После Полтавы. Заключение
1
Полтавская катастрофа знаменовала, конечно, не только перелом в войне, но и безнадежный проигрыш ее для Швеции. И, однако, Северная война продолжалась. еще двенадцать лет.
Рассмотрим сначала, каковы были планы Карла XII после достигшего его страшного удара, а затем дадим себе отчет в причинах, почему в самой Швеции, в тех кругах землевладельческого дворянства и уже давно возникшего и начавшего оказывать некоторое влияние торгово-промышленного класса, нашлись элементы, которые не только до смерти Карла в 1718 г. поддерживали его безнадежные усилия поправить непоправимое, но и после 1718 г. еще некоторое время были достаточно сильны, чтобы срывать мирные переговоры.
Начнем с Карла. Теперь так долго волновавший современников в Европе загадочный для них вопрос о долгом пребывании в Турции бежавшего из Переволочной в Бендеры шведского короля уже ничего таинственного в себе не заключает. Объяснять это одним только мучительным стыдом Карла, не желавшего показаться на родине после гибели армии и бегства с поля боя, нельзя, хотя и это сентиментальное объяснение некогда давалось. Этого одного мотива было бы недостаточно. Да и интересует нас здесь не личная психология Карла. Мы документально знаем теперь, что у Карла очень скоро после прибытия в Бендеры возник план склонить султана, визиря и весь Диван к объявлению войны России и стать во главе большой турецкой армии, которую и повести против ненавистного полтавского победителя. Куда повести? Прежде всего в Польшу, которая непосредственно граничила с Турцией и [772] где, может быть, еще найдутся даже после Полтавы сторонники Станислава Лещинского. А затем можно возобновить и доход на Москву, так досадно и так "случайно" прерванный.
У нас нет никаких решительно оснований предполагать, что не только те члены стокгольмского совета, которые советовали после Полтавы заключить мир, но и те, которые стояли за продолжение борьбы, в самом деле считали исполнимой эту новую фантазию своего короля. Они знали, правда, что турки никогда не мирились с потерей Азова и Азовского моря и что война Турции с Россией — дело весьма возможное. Но, во-первых, было ясно, что турки будут воевать не в Польше и не на Украине, во всяком случае не севернее молдавско-украинской границы, не восточное степей между Бугом и Днестром, и если выступят в поход, то не затем, чтобы доставить победу Карлу и вернуть Швеции Прибалтику, а затем, чтобы возвратить себе Азов. А, во-вторых, если турки и будут воевать, то когда это будет? Турки и их крымские вассалы татары ограничились пустыми обещаниями тогда, когда посланные из Стокгольма агенты и посылаемые из Украины мазепинские эмиссары не переставали убеждать султана и визиря в необычайно счастливой для турок комбинации союза с победоносным шведским королем.
Конечно, не было и тени вероятия, что турки выступят теперь одни, когда шведская сухопутная армия уничтожена без остатка. Турки с восточной вежливостью приняли беглого короля, дали ему возможность преклонить свою победную головушку, когда за ним по степи гнался Волконский и чуть-чуть не догнал у переправы через Буг, но идти за Карлом на войну они пока не собирались. Реальные силы Карла XII в тот момент и целые годы далее Турция расценивала весьма низко. Туркам столько говорили перед Полтавой о шведской непобедимости, что они теперь уже ничему не верили. К ним примчался, ища спасения от погони, истощенный, оборванный, покрытый пылью, волочащий раненую ногу человек в сопровождении кучки еще гораздо более оборванных шведских солдат, служителей и казаков, — и турки верить глазам своим не хотели, что это сам Карл XII, о котором им рассказывали, будто он не сегодня-завтра войдет в Кремль с триумфом и уничтожит московское царство. Турки были жестоко разочарованы и даже раздражены. Зловещий для шведов симптом был уже в том язвительном ответе, который получил Мазепа, жаловавшийся, что ему не отводят помещения в Бендерах и что он должен жить за городом, в шатре. Турецкий сераскир ответил, что если Мазепу не удовлетворили прекрасные дома, которые ему дарил царь Петр, то как же он, бедный сераскир, может приискать достойное помещение, для ясновельможного гетмана?[773]
Одним словом, для всех, кроме Карла, было очевидно, что никакой военной помощи от турок ждать было нельзя.
И тем не менее нельзя приписывать упорный отказ короля от каких бы то ни было мирных переговоров с Россией даже после Полтавы, одному только авантюризму Карла и приравнивать этот отказ к таким в самом деле нелепым сумасбродствам короля, как, например, затеянная им в 1713 г., в конце его пребывания в Турции, дикая вооруженная кровавая драка в Бендерах с турецким отрядом, после чего его и попросили окончательно и по возможности безотлагательно избавить владения повелителя правоверных от своего присутствия. Отказ Карла от мира с Россией имеет гораздо более серьезное объяснение. Как сказано, он был не одинок в этом своем упорном нежелании окончательно признать, что Россия победила бесповоротно.
Что Россия, не желавшая уступить Ингерманландию даже в самые для нее тяжелые и просто опасные моменты гигантского состязания, ни за что теперь не отступится ни от Ливонии, ни от явно намеченного и вполне возможного занятия Финляндии, это было очевидно. Мало того, утвердившись на этой части Балтийского побережья, царь либо отнимет также шведскую Померанию, либо позволит ее взять Пруссии. Мир ознаменовал бы также, разумеется, немедленное низвержение шведского ставленника в Польше Лещинского и возвращение на престол Речи Посполитой короля Августа. Швеция, согласившись на эти условия, похоронила бы вековые надежды на те плодородные свои владения на южном берегу Балтийского моря, которые она получила в результате своих успешных вторжений, властного постоянного вмешательства в дела европейского континента, всех своих интервенций в германские, польские и русские смуты и конфликты за громадный период от конца XVI в. вплоть до воцарения Карла XII.
2
Полное уничтожение шведской армии под Полтавой и Переволочной имело несколько последствий, оказавшихся непоправимыми.
Прежде всего Швеция была низвергнута катастрофически быстро и болезнетворно с той громадной высоты в области международных отношений, на которой она до той поры стояла. Великодержавно кончилось и уже никогда для Швеции не вернулось. Это последствие Полтавы было непоправимым навеки.
Вторым последствием, которое имело значение вплоть до конца Великой Северной войны, было бессилие Швеции выставить новую сухопутную армию для борьбы против России. [774] Те сухопутные силы, которые еще могли бороться против датчан, или против ганноверцев, или против саксонцев, отстаивать некоторое время, хоть и безуспешно, осажденный Штральзунд в 1714–1715 гг. и т. д., уже не имели никакого влияния на продолжавшуюся войну с Россией. И если бы не существовало шведского флота или если бы в дни Полтавы у России уже был на Балтийском море флот, который мог бы изгнать шведов с моря, и вместе с тем был бы настолько внушителен, чтобы сделать невозможным активное вмешательство Англии на стороне Швеции, то война, вероятно, и окончилась бы очень скоро после Полтавы, в 1709, а не в 1721 г.
Но так как подобного флота в 1709 г. у России еще не было, то Швеция, не имея уже ни малейших шансов на победу или хотя бы на частичное возвращение потерянных земель, еще могла вести длительную, хотя и совершенно безрезультатную, войну на море, а главное, не теряла надежды отсидеться за морем и за своими шхерами и, даже избегая военных встреч с грозным неприятелем, не соглашаться на заключение мира. Если Карл XII еще фантазировал о возвращении военного счастья, о победах над Россией и т. д., то стокгольмский правящий совет стремился лишь к одному: оттягивать по возможности роковой момент мира, т. е. окончательного, формального признания перехода Ингрии, Эстляндии, Ливонии, а потом и юга Финляндии под власть России. Лозунгом стало не подписывать мира и ждать помощи со стороны Англии и Франции, Австрии в Ганновера, Пруссии и Мекленбурга и, словом, всех, кто после Полтавы перестал бояться Швеции и начал опасаться России, а также всех тех, кому впервые развязала руки для действий на Севере окончившаяся мирными договорами в 1713 и 1714 гг. всеевропейская война за испанское наследство.
И эти шведские надежды были небезосновательны, по крайней мере они в первые годы после Полтавы таковыми казались.
Русская дипломатия после Полтавы стремилась к двум целям: во-первых, закончить и закрепить за Россией обладание ее стародавними и теперь отнятыми от шведа владениями на Балтике и, во-вторых, заставить Швецию подписать, наконец, мир.
Вторая задача была труднее первой, для ее разрешения требовалось создание такого флота, который не только явственно подавлял бы собой шведские морские силы, но который занял бы со временем господствующее положение на Балтийском море.
Страшные жертвы требовались от народа во имя силы и независимости России. Требовались диктуемые необходимостью приемы, о которых говорил Ленин, упомянув при этом о Петре, который "ускорял перенимание западничества варварской [775] Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства"{1}.
В данном случае от народа потребовались тяжелые жертвы. Но Россия быстро догнала западную технику кораблестроения, и, как увидим, дело дошло до того, что корабли, построенные русскими инженерами и русскими плотниками на русских верфях, по отзывам даже враждебно настроенных иностранцев, нисколько не уступали наилучшим судам первоклассной морской державы Англии и превосходили французские.
