Северная война до вторжения шведской армии в пределы России.
1700–1708 гг.
1
Первая четверть XVIII в. была тем периодом историй русского народа, когда на несколько поколений вперед решалась его историческая судьба. Прямые потребности его дальнейшего экономического развития, необходимость преодолеть хотя бы отчасти большую экономическую и техническую отсталость, повелительно дававшая себя чувствовать потребность покончить с многими обветшалыми и тормозящими пережитками старины в практике правительственной деятельности — все это поставило еще в допетровском поколении перед сколько-нибудь прогрессивно и самостоятельно мыслившими людьми грозный вопрос о возможности дальнейшего сохранения государственной безопасности и даже о национальном самосохранении в широком смысле этого слова, если остаться при рутинном быте, политическом и общественном, при рутинной непримиримо консервативной идеологии, при отказе от сколько-нибудь активной внешней политики. Эта политика неминуемо должна была продолжить линию дипломатической и военной деятельности Ивана Грозного в непременно вывести Россию к морю. Требовалась ускоренная, трудная и, главное, одновременная работа в двух областях: нужно было торопиться проводить одну за другой хотя бы необходимейшие внутренние реформы и в то же время вести долгую войну против грозного, прекрасно вооруженного, озлобленного и беспощадного врага.
Русский народ нашел в себе могучие силы и неисчерпаемые средства, чтобы поднять на свои плечи и вынести на себе неимоверное бремя этой двойной внутренней и внешней работы. Русский народ создал Петербург, новую армию и первоклассный флот, не только отстоял свою самостоятельность от отчаянных нападений неприятеля, но и сделал Россию державой [367] мирового значения. И одновременно стад на путь нового политического развития, которое при всех своих темных, отрицательных сторонах все же было явлением прогрессивным сравнительно со стариной. В этой гигантской работе русский народ выдвинул на руководящее место личность, исключительную по своим гениальным разнообразным дарованиям, по своей неукротимой энергии, по смелому дерзанию, по крайней мере в отношении методов, какие Петр пускал в ход. Эта черта и заставила некоторых авторов, писавших о нем, впасть в историческую ошибку, называя время Петра "революцией". До революции Россия должна была еще прожить двести лет, и незачем вносить методологические и терминологические неточности в изучение громадной реформаторской деятельности Петра. Энгельс сопоставил Петра с Фридрихом II, королем прусским. Он это сделал именно затем, чтобы сказать о Петре: "Этот действительно великий человек", а говоря о Фридрихе, поставить слово "великий" в иронические кавычки{1}.
Конечно, Фридрих II был крупным политическим деятелем XVIII в., но если принять во внимание, что его внутренняя деятельность не была ознаменована ни единой сколько-нибудь крупной реформой, что война, которую он вел, едва не окончилась полной его (и прусского государства) гибелью, и спасен он был исключительно, как сам признавал это, смертью русской императрицы Елизаветы, то применять к нему тот же эпитет, как к Петру, в самом деле можно лишь в припадке острого прусского шовинизма, против которого Маркс и Энгельс вели всегда ожесточенную борьбу.
Долгая борьба против Швеции началась при очень невыгодных условиях русской технической отсталости, которую нужно было спешно превозмогать. В области военной организации кипучая реформаторская деятельность Петра привела к созданию в невероятно короткий срок новой армии, в которой было очень удачно совмещено все хорошее, что Петр нашел в области военной организации на Западе, с некоторыми правильно оцененными положительными чертами старорусского ратного дола. И уже вскоре после первой Нарвы русские артиллеристы стреляли из орудий, сделанных русскими мастерами на своих оружейных заводах из своего железа и меди, и русские корабельные мастера строили на своих верфях суда, которые ничуть не уступали ни английским, ни голландским, ни французским.
Необычайное усиление централизации власти шло при Петре параллельно с упорными, энергичнейшими мероприятиями правительства по созданию и укреплению промышленной деятельности. Широкие привилегии, субсидии, всяческие поощрения и награды сыпались на удачливых предпринимателей, [368] правительство и само выступало, где это было нужно и возможно, в роли хозяина и распорядителя промышленных предприятий. Устройство каналов, прокладка новых и расширение старых сухопутных путей сообщения позволили использовать далекие естественные богатства — железную руду Урала, строевой лес Средней, Восточной и Северной России, особенно лес мачтовый, предмет всегдашней зависти англичан, которые были усердными его покупателями. Торговые операции как в области торга внутреннего, так и в области заграничного экспорта приобрели невиданные прежде на Руси размеры. И тогда уже, заметим к слову, сказалась черта, которая так восхищала иностранных наблюдателей впоследствии, во второй половине XVIII в.: правила, введенные в России, гораздо меньше стесняли ремесленную и торгово-промышленную деятельность, чем это было в ту пору цехового законодательства, например, во Франции, в Пруссии, в габсбургских владениях, в государствах Апеннинского и Пиренейского полуостровов и в той же Швеции.
Заводы, "манифактуры", заботы о водных и сухопутных сообщениях, начало торгового флота — все это, были явления очень значительные, знаменовавшие бесспорно прогресс в русской экономике, но ни в это время, ни очень долго после него никаких существенных изменений в феодально-крепостническом способе производства и в общественных условиях не было. Мало того, не только не наблюдалось никаких смягчающих обстоятельств в практике крепостнических отношений, но именно относительно петровского времени должно повторить то, что сказал в свое время В. И. Ленин, борясь со слащаво-лицемерными попытками либеральной историографии "подкрасить" всю историю русского крепостного права: "Не хрупким и не случайно созданным было крепостное право и крепостническое поместное сословие в России, а гораздо более „крепким", твердым, могучим, всесильным, „чем где бы то ни было в цивилизованном мире""{2}. И в другом месте он подчеркивает, что только после 19 февраля 1861 г. "на смену крепостной России шла Россия капиталистическая"{3}.
Всякая модернизация экономики России времени Петра была бы грубой антиисторической ошибкой.
Хозяйство России в первой четверти XVIII в. и позже оставалось хозяйством феодально-крепостническим. Поскольку крепостные крестьяне стали еще более зависимыми от землевладельца, пребывая такими же, как и до Петра, беспомощными перед произволом низших и высших носителей государственной власти, постольку и создаваемая при Петре крупная добывающая и обрабатывающая промышленность неминуемо начала базироваться на подневольном труде закрепощенных крестьян, "поверстанных" в заводские и мануфактурные рабочие. [369]
Не следует этого забывать и впадать в преувеличения. В новую, буржуазную общественную формацию Россия при Петре еще перейти не успела. Но создаваемый тип абсолютистской монархии при Петре был уже более новым, более приспособленным к усложненной экономической жизни политическим строем, чем самодержавие XVII в. Абсолютизм первой четверти XVIII в. был прежде всего сильнее, осведомленнее, оперативнее, чем очень отсталый аппарат царской власти времен Алексея Михайловича. А кроме того, абсолютизм при Петре стал несравненно богаче экономическими ресурсами. Быстро шедшее в гору развитие промышленности и торговли давало возможность прежде всего обеспечить техническим оснащением новую армию и только что возникший флот. Дворянство и купечество как два класса, господствующие над низшей податной массой и ее нещадно эксплуатирующие, но при этом всецело подчиняющиеся воле монарха, которая передается и осуществляется посредством сложного и очень разветвленного бюрократического аппарата, — такова была структура петровского государства, по крайней мере в том виде как его замышляло и строило законодательство времени Петра.
И в разгаре гигантской перестройки всего государственного аппарата России пришлось повести тяжелую, упорную, опасную борьбу за возвращение отнятого у нее морского побережья, за выход к морю.
2
Насильственное отторжение от России ее приморских владений началось еще в XVI столетии. Борьба Ивана Грозного за доступ русского народа к морю не увенчалась успехом и окончилась потерей очень ценной территории.
Фриксель и другие шведские историки неправы, когда говорят, что Ингрия (Ингерманландия) была в свое время первой территорией, захваченной шведами у русских. Ингрия (старая Новгородская "Водская пятина") была захвачена шведами лишь по Столбовскому договору 1617 г. А еще в 1595 г. по русско-шведскому мирному договору, заключенному 10 мая 1595 г. в г. Тявзине, русские принуждены были, несмотря на свои протесты, "уступить княжество Эстляндию" "со всеми замками, которые суть: Нарва, Ревель, Вейсенштейн" и т. д. Только в 1703–1704 гг. вслед за Ингрией наступила очередь Эстляндии (Эстонии), и она в процессе продолжающейся войны была возвращена России.
Заметим, кстати, по поводу этой идущей от Ивана Грозного традиции борьбы за море, что в своих работах Маркс и Энгельс неоднократно высказывались, как известно, в самых решительных выражениях, что Россия не могла нормально развиваться, [370] не получив свободный выход к морю. О колоссальном значении повелительного требования, выдвинутого всей русской политической и экономической историей, овладеть выходом к Балтийскому морю, Маркс говорит и в четвертой тетради своих замечательных "Хронологических выписок"{4}.
Нужно, однако, заметить, что предшественники Карла XII на шведском престоле — и Карл IX и Густав Адольф, приходившие в столкновение с Россией в самый критический момент ее существования, в разгаре разрухи Смутного времени и в первые годы после воцарения Михаила, никогда не осмеливались ставить перед собой ту задачу, которую поставил перед Швецией Карл XII, хотя нет никакого сравнения между тяжким экономическим и политическим положением русского государства в первые годы XVII в. и начинавшимся могуществом быстро шедшей вперед петровской России.
Те короли, при которых создавалось и крепло шведское великодержавие, непохожи были в своем отношении к России на того, которому суждено было навеки похоронить это великодержавно под Полтавой. Когда, например, Карл IX решил в первые годы XVII в. воспользоваться затруднительным положением русского правительства, то расчеты его не шли дальше стремления утвердить шведские позиции на Прибалтике, овладеть г. Корелой (Кексгольмом) и установить влияние шведов в Новгородской земле. И вместе с тем его знаменитое письмо к Василию Шуйскому и дальнейшие его обращения к царю сулили военный союз и помощь Швеции для борьбы против грозной опасности со стороны Сигизмунда III, ничуть не отказавшегося от программы обширнейшей агрессии против восточного соседа.
По мере усиления разрухи в Русском государстве аппетиты Карла IX, конечно, росли, он уже думал о прямом завоевании Новгородской земли, но никогда не выдвигал и мысли о завоевании или даже хотя бы установлении вассалитета Московского царства. И когда после овладения Новгородом шведское правительство, воспользовавшись "вакантным" состоянием московского престола после падения Шуйского, задумало домогаться избрания на царство принца шведского Карла Филиппа, то шведский король Густав Адольф, преемник Карла IX, всячески стремился удостоверить русских своих контрагентов, что брат его Карл Филипп в случае избрания будет совершенно самостоятельным от Швеции русским царем, и русский парод нисколько не утратит своего суверенитета. Уже завоеванный шведами Новгород они рассчитывали оставить за собой, но о покорении или вассалитете остальной России не было и речи.
Правда, из кандидатуры Карла Филиппа ничего не вышло, и шведы натолкнулись на упорное противодействие русского [371] населения. Но мы не будем дальше на этом останавливаться. Нам важно было лишь отметить, во-первых, то обстоятельство, что шведам уже в начале XVII столетия пришлось испытать русское народное сопротивление всяким попыткам агрессии и захватов русской земли, а во-вторых, подчеркнуть, что шведские правители начала XVII в., в том числе Густав Адольф, у которого хватило сил победоносно пройти через всю Центральную Европу и грозить существованию Габсбургской монархии, все-таки никогда не увлекались мечтой о триумфальном въезде в Москву и разрушении Русского государства.
Когда в январе 1617 г. начались русско-шведские мирные переговоры, то русские представители уже со второго совещания (7 января) потребовали возвращения Ливонии, заявляя, что она "за нами от прародителей государей наших, от государя Георгия Ярослава Володимировича, который построил Юрьев Ливонский в свое время". А шведы на это ответили насмешкой: "Ливонских городов вам за государем своим не видать, что ушей своих". Русские твердили, что Ям, Копорье, Ивангород, Юрьев (Дерпт), Ругодив (Нарва), Орешек (позднейший Нотебург-Шлиссельбург) — города русские, и от них русское царство не отступится, и от Корелы (Кекегольма) тоже не хотели отказаться. Но отказаться все-таки пришлось, слишком еще слабо было московское правительство после страшных десятилетних смут и потрясений 1603–1613 гг., чтобы отстоять вооруженной рукой русское народное достояние от захвата чужеземцами. Издевательства шведов во время этих долгих переговоров, начавшихся в Дедерине и кончившихся в Столбове 27 февраля 1617 г., показывали, что никакого значения угрозам московских правителей шведы не придавали.
Король Густав Адольф торжественно поздравил собравшийся в Стокгольме риксдаг 26 августа 1617 г. с победоносным для Швеции мирным договором, подписанным в Столбове. В русской исторической литературе имеются два варианта речи, якобы произнесенной перед представителями сословий королем, — один вариант принадлежит С. М. Соловьеву ("История России", изд. 3, т. II, стр. 1131, а другой (не похожий во многом) — Г. В. Форстену ("Балтийский вопрос в XVI–XVII столетиях". СПб., 1894, т. II, стр. 148–149). Ни тот, ни другой исследователь не дают никаких указаний на источник. С. М. Соловьев шведскими материалами не пользовался никогда и, очевидно, доверился Н. Лыжину{6}. Форстен не только знал шведский язык, но в другом месте своей книги и по другому поводу даже называет единственный источник, на который должно было бы сослаться в данном случае — собрание писем, [372] указов, речей, распоряжений, оставшихся от Густава Адольфа и опубликованных в 1861 г.{7} Но в этом сборнике вовсе нет ни приводимого Лыжиным и Соловьевым, ни приводимого Форстеном варианта. Форстеновский вариант, во всяком случае, ближе напоминает слова Густава Адольфа, чем вариант Лыжина и Соловьева, хотя и Форстен тоже вложил в уста короля кое-что, чего тот вовсе не говорил. Форстен составил свой отрывок из взятых в разных частях документа слов короля. Конечно, говоря об этом важном документе, мы должны, оставляя в стороне оба эти скомпонованные мнимые варианта речи, сообщить читателю основные мысли Густава Адольфа, прямо относящиеся к нашей теме и высказанные им на самом деле в более деловом тоне.
Король прежде всего поздравляет членов риксдага с "великолепной победой", "великолепным миром" и начинает с указания на то, что этот мир, отделяя Швецию от России "озерами, болотами, реками", дает стране безопасность. Россия занимает крупную часть Европы и Азии, и ее могуществом не должно пренебрегать, она победила три татарских царства: Сибирь, Казань, Астрахань. А самое важное — это уступка в пользу шведов со стороны такого могущественного государства, как Россия, крепостей: Ивангорода, Яма, Копорья, Нотебурга и Кексгольма с прилегающими к этим крепостям земельными владениями. Отныне, радуется король, Финляндия защищена большим Ладожским озером, Эстляндия — Нарвой и Ивангородом. Очень любопытно отметить, что все эти отнятые у русских земли Густав Адольф еще обозначает в этой своей речи старым, традиционным, идущим от древнего Новгорода названием "Водской пятины", граничащей "с трех сторон: с Балтийским морем, Ладогой и Пейпусом{8}.
В речи короля перед стокгольмским риксдагом, произнесенной 16 августа 1617 г., Густав Адольф и не думает ссылаться на какие-либо исторические или юридические права Швеции на отнятые у России земли. Но ни ему, ни его слушателям совершенно не интересно и не нужно придумывать какие-нибудь объяснения или оправдания — победителя не судят.
Вот наиболее характерные слова Густава Адольфа: "Итак, я надеюсь на бога, что и русское войско также... не перепрыгнет и не проскочит через этот ручей (ofwer denna backen at hoppa eller springa)"{9}.
Но прошло всего восемьдесят лет, и русские при Петре перешагнули через "ручей" и одолели "преграду", сооруженную Густавом Адольфом из их же собственных, отнятых силой владений.
Недаром шведские послы при столбовских переговорах так "сердитовали" на московских бояр, что те ни за что не [373] соглашались вставить в договор ручательство "за наследников царя и будущих царей" и вовсе не желали обещать, что эти "будущие цари" обязаны будут соблюдать условия Столбовского договора{10}. Напротив! В Москве не скрывали, что считают этот договор несправедливостью и грубым насилием.
В Европе знали очень хорошо все те, кто интересовался международными отношениями, что в Москве еще в середине XVII в. очень болезненно переживали и вспоминали тяжелые условия навязанного России Столбовского договора. Гуго Гроций, бывший в переписке со знаменитым шведским государственным канцлером Акселем Оксеншерной, сравнивал чувства русских, вспоминающих об отторгнутых шведским насилием стародавних русских владениях, с чувствами англичан, которые вспоминают об отнятом у них французами старом британском владении — Нормандии{11}.
В Москве и в самом деле никогда не забывали о насильственно отнятых у русских прибалтийских "вотчинах и дединах" и никогда не считали условий Столбовского трактата окончательными. Когда возникла агрессивная война шведского короля Карла Х против Польши, царь Алексей Михайлович без колебаний начал войну против Швеции, ни за что не желая такого нового соседа для Белоруссии, как Швеция. Тотчас же было затронуто больное место, и русский дипломат князь Данила Мышецкий убеждал датчан соединиться против шведов с русскими, потому что шведский король желает один завладеть Варяжским (Балтийским) морем. Русские вступили в Динабург и по дороге к Риге в Кокенгаузен (древний русский Кукейнос) и Дерпт (старый русский Юрьев). Все это было в июле и августе 1656 г., и московская рать уже осадила Ригу, хоть и без успеха. А когда замечательный дипломат старой Руси Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин был послан заключать мир с Швецией, потому что этого требовала изменившаяся политическая обстановка в Польше и на Украине, то он очень хлопотал о том, чтобы Ливония осталась за Россией. Но миновала более или менее выгодная для Москвы общеполитическая обстановка, и мечта Ордин-Нащокина оказалась совершенно неисполнимой. Мир был заключен в 1657 г. "вничью". Правильный государственный расчет говорил и Алексею Михайловичу, и Ордин-Нащокину, и князю Мышецкому, что война с Польшей дело второстепенное, а уничтожение ненавистного Столбовского договора, лишающего русский народ возможности нормального экономического и политического роста, должно стоять на первом плане. Но великое государственное дело пришлось отложить еще на четыре десятилетия.
Самый значительный по глубине мысли и широте политического кругозора дипломат допетровской Руси боярин Ордин-Нащокин [374] всегда стоял за дружбу с Польшей и за мирные отношения с Турцией во имя энергичной политики против Швеции и возвращения старых русских прибалтийских владений, в интересах продвижения русского государства к морю.
Даже и тогда, когда ближним боярином царя Алексея Михайловича по внешнеполитическим делам стал Артамон Сергеевич Матвеев, в глазах которого вопрос о новых границах Москвы с Польшей казался первоочередным, русская дипломатия буквально при каждом случае официальных переговоров со шведами не переставала заявлять устами своих представителей об Ингрии, о "ливонском" (точнее, эстонском) Юрьеве, о Карелии, о возвращении всех этих русских "вотчин и дедин", городов Яма, Ивангорода, Копорья, Орешка-Нотебурга, Ругодива-Нарвы, Корелы-Кексгольма, Юрьева-Дерпта и т. д. И когда Софья-правительница возобновила в 1684 г. Кардисское соглашение с шведами, то ее представители, которым велено было подтвердить мирные отношения с Швецией, чтобы развязать тогда России руки на юге для действия против турок и Крыма, даже и тогда, не требуя, конечно, пока от шведов удовлетворения своих претензий, успели, однако, ввернуть заявление об этих русских землях, отторгнутых насильственно Швецией в годы Смуты.
Но твердая национальная традиция, жившая в русском народе, никогда не отказывалась от отнятых шведами русских территорий на берегах Финского залива.
И когда, например, посадский человек Колягин просит взыскать с жителей шведской Нарвы должную ими сумму по большой товарной операции (за лен и пеньку), то истец именует ответчиков "ругодивными жителями"{12}. Этот документ — а он не один — характеризует также обширные торговые связи русского Севера с захваченными Швецией бывшими русскими владениями.
Не только Петр и его приближенные считали и называли сплошь и рядом Нарву Ругодивом, Дерпт — Юрьевом, Кокенгаузен — Кукейносом, Нотебург — Орешком, Ревель — Колыванью, Кексгольм — Корелой, но и новгородские крестьяне иначе не называли Ингрию (Ингерманландию), как по-староновгородски, когда она была одной из пятин "господина Великого Новгорода", — "Водской пятиной". Вот как, например, начинают крестьяне Новгородского уезда свою челобитную, поданную ими царю в 1718 г., говоря о разорении времен Северной войны: "В прошлых годех неприятельские шведские воинские люди приходили в твою, государь, сторону, в Водскую пятину... церкви божий и помещиков наших домы и деревни пожгли и разорили без остатку..." А после взятия Петром этих старых русских владений, уже после возвращения [375] "Шлютенбурга" — Орешка, продолжают челобитчики, "учали мы, нижепоименованные немногие люди в старых своих деревнишках селиться". "Водская пятина", а за ней и другие русские прибалтийские "вотчины и дедины" были возвращены России после упорной, опасной, кровопролитной борьбы против Швеции.
Могучие социально-политические и экономические потребности широкого беспрепятственного развития страны, повелительные нужды обеспечения ее обороны от западных соседей диктовали русскому народу уже давно — с XVI в. особенно настойчиво — необходимость овладеть Балтийским побережьем. Без успешного завершения этого дела Россия рисковала стать со временем колонией или полуколонией Запада.
3
Как одна из крупнейших индивидуальностей мировой истории, личность Петра подвергалась, естественно, самым разнообразным оценкам. И как человек, и как законодатель, и как администратор, и как дипломат, и как полководец он всегда был в центре внимания всех, изучавших его время. Одни превозносили его выше облака ходячего и не желали усматривать ни одного пятна на его исторической репутации, его именем охотно пользовались официальные и официозные историки в целях монархической пропаганды. Другие, в частности славянофилы, старались очернить его. Они, как выразился о них Некрасов, "в Москве восхваляли с экстазом допетровский порядок вещей", причем тоже, как и их официозные оппоненты, с жаром прославляли царизм, но только пользовались для этого больше образами первых царей из дома Романовых, противопоставляя их Петру. Революционные демократы — А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, В. Г. Белинский высоко оценивали реформаторскую деятельность Петра и считали его могучим деятелем прогресса.
Позднейшая монографическая разработка истории России эпохи Петра и общий анализ его личности в дореволюционной дворянской и буржуазной историографии сильно отставали от научных требований и не пошли в общем дальше идеалистических концепций С. М. Соловьева, К. Н. Бестужева-Рюмина, произвольных и часто просто фактически необоснованных высказываний В. О. Ключевского и т. п. Дворянская и буржуазная историография оказалась совершенно без руля и без ветрил, когда пробовала дать сколько-нибудь широкую и обоснованную концепцию внешней политики России в начале XVIII в. Отдавая дань исключительным свойствам ума и характера Петра I и его бесспорным заслугам перед русским народом, [376] представители этой дореволюционной историографии часто повторяли ошибки восторженных западников вроде Грановского (плакавшего от умиления, глядя на изображение Петра) или даже несравненно более осведомленного и далекого от романтических увлечений исследователя вроде Соловьева и очень многих его учеников, которые склонны были преувеличивать роль реформатора.
Если эпоху Петра никогда не оценивала сколько-нибудь научно старая либерально-буржуазная историография конца XIX и начала XX в., стоявшая на идеалистических позициях, то много неправильного и необоснованного в оценку этого периода внесла затем также ошибочная концепция "школы Покровского", стремившаяся свести к нулю личную роль Петра на основании слишком прямолинейно примененного и слишком узко истолкованного бесспорного положения, что не личности, а видоизменения в способах производства и производственных отношениях являются основной движущей силой истории. Советская историческая наука преодолела эти ненаучные, немарксистские концепции, исходя в оценке эпохи Петра I из всестороннего анализа как внешнеполитической обстановки того времени, так и глубинных социально-экономических процессов внутреннего развития России.
Петр привлекает к себе наше внимание прежде всего как дипломат, как воин, как организатор победы. Это требует сосредоточения внимания, поскольку речь идет о личности Петра, на двух главных вопросах. Во-первых, правильно ли понял Петр повелительную внешнеполитическую задачу и потребности России? Во-вторых, верно ли и целесообразно ли он действовал как руководитель в войне и дипломатии для достижения успеха в страшной и необычайно долгой борьбе против врага с Запада, которую русскому народу пришлось вынести на себе? Эти вопросы при анализе сложной личности Петра имеют прямое и непосредственное касательство к истории победоносной, сокрушающей победы русского народа над шведскими захватчиками.
Предлагаемая работа основана на представлении о решающей роли не личности Петра, а всего русского народа. Здесь мы специально рассматриваем личный вклад Петра в дело успешной борьбы народа против агрессора — и только.
На первый из поставленных только что вопросов о Петре ответ должен быть дан положительный: Петр правильно понял (конечно, не он один,— о его предшественниках уже сказано) исторические условия и основную задачу русской внешней политики в момент, когда началось его царствование. И разрешения этой задачи — завоевание выхода России к морю — он неуклонно добивался вплоть до счастливого для него дня [377] 30 августа 1721 г., когда задача была, наконец, решена подписанием Ништадтского мира и можно было более свободно и продуктивно, чем до сих пор, заняться другими внешнеполитическими, а также громадными внутриполитическими проблемами в оставшиеся три с половиной года его жизни.
На второй вопрос, целесообразно ли он действовал для достижения поставленной основной цели, ответ может быть также дан вполне положительный. Это доказывается не только конечным полнейшим успехом, но может также быть иллюстрировано если не всеми, то основными, важнейшими дипломатическими и военными шагами политики России на всех решающих стадиях борьбы со Швецией. Россия испытала на этом долгом пути в первый, дополтавский, период тяжкие военные неудачи и переживала критические моменты. Однако эти неудачи вызывались не дипломатическими ошибками, а причинами другого порядка, прежде всего технической отсталостью России, особенно в начале войны, как в области военного дела, так и в области экономики, а также нежданно обнаружившейся слабостью и сомнительной верностью союзников.
Русская дипломатия относительно всех европейских держав вообще отличалась большой продуманностью и осторожностью. Петр умел подчинять порывы своей страстной, эмоциональной натуры холодным велениям разума и политической выгоды. Он знал, например, что его союзник, король польский Август II, обманывает его на каждом шагу, что он увенчал в 1706 г. свои мелкие предательства крупной изменой, когда за спиной России заключил с шведами сепаратный мир, о котором царь узнал,. лишь когда все было кончено. И, однако, Петр долгие годы делал вид, что простил все прегрешения Августу, потому что ему необходимо было поддерживать в Польше враждебную Станиславу Лещинскому антишведскую партию, продолжавшую надеяться на возвращение Августа в Польшу. Но когда после Полтавы Август в самом деле вернулся на польский престол и, осмелев и приободрившись, заикнулся о правах Польши на часть Ливонии, Петр тотчас же осадил его, заявив, что так как Ливонию заняли русские без малейшей помощи Августа, то за русскими она и останется. Он очень рано, по-видимому, понял также, что Англия может лишь временно быть враждебна Швеции, потому что Карл — союзник Франции, с которой Англия ведет долгую ожесточенную войну, и еще потому, что она желает приобрести Бремен и Верден для Ганновера, но что стоит Франции заключить мир с Англией, и англичане будут усиленно, всеми мерами, и открыто, и тайно, вредить России и препятствовать русскому преобладанию на Балтийском море и на севере Германии. Это, разумеется, не значит, что Англия не боролась всячески против России задолго до той поры. Можно [378] сказать, что со времен появления Ченслера и начала русско-английских торговых отношений при Иване Грозном англичане стремились препятствовать активности и участию русского купечества в морской торговле. И чем решительнее проявлялось стремление России закрепиться на балтийских берегах, тем враждебнее делалась позиция англичан. И не только с экономической, но прежде всего с политической точки зрения укрепление России на море шло вразрез с планами британского кабинета. В этой скрытой, а затем и довольно открытой долгой борьбе с Англией Петр искусно пускал в ход угрозу разрыва экономических отношений, зная хорошо, что в русско-английской торговле англичане заинтересованы были в тот момент гораздо больше, чем русские. Он знал также, что подобные же экономические соображения заставляют и Голландию очень считаться с желаниями и требованиями России. Англо-голландское торговое соперничество было одним из важных "инструментов" внешней политики России (как выражаются дипломаты), и Петр умело этим инструментом пользовался, зная, что многое, о чем говорится в Гааге и Лондоне, зависит от того, что делается в Архангельске.
Петр оказался не только талантливым и проницательным дипломатом, но и высокоодаренным полководцем и военным организатором в той тяжелой борьбе, в которой русскому народу пришлось отстаивать свое будущее, а временами (в 1708–1709 гг.) свое самостоятельное существование.
Если бы можно было характеризовать его дипломатическую деятельность чисто отрицательными признаками, т. е. указывая на те свойства, которых у Петра не было, то можно сказать: в Петре-дипломате не было и тени авантюризма. Он поставил себе цели, повелительно диктовавшиеся неудовлетворенными экономическими потребностями России в свободном выходе к морю, в возвращении старых, насильственно отнятых чужеземцами в XVI–XVII вв. русских балтийских берегов, без чего было бы немыслимо думать о сколько-нибудь широком развитии экспортной и импортной торговли и вообще о непосредственных сношениях с Западом. Вовсе не авантюрные завоевательные претензии и честолюбивые фантазии приковывали мысль Петра к Балтийскому морю, но невозможность и даже опасность откладывать надолго выполнение задачи, которая была осознана, как сказано, еще в XVI–XVII вв.
В дореволюционной русской историографии, если (и то с большими оговорками) исключить С. М. Соловьева, Петр как полководец в общем был оценен недостаточно и ненаучно. Гигантская общегосударственная, реформаторская деятельность Петра заслоняла перед умственным взором историков его руководящую роль в военных событиях. [379]
Петр был душой русского верховного командования, он исправлял много раз промахи Шереметева, Репнина, Боура, Меншикова и Апраксина, не говоря уже об Огильви. Даже в самой краткой характеристике Петра, сделанной В. О. Ключевским в IV томе его известного "Курса русской истории", читаем: "...он (Петр. — Е. Т. ) редко становился и во главе своих полков, чтобы водить их в огонь, подобно своему противнику Карлу XII". Сделав неизбежную, конечно, оговорку о Полтаве и Гангуте, совершенно разрушающую, кстати сказать, все его предшествующие утверждения, и совсем забыв о Лесной, Ключевский продолжает: "Предоставляя действовать во фронте своим генералам и адмиралам, Петр взял на себя менее видную, техническую часть войны; он оставался обычно позади своей армии, устроял ее тыл, набирал рекрутов, составлял планы военных движений, строил корабли и военные заводы... всех ободрял, понукал, бранился, дрался, вешал, скакал из одного конца государства в другой, был чем-то вроде генерал-фельдцейхмейстера, генерал-провиантмейстера и корабельного обермастера"{13}.
Деятельность Петра и его колоссальная переписка свидетельствуют, что на войне он был прежде всего полководцем, стратегом, а уж потом "провиантмейстером" и "фельдцейхмейстером".
Что Петр был первоклассным полководцем начала XVIII столетия и что в самом деле за прошлые века очень мало можно насчитать сражений, которые, как Полтава, обличали бы такую зрелую продуманность в подготовке и развитии боевых действий, такое проникновение в психологию противника и такое уменье использовать его слабые стороны, с этим не будет спорить никто, сколько-нибудь добросовестно и беспристрастно изучивший петровскую документацию.
Даже в самой краткой характеристике Петра как организатора армии должно упомянуть об одном традиционном извращении истины в старой историографии. Мы говорим о преувеличении роли иностранцев как помощников и чуть ли не "руководителей" Петра в проводившихся им реформах. При этом прежде всего с великим почтением поминают шотландца, бывшего долго на австрийской службе, фельдмаршала Огильви, приглашенного Петром, по совету Паткуля, на русскую службу и пробывшего в России с середины 1704 г. до сентября 1706 г.
На примере Огильви можно иллюстрировать всю ошибочность преувеличений историков Германа, Брикнера, Валишевского и др., которые приписывают приглашенным Петром иностранцам чуть ли не главную заслугу в создании русской регулярной армии. Но Петр "...сообразовался с предложениями советников из иноземцев лишь настолько, насколько их проекты соответствовали его личным взглядам. Таким советником, как известно, был Огильви, наметивший в 1704 г. целый план [380] организационных мер. ...Из плана Огильви были заимствованы лишь общие идеи... Но затем дальнейшие меры государя резко расходятся с предложениями Огильви"{14}.
И в гневную минуту Петр, говоря об иностранных офицерах и генералах, прибегал к таким обобщениям, как например после измены немца Мюленфельса под Гродно в январе 1709 г., когда он рекомендовал Меншикову доверять ответственные посты природным русским людям, а не "сим плутам", зная, что в громадном большинстве случаев иностранцы, если не все "плуты", то смотрят на свою службу в России как на своего рода отхожий промысел. Добудут денег и чинов — и уедут к себе. И, конечно, не свои слова, а петровские передал Шафиров Меншикову по поводу навсегда покидавшего, в сентябре 1706 г., русскую службу фельдмаршала Огильви: "Не взирая на все худые поступки, надобно отпустить его с милостью, с ласкою, даже с каким-нибудь подарком, чтобы он не хулил государя и ваше сиятельство; а к подаркам он зело лаком и душу свою готов за них продать"{15}. А ведь Огильви был как военный администратор не из самых худших и если чуть не погубил русскую армию в Гродно, противясь приказам Петра о быстрейшем уходе из города, то лишь потому, что, вероятно, был не весьма даровит как стратег и тактик. По крайней мере Петр его в измене не обвинял, хотя непонятное ослушание и упорство в Гродно вели русскую армию прямиком к катастрофе.
После горького опыта с Огильви Петр уже больше фельдмаршалов за границей не искал и не нанимал. Как правило, для многих иностранцев, вступавших на русскую военную службу, эта служба являлась в точном смысле слова отхожим промыслом: послужил, наворовал и возвращайся к родным пенатам в Мекленбург, или в Пруссию, или в Голштинию вкушать под старость отдохновение от трудов. "Весьма корыстный человек этот Шиц и никакого стыда в корысти не имеет: генералу Боуру говорил, что он для того только и в службу вашего величества пошел, чтоб, идучи через Польшу, сумму денег себе достать",— так доносил с прискорбием Петру князь В. В. Долгорукий по поводу генерал-квартирмейстера русской армии, стоявшей в Польше в 1711–1712 гг., некоего Шица. Конечно, особенно удивляться тут нечего: на службу в Россию шли из чужих земель не лучшие, а скорее худшие элементы, часто такие, под ногами которых дома, как в XVIII в. выражались, начинала почему-либо "земля гореть", и они предпочитали на время отбыть из собственного отечества во избежание неприятностей, подальше от греха. Но корыстолюбие было далеко не главным их пороком. Да и какие "генерал-квартирмейстеры" любого происхождения клали тогда охулку на руку? Хуже всего была невозможность гарантировать армию от шпионских проделок и вечной готовности [381] к измене со стороны этих пришельцев. Были, конечно, и исключения.
Но Петр явственно стремился по возможности отделаться от иностранцев в командном составе.
Характерен почти никогда почему-то не цитируемый историками указ Петра от 31 января 1721 г. Петр воспрещает вновь принимать на службу во флот тех иноземцев, которые уже там служили и были уволены, получив отставку. Как только явилась возможность, наконец, заменить их русскими, иноземцы были уволены. Самое интересное, что, дозволяя этим уволенным проживать "для прокормления своего в С.-Петербурге и на Котлине острове", царь ставит им тут же такую любопытную "кондицию", чтобы они, по возможности, не занимались шпионством: "...только на такой кондиции что им жить яко подданным ц. в. (царского величества. — Е. Т. ) со всякой верностью и в сторону неприятеля... ни с кем корреспонденции никакой ни о чем не иметь"{16}. И даже если узнают о чужой измене, так чтобы извещали.
Однако то, что было возможно в 1721 г., еще было нелегко провести в первые 10–15 лет войны, когда подготовленных русских было еще не так много, как было нужно.
Военная деятельность Петра менее бросалась в глаза, чем, например, личное вмешательство в непосредственные боевые действия Карла XII. Тогда как Карл XII ничего не щадил для эффекта, для возможности лишний раз заявить о молодецком налете, о бегстве врага и т. д., даже если никакого полезного стратегического результата этот успех дать не мог, Петр не терпел подобных проявлений лихости без определенных целей.
Мы увидим в дальнейшем изложении, как проявились таланты Петра в выработке и, главное, в последовательном осуществлении стратегического плана, созданного им в Жолкиеве, в спасении русской армии и выводе ее из Гродно, в победе под Лесной, в победе под Полтавой. Здесь пока достаточно ограничиться этими общими замечаниями.
Обратимся теперь к уяснению целей, какие ставила со своей стороны Швеция, и постараемся дальше хоть в самом сжатом виде охарактеризовать человека, который ею самодержавно правил и который на попытке погубить Россию погубил могущество Швеции.
4
Скажем несколько слов прежде всего о социальных классах Швеции.
В шведском крестьянстве начала XVIII столетия должно отличать мелких землевладельцев, арендаторов-съемщиков и [382] батрачество, кнехтов, которые работали у землевладельцев. Положение кнехтов было очень тяжелым и с каждым годом войны оно" становилось все хуже прежде всего потому, что самостоятельные хозяйства, где они работали, сокращались в числе и необрабатываемая земля во всем королевстве занимала к концу царствования Карла XII около 2/3 всей площади, которая обрабатывалась перед войной. Для них военная служба являлась часто единственным ресурсом, несмотря на всю ее тяжесть и опасность. Крестьяне-собственники были лично свободными людьми, но крестьяне-арендаторы на землях помещиков еще были местами под властью тех, у кого они арендовали, и, например, подвергались в известных случаях телесным наказаниям. Особенно эти "патриархальные" пережитки были заметны на севере и в Финляндии. При всей скудости источников по чисто бытовой истории шведской деревни в правление Карла XII (на что жалуются шведские исследователи) до потомства дошли все-таки известия о беззащитности крестьян, живших на помещичьих землях на правах съемщиков, и особенно батраков. А в Финляндии попадались и "Салтычихи" вроде жены большого "каролинца" генерала Крейца, которая развлекалась, гоняя своих крестьян сквозь строй, причем роль палачей, стегавших шпицрутенами, исполнялась ее дворовыми людьми.
