Содержание
«Военная Литература»
Военная история

Глава шестая.

Первый бой

Укрепленная позиция. Состав V Кавказского корпуса; перемешивание частей. Пограничники — обучение, снаряжение, комсостав. 124-я дивизия. В Шавлишках. Маскировка. Стык с V корпусом: двухсторонняя сторожевка по Вилии. Связные командира полка. Самострелы. Демонстрация. Артиллерийская подготовка. Разброд 5-го полка. Сон командира горной батареи. Батальон на помощь 5-му полку. Бегство соседа. Загиб фланга. Только устный приказ для отхода. Развертывание на новом рубеже. Наступление гвардии. План штаба 10-й армии. Данные разведки. Усиление пассивного участка. Переход в наступление. Поддержка артиллерии. Задачи батальонов. Без резерва. Конница. Связь. Выталкивание частей. Помощь батарей 65-й артиллерийской бригады. Переезд в Шавлишки. 9-я рота. Гибель ландверного артиллерийского дивизиона. Путь в Дукшты. Встреча боевой группы. Забота о правом фланге. I батальон. Огонь гаубиц. Умышленная ложь штаба дивизии. Пленные. Взятие с. Гени. Промедление III батальона и 494-го полка. Бой II батальона у Адамчишки. Расположение на позиции. Потери. Разговор с начальником штаба дивизии. Действия прапорщика К. Откатка орудий. Ночная атака с тыла. Боевые качества ландвера. Немецкая реляция. Запоздавший приказ по дивизии. Сохранение направления при наступлении. Управление, лишенное резерва. Сила первого удара и риск обнаженного фланга. Всадник без головы. Движение по перекрещивающимся направлениям. Награды.

Участок укрепленной позиции 6-го Финляндского полка от с. Малюны до берега р. Вилии протягивался на 4 км. Позиция была заблаговременно построена инженерами, но готов был лишь остов ее — непрерывная проволочная сеть и одна линия окопов. Между отдельными ротными участками имелись солидные неукрепленные промежутки, протяжением до 600 шагов. Ходы сообщений имелись только в зародыше. Блиндажей не было; но в окопах протягивались почти сплошные массивные козырьки из довольно толстых бревен. Козырьки были большей частью устроены для стрельбы из-под них, через бойницы, но попадались и глухие козырьки, без бойниц, для стрельбы через козырек. Козырьки были излишне массивны для предохранения от шрапнельных пуль, и в случае попадания в них даже легкой гранаты обрушивались, давили стрелков. Окопы были удачно применены к местности. В общем для валовой работы по укреплению десятков тысяч километров тыловых позиций, это был хороший результат. Опираясь на имеющийся остов, можно было приступить к дальнейшему совершенствованию позиции. Мы начали работать над маскировкой, над устройством второй линии окопов, над развитием ходов сообщения; резерв начал возводить в 2 км позади эмбрион второй полосы.

На этой позиции мне пришлось совместно поработать — сначала со сводной пограничной дивизией, затем с 124-й дивизией. На обеих дивизиях лежало пятно сдачи Ковны; мелкие подразделения частью здесь не имели за собой никакой вины. 124-я дивизия сверх того заслужила себе позорную аттестацию в боях XXXIV корпуса. Высшее начальство не оказывало этим дивизиям никакого доверия.

При наличии 3 дивизий и имея ввиду предстоящее в ближайшем будущем окончание сосредоточения гвардейского корпуса, казалось бы следовало развернуть на позиции по меньшей мере 2 дивизии, поделив между ними дивизионные участки. Но за исключением 2-й Финляндской дивизии другие части не пользовались ни малейшим доверием штаба армии. Оборона всей позиции была поручена 2-й Финляндской дивизии, а на бывших защитников Ковны смотрели как на белых негров, пригодных для всякой черной, вспомогательной работы, но не способных выполнять ответственные задачи. 8 батальонов 2-й Финляндской дивизии растянулись на протяжении 10 км, а 19 батальонов пограничников и 124-й дивизии распределялись по финляндским полкам для их поддержки и усиления. Таков был V Кавказский корпус: впоследствии в него влилась еще 4-я Финляндская дивизия, в виде, чрезвычайно приближающемся к 124-й дивизии, и гвардейская стрелковая бригада, вначале сносная часть.

Само высокое начальство толкало V Кавказский корпус на перемешивание частей. Начальник штаба 10-й армии телеграфировал например 17/VIII Олохову — начальнику группы, развернутой на правом берегу Вилии, в которую входили V Кавказский и гвардейский корпуса:

«Командующий армией просит обратить серьезное внимание на Мейшагольскую позицию и не допустить потери ее ни в каком случае. Необходимо иметь ввиду, что финляндцы — части стойкие, чего нельзя сказать о пограничной и 124-й дивизии, роль которых едва ли может быть ответственной; они годятся для поддержки, для занятия неугрожаемых или слабо угрожаемых участков, но не для задач, требующих упорства и стойкости».

Но когда все части перепутались, начальство стало относиться к перемешиванию неодобрительно. Начальник штаба группы Олохова Антипов телеграфировал 2/IX 18 ч. 20 м. за № 384 ген.-квартирмейстеру 10-й армии на его запрос:

«9052. По имеющимся в штабе группы сведениям все части V Кавказского корпуса перемешаны и расположены на позиции. Правый участок ген. Транковского (начальник пограничной дивизии. —А. С. ) составляют 7-й Финляндский стрелковый полк, II батальон 4-го пограничного полка, 1-й и 2-й пограничные полки. Средний участок полк. Шиллинга составляет 5-й Финляндский стрелковый полк, II батальон 8-го Финляндского полка, 3-й пограничный полк, 493-й и 494-й полки. Левый участок полковника Свечина составляют 6-й Финляндский стрелковый полк, 495-й полк, II батальон 4-го пограничного полка, I батальон 8-го Финляндского полка и 40-й Донской казачий полк. Средний и левый участок объединяются под командой ген. Кублицкого-Пиотух, у которого в резерве I батальон 6-го Финляндского полка. Корпусного резерва нет. 496-й полк у Тюлина и 54-й Донской полк наблюдают за участком Вилии. По получении из V Кавказского корпуса более подробных сведений будет сообщено дополнительно».

Несмотря на некоторые неточности, эта телеграмма достаточно ярко освещает характер перемешивания частей{49}. Мне представляется, что его можно было провести искуснее, но в основе своей оно было неизбежно. К сожалению, командование русскими войсками обычно не оказывалось достаточно на государственной точке зрения, чтобы объективно отнестись к чужим войскам, оказавшимся во временном подчинении, и не валить на них все неудачи, и этот эгоистичный подход к белым неграм заставлял последних окончательно опускаться, подрезал их волю и энергию и вызывал ряд излишних трений. Но управление конечно серьезно затрудняется, когда приходится в бою командовать не только своим полком, но и батальонами и ротами двух-трех других полков.

Пограничная дивизия в личном составе своем мало пострадала при защите Ковны; ее потери были — 787 без вести пропавших, 319 убитых, 300 раненых. Она насчитывала в своих рядах 12 батальонов, 74 офицера, 9124 винтовок. Но в строю находились 6 900 совершенно необученных новобранцев; пограничная дивизия комплектовалась непосредственно новобранцами, а не людьми, прошедшими хотя бы некоторый курс обучения в запасных батальонах. Из числа винтовок около 40% (3 787) были без штыков — штыки может быть были брошены при отступлении из Ковны; это обстоятельство, во всяком случае, в пользу дисциплины не говорило. Частью новобранцы были еще не одеты; шинели впрочем были у всех. Но снаряжения не было; почему-то вовсе не имелось хотя бы самых примитивных патронташей; начальство не употребляло вовсе усилий сшить хотя бы простейшие сумочки, и пограничники размещали патроны только по карманам, в среднем около полусотни патронов на бойца. Имущество, архив дивизии и главное шанцевый инструмент остались по-видимому в Ковне. Дивизия имела всего 3 пулемета; вскоре к ним прибавились еще 2; все эти 5 пулеметов, захваченные из Ковны, были старого крепостного образца, на высоких колесных лафетах, придававших им облик пушки. Половина пограничников не имела котелков; некоторые сотни имели кипятильники, другие нет. Пограничные солдаты значительной частью были лишены таким образом возможности вскипятить себе чай и пили воду из луж; горячая пища на позиции могла выдаваться только раз в сутки; начались желудочные заболевания. Равнодушие пограничного начальства было достойно удивления. Архив сохраняет мое ходатайство перед начальником пограничной дивизии об облегчении хозяйственных лишений подчиненных мне пограничных батальонов. Что же касается санитарных учреждений, то пограничная дивизия их вовсе не имела.

Иные офицеры пограничной дивизии выделялись своей энергией и свежестью; они явно еще только приступали к расходованию своих сил. Но их было очень мало, и скоро их не стало хватать хотя бы по одному на сотню. Третью часть состава сотен представляли хорошие кадровые пограничники; в этом отношении пограничная дивизия являлась вероятно единственной в русской армии. Несомненно пограничная дивизия заключала в себе элементы боеспособности, но выявлению их препятствовало низкое качество, незаботливость и нераспорядительность высшего комсостава. Благоприятное впечатление оставлял только командир бригады ген. Кренке. Мне пришлось иметь дело по преимуществу с командиром 4-го пограничного полка, ген. Карповым. Я его знал еще как командира новогеоргиевской крепостной артиллерии, откуда он ушел в отставку вследствие «хозяйственного» недоразумения, которое начальство не пожелало предать огласке. Это был тонкий, но незадачливый бюрократ, обиженный жизнью, равнодушный к солдату и к войне, незнакомый с пехотным делом, охотно устранявшийся от работы и использовавший свободное время на сочинение канцелярских подвохов. Склочник и крючкотворец.

124-я дивизия родилась из московских дружин ополчения только 31 июля 1915 г. Командовал ею старый генерал, пошедший на войну из отставки, Лопушанский, когда-то видный работник Главного штаба. По дивизии сочинялись безукоризненные боевые приказы, а начальству лишенный энергии Лопушанский честно рапортовал, что дивизия все же разбредается. Тем не менее Лопушанский почемуто рассчитывал в этот период на скорое получение корпуса. При защите Ковны 124-я дивизия сильно пострадала; телефонная связь была разрушена артиллерийским огнем, и при общем отступлении многие роты и батальоны были просто забыты в укреплениях Ковны.Например 496-й полк потерял в Ковне 11 убитыми, 95 — ранеными. и 1 638 — без вести пропавшими. 124-я дивизия по численности была почти втрое слабее пограничной; вместо 16 батальонов она состояла всего из 7 батальонов, представлявших 3 515 солдат, 64 офицера, 7 пулеметов, 18 орудий, 123 шашки. Дивизия находилась еще в стадии перевооружения трехлинейками, и некоторые роты, например в 495-м полку, были еще вооружены берданками. Шанцевого инструмента в дивизии тоже не было; она побросала его, вероятно при отходе из Ковны в составе XXXIV корпуса.

Младший офицерский состав 124-й дивизии был своеобразен. Здесь еще господствовали ополченские традиции, и ротами командовали не прапорщики, а зауряд-прапорщики; впрочем, многие из них были не плохими бойцами и даже грамотными людьми. Но моральное состояние 124-й дивизии было явно слабым. Высшее начальство включало много отставных. В строю даже зауряд-прапорщики попадались редко, еще реже, чем у пограничников. После первых боев на Мейшагольской позиции в обеих дивизиях впрочем осталось всего по 1 — 2 офицера на батальон. Надо признать, что обе эти дивизии, являвшиеся плодом нашего организационного творчества в мировую войну, имели еще изрядно недоношенный вид.