Небывалое несчастье Карла XII под Полтавой и еще более невероятный позор под Переволочной покончили с вторгшейся в Россию шведской армией. К такой краткой формуле сводились приходившие в Европу непрерывным потоком известия о событиях 27 июня — 1 июля.
Все-таки перед боем у Карла была армия до 30 тыс. человек, думали, что был порох и была артиллерия, хоть и не очень большая, наконец, был, хоть и очень скудный, обоз, т. е. плоды беспощадного грабежа украинского населения, того грабежа, который под руководством изменника Мазепы и шведских генералов творился месяцами в оккупированных областях страны. Как стала возможной, будто не в действительности, а в волшебной сказке происшедшая катастрофа, полное исчезновение всей вооруженной силы, которой завидовал "король-солнце" Людовик XIV и которая держала в страхе всю Северную и Центральную Европу? Почему бежали, оставя на поле боя 9 тыс. трупов своих товарищей и 3 тыс. в плену, шведские воины? Ведь Европа наблюдала издалека события на всем долгом пути шведской армии по Литве, Белоруссии, Северской Украине, Полтавщине, и ни разу не было слышно о каких-либо неудачах Карла. Не знали ровно ничего точного. Маленькая заминка случилась с Левенгауптом под Лесной. Потерял, говорят, несколько повозок с провиантом. Ничего, дело наживное! Да и стоит ли говорить о таких мелочах, когда сам "князь Украины" Мазепа объявил себя вассалом непобедимого Карла и когда теперь уже его владения простираются от Балтийского моря до Черного! С восхищением передавалась апокрифическая речь Мазепы, ставшего на колени перед Карлом в момент их первой встречи 28 октября 1708 г. и будто бы сказавшего: "Я приведу к вам, великий государь, столько казаков, сколько песку на берегах Черного моря, которое отныне вам принадлежит!" Военные люди, правда, иной раз выражали удивление и недоумение: зачем Карл тащит свою армию в поход зимой, да еще такой суровой зимой, какой была во всей Европе зима 1708–1709 гг.?
Но на это был готов ответ: если новый "Александр Македонский" так поступил, значит, так и нужно было. Ведь ему уже девятый год подряд все удается, и если бывали у шведов [776] изредка неудачи, то исключительно в тех случаях, когда при войсках не было короля. Нужно отметить, что большое впечатление производило демонстрируемое Карлом при всяком удобном и неудобном случае нежелание признавать Петра достойным, чтобы шведский король с ним объяснялся. Петру писал ласковые письма сам французский "король-солнце", могущественный Людовик XIV, перед ним рассыпалась в льстивейших извинениях и комплиментах (еще перед Полтавой) английская королева Анна, перед Петром пресмыкались и король польский, он же курфюрст саксонский Август II, и король прусский; его милостей и доброго расположения искали могущественная, богата" голландская республика, датский король, австрийский император, а он. Карл XII, ни разу не ответил Петру на многократные предложения мира, громогласно заявляя, что кончит войну, войдя в Москву и низвергнув Петра с престола, а Россию отдаст, кому захочет,
Это знали все. И знали также, что глубокое продвижение шведской армии к югу, к Ворскле, и попытки Карла круто повернуть от этой линии, от рек Псел и Ворскла к востоку, на Белгород — Курск — Москву показывают с полной очевидностью, что программа Карла XII развивается неуклонно и с успехом. Не вполне удалось у Веприка — удастся у Опошни, не-удастся у Опошни — удастся у Полтавы, но поворот на восток — на Белгород, Харьков, на Москву — не за горами.
И вдруг пришлось узнать, без малейшей подготовки, что все это предприятие Карла XII было фантазией, что вся шведская армия в один день оказалась либо на том свете, либо в плену, что русская армия достигла этого невероятного торжества одним страшным ударом и притом с ничтожными сравнительно жертвами.
Начался новый, второй период в истории отношений европейской дипломатии к России. И, подобно тому как о поражении под Нарвой 18 ноября 1700 г. в Европе никак не могли забыть вплоть до Полтавы и скептически относились ко всем успехам России, как бы очевидны и велики они ни были, так отныне о Полтавской победе уже никогда не могли забыть не только при жизни Петра, но и очень долго после его смерти.
После первой Нарвы не хотели верить в очень серьезное значение даже такой русской победы, как под той же Нарвой в 1704 г. или деревней Лесной в 1708 г. А уж зато после Полтавы отказались поверить в серьезность, например, даже-такой русской неудачи, как та, что постигла русских на реке Прут. Редко, когда до такой степени ярко, кричаще громко выявились характерные для дипломатов этой бурной эпохи податливость впечатлениям и быстрота в смене убеждений, [777] настроений и оценок. "Жрецы минутного, поклонники успеха!" Ни к кому эти укоризненные слова нашего Пушкина нельзя было бы с большим основанием отнести, чем к европейским правителям, привыкшим к превратностям политических и военных судеб в годы двух бесконечно долгих, одновременно происходивших и захвативших всю Европу войн; на юге борьба за испанское наследство, а на севере — борьба за овладение балтийскими берегами.
Конечно, прежде всего ждали объяснений и обстоятельной информации из Швеции. Но немного возможно было толком узнать. Сначала оттуда шли сплошные умышленные извращения и фантастические измышления, имевшие целью скрыть или хоть смягчить страшную правду. А затем многие шведы заявляли нередко иностранным послам, что они и сами не могут взять в толк, как случилось неслыханное несчастье и зачем король долгие годы не желал вернуться в Швецию.
Эти горестные недоумения в Швеции начались сейчас же после катастрофы и не разрешались пять с половиной лет, вплоть до возвращения Карла XII в Европу в ноябре 1714 г.
Весть о полном разгроме "непобедимой" шведской армии, о бегстве Карла, о немногих утренних часах боя, которые ознаменовали конец шведской легенды о непобедимости, поразила европейскую дипломатию. Европа совсем не была подготовлена к подобному внезапному грандиозному по своим политическим последствиям событию.
"Нежданное (unexpected) поражение всей шведской армииа под Полтавой и разгром ее были так велики, что известия об этом, наверное, будут в ваших руках раньше этого письма"{2} , — так писал из Москвы в Лондон статс-секретарю Бойлю посол Витворт 6 июля 1709 г. Подробности в том виде, в каком она стали тотчас же после битвы распространяться по Европе, могущественно усиливали впечатление. Слова пленного фельдмаршала Реншильда, что со шведской стороны в сражении участвовало до 30 тыс. человек, из которых регулярных (в отборных) шведских воинов было 19 тыс., облетели все европейские дворы.
Уничтожение или взятие в плен всей этой силы, ничтожные потери русских, превращение вчерашнего "Александра Македонского" в беглеца, которого из милости приютил и прикармливает стамбульский калиф, — все это не сразу могло улечься в голове среднего европейского дипломата.
С 14 марта 1709 г., когда в Стокгольме было получено письмо от короля, писанное из Ромен еще 10 декабря 1708 г., там ровно ничего не знали ни о короле, ни о всей шведской армии. Слухи ходили (особенно с конца весны 1709 г.) самые разнообразные. Карл разгромил русских и вошел в Москву. Шведы [778] пошли в Воронеж и сожгли русский флот. Шведской армии приходилось бороться с морозами, но она теперь очень бодра и хороша и т. д. и т. д. Смутные и столь же разнохарактерные олухи бродили и по всей Европе. Трезвее всех судили и поэтому беспокойнее всех себя чувствовали англичане. Но в самой Швеции преобладал оптимизм.
И вот в конце августа 1709 г. пришло, наконец, письмо Карла из Очакова к стокгольмскому государственному совету{3}. Письмо было датировано 12 июля 1709 г. (с прибавлением неправильно высчитанной даты: 22 июля вместо 23-го).
Письмо было писано под диктовку Карла. Это и было первое известие о несчастье, полученное в Швеции. Это коротенькое известие не давало, правда, сколько-нибудь ясного понятия о размерах катастрофы, но все же говорило о бегстве короля с немногими провожатыми, о пленении графа Пипера, Гермелина и еще нескольких человек, но ни звука о фельдмаршале Реншильде и всей свите.
