Балаклава
1
После бомбардировки 5(17) октября 1854 г. союзники некоторое время были в нерешительности. Они, правда, продолжали, как уже сказано, не щадя снарядов, упорно бомбардировать Севастополь, но было ясно, что это делается без точной, непосредственно поставленной военной цели и что ждать штурма, который можно было предполагать после первой бомбардировки, не приходится. А с другой стороны, присылаемые с моря транспорты с подкреплениями приходили больше к французам в Камышевую бухту, но не к англичанам.
Канробер знал, конечно, что терять дней не приходится и что на носу зима, когда по Черному морю транспортам плавать будет не очень легко и когда ночевать в парусиновых палатках не так полезно для здоровья армии. Но как кончить?
В свое время, сейчас же после высадки, 6(18) сентября маршал Сент-Арно, обозленный английской медлительностью, писал, играя словами, своей жене: «Господа англичане нисколько не стесняются, но меня очень стесняют». Теперь это мог повторить и Канробер. С таким же правом этот преемник Сент-Арно мог бы повторить и другие слова покойного маршала, написанные еще тогда, когда он находился в Варне: «Вы в Париже говорите: нужно сделать что-то... Все эти проекты прекрасны и легко осуществимы в воображении и когда сидишь в Париже за чаем или за шампанским».
Недостатка в таких советах и советчиках не было и теперь, в октябре, после первой бомбардировки, но разница была в том, что Канробер терялся и не смел так не считаться с этими советами, как не считался его предшественник. Канробер не решался ни готовиться к штурму Севастополя, ни напасть на армию Меншикова; он даже повадился в Балаклаву ездить, чтобы раздобыться планом, инициативой, идеей у лорда Раглана. Уже одна эта надежда показывает, в каком затруднении [157] находился в средних числах октября французский главнокомандующий. Но лорд Раглан сам привык ждать из французского штаба действующей армии указаний.
Так прошло восемь дней — и вдруг толчок воспоследовал. Дело в том, что Меншиков и до и после Альмы, и до и после первой бомбардировки нисколько не верил в успех завязавшейся гигантской борьбы. Но из Петербурга ему не давали покоя, и он считал нужным решиться на какую-то видимость активных военных выступлений. Милютин хорошо понял умонастроение главнокомандующего: «Из рассказов приезжавших из Севастополя, так же как из писем самого князя Меншикова, ясно было видно, что последний смотрел на положение дел с крайним пессимизмом и отчаивался в возможности отстоять Севастополь. Но государь не допускал и мысли о сдаче Севастополя. Во всех своих письмах к кн. Меншикову император ободрял его, поручал ему благодарить войска и моряков, высказывал в самых теплых выражениях свое доверие к молодецкой их стойкости, высказывал сожаление о том, что сам не с ними...»{1} Меншиков решил напасть на турок, охранявших подступы к Балаклаве, на английский лагерь у Балаклавы.
2
Положение в Балаклаве к утру 13(25) октября было такое. На невысоких буграх, окружающих Балаклаву, союзники устроили еще в середине сентября, тотчас после занятия города, четыре больших редута — впереди линии от села Чоргун к Балаклаве — и один поменьше. Но вооружены артиллерией были из них только три больших. Эти редуты прикрывали линию Чоргун — Балаклава и были расположены впереди, на линии от Сапун-горы к селу Кадыкиой, и заняты турками. Английское командование усвоило себе правильное, по существу, воззрение, что турки отсиживаются от русских за укреплениями гораздо успешнее, чем выдерживают их натиск в открытом поле. Но лорд Раглан упустил из виду, что ведь Омер-паша отпустил с союзниками в Крым не наилучших, а наихудших из своей армии, потому что хорошие были ему самому нужны на Дунае, где он остался. Эти поистине несчастные турки, превращенные в Камышевой бухте французами в вьючных животных, англичанами, напротив, были обращены в передовых, так сказать, бойцов и посажены на редуты, чтобы защищать своей грудью английский лагерь и склады в Балаклаве. Турок принято было кормить очень скудно, бить смертным боем за провинности, к общению не допускать, даже офицеров турецких за стол с собой не сажать. И вообще если в это самое время в Константинополе [158] султан Абдул-Меджид буквально не знал, куда ему спрятаться от великодушного покровителя и спасителя Оттоманской державы лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, то подданные султана, страдавшие в Балаклаве, еще меньше чаяли найти себе где-нибудь спасение от хлыстов и палок своих английских союзников. Их посадили на редуты перед городом Балаклавой. На каждом из четырех редутов было по 250 человек турок и по одному английскому артиллеристу{2}. Смирно сидели турки на этих редутах в течение нескольких недель, как вдруг в 6 часов утра 13(25) сентября 1854 г., к неописуемому своему ужасу, они увидели, что на них направлен артиллерийский обстрел, после чего на все четыре редута помчалась в атаку кавалерия, а за ней и пехота.
