Глава 9.

Заключение перемирия

Пролог: борьба сверхдержав за мировое общественное мнение

Смерть Сталина не вызвала повсеместного оптимизма за пределами коммунистического лагеря. В Западной Европе многие рассматривали диктатора в качестве фактора сдерживания советской внешней политики. Первые месяцы после смерти Сталина, сообщал из Парижа Салцбергер, могли оказаться чрезвычайно опасны. Наблюдатели опасались, что если бы в результате политических или персональных расколов, невидимых из-за «железного занавеса», в СССР начались внутренние беспорядки, они лишь могли бы ускорить мировую катастрофу{1550}. В Индии Неру был менее встревожен, однако и он сказал послу США Честеру Боулзу, что советская внешняя политика в течение ближайших нескольких месяцев, вероятно, не претерпит изменений — а может быть, даже станет еще более жесткой. В тоже время Китай вполне мог двинуться в противоположном направлении — особенно если бы у него появились сомнения по поводу того, что его союзник будет в состоянии осуществить плавную смену лидеров{1551}. Одновременно с немедленным уходом Вышинского с поста министра иностранных дел и его назначения постоянным представителем Советского Союза в ООН, высший пост во внешнеполитическом ведомстве занял Вячеслав Молотов. Педантичный, лишенный чувства юмора и подозрительный ко [514] всем, Молотов вновь возглавил министерство, которым он руководил в течение десяти лет, вплоть до весны 1949 года. Занимая эту должность, он заключил позорный пакт с нацистской Германией, а позже осуществлял советскую внешнюю политику времен военного союза с Западом и последующего разрыва. Его, истинного марксиста-лениниста, сам творец большевистской революции называл «железной задницей», а западные дипломаты предпочитали именовать «старым железным ослом» — из-за упрямства, которое он проявлял на переговорах{1552}.

Речь, с которой Молотов выступил 9 марта на похоронах Сталина, в отношении вопросов внешней политики была выдержана в сравнительно мягких тонах, и в ней не присутствовало обычных обвинений в адрес Соединенных Штатов и западных «правящих кругов». Аналогичные выступления Маленкова и Берии — двух других членов новой правящей тройки — были выдержаны в том же духе. Премьер Маленков даже подчеркнул возможность продолжительного сосуществования и мирного соревнования двух различных систем, капитализма и социализма{1553}. Однако эти обнадеживающие признаки не сразу получили практическое подтверждение. В течение следующей недели коммунисты сбили два военных самолета, пролетавших вблизи границы, разделявшей Западный и Восточный альянсы в Европе, а также обстреляли американский самолет, осуществлявший метеорологические наблюдения недалеко от полуострова Камчатка, в северной части Тихого океана{1554}.

Начиная с 15 марта Кремль отошел от стиля внешней политики, характерного для последних лет сталинского правления. Во-первых, в своем выступлении перед Верховным Советом Маленков заявил, что не существует ни одного спорного вопроса, который нельзя решить мирным путем на основе взаимопонимания заинтересованных сторон. Среди прочих государств, которым предназначалось это заявление, он особо выделил Соединенные Штаты. Через шесть дней Московское радио, вопреки стандартным высказываниям в отношении поражения Германии во Второй Мировой войне, охарактеризовало его как результат совместных действий трех союзников — Советского Союза, Соединенных Штатов и Великобритании. Конкретный характер носили также предложения Советов начать с британцами переговоры по предотвращению возможных инцидентов в воздушном пространстве Центральной Европы и обещания содействовать освобождению британских граждан, которые находились [515] в Северной Корее{1555}. Вскоре Советы пригласили Соединенные Штаты принять участие в этих переговорах, а французам и американцам также было обещано содействие в освобождении их граждан, находящихся в плену в Северной Корее{1556}.

28 марта коммунисты согласились с предложением, выдвинутым командованием ООН месяц назад — еще до прекращения боевых действий в Корее произвести обмен больными и ранеными пленными{1557}. Чжоу Энь-лай также сделал шаг в этом направлении, отправив Лестеру Пирсону, который все еще был председателем Генеральной Ассамблеи, телеграмму с предложением немедленно начать в Пханмунчжоне переговоры по обмену указанными пленными, а затем на этих переговорах перейти к решению всего комплекса вопросов, связанных с судьбой военнопленных. Чтобы развеять возможные опасения в отношении того, что переговоры могут снова зайти в тупик, Чжоу предложил, чтобы

«обе стороны, участвующие в переговорах... сразу же после прекращения боевых действий осуществили репатриацию всех военнопленных, которые настаивают на репатриации, и передали остальных пленных нейтральному государству, тем самым обеспечив беспристрастное решение вопроса об их репатриации»{1558}.

Хотя Мао предсказывал весеннее наступление противника, тем не менее он рассматривал инициативу командования ООН как пробный шаг Эйзенхауэра в отношении возобновления переговоров в Пханмунчжоне, которые могли бы помочь китайцам сохранить лицо. Благоприятная реакция Пекина меняла в лучшую сторону отношение к нему мирового общественного мнения. Эта реакция могла даже заставить Соединенные Штаты отказаться от планов новой военной акции в пользу решения проблемы военнопленных{1559}.

Советы без промедлений поддержали это предложение, а затем вывели из тупика сложившуюся ситуацию в Нью-Йорке, согласившись с тем, чтобы швед Даг Хаммаршельд заменил на посту генерального секретаря ООН уходящего в отставку Трюгве Ли. По вопросу о разоружении, который теперь стоял перед Генеральной Ассамблеей, они отказались от полемики и предложили лишь три незначительные поправки к резолюции западных стран{1560}.

Изменения внутри Советского Союза усиливались. Прекратились антиамериканская и антисемитская кампании. Исчезли призывы проявлять бдительность в отношении подрывных действий. Были амнистированы сотни неполитических [516] заключенных и началось внесение изменений в уголовный кодекс. Были сняты обвинения с врачей, которым в январе инкриминировали заговор с целью убийства советских лидеров. Группе редакторов американских газет, которой впервые со времен Второй Мировой войны разрешили посетить Москву, был оказан теплый прием, а советское министерство иностранных дел сообщило посольствам США и Великобритании об отмене распоряжения освободить занимаемые ими в данный момент здания{1561}. Советская пресса уделила значительное внимание ответной позитивной реакции президента Эйзенхауэра на официальные предложения, недавно выдвинутые коммунистами{1562}.

Телеграмма Чжоу, адресованная Пирсону, стала достаточным основанием для того, чтобы буквально свести с ума всех возможных посредников. Второго апреля Менон встретился с главой делегации США Генри Кэботом Лоджем. Отвергая самую мысль о перенесении переговоров по Корее из Пханмунчжона в Нью-Йорк, индус считал, что Генеральной Ассамблее следует все же обратить внимание на послание Чжоу. От Советов вряд ли можно было ожидать противодействия, поскольку их политика явно изменилась в сторону «миротворчества». В связи с празднованием Пасхи Генеральная Ассамблея до 7 апреля прервала свою работу. Однако Лодж не сомневался в том, что как только заседания возобновятся, делегаты потребуют продолжить обсуждения корейского вопроса. События, имевшие место осенью, еще были свежи в памяти Лоджа, и он понимал, что лучшим способом не выпустить инициативу по корейской проблеме из своих рук были бы активные шаги, направленные на возобновление переговоров в Пханмунчжоне{1563}.

Однако Эйзенхауэр и Даллес были в этом отношении весьма осторожны. Хотя американские лидеры и не возражали против того, чтобы офицеры связи немедленно приступили к переговорам по репатриации больных и раненых пленных, но они были склонны считать, что дальнейшее движение в направлении возобновления переговоров в Пханмунчжоне станет возможно только после того, как будет решен вопрос с пленными. В одной частной беседе президент заметил: «Нам следует использовать этот эпизод с больными и ранеными в качестве проверки наличия у Советов доброй воли» {1564}. Тем временем Соединенные Штаты могли попытаться уточнить некоторые детали предложения Чжоу, поскольку в нем не было ясно определено, куда же в конечном счете будут отправлены пленные, отказавшиеся от репатриации. Даллес, со своей стороны, испытывал сомнения в [517] отношении целесообразности заключения перемирия по существующей линии фронта и обдумывал возможности нанесения военного удара в северном направлении с целью сдвинуть линию фронта к самому узкому месту полуострова. В случае успеха протяженность линии фронта сократилась бы на одну треть по сравнению с существующей, а Корейская республика получила бы контроль над большей частью ресурсов полуострова{1565}. Даллес также опасался воздействия перемирия в Корее на обстановку в Индокитае, где Вьетминь уже готовился к вторжению в Лаос. Существовали опасения, что окончание боевых действий в Корее приведет к тому, что китайцы усилят свою поддержку Хо Ши Мину. Даллес заметил помощнику президента Эмметту Джону Хьюзу: «Я не думаю, что мы можем извлечь много пользы из урегулирования в Корее, пока мы не покажем всей Азии свое явное превосходство, задав китайцам адскую взбучку» {1566}.

Однако понимание того, что военное решение корейской проблемы не будет простым и надежным, подталкивало Эйзенхауэра к тому, чтобы все-таки сесть за стол переговоров. 21 марта он дал указание министру обороны Чарльзу Уилсону изучить возможности наступления сил ООН. Президент понимал, что наступление может потребовать нанесения воздушных ударов по Маньчжурии и использования атомного оружия как в Корее, так и за ее пределами. Комитет начальников штабов уже выразил сомнения по поводу эффективности тактического ядерного оружия против хорошо окопавшихся сил противника. Военные пояснили, что любые попытки сухопутных сил ООН продвинуться на север приведут к огромным потерям среди американских военнослужащих. Более того, наступление ООН может спровоцировать Советы на применение атомных бомб против весьма уязвимых портов Инчхона и Пусана. В начале апреля в отчете разведки и докладе Департамента планирования Национального Совета Безопасности подчеркивалось, что китайские сухопутные и военно-воздушные силы в Корее и Маньчжурии обладают достаточной мощью, и это делает маловероятной перспективу того, что коммунисты в Пханмунчжоне пойдут на уступки{1567}.

Тем не менее действия коммунистов на дипломатическом фронте внушали некоторый оптимизм. 7 апреля офицеры связи начали совещания по вопросу больных и раненых пленных. Еще через четыре дня был подписан договор, согласно которому обмен этими пленными должен был начаться 20 апреля{1568}. Тем временем 9 апреля делегация коммунистов в Корее предложила возобновить переговоры по перемирию и решить вопрос [518] о военнопленных — хотя, в сущности, отказалась выходить за рамки предложения Чжоу{1569}. Эйзенхауэр понимал, что если коммунисты проявят стремление вести конструктивный диалог, ни американское общественное мнение, ни союзники США, не говоря уже об арабо-азиатских нейтралах, не поддержат американские условия перемирия, которые уже были согласованы с ними раньше, и будут возражать даже против длительной задержки возобновления полномасштабных переговоров{1570}. Поэтому 14 апреля Вашингтон намеренно допустил утечку информации о том, что он благосклонно относится к возобновлению переговоров в Пханмунчжоне и рассматривает Швейцарию в качестве нейтрального гаранта военнопленных{1571}.

К этому времени Генеральной Ассамблее пришлось вернуться к корейскому вопросу, так как пункт под названием «Меры по предотвращению угрозы новой мировой войны и меры по укреплению мира и дружбы между народами», предложенный поляками, вызвал серьезные дебаты. Чтобы противостоять польскому проекту резолюции, призывающему к немедленному прекращению огня в Корее, и уговорам Индонезии не отклонять его, а просто внести изменения, Соединенные Штаты согласились поддержать бразильский проект{1572}.

В этом предложении было выражено удовлетворение последним соглашением по больным и раненым пленным и надежда на то, что это приведет к быстрому заключению перемирия. Оно также предусматривало перерыв в работе Генеральной Ассамблеи для завершения текущей повестки дня. Генеральная Ассамблея, как было указано в предложении, могла бы возобновить свою работу по корейскому вопросу, как только будет подписан договор о перемирии — или когда большинство делегатов сочтет, что этого требует обстановка в Корее.

Затем произошло нечто примечательное. Шестнадцатого апреля поляки отозвали свой проект — и после того как заседание Первого комитета было продлено за счет обеденного перерыва (из-за опасений, что как только делегаты покинут помещение, дружеская атмосфера может быть нарушена), делегаты единодушно проголосовали за бразильское предложение{1573}. Через два дня, после того как в утренних газетах появилось сообщение о достижении соглашения о начале переговоров по перемирию через неделю, Генеральная Ассамблея начала претворять это в жизнь{1574}.

Советское мирное наступление не осталось без ответа. В середине марта президент Эйзенхауэр, огорченный тем, что ему [519] не удается перехватить инициативу в «холодной войне», дал составителям своих выступлений указание приступить к работе над обращением чрезвычайной важности{1575}. 16 апреля, после того как были отвергнуты несколько вариантов этой речи, окончательный текст был отправлен в Американское Общество редакторов газет. Наряду с чисто пропагандистскими заявлениями, в этом выступлении Эйзенхауэр сокрушался по поводу атмосферы всеобщего страха, ставшей результатом раскола антифашистской коалиции времен Второй Мировой войны и последовавшей за этим гонки вооружений. Худшей перспективой на ближайшее будущее была атомная война, ужасы которой не нуждаются в описаниях. Что касается лучшей перспективы, то о ней Эйзенхауэр говорил весьма красноречиво:

...жизнь в постоянном страхе и напряжении; тяготы гонки вооружений, истощающие богатства и силы всех народов; пустая трата сил, которая игнорирует попытки любой системы достичь подлинного изобилия и счастья для народов этой планеты. Каждая сделанная пушка, каждый сошедший со стапелей военный корабль и каждая новая ракета в конечном счете украдены у тех, кто испытывает голод, но не накормлен, у тех, кто мерзнет, но не имеет одежды.

Пребывая в таком тягостном состоянии, президент заявил, что новое руководство в Кремле имеет прекрасную возможность осознать, до какой степени риска мы дошли, и помочь повернуть историю в другое русло. Недавние заявления и жесты советских лидеров, указывал он, можно проверить делами, первым из которых должно быть заключение достойного мира в Корее.

Однако в речи имелся намек и на большее. Эйзенхауэр предлагал сделать незамедлительные шаги в направлении политических обсуждений, итогом которых должно стать проведение свободных выборов в единой Корее. В отношении Юго-Восточной Азии он предложил прекращение прямых и косвенных угроз безопасности Индокитая и Малайи, в отношении Западной Европы — заключение мирных договоров с Австрией и Германией, причем в отношении последней предлагалось проведение свободных выборов тайным голосованием, целью которых стало бы объединение страны. В отношении Восточной Европы он потребовал «полной независимости» от советского ига; в отношении вооружений предусматривалось их сокращение, запрещение атомного оружия и наблюдение за этим процессом со [520] стороны ООН. В заключение Эйзенхауэр заявил о готовности его страны направить значительную часть средств, освободившихся в результате разоружения, во всемирный фонд помощи и реконструкции{1576}.

Речь сразу же получила положительные отзывы. Обе партии в Конгрессе встретили ее аплодисментами{1577}. Госдепартамент отправил копии речи правительствам семидесяти государств. «Голос Америки» передал ее более чем на десяти иностранных языках, выходя в эфир на всех своих частотах. Министры стран НАТО, собравшиеся на встречу в Париже, с энтузиазмом встретили обращение Эйзенхауэра. Черчилль назвал ее «великолепной». Слова президента вызвали неоднозначную реакцию на Тайване и в Южной Корее, в то время как в Индии они были встречены с воодушевлением. Правительство отказалось давать комментарии, но многие индийцы выразили одобрение по поводу того, что средства, освободившиеся в результате разоружения, могут быть направлены на развитие экономики — особенно стран «третьего мира». В Москве ежедневные газеты поместили сообщение ТАСС о заявлении Эйзенхауэра. Это сообщение хотя и было критическим, однако в нем отсутствовали грубые выпады, характерные для сталинской эпохи{1578}.