Во всех письмах, оставшихся от Карла, в которых он упоминал о Полтаве (а он никакого описания или хоть краткого рассказа о битве не оставил), король неизменно старается преуменьшить значение страшного удара и сознательно скрывает реальные факты и выдумывает то, чего никогда не было. Первым оставшимся от него документальным свидетельством о Полтаве было это официальное послание в Стокгольм в адрес "Комиссии обороны" (шведского правительственного совета), ведавшей делами войны. Карл требует новых рекрутских наборов и создания и пополнения полков{4}. Письмо писано почти тотчас по прибытии в Очаков. После Полтавы прошло всего две недели. И вот что он повествует своим верноподданным: "Прошло значительное время, как мы не имели сведений из Швеции и мы не имели случая послать письма отсюда. В это время обстоятельства здесь были хороши, и все хорошо проходило, так что предполагали в скором времени получить такой большой перевес над врагом, что он будет вынужден согласиться на заключение такого мира, какой от него потребуют. Но вышло благодаря странному и несчастному случаю так, что шведские войска 28-го числа прошлого месяца{5} потерпели потери в полевом сражении. Это произошло не вследствие храбрости или большой численности неприятеля, потому что сначала их постоянно отбрасывали, но место и обстоятельства были настолько выгодны для врагов, а также место было так укреплено, что шведы вследствие этого понесли большие потери. С большим боевым пылом они (шведы. — Е. Т.), несмотря на все преимущества врага, постоянно на него нападали и преследовали его. При этом так случилось, что большая часть пехоты погибла и что конница тоже понесла потери. Во всяком случае [779] эти потери велики. Однако (мы. — Е. Т. ) теперь заняты приисканием средств, чтобы неприятель от этого не приобрел никакого перевеса и даже не получил бы ни малейшей выгоды"{6}. А поэтому нужно восстановить воинскую силу, "чтобы иметь возможность встретить дальнейшие злые нападения врага". Дальше идут распоряжения военно-административного и технического характера. И кончается этот документ приказом, как можно строже держать русских пленных в Швеции! В этом письме просто поражает лживость от начала до конца, как и в позднейших письмах к сестре. Конечно, Карлу нужно было не только "спасти лицо", но и предварить тот упадок духа, который, как он отлично понимал, непременно охватит Швецию, когда страшные, невиданные размеры полтавского разгрома начнут окончательно выясняться. По требовалось также — все с той же целью показать, что ничего особенно важного не случилось и ничуть он русских не боится, —делать жестокие распоряжения об усилении строгости по отношению к русским пленным, с которыми и без того очень плохо обращались в Швеции, били их смертным боем, морили голодом!
Карл XII всегда в своих письмах повествовал о военном положении, абсолютно не стесняясь фактами. В этом отношении, например, даже довольно хвастливые бюллетени Наполеона, которые возбуждали столько справедливой критики, могут называться образцами суровейшей правдивости.
Вот он, едва придя в себя в Бендерах{7} , потеряв армию, претерпев стыд страшнейшего из возможных поражений, еле отдышавшись от продолжавшегося несколько дней бегства от русской погони, садится за стол и пишет своей любимой сестре и наследнице Ульрике Элеоноре. Все письмо наполнено исключительно родственными нежностями, вопросами о здоровье и т. д. и уж после обычной подписи: Karolus, прибавлен маленький постскриптум, как бывает, когда человек спохватывается перед тем, как запечатать письмо, что забыл еще одну мелочь, потому что нельзя же обо всем помнить: "Здесь все хорошо идет. Только к концу года (Карл, очевидно, имеет в виду год от начала вторжения в Россию, т. е. от июня 1708 г. — Е. Т. ) вследствие одного особенного случая армия имела несчастье понести потери, которые, как я надеюсь, в короткий срок будут поправлены. За несколько дней перед сражением я тоже получил одну любезность.., которая помешала ездить верхом, но я думаю, что я скоро избавлюсь от ущерба, который состоит в том, что я некоторое время должен был прервать верховую езду"{8}. Вот и все, что он может сказать о Полтавской битве... Полтава это просто боевая случайность, и один такой особенный случай и все поправится "в короткий срок"!
Но письмо о Полтаве — это лишь слишком яркий пример. [780] Самое характерное для Карла (и для всего его окружения с Левенгауптом включительно) — это непонимание всей русской военной тактики. После первой Нарвы, несмотря на ряд значительных русских успехов (Эрестфер, Гумельсгоф, Нотебург, вторая Нарва, Калиш, Митава, Бауск, завоевание Ингрии и почти всей Лифляндии), шведское командование .не желало видеть в русской армии ничего, кроме вечных беглецов, отступающих при всяком столкновении. Но уже и до совещания в Жолкиеве и особенно после Жолкиева русские уклонялись отбоя и отступали вовсе не из малодушия, но потому, что решили, пока армия не обучена так, чтобы и в этом отношении не уступать шведам, и особенно пока война идет на чужой территории (в Польше, Литве, польском Полесье, польской Белоруссии), до той поры не ввязываться в генеральный бой, отступать, "оголаживая" местность, не очень отходить от базы, изматывать противника и ждать своего часа терпеливо, чтобы, изготовившись, нанести врагу сокрушительный удар. Но Карл и его генералы говорили и писали, и вся Европа им верила, что русские бегут, робея перед натиском; что едва покажется шведский полк, русские, как и поляки, как и саксонцы, совсем не могут и думать о сопротивлении в открытом бою, а если за ними числятся кое-какие редкие успехи, то это какие-то. мимолетные недоразумения и не имеющие завтрашнего дня случайности, о которых и говорить не стоит.
А если уж сражение было такое, что замолчать его никак нельзя, то можно написать о нем так, как действительно и написали два летописца главной шведской ставки (Нордберг и Адлерфельд) о грандиозной, имевшей неисчислимые последствия русской победе под Лесной 28 сентября 1708 г., т. е., объясняя читателю, что собственно под Лесной победили шведы, а не русские, но случайно был потерян весь шведский обоз из 7 тыс. (по другим показаниям, около 8 тыс.) доверху груженных повозок и почти вся артиллерия. А если б не эта досадная деталь, т. е. неприятность с обозом, то совсем все было бы хорошо! Если шведам так можно было говорить и писать о Лесной, то чего же ждать было от них, когда они касались постоянных отступлений русской армии? Довольно почитать упомянутых походных историков, глашатаев славы Карла, писавших с его голоса и с голоса Реншильда. Это было какое-то одурманивание самих себя. К действительным большим победам шведской армии, в реальности которых ни у кого не могло быть никакого сомнения и которые шведы в самом деле долго, одерживали над всеми врагами (в том числе вначале и над русскими) в течение ряда лет, примешивались бесчисленные курьезные хвастливые рассказы о победах, никогда не одержанных, тяжкие поражения шведской армии (вроде Лесной) превращались [781] в ее успехи, ничтожные, чуть ли не ежедневные стычки с русскими разведчиками и патрулями оказывались "паническим бегством русской кавалерии" и т. д.
Все это нужно иметь в виду, потому что без этого постоянного самогипноза Карла и его окружения нельзя понять психологию шведского верховного командования, посадившего свою .армию в такой безвыходный мешок, как образовавшийся уже в апреле 1709 г., в котором эта армия окончательно и задохлась 27 июня того же года. Даже когда присмиревший генерал Левенгаупт или когда первый начавший различать еще в далеком тумане приближающуюся катастрофу умный генерал-квартирмейстер Гилленкрок заговорили об уходе, то, во-первых, и они поняли это слишком поздно, и сама возможность ухода стала более или менее проблематичной, а во-вторых, и они тоже до конца не объяли своей мыслью всего, что случилось.
Не забудем, что они все писали о катастрофе уже после того, как она совершилась, и все они, кроме убитого в день Полтавы Адлерфельда, оказались в русском плену: и Левенгаупт, и Реншильд, и граф Пипер, и несколько позже Гилленкрок, и пастор Нордберг. Все они задним числом слишком уточняли свои "пророчества".
С отличающей его самонадеянностью и верой в собственную непогрешимость Карл XII упорно стремился доказать, что, собственно, главное дело было не в проигрыше Полтавского боя, но в том, что Левенгаупт сдался с остатком армии у Переволочной. Графиня Левенгаупт, которая знала, что ее несчастный муж, томящийся в плену (откуда он уже никогда не вернулся), загублен, как и вся шведская армия, убийственными политическими и стратегическими ошибками короля, написала в 1712 г. сестре короля, принцессе Ульрике Элеоноре, письмо, в котором оправдывала своего мужа. Ульрика Элеонора всецело стала на ее сторону, понимая, что Переволочная была прямым и неизбежным последствием полного разгрома шведов в Полтаве. Но вот как ответил сестре Карл. Это письмо — любопытный исторический и психологический документ. "Что касается прошения графини Лейонхуфвуд (Карл XII, как тогда при дворе было принято, переводит в точности с немецкого на шведский фамилию Левенгаупт — львиная голова. — Е. Т.), которое вы мне благоволили переслать, то оно состоит в том, что она (графиня. — Е. Т. ) очень хочет попытаться извинить поведение ее мужа на Днепре. Я бы очень желал, чтобы дело обстояло так, чтобы я мог согласиться, что вина не лежит на ее муже. Однако дело слишком ясно и неоспоримо, что он действовал позорным образом вопреки повелению и солдатской обязанности и причинил невознаградимый ущерб, который ни в каком случае не мог бы быть больше, даже если бы он отважился [782] на самое крайнее. Раньше он всегда вел себя достославно я хорошо, но на этот раз, однако, у него был отнят разум, так что ему едва ли можно .будет в будущем что-нибудь поручить. Потому что подобная капитуляция, на которую он пошел, слишком опасное действие уже вследствие (дурного. — Е. Т. ) примера. Если не считать ее достойной наказания, то и наилучшая армия будет всегда в опасности по незначительным случаям попасть в руки неприятеля и таким образом сразу потерять свою славу, которую она долго себе заслуживала в боях. Я не думаю, что он это сделал из предвзятого злого умысла или по личной трусости. Однако на войне это не извинение, но он, вероятно, совсем потерял голову и слишком пал духом, чтобы напасть (на врага. — Е. Т.), как должен делать генерал, когда дело обстоит плохо, потому что тогда это — безответственно дать заметить свою нерешительность, как он это сделал. Если бы он меня не уверял совсем в другом, то я бы его там не оставил. Но он сам предложил взять на себя верховное командование. Я вначале сам не хотел уходить, но долго обдумывал. Но так как меня уверили, что последуют моему приказу, что мы, несомненно, встретимся у Очакова и что он (Лепенгаупт. — Е. Т. ) приложит величайшее старание, чтобы сохранить людей и сжечь обоз (однако ничего этого не было выполнено), то я переправился через Днепр и пошел к Очакову. Так как я из-за моей ноги не мог никак сесть на коня, то я счел необходимым сначала прибыть в Очаков, чтобы оттуда иметь возможность отправить нужные письма о полтавской битве к шведской армии в Польше, чтобы она получила правильную связь и подождала, пока я к ним пройду с войсками, которые я оставил Лейонхуфвуду. И в Швецию были посланы из Очакова письма, чтобы пополнить полки рекрутами. Во всяком случае и я тоже сделал промах: я забыл передать далее по армии всем другим генералам и полковникам, там находившимся, тот приказ, который знали только Лейонхуфвуд и Крейц. Тогда бы никогда не случилось того, что произошло, потому что все другие начальники были в недоумении и не знали никакого приказа, потому что им его не сообщили, и не знали они, ни куда со своими полками им должно двинуться, ни куда я уехал. Я поэтому думал о том, чтобы с ними всеми говорить. Но так как у меня было много мелких дел и распоряжений, и я поэтому должен был со многими объясниться и притом возиться с фельдшерскими перевязками, то я забыл поговорить со всеми о моем приказе так, как это должен был бы сделать, и это была большая ошибка с моей стороны. Но отчасти меня можно извинить, так как я был ранен и должен был привести в порядок в это время свою ногу, я мог кое-что забыть, особенно так как разные люди из тех, которые были здоровы, мало о чем думали и только [783] исходили в жалобах, что на этот раз было совсем не нужно и очень вредно. Никак нельзя взвалить вину на офицеров и рядовых, будто они не хотели сражаться и сделать все, что от них требовали".