Но в общем крепостные отношения в самой Швеции развивались в первые годы XVIII в. гораздо медленнее, чем в подчиненных Швеции плодородных провинциях вроде Ингрии или Ливонии. И зависело это, между прочим, от малой доходности земельных владений и от невозможности обеспечить за собой рабочую силу, так как рекрутские наборы при непрерывных войнах забирали почти всех здоровых мужчин, и государство поэтому не поддерживало закрепощение, а деятельно боролось против него в качестве "конкурента". Редкое, малочисленное, разбросанное по громадной территории население должно было давать (и давало) Карлу XII лучших солдат его армии, и он тут решительно никаких уступок помещикам не мог и не хотел делать.
Жаловались землевладельцы не только на малодоходность своих владений и на отсутствие рабочей силы, но и на полную юридическую необеспеченность своих прав на земельную собственность.
При Карле XII, как единогласно признают шведские юристы и историки, была введена такая юридическая практика, которая давала королю широчайшее право распоряжения земельной собственностью своих подданных. Уже при Карле XI, в 1682 г., было провозглашено право государства в известных случаях ограничивать права частных владельцев, но только при Карле XII вошли в силу такие порядки, что, например, кредиторы государства могли с дозволения короля забирать в обеспечение [383] своих претензий к казне любую земельную собственность без разрешения хозяина в качестве ипотеки. Раздражение как землевладельцев, дворян, так и "полных крестьян" подобным практическим воскрешением феодального представления о верховных правах сюзерена над собственностью вассалов было весьма естественно. Но не только это обстоятельство заставляло землевладельцев меньше, чем прежде, дорожить своей собственностью и часто стараться от нее отделаться. Налоги на земельные владения быстро росли и сурово взыскивались, а добывать себе батраков для обработки земли становилось с каждым годом бесконечно затягивавшейся войны все труднее и труднее. Машина рекрутчины действовала так исправно, что в деревнях молодые мужчины уже в первые годы войны являлись редкостью. Ропот крестьянского сословия был очень предусмотрительно придушен, потому что Карл XII фактически свел к нулю собрание местных, по старине собиравшихся, совещаний делегатов всех сословий. А затем при нем крестьяне уже не приглашались, и в собраниях участвовали только представители духовенства, дворянства и горожан (бюргерства).
Бюргерство при Карле XII почувствовало себя более стесненным в своей экономической деятельности, чем в течение всего предшествовавшего периода, начиная от Густава Адольфа. Во-первых, король присвоил себе фактическую монополию на дарование права заниматься известными ремеслами и торговыми промыслами, в том числе такими, как железоделательные ремесла, выпечка и продажа хлеба, гонка спирта, пивоварение. Во-вторых, торговля внутренняя была обставлена рядом стеснений и подлежала разнообразным поборам. Все это оказывалось необходимым и проводилось в жизнь вовсе не потому, что правительство Карла XII не понимало всей вредоносности для экономического развития страны подобного рода искусственного воскрешения феодальных пережитков и торжества полного, ничем не сдерживаемого произвола в области экономики, подрывавшего всякое чувство уверенности в завтрашнем дне и правовой прочности коммерческих сделок. Но положение финансов было таково, что продолжать далекую, трудную, разорительную войну можно было, лишь прилагая совсем исключительные усилия для выколачивания из населения срочно (всегда срочно!) необходимых сумм, потому что заключать внешние займы становилось с каждым годом все затруднительнее, и кредиторов не успокаивали надолго даже такие экстравагантные права, как упомянутое дарованное им право объявлять ипотекой любое частное земельное владение. Наконец, наиболее состоятельные слои бюргерства, в руках которых находились судостроение и морская торговля, хоть и были тоже обложены большими поборами, но их дело оставалось настолько выгодным, что они не [384] так роптали, как ремесленники или купцы, ведшие торговлю внутреннюю. Внешней торговле мешало другое зло: каперство. Англичане, голландцы, "ганзеаты" из Любека, Бремена, Гамбурга, датчане, голштинцы пользовались положением, в. котором оказалась Швеция в длительной борьбе, и без особых церемоний захватывали шведские или направлявшиеся в Швецию торговые суда. И все-таки морская торговля Швеции еще долго оставалась заметным элементом в экономической жизни шведского народа. Особенно это следует сказать о первом, дополтавском, периоде Северной войны, нас тут больше всего интересующем.
В Швеции начала XVIII в. мы видим страну, которая не только еще не изжила отношений, свойственных феодальному способу производства, но которая подвергалась со стороны абсолютистского правительства своеобразному эксперименту искусственного воскрешения и укрепления феодальных воззрений на земельную собственность (во имя чисто финансовых нужд и соображений правительства). Буржуазные отношения уже проникли с довольно давних пор в экономику и социальный быт страны, но еще не были закреплены ни в юриспруденции, ни в житейской практике. Все растущее значение обрабатывающей, и особенно добывающей промышленности для экономики страны, а также морской торговли делало неизбежным, конечно, дальнейшее, более ускоренное развитие отношений, свойственных капиталистической структуре общества (в особенности после окончательной потери "житницы" Швеции — Ливонии и других заморских владений государства). Борьба за Прибалтику являлась борьбой за существование полуфеодального строя Швеции, и жалобы аристократии и поддерживавшего ее рядового дворянства на военную политику короля никогда не направлялись против борьбы с Россией: тут аристократия и дворянство были вполне согласны с королем. Критика направлялась только против войны с Польшей и Саксонией, поскольку эта война в своем непомерном развитии могла привести к опасности потери Прибалтики (что и случилось впоследствии). Борьбе за Прибалтику всецело сочувствовало и бюргерство, а протеста против войны именно с Россией не было слышно ниоткуда. Отстаивание огнем и мечом некогда грабительски захваченных шведами русских земель от возвращения их старым русским владельцам стало популярным мотивом войны в глазах всей шведской общественности, особенно до начала периода военных неудач. Борьба за Прибалтику считалась борьбой против обеднения государства и обеднения населения.
Междуклассовые отношения в рассматриваемый период характеризуются антагонизмом между собственническим крестьянством, с одной стороны, и местным дворянством — с другой. В этой борьбе крестьяне-арендаторы (малоимущие) поддерживают [385] крестьян-собственников, потому что борьба идет против искусственно в феодальные времена созданных и государственным насилием поддерживаемых (разнообразных прав и привилегий дворянства в области земельных и городских социально-экономических отношений в ущерб недворянскому населению деревни и города. Бюргерство (хозяева ремесленных мастерских, торговцы, купечество, ведущее заморскую торговлю) тоже занимает позицию, оппозиционную дворянству, и стремится к установлению необходимой свободы для беспрепятственного развития своей экономической деятельности. Но эта оппозиция бюргерства дворянско-абсолютистскому строю, так сильно разнившаяся уже к середине XVIII в., еще не приняла сколько-нибудь резких форм при Карле XII. Так же как в деревне борьба батрачества, так и в городе борьба наемных рабочих в мастерских за улучшение своей участи еще пока не оказывает заметного влияния ни на политику, ни на бытовые условия.
Что касается основ государственного строя Швеции при Карле XII, то его должно характеризовать как абсолютизм, выросший на феодальной почве и совершенно почти избавившийся от каких-либо стеснений, которые еще были свойственны шведской государственности во время расцвета дворянско-феодальной "сословной монархии" XIV–XV–XVI вв. Шведский абсолютизм окреп в XVII столетии, подавив всякие стремления аристократической верхушки дворянства, поддерживавшиеся "местным" дворянством,— ограничить королевское всевластие соответствующим усилением значения сословных учреждений: прежде всего сословного представительства в сейме, а затем провинциальных собраний. Высшее и среднее дворянство главенствовало и в сейме и в провинции над представителями других сословий, но превратить эти учреждения из совещательных в законодательные ему не удалось. С одной стороны, королевская власть поддерживала права и привилегии дворянства, а с другой стороны, ни на какую поддержку бюргерства и крестьян в борьбе против короля аристократия рассчитывать не могла. Пришлось удовольствоваться привилегированным положением в государстве перед лицом других сословий, а также тем, что все высшие должности, как гражданские, так и военные, замещались членами старинных аристократических, а также и совсем новых пожалованных дворянских семей.
Могучую поддержку усилению королевского абсолютизма оказала удачная захватническая внешняя политика шведского королевства в XVII в. и в особенности последовательный захват Прибалтийского побережья, начиная с XV в., увенчавшийся большими успехами на этом поприще в царствование Густава Адольфа. Скудная, бедная, нуждающаяся в хлебе страна получила обильные хлебородные территории, и их отстаивание от [386] бывших русских владельцев стало одной из главных функций внешней политики шведского абсолютизма. Можно сказать, что шведский абсолютизм окреп после Столбовского договора 1617 г. и окончился, по крайней мере временно, после Ништадтского договора 1721 г., когда должен был уступить надолго. место аристократической олигархии, возглавившей дворянство и устремившейся к захвату власти после смерти Карла XII. На успехах своей захватнической политики шведский абсолютизм расцвел, на тяжких ее неудачах он и отцвел. Но в своей агрессивной политике против России Карл XII был вовсе не одинок: в этом его всегда очень упорно и стойко поддерживали и аристократия, и среднее дворянство, и крепнувшее купечество.
5
Как можно определить цели шведского правительства, менявшиеся во время Великой Северной войны?
Первоначальная цель диктовалась Карлу XII инициативой врагов: Дания претендует на часть владений герцога Гольштейн-Готторпского, союзника Швеции, Август II, польский король — на шведскую Ливонию, Петр — на Ингрию. Но быстро одержаны победы над Данией и Польшей. Остается Россия.
Если русские считают, что они возвращают себе войной старые русские владения в Прибалтике, то шведы во главе со своим королем решаются не только всеми силами защищать это свое неправое стяжание, но и жестоко покарать дерзких московских варваров, явившихся требовать обратно свое достояние, которое в начале XVII в. плохо лежало и которое у них поэтому так ловко отнял "благочестивый протестантский герой" — Густав Адольф.
Но очень скоро эта первая цель сменяется другой, более широкой. Русские должны быть наказаны полным уничтожением их государственной самостоятельности, новый шведский герой — Карл XII, столь же христолюбивый, как его предок, войдет в Москву, сгонит Петра с престола, посадит вассалом либо молодого знатного шляхтича Якуба Собесского, либо, если заслужит, — царевича Алексея; Псков и Новгород отойдут, как и весь север России, к Швеции; Украина, Смоленщина и другие западные русские территории — к вассальной, покорной шведам Польше, а остальная Россия будет разделена на удельные княжества, как было встарь, до возвышения Москвы. От этой цели пришлось после Полтавы отказаться.
Постепенно, далеко не сразу, Карл "соглашается" вернуться к более скромной задаче: возвратить потерянные уже провинции, отнятые Петром, — Ингрию, Ливонию, Эстляндию, Карелию, Финляндию. Война, совершенно безнадежная, [387] продолжается. Карл был убит 30 ноября (1 декабря по шведскому стилю) 1718 г., и лишь после тщетного ожидания откуда-нибудь, и прежде всего из Англии, военной помощи шведский король Фридрих (женившийся на сестре Карла и его непосредственной преемнице, королеве Ульрике Элеоноре), наконец, заключает 30 августа 1721 г. в Ништадте мир, продиктованный Петром.
Таковы были менявшиеся цели, которые за 21 год войны ставила себе шведская дипломатия. Все три цели оказались совершенно невыполнимыми, и от них пришлось последовательно, отказаться. У Швеции прежде всего не хватило материальных и моральных сил для окончательной победы над Россией ни в начале, ни в середине, ни в конце этой кровопролитной борьбы.
Ни Швеция, ни Россия к началу XVIII в. еще не вышли из той общественной формации, которая характеризуется преобладанием феодальных отношений в способе производства и поэтому во всей социальной структуре. В атом было их сходство, невзирая на то, что зависимость шведского крестьянина от помещика носила окраску, во многих очень существенных бытовых чертах непохожую на крепостничество в Русском государстве. Не одинаковы с судьбами русского владельческого класса (и прежде всего боярства) были и исторические судьбы шведской аристократии, которая принуждена была уже в конце" XVI в., и в течение всего XVII, и первых восемнадцати лет XVIII в. смириться перед абсолютизмом, но, как оказалось впоследствии, она имела еще достаточно сил, чтобы оспаривать в середине и конце XVIII в. у монархии политическое верховенство. Во всяком случае в интересующий нас период Карлу XII принадлежала никем не оспариваемая абсолютная власть., Коллегиальный принцип, далеко не во всех ведомствах реально проводимый, почти так же мало, конечно, стеснял королевскую власть в Швеции, как он стеснял и в России власть Петра, пожелавшего ввести коллегиальное устройство в некоторых отраслях управления.
Но именно в годы правления Петра Россия вступила на путь, который постепенно придавал стародавней монархии некоторые новые черты. Усилия правительственной власти были направлены к созданию таких условий, которые благоприятствовали бы широкому развитию внутренней и внешней торговли а промышленности, отысканию и закреплению новых торговых путей, новых рынков сырья и сбыта, развитию водных сообщений и исправлению старых и устройству новых сухопутных дорог, наконец, освоению повой техники, хотя основой экономики страны и оставалось по-прежнему хозяйство феодального типа. Все это делалось быстро, потому что давняя отсталость уже грозила самостоятельному существованию и дальнейшему экономическому развитию страны. Эти первые два десятилетия, [388] которые для России были временем подъема, крупного прогресса, выявления сил и средств, до той поры бывших как бы под спудом, в Швеции, если говорить о ее внутреннем положении, оказались периодом застоя, отсутствия какого бы то ни было проблеска реформаторской государственной мысли, которая еще была так характерна для времен Густава Адольфа, Карла X, Карла XI.
Еще в первые восемь лет военные успехи и завоевания Карла XII маскировали и перед шведами и в глазах европейских правящих кругов последствия этого застоя в политической жизни Швеции. Но с каждым годом начавшейся в 1700 г. Северной войны все больше падала морская торговля страны, все сильнее ощущалась потеря занятых русскими последовательно Ингрии в 1700–1702 гг., Эстляндии в 1703–1704 гг., Ливонии в 1704–1705 гг., т. е. наиболее плодородных и богатых шведских владений.
Правительство Карла XII еще в самом начале Северной войны принуждено было входить в долги и притом брать деньги у частных лиц, иностранных подданных, и под довольно обременительные и унизительные залоги. Так, в 1702 г. оно взяло у голландских купцов, "партикулярных персон", под ручательство голландского правительства и под залог таможенных доходов города Риги (в Лифляндии) 750 тыс. голландских гульденов, и Рига выплачивала с тех пор голландцам аккуратно взносами с процентами этот долг, пока город в 1710 г. не был взят русскими.
Еще пока в 1701–1708 гг. шведская армия жила за счет оккупированных ею польских и саксонских земель, экономический упадок государства сравнительно не так жестоко чувствовался. Но после Полтавы, когда сразу же были утеряны Польша и Саксония (фактически бывшая до той поры в подчинении и власти Карла), Швеция оказалась на пороге банкротства. А когда пал Стральзунд в 1715 г. и Пруссия заняла Померанию, стратегическое положение шведов еще более ухудшилось. Затем с неслыханной, поразившей всю Европу быстротой был создан первоклассный русский флот. Россия стала владычествовать в Финском и Ботническом заливах, и морской торговле шведов был нанесен страшный, непоправимый удар. Хронический голод, обнищание и в городе и в деревне стали приобретать местами просто катастрофические размеры. Требования больших прогрессивных реформ становились тотчас после смерти Карла XII все решительнее. Немедленно требовалось обновить, круто реформировать безнадежно устаревший сословно-абсолютистский государственный строй, ликвидировать хотя бы некоторые, наиболее вредоносные, тормозящие экономическое развитие феодальные пережитки; но это не было [389] сделано ни Карлом XII, ни его преемниками — сначала Ульрикой Элеонорой (1718–1720 гг.), а потом (с 1720 г.) Фридрихом, хотя со смертью Карла XII рухнула самодержавная монархическая власть и руль перешел в руки аристократии. Упорная борьба шведского абсолютизма против феодальной аристократии окончилась в XVII в. его победой, и при Карле Х и Карле XI феодальное дворянство отказалось до поры до времени от своих былых притязаний. В своей массе оно подчинилось и примирилось со своей участью, удовлетворенное тем, что короли, сломив политическую власть феодалов, поддерживали если не все, то многие из прежних социально-экономических дворянских привилегий.
Таким образом, Россия с быстрым ростом ее торговли, а особенно добывающей и обрабатывающей промышленности, с энергичными поисками внешних рынков, с усилением класса торговцев и промышленников становилась все более и более экономически передовой страной сравнительно с инертной как раз именно в те годы Швецией. Россия не могла, конечно, превозмочь полностью свою стародавнюю отсталость ни в XVIII ни в XIX вв.; для этого требовались колоссальные революционные сдвиги XX в., но безусловно уже к середине долгой Северной войны она была во многих отношениях менее отсталой страной, чем Швеция.
Ко времени правления Карла XII дворянство в своей массе стало одним из крепких оплотов монархии. Из его среды вербовался командный состав шведской армии, очень наживавшийся во время удачных походов при захвате чужих земель и городов и разорившийся, когда непрочные завоевания короля рухнули.
К числу социальных сил, поддерживавших королевскую власть при Карле XII и его двух предшественниках, следует отнести также богатевшую и очень усиливавшуюся в XVII и в начале XVIII в. буржуазию. Морская торговля на Балтике, могущественно поддерживавшаяся успешными захватами на южном побережье, обогащала купечество. Деятельная разработка рудников, дававших лучшее по качеству железо, славившееся во всей Европе, с каждым десятилетием в течение второй половины XVI и всего XVII в. усиливала промышленный слой буржуазного класса. Ремесленная деятельность, по единодушным показаниям современников, росла в Швеции особенно быстро именно в последние пять-шесть десятилетий относительного мирного периода и в первое десятилетие царствования Карла XII. Наконец, крестьянство, страдавшее от малоземелья и от упорно державшихся пережитков феодальных порядков в деревне, все же направляло свое недовольство не против короля, а против дворян. [390]
Таковы были социальные силы, поддерживавшие королевскую власть. Ясно, какие катастрофические последствия должно было иметь для всей экономики и всего уклада социальных отношений тяжкое поражение Карла XII в борьбе с Россией.
6
Постараемся теперь дать себе отчет о личности человека, бывшего неограниченным повелителем Швеции в рассматриваемое время, в особенности поскольку дело шло о внешней политике страны. Консервативный в своем мышлении Карл XII являлся характерным представителем лютеранского ханжества XVI–XVII вв. И его духовник Нордберг, которому так нравились избиения раненых и безоружных русских пленных, был типичен для своей среды, для всего поколения тех жестоких, нетерпимых протестантских фельдфебелей в рясе, которые были истыми "каролинцами". За благочестие, непреклонность и "духовное родство с Карлом XII" их восхваляли и в шведской и в немецкой церквах{17}. Образчики этой "непреклонности" читатель увидит в дальнейшем изложении.
При Карле XI и при Карле XII протестантские богословы и университетские "философы" Швеции обосновывали неограниченность королевской власти и ее "божественное" происхождение в таких не знающих удержу раболепных выражениях, какие редко где в Европе встречались. Шведское лютеранство в этом смысле оставило далеко за собой Боссюэта и других католических "святителей" времен Людовика XIV{18}. Любопытно, что оппозиция в лютеранском духовенстве Швеции против церковных "каролинцев", прислужников королевского самодержавия, стала сколько-нибудь заметной уже после Полтавы, хотя политические государственно-правовые основы неограниченной монархии только после смерти Карла XII получили сокрушивший их удар.
Фигура Карла ХII с давних пор приковывала к себе внимание историков, публицистов и философов-просветителей вроде Вольтера, пытавшихся дать разгадку психологии этого человека, сыгравшего такую роль в истории своей родины.
Он был очень молчалив и не делился почти никогда своими мыслями и планами даже с теми, кому очень доверял, судя по той роли, которую они в его царствование играли. Ни Реншильд, ни Левенгаупт, ни граф Пипер, ни Гилленкрок, ни даже льстецы и фавориты вроде Акселя Спарре не могли похвалиться, что король совещается с ними не только по существу основных своих политических планов, но даже относительно непосредственных стратегических задач, решение которых он поручал им нередко в последнюю минуту. Его штаб к этому настолько привык, [391] что подобное поведение короля перестало уже в конце концов удивлять генералов. Каково объяснение этой замкнутости? Известно было, как опасался король болтливости своих и шпионства чужих. Знали также о невероятной гордости и самоуверенности Карла, о его твердой вере в свой гений и в свое счастье и догадывались, что он не желал советов и не нуждался в них, во всяком случае ему казалось, будто он в них не нуждается. Но было и еще одно обстоятельство, которое тоже могло иметь в данном случае значение. В Карле XII всегда сидел отважный азартный игрок, в нем, законном монархе, наследнике прочно занимавшей шведский престол династии, жила душа искателя приключений, авантюриста широчайшего масштаба, его славолюбие было особого характера: хотя ему очень приятно было бы приращение своих территориальных владений, но еще более льстило ему, когда его свита и армия восхищались самыми отчаянными его поступками, абсолютно ненужными, не имевшими и тени смысла выходками, когда он ставил на карту свою жизнь, свою свободу, все достигнутые успехи, все будущие надежды.
И зная, что ни Реншильд, ни Левенгаупт, ни Нильс Стромберг, ни Стенбок, ни вообще какой бы то ни было из его самых верных, самых исполнительных, самых одаренных генералов и советников ни за что не одобрит его диких, фантазерских внезапных выходок, он и старался поставить их всех перед совершившимся фактом. Будто исключением была его нелепая, один па один ночная перестрелка с казаками 16 июня 1709 г., стоившая ему серьезной раны и уложившая его в носилки за 11 дней перед Полтавой! Будто исключением была его тоже ночная и тоже совершенно бессмысленная поездка с тремя провожатыми 1 декабря 1718 г., чтобы посмотреть, достаточно ли глубока траншея под норвежской крепостью Фредериксхаль? Он был убит наповал шальной пулей, и до сих пор не выяснено в точности, пущенной ли неприятелем или изменником, когда исключительно для лихости и молодечества, чтобы удивить и ужаснуть провожатых, высунулся из-за бруствера.
Эти выходки особенно запомнились только потому, что они навсегда остались связанными — первая с Полтавским сражением, вторая со смертью Карла, но ведь подобные, бесполезные и крайне рискованные поступки оказывались обыденным, бытовым явлением в королевском времяпрепровождении при бесконечных походах. Так было, когда в начале сентября 1707 г., проезжая близ Дрездена, он ни с того ни с сего поскакал галопом прочь от своей армии и в сопровождении пяти человек (которых тоже не предупредил о своем нелепом намерении) примчался под вечер к королю, точнее курфюрсту саксонскому Августу, которого только что перед этим заставил [392] отказаться от польской короны, и заявил изумленному Августу с улыбкой, что приехал с ним проститься ("к врагу на ужин прискакать" — говорит об этом Пушкин). Его только потому не взяли в плен, что Август и его министр Флемминг слишком уж остолбенели и не поверили глазам своим, а когда очнулись — Карл уже умчался. Так было и в 1713 г. в Вендорах, когда он затеял в своем доме, где жил, получив после Полтавы приют от турок, отвратительную в моральном отношении, вооруженную борьбу против своих гостеприимных хозяев, и турки, которых было несколько тысяч человек, взяли его "в плен" с его пятьюдесятью товарищами. И Карл еще потом осмеливался хвастать, что самолично убил несколько турок!
Так он поступал всегда, и, ведя свои войны, после первых больших успехов окончательно уверовал в то, что он должен полагаться только на самого себя и чем непонятнее и удивительнее для окружающих его сумасбродства, тем они гениальнее.
Все эти свойства характера короля должны были в конце концов неминуемо отразиться губительным образом на его военных предприятиях, несмотря на единодушно признававшиеся и его современниками и позднейшими военными историками большие дарования, которыми обладал Карл, и несмотря на непоколебимую личную храбрость, стойкость и неукротимую энергию. Ни своей, ни особенно чужой жизни он не щадил никогда. Вообще, к слову будь сказано, хотя современникам казалось, что какой-либо для тех времен из ряда вон выходящей жестокости Карл не обнаруживал, но он и ни в малейшей степени в этом отношении не уступал самым жестоким людям того века. Заполучив, например, в свои руки своего врага Паткуля, Карл лично распорядился предать его мучительнейшей казни, очень продолжительному колесованию, а когда узнал, что офицер, начальствовавший при экзекуции, приказал палачу рубить голову чуть-чуть раньше, чем было еще возможно, то разгневался на офицера и подверг его взысканию.
Свойства ума и характера Карла XII, так вредившие ему как полководцу, наиболее губительным образом сказывались, конечно, на его дипломатической деятельности. Если эти недостатки довольно долгое время в области военных действий как бы нейтрализовались и обезвреживались наличием военных способностей, присущих Карлу, то в области дипломатической деятельности король обнаруживал с начала до конца, и в блестящую пору своих успехов и в годы бедствий, плачевную беспомощность и полную бездарность. Конечно, незачем снова в снова твердить, что не эти свойства ума и характера обусловили полное крушение Карла в Северной войне вообще и в его уничтожающем поражении, в частности в завоевательном походе на Москву, предпринятом в 1708–1709 гг. Карла отличала вера [393] в то, что незачем долго и скучно хитрить с этими штатскими господами в кружевных жабо, которых посылают к нему из Вены, из Парижа, из Копенгагена, из Гааги, когда можно вместо потери времени на долгие переговоры взять да и ударить молодецким налетом на чужую армию, на столицу, переправу, а потом можно и вообще прогнать прочь слишком красноречивых и убедительно спорящих штатских господ и получить без них все, что захочешь. С русским представителем Хилковым Карл, впрочем, церемонился еще сравнительно больше, чем с другими, с чисто внешней стороны. Карл сам не обладал красноречием и не любил также тех, кто слишком хорошо. и много говорил.
Военные историки, даже в общем высоко оценивающие дарования Карла XII как тактика, в большинстве своем в том или ином варианте повторяют давно установившееся мнение о шведском короле: "Вообще стратегия не была его делом". Но еще меньше "его делом" была международная политика. Редко на каком другом примере можно видеть наглядную иллюстрацию того, как политические ошибки, особенно если в них сочетается непонимание обстановки, презрение к противнику, слепая самоуверенность с непоколебимым упорством в следовании по раз принятому ложному пути, дают самые губительные результаты. и для полководца, и для его армии, и для его государства, и народа.
Казалось, все было дано судьбой и природой Карлу XII. В пятнадцатилетнем возрасте он стал самодержавным владыкой одной из первоклассных держав тогдашнего мира с громадной территорией в Скандинавии и в пустынной, ограждающей ее с севера, Финляндии, с богатыми владениями на южных берегах Балтийского моря. Шведская армия была, по общему признанию авторитетных современников, первой в Западной. Европе и несравнимой по дисциплине, военной выучке, боеспособности и оперативности. Финансы государства были более в порядке, чем в тогдашней Франции и чем в большинстве германских княжеств. Внутреннее спокойствие казалось более гарантированным, чем в любом из континентальных государств, и, пожалуй, даже более, чем в тогдашней Англии: ведь все-таки хоть и сумасбродной была мысль у того же Карла XII готовить высадку в Шотландии, чтобы сменить царствовавшую там ганноверскую династию и посадить на британский престол претендента Якова Эдуарда Стюарта, но в Англии обеспокоились, принимали военные меры, тратили деньги, а свергнуть с престола самого Карла XII решительно никто не мог и помыслить. И даже подвергнувшись при Полтаве ужасающему поражению, погубив без остатка свою армию, скитаясь бессильным беглецом с несколькими провожатыми по турецким степям, [394] сидя затем пять лет в Бендерах, отрезанный надолго от родины, Карл был вполне спокоен за свой престол, и его безграничная власть над подданными в целом не поколебалась. Нечего и говорить о том, что его страна беспрекословно давала ему по первому требованию все, чего он хотел, хотя и роптала. Этот ропот стал местами переходить иной раз в открытые возмущения против властей, но уже в послеполтавский период.
Обладая этими средствами, которые были в течение всего его слишком двадцатилетнего царствования фактически в его полнейшем распоряжении, Карл к тому же был одарен от природы некоторыми очень важными качествами, дающими военный успех. Он был очень силен, если не как стратег, то безусловно как тактик, находчив в бою, быстр, необычайно решителен, когда требовалось внезапно, тут же, под бомбами и пулями менять планы атаки. Он был очень вынослив физически, молчаливо выносил долгое отсутствие привычной пищи и даже простой свежей, не пахнущей болотом воды. Его воздержанность, суровый, спартанский образ жизни, недоступность соблазнам, свойственным молодости (а ведь он и убит был сравнительно молодым, тридцати пяти с небольшим лет) — все это внушало к нему уважение среди окружающих. Войну с Россией он вел в самую цветущую пору своей жизни, в полном расцвете своих сил: начал ее под Нарвой, когда ему было 18 лет, а кончил (поскольку речь идет о его личном и непосредственном участии) под Полтавой, когда ему было 27 лет.
И все эти большие военные и государственные преимущества и средства, и нечасто встречающиеся личные качества — все это кончилось после долгих блестящих удач полным провалом, гибелью армии, тяжелым, непоправимым подрывом политической мощи Швеции, а для него, гордого, безмерно славолюбивого и жившего только для славы (герцог Мальборо совершенно правильно это уловил после личного знакомства и наблюдений). для него, которого еще накануне Полтавы льстиво называли в Западной Европе в стихах и прозе новым Александром Македонским, это кончилось таким мучительным, неизбывным стыдом, который заставлял его явно искать смерти. "Лучше пусть меня называют сумасшедшим, чем трусом", — заявил он после своей бендерской авантюры. Его грызло это неутолимое чувство безнадежного краха всей его жизни и деятельности, всей репутации. Он молчал, как всегда, не оправдывался и не жаловался, и только один раз, как увидим, написал о пережитой трагедии своей любимой сестре, но окружавшие и наблюдавшие его в последние годы его короткой жизни хорошо понимали, что в нем творилось в то время, пока, наконец, 1 декабря 1718 г., в темную норвежскую ночь, в холодной траншее не нашла его шальная пуля-избавительница.[395]
Отчасти эти характерные черты личности шведского короля, блеск его победоносной завоевательной карьеры — все это привлекало к нему с давних пор воображение и симпатию шведских буржуазных историков, а иногда и писателей, ученых, публицистов, поэтов других национальностей. Но прежде всего он был и остался подходящей исторической фигурой для идеализации самой идеи захватнической агрессивной политики, направленной против России. В этом именно, а не в романтических и поэтических увлечениях слишком эмоциональных авторов коренится причина восторгов перед личностью Карла XII. Многими забывались те особенности Карла XII, которые в сущности в конечном счете сделали деятельность его, так называемого "национального героя", поистине национальной катастрофой для Швеции. Отсутствие чего бы то ни было похожего на чувство ответственности, беспечная трата человеческих жизней, постановка перед собой несбыточных грандиозных целей и непостижимое упрямство в погоне за достижением их, не знающая пределов самонадеянность, полнейшее (с грустью признаваемое самыми пылкими его хвалителями) неумение разбираться в сложных вопросах внешней политики — все это так бросалось в глаза, что подрывало у всех сколько-нибудь беспристрастных наблюдателей и исследователей первоначальный импонирующий эффект, который иной раз производила личность этого совсем незаурядного, необычайного человека.
Дурные стороны его характера сказались особенно губительно для его страны вследствие ничем не ограниченной власти, которой он обладал, начиная с 15-летнего возраста. Недаром воспоминания Левенгаупта, хорошо знавшего короля, появились в печати уже после смерти злосчастного генерала под многозначительным длинным названием: "Вредные последствия самодержавия и горькие плоды злости (Enwaldets skadeliga pafolgder och aggets bittra frugter)".
Несправедливо обиженный (и погубленный) Карлом XII человек или тот, кто готовил к печати эти отрывочные показания, выразил в этих словах и добытую дорогим опытом истину о вреде самодержавной власти, и возмущение злобными наветами и прямой клеветой Карла. Левенгаупту уже не суждено было вернуться из русского плена на родину. В этом длинном названии его набросков — посмертное проклятие необузданному произволу Карла XII.
Даже присяжные хвалители Карла XII признают "трагической ошибкой", например, ожидание помощи от Станислава Лещинского во время похода на Россию. Но такими "трагическими ошибками" была полна политическая карьера шведского короля. Он ничего не понимал в истории, в социальном строе, в государственном и экономическом состоянии тех стран, с которыми [396] ему приходилось иметь дело. Так как запуганный варшавский сейм признал по его приказу польским королем шляхтича Станислава Лещинского, то ему представилось, что отныне Польша будет повиноваться этому марионеточному монарху так, как Швеция повинуется ему, Карлу XII. Точно так же ему представлялось перед Полтавой, что когда он войдет в Москву, то просто сгонит Петра с русского престола с такой же легкостью, как он согнал с польского престола Августа II, и даст русским нового правителя по своему вкусу, кого-нибудь вроде Станислава Лещинского.
Полтавский ужас, позор капитуляции все еще уцелевшей части армии под Переволочной и явно безнадежная потеря Прибалтики и Финляндии ничуть не образумили Карла. О таких людях русский народ говорит: "каков в колыбельку, таков и в могилку". После диковинной "войны с турками" в Бендерах Карла в Европе уже перестали величать Александром Македонским и начали чаще называть Дон-Кихотом. В большей или меньшей степени его основные политические расчеты запечатлены были почти всегда той смесью сумасбродства и слепой веры в свои силы, в свою правоту и в неизменность своего счастья и конечного успеха, которые характерны для психологии Дон-Кихота. Несчастьем для поддерживавших захватническую политику Карла социальных слоев было, между прочим, и то, что на этот раз самодержавным властелином оказался в Швеции не Дон-Кихот, а человек, одаренный и всепоглощающей страстью к войне, и бесспорным, хоть и изменившим ему к концу, умением ее вести, и личной неустрашимостью, получивший в наследство превосходно обученную, искусную, строго дисциплинированную армию, которая к тому же после первых блестящих успехов поверила в непобедимость своего так долго удачливого вождя.
В течение всей жизни Карла XII его губительные политические ошибки подрезали, так сказать, на корню все, на что он возлагал свои надежды и расчеты.
7
Постараемся в самых кратких словах напомнить, что представляло собой шведское войско в те годы, когда ему пришлось вести это кровавое долгое единоборство с армией, постепенно создававшейся Петром, Меншиковым, Корчминым, Шереметевым, Репниным и другими.
Шведская армия еще с конца XVI в. считалась одной из лучших, а со второй четверти XVII в. — самой лучшей из всех армий Европы, и эта репутация была упрочена блестящими победами Густава Адольфа в годы Тридцатилетней войны и[397]далее. Прежде всего шведской центральной власти удалось раньше Франции, раньше Габсбургской державы, раньше Испании, не говоря уже о Польше, превратить конгломерат феодальных ополчений и взятых со стороны наемников в войско, в самом деле отвечающее потребностям успешной военной борьбы в новых условиях абсолютистского периода, времени объединенных вполне или заканчивающих свое объединение "национальных" государств. Даже во Франции в период от смерти Франциска I до начала правления Людовика XIV армия сохраняла следы своего позднесредневекового происхождения, когда она сложилась, — и не только при так называемых "религиозных войнах" второй половины XVI в., но и Генриху IV, и Ришелье, и Мазарини приходилось с этими пережитками очень считаться. Империя Габсбургов и до и во время Тридцатилетней войны не могла избавиться от дробления вооруженных сил, от зависимости и часто бессилия перед лицом могущественных феодалов и смелых кондотьеров особого, специфического типа, вроде Валленштейна. В Швеции армия иного типа, соответствующая более новой социально-экономической формации общества, показала себя во всем блеске в годы Тридцатилетней войны, когда она разгуливала по государствам Средней и Северной Германии, гоня перед собой врагов, и когда перед Густавом Адольфом трепетали Австрия, Бавария, Венгрия, Польша, а его дружбы искали Франция, Голландия, Дания. Строгая дисциплина и неустанная военная выучка отличали шведское воинство, а богатейшая руда и высокоразвитая металлургия снабжали шведов превосходным оружием. Стойкость, выдержка, храбрость в бою, уменье безропотно переносить все невзгоды, трудности и опасности долгих, годами длившихся походов — все это в течение всего XVII в. поражало и пугало современников, которым приходилось приглядываться к шведским военным силам. Со времен того же Густава Адольфа в традициях шведской армии была известная, охотно демонстрируемая и офицерством и рядовыми протестантская религиозность или, вернее, аффектация религиозности. У них это не переходило, как нередко у английских пуритан, у солдат Кромвеля, Фэрфакса и Брэдшо, в фанатическую нетерпимость и агрессивное ханжество, но во всяком случае эта черта еще более скрепляла в войске корпоративный дух и дисциплину.
В разгульные, кровавые, анархические времена Тридцатилетней войны на фоне неистовства и погромов одичавшей солдатчины, бродившей по Центральной Европе под разными знаменами, но одушевленной одинаково грабительскими целями, шведы славились некогда своим терпимым и сравнительно не жестоким поведением относительно мирного невооруженного населения. Замечу, однако, что во времена Карла XII [398] шведская армия в этом отношении сильно изменилась. Еще в Саксонии, протестантской стране, размещенные компактно, в двух-трех городах, под наблюдением короля и генералов, шведы вели себя сравнительно более сдержанно, да и то далеко не все полки и не всегда, но в Польше — уже значительно хуже, а в Белоруссии и Украине еще более разнузданно и нетерпимо. Этому способствовало и то основанное на легкомыслии, грубости чувства, эгоистической бессердечности, невежестве и самонадеянности пренебрежение к восточному врагу, которое навсегда усвоил себе Карл XII и которое, распространяясь от королевского штаба после первой Нарвы, проникло в низы шведской армии. Солдаты Карла XII свирепствовали на Украине так, как никогда и не подумали бы делать, например, в Саксонии или в Дании, хотя и вообще былых "благочестивых евангелических воинов" Густава Адольфа солдаты Карла XII уже мало напоминали.
Особенно отличались безобразиями всякого рода и насилиями над мирными жителями нерегулярные конные отряды добровольцев-наемников, которые также принимали участие в походах Карла. Они состояли под командой своих собственных начальников, подчинявшихся непосредственно королю. Таковы, были прежде всего так называемые "волохи".