Первая реакция Советов едва ли могла быть окончательной. 25 апреля «Правда» и «Известия» поместили на своих первых страницах редакционные комментарии к обращению американского президента, за которыми следовал полный текст обращения. Впервые советские газеты поместили на своих страницах важное выступление западного лидера. Такого не было со времен публикации в августе 1951 года вопросов к советскому правительству, заданных британским министром иностранных дел Гербертом Моррисоном{1579}. Советские составители политических заявлений затронули все пункты обращения, созданного их американскими коллегами. Начав, как и Эйзенхауэр, с воспоминаний о временах войны и коалиции, направленной против «гитлеровского фашизма», они включили Францию в число союзников и не упомянули Японию в числе противников. Затем следовало утверждение, что произнесенные Эйзенхауэром слова в защиту мира и подобные высказывания в отношении всех важнейших вопросов, требующих решения, противоречат другим заявлениям, сделанным в той же речи. По мнению советских комментаторов, президент США «недвусмысленно угрожал атомной войной» (такая интерпретация, мягко говоря, вызывала сомнения) и пренебрег Потсдамскими соглашениями, [521] которые должны были стать основой урегулирования германского вопроса — не говоря уже о жизненных интересах соседних с Германией стран. Они сочли, что президент игнорировал позицию Китайской Народной Республики в отношении Тайваня и стремление КНР вступить в ООН, а также поставил свои предложения в зависимость от целого ряда предварительных условий, что значительно отличалось от позиции советских лидеров. Кроме того, советские редакторы обратили внимание на куда более воинственный тон речи Даллеса, произнесенной 18 апреля{1580}. В конце следовали заверения в том, что Советы готовы принять пропорциональную долю ответственности за урегулирование спорных международных вопросов, однако выражалось сомнение в том, что Соединенные Штаты готовы поступить таким же образом{1581}.

Переговоры по перемирию, которые 26 апреля возобновились в Пханмунчжоне, должны были проверить справедливость этих утверждений. И если бы Советы выдержали это испытание, то их мирное наступление произвело бы на Запад гораздо большее воздействие. Кроме того, переговоры могли помочь определить, какой из планов Эйзенхауэра будет реализован в будущем.

Препирательства в Пханмунчжоне

В своем обращении к ООН от 30 марта Чжоу Энь-лай предлагал решить проблему военнопленных посредством передачи всех заключенных, которые не настаивали на репатриации, какому-либо нейтральному государству. Коммунисты начали с того, что предложили приступить к обсуждению этой идеи. Делегатам командования ООН не понравились три условия выполнения этого плана: то, что заключенные, отказавшиеся от репатриации, будут отправлены в нейтральную страну; то, что затем представители страны происхождения этих заключенных в течение шести месяцев будут убеждать их согласиться на репатриацию; и то, что место перемещения заключенных, оставшихся после отведенного на уговоры шестимесячного периода, должно быть определено на политической конференции, проведение которой будет предусмотрено в соглашении о перемирии{1582}.

Это предложение не исключало длительных задержек — а меры, предпринятые Соединенными Штатами осенью прошлого года с целью предотвратить эти задержки, могли привести к серьезным разногласиям внутри Западного альянса. Глава делегации [522] командования ООН в Пханмунчжоне генерал Уильям Харрисон немедленно отклонил предложение коммунистов, назвав его «необоснованным и неконструктивным». Он подверг резкой критике как саму идею перемещения заключенных из Кореи, так и длительный срок, отводимый на уговоры, и заявил, что двух месяцев будет вполне достаточно. Он также обратил внимание на то, что коммунисты не назвали конкретной нейтральной страны, которой следовало передать отказавшихся от немедленной репатриации заключенных, и предложил в качестве такой страны Швейцарию.

Генерал Нам Ир утверждал, что перемещение этих заключенных из Кореи необходимо для того, чтобы развеять мрачные подозрения в отношении репатриации, которые внушает пленным удерживающая их сторона. Возможно, что на освобождение всех военнопленных уйдет определенное время, считал он, однако как только северокорейские и китайские заключенные окажутся вне лагерей командования ООН и получат гарантии со стороны официальных представителей своих государств, они все в конечном счете согласятся возвратиться на родину. Оставаясь непреклонным, генерал Харрисон в начале третьего заседания предупредил коммунистов о том, что американцы более не намерены вступать в длительные и бесполезные споры{1583}.

29 апреля генерал Нам стал более сговорчивым. Он согласился с тем, что время, отводимое на уговоры военнопленных, может быть предметом обсуждений. Хотя генерал и отклонил предложение использовать Швейцарию в качестве государства, осуществляющего наблюдение за процессом окончательного решения проблемы военнопленных, но он выразил готовность использовать для этих целей какое-либо азиатское нейтральное государство{1584}. Через три дня он предложил в качестве подходящих государств Индию, Пакистан, Бирму и Индонезию{1585}.

Делегация командования ООН по-прежнему испытывала сомнения в отношении серьезности намерений коммунистов заключить перемирие. Помимо расхождений сторон по сути вопроса о военнопленных, командование ООН считало, что коммунисты удержали от недавно состоявшегося обмена больными и ранеными военнопленными по меньшей мере 375 человек, которые отвечали условиям этого обмена{1586}. Тот факт, что генерал Нам отказался предлагать конкретное нейтральное государство до тех пор, пока командование ООН не даст принципиального согласия на перемещение военнопленных из Кореи, вызвал в официальных кругах США дополнительное раздражение. 3 мая Комитет начальников штабов сообщил генералу Кларку, что Пакистан [523] был бы приемлемой нейтральной страной, и что на уговоры военнопленных можно отвести четыре месяца. Если же в течение нескольких ближайших дней коммунисты не проявят более благоприятного отношения к переговорам, Вашингтон пойдет на обострение ситуации{1587}. 4 мая на пленарном заседании в Пханмунчжоне генерал Харрисон предложил Пакистан в качестве нейтральной страны. В начале и в конце заседания он дважды предупредил коммунистов о том, что время, отведенное на переговоры, быстро заканчивается{1588}. Дважды в течение первой недели мая Харрисон давал прессе мрачные оценки будущего переговоров{1589}. В Соединенных Штатах недавно назначенный директором отдела по связям с общественностью Госдепартамента Орланд К. Армстронг открыто предсказывал, что командование сил ООН скоро освободит северокорейских и китайских военнопленных, которые хотят сражаться с коммунистами{1590}.

Тем временем в Пханмунчжоне коммунисты по тактическим соображениям заняли сдержанную позицию. После того как осенью прошлого года они были свидетелями того, как союзники и нейтралы оказывали на Соединенные Штаты давление, коммунисты могли спокойно наблюдать, к чему приведет решимость, проявленная США на первом этапе переговоров. Впрочем, задержка переговоров могла иметь место и по причине отсутствия подходящей азиатской нейтральной страны, которая согласилась бы взять на себя выполнение неблагодарной задачи по наблюдению за военнопленными из Кореи. 1 мая Госдепартамент США узнал, что Советы обратились к Индонезии с просьбой взять на себя выполнение такой задачи{1591}.

Положение правительства Индонезии оставалось весьма шатким, и оно было не готово взять на себя такую ответственность, поэтому далее Советы обратились к Индии{1592}. Этот шаг показал искушенность новых советских лидеров в дипломатии и их желание предотвратить срыв переговоров в Пханмунчжоне. Хотя американцы и не испытывали особого энтузиазма в отношении Индии, отказ от этого предложения оскорбил бы Дели{1593}.

Седьмого мая генерал Нам представил новое предложение, которое состояло из восьми пунктов, а Индия играла в нем ключевую роль. Отказываясь от позиции, согласно которой нейтральное государство становилось хозяином нерепатриированных заключенных в течение всего периода, отведенного на уговоры возвратиться на родину, коммунисты соглашались с тем пунктом осенней индийской резолюции, который предусматривал создание комиссии по репатриации. В состав этой комиссии [524] входили бы представители пяти государств — Польши, Чехословакии, Швейцарии, Швеции и Индии, а сами эти государства должны были предоставить свои войска для наблюдения за военнопленными{1594}. Эта комиссия осуществляла бы наблюдение за военнопленными в самой Корее и позволила бы вести уговоры нерепатриированных заключенных в течение четырех месяцев. Этот срок был на треть короче предложенного коммунистами ранее, но все же на один месяц длиннее того, который предлагался в изначальной индийской резолюции. По истечении четырех месяцев место окончательного перемещения заключенных, отказавшихся от репатриации, определялось бы на политической конференции.

Такая неопределенность в отношении окончательного места перемещения военнопленных вызывала у американцев большие сомнения. Однако согласие коммунистов не перемещать пленных до окончательного решения их судьбы за пределы Кореи было явным прогрессом — впрочем, как и сокращение времени, отведенного на их уговоры. Соединенные Штаты предпочли бы Швейцарию, Швецию или Пакистан в качестве отдельных попечителей, либо же Швейцарию и Швецию вместе с Индией — в качестве группового попечителя. Официальные круги США не верили в то, что Индия будет действовать беспристрастно, если станет единственным попечителем{1595}.

Недостаток нового предложения заключался в том, что оно вводило в состав комиссии по репатриации две коммунистические страны — но этот недостаток компенсировался уступками в более важных для США вопросах. Вероятно, у коммунистов имелись в отношении Индии те же опасения, что и у Соединенных Штатов, и поэтому для сохранения баланса они хотели ввести в группу попечителей двух своих союзников. Комиссия пяти государств давала им большее тактическое преимущество, нежели индийская резолюция. Безусловно, коммунисты надеялись на то, что движение в направлении принятия этого предложения окажет воздействие на американцев, заставив их пойти на уступки по вопросу окончательного перемещения нерепатриированных военнопленных.

Ответная реакция командования ООН

Новое предложение вызвало сильный нажим на Вашингтон со стороны союзников, и администрация Эйзенхауэра оказалась на грани первого серьезного кризиса. Британцы уже проявляли [525] признаки недовольства в отношении жесткости США на переговорах в Пханмунчжоне{1596}. Поскольку Иден в результате двух недавно перенесенных операций был выведен из строя, Черчилль держал британскую внешнюю политику под своим жестким контролем. Что касается «особых отношений» с Америкой, то теперь его позиция стала менее благодушной{1597}. В ходе поездки в Соединенные Штаты, которую он совершил в январе, Черчилль обнаружил, что новое руководство в Вашингтоне ему меньше по душе, чем старое. Ему не внушал доверия Даллес, «человек с совершенно плоским лицом», о чем он говорил своему частному секретарю Джоку Колвиллу; Эйзенхауэра британский премьер называл «человеком с изъянами фигуры»{1598}. Он также не доверял и общей стратегии Республиканской партии{1599}.

Оставив корейскую проблему в стороне, следует заметить, что Соединенные Штаты по-прежнему не желали оказывать Соединенному Королевству неограниченную поддержку на переговорах с Египтом по Суэцу, а Эйзенхауэр имел смелость задать Черчиллю вопрос: не будет ли он возражать, если президент США проведет двустороннюю встречу со Сталиным{1600}. Когда Сталин умер, а Советы начали свое «мирное наступление», британский премьер-министр стал подумывать о возможности проведения трехсторонней встречи на высшем уровне или даже проведения встречи между ним и Молотовым. Несмотря на прохладную реакцию Эйзенхауэра, 11 мая Черчилль выступил в Палате Общин с предложением безотлагательно провести конференцию на высшем уровне между ведущими державами мира. При этом повестка дня такой конференции не должна быть громоздкой или негибкой{1601}. Американцев это не устраивало, поскольку они опасались воздействия этой встречи или частичного урегулирования существующих между Советами и Западной Европой проблем на оборонные программы Запада. Кроме того, Черчилль заявлял, что самое последнее предложение коммунистов могло бы стать основой для будущего соглашения. Он уже говорил канадцам, что Соединенным Штатам следует отказаться от своих навязчивых идей в отношении детального обсуждения процедуры и методов ведения переговоров в Пханмунчжоне, и предостерегал Вашингтон от любых военных акций, которые могли бы препятствовать переговорам{1602}. Однако последнее предложение коммунистов канадец Пирсон встретил даже с еще большим энтузиазмом, чем британский премьер-министр{1603}.

Давление со стороны Лондона, Оттавы и ООН, где предложение коммунистов было принято хорошо, тянуло администрацию [526] Эйзенхауэра в одну сторону, в то время как нажим со стороны правительства Корейской республики и правого крыла Республиканской партии толкал администрацию в противоположном направлении{1604}. Ответная реакция командования ООН на предложение, выдвинутое 7 мая, грозила полным разрывом между Эйзенхауэром и этими двумя мнимыми союзниками. В обоих случаях возможный конфликт имел глубокие и сложные причины.

Трения между Соединенными Штатами и Ли Сын Маном начались много лет назад, а начало зыбким отношениям Эйзенхауэра с южнокорейским лидером было положено в декабре 1952 года, когда вновь избранный президент США прибыл с визитом на полуостров, чтобы выполнить обещание, данное в ходе предвыборной кампании. Еще тогда Даллес посоветовал ему как можно меньше обсуждать с Ли Сын Маном политические вопросы{1605}. В результате Эйзенхауэр держался на такой дистанции от президента Корейской республики, что это чуть было не привело к скандалу{1606}.

Когда Эйзенхауэр вступил в должность, самыми острыми проблемами, возникшими между Корейской республикой и Соединенными Штатами, было урегулирование расчетов в отношении выплат корейской валюты американским солдатам — с помощью чего Ли Сын Ман надеялся понизить ее курс и сдержать перманентный экономический кризис. Другой проблемой был вопрос возвращения правительства Корейской республики из Пусана в Сеул, которое командование ООН по соображениям безопасности пыталось отсрочить{1607}.

Это были несложные вопросы по сравнению с проблемой раскола Кореи, которая неизбежно должна была встать, как только переговоры по перемирию возобновятся. Американцы знали об этой проблеме, но приложили довольно мало усилий для ее решения — отчасти потому, что она казалась неразрешимой, а отчасти из-за того, что по причине отсутствия надежд на скорое заключение перемирия она не представляла угрозы выполнению миссии ООН в Корее.

Но в связи с тем, что в первые дни апреля началось движение в направлении возобновления переговоров в Пханмунчжоне, Ли Сын Ман вновь стал поднимать шум. 8 апреля на встрече с Даллесом посол Корейской республики в Вашингтоне доктор Янь Ю Чань выделил пять пунктов, которые Ли Сын Ман считал необходимыми для безопасности Южной Кореи:

1. Объединение полуострова.

2. Вывод из страны войск китайских коммунистов. [527]

3. Разоружение северокорейских войск.

4. Предотвращение снабжения оружием коммунистов в Корее со стороны какой-либо третьей страны.

5. Объявление о суверенитете Корейской республики, а также ее участие в обсуждениях будущего Кореи.

Даллес ответил, что хотя Соединенные Штаты по-прежнему поддерживают идею объединения, однако они не обязаны применять для достижения этой цели силу. Когда Даллес попросил дать подробные разъяснения по некоторым пунктам, Янь поднял вопрос о заключении между двумя странами пакта о взаимной безопасности, который, как он заявил, «в значительной степени развеет опасения и тревоги его народа». Даллес выразил обеспокоенность тем, что Корейская республика претендует на всю Корею, и такой пакт автоматически потребует от Соединенных Штатов изгнания врага с полуострова. Он заявил, что возможен лишь договор, согласно которому Соединенные Штаты возьмут на себя ответственность за оборону территории южнее линии перемирия — хотя лучше всего было бы отложить это решение до того момента, когда все стороны получат возможность выработать мирное решение корейской проблемы на политической конференции. Даллес лишь обещал обратиться к президенту Эйзенхауэру с просьбой сделать заявление, гарантирующее корейскому народу, что его страна не будет оставлена на произвол судьбы{1608}. Таким образом, Янь не только изложил программу-максимум, которая состояла из упомянутых выше пяти пунктов, но и намекнул на программу-минимум, которая представляла собой пакт о взаимной безопасности — в то время как Даллес проявил известную гибкость, но так и не взял на себя никаких обязательств. Вскоре он обнаружил, что Ли Сын Ман играет свою партию в дипломатической игре с упорством и неистовством, начавшими раздражать самого Даллеса.