Тут много и ошибочных утверждений и прямой лжи. Карл не мог не понимать того, что понимала вся Европа, т. е. что Полтава не была "незначительным случаем", а была страшным, уничтожающим, непоправимым разгромом. Он грубо ошибался или сознательно обманывал сестру, когда писал, будто солдаты и офицеры были готовы сражаться у Переволочной. Они решительно были уже не способны к бою в этот момент. Он, военный человек большого таланта и громадного опыта, не мог всерьез быть уверенным, что он, мол, уедет пораньше, а дня через два-три "встретится в Очакове" с покидаемой им армией, измученной страшным поражением и двухдневным бегством до Переволочной, оборванной, изголодавшейся, без снарядов, что эта армия каким-то чудом разобьет преследующего ее по пятам Меншикова и (без перевозочных средств!), переправившись. каким-то новым чудом через Днепр, явится как ни в чем не бывало к королю в Очаков. Да еще пройдет с ним из Очакова или Бендер воевать в Польше! Словом, неискреннее и недобросовестное желание представить дело в совершенно превратно" свете и свалить вину за свое поражение под Полтавой на Левенгаупта сказывается в каждой строке этого письма. Чудовищные ошибки вторжения в чужую страну ценой потери армии, непостижимое легкомыслие затеянного генерального сражения с четырьмя пушками против большой артиллерии противника, с армией почти вдвое меньшей, чем у противника,— все это "незначительный инцидент", и вообще сражение проиграл не он, Карл, при Полтаве, а Левенгаупт под Переволочной. И он, король, виноват только в том, что за множеством дел забыл сообщить свой приказ всем начальникам, а сообщил только двум.
Следует заметить, что событие у Переволочной благополучно продолжало фальсифицироваться в Швеции двести лет подряд именно так, как начал это дело сам Карл XII. Один из его преемников на шведском престоле, король Оскар II, выпустил в 1881 г. вышедшую одновременно на шведском и на английском языках книгу о Карле XII, где мы читаем: "Капитуляция на Переволочной, которая отдала в русские руки знаменитейшую из всех знаменитых шведских армий,— была скорее следствием болезни короля и всеобщего уныния, чем следствием поражения".
Эта ложь путем умолчаний продолжалась и дальше. А началась она непосредственно после Полтавы. Громовой удар, поразивший Швецию, не мог, конечно, никак быть скрытым от [784] народа, тем более что уже со всех сторон посыпались известия из враждебной шведам Дании, из дружественной им Франции, из сочувствующей им Англии, из Пруссии, из Польши.
Собрался правительствующий совет: Аксель Делагарди, Карл Гилленшерна, Кнут Поссе, Вреде, Фалькенберг и Арвед Горн. Они были в таком же смятении, как и вся столица. Стокгольм был в трауре, доносили послы, аккредитованные при шведском дворе. Ведь погибло все офицерство, весь генералитет, и не было дворянской семьи, которая не потеряла бы своего сочлена при этом разгроме. О деревне, горевавшей о десятках тысяч погибших солдат, нечего и говорить. Но именно в деревню, в провинцию совет особенно не желал сообщать такие ужасающие новости.
1 сентября 1709 г. собралось заседание совета, и граф Вреде дал направляющий тон собранию: король Карл жив, народ ему беспрекословно верен, должно ждать распоряжений и повелений из тех далеких мест, куда изволил проследовать его величество.
Выработанное и подписанное 1 сентября правительственное циркулярное сообщение является образчиком официальной лжи. Конечно, господь допустил несчастный исход битвы шведов с русскими, и "в Украине" шведское войско потерпело поражение. Хотя много офицеров и солдат погибло или взято в плен, но, к счастью, король спасен и в безопасности, вообще рекомендуется благодарить бога и быть по-прежнему верноподданными и т. д.
Затем, 2 сентября 1709 г., на другой день после первого циркуляра-воззвания, появилась вторая листовка под названием: "Короткая реляция о несчастной битве с армией московского царя у города Полтавы в Украине 8 июля (нов. ст.) 1709 г." Причины поражения объясняются так. Оказывается, что у русских было в бою целых 200 тыс. человек (!), и все они были обучены военному делу по-немецки, шведская армия оказалась сдавленной между осажденным городом и ретраншементами, созданными инженером Аллартом для армии, предводительствуемой князем Меншиковым, Шереметевым и Ренне. Ретраншементы были снабжены 106 крупными орудиями. При этом шведская армия, окруженная со всех сторон, была лишена нужного продовольствия. Добывать необходимые припасы через фуражиров было нельзя, так как все дороги были перехвачены. Поэтому король вынужден был построить свою армию в 20 тыс. человек в боевой порядок и начать бой. Таким образом, шведскому читателю сообщаются две цифры: против 20 тыс. шведов — 200 тыс. русских... Вся "реляция" написана в стиле такой "правдивости". Впрочем, по-видимому, правительствующий совет сообразил, что он хватил через край, и в новой реляции [785] уже сбавил цифру русских победителей. Оказывается, что их было уже не 200 тыс., а "100 тыс."
Официальной лжи, которая просто не знала удержу, верили и не верили, но народ начинал довольно сильно роптать, горевал, голодал, однако повиновался. Может быть, именно отчаянное положение, в которое попала страна после Полтавы, побуждало воздерживаться от каких-либо демонстраций недовольства{9}. Тот же Вреде, член совета, полагал, что после полтавского разгрома мир с Россией знаменует не только потерю всех прибалтийских владений, но нечто худшее: где было ручательство, что русские теперь не завоюют Финляндию и не вторгнутся в Швецию? И сделать это они могут удобнее всего именно после того, как шведы положат оружие. Подготовившись, переведя сухопутные силы из Украины в Финляндию, усилив постройку шхерного и транспортного флота иди дождавшись зимы, сухопутьем по льду Ботнического залива, русская армия окажется в Стокгольме. Тогда как не подписывая мира. Швеция может рассчитывать на помощь Англии, Франции, может быть, даже той же Дании, с которой помириться для шведов несравненно выгоднее, чем с Россией. Мир казался им еще опаснее для Швеции, чем война.
Перехваченное чье-то письмо, посланное из Швеции, сообщает 22 октября 1709 г. о двух фактах: во-первых, шведы готовятся к продолжению войны, потому что в Швеции "заарестованы" все корабли, "дабы никому иному яко и его королевское величество шведский хлеб в Лифлянды возити", и уже большая часть перевезена для прокормления шведских гарнизонов; а с другой стороны, в том же письме сообщается, что в самой Швеции голод, и такой, что "всякой крестьянин хощет охотно солдат быть", просто "в намерении своего прокормления"{10}. Вреде и его товарищи знали (и говорили), что чиновники давно уже получают лишь половину своих и без того скудных окладов, что страна разорена и обескровлена, но они не были согласны с той частью шведского правящего дворянского круга, представители которой роптали на короля, не желающего уступать своему грозному неприятелю и подписывать мир. Во всяком случае упорство короля на этот раз не казалось таким безумным, как при других чрезвычайных оказиях. Верило ли правительство и вся поддерживавшая его часть дворянства в то, что немедленное заключение мира может грозить Швеции русским нашествием, или не верило, но во всяком случае этим пугалом можно было держать обнищавшее крестьянство и рабочих горного Фалуна в повиновении. А больше пока ничего не требовалось. Так судили далеко не все, но именно те, в руках которых была реальная власть. Карл и в Бендерах оставался самодержавным повелителем нищей, голодающей, павшей духом, но [786] пока еще покорно несущей свое тяжелое ярмо Швеции. Самодержавная власть была прикончена немедленно после смерти короля в 1718 г., уже при его преемнице Ульрике Элеоноре.