Для занятия моего участка мне было предложено взять весь 4-й пограничный полк; но я признал достаточным оставить себе 2 батальона пограничников, а 2 другие батальона остались позади, в дивизионном резерве, и могли воспользоваться еще 4 днями для своего сколачивания. Один батальон 4-го пограничного полка я оставил в своем полковом резерве, где он работал над тыловой позицией и продолжал учиться, а другой распределил по-ротно по своему фронту. Чернышенко побаивался вверить пограничной сотне целый ответственный участок и разорвал пограничную сотню повзводно между нашими ротами, для постепенного обстрела.

Штаб 6-го Финляндского полка расположился в крестьянской избе, в д. Шавлишки, в 1½ км за передовыми окопами и в 2 км от немецкого фронта. Это был крупный риск; было бы разумно рядом с избой соорудить блиндаж для обеспечения надежного руководства полком под артиллерийским обстрелом, но я умышленно запретил строить блиндаж. Деревушка была расположена на небольшом пригорке, и из своего окошка я мог наблюдать расположение неприятеля. Маскировка составляла особенно больной пункт в мышлении офицеров, особенно в штабах полка и батальонов; они уже получили ряд тяжелых уроков. Меня поразила художественная маскировка штаба II батальона. Он был расположен в землянке, в лощине; об избе Чернышенко не хотел и думать; уже на второй день были устроены прекрасно замаскированные от аэропланов навесы для лошадей и патронных двуколок и создавались основательные блиндажи для людей. Другие командиры батальонов также в общем следовали примеру Чернышенко и отказывались размещаться в деревнях. Я поступил наоборот; за необдуманность и дерзость в других условиях я мог быть жестоко наказан; но расположившись раз в избе, я решил удерживать свою позицию; с целью маскировки был лишь выставлен пост в деревне, который останавливал н спешивал всех конных за три двора не доезжая до штаба полка, чтобы немцы не могли точно ориентироваться по движению в деревне. Немцы стреляли почему-то перелетами, по южной части деревни, за пригорком; они ее непосредственно наблюдать не могли и рассчитывали вероятно, что там группируется наш резерв.

В штаб полка я вытребовал офицерское собрание, на ночь раздевался, и подчеркнуто уверенным поведением стремился изгнать в полку всякую мысль о непрочности нашего положения здесь, в одном переходе впереди Вильны. Но в общем мой преемник по командованию левым участком Мейшагольской позиции, командир бригады пограничной дивизии Кренке, сделал правильно, что не остался в Шавлишках, а ушел в Левиданы. Правда и его фронт по прочности не мог сравниться с моим.

По другую сторону Вилии, к которой примыкал мой участок, начиналась позиция 65-й дивизии V армейского корпуса. Вилия представляла границу между группой Олохова (V Кавказский и гвардейский корпуса) и V армейским корпусом. Взаимное недоверие было таково, что V армейский корпус выставил по берегу, фронтом на восток, глубоко в тыл, охранение в составе 40-го казачьего полка. А в мое распоряжение был дан 54-й казачий полк с специальной целью — организовать наблюдение за V армейским корпусом, по реке Вилии, от самой Вильны вплоть до фронта. Мой 54-й казачий полк стоял фронтом на запад, как раз лицом к лицу с охранением 40-го казачьего полка; по иронии судьбы 40-й и 54-й казачьи полки, распределенные по двум соседним корпусам, представляли полки одной и той же казачьей бригады; командиру бригады, генералу Шишкину, при таком употреблении его полков оставалось очевидно играть роль лишь посредника. Результатом наблюдения моих казаков являлись донесения о передвижении обозов и резервов V армейского корпуса. Более того, из состава 124-й дивизии был выделен 495-й пехотный полк, которому было приказано дублировать работу 54-го казачьего полка на участке от с. Шиланы до фронта. Вилия представляла уже не границу между корпусами, а какой-то оперативный отсек.

Меня по неопытности поражал вид двух русских линий охранения, поставленных одна против другой. Я тщетно доносил в штаб 2-й Финляндской дивизии об этой чепухе; поднятый мною вопрос штаб дивизии перенес в штаб V Кавказского корпуса, последний разъяснил, что все это правильно и делается по приказанию высших начальников — Олохова и Балуева. В основе ясно лежала не тактическая безграмотность, а нежелание дать себя подсидеть, полное отсутствие доверия, вызванное многими месяцами постоянных неустоек.

При расположении полка на позиции основная моя работа заключалась в том, чтобы ежедневно обойти все мои роты и сотни пограничников, поздороваться, побеседовать. Я продолжал изучать главным образом людей, а не позицию, и стремился познакомить с собой поближе роты. Расположение в Шавлишках было для меня особенно удобным тем, что все свои функции я мог выполнять пешком. Верхом я тогда ездил очень охотно; но приехав издали, я не мог захватывать с собой пеших стрелков своей связи, гулять с которыми по позиции было очень удобно. При мне под командой пожилого, но надежного унтер-офицера состояла команда пешей связи, около 10 человек. Команда охраняла знамя и штаб, занимала и приводила в порядок для него помещение; в спокойное время она выделяла пару стрелков при моих ежедневных обходах для охраны и передачи распоряжений командира полка; в дни боя командира полка, если он шел пешком, сопровождало до 6 стрелков связи, и когда я уезжал от них верхом, управление сильно страдало, и я ощущал известное чувство беспомощности. При расположении на позиции связные обязательно устраивали на холмике, вблизи штаба, пост для наблюдения за неприятелем, причем пользовались оборудованием захваченного немецкого батарейного наблюдательного пункта; в нужных случаях им же полагалось строить для командира полка блиндаж, если бы таковой понадобился; они заботились о маскировке штаба полка. Это были очень полезные люди в организации управления полком. Независимо от писарей, телефонистов, денщиков такие же команды, поменьше, имелись и при батальонных и ротных командирах; они представляли совершенно необходимый, хотя и нештатный, орган управления и комплектовались на выбор исключительно надежными, хотя бы и не особенно крепкого здоровья людьми.

Настроение в полку было еще не блестящим. За трое суток расположения на Мейшагольской позиции в полку, в различных ротах, было отмечено 5 самострелов, отстреливших себе умышленно по пальцу. Я сразу не раскачался принять крутых мер. Самострелы не были эвакуированы в тыл, а оставлены в ротах, хотя временно потеряли работоспособность; по традиции, три раза в день, их заставляли становиться во весь рост на бруствер передовых окопов, и прикладывать руки к глазам, как будто они наблюдают в бинокль. Немцы, принимая их за наблюдателей, давали из своих окопов, удаленных на 700 — 800 шагов, несколько выстрелов по ним, после чего им разрешалось спуститься в окоп. Наказание, не предусмотренное дисциплинарным уставом, но бросавшее в пот самострельщиков. На третий день немцы, к сожалению, сообразили, что их заставляют играть странную роль, и перестали стрелять по выставляемым на бруствер самострельщикам. По соседству же борьба с самострелами совершенно отсутствовала, и они сотнями и тысячами эвакуировались в тыл{50}.

Немцы начинали подготовлять Свенцянскую операцию. В план ее подготовки входило производство сильного нажима в направлении на Вильну, чтобы оттянуть сюда внимание русских и разрядить их силы на свенцянском направлении.

Против Мейшагольской позиции, между Вилькомирским большаком и р. Вилией, собиралась масса германской конницы и довольно неуклюжий по своей маневренной подготовке, но стойкий во фронтальном бою ландвер.

Уже 25 августа ген. Литцман, командир XL германского резервного корпуса, пришел к заключению, что дальнейшее наступление его корпуса по левому берегу Вилии не обещает никаких успехов, и предложил перенести центр тяжести его действий на правый берег

Вилии для непосредственной атаки города Вильны с севера. Командующий 10-й германской армией ген. Эйхгорн с ним не согласился, однако также пришел к заключению, что необходимо усилить конный корпус — левое крыло армии. С этого момента положение в 10-й германской армии характеризовалось тем, что подкрепления направлялись исключительно на левое крыло (виленское направление), но продвигаться удавалось только на правом крыле армии (III резервный корпус — гродненское направление) и в центре (XXI корпус — оранское направление).

Невысокая тактическая подготовка немецкого ландвера [выявилась] в демонстрациях, предпринятых против участка 6-го Финляндского полка. Немцы как будто взялись показать нам свое бессилие. После слабого шрапнельного обстрела окопов двух или трех рот, совершенно безвредного при наличии в наших окопах прочных козырьков, ландверная рота вечером 28 и утром 29 августа выходила из своих окопов, находившихся на удалении 700 шагов, проходила вперед редкой цепью на 200 шагов и ложилась под нашим пулеметным и ружейным огнем. Через 2 — 3 часа прикрываясь огнем 2 — 3 плохоньких батарей, ландверная рота, несомненно понесшая значительные потери, уползала в свои окопы.

Мы недоумевали, чего собственно хотят немцы. Только когда вечером 29 августа началась атака на моего соседа, 5-й Финляндский полк, я понял, что против моего полка немцы демонстрировали. Но у немцев такие демонстрации, разлагающие свои войска и ободряющие противника, являлись редким исключением, проявлением случайного тактического убожества ответственного командира, а у нас они являлись широко распространенным явлением; многие части настолько вошли во вкус такой лающей, но не кусающей атаки, что действовали совершенно аналогично даже и тогда, когда они получали задачу вести самое решительное наступление. Командующий 10-й армией генерал Радкевич 1 сентября писал, что наступаем мы много, но войска, в известном отдалении от немцев — кто в 200 шагах, а кто даже в 50 — непременно останавливаются. Но если русские войска осенью 1915 г. готовы были изображать из себя в бою только жертву, то во многом вина лежала на высшем командовании, на том же Радкевиче, который швырялся приказами о переходе в наступление, совершенно не считаясь ни с тактическими условиями, ни с состоянием войск, ни с возможностью организовать достаточную подготовку атаки. Начальники, неосмотрительно расходующие силы войск обречены командовать частями, утратившими всякую ударность.

Около 16 час. артиллерийский огонь по ближайшей ко мне половине участка 5-го полка значительно усилился. Немцы направляли главные усилия своей артиллерии против с. Кемели. Однако с удаления в 3 — 4 км, в Шавлишках, откуда я наблюдал события, сидя у окна избы за стаканом чая, впечатления урагана не получалось. Со стороны немцев стреляли 5 — 6 полевых батарей; разрывов тяжелых «чемоданов» не наблюдалось. Артиллерийская подготовка имела вполне будничный вид. У нас особенно острого снарядного голода не было; тем не менее, наша артиллерия, разбитая побатарейно между полками, почти не отвечала. Снаряды имелись, но наш II Финляндский дивизион был совершенно деморализован неудачными боями на Днестре в июне 1915 г.; артиллеристы не верили в стойкость своей пехоты и на атакованных участках, как только события принимали серьезный оборот, сейчас же начинали укладываться.

Плохонький немецкий артиллерийский огонь по-видимому все же оказывал свое действие на стрелков 5-го полка. Им надоело оставаться в окопах; под разрывами гранат и шрапнелей окопы стали неуютными. Лишенные энергичного руководства, стрелки начали использовать моменты затишья, чтобы ускользнуть в тыл. Основная линия окопов на угрожаемых участках постепенно пустела. Командир полка Шиллинг собирался на другой день уехать в отпуск и видел в начавшемся на его участке бое прежде всего досадную помеху для своего отдыха, о котором он мечтал уже в течение целого года войны; отпуск был так близок и грозил теперь ускользнуть.

В восемнадцатом часу немцы заметили шатание на участке 5-го полка; немедленно показалась немецкая пехота. В бинокль из моего окна было видно, как на опушке леса, левее с. Кемели, разъезжал верхом какой-то немецкий офицер, по-видимому командир полка. Он проезжал по фронту выходивших на опушку рот, напутствовал их и бросал в атаку на с. Кемели и окопы левого участка 5-го полка.Подчиненная мне горная батарея, расположенная юго-западнее Шавлишек, заметила движение немецкой пехоты и открыла оживленный огонь. Командиром этой батареи был подполковник Горбаконь, неплохой стрелок, стоявший во главе батареи с начала войны, георгиевский кавалер. Весной в Галиции его на наблюдательном пункте немного опалил разрыв австрийского снаряда; в ближайшие дни ожидалось повышение его на должность командира дивизиона; он готовился сдавать свою батарею.