С первого редута турки не успели даже вовремя бежать, и около двух третей их было перебито ворвавшимися русскими войсками, но со второго, третьего и четвертого редутов турки бежали с предельной быстротой, побросав орудия, которые не успели заклепать, и покинув все, что на редутах находилось. Русская кавалерия преследовала и избивала их во время этого панического бегства еще на некотором расстоянии за редутами. Уцелевшие турки были безжалостно перебиты и изранены англичанами, когда им удалось добежать до города. Об этом рассказывает английский офицер в довольно безмятежном тоне: «Неприятности для турок тут (т. е. в Балаклаве. — Е. Т. ) не окончились, так как наша стража приняла их острием штыка и не позволила им войти, зная, как трусливо они себя повели»{3}. Генерал Липранди занял высоты Кадыкиоя. Но это было лишь началом дела. За четырьмя редутами, которыми овладели русские при этой первой атаке, находился второй ряд выстроенных англичанами укреплений, начинавшихся от села Кадыкиой, но позади первого редута параллельные линии редутов шли до отрогов Сапун-горы. За этими укреплениями стояла бригада легкой кавалерии под начальством лорда Кардигана, а за ней бригада тяжелой кавалерии под начальством бригадного генерала Скэрлетта. Та и другая находились в этот день под начальством лорда Лекэна. Отдельно от лорда Лекэна действовал 93-й шотландский полк, пытавшийся, хотя и безуспешно, остановить бегство турок из четырех передовых редутов. Этот полк состоял под начальством баронета Коллина Кемпбелла. Кемпбеллу удалось остановить русских кавалеристов, преследовавших турок, и кое-кого из турок включить в свой отряд. Затем бригада Скэрлетта произвела атаку на гусарский полк и казаков и отбросила их к Чоргуну. Липранди безуспешно пытался опрокинуть шотландский полк Кемпбелла, стоявший в долине Кадыкиоя. Хотя гусары шестой легкой кавалерийской [159] дивизии помяли стоявшие перед ними части, но уже со всех сторон на выручку англичанам спешили к Балаклаве и к Кадыкиою новые и новые части союзников. Дело в том, что уже в 8 часов утра оба главнокомандующих — лорд Раглан и генерал Канробер — примчались на место боя. Конечно, в данном случае главная роль должна была принадлежать Раглану, потому что русское нападение было направлено на английские укрепления и войска. Это обстоятельство сыграло губительную для англичан роль. Уже генерал Рыжов, который произвел нападение на Коллина Кемпбелла, отступил, теснимый драгунской бригадой начальствовавшего в этот день над всей тяжелой кавалерией Скэрлетта, когда Скэрлетт, не заметив, что Рыжов с умыслом норовит пройти между двумя отнятыми утром у турок редутами, завлекает англичан в опаснейшее положение. Неожиданно грянули справа и слева в колонну Скэрлетта русские пушки, уже появившиеся около двух редутов (второго и третьего). Английские драгуны, потеряв убитыми и ранеными несколько десятков человек, бросились назад. Тут-то и произошло трагическое для англичан событие, о котором было столько страстных споров и в течение всей Крымской войны и долго после нее, — то событие, которое в английской историографии и публицистике дало Кадыкиою название «долины смерти». Наиболее правдоподобные показания рисуют дело так. Лорд Раглан сначала передал начальнику всей кавалерии лорду Лекэну приказ идти вперед и, при поддержке пехоты, овладеть высотами, где находились русские, чтобы воспрепятствовать им увезти пушки со взятых утром редутов. Лекэн и ждал пехоты, но она все не появлялась. Потом Раглан из этого создал целое обвинение против Лекэна, будто бы упустившего удобный момент (и эта лживая версия почему-то была без критики принята даже в некоторых русских военно-политических работах). Без поддержки пехоты Лекэн даже, согласно приказу, и не должен был и не мог двигаться, не подвергая страшному риску свои бригады (как Скэрлетта, так и Кардигана). Но этим дело не окончилось.