Письмо, которое Ли Сын Ман отправил Эйзенхауэру, стало своего рода продолжением беседы Яня с Даллесом. В нем утверждалось, что если свободные страны заключат мирный договор, позволяющий китайцам остаться в Корее, то правительство Корейской республики попросит покинуть страну все вооруженные силы, которые, сражаясь на стороне ООН, не захотят принять участие в броске к Ялу. В числе прочих подразумевались и подразделения армии США{1609}. 24 апреля Янь представил в Госдепартамент памятную записку с угрозой вывести войска Корейской республики из подчинения командованию ООН, [528] если последнее заключит «любое соглашение, которое... либо разрешит, либо не будет препятствовать китайским коммунистам остаться южнее реки Ялу — крайнего северного рубежа Корейской республики» {1610}.

Кроме того, Ли Сын Ман предпринял ряд действий, направленных на то, чтобы получить поддержку в самой Южной Корее. 2 апреля Национальное Собрание единодушно приняло резолюцию, осуждающую заключение перемирия без объединения страны{1611}. Второй вице-председатель Национального Собрания Йон Чи Юнь выразил общее настроение, когда заявил, что «Америка выполняет чертовски глупую и бессмысленную работу, спланированную Великобританией и Неру!» 5 мая, в присутствии командующего 8-й армией Максвелла Тэйлора, Ли Сын Ман прочитал на войсковом собрании южнокорейских подразделений лекцию о необходимости продолжать боевые действия до тех пор, пока страна не будет объединена{1612}. Министерство иностранных дел Корейской республики и Отдел общественной информации развернули беспрецедентную пропагандистскую кампанию в пользу объединения, которая нашла свое место на страницах южнокорейских газет и была поддержана редакторами большинства изданий. В Сеуле, Пусане и Инчхоне начались массовые выступления{1613}.

Но эти демонстрации не могли обмануть западных наблюдателей. Они считали, что большинство городских и сельских жителей Кореи хотят мира. Южнокорейская молодежь едва ли горела желанием завербоваться в армию. Как заметил представитель Австралии в Комиссии по объединению и восстановлению Кореи Критчли, «аргументы Ли, несомненно, выглядели бы куда более убедительными, если бы желание корейской молодежи увильнуть от призыва в армию не было столь очевидным» {1614}. Статистика показывала, что из каждых четырех человек, которые в начале года должны были пройти регистрацию для призыва в армию, один отказывался это сделать{1615}.

И все же Эллис Бриггс, который летом прошлого года заменил Джона Маччио на посту посла США в Корейской республике, напомнил Вашингтону о «непредсказуемости» южнокорейского президента{1616}. Посол Бригтс и генерал Кларк видели в лозунге Ли Сын Мана «победа или смерть» элемент блефа, однако понимали, что он был гордым и эмоциональным человеком, на которого нельзя было полагаться. В конце апреля Кларк уступил требованиям Ли Сын Мана включить в состав делегации командования ООН в Пханмунчжоне своего представителя, который [529] бы докладывал ему о результатах переговоров. Бриггс доказывал Госдепартаменту, что предложение заключить пакт о взаимной безопасности будет достаточным фактором для сдерживания Ли Сын Мана{1617}. В связи с тем что теперь армия Корейской республики удерживала уже две трети линии фронта войск ООН, противостоящих северокорейским и китайским коммунистам, с замечаниями Ли Сын Мана приходилось считаться.

В Соединенных Штатах правые республиканцы усилили давление Ли Сын Мана на администрацию Эйзенхауэра. Среди республиканцев — членов Конгресса были как интернационалисты, чьи убеждения немногим отличались от основного курса демократов, так и националисты, которые в лучшем случае испытывали двойственное отношение и к обязательствам США в Европе, и к Организации Объединенных Наций. Последние часто проявляли раздражение по поводу ограниченного характера действий США в Азии. Наконец, имелись и те, кто занимал центристскую позицию, поддерживая участие США в европейских делах, и в то же время противодействуя малейшим отклонениям от американского курса в Азии. Впрочем, некоторые деятели не вписывались и в эту классификацию течений внутри Республиканской партии.

Двух лидеров республиканского большинства в Сенате, Роберта Тафта и Уильяма Ноуленда, можно было отнести соответственно к двум последним течениям. Наоборот, Эйзенхауэр и Даллес, которые при Трумэне занимали высокие посты, но не были сторонниками администрации, скорее относились к первой группе — с чем долго не могли смириться представители правого крыла Республиканской партии{1618}. Поскольку в Сенате республиканцы имели большинство лишь в один голос, а в Палате представителей — в девять голосов, то администрация нуждалась в поддержке всех трех групп. А так как единодушие республиканцев по большинству вопросов было недостижимо, то требовалась и поддержка демократов.

Теоретически Эйзенхауэр мог получить большинство, используя поддержку интернационалистов из состава обеих партий, но это неизбежно поставило бы под вопрос лидерство республиканцев в Сенате. Но даже если бы президенту удалось избежать этого риска, его собственная партия оказалась бы расколотой, что уменьшило бы ее перспективы на выборах 1954 и 1956 годов и создавало угрозу внутрипартийному сотрудничеству по вопросам внутренней политики, где президент имел много общего с правыми республиканцами. [530]

Итак, Эйзенхауэр и Даллес решали внешнеполитические вопросы, внимательно наблюдая за Капитолийским холмом. В период с 1953 по 1955 год госсекретарь США более сотни раз проводил совещания с комитетами и подкомитетами Конгресса. Во многих других случаях он проводил консультации и с отдельными представителями законодательной власти{1619}.

После более чем десяти лет жесткого президентского правления американские законодатели в отношении внешней политики предпочитали проявлять чрезмерную неуступчивость. Крайним выражением этой неуступчивости была «поправка Брикера», названная по имени Джона Брикера, сенатора-республиканца от штата Огайо{1620}. Поддержанная сорока пятью республиканцами и девятнадцатью демократами в резолюции, представленной Сенату 7 января, эта поправка к конституции должна была ограничить президентские полномочия в отношении заключения соглашений с другими государствами. К началу мая стало ясно, что это предложение скоро будет рассмотрено Сенатом, причем результат этого рассмотрения трудно было предугадать.

Кроме того, был брошен вызов и бюджету, представленному администрацией. 5 мая Сенат должен был рассмотреть расходы на помощь иностранным государствам и ассигнования на оборону. Некоторые, в том числе и Тафт, не собирались сокращать эти расходы больше, чем сокращали аналогичные статьи бюджета предыдущие администрации демократов — в то время как другие были намерены значительно уменьшить ассигнования на оборону, сведя их до недопустимо низкого уровня{1621}. Принимая во внимание как позицию председателя сенатского Комитета по ассигнованиям Стайлса Бриджеса, так и намерения Тафта, принятие чего-либо, хотя бы приблизительно напоминающего бюджет предыдущей администрации, вызывало большие сомнения. Эйзенхауэр вступил в трудную борьбу, убеждая Конгресс расширить положения Акта о договорах по взаимной торговле{1622}.

Помимо всего этого, 4 мая сенатор от штата Висконсин Джозеф Маккарти во время сенатских слушаний разразился обвинениями в адрес Госдепартамента, утверждая, что последний не проявил необходимой твердости, настаивая на прекращении захода в китайские и советские порты судов, принадлежащих союзникам США (в основном это были британские суда){1623}. Маккарти был экстремистом, но его тирада отражала распространенную в партии обеспокоенность будущим политики США в Азии. Многие республиканцы уже давно критиковали демократов за оборонительную стратегию в азиатской политике. Теперь, [531] когда их партия захватила Белый дом, они ожидали изменений. Давал им надежду и тот факт, что в феврале Эйзенхауэр «спустил с привязи» Чан Кай-ши — хотя дальнейшие события оказались менее обнадеживающими.

Это касалось и шагов, предпринятых США в направлении возобновления переговоров в Пханмунчжоне, которые в условиях существующего военного тупика предполагали окончание боевых действий{1624}. Хуже того, 9 апреля 1953 года в нескольких газетах было опубликовано сообщение, якобы сделанное одним высокопоставленным лицом, в котором утверждалось, что администрация рассматривает вопрос об опеке ООН над Тайванем, что приведет к признанию суверенитета коммунистов над материковой частью Китая. Это сообщение вызвало настоящую бурю в Вашингтоне, и Белый дом тотчас опроверг его{1625}. Тем не менее ходили слухи, что как только в Корее будет подписано перемирие, британцы и индусы найдут способ, как принять КНР в ООН, а китайские коммунисты усилят свое присутствие в Юго-Восточной Азии, где в середине апреля силы Вьетминя вторглись в Лаос.

Таким образом, предложения, выдвинутые коммунистами 7 мая в Пханмунчжоне, совпали по времени с пиком недовольства, которое проявляли многие республиканцы, заседавшие на Капитолийском холме. Когда Даллес обратился к республиканцам из состава сенатского Комитета по международным связям с просьбой рассмотреть предварительные варианты ответа на предложение коммунистов и изложил один из этих вариантов (который предполагал заключение перемирия на основе существующей линии фронта), Ноуленд, Борк Хикенлупер и X. Александр Смит единодушно выразили свои сомнения. Единственное, что пообещал Хикенлупер, так это не «стенать» на публике. Смит придерживался мнения большинства, и его, вероятно, можно было бы переубедить — но вот сомнения Ноуленда так и не удалось развеять{1626}. Если бы он пошел на конфликт с администрацией, многие представители правого крыла республиканцев в Сенате последовали бы за ним.

У администрации США не имелось другого выхода, кроме признания той линии перемирия, по которой уже были достигнуты соглашения. Тем не менее ее живой отклик на требования Ли Сын Мана и критику республиканцев явно нашел отражение в других аспектах контрпредложения, представленного коммунистам 13 мая{1627}. Ли Сын Ман был непреклонным противником тех пунктов предварительного проекта, которые призывали каждое из пяти государств, входящих в состав комиссии по [532] репатриации, направить охранные подразделения для наблюдения за военнопленными. Он был против того, чтобы передать как китайских, так и корейских пленных, отказавшихся от репатриации, под опеку комиссии. Кроме того, он отказывался разрешить пребывание войск коммунистов на территории Корейской республики и возражал против передачи нейтральному государству корейских пленных, отказавшихся от репатриации. Ли Сын Ман доказывал, что Индия не является нейтральным государством и ей нельзя разрешать отправку своих войск в Южную Корею, причем даже на прибрежные острова.

Генерал Кларк считал необходимым идти навстречу требованиям Ли Сын Мана, такого же мнения придерживались генералы Харрисон и Тэйлор, посол Бриггс и Роберт Мэрфи, который недавно стал политическим советником командования силами ООН. Этой же точки зрения придерживался и посол Великобритании в Японии сэр Эслер Денинг{1628}. Столкнувшись с единодушным мнением своих представителей в самой Корее и Японии, а также с угрозой бунта республиканцев у себя дома, администрация Эйзенхауэра пошла на уступки. Всех корейских пленных, отказавшихся от репатриации, решено было освободить, придав им статус гражданских лиц, как только перемирие вступит в силу. Из всех стран, входящих в состав комиссии по репатриации, только Индии разрешалось отправить в Корею свои войска.

Кроме того, администрация Эйзенхауэра уклонилась от выполнения двух положений индийской резолюции в ООН, принятой осенью прошлого года. Во-первых, командование ООН теперь собиралось предложить, чтобы после шестидесяти дней, проведенных под опекой комиссии, отказавшиеся от репатриации пленные получали статус гражданских лиц и выходили на свободу. Во-вторых, комиссии предлагалось придерживаться принципа единогласия при решении основных вопросов. Это означало, что если после шестидесяти дней у членов комиссии не будет единого мнения в отношении отдельного заключенного, то он автоматически освобождается, получая статус гражданского лица на территории удерживавшей его стороны{1629}.

Это предложение предотвращало разрыв, назревавший в отношениях между Ли Сын Маном и Соединенными Штатами, а также снимало напряжение, имевшее место среди представителей республиканцев в исполнительной и законодательной ветвях власти в Вашингтоне, но оно неизбежно приводило к серьезному конфликту с коммунистической стороной. Изучив за ночь это предложение, 14 мая коммунисты прибыли в Пханмунчжон [533] с запасом прилагательных, напоминающих о первых месяцах переговоров по перемирию. «Абсолютно недопустимо», «крайне абсурдно», «неоправданно» — восклицали они{1630}. Через Пекинское радио, посредством Дели и с помощью своих журналистов в Пханмунчжоне коммунисты уже дали понять, что предложение, выдвинутое 7 мая, было их последней уступкой{1631}. Теперь они утверждали, что могут взять обратно и его{1632}. Такое давление заставило администрацию Эйзенхауэра снова пойти навстречу своим союзникам по НАТО — однако это, как всегда, сопровождалось грязными склоками, которые широко освещались средствами массовой информации и в очередной раз ввели в заблуждение Москву и Пекин.

Кризис Западного альянса, 13–25 мая

13 мая на заседании Национального Совета Безопасности президент Эйзенхауэр отметил, что Соединенные Штаты имеют «значительные трудности» в отношениях со своими европейскими союзниками, а отношения с Соединенным Королевством за последние несколько недель стали хуже, чем они когда-либо были начиная с конца Второй Мировой войны»{1633}. Корея возглавляла список проблем, которые могли разрушить единство Западного альянса. Мало кто из американцев понимал психологию европейцев лучше, чем Эйзенхауэр. Он понимал, что многие из них больше всего боялись мировой войны, так как она в конечном счете могла привести к уничтожению европейской цивилизации. Он, как и европейцы, знал, что эскалация конфликта в Корее, особенно если она приведет к военной акции за пределами полуострова, вероятнее всего, может привести к пожару мировой войны{1634}.

За день до этих заявлений Эйзенхауэра лидер британской оппозиции и бывший премьер-министр Клемент Эттли выступил с обращением в Палате Общин. Речь, с которой Черчилль выступил 11 мая, вызвала раздражение Вашингтона, и замечания Эттли выглядели лишь мелкой зыбью по сравнению с этой волной. Эттли перечислил несколько неприятных фактов в отношении Соединенных Штатов. Он заявил, что политическая система и традиции США больше подходят изоляционистскому государству, нежели ведущей стране мира. Разногласия властей, недостаток единства даже внутри самой исполнительной власти, практика предоставления значительной свободы своим эмиссарам за границей, мощные группы, которые оказывают [534] давление на власть внутри страны — все это коренным образом отличается от британской системы, осложняя планирование и осуществление американской внешней политики.

В настоящее время, считал Эттли, трудно сказать, кто в Соединенных Штатах обладает большей властью — президент или сенатор Маккарти. Что же касается Кореи, то генерал Харрисон в последнее время, судя по всему, проводит собственную линию, подвергая ненужным придиркам вполне разумные предложения коммунистов. По мнению Эттли, пришло время для того, чтобы советники из других стран усилили делегацию командования ООН в Пханмунчжоне. Эттли подчеркнул, что Великобритания заинтересована в торговле с коммунистическим Китаем, и высказал предложение, чтобы вслед за перемирием в Корее последовало принятие КНР в ООН{1635}.