Отряд волохов (иначе называющихся в источниках "валахами", "валаками") состоял из молодежи Валахии и Молдавии, поступившей на шведскую службу. Это был элемент авантюристический, состоявший на жалованьи; они поступали на шведскую службу с полного согласия (и даже с поощрения) турецкого правительства, которому тогда принадлежали Молдавия и Валахия. Но эти люди очень легко обходились и без турецкого разрешения и нередко поступали на службу России, Венгрии, Австрии и других держав. Это были кондотьеры, шедшие на войну для обогащения и грабежа{20}. Карл XII охотно принимав их на службу, не зачисляя, однако, в состав своей регулярной армии. Шведские историки откровенно признают, что, например, пленных русских, захваченных в 1700 г., еще отправляли в Швецию на работы (и держали там, прибавим, в таких условиях голода и жесточайших побоев, что выживали очень немногие), но уже взятых впоследствии в Польше, а особенно попадавших в руки шведов во время нашествия на Россию в 1708–1709 гг., в плен очень часто не брали, а просто убивали после сражения. Слишком много возни, очевидно, было отправлять их так далеко, за море, в Швецию, да еще и с тем надо было считаться, что ведь обеспеченного тыла и связи с этой далекой базой, т. е. Швецией, у Карла никогда не было. Для шведов и их короля оказалось гораздо проще и короче связать русских пленников веревками, положив одного на другого по [399] трое, и поразить эту живую груду тел штыком или саблей. В свободное время от военных трудов и от обязательных двух в день лютеранских богослужений набожный король Кард охотно развлекался на походе именно этим способом ускоренного разрешения вопроса о русских пленниках. Так было, например, после победы шведов при Фрауштадте (2 февраля 1706 г.){21}.
Вообще, изучая историю шведско-русской войны, мы должны признать, что шведы, соблюдая в той или иной степени бывшие в те времена в ходу обычаи и правила по отношению к неприятелю, будь то датчане, саксонцы, поляки, обнаруживали относительно русских при всех условиях, когда сила была на их стороне, варварскую жестокость. Это даже поражало таких представителей европейского общественного мнения, как Вольтер, который был очень расположен к шведам. Вольтеру рассказал польский король Август II, как один русский офицер уже после сражения был убит пистолетным выстрелом лично самим генералом Стенбоком, командовавшим шведами{22}.
В Белоруссии и на Украине Карл лишь продолжал, правда в сильно увеличенном размере, тот же метод обращения с населением, какой практиковался им раньше в Литве, Польше, в Саксонии. Так как западные историки проявляют много благородного негодования по поводу действий Шереметева в Лифляндии, то должно напомнить, что все-таки Шереметев не издавал приказов об убийстве заведомо ни в чем невинных, как это случалось неоднократно с Карлом XII. Услыхав о каком-то совсем ничтожном нападении на шведский пикет близ Торуня, Карл пишет Реншильду: "Было бы самое лучшее, чтобы все эти места были уничтожены путем разграбления и пожаров и чтобы все, кто там живет, виновные или невинные (skyldiga eller oskyldiga), были уничтожены". И желая, чтобы Реншильд понял его как следует, король прибавляет спустя месяц: должно выбивать из населения контрибуцию, каким угодно способом. "а эта страна может страдать, сколько ей угодно... Те, кто не остается дома, должны быть разорены, а их жилища сожжены... Посылаю вам кавалерию, чтобы преследовать бродящих тут каналий... Контрибуцию взыскивать огнем и мечом. Скорее пусть пострадает невинный, чем ускользнет виновный... Сжечь. местечко, где было совершено нападение на валахов... все равно, виновны ли владельцы домов или невинны..." Такие приказы сыплются из-под пера Карла, как из рога изобилия: "...надо вешать, если даже лишь полдоказательства есть налицо... даже дитя в колыбели не должно получить пощаду" {23}. Магнуса Стенбока, свирепого, подлого палача, который убивал безоружных пленных русских собственноручно, король одобрял за исправное выполнение открытого им, Карлом, способа взимания контрибуций: этот способ, которым пользовался и другой его генерал, [400] Мейерфельд, заключался в том, чтобы, начиная с предместий, приступать к систематическому сожжению городов и прекращать поджоги лишь по внесении контрибуции. "Я тут в полумиле от Люблина, а Мейерфельд стоит со своим гарнизоном в городе и начинает их вгонять в пот поджогами. Я думаю, он выжмет из них чистыми деньгами... а если они не заплатят, он начнет сжигать эффективно"{24} , — сообщает король Стенбоку.
Таковы были воззрения Карла XII и способы обращения с населением оккупируемых стран, принятые в шведской армии в годы, когда король готовился вторгнуться в Россию.
И нигде король и его солдаты так не свирепствовали, как в России, не только потому, что их приучили смотреть на русских не как на людей, но и потому, что нигде, ни в Пруссии, ни в Польше, ни в Саксонии, население не оказывало им такого упорного сопротивления, как в Белоруссии, в Северской Украине, в Гетманщине и в Украине Слободской.
8
В 1700 г. Россия начала (точнее, возобновила) свою историческую вековую борьбу за насильственно отторгнутые от нее земли.
И по содержанию и по изложению очень ценным является для того, кто хочет дать себе отчет в настроениях русской дипломатии в 1700 г., документ, хранящийся в фонде Шведские дела нашего Архива древних актов и озаглавленный "Выписка из старых дел с рассуждением о Швеции за что война началась"{25}.
Прежде всего наш документ утверждает, что не только Карелия и Ингрия издревле к России принадлежали, но что российские государи даже и "сами корреспонденции не имели" с королями шведскими, а все трактаты и пересылки принуждены были короли шведские "чинить с наместники новгородскими". До такой, мол, степени речь могла идти лишь о пограничных делах этих русских провинций с местными шведскими властями, Кроме того, и "болшая часть от провинций Лифляндии и Эстляндии приналежала под область и протекцию российскую", так же как город Юрьев Ливонский "по-немецки Дерпт названный", основанный еще в 1026 г. "российским великим князем Ярославлем Георгием", а также Колывань, названный потом по-немецки Ревелем. Законность и древность русских прав на эти земли безусловна: "и хотя временами оные провинции от российского владения при противных конъюнктурах и отступали, однако ж паки иногда договорами, иногда же и оружием к оному присовокуплены бывали, как и во время великого князя Александра Невского отступившая было провинция Лифляндия паки [401] оружием под влияние его приведена и дань на них погодная наложена"{26}.
И при "нареченном первым собирателем" Иване III, и при Василии, и Иване IV все эти земли оставались за Россией. И хотя в 1554 г. король шведский Густав I "за некоторые ссоры начал против России войну, но не видя себе прогрессов (sic. — Е. Т. ), присылал к его царскому величеству послов Штейна и Эриксона с товарищи просить о мире", и "тогда учинено перемирье на сорок лет, с такой однако ж кондицией, чтоб пересылку шведским королям иметь попрежнему с наместниками новгородскими". А в 1560 г. это перемирие подтверждено при новом короле Эрихе "через новгородских наместников". Но обстоятельства изменились, и не только уже в 1564 г. Эриху снова дано право сноситься непосредственно с царем, но Иван IV "уступил королю шведскому из своих наследных земель город Ревель с некоторым дистриктом да из Лифляндии Пернов с некоторыми местечками" ц позволил шведам в наследственном русском городе Нарве торговать ("иметь свободное купечество"). Но зато король Эрих обязался не покушаться на прочие города лифляндские и эстляндские, "а имянно на Ригу с принадлежностями, яко его царского величества наследные и под его протекцией обретающиеся"{27}. Но после того, как Эрих был низвергнут с престола братьями, в Швеции были арестованы русские послы, и началась в 1572 г. война, во время которой Россия потеряла в 1578 г. Нарву, Ям, Копорье и в Карелии Кексгольм. Но война продолжалась, и русские не соглашались на мир. Долго "съезжались со обоих стран" и спорили послы на реке Плюсе, близ Нарвы, но "за спорами о провинциях Лифляндии и Эстляндии, Ревеле о мире не согласились, но учинили только перемирие на четыре года"{28}. В 1594 г., наконец, на реке Нареве русский окольничий Иван Тургенин и шведский представитель Стен-Барен подписали "трактат вечному миру": король шведский уступил русским только Карелию, а русские уступили шведам Нарву и Ревель. Ингрия и Карелия "остались по тому вечному миру во владении российском".
Переходя к событиям начала XVII в., наш документ отмечает коварное поведение шведов. Царь Василий Шуйский вынужден был просить короля Карла IX о помощи "против поляков и изменников". Шведы дослали отряд под начальством Делагарди, но Делагарди, получив все условленные субсидии от Шуйского, изменил, вошел в сношения с польским гетманом Жолкевским и стал грабить и разорять Россию вместе с поляками. Делагарди предательски вошел в Новгород, разграбил город, разгромил монастыри и церкви и всю область, а затем отобрал Русские города Орешек, Корелу, Ивангород, "с принадлежащими к ним провинциями, с розлитием немало крови". [402]
После избрания Михаила шведы решили войны против России не прекращать и все свои беззаконные захваты удержать. Царь Михаил Федорович обратился в 1615 г. за посредничеством ("о добрых средствах к примирению") к Англии и другим державам. Король английский прислал царю Ягана Мерика, а Голландия послала в Швецию Рейна фон Бредера, но посредники мало помогли. Шведы из Новгорода не уходили и еще более жестоко его грабили и осадили и грозно усиливали осаду Пскова. Шведы и слышать не хотели об уступках. Они соглашались лишь вернуть дотла ими разоренный Новгород и, "видя бессилие российское, нимало от своих претензий отступать не похотели, угрожая вступлением с сильным войском внутрь России". При тогдашнем положении оставалось уступить грубому насилию и угрозам врага, имевшим вполне реальный смысл.
27 февраля 1617 г. в деревне Столбове (между Тихвином и Ладогой) был подписан мир "невольной" для избавления России от крайнего разорения. Шведы получили все, чего хотели: "провинции и Ижорскую и Карельскую купно с Иваном городом, Ямами, Копорьем и Орешком и со всеми ко оным принадлежащими землями и островами морскими за устьем Невы реки обретающимися"{29}. При этом Россия отказывалась от прав на Ливонию и Эстляндию.
9
13 января 1700 г. в Гааге был подписан союзный договор между Швецией, Англией и Голландией{30}. Но в том же 1700 г. произошли события, которые привели к заключению другого договора, прямо направленного против Швеции: договора между Данией, королем польским (он же наследственный курфюрст Саксонский) Августом II и Петром I. Эта дипломатическая комбинация превратила Англию и Голландию из "союзников" Швеции в осторожно выжидающих наблюдателей. А последовавшее вскоре начало войны за испанское наследство, когда Швеция оказалась во французском дипломатическом лагере, привело к тому, что враги Франции — Англия и Голландия — заняли формально враждебную позицию относительно Швеции. Но неодинаково они относились к России: Англия довольно плохо скрывала свое нерасположение к России под личиной участия и дружбы, а с течением времени все более и более сначала тайно, потом довольно открыто начала помогать Швеции, особенно по мере того, как с усилением России на Балтийском море росло беспокойство английского кабинета. А Голландия, морской торговле которой довольно серьезно вредило шведское каперство, относилась к России в общем гораздо дружественнее. Вообще же и Англия, и Голландия должны были и до и особенно [403] после Полтавы считаться с наличием очень существенных торговых своих интересов в России и соблюдать осторожность в сношениях с Петром.
После всего сказанного выше о длившемся с XV–XVI вв. отстаивании Россией своих прав на исконные русские владения у моря, незачем распространяться о том, почему Петр решил вступить в войну против Швеции в 1699–1700 гг. Дело было решено им и принципиально и в плане заключения естественного и необходимого союза с Польшей и Данией задолго до того, как к нему явился осенью 1699 г. в Москву лифляндский дворянин Иоган Рейнгольд Паткуль, целью которого было оторвать Лифляндию от Швеции и сделать ее автономной провинцией Польши. Он был представителем давно раздраженной против шведских властителей части лифляндского дворянства, ущемленного в своих материальных интересах так называемой "редукцией", т. е. секвестрацией в пользу шведской казны части земель лифляндского дворянства.
Этот деятельный и умный политический интриган уже побывал у польского короля Августа II, и польский король снесся с датским королем Христианом V, у которого были виды на приобретение части соседних голштинских земель, чего нельзя было достигнуть без войны с Швецией, потому что она состояла в тесном союзе с Голштинией.
В западной историографии (особенно немецкой, с легкой руки историка России Германна) принято безмерно преувеличивать роль Паткуля в присоединении России к антишведской коалиции. Для Петра вопрос решался самым фактом выступления Польши и Дании против Швеции, и Паткуля царь лишь использовал просто как подвернувшегося кстати неглупого агента, не более. Паткуль, интригуя в Москве против Швеции, в то же время в глубочайшем секрете интриговал в Дрездене и Варшаве против Москвы: он желал, чтобы его родная Лифляндия (Ливония) ни в коем случае не попала, к России, а была бы отнята у шведов в пользу Августа II, бывшего одновременно королем польским и курфюрстом богатой Саксонии. Это, по его мнению, больше отвечало интересам лифляндского дворянства. Паткуль "убедительно" доказывал Петру,что ему следует удовольствоваться одной Ингрией (Ингерманландией) и остановиться к востоку от Нарвы и озера Пейпус и даже Нарвы не брать.
Но Паткуля должно было постигнуть разочарование, которое постигало обыкновенно рано или поздно всех дипломатов, желавших хитроумно обмануть Петра Алексеевича. Паткуля царь выслушал вполне одобрительно, так как дело было им уже предрешено, а затем, как увидим, остановился впоследствии не в Нарве, но там, где, преодолев все трудности и неудачи, нашел нужным и возможным остановиться. 11 ноября 1699 г. был [404] подписан пока еще тайный союзный договор между Петром и Августом II. Русские обязывались вступить в Ингрию, а польско-саксонские войска одновременно в Ливонию. Датский посланник в Москве удостоверил, что датские войска тотчас же вступят со своей стороны в Голштинию.
Нужно было лишь подождать подписания мирного договора России с турками, с которыми велись в Константинополе долгие переговоры. Как только в Москве были получены известия о подписании договора, Петр объявил Швеции войну и двинул войско прямо к Ругодиву, как по-старому продолжали называть русские Нарву.
Для шведов не могло быть неожиданностью, конечно, ни выступление России, ни даже направление первого удара. Еще в 1695 г, шведский министр Бенгст Оксеншерна писал королю Карлу XI, отцу и предшественнику Карла XII, о Петре: "Кто может знать, что таит этот молодой честолюбивый царь против вашего величества, так как ведь Ингерманландия и Кексгольм колют ему глаза".
Шведы тоже не забывали, что в свое время похищенное ими русское добро, от которого русские никогда не отказывались, еще может послужить предметом вооруженной борьбы за его возвращение.
Этот час настал.
10
Вернувшись из-за границы с громадным запасом новых я ярких впечатлений, с разнообразными и обильными сведениями (и особенно в корабельном деле), Петр был сначала поглощен страшным стрелецким "розыском", затем долгими и нелегкими дипломатическими переговорами в 1699 и 1700 гг. Напрасно впоследствии Карл XII велел колесовать и затем четвертовать лифляндского дворянина Паткуля, обвиняя именно его в организации русского участия в антишведском союзе 1700 г. Вопрос, как мы видели, давно уже ставился так: или останется в силе Столбовский договор 1617 г., навязанный шведским королем Густавом Адольфом, и Россия признает нормальной свою полную отрезанность от Балтийского моря, или должна быть предпринята попытка вернуть в русское обладание древние русские земли, когда-то насильственно от России отторгнутые.
3 июля 1700 г. в Константинополе состоялся "размен трактатов", т. е. окончательная дипломатическая церемония, увенчавшая заключение русско-турецкого перемирия, и 7 июля думный дьяк Украинцев, подписавший трактат, отправил в Москву гонцов с копией мирного договора. 8 августа, после месячного пути, они явились к Петру. Шведская историография подчеркивает полную будто бы для шведской дипломатии неожиданность [405] начала военных действий со стороны России почти тотчас же после получения царем известий о заключении мира с Турцией. Едва ли эта "неожиданность" была такой уже полной: ведь еще 21 апреля (1700 г.) Александр Маврокордато, "салтанова величества тайных дел секретарь и переводчик", говорил русским, что началась война России с Швецией, а 22 мая в Константинополе прямо утверждали в дипломатических кругах, будто русские "уже осадили свейский город Нарву"{31}. Да и странно говорить о полной неожиданности, когда шведы отлично знали, что еще осенью 1699 г. Петр вступил в договор против Швеции с Августом II и с Данией, и тогда же Петр собирался воспретить русским купцам возить товары в Нарву, Ревель и Ригу. Ведь вовсе не одно только желание сосредоточить торговлю в Архангельске было главной причиной указа. Русско-шведская торговля продолжалась, так как проектированный указ был в 1699 г. отсрочен, и в момент начала войны в 1700 г. в Стокгольме, как писал русский резидент князь Хилков Ф. А. Головину, было русских товаров на 100 тыс. рублей. Что Россия непременно примет участие в любой войне против Швеции, едва только Швеция окажется в войне с другими державами, это было ясно и европейским дипломатам вообще, и шведским в частности, и неизбежность этого события была ясна из всей истории русско-шведских отношений, начиная от Столбовского договора, в особенности же из истории русско-шведской войны 1656 г.
Объявление войны было внезапным в том смысле, что шведы не ждали его так скоро и что Петр умышленно старался до последнего момента не возбуждать в Швеции тревоги, вплоть до заключения русско-турецкого мира, — но сказать, что самая война была для шведов "неожиданной", — нет никаких оснований: шведы могли с полным правом постоянно ждать ее уже около ста лет. Ждали — и дождались при Алексее Михайловиче, ждали — и дождались при Петре.
В августе 1700 г. началась Северная война. В Европе почти одновременно возникла разорительная, долго ничем окончательно не решавшаяся война двух коалиций, из которых в центре одной были Франция и Испания, в центре другой — Габсбургская монархия и Англия. Вождь первой коалиции Людовик XIV и вождь второй коалиции английский король Вильгельм III (он же штатгальтер Голландии), конечно, заинтересованы были получить (каждый для своей группы) нового союзника в лице далекой России. Военная мощь России в тот момент расценивалась, правда, не очень высоко, но все-таки о возможности использовать московскую державу продолжали думать в обоих лагерях. Но вот пошли по Европе слухи о тяжелом поражении русских под Нарвой 18–19 ноября 1700 г. Шведы не пожалели труда на то, чтобы расписать с самыми живописными [406] подробностями, в ярчайших красках эту победу своего короля. В Европе говорили не только о полном разгроме русских сил, но и об отсутствии всякой дисциплины в их среде. Подвиг "молодого шведского героя" — Карла XII восхваляли на все лады.
Англия и Голландия, решительно враждебные Дании, совсем связали ей руки и не дали развернуть всех ее сил для борьбы против Швеции. Хвалители Карла XII, л современники и историки, слишком часто забывают об этом обстоятельстве, не только важном, но решающем. Быстрая победа над Данией, одержанная восемнадцатилетним Карлом XII, развязала ему руки для немедленных действии против русских, осадивших Нарву, и он с необычайной быстротой перевез свою армию по морю в Пернов (Пернау) и оттуда двинулся к Нарве. В это время весь господствующий в Швеции дворянский класс с особенным одушевлением поддержал короля.
18 ноября 1700 г. Карл напал на русскую армию, осаждавшую Нарву, и нанес ей тяжелое поражение.
Русское командование было в руках случайно подвернувшегося, хотя и получившего превосходные рекомендации, француза на австрийской службе герцога де Кроа (русские источники именуют его де Круи или фон Крои). Этот авантюрист, приглашенный на русскую службу в 1700 г., привез с собой из Вены восемьдесят офицеров. Половина состава этого набранного де Кроа "офицерства", замечу кстати, сдалась в плен под Нарвой вместе со своим командиром, который потом, уже будучи в шведском плену, целый год еще выпрашивал у Петра ефимки, ибо "с великими харчми 42 человека питатися принужден" и кормить этих "бедных пленников"{32}.
Офицерский состав, наскоро набранный, необученный, командовал взятыми в большинстве прямо от сохи новобранцами, никогда в бою не бывавшими. Этот де Кроа оказался в качестве стратега ниже всякой критики. Он растянул свою армию длинной тонкой полосой и этим удовольствовался. Распоряжений от него во время боя почти вовсе не исходило, а если таковые им делались, то их понимали только немцы, взятые наскоро в офицеры, но никак не русские офицеры и уж подавно не солдаты. Оружие у русских было из рук вон плохо, пушки разрывались и убивали прислугу. Наконец, доставка провианта была так поставлена, что солдаты некоторых полков не ели сутки как раз перед моментом нападения на них Карла. Солдаты считали и своего никому не ведомого главнокомандующего де Кроа и немцев-офицеров сплошь изменниками, которые выдадут их "своему" королю. При таких условиях странно не то, что русские потерпели урон, а то, что бой длился так долго: с утра до темной ночи. Это объясняется храбростью и стойкостью нескольких отрядов и прежде всего двух гвардейских полков (Семеновского и [407] Преображенского), и собственно о том, что шведы одержали победу, Карл XII узнал лишь тогда, когда русские предложили такие условия: получают свободный выход с оружием, через реку, на все четыре стороны. В плену, вопреки условиям, коварно нарушенным, Карл задержал генералов, полковников и офицеров знатного происхождения.
Об этой "величайшей победе" Карла трубили целые годы шведы, немцы, сочувствующие ему французы и англичане. Если мы сравним Нарву с Полтавой, где шведы бросились врассыпную, в паническое бегство уже через два часа генерального боя и где (считая с капитуляцией при Переволочной) вся еще уцелевшая после боя армия сдалась в плен без всяких условий, то может показаться странным, что нарвское поражение русских было сочтено таким уж неслыханным военным подвигом шведского короля.
Есть много хвалебных од на разных языках, где весьма восхваляется "поражение московских варваров".
Герцог де Кроа, оказавшийся, как сказано, не только бездарным полководцем, но и предателем, сдался одним из первых, а вместе с ним сдались и немецкие офицеры почти в полном составе. И все-таки Карл без колебаний согласился, т. е. принужден был согласиться, отпустить к Петру всю русскую армию, уцелевшую от боя: 23 тыс. человек. Значит, погибло в бою, было взято в плен или разбежалось по лесам (и подошло к русским) около 12 тыс. человек, если считать наиболее вероятной из нескольких исчислений русской армии перед боем цифру в 35 тыс. человек. После своей победы Карл не только поспешил отпустить всю русскую армию, но и сам отступил к Дерпту, не ища новой встречи.
Вскоре после Нарвы Карл XII, оставя гарнизоны в Ингрии и Ливонии, надолго уводит свою армию в Польшу. Вместе с тем он делает попытку напасть на русские владения на берегах Белого моря. Случилось это спустя несколько месяцев после Нарвы.
Архангельский воевода князь Алексей Прозоровский уведомил Петра летом, что в июле 1701 г. "приходили шведских 5 фрегатов и 2 яхты". Из них 2 фрегата и яхта ночью пришли к Двинскому Березовскому устью. И здесь из "строения той крепости" офицер Животовский вышел к тем шведским судам и затеял с ними перестрелку. Все это произошло в Малой Двине, "где новую крепость строили". Один фрегат ушел после перестрелки в море, а другой фрегат и яхта были разбиты выстрелами. Люди с них ушли "на мелких судах" вместе со спасшимся фрегатом. А разбитые два судна (фрегат и яхта) остались русским, которые "обрели" на них 13 пушек и басов, 200 ядер, 850 досок железных, 15 пудов свинца и 5 флагов{33}.[408]
Больше ничего в петровском "Журнале" о событиях близ Архангельска нет. Но у нас есть данные, и шведские и русские, передающие о великом проявлении русского самоотвержения и патриотизма, мимо которых никак нельзя пройти в работе, посвященной нашей теме.
20 марта 1701 г. Карл XII подписал, а граф Пипер контрассигнировал приказ, точнее инструкцию, согласно которой из Швеции направлялась против Архангельска флотилия с целью "сжечь город, корабли, верфи и запасы, после того, как выраженный экипаж успеет согласно воинскому обычаю захватить пленных и уничтожить или разрушить все, что может быть приспособлено к обороне, каковая задача, должно надеяться, будет исполнена при помощи господа бога"{34}.
Однако это упование на господню помощь в столь "богобоязненном" предприятии было на сей раз жестоко обмануто. Голландские купцы, прямо заинтересованные в торговых сношениях с Архангельском, предупредили вовремя русских о готовящемся нападении. Укрепления и верки в порту были исправлены, окрестное население было предупреждено. Высадка не удалась. Но этого мало: экспедиция претерпела серьезный урон. Вот как излагает события на основании своей документации шведский историк: "Когда шведские корабли вошли в Белое море, то они стали искать лоцмана, который сопровождал бы их в дальнейшем пути в этих опасных водах. Два русских рыбака предложили тут свои услуги и были приняты на борт. Но эти рыбаки направили суда прямо к гибели шведов, так что два фрегата сели на песчаную мель. За это оба предательски действовавших лоцмана были избиты возмущенным экипажем. Один был убит, а другой спасся и нашел возможность бежать". После этого шведы оказались не только не в состоянии взять Архангельск, но должны были также отказаться от своего первоначального намерения подняться по Северной Двине для опустошения ее берегов. Они ограничились тем, что сожгли одну соляную варницу и 17 близлежащих деревень. Кончается это шведское известие следующими словами: "Шведы взорвали на воздух оба своих севших на мель фрегата и затем возвратились в Готенбург. Царь Петр тотчас вслед за тем поспешил в Архангельск, одарил деньгами, а также из собственной одежды рыбака, который с опасностью для своей жизни посадил на мель шведские корабли, и назвал его вторым Горацием Коклесом. После этого он дал дальнейшие повеления к укреплению крепостных верков около Архангельска, чтобы не бояться впредь повторения счастливо на этот раз отраженного нападения".
Здесь Фриксель называет "предательским" поведение двух русских людей, умудрившихся с самоотвержением, в самом деле не уступавшим прославленному древнеримскому герою, с которым [409] сравнил их Петр, нанести вражеской эскадре тяжкий ущерб.
Подвиг Ивана Рябова и Дмитрия Борисова удался вполне потому, что шведы еще не имели понятия о Новодвинской крепостце, под которую доблестные рыбаки подвели шняву и два галиота. К. Г. Житков говорит, что Рябов и Борисов, "захваченные в плен" шведами, уже в качестве пленников должны были отправлять свои лоцманские обязанности{35}. Он дает и еще детали, которые не встречаем у других авторов: когда шведы удостоверились в том, что их обманули, оба лоцмана, запершиеся в каюте, были там подвергнуты обстрелу из ружей, после чего Рябов, притворившийся мертвым, ночью спасся вплавь. А затем по уходе шведов архангельский воевода засадил Рябова в тюрьму за нарушение указа, запрещавшего выходить в море на рыбную ловлю. И только Петр, прибыв в Архангельск в 1702 г., щедро наградил Рябова за его геройский подвиг и навсегда его освободил от всяких денежных повинностей. Но ни Житков, ни другие русские авторы, поминавшие об этом замечательном деле, ни, наконец, документы, которыми я пользовался, не говорят ничего о факте, который нам известен от шведов, о сравнении Рябова с римским героем Горацием Коклесом, которое сделал Петр. Нет ничего об этой подробности ни в очень достоверных и точных "Повседневных записях замечательных событий в русском флоте", ни у Веселаго{36}. Вместе с тем выдумать и приписать Петру это сравнение с римским героем шведы никак не могли: не в их интересах д не согласно с их настроениями было возвеличивать как-нибудь русского рыбака, которого они же именуют за его "обман" "предателем".
На Петра очень похоже, что он в самом деле сказал эти слова. Он хорошо оценил все значение подвига Борисова и Рябова, которым, рискуя жизнью, удалось сигнализировать и предотвратить неожиданное нападение на Архангельск.
Из скудных данных о всем этом эпизоде явствует, что перестрелка между Новодвинским укреплением и посаженными на мель шведскими судами длилась 13 часов и что, после того как одна шнява (по Фрикселю "фрегат") и один гальот были разбиты, их команда успела бежать на гребных шлюпках.
Шведское нападение не повторилось.
11
Впечатление от Нарвы держалось долго. Можно сказать, что в течение восьми лет и семи месяцев, отделявших первую Нарву от Полтавы, дипломатия враждебных России европейских держав оставалась под властью этих воспоминаний. Не эти воспоминания порождали, конечно, их вражду к России, но [410] именно умышленно преувеличенные рассказы о Нарве надолго внушили многим уверенность в безнадежной якобы слабости русских. И замечательно, до какой степени туго и трудно эти воспоминания уступали место новым, казалось бы, капитально важным фактам, имевшим отнюдь не меньшее значение, чем нарвская битва. Мы назовем те блестящие русские победы, из которых битва 1704 г. (вторая Нарва) не уступала по своим размерам и результатам нарвской победе шведов 1700 г. (первой Нарве), а битва под Лесной решительно превосходила шведский успех 1700 г. Об этих сражениях в Европе знали, и все-таки их глубокого смысла и последствий еще не хотели учесть по достоинству, все продолжали толковать о первой Нарве и о шведском Александре Македонском. Легкие победы Карла над поляками еще более ослепляли его хвалителей. "Мой брат Карл хочет быть Александром, но не найдет во мне Дария",— отозвался Петр на этот доходивший до него гуд европейского "общественного мнения" и хвастливые шведские уверения в близком завоевании Москвы.
Особенно громко этот ликующий хор, восхвалявший нарвского победителя, был слышен в протестантской Германии. В широких массах северогерманского бюргерства жива была традиция восторженного преклонения и обожания Густава Адольфа, шведского короля, который в конце 20-х и начале 30-х годов XVII в. принял участие в Тридцатилетней войне на стороне союза протестантских князей, бил армии католической Австрии и хотя делал это исключительно для приобретения экономических и политических выгод для Швеции, но в глазах лютеранских пиэтистов остался в ореоле святого мужа, покровителя протестантизма, чем-то вроде Георгия Победоносца, топчущего римско-католического змея. По наследству эта репутация перешла и к Карлу XII, который избрал себе как образец для подражания именно своего пращура Густава Адольфа.
Победа Карла XII над "нечестивым" царем привела в Германии многих в восторг. Даже была создана специально после Нарвы философия о "богом навсегда назначенных границах государств": "Такою роковою границею представляется Лифлян-дия и Ливония (sic. — Е. Т. ) для московского государства". Поэтому победа Карла XII "скорее должна почесться за дело божеское, чем человеческое". Петр потерпел поражение, "потому что он захотел поступить вопреки определению божию", ибо господь раз навсегда повелел, чтобы Прибалтика была "шведской, а не русской"{37}.
Битва при Нарве в 1700 г. была проиграна, и Петр объяснял шведскую победу ("викторию") прежде всего полной необученностью русских войск, еще вовсе не бывавших в деле: "Итак, над нашим войском шведы викторию получили, что есть бесспорно. [411] Но надлежит разуметь, над каким войском оную получили. Ибо один только старый Лефортовский полк был, да два полка гвардии были только у Азова, а полевых боев, паче же с регулярными войсками, никогда не видели: прочие же полки, кроме некоторых полковников, как офицеры, так и рядовые сами были рекруты. К тому ж за поздним временем и за великими грязями провианта доставить не могли, и единым словом сказать, казалось все то дело яко младенческое играние было, а искусства — ниже вида". Поэтому Петр и считал неудивительным, что прекрасно обученное, закаленное шведское войско победило: "То какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над такими неискусными сыскать викторию?"
Но сейчас же после этой тяжкой неудачи в России началась кипучая работа над созданием регулярной армии нового типа. Эта армия создавалась в течение нескольких лет, и в результате получилось рекрутируемое по набору войско, вовсе не похожее на шаблон европейских армий. Петр и его помощники строили новое на старой, самобытной национальной основе и не только брали казавшиеся им пригодными образцы с Запада, но и вносили ряд очень удачных новшеств и в дело управления конницей, и в саперно-инженерную часть, и в развитие и управление артиллерийской службой, и специально в дело осады укреплений, когда Василию Корчмину и другим создателям русской артиллерии приходилось считаться с такими трудностями обстановки, о которых французский классик этой специальности Вобан не имел понятия.
И это трудное и не терпящее отлагательства дело приходилось вершить параллельно с другим, не менее спешным и неотложным: созданием новых пороховых оружейных заводов, артиллерийских мастерских, наконец, морских верфей.
Для России Нарва была жестоким толчком, ударом, грубо напомнившим о нависшей над страной опасности. Урок был очень суров, но русский народ воспользовался им с предельной энергией.
Робкие, несистематически проводимые мероприятия по созданию регулярной армии были уже в допетровской России. Была, правда в очень несовершенном виде, зародышевая форма комплектования по набору от всего населения: "даточные" — это прямые предшественники петровских рекрутов.
И нужно сказать, что Петр, проводя свою военную реформу на уже имевшемся национальном фундаменте, создал в конце концов русскую армию гораздо более высокого типа, чем чисто наемные армии большинства тогдашних европейских государств. Это была армия, более сознававшая свою связь с народом, откуда она бралась, и имевшая то чувство родины, которого не [412] было и в помине, например, в прусской армии того времени и в других завербованных наемных армиях много позже. Петровская армия по самому существу дела, по самой своей природе была армией уже нового образца, имевшей национальный характер, а не характер устарело-средневековый, вроде ландскнехтов или войск итальянских кондотьеров, как войска других держав тогдашней Европы.
Сила шведской армии была, между прочим, именно в том, что она тоже, как и армия петровская, не. была в основной массе наемной, а была национальной, хотя и в меньшей степени, чем русская{38}. И Россия выиграла войну, помимо всего прочего, также и потому, что после Нарвы успела создать армию повышенного, передового типа. Карл бил и датчан, и поляков, и саксонцев без перерыва, а русские, проиграв бой под Нарвой, начали бить (и тяжело бить) шведов уже на другой год после Нарвы. И поражения и победы перемежались в долгой борьбе обеих наций, пока под Полтавой история не произнесла свой окончательный суд в этом долгом состязаний.
Армия росла и улучшалась с каждым годом. Особенно в первые трудные годы в России внимание ведущих генералов часто обращалось на выяснение недостатков русской армии. Вот как перечисляет их Алларт (Allart. Он называется так чаще, чем "Галлартом", и Петр тоже называет его Аллартом): "1) Конница часто без пехоты, пехота без конницы в некоторых корпусах; от того великий вред, одно без другого быть не может; 2) мало инженеров и искусных офицеров; 3) разнокалиберное оружие: в иных полках до 6 калибров; 4) великий недостаток в провиантском устройстве: солдаты несут на себе хлеб и бросают его от изнеможения; для отвращения сего надобно учредить корпус хлебников до 600 человек; 5) нигде на свете не теряется так много пороху на учение солдат, как здесь: трата бесполезная, порча ружья. Надобно учить стрелять в цель"{39}.
Если вдуматься в пункт 5 этой записки, то заметим любопытное явление, известное нам и из других свидетельств: пороху в России было гораздо больше, чем в других странах, и иностранцы отмечают это неоднократно, прибавляя иногда, что он и лучше европейского. В России выделывается такая масса пороха, что там "порохом дорожат (столько же), сколько песком, и вряд ли найдешь в Европе государство, где бы его изготовляли в таком количестве и где бы по качеству и силе он мог сравниться (со здешним)"{40} , — пишет датский посланник в России Юст Юль в мае 1710 г.
Следует признать, что нарвское поражение вовсе нельзя рассматривать как событие, создавшее, так сказать, на пустом месте петровскую регулярную армию. Если система даточных и набора "вольницы" сменилась окончательно в 1703 г. системой [413] регулярных рекрутских наборов, то в смысле обучения строевой службе и стрельбе очень много делалось уже после азовских походов. С кавалерией и особенно ее обучением дело обстояло до Нарвы значительно хуже, и тут в 1701–1707 гг. пришлось очень много потрудиться. Но, например, артиллерия не только существовала и играла известную боевую роль до Нарвы, но уже в 1697–1698 гг. Петр организовывал новые работы по литью пушек на Пушечном дворе, и артиллерия, потерянная под Нарвой, была довольно многочисленной.
Установление в 1703–1705 гг. последовательными указами и распоряжениями системы комплектования рекрутскими ежегодными наборами, очень повышенные требования к лицам, которых берут в командный состав, усиленное воинское обучение и выработка из неумелых рекрутов исправных воинов, специальная постоянная забота об обучении стрельбе, ратному строю — все это создало со временем прекрасную регулярную армию. Конечно, далеко не сразу после жестокого нарвского поражения могла возникнуть эта новая русская армия, и много страданий и неудач суждено было ей еще испытать, пока не наступил увенчавший ее окончательно победными лаврами Полтавский день. Но вместе с тем крайне ошибочно было бы думать, что за восемь с лишком лет, прошедших между Нарвой и днем Полтавы, шведы оставались неизменно победоносными. Они успели претерпеть ряд очень тяжелых поражений от этой молодой русской армии, когда она только строилась. И эта молодая, еще не такая умелая армия, нуждавшаяся в искусных офицерах и генералах, успела уже до Полтавы взять у шведов ряд обширных и богатых владений на берегах Балтики.
Русская армия была сильна храбростью, была сильна численностью. А после нескольких первых лет тяжкой войны стала сильна организованностью и воинским искусством нижних чипов и офицеров.
Русской пехоты во время шведской войны и в первые годы после нее было по штату около 70 тыс. человек. Конница состояла из 33 драгунских полков общим числом в 37 850 человек. Кроме этой регулярной, была нерегулярная конница: казаки, калмыки, башкиры, в меньшей степени татары, число которых сильно варьировалось в зависимости от места и момента.
Наконец, артиллерия была организована так: каждый полк пехоты имел две трехфунтовые душки, каждый полк конницы — по одному орудию — это в общем и была так называемая полковая артиллерия. Кроме того, существовала организованная в отдельном штате полевая артиллерия — 21 орудие. Этот отдельный корпус артиллерии подбрасывался полностью или частично туда, где это было нужно. Это число (21 орудие) не было постоянным, во время нашествия Карла XII оно возросло до 30. [414] Кроме полковой и полевой артиллерии, Петр с большой заботой относился уже с самого начала Северной войны к организации осадной артиллерии, и в разгаре войны осадных тяжелых орудий в России было уже 160. Артиллеристов и всей артиллерийской прислуги разных наименований при полевой и осадной артиллерии числилось 4 тыс. человек с лишком.