Другие батареи почти не стреляли по немецкой атаке; может быть они ее не замечали или собирались переезжать в тыл. Я обратил внимание на странный характер стрельбы горной батареи. То клевок в стороне, то разрыв высоко в небе; громадные недолеты, перелеты, шатание в направлении, длительные перерывы перед внесением каждой поправки — так мог стрелять только совершенно неопытный артиллерист. Я вызвал по телефону наблюдательный пункт горной батареи, мне ответил молоденький подпоручик, только что выпущенный из артиллерийского училища и два дня тому назад прибывший в батарею. Из горных пушек он стрелял впервые; по-видимому и в стрельбе из полевых пушек он также был не тверд; командир батареи направил его на наблюдательный пункт попрактиковаться в стрельбе, а сам мирно спал в своей землянке. Почтенному украинцу война по-видимому уже надоела погорло, и он был совершенно равнодушен к горю соседнего полка. Я принял меры к скорейшему его пробуждению. Через десять минут шрапнели стали ложиться нормально; очевидно Горбаконь прибыл на наблюдательный пункт и вступил в командование. Немецкий командир полка скрылся в лес, наступление на Кемели потеряло свой парадный характер; но было уже поздно, многие окопы 5-го полка находились уже во владении немцев; просачивание их замедлилось, но продолжалось.

О действительном положении, создавшемся на участке 5-го полка вечером 29 августа, можно судить по следующему: из штаба дивизии, когда уже темнело, я получил по телефону приказ немедленно двинуть батальон в распоряжение командира 5-го полка; на границе наших участков батальон должен был получить проводников от левофлангового батальона 5-го полка. Я должен сознаться, что отправленные мною роты не принадлежали к числу лучших рот, находившихся в моем распоряжении. Я выторговал в штабе дивизии разрешение послать сводный батальон — из двух моих стрелковых рот и двух пограничных, находившихся в полковом резерве у Шавлишек. В число своих рот я включил слабую 5-то роту прапорщика Галиофа, составлявшую мой арьергард 26 августа и внесшую тогда и наше отступление такую нервность. Она составляла батальонный резерв моего правого батальонного участка. Я счел за благо увести Галиофа от Чернышенко, в котором Галиоф развивал слишком пессимистическое настроение. Такой подбор войск, выделяемых в распоряжение попавшего в критическое положение соседа, вечно составлял жестокую немощь русской армии — так грешили и все высшие начальники, до командующих фронтом включительно, которые умышленно держали на позиции лучшие корпуса, а полуразложенные — в резерве, у железнодорожных узлов, предвидя возможность, что Ставка их отберет. Однако бороться с собственным эгоистическим чувством, когда начальство начинает раздергивать полк, крайне трудно. Много значит и недоверие к соседу, к обстановке дезорганизации, которая имеет у него место, и в которую жаль бросать свои лучшие части, так как трудно рассчитывать, что их жертвы принесут какой-либо толк. Особенную остроту эгоистические соображения приобретают в такие периоды общего упадка, в котором находилась русская армия в августе 1915 г. Общие моральные условия были таковы, что поступить иначе можно было бы, только поднявшись на высшую ступень геройства.

В данном случае начальник дивизии поступил бы лучше, передав, ввиду прорыва 5-го полка, его левофлаговый батальон в мое распоряжение и обязав меня восстановить здесь положение; такой распорядок обеспечил бы несравненно более энергичную помощь центру дивизии всеми силами, находившимися в моем распоряжении. Но Шиллинг пользовался в штабе дивизии большим кредитом, изменение границ полковых участков могло быть для него обидным, я был моложе Шиллинга, и штаб дивизии захотел оставить за ним руководство боем на атакованном участке.

Когда мой сводный батальон подошел и в темноте развернулся, вышедшие из окопов роты 5-го полка еще держались и вели бой; но прежде чем мои и пограничные роты успели приблизиться к цепям 5-го полка, последние обратились в бегство, налетели и смяли мой сводный батальон. Что творилось в темноте, установить нельзя. Но к рассвету одна полурота 5-й роты с прапорщиком Галиофом, значительным количеством стрелков 5-го полка и пограничников находилась в 25 км позади, считал по прямой линии, в Вильне, и только поздно вечером 30 августа вернулась в полк. Это был последний дебют Галиофа в строю 6-го полка... Остальные мои полторы роты и небольшая кучка пограничников, в сильном расстройстве, еще до полуночи отошли на правый фланг моего полка, куда я успел уже стянуть две хороших роты; вместе с ними они образовали загиб фронтом на север, против Кемели протяжением около 1½ км. Главная масса двух пограничных рот собралась у своего обоза и штаба полка, находившегося не у дел, недалеко от нашего штаба дивизии.

Что же касается положения 5-го полка по официальным данным; то в ночь на 30 августа оно рисовалось так: первые данные гласили, что 5-й полк осадил на 2 км на фронт Утеха — Видавчишки, но по следующим донесениям отход определялся в 3 — 3,5 км на фронт Сангуйнишки — Гени. Но эти официальные данные были верны только по отношению к правому участку 5-го полка, почти остававшемуся вне района немецкой атаки и имевшему опору в 7-м Финляндском полку, который спокойно оставался в своих окопах. Этот правый участок держался на пространстве между участком 7-го полка и районом с. Сангуйнишки. Южнее же никого вообще не было — все разбрелось. В центре дивизии образовался разрыв около 3 км, и в нем распространялись немцы, занявшие с. Гени, в 3 км в тылу окопов моего правого фланга{51}.

Если бы немцы располагали здесь достаточными силами, а главное — своей энергичной, предприимчивой, первоклассной пехотой, положение 6-го полка между Вилией и районом прорыва могло бы стать критическим. Но немцы получили успех много больший, чем рассчитывали, и не имели возможности его эксплоатировать. Мы этого однако не знали; никакой общей ориентировки я не получал. Предполагаю, что обстановка в армейском масштабе представляла до утра 30 августа тайну и для штаба дивизии. Начальник дивизии около полуночи принял решение — вывести дивизию из критического положения путем ночного отхода. Мне указывалось к утру 30 августа отойти на неукрепленный рубеж Медведзишки — Левиданы — ф. Юркишки — Антокольцы — р. Вилия и задержаться здесь до дальнейших распоряжений. Дивизия передавала в мое распоряжение полубатарею XXX мортирного дивизиона — 3 гаубицы. До этого момента гаубичная батарея находилась в непосредственном распоряжении штаба дивизии и являлась символом централизованного управления боем штабом дивизии. Теперь, в начавшейся передряге, гаубицы подвергались опасности попасть в руки немцев, и штаб дивизии спешил перенести ответственность за них на командиров полков{52}.

При изучении этого боя в архиве меня поразило одно обстоятельство: память моя отчетливо сохраняет воспоминание о полученных для отхода распоряжениях; дела штаба полка в архиве исчезли; в делах же штаба дивизии не сохранилось ни одного письменного намека на отданные по инициативе штаба дивизии распоряжения для отхода. Всякий приказ наступательного порядка или отступательного, но отданного по распоряжению свыше, переданный по телефону, фиксировался затем штабом дивизии посредством отпечатанных на шапирографе приказов по дивизии и заносился сверх того очень аккуратно в журнал военных действий. В данном случае — ни слова. Распоряжение для отхода на 4 км назад встретило полное неодобрение сверху, и от телефонных манипуляций не осталось в штабе дивизии ни малейшего следа. Нигде нет упрека 6-му Финляндскому полку за отход, но нигде нет и объяснения, по чьей инициативе он произошел — просто констатируется факт его отхода и развертывания на новом рубеже{53}.

Спать в ночь на 30 августа в 6-м полку никому не пришлось; русские войска имели в это время огромный навык к ночным отступлениям. Весь отход был организован командирами батальонов идеально; правда немцы не делали ни малейшей попытки помешать нам; мне оставалось только наблюдать и восторгаться высокой техникой отступления. Все позиционное имущество было навьючено на стрелков; находившиеся в окопах цинковые ящики с запасом патронов были бережно унесены; пограничники запряглись в свои тяжелые, колесные пулеметы. Оба батальонных участка, оставив в окопах разведчиков, стянулись к Шавлишкам, прошли в д. Левиданы; когда осталась только одна арьергардная рота (от правого участка) и одна арьергардная сотня пограничников (от левого участка), я переехал из Шавлишек в Левиданы.

В девятом часу утра мои части развертывались на новом рубеже: Медведзишки — Левиданы — Антокольцы. Приходилось расползаться на фронт до 7 км, не представлявший особых удобств для обороны. Хлопот было много; надо было устроить всех на определенном месте, установить точно границы батальонных участков, развернуть телефонную сеть, распределить пулеметы, наблюсти за горной батареей и 3 гаубицами; я не успел лично осмотреть левого участка полка, не успел выбрать места под штаб полка, что сделал бы с самого начала, если бы работал более организованно. Центральная телефонная станция полка расположилась пока в ф. Юркишки.

Я большей частью провел это утро в районе д. Левиданы, на стыке своих II и III батальонов. Меня тревожили: отсутствие связи моего правого фланга с 5-м полком и присутствие немцев в районе Гени; разрыв в центре дивизии, несмотря на растяжку 6-го полка, утром еще не был заполнен. К этой тактической работе нужно прибавить еще: объезд всех рот и краткое подбадривание тех после ночного отхода, заботу о том, чтобы обед был роздан стрелкам пораньше, связь с 65-й дивизией, оставшейся на другом берегу Вилии в своих окопах и опасавшейся за свой правый фланг, оказавшийся навесу, разговоры с пограничниками, сношения с штабом дивизии, распоряжения подходящим подкреплениям — нагрузка была очень велика. Разведка выяснила, что утром 30 августа немцы осторожно заняли оставленные нами окопы; около 5 рот наступали на оставленные нами деревни Шавлишки и Адамишки. Чем немцы располагают в районе Гени — оставалось вопросом.

Утром в районе Левиданы я свиделся с приехавшим командиром бригады Нагаевым. Последний мне сообщил, что 5-й полк находится в очень плохом состоянии, но что общая обстановка исключает всякую возможность дальнейшего отхода. За правым флангом нашего V Кавказского корпуса в глубокой тайне, по крайней мере от нас, сосредоточился гвардейский корпус и вчера, 29 августа, вышел на продолжение нашего правого фланга{54}, а сегодня с раннего утра ведет решительную атаку в глубокий охват немецкого расположения. Отход 5-го и 6-го полков идет совершенно вразрез с намерениями высшего командования. От дивизии требуются активные действия, а чем их предпринять, когда нечем заполнить занимаемого фронта? На поддержку нам спешно двинута 124-я дивизия, более чем сомнительного качества. Тем не менее нео6ходимо что-нибудь предпринять. Было бы очень не плохо, если бы 6-й полк предпринял активные действия против д. Гени. Это облегчило бы положение 5-го полка, уменьшило бы разрыв с ним и позволило бы рассчитывать на его скорейшее заполнение. Я обещал выдвинуть в направлении на Гени не меньше 2 рот и отдал соответственное приказание командиру своего правофлангового III батальона.

Армейскому командованию обстановка утром 30 августа рисовалась так: на правом берегу Вилии немцы развернули только слабую и второклассную пехоту — 21-ю ландверную дивизию и бригаду Эзебека и 1-ю кавалерийскую дивизию, поддержанную II егерским батальоном, всего не более 15 батальонов пехоты и 1 кавалерийской дивизии. Мы располагали в группе Олохова, помимо 27 батальонов V Кавказского корпуса (2-я Финляндская сводная пограничная, 124-я дивизия), и 40 батальонами гвардейского корпуса (1-я и 2-я гвардейские дивизии, гвардейская стрелковая бригада), двумя десятками кавалерийских полков (конница Тюлина, часть Казнакова, гвардейская казачья бригада, Донская казачья б6ригада). Численное превосходство наше оценивалось в четыре раза по меньшей мере.