В Соединенных Штатах правые республиканцы негодовали. Сенатор Ноуленд прямо заявил, что «наш главный союзник присоединился к некоторым другим членам ООН, которые подталкивают нас к дальневосточному Мюнхену». Он считал, что отныне Соединенные Штаты должны проводить свой курс сами, не рассчитывая на поддержку союзников. Ему вторил сенатор Маккарти, заявляя, что самым возмутительным в представлении «товарища Эттли» было то, что премьер-министр Черчилль и его Консервативная партия не опровергли сразу же все эти заявления. «Давайте сегодня официально заявим миру, — ревел Маккарти под бурные аплодисменты, раздававшиеся с галереи Сената, — что мы больше никогда не станем на коленях умолять наших союзников о помощи». Сенатор от штата Иллинойс Эверетт Дирксен предлагал, чтобы Конгресс применил самые жесткие меры, сократив помощь иностранным государствам{1636}.

Однако вскоре в центре внимания оказались более спокойные суждения. Сенаторы-республиканцы Смит, Джон Шерман Купер и председатель Комитета по связям с зарубежными государствами Александр Уайли — все они советовали проявлять осторожность{1637}. Ведущий программы новостей Си-Би-Эс Эдвард Р. Марроу был настроен оптимистически, утверждая, что «отношения между государствами не зависят от разглагольствований ораторов и от того кто кого и как назвал. Эти отношения определяются культурными, экономическими и географическими факторами. Для того, чтобы выжить, британцам нужны мы, а нам — они» {1638}. Теперь перед Эйзенхауэром как перед лидером западной коалиции стояла задача [535] приступить к решению важнейших вопросов. Корея, как обычно, занимала среди них центральное место.

До этого Эйзенхауэр выслушал много соображений в отношении Кореи, высказанных представителями высшего эшелона аппарата национальной безопасности. Тактика президента свидетельствовала о том, что он предпочитал как можно быстрее и без больших потерь для Соединенных Штатов закончить эту войну, не делая при этом уступок противнику. Предварительный анализ не давал детальных оценок, однако в нем утверждалось, что наступление сил ООН в направлении самой узкой части полуострова или реки Ялу потребует значительного наращивания сил и применения против Китая атомного оружия{1639}.

Поскольку общественное мнение в Соединенных Штатах могло в любой момент изменить свое отношение к перспективе достижения полной победы за счет новых жертв, принимая во внимание настроения союзников, а отчасти и в силу личной склонности к умеренной позиции, президент по-прежнему сомневался в целесообразности новой военной авантюры{1640}. Он проявил интерес к идее использования тактического ядерного оружия на поле боя — однако военные сомневались в том, что такие действия сами по себе смогут изменить баланс сил в Корее{1641}. Наиболее острыми были следующие вопросы: каковы минимально допустимые условия перемирия в Корее и как долго следует Соединенным Штатам продолжать вести переговоры в Пханмунчжоне, чтобы убедиться в невозможности принятия противной стороной этих условий? Майский кризис Западного альянса заставил Эйзенхауэра искать конкретные ответы на оба вопроса.

Несмотря на настойчивые требования союзников вернуться к индийской резолюции, Соединенные Штаты отказались немедленно идти на уступки и продолжали совмещать дипломатическую активность с военным давлением. 13 мая самолеты ООН нанесли удары по ирригационным сооружениям Северной Кореи, которые имели решающее значение для снабжения продовольствием войск коммунистов. К 16 мая две дамбы были значительно повреждены, прорвавшиеся потоки воды затопили тысячи акров рисовых полей и временно нарушили железнодорожное сообщение к северу от Пхеньяна{1642}. Тем временем в Пханмунчжоне уставшие от пропагандистских кампаний коммунисты просто заявили, что они не намерены соглашаться с предложениями командования ООН. В связи с этим генерал Харрисон предложил сделать четырехдневный перерыв. В период этой отсрочки, продленной до 25 мая, администрация [536] Эйзенхауэра пыталась выработать такую позицию на переговорах, которая бы обеспечила поддержку союзников, не приводя к разрыву с республиканцами и режимом Ли Сын Мана. Исполнявший обязанности госсекретаря Уолтер Бенделл Смит заметил: «Мы пытаемся примирить непримиримое» {1643}.

Все больше и больше американские высокопоставленные лица склонялись к принятию позиции союзников. Они знали, что если переговоры по выдвинутым 13 мая предложениям закончатся срывом, Соединенные Штаты не получат поддержки союзников в отношении новой военной акции. 19 мая Комитет начальников штабов доложил, что для достижения успеха новая военная акция потребует применения атомного оружия в Маньчжурии. Президент опасался, что в качестве ответной меры Советы нанесут воздушные удары по беззащитной Японии. Генерал Коллинз считал, что они также могут атаковать Пусан и Инчхон. Короче говоря, полномасштабное наступление США в Корее могло привести к мировой войне{1644}.

Теперь Соединенные Штаты были лучше подготовлены к такому конфликту, чем пару лет назад, однако их мощь была бы значительно ослаблена дезертирством европейских союзников, истощением запасов ядерного оружия, а также тем, что значительную часть бомбардировочной авиации пришлось бы использовать для нанесения ударов по Китаю{1645}. Но даже если не принимать во внимание возможный крах НАТО, Советы могли нанести мощные атомные удары по самим Соединенным Штатам. Расчеты Совета Национальной Безопасности показывали, что полномасштабные удары Советского Союза по Соединенным Штатам могли привести к огромным потерям среди гражданского населения, число погибших составило бы приблизительно девять миллионов человек. Кроме того, сократилось бы наполовину количество самолето-вылетов Стратегического авиационного командования{1646}. Риск, связанный с достижением военной победы в Корее, явно превышал поставленные цели и далеко выходил за рамки допустимого. В Токио Роберт Мэрфи сказал генералу Кларку: «Если будет выбор между перемирием и проблемами с Корейской республикой, мы должны выбрать последнее как меньшее из двух зол» {1647}. Эйзенхауэр был согласен с Мэрфи — и не только в отношении Ли Сын Мана, но и в отношении правого крыла республиканцев у себя дома.

Вашингтон решил предложить коммунистам четыре уступки{1648}. Во-первых, корейцы, отказавшиеся от репатриации, не будут освобождены сразу же после заключения перемирия, поскольку [537] к ним будет применена та же процедура, что и к их китайским собратьям. Во-вторых, комиссия по репатриации будет держать под своей опекой отказавшихся от репатриации военнопленных в течение девяноста дней вместо шестидесяти, причем в этот период обе стороны будут иметь доступ к этим заключенным. В-третьих, решения комиссии по отдельным заключенным будут приниматься большинством голосов. И, наконец, судьба заключенных, которые откажутся от репатриации по окончанию 90-дневного периода, будет решаться на политической конференции. Все заключенные, оставшиеся после истечения дополнительных тридцати дней, будут освобождены, либо их судьба будет решаться на Генеральной Ассамблеей ООН.

Третья уступка вызвала бурные дискуссии в Вашингтоне, так как имелись опасения, что она в конечном счете приведет к возвращению коммунистам лиц, отказавшихся от репатриации. На фоне продолжающихся волнений в лагерях военнопленных, удерживаемых командованием ООН, а также обвинений со стороны коммунистов в том, что пленных силой принуждают отказываться от репатриации, такой результат мог нанести ущерб престижу США{1649}. Тем не менее возобладал нажим союзников, которые хотели привести позицию командования ООН в соответствие с положениями индийской резолюции, и Вашингтон решил, что защита от принудительной репатриации должна зависеть от компетентности комиссии, взявшей заключенных под опеку. Ограничение количества китайских и северокорейских должностных лиц, имеющих доступ к заключенным, и создание условий, при которых возможен взаимный контакт, давали надежду на то, что окончательное количество отказавшихся от репатриации военнопленных не будет значительно отличаться от количества, предоставленного на основании отбора, проведенного командованием ООН весной прошлого года{1650}.

Когда решение было уже близко, Госдепартамент и Белый дом вступили в тесный контакт с лидерами Конгресса. Наибольшие опасения на Капитолийском холме вызывало то, что перемирие в Корее могло вызвать желание большинства делегатов ООН принять коммунистический Китай в эту организацию. 14 мая на пресс-конференции Эйзенхауэр заявил, что в данный момент он не считает, что после перемирия КНР следует принять в Организацию Объединенных Наций — однако было неясно, изменят ли США в дальнейшем свою позицию по этому вопросу{1651}. Через пять дней Ноуленд подчинился Сенату, приняв сходную резолюцию. В ней декларировалось мнение Конгресса о том, что если [538] коммунистический Китай будет принят в ООН, то Соединенным Штатам следует выйти из этой организации{1652}. В конце концов влиятельные республиканцы решили, что их лидер может позволить себе немного отклониться от основного курса, взятого в отношении Кореи. На заседании 22 мая сенаторы Ноуленд и Смит, а также конгрессмен-республиканец Уолтер Джадд, сообщили Беделлу Смиту, что с правилом большинства в отношении работы опекунской комиссии можно согласиться лишь в том случае, если союзники будут придерживаться жесткой позиции в отношении компетентности этой комиссии{1653}. Хотя отношения между Белым домом и республиканским руководством в Конгрессе оставались напряженными, администрация, судя по всему, стремилась не допустить раскола во мнениях относительно Кореи{1654}.

Менее обнадеживающими были отношения с Корейской республикой. Соединенные Штаты просили Ли Сын Мана пойти на уступки по перемирию, однако несмотря на убеждения генерала Кларка и посла Бриггса, Вашингтон по-прежнему не давал никаких гарантий того, что пойдет на заключение пакта о взаимной обороне. Эйзенхауэр убеждал Ли, что США примут участие в обеспечении безопасности Южной Кореи. Но одновременно он доказывал, что недавние «необдуманные» заявления официальных представителей Корейской республики привели к тому, что теперь будет чрезвычайно трудно убедить Конгресс и американское общественное мнение в благоразумии заключения такого пакта. Единственной предложенной уступкой было предоставление Корейской республике помощи в увеличении численного состава армии до двадцати дивизий{1655}.

Ли Сын Ман узнал о новых предложениях командования ООН лишь утром 25 мая — то есть в тот самый день, когда они должны были быть представлены в Пханмунчжоне. Он был шокирован, и занял позицию непреклонного осуждения, которую поощрял его министр иностранных дел Пьюнь Юнь Тай{1656}. Ли Сын Ман тотчас дал указание своему делегату в Пханмунчжоне бойкотировать заседания{1657}. Генерал Кларк боялся, что Ли Сын Ман может освободить корейцев, которые находились в плену на территории Южной Кореи{1658}. Командование ООН едва ли могло воспрепятствовать проведению такой акции{*130}. [539]

Эти опасения были оправданными, но преждевременными. Никто не знал, насколько Ли Сын Ман осведомлен о планах США, выходивших за рамки выдвинутых 25 мая предложений. Однако действия, предпринятые южнокорейским президентом в течение следующих двух недель, ясно говорили о том, что он рассчитывает в ближайшее время пустить в ход все оставшиеся у него козыри. Возможно, Ли Сын Ман предполагал, что выдвинутые предложения настолько же далеки от реализации, насколько американцы далеки от желания их выполнить. Кроме того, оставался шанс, что коммунисты отклонят эти предложения. Недавние намеки китайской прессы указывали на то, что предложения, выдвинутые 7 мая, были последними уступками коммунистов{1659}. Вероятно, Ли считал, что все еще может получить желаемое, не применяя крайних мер.

На самом же деле американцы считали, что их предложения являются последними уступками. Если через неделю, заявляли представители США, коммунисты отвергнут эти предложения и не предложат приемлемой альтернативы, переговоры будут прерваны, а соглашения по нейтральной зоне Кэсон — Пханмунчжон — Муньсан окажутся аннулированными. Администрация Эйзенхауэра не исключала возможности возобновления переговоров когда-нибудь в будущем на основе существующего проекта договора о перемирии и не принятых пока предложений командования ООН, однако вектор влиятельных сил, формирующих американскую политику, явно был направлен на обострение ситуации. Если бы переговоры были прерваны, командование ООН было готово освободить всех военнопленных, отказавшихся от репатриации, и расширить масштабы военно-морских и военно-воздушных операций против Северной Кореи. Оно собиралось предпринять нанесение бомбовых ударов по еще не поврежденным ирригационным сооружениям, а также по Кэсону — который, по сведениям разведки, стал крупной передовой базой коммунистических войск{1660}.

Эйзенхауэр по-прежнему сомневался в целесообразности проведения крупного наземного наступления в Корее и нанесения атомных ударов по Маньчжурии, так как у его главных военных советников не было единого мнения в отношении методов эскалации войны. В отличие от Трумэна, Эйзенхауэр никогда не поддерживал идею отправки ядерного оружия в западную часть Тихого океана, и никогда публично не обсуждал возможности применения этого оружия в Корее или за ее пределами. Тем более что раньше весны 1954 года не могло быть и речи о какой-либо [540] эскалации боевых действий — будь то на сухопутном фронте или в воздушном пространстве Кореи. Хотя, если бы переговоры были прерваны, президент был готов дать санкцию на планирование более широких военных мер{1661}.

Столкнувшись с противодействием союзников по НАТО, Эйзенхауэр, судя по всему, испытывал сильное желание прервать переговоры. Справедливости ради следует заметить, что после скандала, вызванного речью Эттли, и Лондон, и Вашингтон стремились исправить положение. В Палате Общин Черчилль решительно пресекал все дебаты по вопросам, которые могли внести раздор в отношения двух государств{1662}. Генерал Кларк предлагал обеспечивать посла Деннинга дословной записью всех последующих в Пханмунчжоне совещаний, а 21 мая Эйзенхауэр предложил провести в середине июня встречу американского, британского и французского лидеров — что было с воодушевлением встречено в Соединенном Королевстве{1663}. Вашингтон провел консультации со «старыми» членами Британского Содружества на предмет своей новой позиции на переговорах в Корее и даже согласился (правда, под давлением) с тем, что для опекунской комиссии преобладающим должно быть большинство голосов в пропорции четыре к одному.

Несмотря на желание союзников публично поддержать новые предложения командования ООН, британцы и канадцы отказались согласиться с тем, что следует определить, какие уступки коммунистам будут признаны последними. Эйзенхауэр предупредил Черчилля о весьма неблагоприятном воздействии, которое оказывает на американское общественное мнение и мнение Конгресса тот факт, что союзники не вполне поддерживают такую обоснованную и честную позицию{1664}. Вашингтон рекомендовал делегации командования ООН избегать любых публичных ультиматумов и разъяснить коммунистам, что новые предложения являются окончательной позицией{1665}. Американский посол в Москве Чарльз Болен должен был встретиться с Молотовым и передать ему ту же информацию{1666}. Споры между Лондоном и Вашингтоном стихли, но семена раздора остались внутри Западного альянса.

Перспективы коммунистов, 25 мая — 17 июня

Первая ответная реакция коммунистов на предложение, выдвинутое командованием ООН 25 мая, не внушала особого оптимизма. Генерал Харрисон подчеркнул напряженность ситуации [541] и предложил отложить переговоры до 1 июня, чтобы предоставить коммунистам возможность проконсультироваться со своими правительствами. Генерал Нам ответил, что его сторона готова дать ответ к 29 мая — но может и подождать некоторое время, если того желает командование ООН{1667}. В конечном счете коммунисты попросили еще три дня «по причинам административного характера», так что переговоры возобновились лишь 4 июня{1668}.

В этот период коммунистическая пресса уделяла мало внимания предложению ООН. Единственное исключение было сделано 31 мая, когда в Пекине «Женьминь Жибао» опубликовала передовую статью, посвященную вопросам внешней политики. Автор этой статьи выражал недовольство тем, что режим Ли Сын Мана недавно обнародовал предложение командования ООН, и намекал на то, что коммунисты будут настаивать на возвращении к их предложению, выдвинутому 7 мая{1669}.