Русские, как это было видно в подзорные трубы издали с того места, где стояли окруженные свитой лорд Раглан и генерал Канробер, начали стаскивать пушки со взятых ими редутов. Сражение в тот момент казалось на этот день законченным, никаких новых атак с русской стороны не предвиделось. Лорд Раглан, указывая Канроберу на русских, с видимой досадой сказал, что жаль все-таки отдавать им эти трофеи. Канробер ответил: «Зачем идти самим на русских? Предоставим им идти на нас: мы на превосходной позиции, не будем отсюда трогаться (ne bougeons pas)!»{4} [160]
Если бы на месте Канробера был Сент-Арно, то, во-первых, он бы запротестовал энергичнее, а во-вторых, Раглан его вообще послушался бы скорее. Но Канробер не имел ни авторитета, ни характера Сент-Арно. Раглан подозвал к себе генерала Эйри и продиктовал ему несколько строк. Все видевшие это утверждали потом, что им в голову не могло прийти, чтó именно продиктовал Раглан генералу... Затем Эйри подозвал одного из находившихся тут же своих кавалеристов, капитана Нолэна, и вручил ему бумажку. Нолэн помчался к легкой кавалерии и, подскакав к начальнику ее, лорду Лекэну, передал ему бумажку. Вот что прочел Лекэн в этом новом приказе:
«Лорд Раглан желает, чтобы кавалерия быстро пошла во фронтовую атаку и попыталась воспрепятствовать неприятелю увезти прочь орудия. Отряд конной артиллерии может сопровождать. Французская кавалерия у вас находится с левой стороны. Немедленно». Этим словом «immediate» кончался приказ{5}.
Впереди русские стояли углубленной «подковой». Один конец ее был у Кадыкиоя, около взятых утром редутов, второй — у подножия Федюхиных гор. Лекэн с полной ясностью, как показывал потом, понял все безумие того приказа, который он держал в руках. Он обратился к Нолэну с вопросом, понимает ли он, что требуется. Английская кавалерия, углубившись между двумя концами «подковы», попав в глубину русского расположения, неминуемо окажется между двух огней и погибнет под двойным, перекрестным огнем русских батарей, стоящих, с одной стороны, у Кадыкиоя, а с другой — у Федюхиных гор. Нолэн мог лишь подтвердить то, что ему велено было передать. Впоследствии Раглан и те, кто силился его оправдать, пытались утверждать, будто капитан Нолэн преступно забыл прибавить устно, что ему было приказано: «если возможно (if possible)». Сваливать вину на Нолэна было тем удобнее, что капитан был убит через несколько минут после передачи приказа. Лорд Лекэн выражал потом готовность под присягой засвидетельствовать, что этих слов («если возможно») Нолэн ему не показал. Лорд Лекэн, дивизионный генерал, начальник всей кавалерии, оказался в таком положении, когда военному человеку долго размышлять не приходится: у него в руках была бумажка с приказом главнокомандующего.
Лорд Лекэн подъехал к лорду Кардигану, командиру драгунского полка, и передал ему приказ Раглана для немедленного исполнения. Кардиган, как и его дивизионный начальник, сейчас же понял, что его посылают делать поистине сумасшедшее дело. «Позвольте мне заметить, сэр, что у русских батарея в равнине прямо перед нашим фронтом и батареи и ружейные [161] стрелки с обоих флангов». Но Кардигану незачем было доказывать своему дивизионному начальнику то, в чем лорд Лекэн сам был убежден. Лекэн «пожал плечами и сказал: „Тут нет выбора — должно только повиноваться (there was no choice but to obey)«». Кардигану, кроме драгунского полка, были даны для атаки еще некоторые части стоящей здесь легкой кавалерии. Затем Кардиган скомандовал: «В атаку!»
Это были отборные части, поражавшие красотой и великолепием конного состава. Кавалерия понеслась во весь опор прямо на русское расположение.