Не менее существенно было превосходство нашего оперативного положения. Противник ввязывался в бой за Мейшагольскую позицию на участке между р. Вилией и большаком, а наш гвардейский корпус, собранный к востоку от этого большака, за участком Мейшагольской позиции, против которого немцев не было, нацеливался для охвата немцев на переход в глубину{55} и нанесения удара на всем пространстве между Мейшагольской позицией и рекой Ширвинтой; правый обходящий фланг гвардейской пехоты нацеливался на д. Тоувчули, в 5 км к северо-востоку от м. Мусники, и этот фланг охранялся гвардейской казачьей бригадой. А еще севернее, на протяжении одного перехода, преимущественно по правому берегу Ширвинт, на тылы немцев нацеливались кавалерийские массы Тюлина, бригада Крымова и подкрепления, которые мог выделить Казнаков. Обстановка казалось была многообещающей. С 5 ч. 30 м. утра 30 августа 1-я гвардейская дивизия уже ввязалась в бой; перед ней были явно только спешенные кавалерийские части, которые постепенно оттеснялись к большаку на участке до Явнюны включительно; а 2-я гвардейская дивизия еще маневрировала, беспрепятственно продвигаясь позади фронта 1-й гвардейской дивизии на север; Тюлин и Крымов находились в нескольких километрах восточнее Вилейки. Небольшой нажим — и левый фланг немцев могла постигнуть основательная катастрофа.

В этом плане имелись существенные просчеты. Немцы успели значительно усилиться. В их составе несомненно находилась 14-я ландверная дивизия, которую разведывательное отделение штаба 10-й армии еще предполагало на левом берегу Вилии. Кроме того имелись или находились на пути на правый берег Вилии ландштурменная бригада Пфейля и 115-я дивизия. Кавалерия немцев была в действительности в три раза сильнее, чем мы предполагали. Вдоль большака, к югу от р. Ширвинты, располагались 1-я и 4-я кавалерийские дивизии корпуса Гарнье, а севернее р. Ширвинты, против Тюлина протягивалась 3-я кавалерийская дивизия — крайний правый флангНеманской армии. Превосходство русских в действительности было не в 4 раза, а в лучшем случае в 2 раза. Затем необходимо учесть истощение русских войск, малочисленность русских батальонов, бедность в пулеметах, слабость нашей артиллерии — и по количеству орудий и по наличию снарядов, а также устойчивость, которую получали немцы вследствие их непрерывного победного шествия. И надо иметь ввиду и то недоверие к своим войскам, которое воспиталось в высшем командовании длинным рядом неудач, особенно неотступно преследовавших 10-ю русскую армию, и которое препятствовало дружному введению всех сил в бой.

Группой из V Кавказского, гвардейского корпуса и конницы руководил ген. Олохов (командир гвардейского корпуса). Первоначальное его решение — оставить на фронтальном участке 27 батальонов V Кавказского корпуса на фронте в 12 км, а 40 батальонами гвардии нанести решительный удар в охват — надо признать соответственным. Однако отход 2-й Финляндской дивизии в ночь на 30 августа несколько растянул и расшатал фронт V Кавказского корпуса, лишил его опоры укрепленной позиций; с утра, после вступления в бой гвардии, получались сведения о движении немецких подкреплений. Эти подкрепления немцы могли брать только из состава своей же 10-й армии, с левого берега Вилии. Подкрепления эти могли быть обнаружены воздушной разведкой только в районе переправ через Вилию; далее их движение против нашего гвардейского корпуса маскировалось лесами. При недостаточно критическом отношении к данным разведки, обнаружение движения немцев в районе переправ через Вилию могло повести к ошибочному заключению, что немцы сосредоточивают свои силы против левого фланга V Кавказского корпуса, т. е. против 6-го Финляндского полка.

В весьма неполном Военно-историческом архиве{56} мне удалось найти только две точные разведывательные данные: одна из них — о движении в утренние часы 5 немецких рот против 6-го Финляндского полка, другая — от 15 час. дня, — исходящая от 65-й дивизии: «Колонна противника силой до батальона около 15 час. дня двигается от Грабиалы на правый берег Вилии в направлении на Пустельники». Правда, штаб 2-й Финляндской дивизии в 9 час. утра еще доносил, что неприятель накапливается в районе восточнее д. Гени. Он мог в данном случае основываться на дошедшем к нему донесении командира мелкого подразделения 5-го Финляндского полка; последний вероятно имел ввиду накопление взвода, максимум роты; но такое донесение, правильное по существу, но составленное в общей форме, передаваясь буквально по инстанциям вверх, растет, и масштаб его, первоначально даже не тактический, а стрелковый, раздувается пессимизмом в оперативный.

Как бы то ни было, опираясь на это донесение, или на неизвестные мне данные воздушной разведки, штаб 10-й армии в 14 часов 30 августа пришел к ложному выводу: значительные силы немцев собираются в направлении левого фланга ген. Истомина. Отсюда последовало гибельное вмешательство штаба 10-й армии в деятельность группы Олохова: в течение 30 августа последнему неоднократно подтверждалось, что как ни важен успех решительной атаки гвардии, но Вильна представляет бесконечно важный центр, и надо иметь полную гарантию, что V Кавказский корпус Истомина удержится в занимаемом положении. 8 финляндских батальонов много сделать не могут, остальные части 124-й и пограничной дивизий не надежны, а потому штаб армии предъявил Олохову категорическое требование — взять из гвардейского корпуса стрелковую бригаду (4 полка) и направить ее в резерв в м. Судерва (4 км в тылу 6-го Финляндского полка). Около 17 час. голова гвардейских стрелков начала подходить к м. Судерва, хотя здесь в них никакой надобности не было.

По плану Олохова гвардейские стрелки должны были представлять резерв гвардии при выполнении ею решительной атаки в обход немцев. Он предупреждал, что изъятие этого резерва заставит его ослабить боевую часть гвардии на два полка для образования нового резерва и сократит на 3 км размах охвата — правое крыло будет наступать уже не на д. Тоувчули, а на м. Мусники; из сообщений Олохова было ясно, что раздергивание гвардии произведет на последнюю отрицательное впечатление и значительно ослабит интенсивность ее натиска. Штаб 10-й армии однако предпочел получение полного обеспечения пассивного участка сохранению предпосылок успеха ударного. На пассивный участок назначалось 35 батальонов, на активный — только 32 батальона. В сущности, этим жестом штаб 10-й армии обрекал уже начатую операцию на конечный неуспех. Доверие высшего командования к своим войскам представляет столь же ценный элемент боеспособности армии, как и дисциплина войск. Если бы наша дивизия имела ориентировку в замыслах командования, отступательное движение 5-го и 6-го полков после боя 29 августа едва ли получило бы такой размах.

Около 13 час. дня меня вызвал к телефону командир бригады Нагаев. В мое распоряжение, сверх двух батальонов 4-го пограничного полка, поступал весь 494-й полк (1 батальон из 6 сводных рот, 1 160 штыков); этот полк хотя не слишком надежен, но лучший в 124-й дивизии; командир бригады сам его направляет от Паужели для развертывания на участке Козлишки — Медведзишки, в направлении на д. Гени; полк изготовится к 14 час. и будет наступать; кроме того, в мое распоряжение поступает часть 495-го полка{57}, которая стянулась с охранения р. Вилии. К нам подходят другие резервы, в том числе гвардейские стрелки. Гвардия глубоко охватила немцев и ведет в районе большака севернее Мейшаголы успешные бои. Высшее командование предъявило 2-й Финляндской дивизии категорическое требование — перейти в наступление. 5-й полк постарается сделать все, что можно при его расстройстве. Начальник дивизии и командир бригады главные свои упования возлагают на всегда являвшийся надежной опорой дивизии 6-й полк и просят меня — атаковать противника всем фронтом.

Я ответил Нагаеву, что целиком присоединяюсь к его оптимистической оценке положения, и 6-й Финляндский полк, как только изготовится, перейдет в подлинную атаку всеми силами. В 13 ч. 40 м. штаб 2-й Финляндской дивизии доносил в штаб корпуса, что 2 роты 6-го Финляндского полка уже начали продвигаться к д. Гени, и в скором времени все части левого участка перейдут в наступление. Высшее командование еще имело время повернуть гвардейских стрелков к своему корпусу, но оно изверилось уже в слова.

Я себе ясно представлял, что начатая с утра атака гвардии должна была притянуть к себе все германские резервы, и что если я встречу не 5 рот, а больше, то во всяком случае силы, уступающие в числе моим 8 батальонам. При этом немцы дезориентированы нашим отступлением, находятся в состоянии движения на местности, не дающей выгоды для обороны, занимают прерывчатый фронт, не успели укрепиться и создать организацию огня. Тактически немцы сидят в мешке; 65-я дивизия, занимая обращенную к Буйвидам петлю р. Вилии на фланге и отчасти в тылу немцев, чрезвычайно стесняет их маневрирование и оборону; немецкое руководство против меня не слишком искусное. Едва ли может представиться более удобный случай ударить по немцам. И если до сих пор я берег полк и проявлял максимальную скупость в расходовании сил полка, то теперь представлялась оказия пустить их в дело, и надо использовать ее с наибольшим посылом и жесткостью.

В недалеком расстоянии перед всем моим фронтом тянулась сплошная линия леса, на опушку которого немцы еще не вышли. Эта линия леса закрывала за собой весь горизонт; с лучшего наблюдательного пункта, занятого командиром гаубичной батареи, можно было увидеть только шпиц костела в Дукштах. Следовательно на артиллерию в предстоящем бою, значительная часть коего должна была развернуться в лесу и перелесках, рассчитывать не приходилось. Некоторую помощь мог бы оказать дивизион 65-й артиллерийской бригады, расположенный вдоль хорды излучины Вилии. Но одна его батарея (4-я батарея 7-й артиллерийской бригады, временно вошедшая в состав дивизиона) имела крайний обстрел вправо на Буйвиды, а две других (4-я и 5-я батареи 65-й артиллерийской бригады) имели крайний правый обстрел на Дукшты и не просматривали лесного пространства, лежавшего между мной и Дукштами, где должно было протекать наступление.

Приходилось основывать успех на действиях исключительно пехоты; я организовал наступление так, чтобы в обстановке предстоящего боя, встречного по существу, получить сразу же перевес над неготовыми и изолированными друг от друга частями немцев. С этой целью я вытянул все свои силы в одну линию батальонов. На правом фланге, на участке Козлишки — Медведзишки, находился сводный 6-ротный батальон 494-го полка. На участке Медведзишки — Левиданы находился мой III батальон, усиленный 9-й сотней пограничников; остатки 10-й сотни, ходившей накануне вместе с 9-й поддерживать 5-й полк, были разобраны по отделениям ротами III батальона. Задача здесь являлась для 494-го полка — атака д. Гени, для III батальона — участие двумя ротами и сотней пограничников в атаке д. Гени и наступление остальными силами на промежуток Гени — Шавлишки. I батальон и 7-я сотня пограничников развернулись в центре и имели задачей наступать на фронт Шавлишки — Дукшты.