На фронте коммунисты теперь действовали более активно. 28 мая, после трех дней интенсивной артподготовки, батальоны коммунистов атаковали турецкие подразделения, которые удерживали позиции на холмах северо-восточнее Пханмунчжона. После двух дней яростных боев войска ООН отступили в южном направлении. Затем, 1 и 4 июня, коммунисты предприняли крупные атаки в направлении господствующих холмов, которые удерживали подразделения армии Корейской республики на центральном и восточном участках фронта{1670}.

Эти атаки были частичным осуществлением приготовлений, которые начались еще в апреле. Китайские военачальники считали, что американцы пойдут на соглашение только в том случае, если война будет обходиться им слишком дорогой ценой. Мао сильно опасался ударов десантных сил противника по северокорейскому побережью, однако меры по укреплению обороны, предпринятые китайскими войсками в течение последних месяцев, утвердили его в уверенности, что эти удары будут отбиты. Таким образом, крупные операции на фронте казались теперь менее рискованными, чем в прошлом году. 3 апреля Центральная военная комиссия в Пекине дала указание начать планирование наступательной операции. Как и на первых этапах войны, китайские военачальники хотели начать наступление в начале мая — тогда как Мао настаивал на том, что его следует немного отсрочить, чтобы дать время на подготовку и посмотреть, каковы будут результаты переговоров по перемирию. 23 апреля он сообщил Пын Дэ-хуэю, что

«если вскоре будет [542] достигнуто соглашение о прекращении огня, или если переговоры о перемирии потребуют от нас не предпринимать наступательных действий, мы пересмотрим наше отношение к проведению военной акции и сделаем окончательный вывод в мае»{1671}.

Инструкция командования китайскими войсками от 5 мая, помимо выполнения задачи по оказанию давления на противника во время переговоров, предусматривала выполнение еще одной задачи — смещения линии перемирия дальше к югу, чтобы обеспечить более благоприятную стратегическую позицию к тому моменту, когда война будет закончена. Когда 13 мая в Пханмунчжоне командование ООН представило свои жесткие контрпредложения, китайские военачальники захотели немедленно осуществить свои планы, но Пекин настаивал на том, чтобы наступательные операции носили ограниченный характер. Очевидно, Мао считал, что полномасштабное наступление может помешать попыткам союзников США смягчить позицию Вашингтона на переговорах в Пханмунчжоне{1672}.

Вскоре стало понятно, что за атаками, предпринятыми коммунистами в конце мая, не последует масштабного наступления. А 4 июня в Пханмунчжоне коммунисты приняли основные положения плана, предложенного ООН 25 мая. Формулировка, определяющая окончательное место пребывания отказавшихся от репатриации военнопленных, по-прежнему не давала однозначного ответа на вопрос, останутся ли они в Корее — но четко гарантировала, что по истечении 120 дней эти люди будут освобождены{1673}. Делегация ООН была удивлена и удовлетворена тем, что коммунисты предпочли такое решение вопроса передаче его на рассмотрение Генеральной Ассамблеи ООН. Несомненно, коммунисты понимали, что им будет трудно решить этот вопрос в свою пользу на международном форуме. Передача этого вопроса на рассмотрение Ассамблеи стала бы признанием того, что они уступили и согласились с принципом ненасильственной репатриации и что некоторые пленные скорее покинут родину, чем вернутся к коммунистам.

После того как коммунисты пошли на уступки по центральному вопросу, оставалось только согласовать некоторые детали, касающиеся компетенции опекунской комиссии — что и было сделано в течение следующих четырех дней. Кроме того, был нанесен окончательный вариант военной демаркационной линии и очерчены границы демилитаризованной зоны — на чем настаивали коммунисты ввиду того, что им начиная с 1952 года удалось слегка расширить границы подконтрольной им территории. [543] Активные действия коммунистов на фронте по-прежнему указывали на то, что они будут использовать любую возможность для получения преимущества при решении второго вопроса.

Однако реальные их возможности здесь были невелики. После 4 июня коммунисты сосредоточили свои удары на подразделениях армии Корейской республики, что было вызвано как сомнениями Ли Сын Мана в отношении целесообразности прекращения боевых действий, так и желанием сдвинуть еще дальше к югу линию перемирия{1674}. Не вызывает сомнений то, что коммунисты хотели заключить перемирие. К 17 июня было достигнуто соглашение по военной демаркационной линии. Одновременно появилась уверенность в том, что будет достигнуто соглашение и по демилитаризованной зоне{1675}.

Почему коммунисты в конечном счете пошли на уступки требованиям ООН по вопросу о военнопленных? Была ли эта уступка результатом давления одного коммунистического правительства на другие или же она стала результатом согласия всех трех правительств? Сыграло ли здесь роль военное и дипломатическое давление США? И главное — оказалась ли решающим фактором предполагаемая угроза США расширить масштабы войны и применить атомное оружие?

Возможно, ближе всего к истине стоит версия о том, что уступка, сделанная коммунистами в начале июня, была лишь частью масштабных изменений тактического порядка, которые последовали за смертью Сталина. Родиной этих изменений стала Москва, но они были с готовностью приняты и Пекином, и Пхеньяном{1676}. Вероятно, Сталин перед своей смертью и сам намеревался обратиться к китайцам и северокорейцам с предложением завершить войну — однако едва ли такая инициатива могла бы иметь место до 5 марта. Не исключено, что Сталин задумал ее в контексте масштабных изменений тактического порядка. На заключительном этапе войны КНДР играла в ней весьма ограниченную роль, в конечном счете оказывая влияние на своих союзников лишь по вопросу о судьбе корейских военнопленных, находившихся в руках командования ООН. В то же время КНР требовал а от Советского Союза более осторожного подхода.

Основные положения инициативы по Корее были согласованы в период между третьей и четвертой неделями марта — то есть как раз в тот момент, когда китайская делегация, возглавляемая Чжоу Энь-лаем, прибыла в Москву на похороны Сталина. В одном советском политическом документе, датированном 19 марта, показана новая позиция по вопросу о военнопленных. [544]

Согласно этой позиции все, кто отказался от репатриации, должны быть отправлены для прохождения отбора в нейтральное государство{1677}. 21 марта во время продолжительного совещания Чжоу достиг соглашения с советскими лидерами по этой новой инициативе. Китайцы и северокорейцы должны были прекратить войну «на основе разумных компромиссов с противной стороной» {1678}. 23 марта Мао телеграфировал своей делегации в Пханмунчжоне, что, хотя в последнее время поведение противника было весьма «провокационным и угрожающим», предложение, выдвинутое командованием ООН в прошлом месяце в отношении больных и раненых пленных, может представлять собой попытку «выяснить наши намерения» — за которой могут последовать уступки. Таким образом, Китаю следует принять это предложение{1679}.

Новые советские лидеры тоже имели ряд причин выдвинуть такую инициативу. Во-первых, в Советском Союзе шла борьба за власть, в начале которой во главе коллективного руководства страны находился Маленков. До своего ареста в июне главной опасностью для этого руководства являлся Берия, а позже началось постепенное возвышение Хрущева. Политическая неопределенность заставляла Пекин продолжать движение в направлении перемирия.

Новый курс в отношении Корейской войны наметился в тот момент, когда Маленков и Берия заняли единую позицию в отношении новой тактики советской внешней политики, значительно отличавшейся от тактики, которую проводил Сталин в последние годы своей жизни — и особенно от его последнего политического завещания, сделанного осенью 1952 года{1680}. Это завещание выражало прежнее жесткое отношение Сталина к Западу и предсказывало неизбежность конфликта или даже войны между капиталистическими державами{1681}. Начиная с середины 1950 года в Советском Союзе гораздо реже использовался альтернативный подход, суть которого сводилась к расколу Запада посредством ведения менее жесткой внешней политики. Однако после смерти Сталина этот подход становится основным во внешней политике Советского Союза. Этот факт говорит о том, что представителей нового руководства никогда не устраивал внешнеполитический курс старого диктатора.

Все эти суждения, несомненно, были приняты во внимание — как и экономические трудности, которые Корейская война создавала для советской империи, а также наращивание военной мощи Запада. Одним словом, война становилась все более обременительной. [545] Беспорядки в Восточной Европе были еще впереди, однако преемники Сталина уже чувствовали необходимость умерить акцент, сделанный на развитие капитального строительства и тяжелой промышленности — чего, казалось бы, требовала напряженная международная обстановка.

В 1952 году на востоке Европы значительно снизилось производство сельскохозяйственной продукции, тысячи фермеров и деловых людей, особенно из Восточной Германии, уехали на Запад. Нехватка продовольствия в Восточной Германии была настолько серьезной, что в начале апреля 1953 года правительство ввело нормирование продуктов{1682}. Возможно, советские лидеры чувствовали и все возрастающий нажим со стороны Китая, которому была необходима помощь для выполнения его Первого пятилетнего плана, к которому было намечено приступить в 1953 году.

Продолжительное, в течение нескольких месяцев перед смертью Сталина, пребывание в Москве китайских специалистов по развитию промышленности, затянувшиеся переговоры по заключению китайско-советского торгового договора, подписанного 26 марта, а также назначение в том же месяце Василия В. Кузнецова послом Советского Союза в КНР, указывают на существование проблем в китайско-советских экономических отношениях того времени{1683}. В отличие от своего предшественника, Александра С. Панюшкина, Кузнецов был партийным чиновником высокого ранга, членом Президиума, в который входило двадцать пять человек. За три дня до своего назначения послом в Китай он стал заместителем министра иностранных дел{1684}. К тому же он имел техническое образование. Весной и летом 1953 года он играл решающую роль в переговорах по заключению соглашений о предоставлении экономической и технической помощи для 141 строящегося объекта китайской промышленности. Выполнив свою миссию, он еще до конца года вернулся в Москву{1685}. Советское послание, отправленное в Китай в марте, возможно, предупреждало, что нельзя ожидать значительной помощи выполнению пятилетнего плана, пока в Корее не будет закончена война{1686}.

Трудности, связанные с решением политических и экономических проблем, которые имели место внутри коммунистического лагеря, дополняли и признаки того, что новая вашингтонская администрация не собирается мириться с тупиковой ситуацией, сложившейся в Корее. Эти признаки не требовали идти на конкретные уступки (по крайней мере в данный [546] момент), но они указывали на необходимость выдвижения дипломатических инициатив, которые могли бы усилить разногласия внутри Западного альянса. Эти разногласия могли заставить американцев пойти на компромисс — причем не только в Корее, но и в других регионах, особенно же в Германии. Таким образом, изменения в советской внешней политике носили скорее косметический характер, не меняя ее сути. Даже в Корее первая уступка, то есть согласие проводить отбор военнопленных, едва ли привела бы к выявлению значительной части не желающих репатриироваться лиц до тех пор, пока она не совмещалась с четкими процедурами, определявшими в том числе и порядок незамедлительного освобождения заключенных.

Очевидно, в марте коммунисты договорились между собой относительно согласия на эту последнюю уступку. Последствиями этой уступки, сделанной в Пханмунчжоне, стали волнения в отдельных частях советской империи — а также появление у США спустя некоторое время четких намерений продвигаться в направлении дальнейшего развития этих переговоров. Кроме того, имело место такое развитие событий на фронте, которое позволило китайцам пойти на уступки, сохраняя при этом лицо.

Что касается первого из указанных последствий, то реформы Берии в области национальной политики усилили опасения того, что в некоторых республиках начнутся волнения. Экономический курс, взятый Вальтером Ульбрихтом в Восточной Германии, вызвал подобную обеспокоенность и в отношении политической стабильности в важнейшем государстве советской сферы влияния. В середине мая, несмотря на растущие признаки народных волнений и советы Кремля проявлять осторожность, Ульбрихт увеличил нормы для промышленных рабочих Восточной Германии на 10 процентов. 27 седьмого мая советские лидеры встретились, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Через день Москва объявила, что передала Восточную Германию в гражданское управление, заменив командующего советскими вооруженными силами в Германии на гражданского уполномоченного. В начале июня Ульбрихт выехал в Москву, чтобы принять участие в серии весьма бурных, как потом оказалось, совещаний. В конечном счете советские лидеры заставили его согласиться с проведением реформ, которые замедлили темпы «форсированного строительства социализма»{1687}.

В то время как эти события разворачивались в Советском Союзе и Восточной Европе, Соединенные Штаты поняли, что без заключения перемирия в Корее никакого ослабления международной [547] напряженности не наступит. Администрация Эйзенхауэра заявила об этом посредством публичных выступлений авторитетных фигур (в том числе и самого президента), а также используя личные контакты некоторых деятелей, наиболее заметными из которых были Генри Кэбот Лодж в ООН и Чарльз Болен, который в середине апреля прибыл в Москву в качестве нового американского посла{1688}.

Затем, уже в конце месяца, после того как 25 мая в Пханмунчжоне состоялось заседание договаривающихся сторон, генерал Кларк обратился с заявлением к генералам Киму и Пыну, в котором он, потеряв терпение, призывал их «воспользоваться преимуществом сегодняшней ситуации». Посол Болен сообщил советскому министру иностранных дел Молотову, что новые предложения командования ООН являются «крайним пределом возможных уступок», на которые может пойти его сторона{1689}. Генерал Харрисон в течение всего месяца с момента возобновления переговоров в свойственной ему жесткой и авторитарной манере помогал приблизить этот момент.

Использовался и метод военных угроз. Сначала президент Эйзенхауэр объявил о прекращении мер, направленных на нейтрализацию Тайваньского пролива; затем последовали заявления о наращивании армии Корейской республики; потом подверглись бомбардировке ирригационные сооружения Северной Кореи. И, наконец, 21 мая госсекретарь Даллес сообщил премьер-министру Индии Неру, что крах переговоров о перемирии может заставить Соединенные Штаты «оказать более мощное военное давление, которое, возможно, приведет к значительному расширению зоны конфликта». Даллес предполагал, что это заявление будет передано китайцам{1690}.

Примерно в это же время Соединенные Штаты через правительство Тайваня и через представителей командования ООН в Пханмунчжоне предупредили Пекин о том, что если в ближайшее время перемирие не будет заключено, Эйзенхауэр намерен снять все ограничения в отношении границ конфликта и применяемого в нем оружия{1691}. До сих пор неясно, все ли эти предупреждения действительно были получены Пекином и Москвой. Неру отрицал, что он передал заявление Даллеса — хотя и убеждал китайцев принять предложение, выдвинутое командованием ООН 25 мая{1692}. Ни в Китае, ни в Советском Союзе пока не обнаружено фактов, подтверждающих, что их лидеры получили какое-нибудь из этих предупреждений. Принимая во внимание ряд других весомых факторов, которые в [548] конце мая оказывали влияние на коммунистов, следует заметить, что не было нужды с помощью прямой угрозы расширения зоны конфликта убеждать Пекин и Москву в том, что настало время сделать последнюю уступку по Корее{1693}.

Разведка коммунистов, вероятно, сообщала, что командование ООН вряд ли предпримет осенью крупное наступление сухопутных войск в Корее или массированные воздушные удары по Маньчжурии. Однако если переговоры по перемирию будут сорваны, могли последовать и другие действия, которые привели бы к тому, что продолжение войны оказалось бы слишком накладным для коммунистов. Командование ООН могло усилить бомбардировки северокорейских гидросооружений и нанести удары по бывшей нейтральной зоне вокруг Кэсона, которую коммунисты использовали в качестве базы обеспечения своих фронтовых частей. В прошлом коммунисты уже выдержали массированные бомбардировки Северной Кореи авиацией ООН — вероятно, они выдержали бы их и теперь. Они уже ремонтировали поврежденные гидросооружения и понижали уровень воды в водохранилищах, чтобы ограничить масштабы наводнений в случае возможного прорыва плотин{1694}. Однако ремонт требовал значительного количества людских ресурсов, а понижение уровня воды снижало запасы воды, необходимой для ирригации. Последствия авиаударов по новым целям возложили бы дополнительные тяготы на уже деморализованное население{*131}, и потребовали бы новых поставок продовольствия и материалов из Китая и Советского Союза. Неурожай, который имел место в некоторых районах Советского Союза, усилил сложности, с которыми столкнулись политики Пекина и Москвы{1695}.