Такова была регулярная армия, созданная Петром. Но, кроме того, существовали гарнизонные полки, как пехотные, так и конные (драгунские), несшие службу в крепостях и неукрепленных городах. Их считалось в общем от 60 до 70 тыс. человек. Боевая ценность гарнизонных войск была, по отзывам современников, ниже сравнительно с полевой армией.
Наиболее трудно установить в точности, сколько было в распоряжении Петра нерегулярных войск. И источники и вслед за ними военные авторы дают неодинаковые цифры. Украинских казаков считают около 15 тыс., а донских одни считают меньше 1 тыс., другие — больше 5 тыс.; уральских и заволжских уроженцев считают до 15 тыс., т. е. столько же, сколько и украинских казаков, что не очень правдоподобно.
Основным оружием пехоты было ружье со штыком ("багинетом"), для кавалерии — ружье без штыка. Пики были одним из главных предметов вооружения только в полках нерегулярной конницы, которая, однако, тоже была снабжена ружьем. Пики были, но в очень ограниченных размерах, и в регулярных полках для назначаемых в караулы и в разъезды патрулями. Коннице были даны пистолеты и сабли (палаши), но вообще петровские кавалеристы больше всего и успешнее всего действовали холодным оружием, били пикой, "ходили в палаши". То же нужно сказать и о пехоте: ружейный огонь, конечно, играл важную роль и с каждым годом, по мере успехов в обучении стрельбе, все более и более, но все-таки штык оказывался сплошь и рядом оружием, которое в значительной степени решало дело.
Следует подчеркнуть, что в первые годы шведской войны русская артиллерия начинает играть очень крупную роль и в полевом бою, подготовляя рукопашную схватку (так было, например, при Полтаве и в других случаях), и при осаде городов. Можно без преувеличения сказать, что одним из элементов русской окончательной победы и шведского разгрома была быстро возраставшая сила русской полевой и осадной артиллерии и параллельно происходивший упадок артиллерии шведской. Карл XII не очень ценил, потому что не весьма понимал роль артиллерии, которую и вообще тогда еще далеко не все и не всюду в Европе оценивали по достоинству. Но Петр своим гениальным чутьем пошел и тут по новому и верному пути и нашел прекрасных помощников и исполнителей. "Он был, как и я, артиллерийским поручиком!" — с восхищением повторял о Петре I Наполеон, [415] разговаривая в 1812 г. в Кремле, в комнатах Петра, со своим генерал-адъютантом графом Нарбонном. Наполеон явно не считал простой случайностью или капризом желание Петра Алексеевича проходить военную службу и "чины добывать", числясь именно по артиллерии. Будучи сам с ног до головы военным человеком, французский император, прекрасно знавший историю развития военного дела, обратил внимание на то, что Петр был полководцем, гораздо раньше многих других в Европе оценившим значение артиллерии.
При создании флота Петр, пожалуй, еще большее. значение придавал морской артиллерии, чем при вооружении армии — сухопутной. Русские моряки шли на абордаж, т. е. на рукопашный бой, с такой же готовностью, как и солдаты, но сама природа морского боя была другая, и хорошее артиллерийское вооружение предохраняло русские суда от опасности быть расстрелянными и потопленными врагом, снабженным более дальнобойными орудиями.
Немедленно после Нарвы принялись за литье пушек, свозили отовсюду металл, снимали церковные колокола, и это более всего поражало воображение современников. Важнее всего был, конечно, быстрый подъем и рост уральских заводов. Заводы были и до Петра, но Петр именно теперь лихорадочно строил заводы. 4 марта 1702 г. Петр указом Демидову повелел "умножить" производство "всякого литого и кованого железа", чтобы можно было обходиться без шведского импорта ("без постороннего свойского железа"). Демидовские железоделательные и оружейные заводы были самыми крупными, но далеко не единственными. Великолепная уральская руда снабжала все эти заводы и оружейные мастерские прекрасным материалом, возбуждавшим зависть иностранцев{41}. Вооружение русской армии вообще и артиллерии в особенности получило отныне прочную базу.
12
А. А. Виниус (сын переселившегося в Россию еще при Михаиле Федоровиче А. Д. Виниуса, открывшего чугуноплавильный завод близ Тулы) получил поручение от царя создать в самый короткий срок артиллерию и очень ретиво и успешно взялся за дело. Трудности были большие, меди в России было сколько угодно, но ни ее добыча, ни транспорт не были организованы, и пришлось забирать колокола с церковных колоколен. Мастеров-плавильщиков было мало. И все-таки дело шло быстро.
А. А. Виниус, давно уже живший и много добра наживший в России еще до воцарения Петра, был ловким и очень оборотистым человеком, и Петр, например, очень хорошо знал, что [416] Виниус как-то сильно сплутовал, за что и пострадал чувствительно, когда заведовал почтой. Царь его даже и открыто укорял в этом, причем Андрей Андреич не обижался. Но что же Петру было делать? Где было искать хороших, опытных плавильщиков, да еще и безукоризненно честных, когда времени терять нельзя было ни одного дня? Виниус поручение выполнил хорошо{42}.
Уже в 1701 г. были отлиты 273 пушки различных калибров, а в 1702 г. к ним прибавилось еще 140, а в следующие годы эта работа продолжалась в неослабевающих темпах. Изготовлялись одновременно и снаряды всех калибров в очень большом количестве. Роль русской артиллерии при взятии Ниеншанца, Нарвы, Дерпта была громадна. Следует заметить, что Петр создал конную артиллерию, т. е. ввел впервые в военной истории артиллерию в полевые сражения в таких размерах, как этого до него нигде в Европе еще не было. Во Франции, например, конная артиллерия стала играть (роль лишь в годы революции и при Наполеоне, т. е. спустя много десятилетий после Петра.
В 1700–1708 гг. русская армия получила в общей сложности 1006 вылитых медных орудий. За другие годы таких точных сведений нет. Точно так же нет подсчетов и по литью чугунных орудий, известно лишь, что это производство шло весьма деятельно{43}. Граф Яков Брюс оказался замечательным организатором артиллерийского дела в России. Его очень дельным помощником был А. А. Виниус. Неустанно готовились большие кадры обученных артиллеристов. Плачевный пример шведов под Нарвой, которую русские 9 августа 1704 г. взяли, хотя в крепости было 432 орудия, а в соседнем Ивангороде — еще 128, показал, что значит не иметь подготовленных канониров: у русских под Нарвой было всего 66 пушек и 34 мортиры, но все эти орудия действовали, а у шведов лишь небольшая часть их орудий могла отвечать, потому что стрелять было некому. Появились и артиллерийские начальники, превосходно умевшие схватить обстановку и быстро решить, где целесообразнее всего поставить батареи. Из таких петровских артиллеристов "первого призыва" отличался Василий Корчмин.
Петр поставил также одной из главных своих задач снабдить организуемую им регулярную армию дельными саперами и инженерами. Искусство брать и защищать укрепления было очень мало известно в России. Заметим, к слову, что оно ненамного больше было тогда известно и в Швеции.
В сущности одним из первых последствий нарвского поражения 1700 г. было основание инженерной школы в Москве в 1701 г. В ней было всего сначала 26 человек, и курс учения был годичный. Впоследствии готовившихся в ней инженеров, минеров и саперов было уже 150. Вторая подобная школа была открыта в Петербурге в 1719 г. Курс преподавания был расширен [417] в 1723 г., когда велено было присоединить московскую школу к петербургской.
Инженерный корпус был в конце царствования Петра (уже после Ништадтского мира) подчинен особому управлению, "инженерной конторе", но нам важно отметить, что не прошло и четырех лет после нарвского. поражения, как та же Нарва была взята русскими войсками после проведенной по всем правилам искусства осады, подошедших к самому городу траншейных работ и усиленной девятидневной бомбардировки из 100 осадных орудий{44}. Если принять во внимание, что в 1704 г. Юрьев был взят на 10-й, а Нарва — на 9-й день после осады, то нужно прийти к заключению, что Петр хоть и уважал знаменитого французского специалиста по атаке и обороне крепостей — Вобана, хоть и велел перевести на русский язык главное его сочинение, но действовал он вовсе не по Вобану, а по своему разумению, круто ускоряя всякий раз момент решающего штурма осажденной крепости.
Не у Вобана, не у немца Штурма, не у голландца Кугорна, тогдашних светил фортификационной науки, нашел Петр и излюбленный им и так блистательно оправдавший себя прием вынесения далеко вперед главного ретраншемента системы отдельных редутов, которым, как увидим при анализе Полтавского боя, так пленил впоследствии одного из видных стратегов-практиков и теоретиков середины XVIII в., Морица Саксонского, справедливо признавшего оригинальность этой мысли русского царя.
По инженерной части у Петра было меньше способных и дельных помощников, чем в области организации, например, пехоты, артиллерии и кавалерии. Были у него (особенно вначале) спешно призываемые на службу иностранцы, но Петр доверял им обыкновенно высокие посты только до той поры, пока у него не оказывался в распоряжении подготовленный русский штат. Во всяком случае его переписка показывает, что никакому из иностранных инженеров он так часто не писал, как русскому инженеру Василию Дмитриевичу Корчмину.
Петр-фортификатор не уступал Петру-полевому инженеру. Гродненский лагерь он укрепил так, что шведы ровно ничего не могли с ним поделать в 1706 г., и осажденной русской армии удалось дождаться нужного момента и ускользнуть от серьезно грозившей опасности.
Петровские инженеры и саперы сумели спешно создать такие укрепления у Новгорода-Северского, у Стародуба, Почепа, Ахтырки, Лебедина, Белгорода, Прилук, Нежина, Коропа, Глухова, Пирятина, Макошина, Сосницы, Липовца и ряда других населенных пунктов, что шведы принуждены были во время похода 1708–1709 гг. или совсем отказаться от мысли брать эти [418] пункты, очень для них важные, и не приближаться к ним, или, как это было под Веприком, где было старое укрепление и облитый водой, обледенелый вал, брать эти места ценой таких страшных потерь, которые оказались совершенно несоизмеримыми с военным результатом "победы" и вызывали даже у дисциплинированного шведского офицерства громкий ропот.
Клаузевиц, немецкий историк и военный теоретик, "доморощенный гений", как его иронически называл Энгельс, отмечая отсутствие организованных позиций в тылу движущейся армии Карла XII, уподобил походы Карла кораблю, идущему по морю и не оставляющему за собой следов. Но если бы Клаузевиц не игнорировал русскую военную историю XVIII в., то он не удовольствовался бы этим литературным образом, но получил бы исчерпывающее объяснение правильно им отмеченного и абсолютно непонятого факта. Можно как угодно критиковать Карла XII как политика и стратега, но неужели этот часто неуравновешенный, незаурядный, однако, человек, тактик, энергичный военный вождь, долгое время непобедимый, понимал меньше, чем немецкий кабинетный военный гелертер, такую простую истину, что гораздо предпочтительнее, и прежде всего безопаснее, иметь за собой прочно занятые тыловые позиции, если это возможно, нежели не иметь? Когда Карл занимал части Польши и затем Саксонию, он всегда имел обеспеченный тыл. Но в 1708–1709 гг., когда ему так страшно важно было иметь укрепленный тыл, он его не имел не потому, конечно, что такова была его капризная фантазия, а потому, что это оказалось для него невыполнимым. Если бы немецкие историки (в данном случае Ганс Дельбрюк мало чем отличается от старого Клаузевица) сколько-нибудь внимательно изучили шведское нашествие на Россию, то они ознакомились бы с двумя немаловажными деталями: с успехами Петра и его военных инженеров, саперов и минеров по части укрепления населенных пунктов и с размахом русской народной войны, удваивавшим и утраивавшим силы русских военных гарнизонов, потому что все гражданское население вставало на защиту своего города. Карл не создал себе на походе в Россию тыловой связи только потому, что русские не позволили ему это сделать.
13
Нарвское поражение было тем тяжелым ударом, который заставил Петра и его окружение самым серьезным образом, приняться за создание регулярной армии нового типа и за оснащение и вооружение как 23 тысяч человек, ушедших из Нарвы и явившихся в Псков и Новгород, так и новобранцев, спешно призванных. [419]
Но как ни торопился Петр, и обучение этой совсем неопытной, ровно ничего не знавшей молодой армии, снабжение ее новым оружием и новой артиллерией и хотя бы самой; незначительной саперно-инженерной частью — всё это требовало минимально 2–3 лет. Между тем перед нами точный факт: через 11 месяцев и 10 дней после Нарвы происходит большое и удачное для русских новое военное столкновение со шведами, за которым следует в 1702–1703 гг. овладение Ингрией и Карелией.
Как стал возможным подобный оборот дел? Этот вопрос очень занимал тогдашнюю европейскую дипломатию. Объяснение было налицо: Карл XII уже в 1701 г. обратил свое оружие против Августа II, вошел сначала в так называемую польскую Пруссию, углубился в польские владения и, как выразился Петр, "увяз в Польше". Этот стратегический и политический шаг, оказавшийся в свете позднейших событий в глазах Петра ошибкой шведского короля, был продиктован опасениями Карла, не желавшего перед походом на Россию оставлять в тылу не ликвидированного окончательно польского врага. Ошибка была не в движении Карла на Польшу, которое имело свои серьезные основания со стратегической точки зрения. Неисчислимый вред Карлу принесло только то, что он на много лет "увяз" в Польше. Он превратил Польшу на долгие годы в главный театр войны, увлекся завоевательными прогулками и успехами в Польше и Саксонии и лишь весной 1708 г. обратился против России с главными своими силами.
Петр делал, конечно, все возможное, чтобы его ненадежный, слабый, всегда с ним хитривший союзник Август не последовал примеру Дании и не сложил оружия. Царь шел во время переговоров в Биржах в феврале 1701 г. на значительные уступки в пользу Польши и при позднейших негоциациях дьяка Бориса Михайлова, Мазепы и Посникова с представителями Августа II (уже в Варшаве) вел ту же политику, но неумеренные аппетиты Августа, понимавшего трудное положение Петра в тот момент, в конце концов встречали все же должный отпор{45}. Разумеется, помогло Петру и в 1701 г. и в ближайшие годы упорное и тогда уже ставшее общеизвестным требование Карла XII, чтобы Август II был низложен с польского престола. Правда, хлопоча о низвержении Августа, Карл забыл, что существует еще польский народ, который вовсе не так уже готов покорно и беспрекословно подчиниться ставленнику шведов Станиславу Лещинскому. У Августа в конце концов и выбора другого не было, как оставаться "верным" соглашению, а потом и союзу с Россией. Августу явственно очень долго казалось, что, пока за ним прочно остается наследственное саксонское курфюршество, продолжая оставаться в "союзе" с Петром, он рискует в худшем случае лишь потерять часть Польши, а заключая мир с Карлом, он [420] безусловно теряет, согласно неумолимому требованию шведского воителя, польский трон. Но, когда в 1706 г. военные события привели шведскую армию в Саксонию, Август покинул Петра и сделал это самым трусливым, самым коварным и предательским образом.
Победа Меншикова под Калишем заставила Августа лишь поторопиться бежать в Саксонию, куда уже шел Карл. Август не верил в прочность русского успеха, Польша казалась потерянной, и он был готов ценой каких угодно уступок спасти свое саксонское наследственное курфюршество. А Петру крайне важно было, хотя бы делавшееся все более и более слабым, участие Польши в активной борьбе против Карла XII, и царь делал все, чтобы предупредить "выход" Августа из войны.
Уже 17 апреля 1701 г. к генерал-губернатору новгородскому князю Никите Ивановичу Репнину пошла из Посольского приказа грамота, повелевающая ему идти к "королевскому величеству польскому в случение с саксонскими войсками" в Динабург и там стать под команду короля Августа.
А спустя несколько дней, 1 мая, к нему же, князю Никите, послана была и вторая грамота, в которой князя предупреждали, что ближний боярин Федор Алексеевич Головин имел разговор с посланником Августа фон Кенигсеном вот по какому поводу: "токмо ныне ведомо учинилось", что шведский король находится "близь Лифлянт границы", а потому есть опасность внезапного нападения шведов на Репнина. Посланник обещал сообщить, куда нужно, о необходимости поспешить соединением саксонских и русских войск. Но Петр не очень верил этому и писал из Воронежа в Посольский приказ: "О князь Никите, и мы гораздо думаем и зело хорош совет кенигсеков, только извольте в том гораздо через нарочных посылыциков проведывать про рушенье их войск". Царь опасается, как бы не обманули союзники, как оно было под Нарвой, когда Ланг обнадежил "рушением", "а того и в слух не бывало"{46}.
Неправильно было бы все-таки считать, что Карл XII сейчас же после первой Нарвы проникся тем характерным для него (погубившим его в конце концов) пренебрежением к Петру и к русской армии, которое, неизвестно, впрочем, насколько искренне, он всегда проявлял впоследствии. Нет, Карл именно на первых порах, девятнадцати лет от роду, как это ни удивительно констатировать, проявил больше проницательности, осторожности и понимания, общей стратегической обстановки, чем в дальнейшей своей полководческой карьере, когда успехи в Польше и Саксонии вскружили ему голову и внушили ему мысль о полной непобедимости. После Нарвской победы он все же настолько опасается, русских, что оставляет около 15 тыс. человек своих войск для охраны шведских владений в Ингерманландии [420] и Эстляндии и вручает командование над двумя отрядами, оставленными в Прибалтике, Шлиппенбаху — в Эстляндии и Кронхиорту — в Ингерманландии. По тогдашним масштабам выходило, что Карл считал необходимым больше чем на добрую треть ослабить свою действующую армию, с которой он решил начать завоевание Польши, лишь бы быть спокойным за Прибалтику. Кроме войск, оставленных Шлиппенбаху и Кронхиорту, Карл поместил особый гарнизон в Риге, отдав начальство над ним генерал-майору Стюарту.
Не довольствуясь этим, Карл XII решил произвести большую диверсию на севере против Архангельска.
Но шведский король впоследствии и не думал повторить эту попытку диверсии. Все больше и больше пленяли его победы в Польше, и все возможнее и ближе представлялась Карлу соблазнительная перспектива обращения ее в вассальную державу.
1 декабря 1701 г. Карл напал с отрядом в несколько сот человек на польскую армию Огинского, которая была охвачена паникой, бросилась в разные стороны, и шведы без помехи вошли в Ковно. Вскоре вслед за тем была занята и Вильна. Поляки, придя несколько в себя от неожиданности, кое-где стали оказывать активное сопротивление, и воеводе Вишневецкому удалось воспользоваться оплошностью одного шведского отряда, слишком самонадеянно углубившегося в страну без должной разведки, и разбить его. Но в общем силы Августа успеха не имели, и Карл нашел целесообразным просто согнать польского короля с престола и посадить на его место кого-либо другого. Дело облегчилось тем, что в Польше существовала довольно сильная партия, уже задолго до шведского вторжения мечтавшая отделаться от Августа. Серьезных препятствий к осуществлению замысла было всего два: во-первых, саксонские отряды, поддерживавшие своего курфюрста Августа на его польском королевском престоле, и, во-вторых, русские, начавшие просачиваться в Литву, как это и было условлено между Петром и польским королем особым договором. Но с саксонцами Карл справлялся при боевых встречах легче, чем с поляками.
Мы не можем в работе, посвященной прежде всего шведскому нашествию на Россию, останавливаться на вопросах о размерах и степени энергии сопротивления, встреченного шведами в Польше и Литве. Во-первых, шляхта не только не пошла целиком на поклон к Станиславу Лещинскому, а, напротив, местами сплошь была в стане его врагов. А во-вторых, не из одной шляхты состояла Польша. Угнетенное крестьянское население (хлопы), мещане, торговцы, ремесленники в городах местами оказывали очень мужественное сопротивление шведскому агрессору (особенно в Литве и в более восточных воеводствах). В Белоруссии, например, уже во время похода Карла в 1707 г. в пинском [422] направлении шведы встречались с чем-то очень близким к народной войне.
Начиналась не в первый и далеко, не в последний (раз драма польской истории. В польском сейме тогда еще не привыкли, как впоследствии, к мысли о неминуемых и решающих вмешательствах соседних держав во внутренние польские дела, и в сейме многие еще согласны были забыть, что и сам Август оказался на престоле Польши только при поддержке саксонских сил, которыми располагал, но теперь, в 1702 г., дело дошло, как говорится, совсем уже начистоту: Карл XII ничуть не скрывал, что он хочет согнать с престола Августа исключительно потому, что польский король находит более выгодным для государственных интересов Польши союз не с шведами, но с русскими, и что он, Карл, посадит на польский престол кого-либо (он еще даже не сразу и объявил, кого именно), кто будет оказывать беспрекословное повиновение. В сейме понимали также, что избавиться от этогo унижения и отбросить шведов прочь собственными силами нечего и думать и что в данном случае союз с Петром хоть и не даeт волной уверенности в победе, однако является последним шансом в борьбе против последствий шведского вторжения. Группировка, стоявшая за союз с Россией, наталкивалась на серьезнейшее сопротивление. Имевший громадное влияние на шляхту кардинал-примас Польши граф Радзейовский после некоторых колебаний и оговорок перешел на сторону Карла XII и исповедовал, что московские "схизматики" все-таки еще хуже, чем шведские протестантские еретики. Но сельский люд, который шведские захватчики грабили беспощадно, он никак в этом убедить не мог. Ему внимала шляхта, но и то далеко не везде.
У нас есть также косвенное, но очень серьезное доказательство, что, несмотря на неудачи регулярных вооруженных сил Августа; в борьбе против Карла, сопротивление, которое шведы встретили в Польше со стороны населения, пользовавшегося посильной поддержкой со стороны русских, внушало большие опасения шведскому правительству. Совет, управлявший государством в отсутствие короля, не переставал настойчиво советовать Карлу заключить мир с Августом и продолжать борьбу только, с Россией. Другими словами, несмотря на стратегические соображения короля об обеспечении своего тыла раньше, чем шведы вторгнутся в Россию, совет находил, что обеспечить этот тыл возможно и должно мирным трактатом с Августом, а не войной с ними и не завоеванием Речи Посполитой. Почему? Потому, что одновременная война с двумя противниками не под силу Швеции{47}.
Уже через три месяца после Нарвы государственный совет отослал 25 февраля 1701 т. большой ("на восьми листах") [423] доклад, в котором говорилось о трудностях и опасностях королевского плана: "Если продолжать войну как против царя, так и против короля Августа, то ваше величество до такой степени погрузитесь в долги, что в конце концов уже невозможно будет добывать деньги для продолжения войны и для управления государством. Мы говорим также от имени бедных чиновников, которые за свою большую работу получают лишь очень малую плату или вовсе ничего не получают и изнуряются со своими женами и детьми, за многих бедняков, которых поддерживает государство. Из чувства подданнической верности и из сострадания к положению обедневшего народа мы просим ваше величество освободить себя по крайней мере хоть от одного из двух врагов, лучше всего от польского короля, после чего Швеция могла бы снова пользоваться доходами от пошлин в Риге". Государственный совет приложил к этому документу другой, из которого явствует, что дефицит при выполнении годового бюджета был равен до войны одному миллиону талеров, а во время войны возрос до восьми миллионов. На это Карл не замедлил ответить, что он не намерен и слушать о мирных переговорах ни с Августом, ни с царем{48}. Но вскоре государственный совет убедился, что и в главной квартире короля существует разногласие. Граф Пипер написал в Стокгольм о своем большом сожалении, что Карл не хочет мириться с Августом, который выставляет очень приемлемые условия. Тогда совет снова и очень настойчиво довел до сведения короля, что страна может погибнуть, если должна будет нести и дальше такие тяжкие расходы на войну. Король ответил на это решительным отказом и категорически подтвердил, что будет вести войну одновременно с Августом и с царем.
Государственный Совет пересылал Карлу петиции от провинций, в которых повторялись жалобы на тяжелое положение страны. Но и это оказалось совершенно тщетным. Самые влиятельные, ведущие члены государственного совета Иоган Габриель Стенбок и Бенгст Оксеншерна с беспокойством говорили (при полной поддержке со стороны совета), что Польшу легко победить, но трудно подчинить. Эта фраза поясняется в новом представлении Бенгста Оксеншерны, посланном королю уже после нескольких успехов русских войск в Ливонии. У Августа есть союзники, русские и саксонцы. Война против него с целью низвергнуть его с престола будет вдвойне трудна, даже "почти невозможна", так как затрагивает "гордость польской нации". Ясно, что уже в 1702 г. дела Карла в Польше при всех его успехах обстояли не весьма блестяще и что в народе Речи Посполитой проявлялось сопротивление{49}. Бенгст Оксеншерна советует не только мириться с Августом, но заключить с Польшей и Саксонией союз против русской державы. И государственный совет, и влиятельные представители аристократии, и провинциальное [424] земледельческое дворянство, возглавлявшиеся королевским двором, и старая королева-мать, представительница династии, не переставали писать королю и Пиперу о живейшей тревоге в стране по поводу русских побед под Ниеншанцем, Кексгольмом, об общих опасениях, что русские возьмут Нарву и появятся на Балтийском море. Но что мог поделать Пипер, который вполне был согласен с советом, с двором, с писавшей ему лично вдовствующей королевой-матерью Гедвигой Элеонорой? Он писал в Стокгольм горестные письма и сообщал, что переубедить короля невозможно. Что касается приближенных по главной квартире, то здесь Карл имел большую поддержку, и, чем больше углублялись шведы в Польшу, а затем в богатую Саксонию, тем убедительнее казался беспощадно грабившему поляков (в деревне и городе) шведскому командному составу аргумент короля, что убыток от разорения Ливонии русскими с лихвой покрывается прибылью, которую шведы получают в захватываемых землях{50}. Но эта прибыль давалась недешево: с каждым годом войны становилось очевидным, что привести к полной покорности польский народ, если даже вполне победить и низвергнуть Августа, становится все труднее и труднее и что часть шляхты, которую, местами удается привлечь на шведскую сторону, еще не составляет польского народа.
В Центральном государственном историческом архиве Ленинграда сохранился интересный документ, который по своему происхождению связывается, хотя он и не подписан, с полковником И. М. Шуваловым, бывшим впоследствии комендантом города Выборга. Текст документа говорит о военных действиях русской армии, начиная от 2 июля 1702 г. и кончая 22 июля 1703 г. Это чрезвычайно лаконичный дневник переходов и боевых встреч с шведами за означенный год времени. Ничто не может дать такого представления о почти безраздельном господстве русских войск на громадной территории Эстляндии, Ингерманландии и части Ливонии, как этот бесхитростный скупой дневник.
Экспедиция 1702 г. выходит 2 июля из Пскова, а 9 сентября возвращается на зиму в Псков и за это время прогоняет шведов то там, то сям, побивая их многое число и беря обоз на одной? мызе, на другой день — на другой. Иногда несколько задерживаются. Например, 14 августа "подошли пехотой под Алест и стали шанцоваться", а за 25 августа уже записано: "Алест взяли". Но чаще даже и "шанповаться" не приходится. В кампанию 1703 г. из Пскова вышли 27 апреля. Шли походом беспрепятственно и к 8 мая пришли под Ямбург. А 9 мая начали делать шанцы. В 12-й день стали метать бомбы и в 14-й день мая "приняли город и шведов отпустили".
23 мая пошли под Копорье, где шведов сидело 140 человек. [425] Взяли там же 8 пушек, 13 бочек пороху, 500 ручных ядер и 1000 пушечных ядер. 19 июня пришла к Ямбургу шведская пехота и конница, и того же числа фельдмаршал, прибывший к Ямбургу (4 июня), их разбил. 8 июля фельдмаршал — уже в Шлиссельбурге, а 14-го — идет к берегу моря{51}.
Благоприятным для России обстоятельством следует признать прежде всего то, что первые четырнадцать лет ее борьбы с Швецией протекали при связавшей руки всем державам Запада войне за испанское наследство. Франция, всегдашняя союзница Швеции, вела очень трудную борьбу против австрийских Габсбургов и Англии. Австрия была, невзирая на все желание, не в состоянии и думать навязывать себе на шею войну с Россией, пока не был решен вопрос о том, в чьих руках окажется Испания. Наконец, для Англии все отдалявшийся с каждым годом в неопределенную даль и очень проблематический конечный исход войны должен был решить капитальный для британского кабинета вопрос о соотношении сил и на Ламанше и в Средиземном море. А пока этот исход еще не был ясен (т. е. до Утрехтского мира 1713 г.), приходилось воздержаться от более активной политики на Балтике, куда британский кабинет с самого начала войны не желал допускать Россию.
Но это не значило, конечно, что Англия могла вообще отказаться от выбора определенной позиции перед лицом русско-шведского столкновения. Слишком серьезные интересы связывали англичан с Северной войной. Англии пришлось много лавировать, хитрить и изловчаться в течение Северной войны в своих сношениях как с Швецией, так и с Россией. Но следует тут же отметить, что ее позиция в продолжение всей войны в основном всегда была недоброжелательной относительно России. Это относится и к первому девятилетию Северной войны, начавшемуся Нарвой и окончившемуся Полтавой, которым мы тут занимаемся.
Еще до возникновения русско-шведской войны Англия уже успела заключить соглашение с Швецией, нужное ей для комбинаций, касавшихся последних приготовлений к выступлению против испанских планов Людовика XIV. И это соглашение в той или иной мере оставалось в силе в течение ближайших лет войны. Это был по своим прямым последствиям очень вредящий России дипломатический шаг Англии, первый по времени в истории Северной войны. Первый, но не последний. Собственно в неизменно враждебной политике Англии относительно России во весь рассматриваемый период не было колебаний по существу, а просто наблюдалось временами стремление в той или иной мере замаскировать свои цели, один раз больше, другой раз меньше. Англичанам приходилось считаться с необходимостью, пока возможно, симулировать "дружелюбие", готовность к [426] благожелательному дипломатическому посредничеству и т. п., потому что они высоко расценивали выгодность торговли с Россией и очень страшились голландской конкуренции в портах завоевываемой русскими Балтики и в Архангельске, но при этом старательно избегали оказать Петру какую-либо в самом деле реальную услугу. Так обстояло дело после первой Нарвы, когда их посредничество было желательно. Так было и в 1707 г., когда, получая от Петра подарки за свое мнимое содействие заключению мира с Швецией, лорд Мальборо всячески старался ускорить уход Карла XII из Саксонии и нападение на русские границы. Прямые угрозы Англии и ее открытые приготовления к войне с Россией и попытки в 1718–1721 гг. всеми морами помешать заключению мира России с Швецией уже выходят за хронологические рамки исследования.
С каждым месяцем пребывания шведского войска в Польше и с каждым новым успехом Карла "шведская партия" увеличивалась, и магнаты со своими феодальными отрядами и свитой из мелких окрестных шляхтичей начали кое-где открыто переходить на сторону неприятеля, вторгшегося в страну, а покидать союзника Польши, заявляя, что они намерены силой поддержать требование сейма об удалении русских из Литвы, куда они вступили по прямому зову польского короля. И все-таки среди польской знати, в руках которой находились и сейм и выделенный из сейма правящий сенат, царила большая растерянность, и чувство национального унижения охватывало многих, кто сначала перешел за графом Сапегой в шведский стан. Ведь это было польское поколение, которое еще помнило, как всего двадцать лет перед тем, в 1683 г., польский король, доблестный Ян Собесский, спас Вену от турецких полчищ, осадивших ее. Терпеть теперь такое надругательство, чтобы вторгшийся неприятель гнал с престола законно избранного польского короля только потому, что он защищает польскую землю, — очень многим магнатам и шляхтичам казалось невыносимым. Русские оказывали полякам всякую помощь.
Все эти колебания среди феодальной знати, правившей Польшей, приведшие к тому, что часть польских сил оказалась на стороне шведов, вредили борьбе населения против шведского вторжения и во многих местах подрывали сопротивление страны. Могла ли помочь Августу его прокламация, грозившая самыми страшными наказаниями не только изменникам, но и всем дворянам, которые не явятся на службу со своими вооруженными людьми, вассалами? Король Август торжественно обещал, что все не явившиеся на службу будут преданы "очень мучительной и позорной смерти: у них будут сначала отрублены руки и ноги, отрезаны носы и уши, а затем они будут посажены на кол, или колесованы, или разодраны лошадьми", которых погонят в [427] разные стороны после того, как виновный будет привязан К ним веревками. Ничего из всех этих угроз не вышло, хотя Август и начал их осуществлять, практикуя, впрочем, больше на вассалах, чем на их господах. Польские войска выбыли из строя, не помогли и саксонцы, спешно вызванные в Польшу. Карл подошел к Варшаве, и столица сдалась. Это произошло 14 мая 1702 г. Петр принимал все меры, чтобы затруднить продвижение шведского короля. Но окружение короля (и позднейшие его панегиристы) полагало, что он в это время якобы шел "от триумфа к триумфу". Но все-таки одна легкая тень не сходила с лучезарного небосклона: пришли крайне неприятные известия из Ливонии. Русские, о которых после Нарвы и говорить будто бы уже не стоило, вдруг не только дерзнули напасть на шведов, но и осмелились разбить их наголову.
14
Громадный моральный эффект произвела первая после Нарвы серьезная военная встреча русских с шведами, происшедшая в самых последних числах декабря 1701 г. и 1 января 1702 г. и названная сражением под Эрестфером. (Шведы называют это селение Эрасфером, а немцы — Эллисфером.)
Вот как рассказано об этом событии в "Журнале Петра Великого".
Генерал Шереметев, стоявший в Пскове, узнал через шпионов, что в Дерпте и его окрестностях находится Шлиппенбах с отрядом в 7 тыс. человек кавалерии и пехоты. Шереметев решил атаковать шведов и пошел из Пскова к Дерпту во главе 8 тыс. человек, имея при себе артиллерию. Но до Дерпта он не дошел, потому что дальнейшая разведка сообщила, что Шлиппенбах стоит в 4 килях от Дерпта. Произошел сначала бой русского авангарда с передовым отрядом шведов. Бой был для русских успешным. Авангард, сделав свое дело, отошел. Это было только началом, событий. Получив от взятых в этом деле пленных нужные ему сведения, Шереметев быстро двинулся против главных сил Шлиппенбаха, стоявших у деревни Эрестфер (уже не в 4, а в 7 милях от Дерпта). 1 января 1702 г. произошел бой, который в первые часы был неудачен для русских. Войско только начало переживать реформу и было "яко новое войско — не практикованое", к тому же и "пушки не приспели". Возникло замешательство, "конфузия", и русские отступили. Но тут подошла опоздавшая артиллерия и сразу поправила дело: русская армия снова устроилась и в полном порядке атаковала неприятеля. Сражение, очень упорное с обеих сторон, длилось четыре часа. Русские сломили, наконец, шведское сопротивление и одержали полную победу. Шведы бежали, побросав артиллерию, и [428] русская кавалерия гнала их несколько миль. Шведские потери одними лишь убитыми были равны 3 тыс. человек, русские потеряли убитыми втрое меньше — 1 тыс. человек{52}.
Шведские показания оттеняют, что Шереметев решил использовать элемент внезапности, зная, что шведы празднуют рождество, и для ускорения переправил свою армию по льду озера Пейпус на 2 тыс. санях,— и шведы были застигнуты врасплох: жена и дочери Шлиппенбаха лишь совсем случайно не были захвачены русскими. Как всегда, когда шведы говорят о своих неудачах, они преуменьшают численность своих войск и преувеличивают численность неприятеля. Они утверждают, что у Шлиппенбаха было будто бы меньше 2 тыс. человек, а у Шереметева 12 тыс. с сильной артиллерией, да еще вблизи находился резерв в 8 тыс. человек, прикрывавший обоз. Затем будто бы поражение шведов было вызвано еще и тем, что шведская кавалерия состояла из неопытных рекрутов, "полки абосский и карельский были охвачены паническим ужасом" и, бросившись бежать, сбили и (расстроили пехоту. Шведы стараются также представить дело так, что русские потери были больше шведских. Все эти смягчения и оговорки яе мешают им, впрочем, признать всю серьезность этой тяжкой неудачи.
Петр был в полном восторге. Он произвел Шереметева в фельдмаршалы, наградил щедро офицеров и солдат. Представление о шведской непобедимости впервые испытало большой удар, и этот моральный результат Эрестфера был гораздо важнее стратегического. Царь сознавал, конечно, что еще очень много должно сделать для того, чтобы выучка, дисциплина, организованность русского войска были на должной высоте, и он с удвоенной энергией продолжал начатое тотчас после Нарвы дело.
Было и еще одно обстоятельство, которое учитывали и Шлиппенбах, и Реншильд, и министр граф Пипер, но которое игнорировал Карл и многие прославлявшие его литературные герольды. На этом обстоятельстве стоит остановиться, потому что .не только старые, но и новые западные историки Северной войны всякий раз ставят его как бы в укор русским и в похвалу шведам, когда им приходится признавать русские победы, все равно — при Эрестфере ли, или под Калишем, или под Полтавой.
Всякий раз указывается, что, мол, немудрено, если русские там-то и там победили: их было вдвое (или втрое и т. д.) больше, чем шведов. Пишущие так забывают, что ведь это говорит именно в похвалу, а не в порицание русской стратегии. Петр, первоклассный полководец, предвосхитил всеми своими действиями классическое правило, сформулированное лишь спустя сто лет Наполеоном: все искусство войны заключается в том, чтобы оказаться сильнее неприятеля в определенном месте в определенный [429] момент. Петр, точь в-точь как сто лет спустя и Наполеон, считал, что на войне единственное важное дело — победить, а не блеснуть молодечеством и хвастать тем, что наших, мол, было меньше, а мы победили, или оправдываться тем, что неприятеля было втрое больше и только поэтому, мол, пришлось уступить. Конечно, если бы даже численное соотношение сил под Эрестфером было до такой степени в пользу русских, как это описывается у шведских летописцев и историков Северной войны (а оно было совсем не таково), то и в этом случае вывод был бы один: Петр, посылая Шереметева к Дерпту, и Шереметев, атакуя Шлиппенбаха, действовали совершенно правильно и талантливо использовали ошибку шведской стратегии, оставившей Прибалтику без надлежащих возможностей победоносного отпора русскому натиску.