Карл XII никогда не стремился какими-нибудь пышными фразами хоть немного прикрыть полное свое равнодушие к участи своих верноподданных, которым так дорого приходилось окупать своей кровью и достоянием похождения их владетеля в далеких краях, Карл, вступивший на престол подростком и унаследовавший трон после нескольких крупных деспотов, утвердивших неограниченную власть в Швеции, никогда и не подозревал, что подданные могут иметь свою волю, свои интересы и что вообще должно хоть как-нибудь с ними считаться. К этому прибавлялось крепко сидевшее в Карле XII полное убеждение в божественном происхождении монархической власти. Это ему с юных лет крепко вдолбило в голову придворное духовенство. Он был еще всецело человеком традиций XVII столетия и только потому не повторял слов своего современника Людовика XIV: "государство — это я", что ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь в состоянии в этом усомниться. Да и, кроме того, Карл был молчалив и не умел отпускать эффектные фразы. В нем ничего не было и от позднейшей приторной и фальшивой сентиментальности времени "просвещенного абсолютизма". Король Карл XII всю жизнь прожил в спокойной уверенности что "все для короля и посредством короля", функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело исправно выполнять приказы.
Вот, проиграв под Полтавой войну, уничтожив свою армию, погубив навеки великодержавное положение Швеции и разорив дотла свой народ, сидит он в Бендерах, сидит уже полтора года и начинает сердиться, но отнюдь не на себя самого, а на государственный совет в Стокгольме, который почтительно, но настойчиво доносит ему о растущей нищете, о разорении страны, и о ее истощении бесконечными наборами и поборами. Королю кажется, что это, наконец, становится досадным и совсем излишним: "Что касается состояния нужды в нашем отечестве, то ведь это уже столько раз повторялось, что было бы достаточно, если бы об этом сообщали как можно короче, — так ли обстоит дело, как прежде, или же еще хуже. Таким способом нам бы в- достаточной степени напоминали о деле, которое и кроме того достаточно известно, однако не может-быть поправлено как-нибудь иначе, чем если мы себе промыслим почетный и выгодный мир. Но такого мира нельзя добиться печальными докладами". Карл знал, что стокгольмский совет убежден, что после Полтавы нелепо думать, будто можно заставить Петра отказаться от завоеванной Прибалтики. [787] Король знает, что усталая страна жаждет мира, и он сердится: "... нужно сломить высокомерие неприятеля... Мы убеждены, что вы тоже были бы такого мнения, если бы вы услышали, как тут обстоят дела, и что вы никогда не пришли бы снова к мысли, что должно купить позорный мир ценой потери нескольких провинций. Мы никогда не дадим нашего согласия на это,, как бы ни складывались обстоятельства... Никто, желающий называться честным патриотом, не должен стараться о таком мире, скорее он должен советовать уж лучше отважиться на самое крайнее, чем позволить, чтобы государство или его провинции хоть в малейшей степени были уменьшены, особенно в отношении к России"{11}.
Напротив, Карл надеется "с помощью всевышнего" вернуть все, что попало в руки русских, и, мало того, "принудить их к такому миру", чтобы они еще уплатили ему, Карлу, справедливое вознаграждение "за причиненный ущерб и испытанное шведами правонарушение". Это письмо должно было показать Стокгольму и Швеции, что война не только не окончится вскоре, но и никогда при жизни и царствовании Карла не окончится и что Швеции суждены еще долгие годы страданий и нищеты и новых территориальных потерь.
Так и случилось в действительности. Русская победа в Северной войне и окончательное признание Швеции побежденной страной были после Полтавы неотвратимы.
3
В течение всей Северной войны Россия боролась сначала за свое существование, за свою национальную свободу и честь и за свое будущее. После Полтавы непосредственная угроза безопасности России, конечно, отодвинулась в весьма далекое и туманное будущее. Неосмысленный авантюризм терзаемого мучительным стыдом и бессильным гневом Карла XII заставлял его затевать злобные ссоры с визирями и султаном, которых он тщетно убеждал об одолжении: чтобы они дали ему тысяч сто турецкого войска, и он поведет их в Польшу, в Украину. Ручательство за успех — полное! Правда, даже не очень доброжелательные к России английские авторы давно уже признали, что все поведение Карла после Полтавы было поведением сумасшедшего человека{12}.
Но ведь не в личном авантюризме Карла было дело, шведская аристократия и значительная часть рядового среднего Дворянства и часть купечества продолжали поддерживать политику продолжения войны. Признать, что Швеция после восьми с лишком лет победоносной борьбы, после долгих кровопролитий и разорительных нескончаемых трат вдруг так много [788] потеряла безвозвратно и что кончилось ее вековое великодержавие, кончилось обладание хлебородной Балтикой, и она сразу же вернулась к тем уже забытым временам, когда она была заключена в свои скудные скалистые пределы, — было слишком трудно переносимо.
Если фантастичными могли представляться планы нового похода с помощью турок и татар в глубь русской суши, то еще вовсе не считались утраченными и проигранными шансы войны на море. Одолеть Петра на море так, как король Карл мечтал одолеть его в Москве, конечно, было нельзя. Но заставить его отказаться по крайней мере хоть от части прибалтийских провинций, отнятых им у Швеции, представлялось возможным. Слухи об усилиях царя создать военный флот пока еще не пугали. Флот в Швеции был сильный, ее моряки не уступали в храбрости, выдержке, дисциплине лучшим пехотным и кавалерийским королевским полкам.
А кроме того, могли оказаться в будущем правильными расчеты на поддержку со стороны иностранных держав. Франция уже была союзницей, Англия могла стать ею завтра. Датчане были и остались врагами, но с голландцами можно было установить со временем дружеские отношения. При изменившихся условиях могла выступить и колеблющаяся и опасающаяся Турция. А главное — при перенесении борьбы с суши на-море война затягивалась, не сопровождаясь никакими особыми опасностями для Швеции: высадка русских войск в Швеции, когда громадная территория Финляндии защищает ее своими пространствами на суше, а шведский флот — с моря, представлялась еще невозможной. И при затяжке войны дипломатическое и военное вмешательство других держав в пользу Швеции становилось вполне мыслимым.
Вывод в правящих кругах Швеции был сделан: хуже того мира, который предлагает царь, ничего быть не может, а продолжение войны дает шансы на более приемлемые условия и не грозит существованию страны.
Были, правда, голоса и в стокгольмском совете и за его стенами, выражавшие много опасений и вовсе не считавшие продолжение войны безопасным для Швеции. Но они были в меньшинстве. Весь правительственный аппарат во главе с представительницей отсутствующего короля принцессой Ульрикой Элеонорой был против заключения мира.
Но все они жестоко ошиблись. Для России отказ от прибалтийских приобретений, которые она всегда считала лишь возвращением стародавних русских владений, был равносилен ликвидации того необходимого, великого дела, без которого Московское царство никак не могло ни дышать свободно, ни жить спокойно, ни торговать и сноситься с Европой так, как [789] это уже явственно требовалось экономическим развитием. Будет ли Петербург новой европейской столицей или Москва превратится с течением времени лишь в обширную зависимую провинцию, останется ли море навсегда недоступным для русского народа только потому, что в старое время у него были насилием отняты Ивангород, Колывань, Ям, Копорье, Юрьев, Корела и берега Балтики, где он раньше уже был, или ему удастся приобщиться к тем нациям, для которых море — один из необходимых элементов их экономического процветания,— вот какой вопрос ставился для России этим упорством Карла XII, сидящего в Бендерах, и правящих кругов Стокгольма, которые в лице влиятельнейших своих представителей продолжали поддерживать короля.
Царь прекрасно понял, что шведы возлагают надежды: 1) на отсутствие у России сильного флота; 2) на дипломатическую и военную помощь иностранных держав, 3) на время, которое необходимо для создания обстановки и условий, которые могут повести к этому вмешательству. Но Петр решил сделать именно время фактором, который будет работать не на Швецию, а на Россию, потому что даст ему возможность создать сильный флот. Сильный флот и крайне затруднит всякую иностранную интервенцию в пользу Швеции и сломит шведское сопротивление.
Таким образом, для России вся проблема войны сводилась после 1709 г. к скорейшему созданию военного флота на Балтийском море, чтобы сломить упорного врага на море так, как он был сломлен под Полтавой.