Сам Раглан, никогда не бывший боевым генералом, не имевший понятия о том, чту такое ответственность вождя, — потому что потерять руку в поручичьем чине сорок лет назад еще не значит приобресть способности полководца, — глядел с видимым удовольствием на великолепное зрелище несущейся на русских в стройном порядке отборной кавалерии. Но настоящие военные, вроде Канробера и его свиты, сначала, по их позднейшему признанию, даже не поняли, чту такое перед ними происходит. Лорд Кардиган со своими кавалеристами мчался прямо в углубление русского расположения, под картечь справа, слева и в лоб. Русские выждали, когда мчавшаяся во весь опор английская кавалерия влетела в ту воронку, которой была долина между Федюхиными горами и взятыми утром русскими войсками редутами. Загремела русская артиллерия, поражая англичан с обоих флангов и с фронта. Одним из первых был убит капитан Нолэн, офицерский состав в несколько минут был наполовину перебит и изранен. Одесский полк и казачьи полки, несколько подавшиеся назад к Чоргуну под первым натиском, почти тотчас же вернулись на прежние позиции. Русская кавалерия, стоявшая в глубине долины, бросилась на англичан, рубя людей и лошадей. С фланга, со стороны Федюхиных гор, шестью уланскими эскадронами под командой генерала Еропкина ударили на англичан. Несомненно, англичане были бы тут истреблены до последнего человека, если бы не подоспела помощь. Французский штаб, окружавший Канробера, вполне осмыслил, что творится, лишь тогда, когда русская кавалерия, а за ней пехота бросились после артиллерийского обстрела избивать англичан. «Это великолепно, но это не война! Это сумасшествие!» — крикнул английским штабным возмущенный и прямо растерявшийся от полной неожиданности генерал Боске, один из лучших боевых генералов французской армии. Немедленно были приняты меры к спасению того, что еще оставалось от английской легкой кавалерии. Сейчас же последовал приказ Канробера, и два эскадрона французских егерей первыми, а за ними другие французские части помчались на выручку Кардигану [162] и его кавалеристам, уже повернувшим лошадей и убегавшим от русского преследования.
С трудом остатки кавалерии вернулись в лагерь. Русское командование не решилось продолжать преследование. Сражение окончилось. Оно не было довершенной русской победой, но уж, конечно, ни в малейшей степени не было победой союзников, и говорить о русском «поражении» под Балаклавой можно, только разве имея в виду занятие города 16 сентября после Альмы, когда Балаклаву, в сущности, и не защищали (если не считать ничтожной перестрелки), — но ни в каком случае нельзя называть так дело 13(25) октября, хотя взятые редуты и пришлось покинуть.
Напротив, и взятие этих редутов в начале боя и истребление легкой английской кавалерии в конце его были, бесспорно, успехом для русской армии, хоть и не имевшим никаких выгодных стратегических последствий.
День Балаклавы (точнее было бы сказать — Кадыкиоя, но и у нас, начиная с Тотлебена и Липранди, и у союзников более принято было называть этот бой сражением при Балаклаве) — 13(25) октября 1854 г. навсегда остался траурной датой в военной истории Англии.
Только 6 ноября (нов. ст.), т. е. через 12 дней, в Лондон пришло посланное из Константинополя Стрэтфордом-Рэдклифом известие о роковом событии. Эта легкая кавалерия, легшая под Балаклавой, числила в своем составе представителей самых аристократических фамилий. Впечатление в Англии от этого известия было потрясающее{6}.
Долгие годы (вплоть до начала войны 1914 г.) из Англии прибывали временами паломники со специальной целью посещения «долины смерти», где погибла английская кавалерия.