15
Столкновения на границах расположения двух армий — русской и шведской — продолжались, но не принимали больших размеров в течение полугода после Эрестферского боя. Только 17 июля 1702 г. (по шведскому календарю 18-го) дело дошло до нового серьезного столкновения. Русские снова перешли в наступление по линии Эрестфер — Дерпт, и между городком Гумельгоф и Загнитш (на р. Эмбах) Шлиппенбах потерпел новое жестокое поражение от войск Шереметева. Сначала шведам удалось потеснить русских и даже отбить у них пять пушек (по шведским показаниям — шесть), но затем к полю боя подоспела русская пехота, и неприятель был разбит наголову и не только должен был оставить взятые у русских орудия, но потерял пятнадцать своих. Русские взяли в плен 238 человек, а "остальные от пехоты почитай все на месте трупом положены", — читаем в "Журнале" Петра. Шведские источники также признают, что в этой битве при Гумельгофе (русские переиначили: "при Гумоловой") почти все, кроме конницы, бежавшей к Пернау (Перново), и кроме нескольких сот взятых в плен, были перебиты, а было у Шлиппенбаха к началу боя почти 2 тыс. человек, и шведы признают, что в самом деле почти все эти люди пали в бою 17—18 июля 1702 г. После сражения Шереметев беспрепятственно прошел всю южную Лифляндию, забирая запасы продовольствия, разрушая укрепления, захватывая пленных. Но фельдмаршал не желал нарушить повеления Петра и не занял Лифляндию (для этого не пришло еще время). Вернувшись в Псков и устроив свою армию близ Пскова и у Печоры, Шереметев остался в полной готовности нагрянуть в любой пункт Ливонской (Лифляндской) земли, куда ему будет указано. После этой второй крупной русской победы в открытом поле и после долгого беспрепятственного господства Шереметева в Лифляндии еще [430] гораздо больше, чем после Эрестфера, выявлялась воочию непрочность позиции шведских сил в данный момент.
У всякого, кто изучает детально историю этих первых лет Великой Северной войны, возникает, конечно, естественный вопрос: как же относилось шведское правительство к этим серьезным, зловещим предостережениям? Ведь прошло каких-нибудь полтора года с небольшим после Нарвы, и шведы потерпели два тяжких поражения.
У русских на юге Лифляндии уже была наготове армия в несколько десятков тысяч человек, и от этой армии уже дважды бежала в панике шведская кавалерия.
Но на вопрос: как все эти тревожные и неожиданные известия были приняты Швецией, должно дать два ответа. Стокгольмский правительствующий совет был встревожен, хотя часть его членов бодрилась. Но Карл XII, гнавший в Польше короля Августа и шедший из Торуня в Варшаву, из Варшавы в Сандомир, оттуда собиравшийся в Краков, ничуть не был смущен. Им теперь уже овладела окончательно та безмятежная уверенность в конечном успехе (и в очень легком успехе) в борьбе с русскими, которой, как сказано, вовсе не было еще в таких размерах сразу после Нарвы. Теперь, после "великолепных успехов" и якобы "триумфальной прогулки" по Литве и Польше, Карл не хотел отвлекать себя заботами о "неумеющих воевать русских варварах". Если Карл пошел в Польшу, чтобы обеспечить за собой базу для будущего похода на Россию, то он слишком рано удостоверился, будто его прибалтийским владениям уже не грозит ничего и что можно спокойно довести до конца обдуманный план полного подчинения своей воле Польши перед походом на Москву. Нужны были новые тяжкие удары, чтобы в головы шведского командования проник первый, еще очень слабый луч понимания, первая мысль, что, может быть, в самом деле Прибалтике грозит серьезная опасность?
Новые удары последовали. Но мы увидим, что они произвели совсем не тот эффект, которого логически можно было бы ждать и которого в самом деле — это известно документально — ждали в Стокгольме все сколько-нибудь здравомыслящие политики.
"Намерение есть, при помощи божией, по лду Орешик доставать", — писал Петр Шереметеву еще в январе 1702 г., но все же приходилось поотложить, пока новые успехи русских в Ливонии не развязали окончательно рук для действий в Ингрии, на Ладоге и Неве{53}. Нужно было также подождать, чтобы определилось дальнейшее движение Карла и его главной армии 5 июня 1702 г. царь мог уже поделиться с Апраксиным двумя хорошими новостями.
Во-первых, король шведский с армией углубляется все далее и далее в Польшу. А во-вторых, "зело великая перемена [431] учинилась, война общая началась; дай, боже, чтобы протенулась (sic. — Е. Т.): хуже не будет нам"{54}. Так совершенно правильно расценивал Петр, с точки зрения русских интересов, вспыхнувшую весной 1702 т. войну за испанское наследство. Эта война почти на двенадцать лет связала руки Франции, которая воевала против Англии и Бранденбургского курфюршества (Пруссии), связала тем самым руки Англии, Австрии и Бранденбургу, лишила Швецию активной французской поддержки, не дала Англии возможности помочь Швеции и хоть немного остановить вовремя русские успехи на Балтийском побережье, успехи первые и, может быть, наиболее для России важные. Уход Карла из Литвы в Польшу и вспыхнувшая война на Западе между всеми великими державами очень облегчали положение русских в Прибалтике.
Две крупные победы над Шлиппенбахом, постоянные более мелкие столкновения на южных границах Лифляндии или Ливонии, как ее стали все чаще называть по-старому в наших, но не в шведских документах, наконец, то, что сделали в Ливонии шереметевские войска, и оставление их поблизости — в Пскове и близ Печоры — все это было очень рассчитанным и вполне удавшимся первым шагом в поставленной Петром задаче возвращения старорусского Поморья.
Но второй шаг последовал не в Ливонии, а в Ингрии. Все сделанное в 1701–1702 гг. было подготовкой к прочному овладению устьем Невы и предназначено для того, чтобы обезопасить русские вооруженные силы от шведского большого нападения с Запада, от Дерпта, Риги и Ревеля.
Когда Петр к великому своему удовлетворению увидел, что Карл со своими главными силами не только не спешит в Прибалтику спасать свои владения, но, напротив, все больше и больше движется к югу и юго-западу Польши, тогда русское военное командование решительно приступило к делу, катастрофически прерванному первой Нарвой в ноябре 1700 г. Отход, на юг сил главной армии врага был немедленно использован.
После удачного первого шага, после подготовки в Ливонии, решено было сделать второй шаг, нанести главный удар в устье Невы, на Ладоге и, конечно, в той же Нарве, не овладев которой все-таки нельзя было двигаться дальше.
Позиция шведов в этих местах была очень сильна. Они фактически владычествовали на Ладоге и имели там флот, который невозбранно высаживал на восточном (русском) берегу озера десанты и беспощадно опустошал русские селения. Петр немедленно принялся создавать озерный флот, который уже в 1702 г. с успехом стал оказывать сопротивление.
Но пока у шведов в руках были две сильные крепости на Ладоге: Нотебург и Кексгольм,—до той поры русские не могли [432] чувствовать себя сколько-нибудь прочно, и, главное, устье Невы и море оставались недостижимыми.
Нотебург на южной окраине озера был важнее Кексгольма и гораздо лучше укреплен. Уже в ночь с 26 на 27 сентября 1702 г. отряд Преображенского полка в 400 человек подошел к городу и начал перестрелку.
27 сентября подошли значительные силы, и началась осада. К русской армии прибыл из Пскова Шереметев. Помощь, на которую рассчитывал шведский комендант, не пришла: незадолго до начала осады Апраксин разбил наголову на берегу р. Ижоры отряд, высланный против него главноначальствующим шведскими силами в Ингрии генералом Кронхиортом. У этого генерала Кронхиорта были, как осторожно пишут шведские историки, при всей его почтенности некоторые досадные недостатки: он был очень склонен к обогащению за счет казны, неимоверно жесток к населению (даже шведскому) и мало смыслил в военном деле, хотя Карл XII убедился в этом слишком поздно. Что касается его достоинств, то история не сохранила памяти о них, если не считать достоинством то, что ему было уже под семьдесят лет. Существенной помощи Нотебургу он не оказал, и мужественный комендант со своим очень храбро сражавшимся гарнизоном был предоставлен своим силам.
В гарнизоне было 450 человек и многочисленная артиллерия: 142 орудия. Предложение о сдаче, посланное Шереметевым, было отвергнуто, и 1 октября началась бомбардировка, продолжавшаяся с малыми перерывами десять дней.
Русское командование перетащило волоком 50 судов из Ладожского озера в Неву. Русские взяли укрепление на другой стороне Невы, и попытка шведов отбить его оставалась безуспешной. Шведы получили за все время осады лишь подмогу в 50 человек от Кронхиорта. Кроме этих людей, никому пробраться в крепость не удалось. Шведам непременно нужно было попытаться дать тем или иным путем сведения о себе Кронхиорту. Внезапно в русский лагерь явился барабанщик из осажденного города с прошением к фельдмаршалу Шереметеву от жены коменданта, ходатайствовавшей, чтобы женам всех офицеров позволили выйти из крепости "ради великого беспокойства от огня и дыма". Письмо попало в руки сражавшегося в рядах Преображенских солдат "капитана бомбардирской роты" царя Петра Алексеевича. "Капитан" вручил шведскому барабанщику такой ответ: к фельдмаршалу пересылать письмо он не берется, потому что ему доподлинно известно уже наперед, что Шереметев не захочет офицерских жен "разлучением опечалити" с мужьями, а поэтому разрешение выйти из города дается лишь с тем условием, чтобы каждая офицерская жена захватила с собой своего мужа{55}. На этом и окончились попытки осажденных как-нибудь [432] связаться с Кронхиортом. Десятидневная бомбардировка, произведшая страшные разрушения крепости, кончилась взятием Нотебурга штурмом.
После штурма, продолжавшегося с перерывами двенадцать часов, комендант Нотебурга полковник Густав Вильгельм фон Шлиппенбах сдал крепость. Петр дал ему самые почетные условия, как и всему храброму гарнизону: шведы были выпущены из крепости и вышли с распущенными знаменами и музыкой. Они все свободно могли присоединиться к своим, стоявшим в Нарве. Такая же свобода уйти, куда пожелают, или оставаться была предоставлена всему населению. Много потерь стоила русским эта победа. Штурм был необычайно трудным и кровопролитным. "Правда, что зело жесток сей орех был, аднака, слава богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чюдесно дело свое исправила"{56} , — писал Петр А. А. Виниусу. Старый русский Орешек вернулся в русские руки и был переименован в Шлиссельбург ("ключ-город", открывавший дорогу к овладению устьем Невы).
16
За зимним "роздыхом", если можно так назвать деятельную подготовку к дальнейшим действиям, последовало овладение устьем Невы. 1 мая 1703 г. сдалась Шереметеву небольшая шведская крепость Ниеншанц на правом берегу Невы (у впадения речки Охты в Неву). А вслед за этой "знатной радостью" последовала и другая: шведы, не имея понятия о том, что русские уже овладели Ниеншанцем, явились на взморье, и их эскадра проникла в устье Невы и здесь совсем неожиданно была атакована. После артиллерийской перестрелки русские на тридцати небольших ботах подплыли под огнем к двум неприятельским судам и немедленно бросились на абордаж. Адмирал Нумерс (в "Журнале" Петра по ошибке — Нумберс), потеряв два судна, ушел с остальной эскадрой в море. Оба судна в почти неповрежденном виде, со всей артиллерией (24 орудия), остались в руках победителей. Такова была первая русская морская победа над шведами, и одержана она была в устье Невы, у того самого моря, от которого по Столбовскому договору русские были, казалось, так надежно отрезаны. То было лишь началом исторического русского опровержения слов Густава Адольфа... Все это случилось 7 мая.
А через неделю с небольшим после этих событий произошло еще одно, гораздо более важное: 16 мая 1703 г. на острове Лустон (Луст-Эйланд) на Неве была заложена крепость, первое здание будущего города Петербурга. В ближайшие месяцы русские овладели Копорьем и Ямом (Ямбургом). Вскоре после [434] этого была фактически занята русскими вся Ингрия (Ингерманландия).
Уже 13 мая 1703 г. Шлиппенбах писал Горну, а Горн доносил (16 июля) в "комиссию обороны" в Стокгольм, что если король немедленно не явится на выручку, то остзейские провинции будут потеряны для Швеции, так как прочно закрепившихся русских нельзя будет оттуда изгнать. Но все эти предостережения были напрасны. "До конца король не допускал даже мысли, что здесь налицо большая опасность. Неслыханно возрастающую силу России он не хотел или не был в состоянии видеть и для большой опасности со стороны русского флота у него тоже не было глаз"{57} , — пишет один из апологетов Карла XII, Фердинанд Карлсон.
Следует отметить, что шведский историк и собиратель ценнейших, отчасти теперь уже исчезнувших, документов и повествований по истории Карла XII, Фриксель, писавший и собравший свои документы через сто лет после событий, шведский шовинист, русских не любящий и охотно возводящий на них всякую напраслину, но местами старающийся соблюдать "беспристрастие" (по мере сил), говорит об этом тяжком для его патриотического сердца событии, т. е. отвоевании русскими у шведов Ингерманландии, следующее: "Из многих земель и провинций, которые шведы завоевали в свой блестящий период, Ингерманландия оказалась первой землей, которая снова была ими потеряна. И с этого начался ряд великих потерь, вследствие которых с 1702 по 1715 г. от тогдашней шведской монархии при Карле XII и веденной им войне было оторвано больше половины владений Швеции. Царь, действительно, теперь (после занятия Ингрии — Е. Т. ) распространил свое владычество до Балтийского моря. Он тем более радовался этой военной удаче, что завоеванная территория первоначально принадлежала России. Таким образом, старая пословица оправдалась: ,,неправо взятое имущество не приносит добра""{58}. И он тут же без возражений приводит полностью цитату из библии (из первой книги о Маккавеях), ту самую цитату, которая красовалась на большой карте Ингрии, вывешенной на колеснице во время триумфального въезда Петра в Москву: "Мы ни чужой земли не брали, ни господствовали над чужим, но владеем наследием отцов наших, которое враги наши в одно время неправедно присвоили себе. Мы же, улучивши время, опять возвратили себе наследие отцов наших".
Мы видим, таким образом, что занятие Ингрии пошло очень быстро. Ниеншанцем на Неве русские войска овладели 1 мая 1703 г. Через две недели (14 мая) последовала сдача шведами Яма (Ямбурга), а 27-го — сдача Копорья. Фактически вся Ингрия уже в 1703 г. была в руках русских. Но пока Ругодев (или [435] Ругодив, т. е. Нарва) мог тревожить Ямский и Копорский уеэды налетами из крепости, русские, конечно, не считали дела в Ингрии окончательно и бесповоротно завершенными. Петр был очень недоволен тем, что ладожский воевода Петр Матвеевич Апраксин (не смешивать с его родным братом, флотским начальником, адмиралом Федором Матвеевичем) не удержал татар и казаков своего отряда от эксцессов и нарушений интересов и спокойствия жителей и грабительских действий. "А что по дороге разорено и вызжено, и то не зело приятно нам", — писал П. М. Апраксину царь. Шереметев требовал от П. М. Апраксина, чтобы он обуздал своих конников и удержал их от насилий, "ведаешь, какие люди татары и казаки",— напоминал он ему. Ингрия стала уже русской провинцией, и негоже было обходиться с населением, как с неприятелем{59}.
Овладение крепостями Нарвой, Дерптом (славным отечественным градом Юрьевом, как называл его Петр) и Иван-городом было намечено в качестве основной задачи на 1704 г. Уже в конце января началась подготовка нужной обстановки для успешного выполнения этой задачи. Необходимо было, чтобы Август все же постарался всеми силами задержать в Польше короля Карла с главными силами шведской армии. Царь снова повторяет обещание, данное в договоре с Августом: после победы над шведами, по мирному трактату, отдать Августу Ливонию. Петр старается убедить Августа, что и для него, Августа, очень важно, чтобы поскорее крепости шведов перешли в русские руки, ибо тогда польскому королю не придется "с бесчестьем бежать в Саксонию". Царь напоминает об опасности, висящей над Августом, так как злонамеренные поляки ("бешеные и весьма добра лишеные") могут его "с срамом выгнать и веема престола лишить". И, зная хорошо своего союзника, Петр обещает Августу в случае, "естли по сему исполнит", дать ему "200 000 рублеф (sic. — Е. Т. ) ...хотя бы и с лишком", но, впрочем, не авансом, а только в будущем, 1705 г.{60}
С этой инструкцией Паткуль, вновь назначенный русский посланник при польском дворе, и отправился в январе 1704 г. к Августу.
А русские приступили к выполнению намеченной на 1704 г. программы.
Овладение Нарвой, конечно, было в планах русского командования одной из первоочередных задач. У нас есть документ, который определенно говорит, что уже в зиму с 1701 на 1702 г. с русской стороны намечались какие-то активные военные действия под Нарвой. Некий Ивашка Гуморт послал на имя царя письмо, которое 24 мая 1702 г. было прислано А. А. Матвеевым в Посольский приказ, где, по-видимому, оно и переведено на русский язык. С какого именно языка? Вероятно, с немецкого, так [435] как в нем встречаются неуклюже переведенные характерные немецкие поговорки ("как кошка около горячей каши" и т. п.). Судя по всему, Гуморт — русский лазутчик, оставшийся в Нарве, заподозренный шведами и сидевший под караулом. Он — житель Нарвы и имеет там тайные свидания с семьей{61}. Судя по содержанию, письмо относится к весне 1702 г. и содержит в себе сожаления о том, что не удалось использовать зиму для нового нападения на Нарву: "ныне вижу я, что у нас все яко рак вспять идет". Были холода (нужные для похода): 11, 12 и 13 декабря, а также 23, 24 и 25 января. Но потом настала совершенно летняя погода. "Зело жаль что первое время в декабре пропущено, потому что в то время здесь все в безопастве было" (т. е. шведы не береглись). Вообще Ивашка полон скорби и иронии и не может утешиться , что русские недостаточно решительно вели в 1700 г. осаду Нарвы, по его словам, и Нарву и Ивангород можно было тогда взять. Кто такой был этот Ивашка Гуморт и не был ли он не только лазутчиком от русского стана, но и провокатором с шведской стороны, мы не знаем. Петр его сильно подозревал, и Ивашка очень этим обижен: "И еще повседневно слышу, что ваше царское величество всю вину на меня возлагаете в претерпенном уроне, како все вести (слухи. — Е. Т. ) возвещают. И будто я все изменою объявил. Но дай боже, чтобы они кроме того ничего не ведали что от меня слышали..."{62}
Как бы там ни было, ясно, что русское командование, ведя активные действия в Ливонии в 1701–1702 гг., внимательно и осторожно следило за Нарвой и интересовалось сообщениями о том, что в городе и вокруг него делается и какие укрепления там строятся.
Попытки нарвского коменданта Горна и Кронхиорта из Выборга внезапными нападениями помешать русским работать по постройке Петербурга окончились неудачей. Горн был прогнан и преследуем до самой Нарвы, где и укрылся; Кронхиорта отбросил от Сестры-реки сам Петр, причем шведский генерал отошел к Выборгу.
Сил для того, чтобы отбить обратно у русских устье Невы, шведам явно не хватало. Да и русское командование не теряло времени. В середине лета 1704 г. на озере Пейпус была полностью уничтожена довольно значительная шведская озерная флотилия под командой Летерн фон Герцфельда, причем погиб почти полностью весь экипаж всех судов флотилии во главе с Летерном. Тотчас после этого Шереметев осадил Дерпт. Необыкновенно удачно пошли дела в это лето 1704 г.
Шведы ждали нападения на Дерпт с суши, но не со стороны реки Эмбах, а Шереметев потерял целый месяц, ведя осадные работы и атаку там, где комендант Дерпта полковник Скитте располагал хорошими укреплениями. У русских было 46 орудий, [437] у шведов в крепости втрое больше: 133 пушки. Прибывший туда Петр совершенно переменил все планы Шереметева. Он повел атаку со стороны реки, для чего выстроил мост через Эмбах, и перевел туда под самые укрепления часть осаждающей армии. 13 и 14 июля произошел штурм, и город сдался. Почти вся шведская артиллерия (132 пушки из 133) досталась тут в исправном виде русской армии.
После Дерпта очень скоро наступила очередь Нарвы, под которой стояла русская армия Шереметева, собравшаяся сюда после взятия Дерпта, и куда прибыл приглашенный Петром на русскую службу старый, уже отставной австрийский фельдмаршал Огильви.
В Нарве стоял шведский гарнизон в 2 тыс. человек под начальством коменданта Рудольфа Горна. Спасения Нарве не было. Пытавшийся создать диверсию стоявший в Риге Шлиппенбах был тотчас же после того, как с отрядом кавалерии двинулся в поход, разбит наголову русским генералом Реном (Ренне) и отброшен обратно, потеряв из своих 1200 кавалеристов почти тысячу человек. Горн решил защищать крепость до последней возможности. Петр предлагал ему сдачу на самых почетных и выгодных условиях, с правом вывести, куда захочет, весь свой гарнизон. Горн, подобно своему повелителю, совсем не понимавший, кто перед ним находится и каково соотношение сил в Прибалтике, ответил издевательским упоминанием о том, как русские были разбиты под этой же Нарвой за четыре года до этого. Дорого заплатила Нарва за это безумство и за кровавое, совершенно бесцельное сопротивление.
13 августа после кровопролитного штурма русские ворвались в город одновременно с двух концов.
В разгаре боя шведы взорвали мину, и при этом взрыве, погибло очень много и шведов и русских.
Последний штурм длился три четверти часа. Сопротивление шведов было отчаянное, и русские солдаты были так разъярены тяжкими потерями, которые они понесли, когда уже всякое сопротивление было явно бессмысленно, что, ворвавшись в крепость, они с большим трудом и далеко не сразу опомнились и прекратили эксцессы. Петр должен был с обнаженной шпагой в руках броситься к солдатам и только этим остановил их. "Всемилостевейший господь каковым счастием оружие наше благословити изволил и где прет (sic. — Е. Т.), четырмя леты (оскорбил, или наказал, или опечалил. — Е. Т.), тут ныне веселыми победители учинил, ибо сию преславною крепость, через десницы, шпагою в три четверти (часа. — Е. Т.), получили. Хотя неприятель поткопом (sic. — Е. Т. ) крепко наших подорвал, аднакож салдат тем самым устрашити не мог"{63} , — писал Петр польскому королю Августу. Не только царь, но и солдаты [438] вспомнили о бедственном поражении под самой Нарвой за четыре года до того, в ноябре 1700 г.
Играя созвучием слов: "нарыв" и "Нарва", Петр поспешил известить Александра Кикина о блестящей победе 1704 г., совсем загладившей последствия несчастья 1700 г., в таких выражениях: "Инова (sic. — Е. Т. ) не могу писать, только что Нарву, которою 4 года нарывала, ныне, слава богу, прорвало, о чем пространнее скажу сам. Piter" {64}.
17
Тотчас же после этой важной победы Петр поспешил подтвердить и укрепить свой союз с Августом II. Чем больше Карл XII бил Августа, тем существеннее было для России поддержать союзника, отвлекавшего шведов от Прибалтики.
15 августа 1704 г. представители польского короля и саксонского курфюрста Августа и представитель Петра Федор Алексеевич Головин подписали соглашение об оборонительном и наступательном союзе против шведского короля: "по силе того союза против короля Свойского до скончания сея войны всеми силами воевать, и друг друга не оставлять, и особливого мира с неприятелем не чинить... Дан в завоеванной крепости Нарве... 1704-го, месяца августа 15-го дня"{65}.
Это было торжественным и формальным подтверждением договора, предшествовавшего началу Северной войны.
Формальный союзный договор в полном виде был подписан там же, в Нарве, 19 августа 1704 г.{66} Ни единым словом в этом договоре не поминается о каких бы то ни было обещаниях или обязательствах России дать Польше какую-либо часть завоеванных русским оружием прибалтийских провинций Швеции.
В этом 1704 г. Август окончательно показал себя неспособным на серьезное сопротивление Карлу XII. Последний, насколько можно судить по имеющимся пока данным, должен был считаться все же с некоторым сопротивлением населения (особенно в Литве), но он успешно ликвидировал попытки регулярных сил польского короля задержать его движение к югу. И Головин, и после него Шафиров, и другие советники Петра продолжали, конечно, считать в высшей степени важным и полезным возможно более продолжительное пребывание Карла и его армии в Польше, и с этой стороны Август, пока у него были в Польше свои сторонники и пока он не заключил сепаратного мира с Карлом, был при всей своей инертности ценным союзником. Но, конечно, от польского короля никакой активной помощи уже не ждали, "понеже его королевское величество всякого случаю от бою с королем швецким удаляетца и войска свои по возможности соблюдает"{67}.[439]
Систематические нападения конницы Шереметева на Лифляндию, начавшиеся еще перед Эрестфером, еще более активизировались в годы после Эрестфера, и в 1703, 1704, 1705 гг. они имели очень большое политическое и стратегическое значение, и, заметим кстати, историки военного искусства в России имеют полное основание отмечать их несходство со старыми допетровскими "бесформенными" кавалерийскими набегами{68}. Забирая продовольственные запасы, опустошая страну, считавшуюся житницей Швеции, Шереметев лишал постепенно и последовательно шведов их ближайшей базы для операций не только против первых русских приобретений в Ингерманландии, но и против Пскова, Новгорода и Литвы, которая и в соображениях Карла XII и в оценке Петра была прямыми воротами, широкой дорогой к русским пределам. Когда Шереметев "изрядно повоевал Лифлянды", то и Петербург, и старые города — Псков, Новгород, а впоследствии и Смоленск — оказались в гораздо лучшем положении перед грозящим шведским нашествием, чем если бы шведы могли опираться на такую прекрасную базу, как Лифляндия.
Политическая сторона дела была также очень важна. Лифляндское дворянство переставало верить в несокрушимость и непобедимость своих стародавних суровых шведских властителей (и грабителей), и число тайных сторонников врага Швеции дворянина Паткуля стало расти. Ливонцы видели, что в тех местах Ингерманландии, где утвердились русские, живется, несмотря на войну, спокойнее, чем в Лифляндии, куда систематически вторгается русская конница, а за ней и пехота. Раньше, чем где-либо в Европе, задолго до Полтавы, в Лифляндии имели все основания начать сомневаться в возможности для шведов справиться с Россией и, наблюдая, что творится у них перед глазами, начали взвешивать шансы, расценивать выгоды и невыгоды подчинения одному или другому из двух борцов, России или Швеции.
В манифесте "о принятии под защиту жителей Лифляндии", изданном в Дерпте в августе 1704 г., правда, еще говорится, что Лифляндия должна будет отойти к Польше, но уже делается крайне существенная оговорка: это присоединение Лифляндии к "короне польской" может состояться лишь тогда, когда корона польская" будет сама в состоянии оборонять эту провинцию, а до тех пор мы Лифляндию "в наше защищение восприемлем"{69}. Если принять во внимание, что в это время "корона польская", в зависимости от местности и от военных приключений, перелетала с головы Августа на голову шведского ставленника Станислава Лещинского и обратно, то станет вполне ясно, что Петр этим манифестом уже довольно недвусмысленно объявлял всем, кого это интересовало, что ни за что он [440] Лифляндию Польше не отдаст. После предательства Августа II и подписания им сепаратного мира с Карлом XII в Альтранштадте польские претензии на Лифляндию (Ливонию) были похоронены навсегда.
Мы видим, что русское движение шло с востока на запад последовательно и неуклонно, без невозможной и ненужной поспешности и без опасной медлительности: в 1702 г. была занята Ингрия, 16 мая 1703 г. был основан на Неве Петербург, в 1703 г. началось завоевание Эстляндии, в 1704 г. летом пали два оплота шведского владычества в Эстляндии и Ливонии — Дерпт и Нарва. Война велась русскими планомерно, в логической и географической постепенности. Ливония, периодически подвергавшаяся нашествиям русских военных частей в 1702–1704 гг., была фактически в русской власти. Рига — столица шведской Ливонии — еще держалась. Держались и курляндские крепости Митава и Бауск. Их черед наступил в 1705 г.
Петр хорошо понимал, до какой степени губит шведов их упорное, невежественное пренебрежение ко всему, что делается в России для поднятия боеспособности русской армии: "...пред их очами гора гордости стояла, чрез которую (шведы. — Е. Т.) не могли... видеть" ухищрений, давших русским победу{70} , — писал Петр еще до взятия Нарвы.
Эта "гора гордости" застилала глаза шведского короля целых восемь лет и застилала все перед его взором вплоть до Полтавского дня. Петр писал это по поводу одной удавшейся русской военной хитрости, когда русское командование, руководившее осадой Нарвы, выманило на вылазку шведский гарнизон, причем было перебито много шведов. Эти слова о том, что "гора гордости" долго скрывала от шведов действительность, могли быть применены ко всему дополтавскому периоду Северной войны. Но близилось время, когда Карл XII доказал, что он далеко не совсем впустую терял целые годы в Польше и что, проигрывая свои прибалтийские владения, он немало выиграл в другом месте. Ему, однако, необходимо было еще окончательно оформить и утвердить начатое дело в Польше. И Россия получила передышку еще на год.
18
Карлу в течение всех этих четырех с лишним лет (1701–1705) очень исправно доносили обо всем, что происходит в Прибалтике. Решительно никого он не мог обвинить в том, что от него как-нибудь скрывают или что для него искусственно смягчают все, что творилось сначала в 1701 г. — в Ливонии, в 1702 г. — в Ингрии, в 1703 и 1704 гг. — в Эстляндии, в 1705 г. — опять в Ливонии. Напротив, и Шлиппенбах, и Левенгаупт, и [441] Кронхиорт делали все зависящее, чтобы втолковать Карлу, что положение становится очень серьезным и что пора подумать о более важных для Швеции делах, чем замена одного польского короля другим и покровительство каким-то Сапегам против каких-то Вишневецких, о которых в Швеции и не слыхивали. Он продолжал при этом верить в то, что состояние русской армии такое же, каким было в ноябре 1700 г. при первой Нарве. Уже после своего тяжкого поражения под Эрестфером Шлиппенбах просил короля о подкреплениях и даже о том, чтобы Карл поскорее вернулся. Но король не обратил на эти просьбы ни малейшего внимания. Конечно, он все более и более должен был видеть, что в самом деле "увяз в Польше", но не так-то легко было оторваться от начатого дела и отказаться от обдуманного плана создания базы перед вторжением в Россию, когда уже были принесены большие жертвы для выполнения этой широко задуманной программы. Многие видели всю опасность и политическую нелепость затянувшегося на долгие годы ухода из Прибалтики шведской главной армии, занятой где-то между Варшавой, Львовом, Краковом, когда теряются одна за другой ценнейшие прибалтийские провинции. Но когда полковник Майдель (лифляндец родом), получив приказ привести к Карлу в Польшу шведский отряд из Финляндии, вздумал своей властью отделить Шлиппенбаху (очень его просившему об этом) 600 человек, то Карл был в большом гневе на Майделя. Когда Карлу говорили о новых и новых успехах русских, он лишь презрительно усмехался. Даже когда пришла зловещая новость о штурме и сдаче Нотебурга, король ограничился следующим утешением по адресу своего удрученного и встревоженного любимого министра: "Утешьтесь, дорогой Пипер! Ведь неприятель не может же утащить к себе этот город!" Русским дорого обойдется эта победа, сказал он кому-то из окружающих, заметивших, что, несмотря на эти шутки, король очень раздражен и обеспокоен. Когда ему донесли о том, что царь заложил на Неве новый город (Петербург), Карл повторил то, что повторял и позже: "Пусть царь трудится над закладкой новых городов, мы хотим лишь оставить за собой честь впоследствии забрать их!" Так как "скрыто от смертных будущее их", то граф Пипер никак не предвидел ни Полтавы, ни того, что ему придется через много лет сначала получить в том самом Нотебурге-Орешке квартиру, а потом и умереть там же после многолетнего пребывания в русском плену{71}.
Карлу казалось необходимым, низвергнув Августа, посадить на престол кого-нибудь другого. Все равно кого, потому что новый король, естественно, будет только на шведскую поддержку и опираться. Считаться с голосом самих поляков, даже с желаниями уже существовавшей враждебной Августу [442] группировки шведскому королю и в голову не приходило. Он сначала хотел посадить на польский престол Якуба Собесского (сына знаменитого короля Яна Собесского). Но Якуба успел перехватить и держать под "почетным арестом" в Саксонии Август. Тогда Карл велел привести к себе брата Якуба — Александра Собесского и предложил престол ему. Тот отказался. В конце концов выбор короля остановился на Станиславе Лещинском.
Пиперу все-таки, когда он наводил справки кое у кого из польской знати, было сказано, что Лещинского мало знают, влияния вне Познани он не имеет, никакой партии у него нет и никогда не было, и вообще в Польше никому никогда и не снилось, чтобы он мог претендовать на польский престол. Но Пипер и Горн, зная хорошо своего короля, поспешили доложить также, что хоть Лещинского мало кто знает, но уж зато, кто знает, те его любят. Все старые и новые, шведские и немецкие авторы одинаково признают, что внезапный сюрприз короля с кандидатурой Лещинского объясняется исключительно тем, что Карлу показалось, что в лице его он найдет вполне послушное орудие. "Благородная внешность молодого дворянина... может быть также мягкость и уступчивость характера расположили Карла XII в его пользу"{72} , — пишет с большой откровенностью о внезапной кандидатуре Лещинского один из биографов Карла XII — Карлсон.
24 июня 1704 г. Карл объявил варшавскому сейму, что он желает, чтобы Станислав Лещинский был избран на престол. Через неделю, 2 июля "мягкий и уступчивый" познанский юноша Станислав и был избран польским королем. Ему суждено было просидеть на престоле Речи Посполитой ровно пять лет — от летнего дня 2 июля 1704 г., когда сейм его избрал, до другого летнего дня, 27 июня 1709 г., когда произошло Полтавское сражение, после чего Лещинский обнаружил в полной мере свою "уступчивость и мягкость", ибо без малейших затруднений пошел навстречу желанию Петра, чтобы немедленно и духа его в Польше не оставалось.
Карлу XII и тому же графу Пиперу, его министру, казалось, что, посадив своего ставленника, они завоевали Польшу и прочно обеспечили свой тыл для похода на Москву. А на самом деле не было в течение пяти лет эфемерного царствования этой марионетки ни одного месяца, когда Станислав мог бы вполне спокойно сидеть на своем троне, если бы шведские войска ушли из Польши. Он был лишь шведским орудием порабощения польского народа.
Серьезное значение в шляхте имели в эти пять лет две партии, раздиравшие Польшу на части: шведская и русская. Станислав Лещинский и Август и приверженцы того и другого [443] всегда твердо знали, что их участь решится исходом нескончаемого, гигантского русско-шведского состязания. Но шляхта не составляла еще всего народа.
Мы не пишем тут историю польского народа в эти годы, когда и шведы и русские войска вели между собой войну на польской территории, но, насколько можно судить по архивным данным и по вышедшим томам "Писем и бумаг Петра Великого", шляхта местами тяготела больше к Лещинскому, чем к Августу II, а "хлопы", простолюдины лучше уживались с русскими, чем с шведами, и ни разу русским властям не приходилось издавать таких варварских распоряжений против польского народа, как те, на которые так щедро было шведское командование. Но для прочных выводов надежных и полных материалов в нашем распоряжении не было.
Нужно сказать, что Петр в свою очередь избегал раздражать поляков. Узнав, что русские, уходя из города Броды, увезли с собой пушки и что поляки "негодуют", царь, велит объяснить полякам (и "обнадежить" их), что эти пушки вывезены только потому, что иначе попали бы в руки шведов, и поставлены они будут "в крепости полские Могилев и Быхов"{73}. Русские оказывали всякую помощь полякам, бравшимся за оружие против шведов.
Еще 23 июня 1705 г. Петр объявил Польше, что он ввел свою армию в их землю на основании заключенного им (еще в 1703 г.) союзного договора с законным польским королем Августом II. Через две недели после этого манифеста царь уже был в Вильне. Здесь дальнейшее движение задержалось, потому что пришла печальная весть о поражении Шереметева в Курляндии. Шведы называют это сражение (15 июля 1705 г.) по имени селения Гемадертгоф, русские — по имени Мур-Мызы. Еще немало неудач и даже несчастий пришлось испытать русской армии, недостаточно еще обученной, с незначительными еще пока запасами артиллерии. До поры до времени артиллерия шведов еще превосходила несколько русскую. В 1708–1709 гг. положение круто изменилось в нашу пользу. "Некоторый несчастливой случай при Мур-Мызе, — писал царь Шереметеву, — учинился от недоброго обучения драгун (о чем я многажды говоривал)". Но Петр вместе с тем утешал Шереметева, указывая, что неудачи даже бывают полезны. "Не изволте с бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободривать"{74} , — писал царь Шереметеву 25 июля 1705 г.
Пришлось отложить намечавшуюся осаду Риги, тем более что победоносный Левенгаупт стал там со своей армией. И тогда-то ранней осенью последовала, как бы в подтверждение слов Петра, за "неудачей" большая "удача".[444]
В первой половине сентября после довольно долгой осады сдалась русским войскам Митава (4 сентября 1705 г.), а спустя неделю — город Бауск с крепостью. Добыча была большая: 326 пушек, причем были взяты редкие тогда в русской армии 35 больших гаубиц в Митаве и 8 гаубиц в Бауске. Петр торжествовал больше всего потому, что эти два события задерживали курляндскую армию шведов и отрезали ее от Польши: покорение Митавы "великой есть важности понеже неприятель от Лифлянд уже веема отрезан, и нам далее в Полшу поход безопасен есть",— писал он Федору Юрьевичу Ромадановскому.
Теперь уж явно на долгое время Прибалтийский край переставал быть главным театром военных действий. Можно сказать, что война продолжалась из-за Прибалтики, но не в Прибалтике. По крайней мере только во второй половине 1708 г. там снова произошли крупные военные события. Но и тогда было, как и в 1705 г., ясно, что не на берегах Балтийского моря решится участь сухопутной русско-шведской войны. Оба противника это одинаково хорошо в тот момент понимали.
Для Карла потеря Митавы и Бауска, да еще с такой особенно досадной, тяжелой утратой, как громадная по тем временам артиллерия, была поводом лишний раз укрепиться в мысли, которую он неоднократно высказывал в разных выражениях, когда Левенгаупт, или Реншильд, или (реже) граф Пипер пытались обратить внимание короля на необходимость отвоевать обратно хоть часть занятых русскими прибалтийских шведских владений. Зачем думать о Ниеншанце или Нотебурге, или Митаве и Бауске и даже об угрожаемой Риге, когда все разрешится самым желательным финалом в Москве? Значит, очередная задача — окончательно прибрать к рукам Польшу и, обеспечив свой тыл и усилив себя войском поляков, которых так или иначе возможно будет принудить к союзу, идти спокойно прямой дорогой на Могилев — Смоленск — Можайск — Москву.