После Полтавы, можно сказать, что на суше русско-шведская война, поскольку дело шло о защите русской территории, окончилась. Но на море она еще только разгоралась. Создавая флот, Петр домогался одного: чтобы шведы признали окончательно, что Прибалтика, им принадлежавшая только по праву завоевания, потому что русские в 1596 и 1617 гг. были слишком слабы, чтобы защитить свое достояние, теперь возвращена России. От шведов в 1709 г., после Полтавы, не требовалось, чтобы они уступили России ту территорию, которая еще не была занята русскими войсками. Им предлагалось лишь подписать договор, который признал бы совершившийся факт. И это предлагалось непосредственно после того, как они опустошили беспощадно Белоруссию и Украину и только потому не разорили также Москву и остальную Россию, что у них, к их искреннему прискорбию, не оказалось для этого достаточно сил. Но чтобы заставить шведов подписать мир, России пришлось еще двенадцать лет доказывать, что, продолжая кровопролитие, они вредят больше всего самим себе, и только когда русские войска оказались несравненно ближе к Стокгольму, [790] чем были шведы в самые "лучшие" свои времена к Москве, тогда и только тогда они согласились подписать мир. Время понадобилось не только России, чтобы создать флот, но оно понадобилось и Швеции, чтобы окончательно разувериться в реальной помощи со стороны великих морских держав.
Только после Полтавы в Европе постепенно стали понимать всю авантюристичность политики Карла XII, который в погоне за Польшей и Украиной потерял Балтику, который отчасти игнорировал русскую армию и вовсе не признавал (даже и не скрывая того) русский флот. Вот как характеризует его английский аноним (a British officer), написавший и напечатавший в Лондоне в 1723 г. "Беспристрастную историю" (An impartial history) Петра I: "Король шведский воевал так, как никакой государь не воевал до него, а именно: стремился одерживать в чужих землях победы — и терял свои земли у себя дома; завоевывал земли в пользу других — и подвергал опасности быть завоеванными свои собственные владения. Он воевал с целью совершить нашествие на Саксонию, которую он заведомо должен был покинуть, — и потерял в это время Ливонию, Эстляндию, Ингрию и часть Финляндии, которые он уже никогда не возвратит"{13}.
Беспокойные слухи о победе России носились в Англии, в Бельгии, во Франции, по-видимому, уже в середине августа. "Мы не имеем дальнейших подтверждений о битве между шведами и московитами, — писал герцог Мальборо министру Годольфину 15 августа 1709 г., — но если только верно, что шведы так решительно разбиты, как о том говорят, то как печально думать, что после постоянных успехов в течение десяти лет он (Карл. — Е. Т. ) в два часа неправильных распоряжений и неудачи погубил себя и свою страну". Только через два месяца после Полтавы герцог Мальборо получил от Меншикова письмо с достоверным и точным известием о катастрофе. "Сегодня после обеда я получил письмо от князя Меншикова, царского фаворита и генерала, о полной победе над шведами. Если бы этот несчастный король получил благой совет заключить мир в начале этого лета, то он мог бы в большой мере повлиять на заключение мира между Францией и союзниками и сделал бы свое королевство счастливым, тогда как теперь он вполне во власти своих соседей",— писал Мальборо своей жене 25 августа 1709 г.
Уже из этого письма явствует, что англичане сильно беспокоились о своем шведском друге, когда тот еще только приступал к осаде Полтавы, и считали наилучшим для него исходом немедленный мир, даже если придется пойти на известные жертвы.
Когда затем в 1710 г. началось русское наступление и завоевание Ливонии, то ни в Англии, ни в Голландии, ни в Пруссии, [791] ни в Дании (а в этих четырех странах очень зорко следили за успехами русской политики) не обнаруживалось уже никакого удивления при вестях о покорении шведских владений. В апреле 1710 г. Шереметев осадил Ригу. Русские беспрепятственно установили батареи между Ригой и Дюнамюнде и мост на сваях, отрезавший город от моря. Флот стоял у берега и помешал шведам увести из Риги суда, которые там находились. 4 июля 1710 г. крепость сдалась, и все суда (24 вымпела) попали в русские руки. Через месяц с небольшим сдались Дюнамюнде (8 августа), а спустя несколько дней — Пернов, Аренсбург и весь остров Эзель. Завоевание Ливонии было завершено 29 сентября 1710 г., когда капитулировал Ревель.
4
Как почти вся свита бежавшего Карла, в плен к русским попал в день Полтавы также и Джеффрис, состоявший в тот момент на не весьма ясной должности "секретаря ее величества королевы (английской) при короле шведском Карле". Вероятно, Джеффрис был посажен британским правительством в шведский лагерь в качестве соглядатая, но наиболее зрело продуманный вывод своих наблюдений над Карлом и его армией ему пришлось сообщить уже из русского плена. "Таким образом, сэр, — писал Джеффрис Витворту 9 июля 1709 г., — вы видите, что победоносная и многочисленная армия была разгромлена меньше чем в два года, больше всего вследствие пренебрежения (little regard) к своему врагу"{14}.
При французском дворе учли довольно правильно итоги Полтавской битвы. Вот что говорилось в инструкции, которая по повелению Людовика XIV была дана в 1710 г. послу де Балюзу: "Ничто не кажется более важным, чем повести переговоры... о диверсии, которая побудила бы врагов заключить мир на разумных основаниях"{15}. Людовик XIV, утомленный и обеспокоенный своими неудачами в войне за испанское наследство, очень хотел бы как-нибудь втянуть Россию в войну против империи Габсбургов. А в силе России Людовик уже не сомневался: "Царь совершил завоевания, которые делают его хозяином Балтийского моря. Оборона завоеванных земель, вследствие их местоположения, настолько легка для Московского государства, что все соседние державы не могли бы принудить (Петра. — Е. Т. ) возвратить эти земли Швеции. Этот государь (Петр. — Е. Т. ) обнаруживает свои стремления заботами о подготовке к военному делу и о дисциплине своих войск, об обучении и просвещении своего народа, о привлечении иностранных офицеров и всякого рода способных людей. Этот образ действий и увеличение могущества, которое является самым большим в Европе (qui est la plus grande de l'Europe), делают [792] его грозным для его соседей и возбуждают очень основательную зависть в императоре (австрийском. — Е. Т. ) и в морских державах (Англии и Голландии. — Е. Т.). Его (царя. — Е. Т. ) земли в изобилии доставляют все, что необходимо для мореплавания, его гавани могут вмещать бесконечное количество судов".
Людовик решил соблазнить Петра, предложив ему торговый договор России с Францией и Испанией. Французскому послу повелевается обратить внимание царя на опасность в будущем, грозящую ему со стороны Англии и Голландии, "интересы которых уже не могут согласоваться с его (царскими. — Е. Т. ) интересами".
Зная, до какой степени царь поглощен мыслью о создании флота, французская дипломатия особенно обращает внимание Петра на следующее соображение: "Англия и Голландия только потому с ним обходились дружески, что они находились в войне с Францией и Испанией. Полагались на шведского короля, который стоял во главе многочисленной армии, и нельзя было предвидеть, что царь может в столь короткое время сделать такие значительные завоевания".
Французские министры и король уже хорошо понимают всю недальновидность своего былого пренебрежительного отношения к России и довольно простодушно извиняются за свое высокомерие: "Если царь жалуется, что мы им пренебрегали и что с его послами плохо обходились во Франции, то ему можно ответить, что Московское государство хорошо узнали только с тех пор, как государь, который теперь там царствует, приобрел своими великими деяниями и своими личными качествами уважение других наций, и что вследствие этой репутации его христианнейшее величество (король Людовик XIV. — Е. Т. ) и предлагает ему искренне свою дружбу"{16}.
Следует отметить в этом документе одну очень характерную черту. В Европе уже хорошо поняли, что царь желает (и страстно желает) создания не только военного, но и торгового русского флота, и вот Людовик XIV не преминул обратить внимание на монополистические стремления англичан и голландцев в этой области: "Царь должен желать, чтобы его подданные торговали во всей Европе, а это не может согласоваться с интересами Англии и Голландии, которые желают быть перевозчиками (les voituriers) для всех наций и желают одни производить всю мировую торговлю"{17}. Тут характерно это слово "перевозчики". Еще точнее, пожалуй, было бы перевести его словом "извозчики", так как именно этим насмешливым термином называли тогда голландцев: "морские извозчики" (слово "voituriers" происходит от "voiture", что значит карета).
Франция экономически и дипломатически поддерживала шведов, поддерживала посаженного Карлом XII на польский престол [793] Станислава Лещинского, поддержала бы и Мазепу, если бы Полтава не покончила и с Карлом XII (по крайней мере в Польше и на Украине) и с Мазепой. Поддержки войсками Франция, однако, не дала и дать не могла, во всяком случае пока длилась война за испанское наследство.
Таковы были на первых порах настроения английских и французских правящих кругов, когда в Европе начали серьезно разбираться в значении полного разгрома шведской армии под Полтавой.
Дополним сказанное некоторыми характерными иллюстрациями, касающимися Англии, Голландии, Пруссии, Польши. Мы ограничиваемся тут, в этом кратком очерке, лишь ближайшим временем, не касаясь общих, более отдаленных последствий перелома в Северной войне, происшедшего на берегах Ворсклы и Днепра в последние дни июня 1709 г.
Начнем этот очень краткий обзор с "морских держав".