На левом крыле находился II батальон Чернышенко; я передал в его распоряжение 5-ю и 8-ю сотни пограничников и просил его использовать, насколько это можно, части 495-го полка. Задачей Чернышенко являлось энергичное наступление вдоль дороги Адамчишки — Дукшты, левым флангом вдоль р. Вилии. В исходном положении фронт моих разношерстных 8 батальонов был растянут от д. Козлишки до г. дв. Эльнокумпе, на 7,5 км. Количество бойцов было близко к 4 000. Командиры моих батальонов, к которым я предъявил требование возможно энергичного приступа к атаке, вытянули все свои роты в одну линию; я пытался удержать в своем резерве, в д. Геляжи, 6-ю и 2-ю сотню пограничников, но Чернышенко, которому в исходном положении приходилось растягиваться на 3 км, вытянул у меня их и развернул по сторонам своего батальона (5-я рота к нему еще не собралась после движения на поддержку 5-го полка) по две роты пограничников, чтобы не оставлять промежутков на фронте. Я отдал все в пользу первого удара, но лишил себя возможности регулировать и управлять течением боя. В резерве оставалась только моя особа.

В моем распоряжении находился еще 54-й Донской полк. 65-я дивизия, тщательно наблюдавшая за моим полком своими агентами связи, и V армейский корпус, выказывавший теперь большую предупредительность к моему переходу в наступление, сделали мне подарок, передав в мое распоряжение 40-й Донской полк и ген.-майора Шишкина, который, под моим началом, должен был вступить в командование своей казачьей бригадой (40-й и 54-й полки). Присутствие Шишкина было бы для меня чрезвычайно ценным, так как казаки, как правило, не выполняли боевых приказов случайных, временных начальников, коим их подчиняли. Но ген. Шишкин, может быть, был обижен подчинением его молодому полковнику; он запоздал, перешел на правый берег Вилии с 40-м казачьим полком только когда уже все было кончено, старался уклониться от встречи со мной и организовал лишь много насмешившее нас преследование немцев на другой день, 31 августа, когда мы и немцы сидели уже за непрерывной проволокой, в 800 шагах друг от друга: при мне казачьи разъезды храбро перескакивали через наши окопы и просили открыть им проходы в проволоке; мы им показывали на немцев, а они ссылались на твердый приказ — двигаться вперед, данный Шишкиным. Та же энергия, проявленная накануне, могла дать огромные результаты. Пока же я, без особой надежды на успех, писал командиру своего 54-го полка грозный приказ — прорваться к Дукштам и старался при этом объяснить всю авантажность сложившейся обстановки, широкую возможность захватить обильную наживу, пленных и трофеи. Моему красноречию однако не суждено было поколебать скептицизм стреляного воробья и расшевелить столь мощное у казаков тяготение к добыче.

Гаубичная полубатарея, богатая снарядами, открыла наугад стрельбу по району костела Дукшты. Горная батарея стрелять не могла и была мной предупреждена — быть в готовности переехать вперед, на северную опушку леса, для поддержки второй стадии наступления полка.

Печально обстояло дело со связью. Все телефонные средства были размотаны в исходном положении для связи вдоль 7 км фронта, а также до стыка с телефонным постом штаба дивизии; последний, пользуясь своим начальственным положением, доводил свои линии только на половину расстояния до штабов полков, и полки должны были расходовать значительные средства на связь со штабом дивизии. Резерва провода для меня и командиров батальонов почти не оставалось, и с началом наступления связь могла поддерживаться лишь конными разведчиками.

В 15-м часу дня я отдал по телефону командиру II батальона и лично командирам I и III батальонов приказ — перейти в энергичное наступление и дойти до линии оставленных ночью окопов. Не все обошлось благополучно; новая оптимистическая ориентировка, явившаяся на смену пессимистическим ночным настроениям, была сообщена мной всем командирам батальонов, но медленно распространялась по полку и встречалась порой с недоверием ротными командирами. Несколько рот мне пришлось самому вытолкнуть вперед. Произошел инцидент с капитаном Мячиным, у которого приказ о наступлении вызвал головную боль и желание полечиться в полковом околотке. Был и другой инцидент.

Во время расположения нашего в исходном положении район Левиданы — Юркишки прикрывался 4-й ротой, представлявшей арьергард; она задержалась в перелесках, на дороге в Шавлишки и заняла среднее между сторожевым и боевым положение. В момент общего перехода в наступление 4-я рота под неслишком сильным нажимом немцев сжалась в одну стрелковую цепь и отходила ускоренным шагом на главную позицию. Командир 4-й роты поручик Тимофеев (Михаил) — бывший начальник учебной команды, дисциплинированный офицер, находился еще целиком во власти отступательных настроений; новая ориентировка еще не дошла до него. Я подошел к нему и после самого краткого объяснения потребовал от него перехода в наступление. Между нами произошел такой диалог: «Куда наступать?» «Да в лесок, откуда вы сейчас выбежали». «Но ведь там немцы?» «На них-то и надо наступать». Переход от арьергардной психологии к наступательной не легок, судя по реплике Тимофеева:«В случае неудачи куда отходить?»

Разговор происходил в 600 шагах от опушки, на которую каждую минуту могли выйти немцы и взять нас под обстрел. Было ясно, что Тимофеева невидимые силы не притягивают, а отталкивают от этой опушки. «Идти только вперед, только в тот самый окоп, который вы оставили ночью». И так как разговор затягивался, я в глазах Тимофеева отражалось полное непонимание моей точки зрения, я взял его за плечи, резко повернул на 180° и скомандовал: «4-я рота, шагом марш». Тимофеев двинулся со своей ротой в лес, пожимая плечами и оглядываясь на меня так, как будто спрашивал себя, не завелся ли в 6-м Финляндском стрелковом полку сумасшедший командир. Через 5 минут рота скрылась в лесу, и послышался сухой треск выстрелов — Тимофеев примирился со своей задачей и постепенно входил в нее.

Преодоление отступательной инерции, переход от обороны к наступлению составляют труднейшую проблему военного искусства; успешное ее разрешение часто ведет к блестящему успеху. В данном случае я использовал всю ту муштру, в которой годами воспитывался 6-й полк. Без той автоматической дисциплины, которая заставляет в самые критические минуты прислушиваться к голосу командира, я развалил бы полк, но не бросил бы его в энергичное наступление на немцев. Но и в данных условиях далеко не все роты вложили в наступление полностью всю свою энергию.

Сосед — V армейский корпус — так регистрировал наступление 6-го Финляндского полка: «13 час. На фронте ген. Альфтана (65-я дивизия) оказывается содействие 2-й Финляндской дивизии артиллерийским обстрелом наступления противника и принимаются меры к обеспечению правого фланга корпуса, обнаженного отходом этой дивизии». «15 ч. 45 м. Получено сообщение от связи 65-й дивизии, что 6-й Финляндский полк перешел в наступление, которое поддерживается нашим артиллерийским огнем». «17 ч. 30 м. На участке 65-й дивизии наша артиллерия обстреливает отходящего перед финляндцами противника, цепи коего замечены около 17 час. дня в районе Буйвиды. 54-й казачий полк содействует наступлению 6-го Финляндского полка. Ливенцов (начальник штаба V корпуса)».

Каэаков мы однако не видали, а артиллерийская поддержка, оказанная 65-й дивизией, в действительности была более скупой, чем этого можно было ожидать по этим сообщениям. Из изучения батарейной отчетности 65-й артиллерийской бригады вытекает, что стреляла по правому берегу Вилии одна 4-я батарея 65-й артиллерийской бригады, выпустившая за сутки 21 гранату и 13 шрапнелей. Если учитывать даже только 3 стрельбы, о которых штаб V корпуса доносил в штаб армии, и то на каждую стрельбу приходится только 7 гранат и 4 шрапнели; это не ураган; мы, наступая, вовсе не заметили этой оказанной нам помощи; я о ней осведомился только из изучения архивного материала.

В донесении штаба 2-й Финляндской дивизии в штаб V Кавказского корпуса, в 15 ч. 45 м., когда штаб V армейского корпуса телеграфировал только о переходе 6-го Финляндского полка в наступление, уже было зарегистрировано взятие деревень Гени и Шавлишки. Данные штаба 2-й Финляндской дивизии внушают более доверия, так как он получил информацию скорее, чем V армейский корпус.

Около 15 часов командиры батальонов, размотав полностью имевшиеся у них короткие концы провода, оторвались от своих телефонных станций. Я мог говорить по телефону только с штабом дивизии и с командиром гаубичной батареи, наугад посылавшей по своей инициативе снаряды в сторону костела Дукшты. Офицеры моего штаба разъехались с разными поручениями. Резерва у меня не было. Ружейный огонь явственно удалялся, со стороны немцев слышался пулеметный и сильный пушечный огонь, однако отнюдь не ураганного пошиба. В районе Левидан, где я находился с 6-конными разведчиками, все было пусто и тихо.

Около 20 — 30 мин. просидел я, ожидая информации; но никаких донесений не приходило. Я ничего не видел и не знал, и связь с штабом дивизии и артиллерией являлась бесполезной. Мне оставалось одно — попробовать самому посмотреть тот бой, о котором я оставался в неизвестности, а за недостатком технических средств связи попробовать покомандовать по-старинке. Я приказал приступить к свертыванию провода, чтобы подать вперед телефонные средства, сообщил в штаб дивизии, что вследствие продвижения полка произойдет временный перерыв связи со мной, и поскакал широким галопом с моими разведчиками по пути в Шавлишки.

До избы, где был расположен вчера мой штаб, мне предстояло проехать немного более 2 км. Я тщательно озирался по сторонам, стараясь найти следы какой-нибудь роты или раненых, которые должны были бы стекаться к этой сравнительно большой дороге, но не заметил никаких следов боя. На последнем километре перед Шавлишками, когда мы выехали из леса, высоко над нашими головами, в 50—60 м, начали рваться бризантные гранаты. Небо было пасмурно, собирался дождь, и бризанты производили впечатление эффектного, декоративного, но совершенно безобидного грома. Стреляющие немецкие батареи нас видеть не могли, никого другого по соседству не было. Чувствовалась какая-то растерянность у тех артиллеристов, которые вдруг нервно зачастили и яростно обстреливали небо над пустынным участком поля боя. Разброска немецких снарядов увеличивалась. Не успел я еще въехать в Шавлишки, как впереди послышался взрыв ружейной трескотни, и немецкие пушки круто оборвали свою бесплодную работу. У околицы Шавлишек лежали тела двух убитых немцев. Было около 15 ч. 30 м., когда я въехал в Шавлишки и повстречал раненого стрелка 9-й роты, который сообщил, что его рота взяла Шавлишки, и командир ее прапорщик Ходский, бегло осмотрев избы и захватив немногих пленных, стремительно помчался с ротой вперед. Из хаты, в которой я ночевал накануне, я послал с конным разведчиком на ближайшую телефонную станцию, в Левиданы, сообщение в штаб дивизии об успешном развитии наступления и о взятии Шавлишек; о взятии д. Гени я не знал, и штаб дивизии получил вероятно непосредственное сообщение от 494-го полка. Если роты получили задачи — вернуться в свои старые окопы, то и штаб полка был морально обязан вернуться на свое старое пепелище. Одновременно я послал приказание своему штабу и горной батарее следовать в Шавлишки. Пара конных разведчиков была оставлена в Шавлишках, чтобы собирать донесения, которые могли бы поступать в штаб полка, и направлять их ко мне. А я сам, с двумя конными разведчиками, поскакал в Блогодатное (развалины деревни), так как от Шавлишек открывался кругозор только в сторону Кемели и никаких подчиненных мне войск видно не было.