Но и у Петра уже с ранней осени 1705 г. тоже был готов не менее логический план, диктовавшийся как политическими, так и стратегическими соображениями, причем игру Карла XII царь понял весьма хорошо, хотя, может быть, в тот момент ему еще и не были известны все "изречения" Карла XII о Москве и обо всем, что король шведский там собирается учинить с ним и как желает распорядиться Русским государством. Цель войны заключалась в том, чтобы: 1) всячески препятствовать Карлу захватить Польшу окончательно, и поэтому должно всеми мерами помогать Августу II и поддерживать войсками и деньгами в Польше Августа против сторонников шведского ставленника Станислава Лещинского. Русское командование при этом помогало не только королю Августу, но оказывало посильную помощь и населению тех мест Литвы и Польши, которые занимались [445] русскими войсками; 2) всеми мерами стремиться к тому, чтобы война шла в Польше и польской Литве, а не в России, и удерживать шведов как можно дальше от русских рубежей, а единственным способом сделать это было оставление в пределах Речи Посполитой русской армии по возможности в тех частях польской государственной территории, которые граничат с русскими владениями, т. е. в Литве, в польской Белоруссии.
Когда пали Митава и Бауск, а Левенгаупт стал у Риги ждать неприятеля и явно боялся начинать немедленно наступательные действия, Шереметев этим воспользовался и, заняв в сущности почти всю Ливонию, кроме Риги, этим сильно подорвал стратегическое значение шведской победы у Мур-Мызы. Отныне русские могли не опасаться, что армия Левенгаупта вдруг нагрянет с севера на Литву. Во всяком случае можно было продолжать задержавшееся движение русской армии, еще летом начавшей свое перемещение через Полоцк и Вильну на Гродно. Еще 28 августа, когда уже участь Митавы была предрешена, русская армия стала собираться из Вильны, где она приостановилась, в Гродно.
Мысль Петра была такова. Пока Гродно в русских руках, литовские магнаты с Вишневецким и Огинским во главе и зависимая от них шляхта будут на стороне Августа (т. е. на стороне русских), и нужно здесь стоять, сколько возможно дольше.
Тут возникла жестокая распря между русскими генералами. Командовал армией, шедшей в Гродно, фельдмаршал Огильви, старик, прослуживший в австрийских войсках 38 лет и на старости перешедший по приглашению царя на русскую службу. Он считал опасным план расположения армии в Гродно и всячески противился этому. А Меншиков, посланный царем тоже в Вильну, а оттуда в Гродно, формально был подчинен Огильви, но фактически перечил ему на каждом шагу. Меншиков убеждал царя не слушать Огильви. Александр Данилович так был крепко уверен в своей правоте, что признался царю в большой дерзости: "Я приказал бумаг фельдмаршала Огильви к вашей милости мимо меня не посылать, опасаясь, чтобы своими бездельными письмами, как и настоящее, не ввел он вас в сомнение". Петр простил своему любимцу эту самоуправную выходку, потому что по существу согласился с Меншиковым и снова приказал Огильви занять Гродно. В этом укреплении можно было долгое время отсиживаться в случае осады и этим продлить пребывание русских войск в Литве, что и требовалось. И Меншиков был возмущен тем, что Огильви не верит в русского солдата и требует от царя подкреплений, присылки Ренне, которого Петр сейчас дать не мог: "Только то мне, не без печали, что войско наше называет слабым и, ничего не видя, требует от нас Рена (sic! — Е. Т.). Если по моему намерению, [446] армия будет поставлена, неприятеля мы удержим и изнурим... Мы не потребует от вас не только 4 полков, но и одного человека". Был ли Огильви предателем, мы этого не знаем, но, что в Гродно его политика вела прямо к разгрому русской армии, в этом Меншиков был убежден.
Меншиков знал, что если не сильна в Гродно русская артиллерия, то шведская не очень намного сильнее, и хотя в поле эта разница может сказаться не в пользу русских, с хорошим укреплением шведы не справятся или очень нескоро справятся, так что "в здешний (гродненский. — Е. Т. ) замок триста человек посади, и неприятель никоим образом его не возьмет; а в замке весь наш провиант".
Петр решил сделать Гродно главной стоянкой армии. Началось долгое гродненское сидение. Огильви продолжал командовать, но уже в середине 1706 г. по желанию царя покинул навсегда русскую службу. Петру окончательно тогда стало ясно, что Огильви ему абсолютно не нужен, а за старую недолгую службу царь, удаляя его прочь, вознаградил в сущности несравненно щедрее, чем тот заслуживал. Армия, порученная Петром Огильви, состояла из 45 пехотных батальонов и шести кавалерийских (драгунских) полков, и почти все они собрались за стенами и рвами Гродно, лишь часть драгун осталась в Минске у Меншикова. Начинался новый период войны, будущее было полно тревог и опасностей.
19
Подводя итоги трудной, но и увенчавшейся значительным успехом борьбы, которая последовала в Ингрии, Эстляндии, Ливонии и отчасти уже в Курляндии в пятилетие после Нарвы, с начала 1701 до конца 1705 г., мы не должны обойти молчанием одно существенное последствие русских побед, одержанных в последние два года названного пятилетия, т. е. в 1704–1705. гг., —очень значительную по тогдашним временам военную добычу, особенно артиллерию, полученную русской армией при взятии шведских крепостей. Эта военная добыча очень-высоко расценивалась Петром в первые нелегкие годы, когда строилась армия и создавалась с такими усилиями ее материальная часть.
Под Дерптом при осаде и взятии его (1704 г.) с русской стороны действовала артиллерия, состоявшая (по позднейшим подсчетам) из 24 медных пушек и 18 медных мортир. А взято было в Дерпте после его сдачи: 8 медных пушек, 5 дробовиков, 8 фальконетов, 76 чугунных пушек, 18 мортир, 6 гаубиц и 11 мелкокалиберных пушек{75}.
Артиллерия, взятая в том же 1704 г. в Нарве, была велика: 392 пушки (из них 50 медных), 29 мортир, пушек более [447] мелкого калибра больше 70, большой запас ядер к ним (65 241), больше 4½ тыс. бомб, около 4 тыс. картечи, около 2½ тыс. центнеров пороха, около 34½ тыс. ручных гранат и т. д. А когда спустя несколько дней сдался Ивангород (16 августа 1704 г.), то к нарвской военной добыче прибавилось: 95 пушек, 7 мортир, 4 гаубицы, 22 дробовика, 16 тыс. ядер, 2 тыс. с лишком центнеров пороха, много картечи, свинца, селитры и т. д.{76}
Под Нарву и Ивангород была стянута русская артиллерия в 66 пушек, 26 больших мортир, 7 мортир поменьше и 1 гаубицу, а "выстрелено по городу всего 12 358 ядер и 5714 бомб, на что пошло 10 003 пуда пороха".
Достаточно сличить эти цифры русской артиллерии, действовавшей при взятии большой, прекрасно укрепленной, отчаянно защищавшейся крепости (даже совсем не считая Ивангорода), с цифрами военной добычи, взятой русскими, чтобы видеть громадное значение этого приращения русских артиллерийских сил. А ведь это было время, когда русское оружейное производство еще только становилось на ноги. Притом шведская артиллерия обладала образчиками "новой инвенции", т. е. усовершенствованными орудиями, принесшими большую пользу русским артиллерийским мастерам в качестве моделей.
В Митаве (4 сентября 1705 г.) русские, взяв город, нашли, по первому же подсчету, 200 исправных пушек, причем некоторые были новейшего образца мортиры ("мартирцы новой инвенции"){77}. Но добыча, по окончательному позднейшему подсчету, оказалась гораздо больше: 290 пушек, 23 мортиры, 35 гаубиц, "трои машинки новой инвенции" и на них 8 "мортирцев", 13½ тысяч пушечных ядер, 866 картечных снарядов, 191 центнер пороха, 2125 бомб, 7340 ручных гранат и т. д.{78}
При взятии Бауска 14 сентября 1705 г. (спустя 10 дней после сдачи Митавы) русским досталось: 4 мортиры, 8 гаубиц, 46 пушек, 3780 пушечных ядер, 293 бомбы, больше 4 тыс. ручных гранат{79}.
Все это было крайне существенно. Мортир и гаубиц большого размера у русских войск в те времена было еще очень мало, да и медных пушек не везде хватало.
В эти первые годы войны у шведов еще была большая артиллерия, и поэтому русская военная добыча 1704–1705 гг., взятая в Дерпте и Нарве в 1704 г., в Митаве и Бауске в 1705 г., сыграла свою заметную роль в дальнейших успехах русской армии.
Совсем иное было впоследствии, когда Карл XII постепенно растерял свои артиллерийские и пороховые запасы. Под Полтавой (в 1709 г.), например, вся шведская артиллерия (считая уже со взятой под Переволочной) была равна 32 орудиям (из них в бою участвовало всего 4, потому что для остальных [448] 28 не было пороха). Под Выборгом, сильнейшей из крепостей, еще остававшихся у шведов в 1710 г., было взято 138 железных пушек и 3 медные, 8 железных мортир и 2 железные гаубицы.
Собственно в 1710 г. при взятии Выборга, Риги и других городов русские получили чуть ли не в последний раз крупную военную добычу. Дальше дело круто изменилось. Скудны стали шведские "запасы". Но во вторую половину войны, когда русским уже приходилось брать мало пушек, потому что шведам оставалось мало сдавать, наша армия и не нуждалась в военной добыче: уже усиленно работали плавильные и оружейные заводы, уже с каждым годом все более и более налаживалась доставка неисчерпаемого сырья с Урала, воспитывались кадры обученных мастеров и рабочих "пушкарского промысла", и медь перестала быть такой драгоценностью, как в дополтавский период.
Таковы итоги этого первого пятилетия (1700–1705 гг.) войны.
Мы видим грандиозно развертывающуюся картину военных действий, в которых еще не готовая к трудным операциям, обучающаяся, но еще не вполне обученная новая русская армия борется, и борется очень упорно, против считавшейся тогда первоклассной шведской армии. Поражения и успехи чередовались, но конечный результат поразителен: все, кроме Финляндии, шведские прибалтийские провинции (более богатые, чем сама Швеция) переходят в русские руки. Ингрия, Эстляндия, Ливония отняты у шведов, их лучшие крепости: Нотебург (Орешек), Дерпт (Юрьев), Нарва (Ругодев или Ругодив) возвращены России, так же как Ивангород и Копорье. Нева становится русской рекой, и на ней уже быстро растет новый русский пору и новая столица, уже основано адмиралтейство, и там уже усердно служит в свободное от других своих занятий время очень одобряемый другими рабочими за физическую силу и добросовестность "Петр Михайлов, корабельный мастер".
Постройка пристаней, постройка судов, расширение работы на верфях — все это не прекращается ни на день, и в разгаре дипломатической переписки Петра по подготовке военных действий в Эстляндии, Ливонии и Курляндии и как раз между посланием Петра к прусскому королю Фридриху I и к французскому королю Людовику XIV мы встречаем скромную расписка от 13 февраля 1704 г. в ведомости о выдаче жалованья адмиралтейским работникам: "Корабелному мастеру Петру Михайлову триста шездесят шесть рублев. Принел (sic. — Е. Т. ) росписался". Петр получал свою заработную плату строго по расценке, установленной тарифом для мастеров, "изучившихся во окрестных государствах карабельному (sic. — Е. Т. ) художеству"{80}. Он недаром получал свои триста шестьдесят шесть рублей [449] в год: иностранные специалисты считали Петра искуснейшим из корабельных мастеров, работавших на петербургских верфях.
20
Основание Петербурга, укрепление Кроншлота, быстрая застройка нового города, верфи, кипучее судостроение — все это очень беспокоило и раздражало стокгольмское правительство, видевшее, что русские смотрят на свои прибалтийские завоевания очень серьезно и вовсе не намерены легко от них отказаться.
В Швеции учитывалось и то, что Карл XII, бросив Прибалтику почти на произвол судьбы, в то же время требует боеприпасы себе, в главную армию, воюющую в Польше, а в Прибалтике давно уже ощущаются потери, понесенные в эти годы именно артиллерией.
С конца 1705 и начала 1706 г. война вступает в свой новый фазис. Несмотря на блестящую русскую победу под Калишем, Август бежал в Саксонию.
Карл XII, собираясь вторгнуться в наследственное владение Августа — курфюршество Саксонское, делает попытку осадить русскую армию в Гродно и там ее уничтожить. Опасность нее ближе и ближе придвигается к России.
Начиная с гродненской операции и даже до завоевания Саксонии Карл уже имеет в виду обеспечение тыла и постепенную подготовку нашествия на Россию. Петр и его генералы заняты выработкой плана действия на случай вторжения.
1706–1707 годы проходят с обеих сторон в зондированиях почвы и приготовлениях. Необходимо было встретить подготовляемое вражеское нападение на Россию во всеоружии, стянув к угрожаемой западной границе возможно больше сил, и в то же время не снимать войск с Прибалтики, ни за что не отказываться от своих прибалтийских приобретений. Не отдавать врагу Прибалтику — это забота о будущем русского народа, а не пустить врага в Москву — это спасение России в настоящем.
Но, говоря о военных действиях в 1705–1706 гг., мы не должны ни на минуту забывать, что в это самое время на юге продолжалось вспыхнувшее в июне 1705 г. громадное восстание в Астрахани, на Тереке, в Красном Яру, в Царицыне, и царские воеводы долго не могли с ним ровно ничего поделать.
Астраханское восстание временно прервалось тем, что астраханцы потребовали обещания полного прощения,— и царь пошел на это.
"Просительной грамотой" Петра было достигнуто в данном случае самое главное: "фельдмаршал Шереметев, который против оных бунтовщиков отправлен был, возвратился и идет с поспешением паки в Польшу, и уже передовые его пришли в [450] Вязьму". Петр приказал по случаю изъявления астраханцами покорности "для той радости" в разных частях действующей армии "из пушек и ружья трижды палить". Положение тогда было такое, что эта радость царя вполне понятна. Астраханское восстание было одним из крупнейших и грозных напоминаний властям со стороны эксплуатируемой массы и прежде всего — крепостного крестьянства.
Петр не мог не согласиться в тот момент на "простительную грамоту", которая, конечно, не несла восставшим никакого исправления бед и облегчения нужд, но освобождала новую войсковую часть для действий против собиравшегося со временем вторгнуться в Россию внешнего неприятеля. Во всяком случае сил у астраханцев еще было достаточно для длительного и стойкого сопротивления.
Петр был так счастлив "улажением" астраханского дела, что писал 21 февраля князю Репнину, говоря об этой новости, как о лучшей победе: "Iбо сие дело путчей виктории равнятися может, здесь i в протчих местех о том по благодарени богу стреляно". Это он говорил о продолжающихся салютах по поводу Астрахани{81}. 22 февраля Петр принял делегацию от восставших: "Астраханцы сюда приехали, которые с просителною грамотою отпущены паки в Астрахань"{82}. Петр подписал эту грамоту, отдал ее делегатам, которые тотчас и уехали с ней обратно в Астрахань. Их было десять человек.
Петр и дальше следит, чтобы ничем не нарушалось "доброе согласие" с астраханцами. "...для бога осторожно поступайте и являйте к ним всякую склонность и ласку, и до которых присланных их дела нет, то их свободно назад к ним отпускайте, а буде которых отпустить за чем невозможно, то изволте их за учтивым присмотром иметь при себе на свободе и казать к ним ласку..." Петр "удивляется", что Шереметев снова спрашивает, что делать с "зачинателями и заводчиками" восстания, т. е. с инициаторами всего дела. Царь подтверждает, что и на них тоже распространяется "простительная грамота": "И всеконечно их всех милостию и прощением вин обнадеживать..."{83}
Это замирение, впрочем, продолжалось недолго, и астраханское восстание после краткого перерыва вспыхнуло вновь. Дело дошло до сражения, в котором астраханцы были побеждены, и город окончательно занят царским войском. Но и тут сказалось особое положение, с которым не мог не считаться Петр: одних постигли жестокие кары: "заводчики" были колесованы, 73 человекам — отсечены головы, 212 — повешены, 45 — умерли от пыток; другим, например конным стрельцам, велено было "отдать ружье и выслать их на перемену их братьи в Санктпитербурх, сказав, чтоб за такую милость вины свои заслужили". Точно так же избавились (кроме "заводчиков", которых "за [451] добрым караулом" послали в Москву) от суда и казни все астраханские, черноярские и красноярские служилые люди, которым велено было идти в Смоленск. При этом "про ружье сказать им, астраханцом, что отдано будет им в Смоленску, а ныне для того не отдано, чтоб з дороги не розбежались". И "гулящих людей" "тоже поверстать на службу" и дать им ружья, "ежели ружья будет издоволно". "Протчих" отдать калмыкам за караул или "перекрепя в колоды", из Астрахани вывести в ближайшие московские города{84}.
Так закончилось астраханское восстание.
Заметим, что жестокий розыск, который долго чинил астраханским стрельцам Федор Ромадановский, привел следователей к совершенно твердому убеждению: решительно ничего общего со шведами у астраханского восстания не было, никаких "повелительных к бунту писем" ни от шведов, ни от "иных государств" они не получали. "А стал у них тот бунт за немецкое платье, за бороды и за веру". Допрашиваемые, конечно, говорили только о ближайших поводах, а о глубоких социально-экономических корнях движения их если и спрашивали, то ответов не записывали. Но во всяком случае ясно одно: ни малейших сношений с внешним врагом восставшие не имели{85}.
Петр имел все основания тревожиться по поводу астраханского движения во второй половине 1705 г. и особенно в первые месяцы 1706 г.: наступал переломный момент в войне. Карл готовился совсем покончить с Августом и, лишив его королевского престола в Польше, изгнать также из Саксонии, где тот был наследственным курфюрстом. Но с такой же внезапностью, с какой Карл всегда составлял и осуществлял свои планы, до последней минуты не говоря о них ничего своим приближенным, он мог двинуться из Польши, где он стоял, не на юго-запад, в Саксонию, но на северо-восток, в Ингрию, пытаться отвоевать Нарву, разрушить возникавший Петербург, очистить от русских Ливонию, вернуть Митаву и Бауск.
И в самом деле, в Стокгольме в правящих кругах столицы было немало голосов в пользу скорейшего появления главной королевской армии в Прибалтике.
21
Начались для России трудные времена, и эти трудности увеличивались потому, что ни на одно слово своего "союзника" Августа II, короля польского и курфюрста саксонского, положиться было нельзя, и вместе с тем, никак нельзя было ссориться с ним, напротив, должно было всячески его "ублажать". Ведь блестящие достижения 1701–1705 гг., начиная от победы при Эрестфере в конце декабря 1701 г, и кончая взятием Митавы [452] и Бауска в сентябре 1705 г., были в значительной мере облегчены именно тем, что все это время Карл был занят войной с Августом в Литве и Польше.
Петру важно было удержать перепуганного Августа от сепаратного мира с Карлом, потому что такой мир сразу же освободил бы всю шведскую армию для начала немедленного похода против русских.
Но Карл XII совершил тут одну из своих многочисленных ошибок. Во-первых, он низверг в 1704 г. Августа с польского престола и посадил Станислава Лещинского, отрезывая этим Августу пути к миру, о котором тот давно мечтал; однако, посадив на престол Лещинского, шведский король только возбудил в Польше междоусобицу, но мира не добился. Во-вторых, чтобы прекратить эту междоусобицу (им же возбужденную), Карл решил из Польши вторгнуться в Саксонию, т. е. в наследственное немецкое курфюршество Августа, и здесь заставить его отречься от польского престола, грозя в противном случае выгнать его также из Саксонии.
Вследствие всего этого Август пока должен был волей-неволей держаться за союз с Россией, выжидая случая перебежать к шведам, если только грозный шведский воитель хоть немного смилостивится. Петр все это понимал, но делал вид, будто верит "союзнику", хотя уже появлялись тревожные симптомы будущего предательства со стороны Августа. Одним из таких симптомов был внезапный арест саксонскими властями в Дрездене Иогана Рейнгольда Паткуля, русского посланника при саксонском дворе.
Паткуль был арестован 23 декабря 1705 г., а уже 9 января 1706 г. Петр послал первый протест Августу против этого предательского по отношению и России поступка, показывавшего полную готовность польского короля ценою предательства умилостивить победоносного шведского короля{86}. Поступок Августа был зловещим. Тучи сгущались, враг грозил русским пределам: "В Курляндию уже трижды писал, чтоб что нибудь зделали, понеже неприятель зело утесняет границы близ Пскова, и почитай живут и от часу ближатца"{87}.
Петр, заняв еще в конце 1705 г. войсками Гродно, укрепив русское положение взятием Митавы и Бауска, отрезав Левенгаупта в Риге, собирался дать отпор Карлу в Польше, чтобы этой войной в Великапольше и польской Литве возможно дольше препятствовать нашествию на Россию Карла с шведской армией и польской армией Станислава Лещинского. Но у Августа II, сидевшего в Гродно под охраной русских войск, был готов уже другой план. Этот другой план был старательно продуман с такого рода целью, чтобы вся тяжесть войны пала исключительно на Россию и чтобы при этом русская армия вовсе [453] по возможности не входила бы в Польшу, а воевала в Швеции и отвоевывала бы для Августа Курляндию и Ливонию. В соответствии с этим планом Август дает Петру, еще не имевшему флота, следующий добрый совет: осадить (т. е. наводнить) Ингерманландию большим войском ("доволно людми"), затем "вооружить эскадру" (еще только начатую постройкой) и "сколь скоро возможно" идти прямо на Стокгольм, чтобы "потревожить королевство Свейское" и этим воспрепятствовать воюющему в Польше Карлу получать "весь транспорт и помощь". В виде награды Август сулит Петру: "ваше величество могли бы на королевство Свейское контрибуцию наложить... и весма все взятые пушки паки отобрать". А кроме того, пусть русские и Курляндию отвоюют, откуда проистекут две выгоды: во-первых, Август получит Курляндию и, во-вторых, русский корпус, стоя на Двине, ограждал бы Августа с тыла{88}. Этот нелепый план обличает не только грубый, откровеннейший эгоизм, но и глубокое непонимание всей обстановки. У Петра еще только будет со временем эскадра, но Август уже предлагает ему поскорее взять Стокгольм. Петр имеет все основания ждать нашествия на Россию, но Август советует ему думать не о русской обнаженной границе, а о контрибуции, которую он взыщет с Швеции...
Таков был единственный "союзник" России в конце 1705 г. Нечего и говорить, что Петр не обращал внимания на эти цинично-себялюбивые по умыслу и детски-наивные по своей неисполнимости советы Августа, не прекращая в то же время самого ласкового обращения с ним.
К концу лета 1705 г. собственно власть Августа в Польше была почти ликвидирована, и шведский король мог бы уже тогда вторгнуться в Саксонию и ликвидировать также царствование Августа в его наследственном курфюршестве, но его остановили слухи, подтвердившиеся уже в сентябре, что Петр с очень большой армией вошел в Литву, что главные пехотные силы русских заняли Гродно, а кавалерия сосредоточилась в Белоруссии, в Минске. Раньше чем идти в Саксонию, Карл счел необходимым покончить с этим русским вторжением в польские владения. Начало зимы он провел в Варшаве, где устроил очень торжественное коронование Станислава Лещинского, своего "соломенного короля", как его называли, а затем двинулся на север и в середине января перешел через замерзший Неман.
Русской армии, очень большой, грозила не только опасность серьезного штурма, в случае если Карл подойдет к городу (30 тыс. русских при довольно исправных укреплениях Гродно не очень боялись внезапного нападения), но длительная голодная блокада или со временем тесная осада могли быть опасны. Петр был в Москве. В Гродно, кроме русских, находился [454] Август с очень малой частью своих польско-саксонских войск. Петр перед отъездом осенью в Москву, когда ждали, что до начала лета 1706 г. сначала болота и речные преграды, а потом морозы задержат движение Карла к Гродно, поручил главное командование Августу. Но когда совсем неожиданно Карл в середине января оказался почти со всей своей армией на Немане, то король Август пришел к внезапному умозаключению, что в высшей степени целесообразно будет для общего дела. чтобы он, пока еще пути свободны, покинул Гродно и отправился в Варшаву с частью польских и саксонских войск. Здесь, близ Варшавы, правда, стоят шведы под командой фельдмаршала Реншильда, но это ничего не значит: он, Август, разгромит Реншильда, соберет вокруг себя поляков, оставшихся ему верными, соединится с саксонцами, которые подойдут из курфюршества, и уж тогда снова явится под Гродно, чтобы разбить Карла XII и выручить русских. А чтобы достигнуть столь блестящих результатов, ему необходимо покинуть, не теряя золотого времени, находящееся под угрозой Гродно.
Он уехал и верховное командование над порученной ему армией передал в руки фельдмаршала Огильви, который доживал уже последние месяцы своей русской службы.
Трудные были эти 1706 и 1707 годы, и не только о движениях Карла XII должно было думать Петру, и не только с Шлиппенбахом и Левенгауптом и Мардефельдом приходилось сражаться Борису Петровичу Шереметеву. Едва утихало восстание в одном месте, как начинались волнения в другом, едва успокоилась временно Астрахань, как надвигались тучи с востока. Грозно волновалась Башкирия. "Доношу вам, что больше надобет от башкирцов опасения иметь нежели от астраханцов. Вам известно, сколько их много, и каракалпаки с ними, и до самой Сибири все Орды. Унимать их будет с трудом. Не надобет их слишком злобить, полно нам покуда шведов",— пишет летом 1706 г. Шереметев Федору Алексеевичу Головину. В самом деле, "полно", вполне достаточно было забот и тревог с шведами, и фельдмаршал рекомендовал избегать всего, что могло еще больше раздражить как русское крестьянство, которому так страшно трудно приходилось от двойного гнета — от помещиков и государственных воевод, так и восточные народы по Волге, по Уралу и за Уралом{89}. А какую прекрасную службу вскоре сослужили те же башкиры, те же казахи и каракалпаки при обороне России во время шведского нашествия 1708–1709 гг. — в этом тот же Шереметев убедился, наблюдая великолепные, сильно тревожившие шведов налеты нерегулярной конницы на арьергард Карла XII и на разбитого наголову и отступавшего от Пропойска (после поражения под Лесной) Левенгаупта, и дальше, в течение всей войны.[455]
22
Положение становилось все серьезнее.
11 января 1706 г. Петр созвал в Гродно военный совет и высказался по всем трем "пропозициям", предложенным генералами. Первое предложение формулировалось так; "Итти ли против неприятеля, доколе Реиншильд к нему не пришел?" Петр отнесся к этому предложению отрицательно: "Не в таком мы состоянии обретаемся, чтоб нам офенсиве (наступательно. — Е. Т. ) на неприятеля итти было возможно", потому что нет лошадей ни для артиллерии, ни для конницы. Да и не поспеть, Реншильд "поднялся и поход свой правит к Торуни". Второе предложение было таково: "Здесь ли (в Литве. — Е. Т. ) неприятеля дожидатца и ему противитца?" Если шведы до соединения с Реншильдом атакуют Гродно, где стоят наши войска, то сопротивляться. Но если неприятель, не атакуя, расположится по деревням милях в 4 или 5 от Гродно и здесь подождет Реншильда и этим отрежет путь к отступлению, то ни провианта, ни конских кормов ниоткуда уже получить будет нельзя, да и Литва может "к неприятелю пристать", видя, что русская армия обложена. Оставалась третья "пропозиция", отступать от Гродно на Вильну и потом действовать в зависимости от дальнейшего поведения шведов: если они не атакуют, стоять в Вильне, а если обозначится их наступление, отступать дальше к Полоцку и к московской границе; третья "пропозиция" так и названа: "отступать к Московской границе"{90}. Это предложение и было одобрено.
Началось опасное отступление из Гродно к московской границе. Невесело было на душе у Петра: "мне, будучи в сем аде не точию доволно, но, гей, и чрез мочь мою сей горести"{91} , — писал Петр Федору Головину.
Карл двинулся на Вильну, куда шел с северо-запада и Лепенгаупт, и Петр приказал в случае их соединения взорвать митавские укрепления, гарнизону же идти в Полоцк, а если это уже будет невозможно, то в Псков{92}. Петр торопил отступление всех войск, которые еще были в Курляндии и Литве. Князю Никите Репнину он даже приказывает для ускорения в случае необходимости уничтожить тяжелую артиллерию: "пушки тяжелые... разорваф, в Немон (sic. — Е. Т. ) бросить".
Одновременно летит приказ к гетману Мазепе, чтобы как можно скорее выслал часть своей конницы в Минск, навстречу отступающей русской армии{93}.
Петр не мог некоторое время выехать из Смоленска. Громадные волнения, местами уже перешедшие в восстания, разразились на Волге, на Дону, неспокойно было и на Днепре. Петр приказал послать на Дон ответную грамоту на вопрос части [456] восставших, отпустят ли им вину, если они сложат оружие, чтобы указ об "отпуске вины" был послан. Он стремился поскорее приехать к армии, которая должна была отступить к русской границе: "Бог ведает, как сокрушаемся о том, что нас при войске нет. Лутче б жестокую рану или болезнь терпели"{94} , — писал он 31 января 1706 г. Он хочет попасть в Минск, но не знает, "мочно ль в Минск нам проехать без опасения". Он требует, чтобы его уведомили о "главном неприятельском войске, где ныне и что делают, стоят ли, или идут, и куды? Також и о Рейншилде, где, и ждут ли или нет?"{95} В то время разведка еще не была на той высоте, как несколько позже, и обе шведские армии (короля и Реншильда) временно оказались пропавшими из поля зрения царя.
Август II, который покинул Гродно в момент обострившейся (17 января) опасности, не забыл взять с собой чуть ли не 2/3 всей конницы, находившейся в гродненском укреплении (четыре драгунских полка из шести). С точки зрения максимального обеспечения своей особы от возможных в такое неспокойное время встреч с шведами или поляками, стоявшими на стороне Станислава Лещинского, поведение Августа было образцово последовательным. Конечно, он старательно и долгое время успешно избегал в пути всякого соприкосновения с Реншильдом, разгромить которого крепко обещал, уходя из Гродно.
Увод конницы тяжко отразился на положении русской армии в Гродно, когда Карл XII внезапно появился на Немане и началась блокада города и замка. Уезжая, Август обещал не только разбить Реншильда, но и привести саксонско-польские войска на выручку Гродно и сделать это в трехнедельный срок. Вот уж прошло три недели, прошло шесть недель, а помощи ("сикурса") нет как нет — жаловался Петр.
Но это "опоздание" имело свои серьезные причины. 2–3 февраля 1706 г. саксонцы и поляки — приверженцы Августа — и русская часть были разгромлены наголову при Фрауштадте. Саксонцы и поляки бежали опрометью с поля боя, почти не сопротивляясь, потеряв всю артиллерию, хотя их было 30 тыс. человек, а шведов — 8 тыс... Только русские сражались мужественно и понесли тяжелые потери: "Только наших одних оставили, которых не чаю и половины в живых", — с возмущением писал Петр. Камергер и неразлучный спутник и летописец деяний Карла XII Адлерфельд, описывая Фрауштадтскую битву, иронически отмечает, что Август II имел при себе "от десяти до двенадцати тысяч человек" в день этого боя, но оставался в расстоянии "всего 15 миль от места сражения", все "надеясь", что удастся окружить шведов{96}. Но это не удалось, и он со своими двенадцатью тысячами невредимо успел умчаться в Краков, подальше от греха, так и в глаза не видев неприятеля.[457]
В Гродно и в России эта история с уходом Августа и позорным его исчезновением вместе с уведенной из Гродно конницей произвела ошеломляющее впечатление. Осажденные были отныне почти лишены возможности производить столь нужные им фуражировки для добывания припасов из окрестностей.
И все-таки .нужно было до последней возможности притворяться верящим в союзническую честность Августа, который уже начал, пользуясь положением, вымогать у царя денег и помощи.
В докладной записке о положении вещей на войне, представленной Петру саксонским генерал-майором Арнштедтом, настойчиво проводится мысль, что все-таки, несмотря ни на что, следует стремиться не ссориться с Августом и всячески его поддерживать ("наисилнее подпирати"), потому что, пока с ним не все покончено и "сколь долго король (Август. — Е. Т. ) еще хотя в самой малой силе обретаетца, — шведы воистинно о походе к Москве не думают", но если бы Август был окончательно побежден ("ежели бы он, чего сохрани, боже,— весьма упасти имел"), тогда Москве грозит прямая опасность, и не только она включится в театр военных действий, но неожиданно могут оказаться и еще внезапные новые враги: "после сего Москва в танец приведена будет, и может быть, что к сей игрушке многие нечаемые игрецы сыщутца". О ком тут идет обиняками речь? Не Мазепа ли подразумевается как "нечаемый игрец"? Во всяком случае этот неясный для нас намек был ясен Петру. По крайней мере он не потребовал от Арнштедта никаких объяснений{97}.
Образ Карла XII очевидно пленил нынешних фашистов не только тем, что Карл намеревался раздробить Россию на удельные княжества, но и тем, что он всегда относился к русским, имевшим несчастье попасть в его руки, с холодной, безмерной жестокостью.
В битве при Фрауштадте обнаружилась непонятная, истинно звериная жестокость шведов именно относительно русских. Ведь. в этой сборной армии саксонского генерала Шуленбурга, потерпевшей такой разгром, были и саксонцы, и поляки, и даже французы, служившие в саксонской армии, и, наконец, русские. После своей победы (3 февраля 1706 г.) шведская армия брала в плен всех, кто не был убит и не успел бежать. Всех, кроме русских! "Россияне також многие побиты, а которые из солдат взяты были в полон, и с теми неприятель зело немилосердно поступил, по выданному об них прежде королевскому указу, дабы им пардона (или пощады) не давать, и ругателски положа человека по 2 и по 3 один на другого кололи их копьями и багинетами (штыками. — Е. Т.)"{98}. Таким варварским способом шведы истребили 4 тыс. обезоруженных русских пленных после боя.[458]
23
Кипучая подготовка к встрече с врагом привела к тому, что ко второй половине февраля, еще до прихода фельдмаршала Шереметева, в тылу действующей армии было собрано более 15 тыс. человек, из них старослужилых 8 тыс., а рекрутов — 7. Расположено было это войско в Полоцке, Смоленске, Орше и Минске. А, кроме того, гетман Мазепа обещал привести в Минск 5 тыс. пехоты и гетманских конных казаков "несколько тысяч"{99}. (Петр не дает тут точной цифры).
Петр меньше беспокоился о войске, все еще стоявшем в Литве, чем о малозащищенной западной границе России, бывшей под постоянной угрозой. Особенно конных частей было совсем мало: "Хотя войско бог i спасет, а рубежи наши (как сам ведаешь) зело голы, а наiпаче всего конницею",— писал он в Москву Ф. А. Головину 23 февраля 1706 г.
Узнав о разгроме при Фрауштадте Реншильдом саксонской армии (или, вернее, о бегстве 30 тыс. саксонцев от 8 тыс. шведов), Петр уже не сомневается, что саксонцы не желали сражаться, что Август изменил и покорился, если еще не формально, то фактически, шведскому королю и что арест Паткуля по каким-то выдуманным обвинениям был произведен Августом именно затем, чтобы он не разоблачил саксонское тайное предательство{100}. Это более чем подозрительное поведение Августа очень ухудшало положение русских войск в Польше. "Бог весть, какую нам печаль сия ведомость принесла", — пишет Петр по поводу битвы при Фрауштадте.
Петра приводило в особенное раздражение, что умышленное, почти без боя бегство саксонцев под Фрауштадтом повело за собой гибель русских частей. "Жалеем також и о наших бедных помощных войсках (которые нам в превеликие жь убытки стали), что оные толь жалостно и едва слыханым образом мало не все на заклание выданы, хотя оные... свою должность изрядно при том отправили". Русских было перебито более 5 тыс. человек, пишет Петр Августу, и "ни одного почитай в полон не взято, а от ваших саксонских войск не болши семисот человек побито и толь великое число в полон взято"{101}. А Реншильд потерял до 3 тыс., конечно, перебитых русскими, а не саксонцами.
С русской стороны в ответ на требования Августа новых денег и иной помощи от Петра с намеком, что иначе он совсем выйдет из войны, с возмущением напоминали об участи русского войска, погибшего почти полностью именно вследствие предательского поведения саксонцев. Из Киева было отправлено на помощь Августу еще в конце 1705 г. 12 тыс. солдат. Из них вследствие недоедания и полного отсутствия обещанных им от [459] Августа помещений перемерло больше половины: так "бедственно и поносно" были они "трактованы" саксонскими генералами и министрами. А остальные 5–6 тыс. именно и были почти целиком "от господ саксонцев на заклание выданы" при позорном бегстве без боя саксонского войска при первом большом столкновении с шведами. Поэтому не может царь не вменить себе "весьма за отяхчение совести", если пошлет "своих природных подданных паки на жертву".
Август имел дерзость, желая всеми мерами угодить Карлу XII, предложить царю отдать шведских пленных, но не в виде размена пленными, а просто отправить их в Швецию, причем русские пленные должны по-прежнему оставаться в шведском плену. Русский ответ гласил, что царь многократно предлагал Карлу XII размен пленными, но ответа не было. "Но чтоб его царскому величеству собственных своих людей в пленении оставить, а его королевского величества пленных разменить, того не может от него требовано быти, ибо тем бы все его люди были оскорблены и охоты к доброй службе лишены".
Эта невероятная выходка Карла, не отвечающего Петру никогда непосредственно на предложения размена и предъявляющего через трепещущего Августа столь неслыханное требование, бросает яркий свет на всю ситуацию. Карл XII считал, очевидно, и мы это знаем точно, что вопрос о победоносном для него конце войны уже по сути дела решен. А поэтому не пристало ему, победителю, сколько-нибудь считаться с общепринятыми правилами: Петр все равно пойдет на какие угодно унижения и уступки, другого объяснения нет.
В России поспешно готовились уже тогда, весной 1706 г., к вторжению врага в русские пределы. Врагов ждали в Минске, Смоленске, Брянске. Но ждали и на Украине. "Iзволте осторожность iметь о Киеве, куда [как мы думаем] не без намерения неприятелского будет",— писал царь Головину 15 марта 1706 г. Курляндию решено было бросить, взорвав укрепленные места, а вооружить Смоленск, Полоцк, Великие Луки, куда свозить шведские (взятые у неприятеля) пушки{102}.