Более того, если бы командование ООН прервало переговоры в Пханмунчжоне и приступило бы к процессу постепенной военной эскалации, коммунисты оказались бы перед выбором: либо продолжать дорогостоящую войну, которую им вряд ли удалось бы выиграть, либо идти на уступки, которые могли быть еще более унизительными. Не исключено, что им пришлось бы оказывать сопротивление противнику, который преследовал бы уже более широкие цели. В конечном счете коммунисты пришли к выводу, что жесткая позиция по вопросу о военнопленных [549] не стоит риска, связанного с продолжением, а возможно, и расширением масштабов войны.

Коммунистам потребовалось десять дней, чтобы дать ответ на предложение ООН, выдвинутое 25 мая. Они заявили, что возможную уступку ни в коем случае нельзя считать неизбежной. Внешнеполитический курс, проводимый США вплоть до 25 мая, обращения Кларка и Болена, поддержка новых предложений союзниками США, явное давление, которое испытывал Эйзенхауэр как со стороны собственной партии, так и со стороны Южной Кореи, которая требовала силой объединить полуостров, а также менее явные угрозы из Дели, Тайбэя и Пханмунчжона — все это оказало влияние на решение коммунистов пойти на уступки.

Тот факт, что давление, которое испытывали коммунисты в отношении корейского вопроса, исходило не только от США, также содействовал согласию китайцев пойти на значительные уступки. Во-первых, под давлением союзников американцы отступили от жестких условий, предложенных ими 13 мая. Ирония заключалась в том, что эти условия, если в этом не было умысла, оказали полезное воздействие — так как выдвинутые через двенадцать дней новые, менее жесткие предложения ООН получили гораздо больше шансов на успех. Во-вторых, китайцы рассчитали время так, что их уступка совпала с наступлением китайских войск в Корее — которое повлияло на последующий пересмотр линии перемирия в пользу коммунистов.

Однако 18 июня, когда до подписания соглашения о перемирии оставалось лишь несколько дней, в центре внимания оказался Ли Сын Ман, чьи действия поставили под сомнение жизнеспособность соглашений, с таким трудом достигнутых в Пханмунчжоне.

Фактор Ли Сын Мана

«Своим приказом Ли Сын Ман выпустил на волю все силы ада», — так генерал Кларк охарактеризовал освобождение из лагерей, расположенных в материковой части Южной Кореи, более чем 25 000 из 35 400 военнопленных, настроенных против коммунистов. Это событие произошло в предрассветные часы 18 июня. Заранее получив инструкции о том, что следует делать, как только откроются ворота тюрьмы, большая часть заключенных растворилась в сельской местности и близлежащих городах. [550]

В течение нескольких последующих ночей обрели свободу еще около 2000 заключенных. Из более чем 27 тысяч человек впоследствии было поймано менее тысячи. Хотя никто не сомневался в том, кто был виновником событий, Ли Сын Ман сам объявил: «Я под свою ответственность приказал освободить корейских военнопленных-антикоммунистов». По радио высокопоставленные деятели Корейской республики убеждали своих соотечественников оказать беглецам содействие{1696}.

Этот инцидент случился после того, как в течение двух с половиной месяцев неуклонно росла напряженность в отношениях между США и Корейской республикой. Особенно эта напряженность стала усиливаться после 25 мая, когда командование ООН представило коммунистам новые предложения — а через десять дней противник согласился с большей частью этих предложений.

Южнокорейцам было трудно согласиться с этими предложениями — не только из-за их содержания, но и по соображениям престижа. Теперь они не могли освободить военнопленных-антикоммунистов сразу же после подписания перемирия, и должны были разрешить присутствие на территории Корейской республики войск Индии, которую Ли Сын Ман не считал нейтральной, а также нахождение здесь же представителей коммунистов, которые должны были наблюдать и решать судьбы этих заключенных и их китайских коллег. В значительной степени именно из-за опасения ответной реакции Ли Сын Мана, американцы не сообщали ему о своем новом предложении фактически до того момента, когда оно было представлено в Пханмунчжоне. Для Ли Сын Мана и министра иностранных дел Пьюня это стало еще одним унизительным напоминанием об отказе Америки относиться к Южной Корее как к равному партнеру в войне.

Кларк вспоминал, что после того как он изложил условия перемирия Ли Сын Ману, президент Корейской республики выглядел таким расстроенным, каким Кларк его раньше никогда не видел. «Я глубоко разочарован, — сказал Ли Сын Ман командующему силами ООН. — Ваше правительство слишком часто меняет свою позицию, и вы не обращаете ни малейшего внимания на мнение правительства Корейской республики» {1697}. В тот же вечер решительно настроенный Пьюнь заявил послу Бригтсу, что эти предложения есть не что иное, как «новый азиатский Мюнхен, с той разницей, что Корея — это не Чехословакия и никогда не примет их». Далее министр иностранных дел намекнул на то, что правительство рассматривает возможности некоторых [551] односторонних действий в отношении нерепатриированных корейских заключенных{1698}. Через три дня Пьюнь заявил другому американскому официальному лицу, что США «всегда проявляли в отношении Кореи весь свой маккиавелизм, начиная с того, что в 1905–1910 годах продали ее Японии». Соединенные Штаты скоро поймут, что Ли Сын Ман «представляет волю корейского народа», — угрожающе заявлял Пьюнь{1699}.

Поскольку союзники оказывали поддержку предложениям ООН, Соединенные Штаты стали уделять Ли Сын Ману внимание, которого он заслуживал. В конце мая Вашингтон решил, что можно предложить Ли Сын Ману пакт о взаимной безопасности{1700}. В письме, которое было передано президенту Корейской республики 7 июня, Эйзенхауэр предлагал начать переговоры по заключению пакта сразу после того, как будет заключен и принят договор о перемирии. Он также пообещал оказать экономическую помощь восстановлению Южной Кореи{1701}. Спустя четыре дня госсекретарь Даллес в письме, адресованном Ли Сын Ману, подчеркнул значение, которое Соединенные Штаты придают мирному объединению Кореи, и предложил Ли Сын Ману прибыть с визитом в Вашингтон для обсуждения тактических вопросов с высокопоставленными деятелями США — в том числе и с президентом Эйзенхауэром. Ли Сын Ман был искренне тронут, однако отклонил приглашение и предложил Даллесу самому приехать на переговоры в Корею. Хотя Даллес считал, что до того момента, когда Ли Сын Ман официально согласится признать перемирие, такая поездка будет неблагоразумной, он все же решил отправить в Корею с менее официальным визитом Уолтера Робертсона, занимавшего должность помощника госсекретаря по Дальнему Востоку{1702}.

Но эти в значительной степени символические жесты не могли смягчить позицию Ли Сын Мана. Жизненный опыт убеждал его, что в отношении объединения и независимости Кореи нельзя полагаться на США. А теперь эти две цели были связаны друг с другом сильнее, чем когда-либо раньше — и не только потому, что корейский президент чувствовал, что режим Ким Ир Сена является лишь придатком великих держав, расположенных к северу и западу от Кореи, но и из-за того, что Соединенные Штаты решили восстановить и вооружить Японию. У единой Кореи было бы гораздо больше возможностей отразить будущий натиск своего ненавистного бывшего поработителя с Востока. На деле единая Корея вполне могла стать таким же азиатским бастионом антикоммунизма, в какой, по расчетам США, [552] должна была превратиться сильная Япония{1703}. Кроме того, в самой Южной Корее Ли Сын Ман уже давно открыто выступал против перемирия, если оно не гарантировало объединения страны и вывода с полуострова китайских войск. Совсем недавно он резко протестовал против разрешения на пребывание в Южной Корее индийских войск, а также представителей коммунистов и Индии, которые должны были войти в состав комиссии по репатриации, и возражал против передачи в их руки военнопленных-корейцев, настроенных против коммунистов{1704}. Отступление по всем этим пунктам означало потерю лица и угрожало его политической карьере.

После того как в Пханмунчжоне коммунисты сделали уступку по вопросу о военнопленных, Ли Сын Ман стремился расширить свои возможности действовать независимо от командования ООН. Он назначил своего верного союзника генерал-лейтенанта Вон Йон Дука начальником Главного управления военной полиции, в результате чего вся военная полиция Корейской республики стала в большей степени подчиняться Министерству национальной обороны, нежели генеральному штабу армии — начальник которого, генерал Пак Сун Юп, был ярым сторонником проамериканского курса. Кроме того, Ли Сын Ман отозвал на родину всех офицеров армии Корейской республики, которые находились в Соединенных Штатах{1705}.

Принимая такие меры предосторожности, Ли Сын Ман действовал весьма разумно. Сделанные им в апреле заявления, в которых он угрожал оказывать противодействие перемирию, заставили генерала Кларка пересмотреть план «Эверреди», разработанный в июне прошлого года на случай непредвиденных обстоятельств. Изменения, которые хотел внести Кларк, предполагали, что в случае чрезвычайных обстоятельств Ли Сын Ман будет взят под охрану, а в стране будет создано военное правительство, сформированное из представителей командования ООН{1706}. Хотя в конце мая Вашингтон отклонил этот план как чрезмерный, все же он предоставил Кларку широкие полномочия и право «в случае, если в Корейской республике возникнет политическое или военное недовольство существующим правительством, предпринять любые другие необходимые шаги, имеющие целью сохранить единство и безопасность сил ООН» {1707}. Командующий силами ООН понял это следующим образом: если существующее правительство Корейской республики нельзя заставить принять условия перемирия, то он мог сформировать более ответственный режим{1708}. Хотя меры, принятые [553] Ли Сын Маном в начале июня, вряд ли могли способствовать легкому осуществлению переворота — и даже, напротив, сделали это занятие весьма малопривлекательным{1709}.

Кларк всегда избегал предпринимать рискованные шаги, которые могли привести к открытому конфликту между вооруженными силами США и южнокорейскими войсками и военной полицией. Стоило такому конфликту начаться, и его уже было бы трудно сдержать. И, безусловно, он мог серьезно помешать выполнению основной задачи, которая заключалась в сдерживании коммунистов на фронте. Эти опасения заставили генерала отказаться от реализации плана «Эверреди» весной 1952 года, а теперь они привели к тому, что Кларк с явной неохотой принимал меры противодействия возможным попыткам Ли Сын Мана освободить настроенных против коммунистов корейских военнопленных. 25 пятого мая генерал сообщал Комитету начальников штабов:

«В каждом из девяти расположенных на материке лагерей, где содержатся отказавшиеся от репатриации корейцы, имеется американский комендант и маленький штат американских административных и технических работников. Батальоны службы безопасности армии Корейской республики составляют подавляющее большинство охраны. В то же время шансы на удержание ситуации под контролем могли бы возрасти, если бы эти подразделения армии Корейской республики были заменены войсками США... Но любые подобные действия в данный момент только обострят и без того взрывоопасную ситуацию. Хуже всего, если войска США будут использованы в силовых акциях против корейцев, чьим единственным побуждением является сопротивление возвращению коммунистического режима»{1710}.

Когда 18 июня отказавшиеся от репатриации корейцы предприняли побег, сначала они не встретили почти никакого сопротивления.

Несмотря на осведомленность должностных лиц США о том, что Ли Сын Ман, может, попытается освободить корейцев, отказавшихся от репатриации, действия президента Корейской республики вызвали шок. Кларк писал Ли Сын Ману, что эта акция представляет собой одностороннюю отмену его личных обязательств передать командованию ООН полномочия по руководству всеми наземными, морскими и воздушными силами [554] Корейской республики, и противоречит тем заверениям, которые Ли Сын Ман делал в последние недели, утверждая, что он не будет предпринимать односторонних действий до тех пор, пока не обсудит с генералом Кларком все детали{1711}. Президент Эйзенхауэр сделал Ли Сын Ману такой же выговор, и предупредил его: «Если вы не готовы немедленно и недвусмысленно согласиться с мнением авторитетных специалистов командования ООН и привести боевые действия к их завершению, то придется действовать по-другому» {1712}.

Формально обвинения в вероломстве были безосновательны. Вслед за назначением генерала Вона на пост начальника Управления военной полиции Ли Сын Ман поручил ему взять под контроль силы безопасности Корейской республики в лагерях для заключенных. Вон подчинялся скорее министерству обороны, чем армии Корейской республики, которая входила в состав сил, подчинявшихся командованию ООН. Во всяком случае, Ли Сын Ман прямо писал Кларку: «...если бы я заранее открыл вам свою идею их <заключенных> освобождения, это бы только смутило вас... и испортило бы план» {1713}.

Вопрос, нарушил или нет Ли Сын Ман свои прежние обязательства, имел для Соединенных Штатов чисто академическое значение — по сравнению с другими проблемами, которые были вызваны его действиями. Самым очевидным являлся вопрос: как ответят на это коммунисты? Прекратят ли они переговоры или потребуют невозможного — чтобы беглецы из лагерей военнопленных были пойманы и переданы нейтральной комиссии?

Ли Сын Ман еще более осложнил это положение, заявив прессе, что «большинство авторитетных специалистов ООН, с которыми я говорил о нашем желании освободить заключенных, отнеслись к нему с симпатией и в принципе были согласны» {1714}. Это утверждение отчасти соответствовало истине и затрагивало самых высокопоставленных лиц — в том числе, несомненно, и самого Кларка{1715}. Но подобные публичные заявления Ли Сын Мана могли только усилить подозрения коммунистов, считавших, что Соединенные Штаты участвуют в тайном сговоре с Корейской республикой с целью сорвать соглашение, достигнутое на переговорах в Пханмунчжоне.

Реакция коммунистов внушала тревогу не только Соединенным Штатам. Письмо, которое Ли Сын Ман отправил Кларку, свидетельствует, что президент Корейской республики вовсе не был в восторге от всего происшедшего.

«Когда перемирие будет [555] подписано, вам и генералу Тэйлору... прикажут осуществлять условия перемирия, — писал он. — В соответствии с этими условиями армии обеих сторон должны отойти на два километра. Армии Корейской республики, возможно, не будет позволено отойти вместе с дружественными силами... Лично мне как ножом по сердцу говорить вам это, но не исключено, что мне придется вывести армию Корейской республики из вашего командования. Так уж получается, и, похоже, у нас нет другого выбора»{1716}.

Эти слова были явным предупреждением и приглашением к «обстоятельной и откровенной дискуссии», которую обещал Ли.

После первого приступа гнева президент Эйзенхауэр пришел к выводу, что такие переговоры необходимы. При существующих условиях и после трех лет напряженных усилий Соединенные Штаты не могли просто так уйти и оставить Южную Корею один на один с коммунистами. Восемнадцатого июня на встрече с Даллесом премьер-министр Корейской республики Пак Ту Чин и посол Ю обратились с просьбой, чтобы предстоящий визит Робертсона в Южную Корею не был отменен или отсрочен{1717}. После некоторых колебаний администрация Эйзенхауэра согласилась. Двадцать второго июня Робертсон покинул Вашингтон, предварительно получив инструкции подробно обсудить следующие темы: договор о взаимной обороне, экономическую помощь согласно недавним рекомендациям доктора Генри Таска (которые он представил, вернувшись из своей специальной командировки в Южную Корею) и тактику на политической конференции, проведение которой было намечено сразу за подписанием перемирия{1718}. В отношении последней темы Робертсон должен был убедить Ли Сын Мана в том, что Соединенные Штаты не позволят ООН запутать себя и оторвать от сотрудничества с Корейской республикой.