Непосредственно севернее Благодатного находились следы позиции трех поспешно снявшихся германских батарей — брошенный зарядный ящик, передок, клетки со снарядами, обозначавшие расположение каждого орудия, какая-то повозка, телефонное имущество, треноги с цейссовскими биноклями, несколько убитых артиллеристов и лошадей. За артиллерийской позицией окоп был занят, и из него раздавались выстрелы в сторону немцев. К окопу вел знакомый мне ход сообщения. Я спешился, оставил разведчиков в Благодатном и пешком, быстрым ходом, достиг окопа. В нем оказалась 9-я рота прапорщика Ходского. Против него немцы уже ушли в свои старые окопы, находившиеся в 700 шагах, и вели ружейный и пулеметный огонь. В промежутке между окопом Ходского и Дукштами и впереди были разбросаны 12 пушек и гаубиц и довольно много зарядных ящиков. Орудия были надеты на передки, и тут же валялись застреленные лошади; немецкий дивизион, запоздавший сняться с позиции, должен был отходить через узкий проход в проволочном заграждении, сделанный им утром, когда он выезжал вперед, и здесь был накрыт ружейным огнем; все же немцам удалось протащить через линию проволоки большую часть орудий и здесь они их бросили. Судя по тому, что далеко не по шестерке лошадей лежало убитыми возле каждого орудия и зарядного ящика, надо было думать, что под сильным ружейным обстрелом в следовавшем в колонне по-орудийно дивизионе наступил момент паники, головные орудия остановились из-за отдельных убитых лошадей, ездовые обрубили постромки и частью ускакали; иные артиллеристы честно старались спасти свои орудия и ящики, и наиболее удаленные орудия были дотащены до середины расстояния между нашими и немецкими окопами. В м. Дукшты в это время несомненно находились наши стрелки; можно было различить отдельные группы наших стрелков, подходивших к Дукштам с юга; но там по-видимому имелись и немцы и раздавались характерные для ближнего боя вспышки нервного ружейного огня. Вправо от окопа Ходского все было тихо и спокойно.

Прапорщик Ходский на мой вопрос, не он ли захватил батарею, скромно ответил, что он их не брал, а его рота обстреливала их издали — и на позиции, и когда они пробовали уйти. При его движении от Левиданы до Шавлишек он встречал только небольшие группы немцев, сопротивление коих его почти не задержало; вправо от него нет никого; он оторвался от других рот своего батальона, которые ввязались в бой у д. Гени, в 2,5 км позади. Настроение в роте Ходского было высоко праздничное: стрелки целовались, хохотали, острили; на посвистывавшие пули никто не обращал ни малейшего внимания; я обнял Ходского, похлопал по плечу самых задорных, веселых стрелков, поздравил роту. Мне хотелось попасть в Дукшты; окопы здесь прерывались шагов на 600, и приходилось следовать открыто в 700 шагах от немецких окопов; однажды, до этого боя, обходя фронт в спокойное время, я проделал эту операцию, но привлек на себя огонь 2—3 неприятельских стрелков. Ходский мне предложил двинуться на Дукшты перебежками и обещал поддержать мои перебежки дружными залпами. Настроение было столь приподнятым, что я вероятно пошел бы на это мальчишество, если бы меня не смутили мои гаубицы: их было только три, но разрывы их бомб положительно свирепствовали в той части Дукшт, вблизи костела, куда бы меня привела моя перебежка. Я одумался, решил двинуться в Дукшты более спокойным путем, распорядился, чтобы Ходский выслал пару сильных дозоров для наблюдения за своим правым флангом — там тянулись кусты, а 9-я рота была вся вместе, не имея ни одного дозора — и ушел к развалинам Благодатного.

В Благодатном я встретил трех стрелков своей пешей связи. Они шли из Левидан пешком и, руководясь указаниями конного разведчика, разыскивали меня. В Шавлишках еще не было ни одного офицера штаба, и ни одного донесения для меня. Нужно было принять какие-нибудь меры для заполнения 3-километрового зияющего интервала между д. Гени и окопами Ходского. Я послал одного конного разведчика к командиру III батальона, в район д. Гени — с приказанием возможно скорее снять батальон с участка Гени, где не слышно было больше ружейной стрельбы и, не теряя ни минуты, вести его к Шавлишкам. Другой разведчик должен был скакать в тыл, приказать снимать последнюю телефонную линию Левиданы — Антокольцы, сообщить в обоз I разряда о том, что мы заняли старые окопы, направить в Шавлишки знамя со взводом прикрытия, патронные двуколки, походные кухни, оркестр, офицерское собрание, сообщить всем, что позиция взята, и что надо все отбившиеся группы направлять в Шавлишки. С этим конным разведчиком в Шавлишки пошла и моя верховая лошадь.

Если бы у меня был больший запас конных, то я продолжал бы командовать верхом, по-старинке, и это было бы несомненно лучше. Но разъезжать в одиночестве по полю сражения было мало производительно. Пришлось в достаточно невыгодных условиях смешать старое с новым и опираться только на свою пешую связь, когда исчез последний конный разведчик. В районе Дукшт были видны отдельные группы наших стрелков. Я решил направиться туда, чтобы попытаться там организовать какой-нибудь резерв для усиления правого крыла. Из двух имевшихся дорог я выбрал более удаленную от неприятеля и двинулся с 3 стрелками связи.

По пути мне встретился подпрапорщик, фельдфебель какой-то роты II батальона, двигавшийся мне навстречу с 5 стрелками. Он доложил мне, что по слухам, к застенку Дукшты подходит командир I батальона Патрикеев, что на левом крыле до Вилии все благополучно; как расположены роты и какие — сказать не может, так как стрелки всех рот и пограничники совершенно перепутаны. В 300 — 400 шагах от дороги, по которой я иду, в канаве лежат 3 немца; они не сдаются и отстреливаются; он перестреливался с этими немцами, но теперь сдал этого противника подошедшей группе стрелков другой роты; его беспокоит полное отсутствие наших войск справа; он оценивает опасность оттуда грозной и просит меня направить туда, что можно; он раньше в составе II батальона занимал участок на крайнем правом фланге полка, знает, какие там в кустах имеются прекрасные подступы, и по собственной инициативе пробирается в район д. Тржецякишки для охраны полка справа. Я ему сообщил, в каком окопе сидит рота Ходского, поблагодарил за службу, одобрил его намерение, приказал о появлении немцев справа сообщать Ходскому и в штаб полка, в Шавлишки, и обещал ему выслать в Тржецякишки возможно скорее подмогу. На том мы и разошлись.

Я был положительно поражен отчетливой, чеканной тактической мыслью этого подпрапорщика, фамилия которого ускользнула теперь из моей памяти. Воспитанный годом пребывания на полях сражения, полуграмотный подпрапорщик несомненно ярче меня, дебютанта, представлял себе требования поля сражения в целом и выбирал для сохранившихся в его подчинении 5 стрелков самую важную тактическую цель; мне кажется, под хорошим обстрелом этот самородок вышел бы победителем в споре с ученейшим из тактиков. Произвести на поле сражения с 5 стрелками рокировку на протяжении 3 км — это значит уметь оценить обстановку в целом. Вот таких именно вождей требует современная групповая тактика, но будут ли они готовы к первому месяцу войны?

По сторонам дороги в двух местах попались мне группы из 2 —3 тел убитых немцев. Их легко было отличить от наших по голубоватому цвету их шинелей. Здесь по-видимому немецкая цепь, отступая, пыталась задержаться, а убитые появились не без участия встретившегося мне подпрапорщика. На большой дороге (северной) Благодатное — Дукшты, в канаве еще держались 3 ландвериста, но только изредка отвечали на огонь нашего отделения, подобравшегося к ним широким загоном на двести шагов. На таких прохожих, как я, следовавших в 400 шагах, затравленные ландверисты уже не обращали внимания, можно было идти безопасно; они так и не сдались и были застрелены.

В двух сотнях шагов южнее костела Дукшты я встретил наконец командира батальона. Это был Патрикеев. Он был бледен, миокардит давал о себе знать; он положительно задыхался от перебежек при движении батальона в атаку на протяжении 4 км ; без помощи поддерживавших его стрелков он упал бы на землю. Маленький, шустрый Патрикеев бросался вперед, не рассчитывая свои силы, и загонял себя до последнего. Около него и в Дукштах было не менее половины его батальона, сверх того разрозненные стрелки и целые отделения II батальона, пограничников и, как ни странно, 495-го и даже 494-го полка, с самого крайнего правого фланга моего участка — всего около 500 опьяненных победой бойцов. Дукшты находились в крепких руках. Стрелки Патрикеева находились в районе захваченных орудий и считали их своими трофеями.

Пока я поздравлял Патрикеева с одержанным успехом, меня окружила кучка стрелков с жалобой на наши гаубицы, посылавшие каждую минуту тяжелую бомбу по кладбищу у костела Дукшты, представлявшему почти центр I батальона. Уже 2 часа гаубицы с удивительной точностью долбили одну и ту же цель и вызывали теперь в I батальоне нервность. Стрелки просили меня заставить эти гаубицы замолчать. Но они стояли в 5 км слишком позади и средств связи у меня не было; сама гаубичная батарея умом по-видимому не отличалась и о высылке передовых наблюдателей и о связи с наступающей пехотой не заботилась. Мне осталось посмешить солдат, обратив их внимание, что батарея не принесла вреда ни одному немцу, и что конечно она не подстрелит русского; надо только обходить на 100 шагов кладбище, а уж на меткость наших гаубиц можно рассчитывать — не подведут. Их бомбы правда сильно сотрясают воздух, но ведь это вечно продолжаться не будет — если мы не успеем остановить энергию наших артиллеристов, то когда-нибудь они исчерпают же свои снаряды. Но меня не столько в этот момент поразила тактическая безграмотность командира мортирной батареи, как потом, когда он возбудил ходатайство о награждении его георгиевским крестом за взятие Дукшт, и просил меня дать свидетельское показание по оказанному им подвигу.

Я объяснил Патрикееву основную задачу — приводить скорее стрелков в порядок и выслать мне в Шавлишки хотя бы две роты. Он должен послать своих связных разыскивать позади части II батальона и возможно скорее направлять их занимать старые окопы на правом фланге полка. Пограничники должны собираться в окопах у Дукшты. Когда подойдут ко мне роты III батальона от д. Гени, я вышлю их также на участок Дукшты, а его батальон весь соберу в резерв, к штабу полка. Нужна быстрая и энергичная работа по устранению ужасного перемешивания частей четырех полков. Легче всего это удастся, если широко разгласить — все на старые места, которые мы занимали 29 августа, накануне боя. Затем я заторопился в Шавлишки, где уже должен был организоваться аппарат управления полком.

Вечерело. Накрапывал дождь. Становилось холодно. Я был в летнем кителе и с завистью посматривал на стрелков, раскатывавших свои шинели. Другие, потерявшие или почему-либо не имевшие при себе скатки, в том числе мои связные, накинули на себя голубоватые немецкие шинели. Я выразил сожаление, что мне не удалось найти оброненной немцем шинели. Расторопный стрелок связи доложил, что он одну такую приметил; за пять минут моего разговора с Патрикеевым он успел сбегать за ней, иясудовольствием завернулся в нее, шагая под дождем назад, в Шавлишки. Проходя мимо убитых немцев, я заметил, что их тела более уже не голубеют, так как шинелей на них больше нет. Тут я понял, как немецкий ландверист обронил накинутую на меня шинель; спереди, на том месте, где шинель должна была прикрывать левую сторону груди, на ней виднелась дырочка, такая крохотная, что ее трудно было бы и заметить, если бы не что-то красное, запекшееся на ее краях. За 11 лет, протекших со времени моего командования ротой в Манчжурии, я отвык от подлинной войны, у меня сложились предрассудки, и мне стало неприятно. Дойдя до Шавлишек, я поспешил сейчас же отделаться от этой шинели.

Изрядно устав, уже близко к 18 час., появился я в своем штабе, который начинал функционировать в Шавлишках. Вскоре подошли и телефонисты, размотавшие провод от Левидан; по этому проводу можно было вызвать штаб дивизии, чем я немедленно и воспользовался. По телефону со мной говорил начальник связи штаба дивизии Миловский. Он заторопился рассказать мне, что 5-й полк успешно продвигается, захватил немецкую батарею и передал просьбу начальника дивизии — проявить на своем участке крайнюю энергию. Я отвечал, что мы занимаем Дукшты и почти все старые окопы, за исключением крайнего правого фланга, в которых немцев тоже нет и которые будут заняты, как только роты разберутся, а что касается батареи, захваченной 5-м полком, то нам это не диво, так как мы захватили целых 3 батареи. Пусть штаб дивизии поскорее похлопочет, чтобы из парков или от артиллерии были присланы запряжки, чтобы их вывезти, а то еще, чего доброго, немцы их у нас отберут. В этот момент на телефонной линии произошло повреждение, и связь прервалась. В соответствии с этим разговором, штаб 2-й Финляндской дивизии доносил штабу корпуса в 19 час. вечера, что части левого участка заняли свои окопы, захватив у противника 1 зарядный ящик; о взятых батареях не было ни слова.