"Союзные" отношения между Англией и Голландией была всегда весьма сомнительного свойства. Эти державы конкурировали в торговле — как европейской, так и колониальной, соревновались они друг с другом, в частности, и в области торговли с Россией. Морская торговля с Архангельском, а впоследствии с Петербургом тоже обостряла эту стародавнюю конкуренцию. Общая, жизненно важная борьба против. захватнических стремлений Людовика XIV сделала их временными союзниками, а так как Франция была в союзе с Швецией, то они тем самым оказались противниками Карла XII и союзниками Петра. Но едва только начинал слабеть напор со стороны французов, как вся искусственность, случайность, "конъюнктурность", как уже тогда выражались, и союза с Голландией, и дружбы с Россией, и вражды с Швецией начинала сказываться: англичане и особенно правившая в Англии с 1710 г. торийская партия постепенно охладевали к своим союзникам — России и Дании, потому что обе эти державы были кровно заинтересованы в удачном исходе борьбы против Швеции и больше всего держались за укрепление "северного союза". А в будущем обе эти державы могли всегда помочь Голландии, но никак не Англии, если бы со временем между Англией и Голландией возникла снова старая борьба.
Русский посол в Англии Куракин довольно хорошо во всем. этом разбирался. Он докладывал Петру: "Они (англичане. — Е. Т. ) ...хотят видеть шведа в силе, чтобы датский не был силен, который есть больше приятелем Голландии, нежели им, и для опасности впредь: ежели бы война между Англиею и Голландиею была, то, конечно, датскому с голландцы быть в алиансе (союзе. — Е. Т.); но ежели шведы не будут в силе от того (т. е. от союза с голландцами. — Е. Т. ) датского предудержать, [794] то англичане не могут кого сыскать в алианс себе против датского и голландцев. Франция будет радошно (sic. — Е. Т. ) на ту игру смотреть"{18}.
Куракин предварял, между прочим, царя, что посол английский Витворт в душе враг России: "Особливе еще внутренним неприятелем был и есть, который к шведским интересам весьма склонен".
Джон Черчилль (герцог Мальборо) недоброжелательно и неискренне относился к русским и не только в годы своего всемогущества при дворе королевы Анны, но и тогда, когда лорд Болингброк низверг (1710 г.) вигов и произошло политическое падение Черчилля: "... по ответу, учиненному вам по приезде туда от дука Мальбурга, усмотрел я, что сей дук при своем падении еще скорпионовым хвостом... не минул нас язвить", — с негодованием писал из Гааги русский посол А. А. Матвеев князю Б. Куракину в Лондон 5 января 1711 г. об антирусских чувствах Черчилля, которые тот никак не мог скрыть даже после своей отставки{19}. А ведь "уязвление" ядовитым "скорпионовым хвостом" со стороны герцога Мальборо было в тот момент особенно болезнетворно для России. Мальборо, еще сохранивший пока командование армией, противился оказанию в какой бы то ни было форме подмоги русским против турок, объявивших войну России по наущению французского двора и короля Карла XII, продолжавшего пребывать в Турции.
Куракин упоминает Витворта, на содержательные секретные донесения которого из Москвы в Лондон мы неоднократно ссылались. Но от этого всегда опасавшегося России и враждебно настроенного дипломата остался и другой документ, составленный в 1710 г. и представляющий некоторый интерес и по содержанию, и по личности автора, и по значению, которое ему придавали в правящих кругах Англии.
Из всего дипломатического корпуса, аккредитованного при Петре I во время шведского нашествия 1708–1709 гг., конечно, наибольшей сравнительно осведомленностью о России обладал именно британский посол Чарлз Витворт. Он оставил — вовсе не для печати, а для своего начальства — небольшой мемуар о России, который был издан в 1758 г., спустя много лет после его смерти{20}. Этот очерк (очень похожий на секретную докладную записку по начальству) интересен потому, что дает нам понятие, как смотрел на петровскую Россию дипломат, только что переживший громовые раскаты Полтавской битвы. Британский кабинет еще долго судил о России по Витворту. Только с этой точки зрения эта маленькая книжка и любопытна, несмотря на все ее курьезы, ложь и нелепости, без которых автор не обошелся. Он пользуется, не указывая [795] источников, сведениями, которые добыл, сидя в Москве в качестве посла королевы Анны в 1705–1710 гг.
Очень проницательно Витворт (писавший в начале 1710 г. свой секретный мемуар о России) предупреждает, что царь скорее отдаст "свои лучшие провинции", чем уступит только что основанный Петербург, из которого царь надеется со временем, по словам Витворта, сделать "второй Амстердам или Венецию"{21}.
Витворт находит, что русский народ при обучении и дисциплине "может далеко пойти" в военном деле, так как изумительно переносит тяготы войны, "безразлично относится к смерти и страданиям" и имеет "пассивную храбрость" (sic. — Е. Т.). Неизвестно, какой еще "активной" храбрости понадобилось Витворту, после того как русские в два часа времени сломили и уничтожили шведскую армию Карла XII, которую англичане ставили всегда выше своей собственной.
Во всяком случае Витворт, покидая Москву 24 марта 1710 г., уносил с собой беспокойную мысль о том, что Полтава — не конец, а начало нового периода, когда Россия будет оказывать существенное влияние на дела Европы. Он не ошибся.
Еще перед Полтавой Польша оказывалась совершенно бессильной оградить себя от вторжения, кто бы и откуда бы ни Пошел на нее. Приверженцы Августа ждали русской победы, хотя вплоть до 27 июня 1709 г. не очень в нее верили. Приверженцы Лещинского ждали победы шведов. Но ни тем, ни другим и в голову не приходило предпринять самостоятельное военное выступление против какого-либо из двух боровшихся врагов. Лещинский, которого с таким непостижимым легковерием ждал Карл под стенами Полтавы, был не в силах даже и свои собственные неясные, движущиеся границы оградить. Участь Польши решилась на берегах Ворсклы, замечает новейший историк Речи Посполитой в годы Северной войны{22}.
"Эта победа, по всей вероятности, создаст большую перемену в делах всего Севера, и король Станислав, по-видимому. первый это почувствует, так как его царское величество решил идти в Польшу, раньше чем шведы создадут новую армию",— писал посол Витворт из Москвы в Англию 6 июля 1709 г., получив первые известия о великой русской победе под Полтавой.
В дополтавский период Северной войны Речь Посполитая медленно и недружно вступала в войну против шведов, в которую была вовлечена своим королем, курфюрстом саксонским Августом, именно в качестве курфюрста, заключившего с Петром соглашение в 1699 г. и подтвердившего этот пакт в 1701 и 1703 гг. Первые успехи Карла XII на территории польско-литовского государства, низложение Августа с королевского престола и "избрание" по воле Карла на престол Станислава [796] Лещинского в 1704 г. — все это произвело благоприятный для России большой сдвиг в среде большей части шляхетства. Угроза иностранного завоевания и захвата Речи Посполитой в глазах очень значительных кругов аристократии и среднего дворянства шла уже именно со стороны шведов, а вовсе не русских, и Станислав явился в глазах многих в роли простого шведского агента, предателя и узурпатора. И в Литве (больше всего), и в землях "короны" шансы приверженцев Августа II стали возрастать. Даже после Альтранштадтского мира Станислав держался почти исключительно силой шведов, не уходивших из Польши, а не поддержкой своих малочисленных сторонников. Поэтому тотчас же после Полтавы Август без малейших затруднений вновь воцарился в Польше, заняв место бежавшего без оглядки Станислава. Во время "жолкиевского сидения" 1707 г. Петр поддерживал сандомирские совещания магнатов, изверившихся в возвращение Августа и намечавших на его место то венгерского вельможу Ракоци, то Алексея и т. п. Но ничего из этих совещаний не вышло и из-за разногласий, и из-за начавшихся явных приготовлений Карла к предстоящему завоевательному походу в Россию и соответственных мероприятий Петра.
Теперь, после Полтавы, Петру, разумеется, выгоднее всего было немедленно и естественно уладить вопрос о польском престоле, признав полную законность восстановления Августа II. Конечно, ни о каких стародавних претензиях Речи Посполитой на Белую Церковь (о чем еще говорилось в Сандомире), ни о претензиях Августа II на Ливонию не могло серьезно быть и речи.
Петр "простил" Августу альтранштадтскую измену и сейчас же после Полтавы приказал русскому отряду прогнать вон из Польши шведские полки, еще там стоявшие, а польские магнаты поспешили провозгласить Станислава Лещинского низложенным и восстановили Августа на престоле.
Истинную цену польско-саксонскому союзнику Петр знал очень хорошо. "Где же мой подарок сабля?" — спросил Петр Августа, имея .в виду саблю с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, которую он подарил некогда Августу, вступая в союз с ним. "Забыл ее в Дрездене!" — поспешил ответить Август. "Ну, так вот я тебе дарю новую саблю!" — сказал царь и отдал при этом уличенному во лжи "союзнику" эту самую саблю, которую русские нашли на поле Полтавской битвы в личных вещах бежавшего Карла XII: оказалось, что в 1707 г., заключая свой предательский договор с Карлом, Август подарил шведскому королю этот петровский подарок...
Эта неприятная сцена не помешала Августу подослать к Петру своего министра Флемминга и пытаться выпросить у [797] Петра кое-что в пользу Польши из последних русских завоеваний в Прибалтике. Но из этого ровно ничего не вышло. Не для того Петр выдержал такую долгую и тяжкую борьбу, чтобы, вытеснив шведов, допустить саксонских немцев или поляков к только что приобретенному морскому берегу. "Все мои союзники меня покинули в затруднении и предоставили меня моим собственным силам. Так вот теперь я хочу также оставить за собой и выгоды и хочу завоевать Лифляндию, чтобы соединить ее с Россией, а не за тем, чтобы уступить ее вашему королю или польской республике"{23} , — таков немецкий вариант разговора, который показал послу Августа Флеммингу, что ни Саксонии, ни Польше ничего не перепадет из добытого от шведов русской кровью.