Однако, вновь подтвердив решимость Америки приложить все усилия к объединению Кореи, Робертсон должен был отклонить идею вывода иностранных войск сразу после подписания перемирия. Постоянное давление вооруженных сил США во время политической конференции, должен был доказывать Робертсон, обеспечит поиск путей объединения и средства, необходимые для достижения этой цели{1719}. Эта точка зрения появилась после рассмотрения в Госдепартаменте одного предложения, которое предполагало объединение полуострова под суверенитетом Корейской республики одновременно с выводом отсюда всех иностранных войск и ликвидацией всех баз — что [556] стало бы искушением для Советов и китайцев{1720}. Более глубокой причиной позиции США против вывода иностранных войск была уверенность, что оставить вооруженные силы Корейской республики один на один с армией КНДР, в результате чего и те и другие вновь начнут вылазки, преодолевая узкую демилитаризованную зону, означало ждать в будущем беды.

К тому времени как Робертсон прибыл в Корею, Ли Сын Ман представил Кларку общее изложение своей позиции на переговорах. Корейская республика не будет подписывать перемирие — однако при определенных условиях она оставит свои вооруженные силы в распоряжении командования ООН. Второе и третье условия вызывали минимальные затруднения, так как они призывали заключить пакт о взаимной обороне в рамках уже существующих договоров США с другими государствами Тихоокеанского бассейна вкупе с оказанием Соединенными Штатами масштабной военной и экономической помощи Корейской республике. Главным пунктом четвертого условия должно было стать условие о том, что

«никакие иностранные вооруженные силы не должны вводиться на территорию Корейской республики для охраны военнопленных, равно как и никакие коммунистические эмиссары не должны убеждать пленных в необходимости вернуться на родину».

Эта задача не могла стать непреодолимым препятствием, если бы Ли Сын Ман дал согласие на перемещение заключенных в демилитаризованную зону, а затем на передачу их под опеку нейтральной комиссии. Кроме того, Ли Сын Ман проявил терпение, убеждая Кларка в том, что он не будет требовать немедленного освобождения более чем восьми тысяч оставшихся в лагерях корейцев, настроенных против коммунистов{1721}. Это было решающим моментом — как по причине опасности столкновений между южнокорейскими охранниками и американскими солдатами, которых срочно направили бы в эти лагеря, так и по причине успеха дальнейших попыток остановить побеги из лагерей. В тоже время значительное число заключенных, оставшихся под опекой, было бы подтверждением добрых намерений Америки — причем как для союзников, так и в глазах коммунистов.

Тем не менее первое из условий Ли Сын Мана могло стать камнем преткновения, поскольку он потребовал, чтобы политическая конференция продолжалась не более 90 дней. Если бы она прервалась до достижения соглашения о выводе с полуострова китайских войск и объединения Кореи, перемирие, по мнению Ли Сын Мана, стало бы пустым и бесполезным. Он считал, [557] что в этом случае Соединенные Штаты обязаны были бы предоставить «воздушную и военно-морскую поддержку продвижению Корейской республики на север»{1722}. Незавидная задача Робертсона как раз и заключалась в том, чтобы убедить Ли Сын Мана внести изменения в первое и четвертое условия.

Робертсон прибыл в Корею в третью годовщину начала войны — как раз после того, как Ли Сын Ман выступил с пламенной речью, в которой подверг резкой критике существующий проект соглашения по перемирию, найдя в нем сотни тысяч изъянов. Задыхаясь от переполнявших его эмоций, президент требовал вывода китайских войск с полуострова и предоставления Соединенными Штатами гарантий безопасности Кореи. В противном случае южнокорейцы должны были «сплотиться духом и упорно идти к своей цели, независимо от того, поймут нас другие или нет» {1723}.

Впрочем, в своих публичных выступлениях Ли Сын Ман скорее стремился к тому, чтобы настроения корейцев произвели впечатление на американцев, нежели к тому, чтобы возбудить антиамериканские настроения. Его призывы к национальному единству и независимости не могли ничего изменить — но вызвали серьезную напряженность в отношениях между его соотечественниками и личным составом армии США и других стран, входящих в состав сил ООН. «Нью-Йорк Таймс» сообщала из Пусана о заметном изменении отношения корейцев к американцам и европейцам. Корейские портовые рабочие угрожали забастовкой, поведение военной полиции стало более резким, а корейский обслуживающий персонал бросил свою работу в американском офицерском клубе{1724}. Тот же источник сообщал, что в Сеуле корейцы, «с которыми обычно не церемонились и на которых военнослужащие ООН смотрели свысока, теперь дают понять, что они больше этого не потерпят» {1725}. Для американца, попавшего в такую обстановку, главным было не поддаваться страху и в то же время не проявлять чувства гнева.

Уолтер Робертсон в прошлом был инвестиционным банкиром из Ричмонда, штат Вирджиния. Как и многие преуспевающие американские бизнесмены, он поступил на правительственную службу во время Второй Мировой войны, сначала возглавив миссию ленд-лиза в Австралии, а позже став советником по экономике в Китае. В 1946 году он работал там с Джорджем Маршаллом, который без особого успеха пытался быть посредником между сторонами, принявшими участие в гражданской войне. Робертсон являлся ярым противником коммунизма в [558] Азии и критиком политики, которую проводила администрация Трумэна в этом регионе. Его назначение на пост главы дальневосточного отдела Госдепартамента, состоявшееся на пике кампании «Демократы за Эйзенхауэра» осенью 1952 года, стало не только вознаграждением за услуги, оказанные в ходе президентской кампании Эйзенхауэра, но и свидетельством решимости новой администрации создать по крайней мере видимость того, что она пытается выработать новый политический курс в отношении западно-тихоокеанского региона{1726}.

Робертсон не разбирался в ситуации, сложившейся в Корее, однако его воинствующий антикоммунизм невольно заставлял эмиссара Госдепартамента симпатизировать Ли Сын Ману. А так как предки Робертсона были родом из южных штатов, он не был склонен к конфронтации. Поскольку генерал Кларк и посол Бриггс чувствовали себя неловко, имея дело с президентом Ли Сын Маном в условиях напряженной обстановки, имевшей место уже в течение нескольких недель, нужен был какой-либо новый человек из Вашингтона. Приезд Робертсона не только поднял престиж Ли Сын Мана в Корее, из-за чего ему теперь было легче идти на уступки, но также позволил Кларку, оставаясь в тени, искусно оказывать почти неуловимое давление — в то время, как новый человек слушал тирады Ли Сын Мана и подталкивал его к урегулированию вопроса о перемирии. Однажды корейский лидер обратился к своему американскому гостю со следующими словами: «Вы — как рука, протянутая тонущему. Пожалуйста, помогите нам найти выход!»{1727} Это был обнадеживающий признак, однако задача, стоящая перед Робертсоном, оставалась нелегкой.

Вашингтон предоставил Кларку и Робертсону значительную свободу маневра. Командующий силами ООН мог возобновить переговоры по перемирию, которые коммунисты прервали 20 июня, а также имел возможность по своему усмотрению внести в проект договора по перемирию изменения — которые, однако, не должны были противоречить принципу ненасильственной репатриации. Кларк мог не брать на себя никаких обязательств перед коммунистами в отношении применения силы против представителей Корейской республики с целью обеспечить их согласие с условиями перемирия. Ему также не следовало соглашаться на вывод сил ООН из Кореи, однако он мог заявить Ли Сын Ману, что вывод войск или соглашение об их выводе станут неизбежны, если корейский президент не примет условий перемирия{1728}. [559]

На первом этапе переговоры, которые Робертсон вел с Ли Сын Маном, не приносили большого успеха. Двадцать девятого июня, после того как Ли Сын Ман представил на рассмотрение памятную записку, суть которой была совершенно неприемлема для Соединенных Штатов, Робертсон сообщил ему, что изложенные в этой записке предложения не могут стать основой для дальнейших обсуждений. Кларк со своей стороны также оказал на корейца давление, сообщив ему, что командование ООН намерено продолжить переговоры о перемирии{1729}.

К этому времени американцы сделали только две уступки. Во-первых, они согласились предложить коммунистам перевести военнопленных корейцев, отказавшихся от репатриации, в демилитаризованную зону, чтобы там вопрос об их освобождении решила нейтральная комиссия. В то же время отказавшиеся от репатриации китайские военнопленные должны были проходить отбор и собеседование на острове Чечжудо, где они в данный момент находились. Во-вторых, переговоры о заключении пакта о взаимной безопасности должны начаться немедленно. Со своей стороны, Ли Сын Ман отказался от требований немедленно вывести китайские войска — однако он хотел, чтобы все военнопленные были перемещены в демилитаризованную зону и чтобы пакт был заключен до подписания перемирия. Важнее было то, что он предложил Соединенным Штатам открыто взять на себя обязательства «сделать демократическую Корею настолько сильной, чтобы она могла защитить стратегически важный полуостров от коммунистической агрессии без помощи армии США». Он продолжал настаивать на том, что, если политическая конференция, которая должна состояться после заключения перемирия, не определит пути объединения полуострова, то Соединенные Штаты примут участие в начатой Корейской республикой военной кампании, направленной на достижение этой цели{1730}.

Робертсон, как он вспоминал позже, ощущал «почти непроизвольное восхищение абсолютно фанатической преданностью этого старика делу сохранения независимости его страны». Но Кларк испытывал все большее раздражение в отношении медлительной тактики Ли Сын Мана{1731}. Он писал американскому издателю Рою В. Говарду:

«Как диктатор Ли Сын Ман не имеет себе равных. Широко применяя двуличную политику и используя закулисные методы действий, он почти сорвал соглашение по перемирию, которое уже подходило к своему окончательному оформлению... С того момента, как [560] он блокировал перемирие, мы потеряли на поле боя приблизительно 25 000 человек»{1732}.

В начале июля, когда Робертсон предостерегал Вашингтон от критики в адрес Ли Сын Мана и ходатайствовал о совместном послании южнокорейскому президенту, в котором поддержку американской позиции выразили бы такие сторонники Южной Кореи, как генерал Ван Флит и сенатор Ноуленд, Кларк предпринял некоторые меры тактического давления{1733}. 1 июля он провел в Токио конференцию американских военных руководителей командования ООН, в которой принял участие и генерал Коллинз, сопровождавший Робертсона в пути из Вашингтона в Корею. Вслед за этим мероприятием Кларк предпринял переброску в Корею нескольких новых подразделений армии США, размещенных в Японии. Эти подразделения могли бы помочь прикрыть вывод войск США, которые находились во враждебном окружении. Кроме того, Кларк усилил охрану мест содержания оставшихся корейских пленных, отказавшихся от репатриации, замедлил поставки в Корею вооружений и боеприпасов и приостановил поставки оружия, предназначенного для последних четырех дивизий, вводимых в строй согласно программе увеличения южнокорейской армии до двадцати дивизий. В конечном счете он стал инициатором переговоров между офицерами армий США и Корейской республики, целью которых было обсудить вопрос передачи полномочий в случае вывода из страны войск США{1734}.

К 9 июля коммунисты согласились возобновить пленарные заседания в Пханмунчжоне, а Робертсон сообщил Ли Сын Ману о своем намерении вскоре покинуть Корею. Одновременно президент Корейской республики пожаловался на то, что Соединенные Штаты ведут тактику психологической войны с целью внести раскол между южнокорейцами и их правительством и вызвать непослушание офицеров и солдат{1735}.

Американцы так и не добились полного согласия Ли Сын Мана, но Робертсон все же получил от него письмо, которое Даллес счел достаточной основой для заключения перемирия. Оставшиеся нерешенными проблемы можно был обсудить сразу после прекращения боевых действий{1736}. Письмо появилось только после того, как американцы согласились потребовать от коммунистов признать необходимость перемещения всех нерепатриированных военнопленных в демилитаризованную зону, где нейтральная комиссия и должна была окончательно решить их судьбу. К этому времени американцы уже заверили президента [561] Корейской республики в том, что после заключения перемирия сразу начнутся переговоры в отношении пакта о взаимной безопасности, который затем будет ратифицирован. Ли Сын Ман в свою очередь заявил, что «хотя мы не можем подписать перемирие, но мы и не будем его блокировать, поскольку оно не предусматривает мер или действий, которые могли бы нанести вред нашей национальной безопасности» {1737}. Теперь вместо прежних заявлений о том, что если политическая конференция не приведет к объединению, вооруженные силы США должны вместе с армией Корейской республики добиваться этой цели военной силой, Ли Сын Ман утверждал, что «мы хотели бы иметь особые гарантии оказания моральной и материальной поддержки усилиям наших собственных вооруженных сил, направленным на изгнание агрессоров из Кореи» {1738}. Эти гарантии так и не были получены — поэтому в течение еще некоторого времени Ли Сын Ман продолжал раздражать Соединенные Штаты. Однако теперь, когда 10 июля возобновились заседания в Пханмунчжоне, а 11 июля Робертсон покинул Корею, казалось, что буря уже миновала.

За пределами полуострова освобождение президентом Ли Сын Маном корейских заключенных было встречено с осуждением и расценивалось как безответственная акция фанатичного националиста{1739}. Этот поступок отсрочил перемирие на несколько недель, привел к потерям на фронте, которые измерялись десятками тысяч человек и уничтожению имущества, стоимость которого исчислялась миллионами долларов. Действия Ли Сын Мана могли вообще сорвать перемирие и привести не только к продолжению войны, но и к расширению ее масштабов. Цена такой войны была бы непредсказуемо высокой. Несомненно, Ли Сын Ман стремился спровоцировать такой конфликт, ведь он считал, что это поможет осуществить его заветную мечту — объединение страны под его властью.

Но безответственное не всегда является неразумным. Ли Сын Ман был игроком — но, несмотря на свои эмоциональные вспышки и заявления о «национальном самоубийстве», он являлся проницательным политиком, который понимал, какое психологическое воздействие он способен оказывать на Соединенные Штаты. «Он знал, — вспоминал генерал Кларк, — что как бы ни обернулись дела, после трех лет войны, после той крови и тех денег, которые мы потеряли, мы просто не сможем отдать Корею красным, не выполнив свои обязательства из-за ссоры в благородном семействе» {1740}. Ли Сын Ман [562] также знал, что генерал Кларк и посол Бриггс согласны с ним в отношении освобождения тех корейских заключенных, которые не испытывали симпатий к коммунистам. Он был в курсе того, что Кларк даже после сделанных 25 мая намеков министра иностранных дел Пьюня на грядущие в лагерях военнопленных события, не захотел усилить их охрану{1741}. После кризиса, имевшего место в Южной Корее летом прошлого года, Ли Сын Ман, несомненно, понимал, что Кларк будет испытывать колебания по поводу отстранения президента Корейской республики от власти. На всякий случай Ли Сын Ман произвел кадровые замены для того, чтобы усилить свои позиции в правительстве и полиции.

После освобождения корейских военнопленных президент Корейской республики принял меры с целью не допустить выхода кризиса из-под контроля. Когда события в лагерях и вокруг них привели к инцидентам между американцами и южнокорейцами, он дал указание пресечь попытки побега из лагерей{1742}. На переговорах с представителями США Ли Сын Ман предоставил право делать самые провокационные заявления жесткому Пьюню, сам же всегда старался установить дружеские отношения{1743}. Когда американцы усилили давление на Ли Сын Мана и показали, что их терпение подошло к концу, президент Корейской республики пошел на уступки, чтобы избежать риска полного разрыва. Если бы он был посвящен в планы американцев, он, вероятно, стоял бы на своем куда дольше — но он был недостаточно осведомлен и благоразумно рассудил, что продолжение кризиса может привести либо к заговору, либо к уходу США с полуострова.