На дворе штаба полка собирались пленные; их было поразительно мало — всего 18 нераненых ландверистов 38-го полка, и два офицера, из коих один майор, командир батальона. Раненных пленных не было или они каким-нибудь образом были эвакуированы в тыл помимо перевязочного пункта 6-го полка. Из числа указанных пленных, лейтенант — командир роты и 12 ландверистов были приведены пограничниками 8-й сотни, которая начала наступление из района восточнее д. Вайчелишки, охватила справа группу немцев и прижала ее к р. Вилии. По словам пограничников, до полутора десятков ландверистов, не желавших сдаться, попробовали спастись на другой берег Вилии, прыгнули в воду и утонули. Я обласкал пограничников и приказал адъютанту выдать расписку в приеме пленных.

Командир батальона, взятый в плен, держался чрезвычайно самоуверенно; узнав о том, что его отправят за 25 км, в Вильну, он с достоинством требовал, чтобы ему как штаб-офицеру (старший командный состав) был предоставлен экипаж. Убедившись, что он не ранен, я извинился, что не могу предоставить ему экипажа, так как располагаю сам только верховой лошадью, хотя и занимаю высшую должность командира полка. Дождь перестал, дорога в Вильну прекрасная, ему придется пройти пешком 10 км до штаба дивизии, а там может быть найдутся перевозочные средства. У некоторых офицеров являлось желание острить над несколько надутым видом майора, но я оборвал их; может быть это лучшая поза, которую может занять командир, на которого внезапно обрушивается несчастье плена.

Около 19 час. ко мне прибыл командир III батальона, и вскоре подошел командир II батальона. Деревня Гени оборонялась ротой немцев, и около 16 час. была взята дружной атакой 10 рот — 6-го Финляндского, 494-го и 4-го пограничного полков, развернувшихся широким полукругом — с востока, юга и юго-запада. Когда наши стрелки подошли на близкую дистанцию и поражали немцев перекрестным огнем, последние, подавленные огнем и превосходством наших сил, бежали из деревни. 494-й полк захватил 5 пленных. Деревня Гени представляла собственно 4 хутора, разбросанные по углам довольно значительного квадрата, и была открыта взорам немецких батарей у с. Кемели. Небольшая группа 494-го полка продолжала свое движение с востока на запад и попала к с. Дукшты, но вся масса, как бывает всегда при концентрической атаке на населенный пункт, страшно перепуталась. Пришлось задержаться и разобраться.

Немецкая артиллерия почему-то беспокоила не слишком сильно, но все же надо было заставить эту массу принять известный боевой порядок, что при наличии в 494-м полку одного офицера на 2 роты и недостаточной вымуштрованности солдат было нелегко. Спорили, искали и подбирали снаряжение, брошенное немцами при их поспешном бегстве. В реляции 494-го полка остановка дальнейшего наступления объясняется тем, что роты 6-го Финляндского полка, пройдя д. Гени, начали окапываться на ее северной опушке, а так как финляндцы являлись для 494-го полка образцом, то и они присоединились к ним и также начали окапываться, утратив соприкосновение с немецкой пехотой. В общем, после взятия д. Гени прошло два часа, прежде чем установился полный порядок и III батальон выступил по новому назначению. Существенное значение имело то обстоятельство, что 2 конных разведчика, посланные мной, достигли командира III батальона с известным опозданием.

По натуре своей более стойкий, чем стремительный, командир III батальона находился у д. Гени не в легком положении: соприкосновение 494-го полка с частями вправо утратилось, лучшая его 9-я рота исчезла, влево тоже никого не было, разыскать командира полка посланные от батальона не могли — все это толкало его к ожиданию; воспитание командира III батальона и его долголетняя служба в полку не развили в нем инициативы. Мне приходилось пенять не на него, а на себя; если бы я находился позади III батальона или прибыл бы на его участок, мне бы вероятно удалось толкнуть его вперед на добрый час раньше. Вскоре после того как III батальон пришел в Шавлишки, двинулся вперед, в район Видавчишки, и 494-й полк; на моем участке он был больше не нужен; до района Видавчишки 494-й полк дошел беспрепятственно, где в глубокой темноте и вступил в связь — налево с 6-м Финляндским полком, направо с частями среднего участка (124-й и пограничной дивизиями), подчиненными командиру 5-го Финляндского полка; последние без боя выдвинулись вечером в район Утеха. Ночью 494-й полк был изъят из моего ведения и вошел в средний участок.

II батальон (без 5-й роты), более слабый качественно и не энергично предводимый, натолкнулся у д. Адамчишки и в перелесках по соседству на ожесточенное сопротивление немцев, которое оказалось сломанным только тогда, когда немцы оказались обойденными с фланга и тыла I батальоном и действовавшими с последними пограничниками. Две роты II батальона несомненно принимали горячее участие в бою. Куда делись немцы, находившиеся перед II батальоном, было не совсем ясно — частью рассеялись, частью были перебиты. В лесном бою части II батальона и пограничники настолько перепутались, что ни ротные командиры, ни командир батальона не могли отдать себе отчета, кто, где, когда и с кем дрался. Отдельные группы II батальона прорывались в лесу между немцами с самого начала и были одновременно с I батальоном в Дукштах.

Уже в начинающейся темноте II и III батальоны, далеко еще не в полном составе, двинулись по перекрещивающимся направлениям занимать знакомые им участки: III батальон — левый, у Дукшт, II батальон — правый; I батальон, выдвинув одну роту в район Тржецякишки, с охранением в сторону Кемели, постепенно собирался в полковой резерв к Шавлишкам. Потери моего полка за 29—30 августа были незначительны: 33 убитых, 240 раненных, 35 пропавших без вести — преимущественно не разысканных в лесу убитых, 2 раненных офицера. У пограничников потери были ничтожные, за исключением энергичной 8-й сотни, потерявшей 2 убитых, 17 раненных,2 пропавших без вести. В 494-м полку потери были около 50 человек. Несмотря на ничтожность этих потерь и на то обстоятельство, что в 6-м полку они довольно равномерно распределялись по ротам (за исключением 2 рот II батальона), наличность людей в ротах и пограничных сотнях вечером 30 августа была невелика: оставалось еще много бродячего элемента, разыскивавшего свои части; другие стрелки выносили раненых и еще не вернулись. Наконец образовалась нештатная команда из добровольцев I батальона — свыше сотни, под командой прапорщика К., ожидавшая полной темноты, чтобы начать откатывать в наше распоряжение немецкие пушки и зарядные ящики, находившиеся за нашим проволочным заграждением.

Около 21 час. телефонная связь со штабом дивизии восстановилась; по-видимому какой-то бродячий немец в нашем тылу умышленно перерезал провод в нескольких местах. Я сообщил начальнику штаба дивизии Шпилько об отправке мной пленных, о подъеме духа полка вследствие успешной атаки и спросил когда прибудут запряжки для захваченных орудий. «Каких орудий?» с удивлением ответил мне начальник штаба дивизии. «Да тех самых, о которых и говорил начальнику связи дивизии 3 часа тому назад, когда он мне сообщил о взятии батареи 5-м Финляндским полком. «5-й полк никакой батареи не брал». Недоразумение выяснилось: 5-й полк только обозначил переход в наступление и вперед вначале вообще не продвигался; мой правый фланг во время наступления был совершенно открыт, и если бы наступление гвардейского корпуса не связывало немцев по рукам и ногам, они жестоко могли бы наказать нас фланговым ударом. Миловский давал умышленно неверную ориентировку: в традиции нашего штаба дивизии было сообщать полкам ложные сведения об энергии и успехах соседей, чтобы пробудить дух соревнования, подтолкнуть вперед, изъять беспокойство за фланги. Миловский имел поручение сообщить мне ложные данные о взятии моим соседом справа батареи. Когда же я в ответ заявил о 3 батареях, взятых 6-м Финляндским полком, то он даже обиделся на меня: он подумал, что я разгадал его ложную информацию и отвечаю на нее насмешкой. Узнав, что пушки подлинные, немецкие, каких давно в 10-й армии никто не видел, штаб дивизии заволновался: очень скоро запряжки были высланы, началось обсуждение наград.

Ночь на 31 августа в 6-и полку прошла беспокойно. Прапорщик К. был избран мной для откатки пушек на том основании, что он первым оказался у немецких орудий и был естественный кандидат на высшую награду. Если бы я лучше разбирался в людях и более основательно изучил полк, я конечно воздержался бы от того, чтобы выдвигать К. в главные герои. Его партизанские тенденции, нежелание действовать регулярно, под командой непосредственного начальника, были неисправимы. В данном случае, когда все шло успешно, они вытолкнули его вперед, но в критические для полка минуты выдвигали его во главу беглецов. Первое, что сделал этот младший офицер I батальона, когда его рота углубилась в лес, это отбиться в сторону — не случайно, а с дюжиной спевшихся с ним полуразведчиков — полупартизан. Эта группа, избегая столкновения с немцами, перебралась на северную опушку леса, увидела в стороне немецкую цепь — около взвода — перестреливавшуюся с нами, и открыла огонь ей во фланг. Немцы бежали к Дукштам, группа К. бежала наравне с ними, в 200 шагах сбоку, — настоящее параллельное преследование, очень стеснявшее немцев, имевших с другой стороны основного врага — роту I батальона. Немцы не имели возможности остановиться, не допустив К. еще дальше им в тыл. В этом беге немецкий взвод понес тяжелые потери, задохся и растроился. Вправо от К. оказались отступающие немецкие батареи. Он открыл по ним огонь, стреляли помимо него и еще 2 — 3 кучки из состава I батальона и 9-я рота, но когда немцы бросили орудия, К. оказался первым у немецких орудий. Это фактически ничего не означало, и прапорщик Ходский, стрелявший по орудиям с другой стороны, разумно сделал, не выслав к ним даже дозора, а занял окоп и продолжал бой с живыми немцами.

Но в пехоте есть свои предрассудки, которые игнорировались Ходским — сесть первым на неприятельскую пушку, вступить в фактическое владение захваченным трофеем. Героем такого предрассудка и явился К. Мое представление его к ордену Георгия глубоко обидело ряд других гораздо более достойных офицеров, но никто мне не сказал о нем дурного ни слова, даже командир роты, распоряжения которого К. игнорировал с самого начала боя. Офицеры инстинктивно уклонялись от всего, похожего на донос или на проявление зависти, и от этого информация командира полка очень страдала. Всего своими глазами не увидишь.

К. отвратительно организовал откатку орудий. Одна пушка была доставлена мне еще засветло. Это была нескорострельная пушка, совершенно устарелой системы 1896 г.; мы такими пушками еще считали возможным пользоваться в небольшом количестве в 1904 г., вследствие наличия у них гранаты, необходимой для разрушения каменных построек. Заставить русского солдата и офицера драться с такой устарелой уже в момент своего рождения неудачной пушкой в мировую войну было решительно невозможно; немецкий ландвер по нужде очень не плохо сражался и с таким жалким вооружением; глядя на эту старую пушку, я думал о различии политической подготовки и сознательного отношения к мировой войне русских и немцев.