3
Хотя под Балаклавой не удалось развить и использовать успех, но и в Севастополе и во всей армии Меншикова известие о происшедшем 13(25) октября вызвало большой подъем духа. Много говорили о взятых трофеях — знамени и значке, 11 чугунных орудиях, из которых три были взяты с боя, 16 ящиках с ружейными патронами, ружьях, шанцевых инструментах, о 500 английских кавалеристах, легших в долине, прежде чем их товарищи обратились в бегство. Передавались многочисленные случаи, доказывавшие необычайное одушевление, с которым в этот день дралась русская армия. Ординарец генерала Жабокритского, казак и урядник Донского полка втроем обратили в бегство несколько неприятельских [163] всадников, уже окруживших Жабокритского. Стрелковый (4-й) батальон «доказал неприятелю, — по словам Липранди, — что мы не отстали от него в действии штуцерников»{7}. Урядник казачьего батальона Шульча, контуженный ядром, остался во фронте, как остались и многие другие раненые. Рядовой Днепровского пехотного полка Клим Ефимов был в цепи штуцерников при взятии Комары и получил ранение осколком гранаты в лицо, но как только доктор сделал ему перевязку, «просил доктора отпустить его на место сражения» и отпросившись, наконец, явился к своей роте, где и пробыл до конца боя. Рядовому 5-й егерской роты Дементию Комиссарову оторвало осколком гранаты два пальца на руке. «Долго не бросал он своего штуцера, — читаем в рапорте генерал-лейтенанта Липранди Меншикову, — старался еще зарядить штуцер, но льющаяся кровь мочила и патрон и верное его оружие. Не стало терпения Дементию Комиссарову, и он обратился к офицеру: ,,Позвольте мне сбегать завязать руку, и не угодно ли пострелять пока из моего штуцера, — знатно попадает! А я сейчас же ворочусь». И действительно, через несколько минут молодец Дементий Комиссаров явился опять между стрелками и, хоть с перевязанной рукой, не переставал стрелять из своего любимого штуцера до конца сражения»{8}.
Тяжело раненный в ногу рядовой 4-й карабинерной роты Цветковский лежал на земле, «когда неприятельская кавалерия, разбитая на голову, в беспорядке и во весь дух мчалась назад». Его не успели снести на перевязку. «Увидев скачущего впереди на лихой лошади англичанина, Цветковский сказал: ,,Ах, батюшки, не дайте ему выскочить! Он славно напирал, пусть же хоть на отъезде попробует русского свинца!« С этим он повернулся на брюхе, приподнялся, прицелился, и английский наездник свалился с коня. „Теперь хоть и на перевязку!« — сказал Цветковский»{9}.
Слишком долго было бы перечислять случаи, когда тяжко раненные отказывались отправляться на перевязку и, оставаясь в строю, погибали иногда через несколько минут от потери крови. Вот что писал Липранди, донося о поведении своих войск в день битвы под Балаклавой: «Все войска, отряды, понимая высокое назначение свое: защищать родной свой край, горели нетерпением сразиться с неприятелем. Все сражение можно назвать одним геройским подвигом, и вообще весьма трудно отдать кому-либо особое преимущество перед другими. Соревнование было общее как между каждым родом войск, так и между всеми чинами вообще»{10}.
Итак, на левом берегу Черной речки удалось утвердиться, всего два с небольшим километра отделяли Балаклаву от [164] русских войск. Липранди стоял у Чоргуна и ждал от Меншикова подкреплений, ждал артиллерии, чтобы довершить начатое и взять Балаклаву, но подкрепления, которые в самом деле стали подходить, были употреблены, как увидим, совсем на другое дело.
Союзники, явно очень уклоняясь от истины, показывали в официальных донесениях, будто они потеряли всего 600 человек. У нас было показано убитыми и ранеными 617 человек. По позднейшим данным, потери союзников были около тысячи человек, а есть подсчеты, доводящие эти потери даже до полутора тысяч. Самое важное заключалось в том, что в моральном отношении у русских от этого балаклавского боя было ощущение победы, а у англичан — ощущение (и притом очень болезненное) поражения, сознание совершенно бессмысленно загубленных жизней, потерь, вызванных бездарностью и военным невежеством главного командования. Раглан всю вину постарался свалить на Лекэна и Кардигана, будто бы не понявших его. Правительство и пресса его поддержали, чтобы не подрывать престижа.
«„Балаклава« — это слово будет передано потомству в анналах Франции и Англии, как название места, памятного деяниями героизма и происшедшим там бедствием, до тех пор непревзойденными в истории», — читаем мы в одной из английских брошюр времени Крымской войны, посвященных гибели легкой кавалерии{11}.
Воображение поражала вовсе не цифра погибших (такие ли гекатомбы видел Крым в эти годы!), но непростительное, ничем не извиняемое легкомыслие, вызвавшее катастрофу. [165]