведет майор Кирьянов, с Устименко полетит капитан Гаркушенко, ну а тебе достался младший [28] лейтенант Рудаков. Ничего, что молод! Рудакова, между прочим, уже сбивали в бою, и он хлебнул водички в Баренцевом. Рассказывал, что температура в нем постоянная: летом и зимой четыре градуса по Цельсию. Говорит, до того замучился, плавая на каком-то спасательном жилете, что хотел застрелиться, да закоченел так, что не смог руки поднять. Катера подобрали чуть живого...

— Спасибо, утешил!.. Я готов!

Летчики посмотрели друг другу в глаза и невесело рассмеялись.

— Готовь свое звено! Вылетаешь предпоследним. За тобой пойдет командир полка, будет с нами в Энске. Задача ясна?

— Так точно, товарищ капитан!

— Действуй!

К летчикам подошел улыбающийся Цеха. Константин с удовольствием оглядел его поджарую спортивную фигуру, симпатичное, чуть продолговатое лицо, серые приветливые глаза.

— С прилетом, землячок! — пожал он протянутую руку. — «Летным» не побалуешь?

Техникам выдавалась махорка, летному составу табак, но такой ядовитый, что те охотно обменивали на махорку. Техники же пристрастились к «летному».

— Не знаешь, Владимир Самойлович, отчего Щербаков такой хмурый? — поинтересовался Усенко у техника. Цеха служил во второй эскадрилье, но коллективы были маленькие, жили и служили вместе, поэтому секретов не было. — Что-нибудь случилось в эскадрилье?

— Нет. Там, насколько мне известно, полный порядок. Но... Извини, командир, чего-то Лысенков машет.

Тот подошел, поздоровался.

— Встретил друга. Он технарит в 95-м, прилетел за нами. Про Энск интересные вещи рассказывает. Пойдем послушаем?

— Дело! — заинтересовался Усенко. — Обязательно надо, только минутку! — Он повернулся к бомбардиру. — Саша, будь другом, покажи свое штурманское мастерство на моей карте, проложи маршрутик, пожалуйста! У тебя это здорово получается, лучше, чем у Чернышева.

— Хитер, — саркастически ухмыльнулся Гилим. — Значит, мне придется проверять самого себя? Ладно! А ты куда? Потом расскажешь? [29]

— Когда я что скрывал от тебя?

Позади стоянки самолетов у козелка сгрудилась небольшая группа летчиков и техников. Они нещадно дымили табаком и внимательно прислушивались к неторопливому говору степенного техника средних лет, одетого в морскую форму. Моряк оглянулся на подошедших, кивнул Цехе как знакомому и, продолжая разговор, повернулся к Екшурскому:

— Какой транспорт? Я ж говорил тебе, что там тундра и море. Край земли. Дальше океан. Дорог — никаких. Правда, к скалистому мысу иногда на рейд подходят пароходы, но от нас до мыса добрых два десятка кэмэ. Соображаешь? По бездорожью приходится на своем горбу таскать абсолютно все.

— А горючее как же? Его ж надо тонны!

— Все! — отрезал техник. — Горючее и масло в бочках доставляют до мыса Корабельного, потом на лодках. Как-то оленеводы выручили, дали нам несколько упряжек оленей. Так олешки же — не ломовые лошади! Слабенькие! Что на них перевезешь? Приспособили, конечно, по одной бочке на нарты, а потом тащили и бочки, и нарты с оленями.

Окружающие весело рассмеялись.

— На оленях прямо к самолетам? — не унимался Екшурский. — Вот здорово! Сфотографироваться бы потомкам на память, да не разрешено.

— Это еще не все! Оленями бочки только на склад. А дальше те бочки мы руками подкатываем к самолетам, сливаем бензин в ведра, поднимаем на самолет и заливаем в горловины баков. Долго? Конечно. А что делать? Самолеты должны летать. Было б еще ничего, если б народу хватало. Но наши экипажи укороченные: на каждую машину только по технику и оружейнику. Остальных там некуда размещать. Живем в землянках, а их не хватает, потому что не нароешь, грунт каменистый. Землянки со здешними дворцами не сравнить: норы на три-четыре человека. Строительного материала нет.

— Воду из колодцев берете?

— Если бы! Таскаем ведрами из реки. А река в глубоком каньоне. Пока с тем ведром взберешься по крутому склону, полведра как не бывало. Да и вода... Коричневая какая-то, болотная, что ли!

— Сушилки есть? Где сушить мокрое обмундирование, обувь? В землянках холодно? [30]

— Холодно. Дров нет, в тундре взять негде, там только мох. Пробовали, конечно, и мох, так он не горит, только тлеет и дымит. Правда, с моторным маслом горит! Комары? Ну какая же тундра без комаров?

— Все пугаешь? Стращаешь?

— Зачем же? — искренне удивился рассказчик. — Попросили — рассказываю как есть. Ты ж не дитя — воин! Должен знать.

— Налеты фашистов?

— Налетов пока не было. Они, наверное, не догадываются, где аэродром. А беда пострашнее налетов.

— Не тяни душу. Говори как есть.

— Туманы.

— Что-о? Туманы? Хо-хо-хо! Га-га-га! — разнеслось по острову.

Моряк нахохлился, сказал зло:

— Напрасно вы так. Там туманы такие... неделями стоят! Этой весной туман нас в плену продержал около месяца. Во-о! Помучились! Соль кончилась!

— Что-о? Соль? Подумаешь, продукт питания! Было б чего жевать! Можно и без соли! Наши предки ее совсем не знали.

Техник хотел сказать что-то резкое, но передумал, несколько раз сряду затянулся дымом.

— По своей серости мы сначала тоже так думали. Когда кончилась соль, первые дни посмеивались и уплетали все, что подавали. Но потом кусок в горло не полез. Даже рис со сливочным маслом — нас и таким баловали.

— Во-о! Загнул! От сливочного масла отказались! Ха-ха!

— Нет, друзья! Это, оказывается, очень страшно: пища без соли! Первое, второе, хлеб — все без соли. Жуешь, как... как мануфактуру, а организм ее назад! Оказалось, без соли, как без воды, человек долго жить не может! Вот тебе и предки!

Все притихли. Задумались.

— А все из-за тех проклятых туманов. Повезло еще, что самолетов не было в воздухе. Страшно подумать: куда бы они садились?.. Ну, мне пора! Остальное договорим в Энске.

— Слушай, а почему аэродром называют Энском? — спросил кто-то.

— Да так получилось, — пожал плечами техник. — Место безлюдное, безымянное, а как война началась — [31] любой объект Энском называют. Ну и мы свой так окрестили, а теперь пошло — Энск да Энск...

Размышляя над услышанным, Усенко медленно вернулся к самолету. Там его ждал взволнованный Гилим.

— Костя! Ты знаешь? Севастополь оставили!

— Ты-ы что?.. Быть того не может! Не верю!

— По радио передали: оставлен по приказу Ставки... Севастополь... Несокрушимой твердыней стоял он на левом фланге фронта. Севастополем гордились, по нему равнялись, в него верили, с ним как с плацдармом в тылу врага связывали планы на будущее наступление, на освобождение угольно-металлургической базы страны — Донбасса. Утрата была страшная.

Усенко растерянно взглянул в сторону Щербакова и догадался, почему тот угнетен: он знал про Севастополь, но не решился сказать, пожалел. Константин тяжко вздохнул.

— Но это не все, — продолжал Александр. — Было несколько налетов на Мурманск. Город сгорел... [32]