Но немецкое начальство очень не одобрило оставление в наших руках этого полумузейного имущества, и как только стемнело, двинуло ландверистов и уцелевших артиллеристов откатывать орудия в свою сторону. В совершенной темноте, впереди нашей проволоки, происходили ожесточенные схватки, при явном перевесе немцев. Были случаи, когда к одному орудию привязывались обеими сторонами постромки и лямки, и его тянули в разные стороны. Следовало бы сделать энергичную вылазку одной-двумя ротами и прогнать немцев; но мне не слишком хотелось призывать смертельно усталых стрелков к новым жертвам из-за этих жалких орудий; при этом мое внимание было отвлечено новым инцидентом.

Около полуночи командир III батальона из землянки к югу от костела Дукшты телефонировал, что немцы прорвались через нашу проволоку, что он чуть не был захвачен ими, но бежал к своей резервной роте. Кругом него бродят немцы, он их видел сам. Из окопов сообщали, что все благополучно. Но вдруг в окопах поднялась суматоха, и началась очень нервная стрельба. Я немедленно направил на помощь командиру III батальона 2 роты из полкового резерва. У меня осталась в резерве только 1 рота. Положение было очень напряженное. Могло быть, что один из участков окопов остался незанятым и немцы проникли через этот разрыв. Вскоре 2 роты III батальона донесли об отбитой ими атаке, о том, что немцы прыгали через их головы, о какой-то штыковой свалке, о 12 взятых пленных, понять, в чем дело, было трудно; нервность после бессонных ночей и боя была явно повышена.

31 августа утром я прежде всего направился к пунктам 2 немецких атак на наши окопы, и только тогда инцидент разъяснился. В одном месте между нашими окопами и неповрежденной проволокой лежали тела 11 ландверистов, неподалеку же сдалась кучка ландверистов; в другом месте проволока была прорезана, несколько тел лежало среди заграждения и по обе его стороны. Дело заключалось в том, что во время боя 30 августа нами были отрезаны 2 немецкие заставы, или 2 сильных дозора, которые потом наросли за счет отбившихся немцев. Мы забыли обыскать лес, а немцы притаились в нем до наступления темноты; ночью, руководимые звуком перестрелки из-за откатывания орудий, они прибыли в район Дукшт, чуть не захватили в плен командира III батальона Борисенко, напугали нескольких одиночных стрелков и направились по обе стороны Дукшты, перепрыгнули через наши окопы и попытались перескочить через проволоку; одна партия погибла полностью, другой посчастливилось попасть на промежуток между окопами и удалось уйти, хотя с серьезными потерями. Мне следовало еще засветло попытаться организовать 1—2 ротами пограничников облаву в пройденных лесах — число пленных было бы много больше.

Немцам удалось укатить к себе за первую ночь 7 орудий; частью они еще оставались между окопами, но уже находились ближе к немцам, чем к нам. Нам достались 4 пушки и 1 гаубица. Оставалось еще много зарядных ящиков и передков. В последующую ночь немцы постепенно их выловили под нашим огнем — мы за этими трофеями второго сорта почти не гнались{58}.

Эти схватки ночью за орудия, 3 ландвериста, одиноко сражавшиеся в своей канаве вечером 30 августа, попытка пробиться 2 отрезанных в лесу взводов и последующие успешные бои 38-го ландверного полка с нашими гвардейскими частями, ничтожное число пленных характеризуют высокую, героическую решимость целого народа — умирать, но не сдаваться. Наши солдаты в упорядоченном бою, а особенно при штурме, могли равняться с немцами. 30 августа на моем участке они подавили немцев и числом, и своим упорядоченным развертыванием. Но никогда у нас не было такого бесповоротного упорства, чтобы кучки солдат продолжали сопротивление, когда бой уже был потерян, когда всякое принуждение в горсти, отколовшейся от целого, отсутствовало, когда каждый был предоставлен себе и своим настроениям.

31 августа в штабе 2-й Финляндской дивизии был размножен на шапирографе и разослан по полкам боевой приказ для описанного боя, помеченный 30 августа, 7 ч. 45 м. утра. В течение самого боя он оставался мне неизвестным и возмещался утренней беседой при личном свидании с командиром бригады Нагаевым и послеполуденным разговором с ним. Я допускаю, что он вообще помечен несколькими часами ранее, чем был написан. В нем значилось, что левый боевой участок: полковника Свечина должен развернуться на фронте д. Гени (включительно) до з. Адамчишки и наступать на фронт Кемели (исключительно) — Малюны, обеспечив себя с левого фланга. Эта мысль в разговорах со мной Нагаева проводилась менее отчетливо; от меня требовалось прежде всего наступление; на большой успех Нагаев не рассчитывал; но у него была несомненная тенденция тянуть меня вправо, на д. Гени. Я и сам понимал, что, перенося удар восточнее, я окажу существенную помощь 5-му полку и помогу заштопать прорыв в расположении дивизии. Почему же, вопреки моей доброй воле, удар свернул не направо, а налево, к Дукштам, где был одержан наибольший успех; почему на Малюны — Кемели из состава моих почти 8 батальонов не свернул ни один человек, несмотря на явную тактическую целесообразность развития усилий в этом направлении?

Мне представляется требование — сохранения направления пехотой при движении на протяжении 4 км с боем — совершенно невыполнимым; движение начинается вперед, а куда оно приведет, как изогнется фронт, куда увлекутся брошенные вперед роты, в особенности в условиях встречного боя, вопрос совершенно темный. Чтобы выполнить задачу, поставленную штабом дивизии несколько задним числом, мне бы следовало иметь на своем 7-километровом фронте резерв по крайней мере из 2 батальонов, который бы я мог развернуть в районе Шавлишек для атаки в северном направлении, на Малюны — Кемели; даже если бы у меня работали при наступлении телефоны, группы, концентрировавшиеся у д. Гени, Дукшты и Адамчишки были бы пригодны к этой задаче с потерей слишком большого времени. Только резерв (второй эшелон) представляет руль в руках командования, позволяющий регулировать направление развития атаки.

Я сожалею, что позволил командиру II батальона вырвать у себя последние 6-ю и 11-ю сотню, которые действительного участия в бою так и не приняли. Я бы чувствовал себя гораздо увереннее, если бы к 16 час. 30 августа эти сотни прибыли в Шавлишки. Но изменить направление, которое принял бои, они не были бы в силах. А больший резерв можно было бы составить лишь за счет ослабления силы первого удара, на который я возлагал все свои надежды. Пришлось бы двинуть не цельный фронт, все части, которые находились, до вступления в лес, в зрительной и огневой связи между собой, а отдельные группы, по отдельным направлениям, которые бы действовали менее энергично, уперлись бы фронтально в немцев, и не могли бы выполнить тот сплошной охват, каким являлось для немцев наступление нашего сплошного фронта против их отдельных групп. Надо по-видимому согласиться, что, не имея возможности выделить резерв, иногда выгодно сознательно идти на большой риск и не быть разборчивым в направлении, куда повернет успех.

Риск при этом наступлении был значителен; но он смягчался эффектом, произведенным на немцев решительным наступлением на широком фронте, и катастрофой 38-го ландверного полка и его артиллерии, совершенно неожиданной для немецкого командования. Может нехватить решимости для контрудара, и противнику потребуется время для того, чтобы рассмотреть даже 3-километровую прореху среди наступающих; а в данном случае у немцев в районе Малюны и Кемели и не имелось свободного резерва для контратаки; немцам пришлось, под влиянием нашего успеха у Дукшт, отказаться от всех плодов ночного распространения по участку 5-го полка и без боя стянуться в ближайшие окрестности захваченного накануне с. Кемели.

Мое управление в этом бою немного напоминало скачку всадника без головы; я стремился больше нажимать, чем руководить. Несомненно, в моих действиях сказывалась несколько моя неопытность в роли командира полка; я еще не подобрал штаб по своему вкусу, я еще плохо был знаком с личным составом полка и только к концу этого боя заслужил необходимый дня успешного управления авторитет. Оправданием не может служить трудность справиться при недостаточных средствах связи с задачей руководства частями четырех, частью весьма сомнительных полков. В этом отношении мои действия далеко не могут являться образцовыми; но, размыслив, приходишь к убеждению, что в обстановке боя часто могут явиться моменты, когда чинность управления по телефону сзади окажется неуместной и когда несколько километров хорошего галопа по району боя могут дать неоценимую пользу.

Моя горная батарея в течение всего этого дня бездействовала и поздно выбралась к Шавлишкам; мои гаубицы вели себя положительно глупо. Я был слишком поглощен своими ротами и недостаточное внимание уделил артиллерии. Я стал подходить с жесткими требованиями к артиллерии только через 3 месяца, когда я уже был вполне уверен в своих ротах. Наши артиллеристы к тому же не поддавались временному руководству и требовали длительного воспитания и большой зоркости командования.

В течение боя отрицательно сказалось то обстоятельство, что III батальон был развернут на правом крыле, а на левом — II, более слабый батальон. Ходского конечно следовало ставить на заходящее крыло. Кроме того местность направо была лучше известна II батальону, а налево — III батальону, и в конце боя их пришлось двинуть накрест для занятия своих окопов. Но утром я располагался для обороны и не хотел иметь на фланге прорыва пессимистически настроенного Чернышенко и некоторых его ротных командиров (Мячина, Галиофа). А потом уже нельзя было терять времени и сил на контрмарш перед наступлением.

Ничего не было удивительного в том, что 8 немецких рот, составленных из пожилых людей и не особенно искушенных в тактике, были подавлены 28 русскими ротами, лучше знакомыми с местностью и имевшими преимущество в развертывании. Ограниченный успех русских был совершенно естественен; но 10-я армия давно не знала никакого успеха, и в настоящей операции он остался единственным. Мы уже отучились брать пушки и пленных немцев, даже в минимальных дозах, и теперь торжествовали успех: 6-й Финляндский полк получил благодарственную телеграмму верховного главнокомандующего, на полк посыпались награды, начиная с розданных немедленно 6 георгиевских крестов на роту; я позаботился, чтобы действовавшие с нами пограничники не были обижены, и выхлопотал им по 3 георгиевских креста на сотню. После этого боя пограничные сотни выглядывали бы уже вполне боеспособными, если бы не их ужасная хозяйственная часть.

Командир бригады Нагаев просил меня сообщить ему, какой мой главный подвиг в этом бою. Я тщетно перебирал все свои действия, не находя подвига, и сообщил, что моя важнейшая заслуга в том, что я своими руками повернул Тимофеева и дал ему толчок вперед. Нагаев этим удовлетворился и попросил меня засвидетельствовать, что полк перешел в наступление по переданному им мне приказу, что я охотно и выполнил.

Через три месяца в Херсоне я узнал о награждении меня за это дело георгиевским оружием. Нагаев, много хлопотавший над организацией этого перехода в наступление и единственный тактический работник в управлений дивизией, получил орден Георгия. Такую же награду, и вполне заслуженно, получил командир I батальона Патрикеев.

Немцы также в течение лета 1915 г. отвыкли терпеть неудачи, и неуспех 14-й ландверной дивизии произвел впечатление и на немецкое высшее командование. В труде Шварте (т. II,ч.2-я,стр. 220) мы читаем: «Чтобы дать возможность 10-й армии развивать энергичнее наступление на Вильну, главнокомандующий на Востоке (Гиндербург-Людендорф) 30 августа возложил атаку Гродны на 8-ю армию и дал свое согласие на то, чтобы развернуть на северном берегу Вилии более крупные силы (2-ю, 58-ю, 88-ю пехотные дивизии, 10-ю ландверную дивизию, 9-ю кавалерийскую дивизию). Это мероприятие являлось тем более необходимым, что 14-я ландверная дивизия, выдвинутая вперед для поддержки конницы, после краткого успеха при прорыве русского расположения, вынуждена была отойти за ручей Дукшта перед много превосходными силами неприятеля». 3 батальона 6-гоФинляндского полка и 3 батальона подчиненных мне «белых негров», вытянутые в одну линию, дружно ударившие, и представляли главным образом эти «много превосходные силы»...

Дальше