24
После поражения саксонско-польских войск при Фрауштадте и окончательного бегства Августа в Краков с его телохранителями, к роли которых он свел конницу, им уведенную из русского гарнизона, блокированного в Гродно, — этому гарнизону стала грозить капитуляция. В середине января Карл, внезапно покинувший Блонье (близ Варшавы), явился к Гродно. Он перешел через Неман в трех-четырех километрах к северу от Ковно, [460] и переведенная им шведская армия стала недалеко от города. У Карла было в тот момент до 20 тыс. человек. Осмотр местности заставил короля даже и не пытаться взять город штурмом. Но и на тесную блокаду сил у шведов не хватило, тем более, что продовольствия достаточного не было, обоз по обыкновении" был организован слабо, и уже через 5—6 дней пришлось отодвигаться постепенно от Гродно только потому, что нужно было искать более снабженные запасами деревни, хотя военный интерес требовал, напротив, тесного обложения крепости. О бомбардировке, сколько-нибудь упорной и действенной, речи быть не могло. Как всегда, шведская конница и пехота были на большой высоте, но артиллерия недостаточно могущественна. Петр торопил Огильви, считая, что спасение запертой русской армии в Гродно всецело зависит от выхода без боя из города и .присоединения ее к армии, стоявшей в Минске.
Еще до того, как измена Августа II оставила неожиданно русских одних, без всякой помощи со стороны каких-либо "союзников", Петр никаких иллюзий после Фрауштадта уже не питал: "... такой жестокой случай учинился (о саксонцах. — Е. Т.), чрез которой вся война на однех нас обрушается...", "уже вся война на нас однех будет"{103} , — не перестает он повторять в своих письмах и указах.
Готовя армию в Белоруссии, Петр принимал меры и против очень возможного вторжения неприятеля дальше, в Смоленщину. Летят приказы о том, чтобы от Смоленска до Брянска через леса и "до тех мест, где великие поля и степи придут" делать засеку на 150 шагов шириной; сооружать на дорогах равелины с палисадами и иными укреплениями; наконец, готовить и местное население, "чтоб у мужикоф, у которых есть ружье, приказные их знали; також косы, насадя прямо, и рогатины имели, и готовы были для караулоф и обороны"{104}.
Удостоверившись в том, что на Августа и саксонцев надежда плоха, Петр приказал всем русским войскам уходить из гродненской области. "Уже на саксонские войска надеетца невозможно: хотя б i пришли, то паки побегут i наших пропасть оставят (но мы зело благодарны будем i тому, чтоб Реiншилда там удерживоли i сюды iтить мешали)", — пишет он барону Огильви 2 марта 1706 г.
Уходить и уходить, уничтожая свою артиллерию, если она затрудняет и замедляет уход. Сильно озабочен Петр, но не теряет надежды на лучшее будущее и, как всегда, выражается в своих коротеньких записочках с своеобразным юмором. Намекая на приближение так называемой по церковному "субботы о воскресшем Лазаре", царь пишет Апраксину, негодуя на подведших его своей трусостью саксонцев: "О здешнем писать нечего после баталии саксонских безделников... толко мы с [461] приближающимся Лазорем купно во адской сей горести живы; дай, боже, воскреснуть с ним"{105}.
В истории "гродненского дела" необыкновенно ясно выступают характерные черты всех дополтавских военных действий обоих противников.
Огильви решительно, как сказано выше, разошелся с Петром и в начале гродненской операции в сентябре 1705 г., когда он не советовал вводить армию в Гродно, и в марте 1706 г., когда, напротив, противился ее выходу.
Дело было в том, что Огильви с самого начала своей службы в России считал, что русские военные силы должно наиболее целесообразно употребить в дело не в Польше, а в Лифляндии и Ингерманландии, где и укрепиться на новозавоеванных местах. И Петр послушался бы его, если бы он так же не понимал Карла XII, как его не понимал или в данном случае не хотел понять генерал Огильви. С точки зрения обыденной, конечно, можно было предполагать, что шведский король не станет вдаваться в далекие приключения, пока Ингрия вся, а Ливония на ¾ занята неприятелем, и, следовательно, здесь, в Прибалтике, и решится война. Поэтому никакой гродненской армии не нужно, а следует всю армию Шереметева перебросить к Риге, Ревелю, Петербургу, особенно теперь, осенью 1705 г., когда в русские руки перешли такие ценные опорные пункты, как Митава и Бауск. Но Петр, сопоставляя все свои сведения о Карле XII, о свойствах его полководческого дара, о его военных движениях, о его отзывах, касающихся русской армии, знал твердо, что Карл XII сделает именно то, чего никто на его месте не сделает, и будет рисоваться своим полным пренебрежением к русским вооруженным силам, воюющим на балтийских берегах. Петр знал, что высокомерная фраза Карла, что он вернет себе Прибалтику в Москве, может быть, обличает самопревознесение, но что эти слова не пустое, чисто словесное бахвальство, и что шведский король рано или поздно непременно приступит к реализации своей программы и пойдет на Москву, и что именно поэтому он стоит в Польше. Он будет стоять там или в другом государстве Августа — в курфюршестве саксонском, пока не заберет их в руки, и лишь тогда выйдет из Польши, но, быть может, не затем, чтобы идти в Ливонию или Ингрию, а затем, чтобы идти на Москву. Следовательно, и русским до последней крайности нужно держаться в Польше, чтобы задерживать врага подальше от своих границ. И в конце 1705 г. наиболее выгодным и менее опасным способом сделать это казалось создание укрепленного гродненского лагеря. Но когда Август увел лучшие полки из Гродно, а затем его саксонцы позорно были разбиты при Фрауштадте и когда Карл XII совершил свой неожиданный поход (1706 г.) от Варшавы к Неману и стал под [462] Гродно, тогда нужно было, ничуть не отказываясь от основной цели, задерживать Карла в Польше, вывести гродненскую армию из грозившего ей окружения и стать в Литве по деревням и городам, загораживая шведам возможное с их стороны движение в Белоруссию и к русским пределам. А Огильви и тут не понял, о чем идет дело, и все толковал, что пострадает престиж, если покинуть Гродно. Фельдмаршал Огильви вначале пользовался доверием, ему давали очень ответственные поручения, как очень опытному, дельному, поддерживающему порядок и дисциплину боевому генералу, но Петра раздражало упрямство и склонность к проведению своих планов, с которыми он бывал не согласен{106}. Однажды Петра просто взорвала выходка Огильви, который нарушил тесную блокаду Риги, дозволив Репнину пропустить в Ригу товар (лес), и на оправдания Аникиты Ивановича ссылкой на Огильви Петр написал: "Сегодня получил я ведомость о вашем толь худом поступке, за чьто можешь шеею заплатить... Но ты пишешь, что Огилвi тебе велел. Но я так пишу: хотя б i ангел, не точию (не то, что — Е. Т. ) сей дерзновенник i досадитель велел бы, но тебе не довлело бы сего чинить"{107}. Таким "дерзновенником и досадителем" Огильви, по-видимому, оказался и в гродненском деле.
25
Петр категорически приказал Огильви немедленно уходить. из Гродно.
Русская армия, вышедшая в конце марта из Гродно, шла на Берестье, Минск, Киев. А Карл, потеряв из-за разлива рек почти целую неделю, погнался за русскими не по той дороге, по которой они пошли, но параллельно, на Слоним и Пинск. Битвы с ушедшей из Гродно русской армией, которую искал Карл, так и не произошло, и дело ограничилось мелким столкновением, когда шведы уже вошли в Пинск.
Мазепа по приказу Петра выслал отряд казачьих войск навстречу направлявшейся на Волынь и дальше к Киеву русской армии для ее поддержки и усиления. Но и с этими войсками встречи и крупных столкновений у шведов не было, кроме разве боя у местечка Клецка, недалеко от местечка Ляховичей к востоку от Минска. Здесь теснимый шведами полковник Переяславского полка Мирович и вышедший к нему на выручку по приказу Мазепы из Минска воевода С. П. Неплюев и другой украинский (Миргородский) полковник Апостол потерпели поражение от шведов (19 апреля 1706 г.) и отступили к г. Слуцку. Общие силы Неплюева, Апостола и Мировича были невелики, а натолкнулись они, обманутые ложным указанием Мазепы, на значительные шведские силы с Карлом XII во главе. Неплюев [463] потом оправдывался тем, что Мазепа его уверил, будто шведов около Ляховичей всего 4 тыс. и что Карл будто бы уже повернул обратно в Гродно. Сознательно ли тут действовал Мазепа (уже в глубокой тайне готовивший измену), или ошибся неумышленно — этого мы не знаем{108}. Мировича выручить не удалось, и ляховячское укрепление сдалось шведам. Неясно также, чем объясняется более чем подозрительное поведение в бою миргородского полковника Апостола, который в 1708 г. оказался, как увидим, одним из главных мазепинцев (правда, перешедший вскоре обратно в русский стан). Клецкая победа не имела никаких выгодных для шведского короля стратегических результатов. Зайдя глубоко в пинские болота, Карл прекратил дальнейшую, ставшую совершенно бесперспективной, погоню за Огильви.
Русские показания о битве при Клецке можно дополнить шведскими. Нордберг говорит, что русские защищались храбро, но были разбиты и спаслись немногие. Нордберг дает неверное указание, что в числе убитых был сам полковник Апостол, а "генерал" Неплюев был ранен. Командовал шведами генерал Крейц. С обычным у него в таких случаях нескрываемым удовольствием капеллан Нордберг пишет, что шведы прикончили всех раненых русских, попавших в их руки уже после сражения. Особое восхищение в этом благочестивом святителе церкви лютеранской вызывает то, как шведам ловко удалось разгадать одну русскую хитрость: "Шведы убили всех, кого они могли догнать... они преследовали (русских. — Е. Т. ) с полмили, до леса. Они бы даже пошли дальше, но г. Крейц, получивший только что известие, что казаки сделали в этот день три вылазки из Ляховичей, отозвал своих людей. Возвращаясь, кавалеристы заметили, что между теми (русскими ранеными. — Е. Т.), которые лежали на земле, некоторые лишь притворялись мертвыми. Это обнаружили, — и не ускользнул от смерти ни один человек из них". 2 мая сдалась и "крепость" Ляховичи. Карл XII прибыл лично в Клецк и в Ляховичи, очень похвалил Крейца за победу, но вернулся в Пинск. Дальше идти было нельзя. Только в Пинске король сообразил, что он без всякой пользы теряет тут, в пинских лесах и болотах, своих людей и время. В Пинске он сказал приору местного иезуитского монастыря, что "те, кто ему посоветовал идти этой дорогой, чтобы проникнуть в Волынь, не имели понятия об этих областях и что они его обманули"{109}.
Выход, русской армии из Гродно и затем быстрая и благополучная ее переброска в русские пределы были уже сами по себе большим военным достижением Петра. Но даже и он не мог предполагать еще 31 марта 1706 г., когда Огильви с армией ушел из Гродно и окрестностей, что сам Карл постарается [464] превратить эту ускользнувшую от него победу в нечто настолько вредное для шведской армии и что последствия этой русской гродненской операции приведут временно к большому ослаблению шведов и сильно отсрочат очередное предприятие Карла XII — вторжение в Саксонию, а тем самым и вторжение в Россию.
Дело в том, что Карл ни за что не хотел примириться с тем, что ему не удалось ничего поделать с совсем уже казалось попавшей в безвыходное положение русской армией. И он пустился в погоню за ней. После упомянутой битвы при Клецке Карл шел лесами и топями Литвы, шел по белорусскому Полесью, теряя людей, теряя орудия, подвергая страшному разорению край, сжигая деревни, свирепствуя так, что даже ко времени похода 1708 г. Полесье еще не оправилось (это мы знаем документально) от этого неистового разорения. Королю хотелось во что бы то ни стало догнать и разбить ушедшую русскую армию. Измучив вконец своих людей, потеряв немало пушек в невылазных болотах, он все-таки русских не догнал и со своими голодными солдатами и заморенными лошадьми, потопив много шведских солдат в белорусских топях, он дошел до Пинска и тут оказался буквально окруженным морем разлившихся в весеннее половодье рек и ручьев. Тут он взобрался на колокольню иезуитского монастыря, посмотрел на беспредельное водное пространство и, "улыбнувшись" (с почтением пишет его верный бард и оруженосец Адлерфельд), заявил: "дальше нельзя". Целый месяц длилась эта неудачная, необычайно тяжкая для войска погоня. Началось долгое возвращение с отклонениями, блужданиями, остановками и дальнейшим разорением Полесья и Литвы. Карл, не достигнув той цели, которую он себе поставил, занялся другой задачей: он пожелал, раз уже его занесло в эти места, поддержать своего ставленника Станислава Лещинского. Для этого он разорял и неистово грабил имения приверженцев Августа — Радзивиллов, Вишневецких и др. Его солдаты, впрочем, наголодавшись в первые два месяца похода, не очень разбирались в тонкостях политики польских группировок и обнаруживали в этом смысле полное беспристрастие, так что, ограбив врагов Станислава, они принялись грабить врагов Августа. Только в июне окончилось это предприятие.
Неудачная шведская погоня за ушедшей из Гродно армией и жестокое разорение шведами Литвы и Белоруссии касаются русских интересов с двух точек зрения: во-первых, была дана отсрочка в несколько месяцев для подготовки к обороне при неизбежном будущем шведском нашествии; во-вторых, разорение Литвы и Полесья сказалось через два года, в 1708 г., более вредно для самих же шведов, чем для русских, которые менее [465] зависели тогда в продовольственном отношении от ресурсов местного населения, чем шведы в те месяцы, когда Карл тщетно ждал Левенгаупта с его обозом.
26
Всю осень 1706 г. Август II, совсем бессильный против Карла, так как не только его новые подданные поляки, но и наследственные — саксонцы никак не могли держаться против войск Карла XII, не переставал "просить" царя через своего генерала Арнштедта дать ему, Августу, денег{110}.
"Королевское величество зело скучает о денгах и со слезами наодине у меня просил, понеже так обнищал, пришло так, что есть нечего",— пишет Меншиков царю 26 сентября 1706 г. Август и дальше продолжает "скучать о деньгах" почти до ноября, когда не только русские узнали об Альтранштадтском мире, но уже и все "подлинные ведомости", все "договорных статей списки" попали в руки Меншикова и были им пересланы 28 ноября 1706 г. царю{111}. В середине октября приближенный Августа генерал Арнштедт продолжал шантажировать Петра намеками и угрозами о том, что Август уступит Польшу Лещинскому и заключит с Карлом мир. На него, Арнштедта, "поистине пророческий дух нашел", — пишет он царю, и этот пророческий дух пророчит, что если королю Августу не дадут немедленно денег, то он перебежит к Карлу: "понеже при нынешних состояниях его королевское величество не может долго терпеть и из двух зол меньшее изберет", и наступят такие печальные перемены, что и миллионами субсидий ("спомощи") нельзя будет исправить, а пока требуется всего несколько сот тысяч. Пророческий дух, вероятно, подсказал саксонскому генералу, что Август уже согласен на мир, но этого сообщать не следовало, пока от царя еще могло что-нибудь перепасть.
Несмотря на все слухи, и именно под впечатлением этих настойчивых выпрашиваний денег Петр не подозревал такого бесцеремонного обмана и коварства. И Шафиров тоже не ждал, и когда, сидя в Смоленске, получил в первых числах декабря из Вильны от почтмейстера известия "о нечаянном миру короля полского с шведом", то "было оным не поверил" и считал сначала, что это ложный слух, распускаемый неприятелем{112}.
Но примирение Августа с шведами, т. е. полное подчинение Августа Карлу XII, было совершенно неотвратимо. Даже замечательная по искусству и доблести русских победа под Калишем не "успокоила" Августа настолько, чтобы предотвратить его измену и подчинение всем шведским требованиям.
Единственным большим политическим результатом этого весеннего и летнего похода Карла в глубь Литвы и Полесья польской Белоруссии в 1706 г. должно было бы признать то, что [466] Август окончательно убедился в необходимости поскорее сдаваться шведам на капитуляцию. Правда, этого результата шведский король мог бы достигнуть и несравненно более дешевой ценой вскоре после Фрауштадта. Во всяком случае неистовые грабежи, поджоги деревень, избиения жителей, которым шведская солдатчина с повеления Карла подвергала белорусские и литовские имения магнатов и даже простых шляхтичей, виновных только в том, что они не признавали Станислава Лещинского, произвели поистине терроризирующее действие в Литве и Польше. Приверженцы Августа отшатнулись от него, боясь жестоких шведских репрессий. Немногие оставшиеся на его стороне притаились и молчали. При этих-то условиях Карл XII вторгся в Саксонию, занял Лейпциг, Дрезден, расположил свою армию в центре страны и стал грозить Августу лишением уже не только польской королевской, но и курфюрстской саксонской короны.
Август пошел на мир, налеред решив принять все условия, какие пожелает поставить его беспощадный противник.
13 октября по русскому стилю (14-го по шведскому) 1706 г, между уполномоченными Августа — Пфингстеном и Имгофом, с одной стороны, и представителями Карла XII — графом Пипером и Хермелином, с другой стороны, были подписаны условия мира в местечке Альтранштадте (недалеко от Лейпцига), где находилась главная шведская квартира. Условия договора, в которых непосредственно была заинтересована Россия, были таковы: Август II отказывается от польской короны и признает польским королем Станислава Лещинского. Союз Польши с Россией и все союзы Августа с кем бы то ни было против Швеции уничтожаются. Шведская армия временно остается в Саксонии, где и содержится насчет саксонской казны. Русские войска, присланные в помощь Августу и находящиеся во власти Августа, отдаются шведам в качестве военнопленных. Содержавшийся в саксонском замке под арестом (с 23 декабря 1705 г.) Паткуль передается в руки шведов.
Август пошел на все, лишь бы сохранить за собой Саксонию. Карл XII не отказал себе даже в своеобразном удовольствии: он приказал Августу написать Станиславу Лещинскому поздравление с благополучным вступлением на престол (откуда самого Августа только что окончательно прогнал). Август и поздравление написал. Он умолял лишь об одном: чтобы Карл держал дело некоторое время в секрете, так как он, Август, находился в это время при большой армии Меншикова, и если бы русские узнали об этом альтранштадтском предательстве, то, конечно. Августу пришлось бы отправиться не в Дрезден, а в Москву. Карл согласился подождать, пока Август благополучно выберется подальше от Меншикова.[467]
Окружение Карла не скрывало своего ликования по тому поводу, что так ловко удалось обмануть русских. Приведем, например, найденный в 1910 г. и опубликованный документ, исходящий от Станислава Понятовского.
Станислав Понятовский, краковский каштелян, перешедший на шведскую службу, состоял неотлучным адъютантом при Карле XII во время саксонского, а потом русского походов Карла. Понятовский, командовавший отрядом поляков, присягнувших Лещинскому, очень одобряет подлейшее поведение Августа, который еще во время битвы при Калише с жаром уверял Меншикова в верности союзу с Россией, а затем "ускользнул от русской кампании раньше, чем они проведали об (уже заключенном в Альтранштадте) мирном договоре", явился к шведам и "был принят с распростертыми объятиями". Понятовскому очень нравится эта ловкость Августа!{113} Несравненно меньше ему понравилась впоследствии расторопность и быстрота соображения Августа, когда тот после Полтавы мгновенно вошел в Польшу, откуда Станислав Лещинский поспешил немедленно убраться.
Уже изменив союзу с Россией, Август, не смея признаться и боясь, что будет схвачен Меншиковым, допустил, что саксонский отряд участвовал в битве, которую дал шведам Меншиков.
18 октября 1706 г. русские войска под начальством Меншикова напали на стоявший у Калиша большой шведско-польский отряд. По донесению Меншикова царю, шведов было 8 тыс., а поляков — 20 тыс. Русская победа была полнейшая. Меншиков пишет о 5 тыс. павших на поле боя шведов и 1 тыс. поляков. Такую непропорциональность потерь Меншиков не объясняет, но мы знаем из очень многих показаний; что поляки довольно неохотно бились за Станислава Лещинского, почти никому не известного и навязанного им исключительно по внезапной фантазии Карла XII. Многие поляка разбегались во все стороны, едва начиналась битва, и ускользали из-под надзора своих шведских "союзников". Так или иначе, оставляя в стороне вопрос о полной точности цифровых показаний Меншикова, это большое сражение следует признать выдающимся подвигом русских войск, потому что хотя и у Меншикова были польские части, состоявшие из приверженцев Августа, но в общем их боеспособность и степень воодушевления едва ли были на очень большой высоте. Магнаты и их приверженцы, из которых одни стояли на стороне Августа, а другие на стороне шведов, окончательно сбивали с толку польских горожан, не говоря уже о порабощенной, совсем далекой от этих вопросов крестьянской массе.
Но для шведов калишское поражение, нанесенное им Меншиковым, было очень чувствительной военной и моральной [468] неудачей. Это был полный разгром после трехчасовой "регулярной баталии", причем сам главнокомандующий генерал Мардефельд был взят в плен{114}.
Уже изменив Петру и рабски выполняя все распоряжения своего повелителя Карла XII, Август нагло требовал, чтобы Петр отпустил взятых Меншиковым в плен под Калишем шведов. Победа была одержана исключительно русскими — сам Август находился, как всегда, далеко от поля битвы, — но в письме к Петру он до курьеза лживо говорит о калишской "виктории", как о такой, где Меншиков "помогал"{115}. Мало того: по явному наущению Карла он требует выдачи ему пленных шведов, грозя в случае отказа уничтожить свой союз с Петром. Он это пишет, уже не только уничтожив свой союз с царем, но заключив мирный договор с Карлом XII и став покорнейшим слугой и вассалом Карла. Все это Август заявляет в надежде, что Петр еще не знает об его коварной измене и постыдной капитуляции{116}.
Туго и медленно шли тогда даже самые важные и самые радостные новости, такие, которые правительству хотелось скорее всего сообщить населению. Достаточно сказать, что даже первое радостное сообщение о "великодивной победе над неприятелем" при Калише, случившейся 18 октября 1706 г., пришло в Москву лишь 12 ноября{117}. Сильно обрадован был царь русской победой над шведами под Калишем: "Которою радостию вам (sic. — Е. Т. ) поздравляю и веема желаю, дабы господь бог наивящее смирил сих гордых неприятелей", — писал Петр Шафирову и приказывал ему дипломатически стараться использовать впечатление: "О сем с посланниками разговорись и объяви им пространно о той баталии, и какой от них получишь ответ, о том немедленно к нам отпиши"{118}. Если так задерживались подобные радостные реляции, то подавно никто не торопился пересылать известия печальные и тревожные, а уж чего тревожнее была новость ("новизна") о капитуляции саксонского союзника, т. е. о мирном договоре Августа с Карлом XII в Альтрапштадте. Даже царь и его ближайшие сотрудники узнали о тщательно скрывшемся от них поступке Августа с опозданием.
Приходилось считаться отныне с тем, что измена Августа снизила все значение калишской русской победы и что приблизилась опасность шведского вторжения. Петр решил искать посредничества Англии, если бы даже пришлось за это заплатить заключением союза с нею.
И немедленно он дает полномочную грамоту Андрею Артамоновичу Матвееву для заключения "договора и союза" с Англией{119}. Момент казался благоприятным. Петр считал, что подобной по размерам победы над шведами русские еще никогда [468] не одерживали, и не переставал всюду рассылать "зело радостную ведомость о бывшей счастливой победе над шведами, какой никогда еще прежде .не бывало". И спешит особо уведомить герцога Мальборо: "К Малбруху послать", — гласит "заметка" Петра в конце декабря 1706 г.
27
Союз с Англией казался Петру после успехов Карла в Польше и Саксонии делом серьезным в высшей степени и неотложным. Уже в конце октября 1706 г. Шафиров по его повелению представил проект наказа А. А. Матвееву, собиравшемуся в Лондон. Матвееву давался материал для предстоящих разговоров с королевой Анной, с герцогом Мальборо, бывшим в такой силе в тот момент, и канцлером казначейства Годольфином. Шафиров предлагает, чтобы Матвеев обещал за содействие обоим английским сановникам "немалые .подарки", "однакож поступать в том осторожно, разведав, склонны ль те министры ко взяткам". Но Петр сомневается, чтобы богатого Мальборо можно было соблазнить, а впрочем, двести тысяч ефимков ассигновать на эту попытку согласен: "Не чаю, чтоб Мальбруха дачею склонить, понеже чрез меру богат; аднакож обещать тысячь около двухсот или больше"{120}. Петр доказывает англичанам, во-первых, необходимость в их же интересах "шведа до такой силы не допустить", потому что шведы решительно союзники Франции ("французской факцыи"), и Карл грозит из Саксонии вторгнуться во владения австрийского императора, союзника Англии; а, во-вторых, в прямых интересах английской торговли дать России возможность удержать за собой "полученные на Балтийском море пристанища", куда английским купцам будет удобнее и ближе ездить, чем в Архангельск.
Наконец, Матвееву дается полномочие вступить в подобные же переговоры и со всеми союзниками Англии, и с цесарским величеством (Австрией), и с Голландией, и с Данией.
Положение было настолько серьезное после отпадения Августа, воцарения Лещинского, завоевания шведами Саксонии, что Петр, предвидя неминуемое нашествие на Россию, не скупится на обещания. Англичанам он сулит, если они помогут ему заключить мир с Швецией с удержанием балтийских приобретений за Россией, оказать военную помощь, послав "хотя 30 тысяч" человек против французов.
Мало того. Опасность кажется настолько грозной и нашествие таким неминучим, что он подумывает даже и о том, чтобы пойти на великую жертву: отдать датскому королю Дерпт и Нарву, если Дания начнет войну против Швеции: "Если мне [470] на память взошло, не предложить ли Дацкому, что, ежели оной в войну вступит, то мы отдадим ему Дерпт i Нарву... i буде удобно сие, то б за секрет оному (датскому королю. — Е. Т.) объявить; а худобы в том нет"{121}.
Вот какие условия в иные минуты в это нелегкое время Петр считал возможным поставить на обсуждение в случае мирных переговоров:
"1. Ежели склонность шведов будет к миру, то трудиться дабы ко оному приступить и понеже не чаем чтоб они все завоеванное уступили, того для предлагать к отданию Дерпт.2. Ежели тем довольны не будут, то чтоб деньги дать за Нарву.
3. Ежели и сим довольствоваться не будут, а совершенно миру без лести похотят, только б отдать Нарву и в том не отказывать, а взять на описку"{122}.
Мысль о достижении при посредстве Англии скорейшего мира с Карлом XII не покидала Петра. Сидя в Жолкиеве, он получил известие от русского агента барона Генриха Гюйссена, который вел секретные переговоры с герцогом ("дуком") Мальборо (Джоном Черчиллем). Оказывается, что герцог в награду за то, что он поможет заключить русско-шведский мир, желает получить титул князя и (подразумевается) доходы с какого-либо русского "княжества". И, по-видимому, "вышереченный дук" не прочь и еще кое-что ценное получить за свои добрые услуги.
Петр, который всегда скептически относился к возможности купить слишком уж богатого Мальборо, очень на сей раз обрадовался именно потому, что "дук" обнаружил непомерную алчность и, значит, в самом деле серьезно хочет дело делать: "Ответствовать Геезену (sic. — Е. Т.). На его вопрошение, что дук Мальбург желает княжества из руских, на то отписать к Геезену, естли то так и вышереченной дук к тому склонен, то [о]бещать ему из трех которые похочет: Киевское, Владимирское или Сибирское, и при том склонять ево (sic. — Е. Т.), чтоб оной вспомог у королевы (английской. — Е. Т.) о добром миру [с] шведом, обещая ему ежели он то учинит, то со онова княжества по вся годы жизни ево неприменно дать будем (sic. — Е. Т. ) по 50000 ефимков битых". Но зная жадность "вышереченного дука", царь решил еще накинуть немного и обещает подарить дуку такой рубин, которого или совсем на свете другого нет, или "зело мало" такой величины во всей Европе и "которого прислана будет модель" уже наперед, чтобы недоверчивый дук не сомневался и взалкал. А сверх того дук получит орден Андрея Первозванного{123}.
В России знали, что этот всемогущий в тот момент в Англии Джон Черчилль, герцог Мальборо, имеет безграничное влияние на королеву Анну. "Который крайний есть ее фаворит", [471] — пишет о нем из Гааги А. А. Матвеев Г. И. Головкину. Петр написал 4 февраля 1707 г. из Жолкиева письмо герцогу Мальборо. Но мы знаем об этом письме только от Матвеева, который вручил его лично прибывшему в Гаагу герцогу: самого же письма, даже черновика, в наших архивах до сих пор не нашлось. Одновременно с письмом Матвеев вручил герцогу "клейнот его величества с портретом". "Он, принц Малбург, сперва в недоумении был и несколько времени отговаривался, ведая недостойна и незаслужена себя быть таких высоких его царского величества к себе милостей, и сего великого подарка". Но ломался англичанин недолго, и "тот клейнот также с великим респектом принял".
Мальборо очень обнадежил Матвеева, обещал "крепко говорить со шведом". Вообще Мальборо заявил Матвееву твердое желание "чинить все к угодности его царского величества" и простился с русским послом крайне любезно: "разъехался с несказанно какою любовью!",— доносит Андрей Артамонович Головкину 11 апреля 1707 г. Перед отъездом Мальборо написал из Гааги 9–10 апреля ответ царю на упомянутое пропавшее для нас письмо Петра от 4 февраля того же года, переданное ему Матвеевым. Письмо полно выражений благодарности царю и обещаний сделать у королевы все желательное Петру, но составлено в самых общих выражениях. Оно было на латинском языке, но сохранилось у нас в русском переводе. Джон Черчилль подписался своим именем ."Иоанн" (Джон) и титулом князя ("принца") и герцога: "Вашего царского величества препокорный, благожелательнейший и препослушный раб Иоан, принц и дука де Марлборог"{124}.
Но ничего реального из всех этих переговоров не получилось, если не считать царского "клейнота", но не рубина, попавшего в родовую сокровищницу фамилии Черчиллей авансом. Даже не удалось достигнуть, чтобы Англия отказала в признании Лещинского, ставленника Карла XII, польским королем. Англии казалось желательным в тот момент все, что могло отвлечь Карла от нападения на Австрию, главную союзницу Англии в бесконечно затянувшейся войне ее против Франции за испанское наследство. Поэтому шаги в пользу России были совсем нежелательными с английской точки зрения.
Джону Черчиллю, герцогу Мальборо, не пришлось ни стать вассальным русским князем, ни получить со своего русского княжества по 50 тыс. ефимков в год, ни, наконец, овладеть рубином, которого во всей Европе не найти. Карл XII не хотел и слышать ни о каком мире вообще и твердо решил мир подписать в Москве. А Петр и не пошел бы на такой мир, который отнял бы у России Ингрию.[472]
Самое любопытное во всей этой истории заключалось в том. что Мальборо именно за тем и был командирован из Лондона к Карлу, чтобы всячески отговаривать Карла от вторжения в Австрию и, напротив, указывать ему на поход против России, как на самую подходящую цель, что и было им сделано. А по дороге он специально заехал в Гаагу, чтобы обмануть Матвеева...
Еще проезжая Саксонию, Мальборо узнал в Берлине, что ему хлопотать особенно не придется в Альтранштадте и не нужно будет тратить английские деньги, данные ему в Лондоне на подкуп шведских сановников и генералов. Ему сказали, что Карл думает только о походе на Россию и что окружение Карла всецело разделяет эти мысли "даже в еще большей степени, чем король", и никто из них не советует поэтому вмешиваться в германские дела. Это было именно то, что желательно было и королеве Анне, и британскому правительству, и самому Мальборо. Эти отрадные для герцога известия вполне подтвердились его личными наблюдениями в Альтранштадте: "зоркий глаз старого царедворца и испытанного воителя распознал очень скоро, что Карл обнаруживает известное равнодушие по отношению к войне в Западной Европе, но что его глаза метали молнии, и щеки краснели, как только упоминалось имя царя, да и стол короля был покрыт картами России". Герцог Мальборо умозаключил, что "не требуется никаких переговоров и никакого ходатая, чтобы побудить Карла оставить Германию и обратить шведское оружие против России". На всякий случай герцог все-таки дал кое-какие подарки графу Пиперу и Седерьельму, хотя Фриксель подчеркивает, что это стало известно только от самого же британского полководца и государственного деятеля, который частенько, когда это было возможно, не передавал таких английских подарков тем, кому они были предназначены, но предпочитал дарить их самому себе. Фриксель полагает, что англичанин поступил именно так и в данном случае{125}.
Но на этот раз дело обстояло, по-видимому, иначе.
По английским документальным данным, за содействие английским планам министры Карла XII получили через посредство герцога Мальборо крупные (по тому времени) взятки: граф Пипер — ежегодную пенсию в 1500 фунтов стерлингов, Гермелин и Седерьельм по 500 фунтов ежегодной пенсии, а Гермелин еще и единовременное пособие в 500 фунтов. Зато успех был полный, и в своем докладе Королевскому историческому обществу 17 марта 1898 г. историк Стэмп от души поздравляет своих слушателей с успехом ловкого Джона Черчилля, герцога Мальборо: "Его визит имел полный успех... после нескольких месяцев откладывания дела Карл, к облегчению союзников [473] (Англии и Австрии. — Е. Т.), снялся с лагеря и пошел на Россию"{126}.
Во всяком случае Мальборо, который только что успокаивал Андрея Артамоновича Матвеева и уверял, что сделает все-зависящее для скорейшего заключения мира России с Швецией,— теперь уехал из Альтрапштадта, вполне сам успокоенный, удостоверившись, что Карл XII непременно нападет именно на Россию и ни на кого другого. И он помчался в Лондон, торопясь в свою очередь поделиться этой отрадной вестью с королевой Анной.
Мальборо виделся с Карлом XII в апреле, но у нас есть доказательства, что даже еще до вторжения в Саксонию и Пипер, и Гермелин, и Седерьельм единодушно поддерживали намерение короля напасть на русские владения. Показание Мальборо не оставляет никаких сомнений в твердом решении короля предпринять завоевание Русского государства.
28
Петр искал в то время посредников не только в Англии.. Но тут его продолжали преследовать неудачи.
Еще когда Карл вступал из Польши в Саксонию, Петр рекомендовал Шафирову, чтобы он обратил внимание посланников ("паче же дацкого") на серьезное приращение материальной силы Карла XII, который "Саксонию выграбит... и когда многие миллионы в сей богатой земле достанет и войско зело умножит"{127}.
Предположение Петра оказалось совершенно правильным. Терроризованное саксонское торгово-промышленное и очень зажиточное в известной своей части сельское население Саксонии безропотно дало себя систематически грабить. Можно сказать, что саксонскими ефимками шведский король в значительной мере финансировал начало своего похода на Россию, т. е. военные действия в Польше и Литве. Эти саксонские фонды, быстро и беспрепятственно в течение года (от осени 1706 г. до осени 1707 г.) переходившие в распоряжение Карла, позволили ему с полным успехом обмундировать и вооружить новобранцев, которых он усиленно выписывал в 1706–1708 гг. из Швеции, и сильно поправить материальную часть потрепанных в прошлых битвах полков. Не забудем, что Саксония уже тогда была одной из самых промышленных и торговых стран в мире и, например, саксонские ярмарки первенствовали во всей Центральной и Северной Европе. Поживиться там шведам было чем. И недаром Петр писал Меншикову 19 октября 1706 г.: "О входе неприятелском в Саксонию не без великой печали нам" [474] и возмущался, не понимая, "для чего в Лепцих так скоро шведа пустили"{128}.
Один за другим покидали Петра союзники. Уже были получены достоверные сведения, что Карл выступил из Саксонии, идет в Силезию, направляется в Польшу, угроза русским границам растет, казаки плохо прикрывают юго-запад, из пяти тыс., бывших у племянника Мазепы (Войнаровского), пятьсот человек уже успели разбежаться, и остальные не весьма благонадежны: "уже 500 человек побежали, а досталные, чаю, недолго подержатца"{129}.
Крайне нужна диверсия, и может она воспоследовать только от датского короля. Но Фридрих IV боится и медлит. Успехи Карла XII в Польше и Саксонии привели его в полную растерянность. Петр уже не дает ему никаких советов, не уточняет своих желаний: лишь бы король датский согласился "коим-нибудь образом приступить и против неприятеля нам вспомогать..."{130}. Едет с этим посланием в Копенгаген князь Василий Долгорукий, но не достигает ничего.
В тот же день, когда Петр пишет в Данию, подписывается им и "Грамота к Голландским штатам", очень ласково убеждающая голландское правительство, что царь не сомневается во "к нам всегда сохраняемой дружбе и приязни", а посему очень просит хотя бы впредь не пропускать "таких и иных купечеств в неприятельские пристани", а пока — приходится "уважить" голландскую просьбу о пропуске в Ригу строевого леса, закупленного голландским купцом в России для шведских военных судов{131}. Ничего нельзя было тогда поделать: ведь уже самая дерзость голландского домогательства показывала, что союз с Голландией висит на волоске.
Петр обещал тогда же и поддержку "воеводе Седмиградскому Франциску Ракочи" в его попытке добыть королевский престол и ждал посредничества Баварии и Франции для начала переговоров с Карлом XII. Новые попытки разбивались об упорство и самонадеянность шведского короля.
Никакого мирного посредничества Петр ни от кого не добился. Военные действия должны были теперь уже направиться непосредственно против России.
В самые последние дни декабря 1706 г. Петр прибыл в Жолкиев (в русских источниках "Жолква"). Меншиков с армией находился там уже с ноября.
Петр решил пока не выводить из Польши русское войско. Решено было выждать, соображая свои дальнейшие действия с дальнейшими движениями Карла в Саксонии и Польше.