Карл с большим, правда, опозданием обратил, наконец, после Полтавы внимание на то, что русская армия не такая уж незначительная величина, как ему это всегда до сих пор почему-то казалось. Приходили в Бендеры беспокойные слухи о строящихся с кипучей анергией русских военных кораблях на Финском заливе. Не очень уверен был король и в том, что случится, если генералу Крассау ("Крассову") придется столкнуться с русской армией. После того что приключилось от этой встречи с ним самим, можно ли положиться на Крассова?
Но Крассов, даже и не дожидаясь совета или указания от своего повелителя, поспешил убраться в Померанию, откуда гораздо легче благополучно достигнуть родных шведских берегов, чем из Варшавы или из Кракова, в случае каких-либо нежелательных сюрпризов со стороны русской армии, обнаружившей такую внезапную предприимчивость и такое могущество.
Предательское поведение Августа II, которое в конце 1706 г. и в течение последующих лет ставило русскую армию в Польше в такое трудное, а временами в отчаянное положение, было, конечно, очень давно понято и оценено по достоинству Петром. Но теперь Петр повел себя как искуснейший дипломат. Август и сейчас мог быть нужен. Следовательно, надлежало сделать вид, что старое забыто, быль молодцу не в укор и т. д. Поэтому встреча трепетавшего Августа с царем оказалась любезной ("любительной"), и разговоры тоже велись самые учтивые. Вот как описан этот щекотливый момент: "В 26 день (сентября 1709 г. — Е. Т.), не доезжая Торуня за милю, король польский встретил государя на двух маленьких прамах, которые обиты были красным сукном, и как приехал король Август к судну государеву, тогда государь его короля встретил, и между собою имели поздравление и любительные разговоры о состоянии своего здравия и случившихся дел".
Польский король мгновенно согласился 29 сентября на [798] новый наступательный п оборонительный союз Польши и Саксонии с Россией против Швеции{24}.
Со всех сторон стекались поздравители к полтавскому победителю. Прибыл 7 октября в Торунь чрезвычайный посланник от короля датского — барон фон Ранцов "с поздравлением государю о виктории полтавской такожде и для домогательства, дабы королю его с ним государем в союз наступательный и оборонительный против Швеции вступить"{25}.
8 октября между фон Ранцовым и русскими министрами, бывшими в свите царя, были согласованы статьи договора о союзе против шведов, тотчас же ратифицированные в Копенгагене.
Поспешил навстречу судну царя, отплывшему по реке Висле из Торуня, и король прусский, который и явился на царское судно недалеко от Мариенвердера. Тут удалось (17 октября) заключить между Россией и Пруссией лишь оборонительный союз против Швеции. На наступательный Фридрих Вильгельм не решился. Он, как и его предшественник, Фридрих I, поставил себе целью поживиться чем-нибудь в конце войны за счет одной из воюющих сторон и, конечно, именно той, которая будет побеждена. Победит Карл XII — можно будет урвать что-нибудь на Балтике у Петра; победит Петр — можно будет так или иначе овладеть Померанией...
Таковы были первые, самые непосредственные изменения в общей политической атмосфере Европы, которые должен был принять к сведению и учесть полтавский победитель при первой встрече со своими "друзьями" и "союзниками" после Полтавы. Но его путь был уже предначертан. Война снова должна была перенестись на берега Балтийского моря: Рига и вытеснение шведов из Финляндии становились на очередь.
Военные операции (после Полтавы) на Балтийском море могут быть разделены на следующие периоды:
1. Конец 1709 и первая половина 1710 г. — Русские овладевают окончательно Ливонией, берут Ригу, Динабург, Пернов, Аренсбург, Ревель (старую русскую Колывань). Этим оканчивается и закрепляется за Россией Ливония и острова Эзель и Даго, т. е. завершается дело овладения Ингрией, Эстонией и Ливонией, начатое в 1701 г. и продолжавшееся до 1706 г., когда полная победа Карла XII над Августом, ставшая необходимой гродненская операция, отход русской армии из Гродно на Волынь и Киев, предательский сепаратный мир Августа с Карлом, явные приготовления Карла XII к походу на Россию, наконец, события 1708–1709 гг. надолго отвлекли внимание и заботы русского командования от прибалтийского-театра войны.
2. Решительное нежелание шведов вступить в мирные [799] переговоры, слухи о переговорах укрывшегося в Бендерах Карла XII с турками о турецком походе в Польшу и на Украину, наконец, победы шведского генерала Магнуса Стенбока над датчанами — все это заставляет русское командование ускорить поход на Финляндию. Диверсия Любекера в 1708 г., пытавшегося взять Петербург, хотя эта попытка и провалилась весьма постыдно, явно ставила на очередь вопрос об обеспечении новой будущей столицы от внезапного нападения из Финляндии.
История овладения Финляндией в свою очередь делится на два периода: 1710 г. — осада и овладение Выборгом и Кексгольмом и, после перерыва, вызванного прутским походом, возобновление финской операции в 1713 и 1714 гг., победы России на суше и на море, завоевание всей Финляндии до Торнео. Но все это уже новая страница истории. Старая закончилась словом "Полтава", навсегда вписанным золотыми буквами в летопись русской славы.
Анализируя главные результаты петровской внешней политики, прежде всего останавливаясь на великом шведско-русском столкновении, мы должны будем констатировать, что здесь Россия при Петре достигла именно того, к чему стремилась, и даже большего. О "подушке", дающей безопасность Петербургу, в виде приобретения Выборга и побережья от устья Невы до Выборга, Петр даже еще не мечтал, когда начиналась Северная война. Не думал он и о том, что удастся утвердиться в Курляндии и сделать из герцогства не только "буфер" между Россией и Пруссией, но и серьезную оборонительную позицию и охрану возвращенного русскому народу южного побережья Балтики. Достижения были в данном случае гораздо шире первоначально намеченных целей.
Покушение врага прекратить самостоятельное существование России окончилось полным его разгромом. Русский народ возвратил себе свои старые приморские владения и обезопасил их, утвердил прочно свое решающее влияние в Курляндии, отделяющей Пруссию от этих возвращенных России прибалтийских земель. Весь южный берег Балтийского моря от устья Невы до прусской границы, часть северного побережья Финского залива от устья Невы до Выборга включительно были в нашей власти. А на устье Невы все шире распространялся новый город великого будущего со своими верфями и заводами. Русский флот владычествовал на Балтике. Громадная, прекрасно вооруженная армия сторожила границы колоссального государства, и самый факт ее существования оказывал серьезное влияние на всю политику тогдашнего мира.
Война длилась двадцать один год, но в народной памяти больше всего удержалось и ярче всего навсегда запомнилось [800] жестокое лихолетье 1708–1709 гг., когда сильный враг, всюду считавшийся непобедимым, успевший сокрушить несколько государств и разгромить несколько европейских армий, вторгся в Россию, открыто заявляя, что он месяца через три войдет в Москву и русское государство будет навеки уничтожено.
Не было предела ненависти, жестокости и презрению, которые питал неприятель к русскому народу, и эти чувства нисколько не скрывались именно потому, что у агрессора было глубочайшее убеждение в скорой и всесокрушающей победе.
Шведские правители поставили на карту все. Многим из них казалось, что исход предстоящей интересной завоевательной прогулки в Москву предрешен и риска никакого нет. Но на самом деле очень многое было поставлено и проиграно шведами в этой затеянной ими кровавой игре. Было навсегда проиграно великодержавие, подорваны военные и морские силы государства, страшно надорвана на целые поколения вперед экономика страны. Голод, обнищание, болезни, которые медицина обозначает термином "эндемические", т. е. болезни, постоянно бытующие в данной стране, — вот что на долгие десятилетия вперед стало участью народной массы в Швеции. Люди среднего возраста, помнившие, чем была Швеция до Великой Северной войны, с трудом привыкали к зрелищу, которым стала несчастная страна после Ништадтского мира и даже гораздо раньше — после Полтавы.
Весь этот роковой для шведских агрессоров переворот произошел именно в 1708–1709 гг., потому что после Полтавы исход войны был безусловно предрешен. На свою беду Швеция не пошла сразу же после Полтавы на мир, предпочла агонизировать, надрывать последние силы, терять последние клочки забалтийской своей территории. Но после полтавского сокрушающего удара уже возврата к прежнему не было. Еще в первые месяцы 1708 г. Швеция — держава, перед которой трепещут Австрия, Пруссия, Польша, страны Германии, которой льстят французский король Людовик XIV, английская королева Анна, Голландия, побежденная Карлом XII Дания. После Полтавы — шведские послы просят свое правительство поскорее их отозвать, потому что им невмоготу выносить оскорбления и иронические насмешки при иностранных дворах.
Тяжкое историческое возмездие, постигло Швецию за ее попытку поработить русский народ. Но это не помешало тому, что еще дважды, в XIX и XX вв., подобные попытки повторялись другими державами, и всякий раз дело кончалось не только поражением, но и катастрофой для агрессивного государства. Армии агрессоров не только отбрасывались, но уничтожались.