Польша оказалась в руках шведов и их ставленника Станислава Лещинского. И все-таки Петр не считал целесообразным окончательно отказаться от низложенного Августа.[475]
Что король Август II прозван "сильным" только потому, что у него крепкие мускулы и что он гнет серебряные тарелки. но что на самом деле он робок, готов на предательство, необычайно алчен и попрошайка, склонный прибегать к политическому шантажу при ходатайствах о субсидии,— это Петр знал очень хорошо. В ноябре 1706 г. царь писал о нем Меншикову: "...от короля всегда то, что дай, дай, денги, денги"{132}. Но приходилось до предательской истории с Альтранштадтским миром и даже после этого делать вид, что Петр считает Августа союзником верным, но только попавшим, к несчастью, в беду. Приходилось верить нелепой комедии, будто бы Август вовсе не хотел подписывать позорный мир, но что его уполномоченные Имгоф и Пфингстен напутали и, превысив свои полномочия, без ведома короля согласились на вое условия Карла XII и что, например, Август совсем не знал, что Паткуля выдадут Карлу на пытки и колесование и т. д. Но что же было делать? Где искать более подходящего короля?
Есть одно замечательное высказывание Петра, касающееся этого вопроса. Прусский король интересовался, как думает поступить Петр в случае, если шведы уйдут "в свои земли" и "покинут" Польшу и Станислава. Петр решает вопрос так: он намерен будет признать польским королем того, кто может продержаться без помощи иностранцев. "А о признании такое средство положить: которой без помощи протчих останется собственною своею силою, того и признать"{133}.
Это было по существу наиболее рациональное решение, но несчастье Речи Посполитой было в том, что уже прошли времена, когда она могла распоряжаться своим престолом по собственной воле, не считаясь с другими державами. Пришлось и Августом не брезгать, хотя он и изменяет и, даже изменяя, все-таки попрошайничает: "зело скучает о деньгах". Хуже всего было, что король Август, он же курфюрст Саксонский, отдал без боя свое богатое курфюршество шведам, и Петр видел, как разгорается пожар, и понимал, что "лучше сей огонь скорей угасить, пока швед не подопрется саксонскими деньгами". Но никто не мог тогда угасить "сей огонь". Он погас не в 1706 г., а только в 1709 г. на полтавском поле. А подкрепиться ("подпереться") саксонским золотом Карлу удалось так обильно, что когда петровские кавалеристы ворвались 27 июня 1709 г. в шведский ретраншемент у полтавского вала, то в личном помещении бежавшего с поля битвы Карла они еще нашли два миллиона саксонских золотых ефимков.
Но до этой развязки еще много должно было утечь и русской и шведской крови. Пока материальная возможность вести очень долгую войну у Карла XII была.[476]
29
С 28 декабря 1706 г. до 30 апреля 1707 г. Петр провел в Жолкиеве. Конница (драгунские полки) находилась при царе,. в Жолкиеве и Яворове, а пехота стояла в Дубно и окрестных местах.
В Жолкиеве Петр созвал свой главный генералитет во главе с Меншиковым и графом Шереметевым. Время было неспокойное.
Дипломатическая изоляция России с каждым месяцем становилась все явственнее. Оскорбительные выходки и прямые-провокации со стороны шведского короля следовали одна за другой. Варварская расправа с Паткулем произвела тогда в политических кругах Европы особенно сильное впечатление.
Паткуль, сидевший с конца 1705 г. в заключении в саксонской цитадели в Зонненшейне, был по специальному о нем условию, внесенному, согласно желанию Карла XII, в Альтранштадтский договор, выдан шведам, перевезен в г. Казимир в Польше и здесь предан в октябре 1707 г. мучительнейшей казни. Сам Карл лично дал очень подробную инструкцию: Паткуля сначала колесовали, причем ему было дано с долгими промежутками шестнадцать ударов кованной железом дубиной, переломавшей ему последовательно все кости рук, ног, позвоночника, затем, когда он подполз к эшафоту и умолял поскорее отрубить ему голову, то палач лишь на четвертом ударе топора покончил с ним. Труп затем был четвертован. И Карл XII был еще в большом гневе на офицера, командовавшего при выполнении казни, за то, что Паткуль не получил еще нескольких ударов, и офицер был за излишнее милосердие разжалован{134}. Все это со стороны Карла XII, знавшего, сколько раз царь хлопотал перед Августом о присылке арестованного Паткуля в Россию, проделывалось с целью как можно больнее уязвить и оскорбить царя в лице его полномочного посла, каковым числился Паткуль перед своим арестом.
Русские дипломаты именно так и поняли варварскую расправу с Паткулем как оскорбление, прямо направленное против царя, именно в виде ответа на протесты Петра перед Европой по поводу ареста его посла. Головкин и Шафиров, узнав о казни, разослали по иностранным дворам новый резкий протест и грозили репрессалиями, о чем сообщали Петру: "Да писали ж мы ко всем своим министрам, дабы, будучи при дворах, объявили, протестуя о жестокосердии короля швецкого" показанном в ругательной казни министра вашего Паткуля, несмотря на протестации ваши, и что тем он подает вашему величеству довольные причины ко взаимному отмщению"{135}.[477]
Приходилось привыкать все больше и больше к мысли, что вторжение Карла в пределы России совершенно неизбежно.
У русского командования уже был в основных чертах выработан знаменитый в военной истории России "жолкиевский план", приведший русскую армию и русский народ после долгих и тяжких испытаний к сокрушительной победе над высокомерным и жестоким врагом.
После Альтранштадтского мира Польша или часть (и самая значительная часть) ее перешла в шведский стан, и лишь местами, например в Литве, можно было рассчитывать при случае на благоприятное к русским отношение. С другой стороны, как мало ни полагался Карл XII на своих новоявленных польских союзников и их боеспособность и верность шведскому знамени, царь имел все основания опасаться, что отныне при энергии, предприимчивости, неукротимой отваге шведского короля грозный шведский враг воспользуется полным подчинением Польши его воле и двинется из Саксонии прямо на Украину, в Киев. Петр не думал, что это будет очень скоро. Мало того: в начале января 1707 г., т. е. в первые дни пребывания в Жолкиеве, он полагал, что Август II, оставшийся курфюрстом саксонским, вступит в союз со своим суровым победителем Карлом и шведы с саксонцами вторгнутся во владения австрийского императора, и, значит, подтверждаются слухи, что "швед софсем (sic. — Е. Т.) не мыслит выходить из Саксонии в Полшу"{136}.
Извещая о том же Апраксина, Петр не скрывает своего удовольствия: "Писма приходят, что швед конечно намерен против империум (Австрии. — Е. Т.); дай боже, чтоб правда то было"{137}.
Эти слухи явно очень сильно занимали царя. Во-первых, Россия в случае похода Карла XII из Саксонии в Австрию получала немалую передышку в тяжкой войне. Во-вторых, являлась возможность привлечь к тесному союзу не только Австрию (что уж само собой сделается, конечно), но и Англию. Петр рассуждает совершенно логично. В случае вторжения победоносного шведского короля во владения австрийского "цесаря" Австрия фактически выходит из войны за испанское наследство и Англия остается почти в одиночестве лицом к лицу с Людовиком XIV. И тогда Карл может заставить Англию пойти на все уступки и заключить невыгодный мир с французами. Петр приказывает Шафирову узнать: что же англичане предпочтут. — вступить в союз с Россией или покориться угрозам Карла? "Того для... с Аглинским (послом. — Е. Т. ) и протчими поговори и уведай как возможно, ежели с устращиваньем принуждать их станет швед (что уж и починаетца) к миру с Францией, тогда будут ли они нас желать в союз или по воле ево зделают (sic. — Е. Т. )"{138}.[478]
К слову заметим, что англичане в это самое время, весной и летом 1707 г., вели большие торговые операции в Архангельске.
Торговля с англичанами и голландцами ширилась, и никакие превратности и русские неудачи в затянувшейся борьбе не уменьшали торгового обмена. Как самое обыденное явление Витворт сообщает, например, своему правительству 30 июля 1707 г., что в Архангельск благополучно прибыли шестьдесят четыре английских купеческих корабля под специальной охраной трех английских военных судов. И должны были прибыть. туда еще тринадцать или четырнадцать, но есть опасение, что они попали в руки французов. И еще ждут тринадцать судов из Гамбурга и несколько судов из Голландии и еще из Англии{139}.
Из Саксонии Карл XII все не выходил. Для англичан это становилось в тот момент (весной 1707 г.) тревожным, потому что из Саксонии Карл XII грозил вторгнуться в Габсбургские владения, что имело бы последствием фактическое устранение Австрии из войны за испанское наследство, так как все вооруженные силы австрийский император должен был бы отозвать для защиты Вены и своей империи. Если бы это случилось, то англичанам пришлось бы в несравненно большей степени, чем до той поры, участвовать непосредственно в сражениях против французов. А герцог Мальборо привык одерживать свои английские победы немецкой кровью, и в его расчеты вовсе не входило лишиться в разгаре тяжкой войны австрийских союзников. Но так как и для поддержки Августа в Саксонии пришлось. бы там лично воевать и тратить войска, чего тоже англичане не хотели, то они ограничились широким распространением слухов, что вот не сегодня-завтра Мальборо явится в Саксонию, чтобы выгнать шведов: это уже одно могло заставить шведского короля воздержаться от нападения на имперские австрийские владения.
Верил ли Август этим английским посулам или умышленно" лгал Петру, но вот что прочел царь в письме, написанном саксонским придворным служащим Шпигелем Г. И. Головкину и П. П. Шафирову 28 апреля 1707 г.: Шпигель сулит царю "превеликие удовольствия", потому что случилась "знатная причина и великая польза": "Милорд Марлборук за два дня совершенно в Лейпциге будет и подлинно шведов в мае месяце из Саксонии вон выпроводит". Но зная, как мало Петр имеет основания полагаться на обещания англичан вообще, а герцога Мальборо в частности, Шпигель обещает доставить подробности о том, что уже на этот раз все будет сделано на совесть: "Я о Марлборукове исправлении все обстоятельную ведомость с собою принесу!"{140}
Задержка шведского короля в Дрездене и его окрестностях была очень на руку царю. Даже и не веря в "исправление Марлборуково", [479] царь знал, что самый слух о приходе англичан задержит Карла XII.
Вообще никакая статистика движения торговли между Англией и Россией, если бы ома существовала, — а ее не было и в помине для этих лет — не могла бы дать более яркого представления о громадном значении для англичан русского сырья, чем дает общая дипломатическая переписка английских послов, сидевших в Москве, с их правительством. Послы постоянно уверяют свое правительство в том, что они очень хорошо понимают, до какой степени вредно для жизненных интересов английской торговли раздражать царя и как заботливо поэтому должно скрывать и маскировать от русских такие шаги британского кабинета, которые могут вызвать неудовольствие России и экономические репрессалии. Дело об оскорблении посла Матвеева (задержанного "за долги" якобы по оплошности полиции и сейчас же выпущенного с большими извинениями) вызвало какую-то панику: министерство и сама королева Анна не щадили самых горячих, самых сердечных выражений, чтобы засвидетельствовать перед царем свою "скорбь", и шли на какие угодно извинения. Нужно заметить, что выполнение затеи с арестом Матвеева оказалось большой оплошностью и причинило англичанам много ненужных и досадных неприятностей. При этом и послы и министры знали, что чисто политическими репрессалиями Россия мстить им не станет вследствие необходимости считаться с Англией в разгар войны против Швеции. Но мстить средствами экономическими, стесняя вывоз сырья из России в Англию или давая преимущества голландцам, было возможно, и это очень пугало английское правительство. Вот почему затеянное с явно провокаторскими целями, но неловко выполненное нападение на А. А. Матвеева пришлось заглаживать извинениями. Таково было объяснение подобных "колебаний" и противоречивых поступков. "Александра Даниловича здесь ждут со дня на день, а это в самом деле необходимо для окончания некоторых дел, которые вполне зависят от его усмотрения, — и прежде всего дело о дегте", — пишет посол Витворт статс-секретарю Гарлею 13 февраля 1706 г. И посол доносит о важном событии: он узнал два дня назад от одного лица, которое в курсе дела, что срубили много деревьев и что весной будет готово пятьдесят тысяч бочек смолы, правда, по чрезмерной цене. И вот какое несчастье: голландцы проведали и уже поспешили согласиться на всякую цену и выплачивают ефимками. Посол не может скрыть своего огорчения и слагает вину за эту прискорбную неудачу на британское правительство, а не на себя: "Если бы я вовремя знал, как морское ведомство серьезно заинтересовано в сделке, я мог бы предупредить такое повышение цен". Но посол все же хочет хоть немного [480] утешить британское правительство: "Во всяком случае я все-таки попытаюсь достать двадцать пять тысяч бочек, если возможно, по более разумной цене и надеюсь дать вам лучшее сообщение об этом деле!"{141} Вот типичный тон английской дипломатической переписки в годы Северной войны. Не только могущественное купечество, но и непосредственно английская государственная власть были очень живо заинтересованы в получении русского дегтя, мачтового леса, пеньки, льна и льняной пряжи, кожи и т. д. И не только в русском экспорте в Англию, но и в английском импорте в Россию была заинтересована английская торговля. Достаточно проследить по переписке послов о том, как живо интересовались в Англии вопросом о ввозе в Россию из Англии табака и табачных изделий. Британские дипломаты очень ухаживали за "Александром Даниловичем", как они ласково называют Меншикова, и за Шафировым, от которых очень зависели эти дела внешней торговли. Какое в посольстве ликование было, когда в середине апреля 1706 г. удалось через Шафирова не только уладить дела о ввозе табака в Россию, но, что было гораздо важнее, добиться разрешения царя на вывоз из Архангельска "десяти тысяч бочек смолы для флота королевы" и обещания царя и дальше отпускать этот драгоценный товар. Посол ликует: "Я уже совсем считал дело пропащим!"{142}
В России хорошо понимали, какая услуга оказывается англичанам, и настаивали (именно во время таких торговых переговоров) на том, чтобы Англия оказала содействие по заключению мира России с Швецией. Трудная полоса войны начиналась в 1706 г. и не скоро она окончилась, а мир с сильным врагом был желателен.
Заметим, что если, как мы видели, в 1707 г. Англия была заинтересована в том, чтобы Карл XII из Саксонии, где он стоял, ринулся не на Австрию, а уж лучше на Россию, то отсюда не следует, что желателен был открытый разрыв с Россией. Напротив, Англия тогда стремилась такого разрыва избежать. Достаточно прочитать систематические донесения Витворта статс-секретарю Бойлю за 1708–1709 гг., чтобы убедиться, какую громадную важность придавали англичане торговле с Россией. Посол очень беспокоится о том, что военные действия могут затронуть Стародуб и другие города, откуда идет пенька, и что при опустошении русскими территории сжигается многа пеньки, и, пожалуй, зимним путем на этот раз не доставят ее, как всегда, в Архангельск к весне. Когда случилась неприятная история с задержанием и оскорблением посла Матвеева, которая долгими месяцами не могла уладиться, так как царь не удовлетворялся предлагаемыми извинениями, то Витворт писал с тревогой, что если у царя останется чувство [481] неудовольствия, то от этого может очень пострадать торговля Великобритании с Россией, которая "в будущем до такой степени важна специально для сбыта наших шерстяных мануфактурных изделии в России"{143}. Таким образом, Россия для англичан крайне важна не только как рынок сырья (пеньки, мачтового леса, смолы, сала и т. д.), но и как рынок сбыта изделий английских мануфактур.
Таким образом, англичанам приходилось действовать очень осторожно и исподтишка: всеми мерами вредить России, поддерживать и подстрекать ее врагов, но делать это так, чтобы русские не получили о том сведений и не прекратили торговых отношений. И у русской дипломатии поэтому были, казалось, некоторые надежды, что в конце концов Англия все-таки возьмет на себя посредничество. Были и утешительные известия, что Карл расположился в Саксонии надолго. Но успокаиваться на этих благоприятных предположениях и слухах было невозможно.
Приходили и совсем другие вести. То пишут о подозрительных движениях шведов на севере ("того я зело боюсь, чтоб оные не напали на Псков, которая крепость как слабая"){144} , то надо беспокоиться о Полоцке, которому может грозить приближение неприятеля{145} , то одолевает забота о возможном весной вторжении Карла на Украину. Царь пишет в конце января 1707 г. Мазепе, напоминая ему, что необходима теперь особая осторожность и "вящее приготовление", потому что теперь (т. е. после измены Августа) "уж сия война на однех осталась", т. е. на одних русских выпала необходимость ее вести. А поэтому он приказывает гетману: "чтоб заранее к походу изготовитца и чтоб по самой первой траве в мае под Киевом стать". Необходимо кончать постройку киевской фортеции, "а паче для обороны от неприятеля своих краев, о котором сказывают, что конечно намерен в первых числах майя итти к нашим краем, чего для надлежит вящее приготовление в войсках иметь". На войска украинские Петр не очень надеется, потому что он верит лишь в то стоящее на высоте тогдашней военной науки регулярное и обученное воинство, которое он сам с таким трудом и таким, как показало будущее, блестящим успехом упорно стал создавать после первой Нарвы. Царь считает, что необходимо поспешить с укреплением рубежей саперной работой: "И понеже ваша милость можете знать, что войско Малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стать не может, того для советую вам доволное число лопаток и заступов велеть взять с собою, також и добрую полковую артиллерию", чтобы укрепиться у Днепра "шанцами или окопами... и тем возбранить неприятелю ход в свою землю", и вообще "в украиных городах" должно строить палисады и другие укрепления{146}.[482]
Петр уже в ноябре 1706 г. предвидел, что Украина рано или поздно может стать театром военных действий. Он ждал до поздней осени 1706 г., что шведское нашествие на Россию начнется непосредственно после вторжения Карла в Польшу, т. е. что шведы пройдут через Литву и Белоруссию, не гоняясь за Августом. Но когда обнаружились намерения Карла покончить с Августом и он вошел в наследственное саксонское курфюршество,. то царь написал Меншикову: "А на Украине что делать теперво нашему войску, не знаю, понеже дело инако первернулось,. как мы думали". И уже у Петра намечается новая стратегическая задача: занять Литву и отбросить подальше от русских пределов северную группу шведских сил, отбросить к северу, где русские уже чувствуют себя довольно твердо: "Мне кажетца,. не хуже б пехоте всей по доброму пути вступить в Литву в удобное место, а часть послать на Левенгоупта (sic. — Е. Т. ) знатную, и паки бы загнать его в Лифлянды", где весной, когда можно начать бомбардировку Риги, "також и Левенгоупту будет великая теснота". В тот же день, 4 ноября 1706 г., Петр дает знать и по дипломатической части П. П. Шафирову, что уже нельзя ждать немедленного похода Карла на восток и что наша конница потому только так глубоко "подалась", "что сперва хатели тем ево (sic. — Е. Т. ) походу помешку учинить", а теперь все повернулось по другому и "нынече инако будем поступать"{147}.
Когда обнаружилось, что Левенгаупт все-таки задерживается в Литве, то у Петра является новая мысль: "где случай позовет, и чтоб ево по времени отрезать от Риги подшитица". Карл XII далеко, и "случай изрядной, что оной (Левенгаупт. — Е. Т. ) так далеко и от Риги и от короля зашел"{148}. Но это намерение оказалось неисполнимым.
30
В некоторых старых работах совершенно неверно говорится, на основании неточного сообщения в "Журнале" Петра, будто царь получил впервые в декабре 1706 г. "неожиданное" известие о "тайном" заключении мира между королем Августом и Карлом XII{149}. Мы видели, что Петр узнал об этом уже очень скоро после события, и в декабре 1706 г. ровно ничего "неожиданного" в этой устаревшей новости для царя не было. Если бы у Петра могло остаться какое-нибудь сомнение относительно того, что отныне польская шляхта враждебна не только в тех местах, которые признают королем Станислава Лещинского, но и там, где "можновладство", магнаты стоят на стороне России, то были происшествия, чувствительно напоминавшие об этом царю.[483]
Шляхтич Вяжицкий (из дружественной шляхты) "зазвал в гости едучих" двух русских офицеров Семеновокото гвардейского полка, сержанта и девять человек солдат "и потом ночью спящих побил до смерти". Так донес Петру 11 февраля фельдмаршал Шереметев, а Петр уже 13 февраля пишет князю В. Л. Долгорукому, что этих семеновских офицеров и солдат он "с молодых лет с собою ростил" и "зело печално" царю это злодеяние. Петр приказывает Долгорукому обратиться к польским властям ("дружественным" России не меньше шляхтича Вяжицкого) и сообщить, что если русских "так здесь станут трактовать, то наперет контровизит зделаем и чтоб посланы были немедленно указы везде, чтоб того не дерзали, iбo ежели бы сего убойцу (sic. — Е. Т. ) не сыщут, то мы на всем повете сию кроф (sic. — Е. Т. ) будем сыскивать"{150}. Угроза повлияла, убийцу и его товарищей привели к Шереметеву, и их казнили. Среди таких впечатлений жил Петр в Жолкиеве, а солдаты — в Люблине, Жолкиеве и других городах Польши. Без "контровизитов", которыми грозил Петр, дело никак не могло обойтись. Князь Михаил Вишневецкий с целой литовской армией неожиданно покинул сторонников России и перешел к Станиславу Лещинскому, т. е. к шведам. В городе Быхове, тоже перешедшем на сторону Станислава, находился воевода Синицкий, и пришлось долго (около месяца) осаждать Быхов. Еще 24 марта (1707 г.) Синицкий горячо уверял Петра в своей непоколебимой верности, находил недостаточно пылким традиционное "па-дам до ног" и писал: "подстилаюся под маестат вашего царского величества со всем почитательством"{151} , а между тем уже 31 марта Петру привелось сообщить Родиону Христиановичу Боуру следующее: "Понеже подлинно здесь известно, что как гетман Вишневецкой, так и генерал Синицкой конечно приняли сторону Станиславову, того ради надлежит на оных бодрое око иметь и, яко от неприятелей, быть весма в твердой осторожности"{152}. Но око Боура, очень хорошего и оперативного генерала, на этот раз оказалось недостаточно "бодрым": "достать Синицкого" никак не удалось, пришлось предпринять долгую и нелегкую осаду, с штурмами, подкопами под стены и взрывами их и т. д. Синицкий начал свою новую деятельность с того, что неожиданно напал на русский отряд, везший 40 тыс. руб. казенных денег (по другим показаниям. — 30 тыс.), отряд почти весь перебил, а деньги забрал. Он надеялся, заперевшись в Быхове, дождаться там помощи от шведов. Но не дождался. Быхов был взят в начале июня и почти весь сожжен, а Синицкого препроводили в Москву, откуда он уже не вышел. Город Быхов лежал на прямом пути из Польши в Москву, и если бы шведам удалось его выручить, то угроза шведского нападения, и без того висевшая над Россией, очень бы усилилась. Расправой с Быховым [484] был уничтожен важный опорный пункт ожидаемого шведского нашествия.
Таково было неспокойное жолкиевское сидение 1707 г. Петр неоднократно издавал грозные повеления о том, чтобы русские войска не смели обижать поляков, стоящих на стороне России, но отношения не улучшались. И становилось ясно, что, если даже посадить на польский престол венгерского князя Ракочи, или принца Евгения Савойского, или Якуба Собесского, или какого-нибудь другого кандидата, особого от этого толку не будет. Наибольшее, чего можно достигнуть, это безопасного пребывания русского войска в той или иной местности. Но об активной помощи русским не могло быть и речи. И тут не помогло и то, что Петру удалось склонить папу Климента XI отказать в признании Станислава королем польским. Климент XI не расположен был к прямолинейному простестантскому пиетисту Карлу XII, считавшему себя, подобно обожаемому им предку Густаву Адольфу, призванным активно бороться против католической церкви в Саксонии, Силезии, Польше.
С внешней стороны дело было поставлено так, что нового короля должны были избрать сами поляки.
Когда царь сидел в Жолкиеве, в г. Люблине, занятом русскими войсками, заседал "сейм", на который собрались магнаты и шляхтичи, враждебные Станиславу Лещинскому и шведам. Люблинский сейм производил мало впечатления в Европе. Кандидаты один за другим либо отказывались, либо их самих, пообдумав, Петр отстранял. Люблинским голосованиям против Станислава, торжественным обещаниям и заверениям царю никто серьезного значения не придавал: "Царю предстоит утомительная игра (a weary game to manage), потому что, может быть, поляки своими открыто проводимыми интригами в его пользу только стремятся под рукой выговорить для себя более выгодные условия у Станислава. Потому что полагаться на самые торжественные их заверения — это все равно, что опираться на сломанную палку, которая может пронзить опирающуюся на нее руку"{153} , — так писал Витворт в Лондон 1 января 1707 г., т. е. через три дня после того, как царь прибыл в Жолкиев, где и засел надолго, причем одной из главных его целей была поддержка люблинского сейма и выбор нового короля. Но ничего из всех этих сборов и намерений не вышло.
В зиму 1707 г. русское правительство, учитывая трудность положения и одиночества в страшном единоборстве с могущественнейшим врагом, искало союзов, шло на всякие милости и любезности по отношению к враждебным Станиславу Лещинскому полякам, выражало готовность к миру с Карлом, но в одном было совершенно непреклонно: балтийских завоеваний [485] своих не отдавать ни за что: "А чтобы нам всего взятого уступить, о том крепко посланникоф обнадежь, что ни по которому образу того не будет, что господь бог чему ни изволит быть, понеже хуже сего нечему быть"{154}. То есть уступка на Балтике была бы хуже всего, даже хуже грозящего нападения Карла XII на Украину и на Смоленск и Полоцк.
31
Именно в Жолкиеве, в первые же дни после приезда 28 декабря 1706 г. сюда Петра, на генеральном военном совете под председательством царя был выработан общий план, который потом и осуществлялся, поскольку это зависело от русских войск. Вот этот план: "Ту же в Жолкве был Генеральный совет, давать ли с неприятелем баталии в Польше, или при своих границах, где положено, чтоб в Польше, не давать: понеже. ежелиб какое нещастие учинилось, тобы трудно иметь ретираду; и для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах, и партиями, так же оголоженьем провианта и фуража, томить неприятеля, к чему и польские сенаторы многие в том согласились"{155}.
Мысль здесь ясна. Не только немедленно, но и в ближайшие годы русская армия в чужой стране — Польше — не может быть уверенной в победе, а при поражении отступать будет худо, и ей, значит, будет грозить истребление. Следовательно, армия должна отступать в Россию, где неприятель в свою очередь будет рисковать погибнуть в случае поражения. Когда впоследствии шведские летописцы событий вроде Нордберга или Адлерфедьда порицали с высоты своего непонимания "варварский" образ действий русских в Белоруссии, на Украине, на Смоленской дороге — всюду, где проходил или ожидался русскими неприятель — они не подозревали, что решенное в Жолкиеве уже наперед "оголожение" врага, лишение его пропитания и есть один из существенных методов борьбы. Узнали в свое время шведы очень хорошо, что понималось на генеральном совете в Жолкиеве под словами: "а в Польше на переправах и партиями... томить неприятеля", избегая "генеральной баталии". Эти нападения "партиями", небольшими отрядами, чаще всего конными, а иногда и конными и пешими, очень "томили" шведского агрессора впоследствии и до Лесной и после Лесной, и под с. Добрым, и возле Стародуба, и у Ахтырки, и перед Полтавой. А генеральную баталию в Польше и в Литве так и не дали как это и было решено в Жолкиеве, и как определенно было сказано, что именно в Польше избегать генеральной битвы. Что в самой России, куда уже тогда собирался [486] со временем пойти неприятель, дело непременно дойдет до решающего боя — это было ясно само собой.
Еще за несколько лет до выработки в Жолкиеве общей стратегической программы на совещании 28 декабря 1706 г. Петр уже имел случай оказать: "Искание генерального боя зело суть опасно, ибо в один час может все дело опровержено быть".
И все, что было выработано и обдумано в Жолкиеве, последовательно проводилось затем в 1707–1708–1709 гг. Самое любопытное в военной истории 1707–1709 гг. это абсолютное нежелание и бессилие Карла и его штаба (в том числе и генерал-квартирмейстера Гилленкрока) понять всю зрелую обдуманность действий русского командования, весь этот далекий прицел, который привел в сентябре 1708 г. к Лесной, а в июне 1709 г. — к Полтаве. Сколько "побед" радовали Карла, Реншильда, Пипера, Акселя Спарре, Левенгваупта, Лагеркрону в эти годы! Сколько раз они издевались над "вечно" отступавшими русскими! Только месяца за три до Полтавы начал несколько утихать этот веселый смех в шведской главной квартире...
28 мая 1707 г. внимательный и снабженный большим шпионским аппаратом в Москве английский посол Витворт доносил в Лондон, что укрепляется Дубно, что в Киеве остается всего лишь 6 тыс. человек, а главным театром войны будет Литва и основная армия собирается на Висле. На Днепре же — в Смоленске и Могилеве — создаются большие склады припасов. "Выдают, будто готовы рискнуть дать сражение шведам, а если будет неудача, то постараются вести войну по-татарски и довести неприятеля до гибели от голода (to starve), если не будут в состоянии разбить его". И посол утверждает, что, судя по царским приказам, привезенным в Москву (Мусин-Пушкиным, которого Витворт называет Пушкиным), царь хочет вести войну с большей силой, чем до той поры{156}.
И это происходило летом 1707 г., когда в Польше Станислав укреплялся все больше и больше; когда воевода Синицкий изменил русской группировке и, захватив деньги, назначенные Вишневецкому, перебил русский конвой и с несколькими тысячами войска перешел на сторону шведов; когда ждали больших и опасных для России боев в Польше и когда, наконец, Австрия, Пруссия, Англия признали или готовы были, несмотря на все убеждения Петра, признать Станислава польским королем.
Весной 1707 г. шведская армия начала переходить из Саксонии в Польшу, и уже ни для кого не было тайной, что ближайшей целью Карла будет поход на Москву. Шведская армия поотдохнула в богатой Саксонии и была в полной боевой готовности. А победы над датчанами, русскими, поляками, саксонцами [487] долгие годы поддерживали уверенность шведов в своем превосходстве над всеми врагами.
Правда, как раз победы над русскими уже никак нельзя было назвать "непрерывными". Нет, перерывы случались неприятнейшие, и не один, и не два, и не три раза, еще задолго до грозной встречи под Лесной. В 1702 г. Шереметев жестоко разбил Левенгаупта под Эрестфером, в 1704 г. произошла так называемая вторая Нарва, т. е. страшное поражение шведов и кровопролитное взятие нарвской крепости петровскими войсками. Эта крупная русская победа 1704 г. уже сама по себе могла загладить или во всяком случае сильно смягчить воспоминание о первой Нарве 1700 г. А сколько было с тех пор крупных и мелких стычек на Балтийском побережье, когда, правда, были и отходы и временные неудачи русских, а все-таки в конце концов город за городом русские забирали у шведов, когда никакими усилиями нельзя было ни вернуть от русских эти потерянные позиции, ни отнять или разрушить возводимые Петром новые города и укрепления.
Эти неудачи до странности мало влияли на шведского короля и его армию. Солдаты главной армии просто очень мало знали о том, что творится в Ингерманландии, в далекой Эстляндии, в Ливонии, в еще более далекой Карелии. Они помнили только о первой своей встрече с восточным врагом под Нарвой в 1700 г., а потом их повели воевать в Польшу, в Саксонию, опять в Польшу, и здесь кроме побед, они почти ничего и не видели. Конечно, и здесь были неприятные (и даже очень неприятные) эпизоды, например битва под Калишем 19 октября 1706 г., когда Меншиков наголову разбил шведов и соединившиеся с ними польские ополчения из Литвы.
Но все-таки в конце концов среди этой польской многолетней сумятицы и неразберихи, в этой междоусобной войне между двумя дольскими королями — русским ставленником Августом и шведским — Станиславом Лещинским — последний оказывался "победителем" после Альтранштадского мира, и уверенность в непобедимости короля Карла XII росла среди его солдат. Что касается самого Карла, то он раз навсегда отмахнулся и отделался крылатым словцом, которым он отвечал на беспокойные представления и напоминания генералов о закладке Петербурга, об укреплении Кроншлота, о русских верфях: "Пусть строит, все равно все это будет наше..." Вовсе не туда нужно идти, по мнению Карла, где закладывалась на ингерманландском болоте какая-то новая столица, а нужно с оружием в руках войти в настоящую, в старую столицу, в Москву, и там подписать победоносный мир. Таковы были настроения шведского короля, когда уже сделанный путь от Стокгольма до Дрездена и от Дрездена до Вильны осталось еще дополнить и [488] продолжить дорогой от Вильны до Москвы, где и произойдет триумфальное окончание походов нового Александра Македонского.
В начале мая 1707 г. Петр, уже выехав из Жолкиева в Дубно, получил тревожное известие о выходе Карла XII из Саксонии в Польшу. Летят немедленно указы Шереметеву, Мазепе, Григорию Скорнякову-Писареву, Алларту, Боуру, Репнину — все указы от 5 мая 1707 г., а на следующий день (6 мая) подробный указ В. Д. Корчмину об укреплении Кремля и Китай-города в Москве: у Никольских и Спасских ворот сделать редан, а за рвом у Спасских ворот еще контрэскарп, от Неглинной до Москвы-реки сделать везде больварки и контрэскарпы и устроить, где нужно, артиллерию для обороны города{157}. За известием о выходе Карла из Саксонии последовало и другое: шведы намерены идти к Киеву. Петр уведомляет об этом гетмана Мазепу 11 мая 1707 г.{158}
Обращаясь к герцогу Мальборо и снова к Анне, королеве английской, за посредничеством, царь дал Шафирову и краткую инструкцию об условиях. Во-первых, можно согласиться вернуть шведам Дерпт. "Ежели тем довольны не будут", то, не возвращая шведам Нарву, уплатить за нее денежную сумму. Но если они на это не согласятся, то отдать и Нарву, "хотя б оною i уступить (аднакож (sic. — Е. Т. ) сего без описки не чинить)", т. е. оговорить сроки и другие условия. Но об отдаче шведам Петербурга даже и не думать ("ниже в мысли иметь"){159}.
О широчайших замыслах Карла XII знали давно, поэтому очень энергично укрепляли и старую столицу.
Осенью и зимой 1707 г. до 20 тыс. человек усиленно работали над укреплениями вокруг Москвы и в самом городе. Строились бастионы и вместе с тем формировались полки из московских жителей. Заблаговременно готовились к шведскому нашествию. За Днепром и Двиной возводились сильные укрепления{160}. Эти наблюдения и известия внушали иностранным резидентам, даже осторожному и довольно осведомленному Витворту, превратные понятия о близкой для русской столицы опасности. Точно так же он повторяет россказни шведов о "паническом бегстве" русской кавалерии (зимой и в начале весны 1708 г.) от любого отряда шведов или служащих у них волохов{161}. И Витворт и шведы не знали ни о жолкиевском плане вообще, ни о том, что Петр и его генералы совершенно намеренно и сознательно не желали ввязываться в бой ни в Польше, ни в Литве и что кавалерии, как и другим частям, воспрещено было впредь до особого приказа начинать сражение. Эта мнимая "паника" русских кавалерийских разъездов тоже сыграла свою роль в роковом для Карла заблуждении и [489] заставила его ускорить приготовления к вторжению в Россию. Слишком поторопился Витворт иронически жалеть "бедного царя", the poor czar, как он его называл иногда в своих донесениях перед сражением под Лесной.
Тревожные слухи шли из Москвы.
У нас есть очень краткий, чрезмерно скупой на слова, но правдивый документ, случайно найденный и изданный Туманским в 1787 г. и в более исправном виде —в 1840 г.: "Записки Желябужского". Желябужский имел в начале царствования Петра чин окольничего, побывал воеводой в Чернигове. Писал он очень краткий, почти лаконичный дневник, явно только для себя. Вот как отразилась в этих немудрящих записях московская тревога при слухах о готовящемся шведском нашествия, "Июня в 1-й день (1707 г. — Е. Т. ) повещали делать к валовому делу о работниках: в Китае (Китайгород. — Е. Т. ) и в Кремле делать вал и рвы копать.
А июня 10 числа зачали делать и брали со всякого московского двора по 2 человека работников, и из города брали жь".
Также укреплялись Можайск, Серпухов и Троице-Сергиев монастырь. Эти спешные и обширные работы в Москве и окрестных городах, естественно, усилили тревогу. В Москву стали посылать "почту" успокоительного характера, исходящую от царя и правительства. Вот что читали москвичи 19 июня 1707 г.: "Известно нам здесь учинилось, что у вас на Москве немалой страх произошел оттого, что стали крепить московские городы, и то нам зело дивно и смеху достойно, что мы час от часу от Москвы дале, а вы в страх приходите, которого в то время не было, когда неприятель у нас в глазах был во время гродненской осады, когда мы в самом состоянии и в московских рубежах были". Петр, Меншиков, Алларт и другие генералы считали (и вполне справедливо) большим счастьем спасение гродненской армии, так долго осаждавшейся Карлом XII и удивительно искусно выведенной из-под грозившего ей сокрушительного удара, и они правильно намекают, что если бы шведам удалось перебить или взять в плен армию в Гродно, то прямая опасность грозила бы русским рубежам. Тогда скорее были основания страшиться. Тогда, но не теперь, не в июне 1707 г. "...ныне при помощи божией, в таком наше войско состоянии, что еще никогда такова не бывало, и неприятель не точию нас страшит, но и сам весьма в великом страхе суть, а паче от Калишской преждебывшей счастливой баталии в непрестанном сумнении пребывает..." Воззвание проникнуто усиленным оптимизмом: "...мочно вас рассудить и в безопасности быть, что не к нам неприятель приближился, но мы к нему, и не мы ево боимся, но он нас. Чего ради настоящую страсть (страх. — Е. Т. ) конечно надлежит вас отставить..." Но укреплять города [490] все-таки нужно, потому что "осторожного коня и зверь невредит" {162}.
Приободрить встревоженную столицу было, конечно, необходимо, но тон был слишком наигранно веселый. Петр и его ближайшее окружение знали хорошо, что предстоит еще очень долгая борьба и дритом такая, когда еще неоднократно придется, согласно только что выработанному в Жолкиеве плану, отступать к русским рубежам.
12 января 1708 г. последовал указ Петра о том, чтобы "московские всяких чинов люди московские жители, где которые чины ведомы сказать, что они в нужной случай готовы были все и с людьми"{163}. Указ относился прежде всего к дворянам, которые должны были по первому же требованию быть готовы явиться в армию со своими "людьми", т. е. крепостными. Этот указ стоит в связи с рядом мер по укреплению Кремля и других мест как в центре, так и на окраинах столицы, которые были предприняты правительством уже в 1707 г., а отчасти еще в 1706 г. В Москве должно было образоваться в случае приближения врага свое особое ополчение, независимо от регулярных вооруженных сил, уже бывших наготове.
Наступал 1708 год, принесший с собой начало шведского нашествия на Россию. [491]