Угроза вывода американских войск и потенциальные внутриполитические последствия ее выполнения становились еще более непреодолимыми в свете того положения, в котором находилась армия Корейской республики. В середине июня, во время своего локального наступления, коммунисты сосредоточили основные удары против южнокорейских подразделений, расположенных восточнее Кумхуа. Китайские войска отбросили противника в среднем на две мили вдоль участка фронта шириной восемь миль. Менее интенсивные последующие удары привели к меньшим потерям, однако приготовления коммунистов на центральном и восточном участках фронта свидетельствовали о том, что в середине июля можно ожидать наступления еще большего масштаба{1744}. Ли Сын Ман не мог испытывать оптимизма ни в отношении результатов этого наступления, ни в [563] отношении того морального воздействия, которое оно может оказать на подчиненных президента в правительстве и армии.

Однако к 9 июля Ли Сын Ман извлек из своих действий значительные преимущества. Он заставил Соединенные Штаты потребовать в Пханмунчжоне, чтобы ни коммунисты, ни официальные индийские представители или войска не находились на территории Южной Кореи, входя в состав наблюдательной комиссии нейтральных стран. Хотя он получил от США гарантии проведения переговоров о заключении пакта взаимной обороны еще до инцидента с освобождением заключенных, американцы весьма облегчили ему решение проблем, вызванных этой акцией. Хотя в конечном итоге он получил намного меньше, чем хотел, все же Ли Сын Ман заставил американцев играть с ним в открытую, чем серьезно укрепил свой престиж у себя дома. Возможно, самым важным было то, что он убедился в готовности союзника считаться с ним. 27 июля в письме к Эйзенхауэру корейский президент поблагодарил своего американского коллегу «за государственный подход, внесенный в отношения вашей сильной страны и нашей более слабой, и построение на его основе искреннего взаимопонимания и двустороннего сотрудничества» {1745}.

Последующие месяцы еще продемонстрируют сущность этого заявления. Будь то в вопросах военной и экономической помощи или в вопросах стратегии объединения полуострова без применения военной силы, Соединенные Штаты стали проявлять большее внимание к сотрудничеству со своим союзником.

Ответная реакция коммунистов

То, что Ли Сын Ман урегулировал свои отношения с американцами, вовсе не гарантировало заключения перемирия. Намерения коммунистов по-прежнему оставались неясными. Используют ли они инцидент с освобождением двадцати семи тысяч военнопленных в качестве предлога для продолжения войны — или же после дежурных обвинений в нарушении соглашений и ряда отсрочек, необходимых для использования инцидента в пропагандистских целях, все же продолжат переговоры?

18 июня, сразу же после побега военнопленных, коммунисты не проявляли желания открыть свои намерения. 19 июня генералы Ким и Пын направили в адрес Кларка письмо, в котором утверждали, что заключенных принудили покинуть лагеря южнокорейское правительство и армия, которые находятся под [564] прямым контролем американской стороны. Лидеры коммунистов поставили в письме три вопроса:

«В состоянии ли командование ООН контролировать южнокорейское правительство и армию? Если нет, то примет ли клика Ли Сын Мана участие в подписании договора о перемирии? Если не примет, то каковы гарантии того, что договор будет выполняться Южной Кореей?» Заканчивалось письмо зловещим утверждением: «Если она <Корейская республика> примет участие в подписании договора, тогда ваша сторона должна взять на себя ответственность за немедленное возвращение всех 25 953 военнопленных... которые были освобождены и удерживались под принуждением с целью вербовки в южнокорейскую армию. Также ваша сторона должна представить гарантии того, что повторение подобных инцидентов в будущем будет полностью исключено»{1746}.

Сразу же после побега командование ООН усилило охрану лагерей солдатами армии США, которые поймали несколько сотен беглецов, а в попытках предотвратить дальнейшие побеги убили 61 заключенного и ранили 116 человек. Но поимка большинства беглецов считалась невыполнимой задачей{1747}.

Ответная реакция коммунистов на действия Ли Сын Мана могла быть еще хуже. Хотя рабочие со стороны коммунистов, находящиеся в Пханмунчжоне, приостановили строительство здания, предназначенного для церемонии подписания перемирия, а коммунистическая пресса обвиняла американцев в попустительстве побегу военнопленных, непосредственной угрозы срыва переговоров не было. 23 июня пекинская «ЖеньминьЖибао» в своей передовой статье утверждала, что инцидент лишь отсрочил подписание договора о перемирии в Корее{1748}. Радиопропаганда из китайской столицы больше не обвиняла США в соучастии. Все атаки теперь были направлены почти исключительно на Ли Сын Мана и его правительство{1749}. Больший оптимизм вызывало сообщение, переданное Вашингтону 29 июня через шведское посольство. Советский посол в Пекине Кузнецов сообщил шведскому послу, что требование поймать сбежавших военнопленных «не следует понимать буквально». В Москве поведение Вышинского создало у шведского посла в Советском Союзе впечатление, что Кремль все же желает перемирия{1750}.

Другие события вскоре подтвердили эти сообщения. 29 июня Кларк ответил на письмо командиров противника. Он отрицал, что заранее знал о побеге военнопленных и утверждал, что поймать 27 000 сбежавших будет невозможно: «так же как для [565] вас будет невозможно поймать 50000 южнокорейских заключенных, освобожденных вашей стороной в ходе войны». Нельзя было гарантировать и того, что Корейская республика примет условия перемирия и будет их придерживаться. Тем не менее он пообещал, что командование ООН будет стремиться к тому, чтобы достичь такого сотрудничества. Кларк призвал возобновить переговоры, которые были прерваны девятью днями раньше{1751}.

Коммунисты обещали дать ответ 7 июля — отчасти для того, чтобы пауза соответствовала той, которая потребовалась Кларку для ответа на их письмо, а отчасти — чтобы подготовиться к своему последнему военному наступлению. Услышав о побеге корейских заключенных, генерал Пын телеграфировал Мао, предложив отсрочить перемирие и провести еще одно наступление против армии Корейской республики. Мао дал согласие, заявив Пыну, что «просто необходимо дать взбучку 10 000 южнокорейских солдат» {1752}. Полученный 7 июля текст послания коммунистов изобиловал обвинениями, а иногда проходил на грани оскорбления — но тем не менее в нем было выражено согласие возобновить переговоры{1753}. 10 июля они были продолжены.

Генерал Нам тотчас же пошел в дипломатическое наступление, требуя конкретных гарантий командования ООН в отношении того, что Корейская республика будет выполнять условия перемирия, и настаивая на возвращении сбежавших заключенных. В отношении возвращения заключенных генерал Харрисон занял несгибаемую позицию. Что же касается гарантий, то он не пошел дальше предоставления коммунистам гарантий того, что ООН не будет поддерживать Корейскую республику, если та нарушит перемирие. Он также сообщил, что Корейская республика согласилась работать вместе с командованием ООН, с тем чтобы достичь общей цели.

Коммунисты по-прежнему были не удовлетворены ответами командования ООН. К 15 июля Харрисон вышел из себя и обвинил коммунистов в том, что они затягивают переговоры посредством

«нелепого повторения вопросов, на которые уже был дан ясный и положительный ответ». Тем временем, указывал он, «ваша сторона предприняла крупнейшее с момента начала переговоров, то есть за последние два года военное наступление... Либо вам нужно больше времени для того, чтобы рассмотреть наши гарантии, либо вы преднамеренно сопротивляетесь достижению перемирия. В любом случае эти заседания бесполезны»{1754}. [566]

Второй вариант был ближе к истине. Ночью 13 июля как по соображениям престижа, так и в целях улучшения своих позиций подразделения шести китайских дивизий атаковали позиции армии Корейской республики на центральном участке фронта. Силам коммунистов удалось отбросить противника на шесть миль — пока подкрепления армии США не остановили бегство южнокорейцев и не возвратили оставленные позиции{1755}. В Пханмунчжоне коммунисты приступили к переговорам только тогда, когда их наступление было остановлено.

К 19 июля ситуация на фронте окончательно стабилизировалась, и коммунисты приступили к финальному этапу переговоров. После изложения своего понимания обязательств командования ООН и сохраняя за собой право поднять на политической конференции вопрос о сбежавших корейских заключенных, Нам предложил штабным офицерам урегулировать оставшиеся детали. Командование ООН согласилось — но потребовало, чтобы была определена дата подписания перемирия. Коммунисты предложили 24 июля, если к этому времени будут закончены все приготовления{1756}. Очевидно, эти приготовления потребовали больше времени, чем ожидалось, поскольку обе стороны продолжали препираться в отношении деталей{1757}. Однако 27 июля состоялось подписание перемирия, и конфликт, который называли «самой мерзкой из локальных войн», наконец-то был завершен{1758}.

Почему коммунисты пошли навстречу противнику? Почему, несмотря на отказ американцев возвратить в лагеря сбежавших заключенных и предоставить определенные гарантии согласия южнокорейцев с условиями перемирия, коммунисты все же согласились прекратить военные действия? Северная Корея постоянно испытывала давление со стороны военно-воздушных и военно-морских сил ООН, и это, безусловно, сыграло свою роль, все время напоминая коммунистам, какой ценой обходится ведение войны. Такими же напоминаниями были и огромные траты людских ресурсов и материалов, которые имели место во время июньских и июльских наступательных операций. С другой стороны, территориальные приобретения, полученные в ходе этих наступлений, помогли коммунистам сохранить лицо как раз в тот момент, когда в Пханмунчжоне приходилось идти на весьма нежелательные для них уступки. Эти приобретения, полученные в ходе боев с войсками Корейской республики, в сочетании с искренним стремлением США ограничить действия руководителей Южной Кореи, сделали возможным успешный исход переговоров по перемирию{1759}. Вероятно, коммунисты, [567] как и Кларк, сочли, что дальнейшие отсрочки будут на руку только Ли Сын Ману{*132}.

Отказ коммунистов использовать побег военнопленных в качестве предлога для отсрочки переговоров был также вызван и событиями, имевшими место за пределами Кореи. Июнь стал для советской империи напряженным месяцем. Его начало совпало с демонстрациями и беспорядками в Чехословакии, вызванными денежной реформой, которая фактически пустила на ветер сбережения значительной части населения. Чешские власти подавили беспорядки — однако вызвавшие их экономические условия остались{1760}. Затем 16 июня, после того как в течение нескольких месяцев рабочие выражали свое недовольство, начались демонстрации в Восточном Берлине, которые затем быстро подхватили еще 250 городов Восточной Германии. С помощью репрессий и обещаний реформ властям удалось восстановить порядок. Официальные деятели в Восточном Берлине и Москве обвинили Запад в подрывных действиях, но в Кремле прекрасно понимали, что единственным способом избежать дальнейших волнений в странах Восточной Европы является проведение серьезных реформ{1761}. Это потребовало бы значительного перераспределения ресурсов в пользу гражданского сектора экономики, а также значительной советской помощи{1762}.

Однако нестабильность в Кремле была сравнима с нестабильностью в странах Восточной Европы. После смерти Сталина в центре закулисной борьбы, развернувшейся на самой вершине советской иерархии, оказался Берия, который стремился захватить верховную власть. 27 июня западные наблюдатели обратили внимание на то, что в Москве внезапно появилось много танков и грузовиков с солдатами и на то, что среди членов Президиума партии, которые присутствовали на спектакле Большого театра, не было Берии. Через две недели «Правда» заявила о его аресте и смещении со всех постов{1763}.

Неустойчивое положение в Москве и Восточной Европе, а также очевидная необходимость перераспределить ресурсы в пользу гражданского сектора экономики, неизбежно должны были привести к прекращению войны в Корее. Это в равной степени [568] относилось и к Пекину, и к Москве. Как сообщало посольство Швеции в Китае, к середине июля лидеры КНР были более чем когда-либо заинтересованы в заключении перемирия. Арест Берии и беспорядки в Восточной Германии вызвали у них шок и добавили аргументов в пользу мнения, что стране нужно временно прекратить свои авантюры за рубежом и сосредоточить усилия на развитии экономики{1764}.

Реакции и перспективы

Джеймс Рестон из «Нью-Йорк Таймс» писал: «В долгой истории войн с трудом можно найти примеры того, чтобы стороны, подписывающие перемирие, относились друг к другу с таким недоверием». Приехав в Пханмунчжон, чтобы наблюдать за церемонией подписания перемирия, Рестон обнаружил, что представители обеих сторон выглядели так, как будто они подписывали акт об объявлении войны, а не соглашение о перемирии{1765}. Как сообщал корреспондент «Таймс оф Лондон»: «Не было видно и намека на обмен любезностями или хотя бы самой элементарной вежливости» {1766}. Делегации с противоположных сторон вошли в большое строение, сделанное из бамбука и дерева, которое было построено специально для этой церемонии. Не было ни поклонов, ни рукопожатий; генералы Нам и Харрисон лишь обменялись взглядами. Южнокорейцы даже не появились. Перемирие вступило в силу лишь через двенадцать часов после его подписания, поэтому соперники продолжали обмен ударами. Коммунисты вели артобстрел фронтовых позиций противника, а самолеты и корабли командования ООН проникали в глубь воздушного и морского пространства Северной Кореи{1767}.

Словом, которое чаще всего произносили представители обеих сторон, было «бдительность». В послании, переданном радио Пекина и опубликованном в «Женьминь Жибао», генералы Ким и Нам объявили, что их армии одержали «славную победу», которая стала победой сил мира и демократии. Однако они предупредили эти силы, что нужно «усилить бдительность», чтобы не допустить возобновления агрессии с Юга{1768}. Генерал Кларк сделал еще более мрачное заявление.

«Настало время молиться о том, чтобы мы преуспели в наших нелегких стараниях обратить перемирие на пользу человечества, — заявил он. — Если теперь у нас появилась надежда, то она должна сочетаться с пониманием того, что наше спасение требует неослабевающей бдительности и усилий»{1769}. [569]

Тем временем в Соединенных Штатах президент Эйзенхауэр выступил с пятиминутным обращением по национальному радио и телевидению. «Мы добились перемирия на одном поле битвы, но не мира во всем мире, — подчеркнул президент. — Нам сейчас нельзя ни ослаблять бдительность, ни прекращать поиск решений» {1770}.

В течение непродолжительного периода времени с Юга исходила вполне реальная угроза возобновления боевых действий. Утром в день подписания перемирия Ли Сын Ман заявил генералам Кларку и Тэйлору, а также послу Бриггсу о том, что он готовит послание корейскому народу, в котором сообщит о своей готовности сотрудничать по вопросам перемирия. Однако это заявление, появившееся 28 июля, не оправдало надежд, которые в отношении него питали американцы{1771}.

Если предстоящая политическая конференция не сможет объединить полуостров, заявлял Ли Сын Ман, то

«мы и весь мир придем к полному пониманию тщетности мирных способов решения наших проблем, а затем мы сможем использовать наш собственный метод решения задачи объединения, всемерно учитывая требования мирового общественного мнения»{1772}.

Через день в ходе часового интервью Рестону Ли Сын Ман утверждал, что не может представить себе, чтобы Соединенные Штаты отказались возобновить боевые действия, если коммунисты не согласятся с идеей объединения. Перемирие является лишь временным, настаивал он, так как корейские проблемы не могут быть решены мирным путем. Он попросил американцев не требовать от него уступок коммунистам, как они требовали этого от Чан Кай-ши после окончания Второй Мировой войны{1773}.

За несколько часов до этого Джон Фостер Даллес заявил в Вашингтоне, что он вскоре полетит в Корею для ведения переговоров по заключению пакта о взаимной обороне и обсуждения целого ряда других вопросов. Хотя в его заявлении не было указаний на то, что Соединенные Штаты поддержат Ли Сын Мана в отношении возобновления военных действий, тем не менее он утверждал, что не будет сделано никаких уступок в отношении объединения Кореи, вступления Китая в ООН и эмбарго на поставки в КНР товаров стратегического значения. В обоих случаях он ссылался на заявления, сделанные во время совещания министров иностранных дел Великобритании, Франции и США, которое состоялось месяц назад в Вашингтоне{1774}. Он также сообщил, что Соединенные Штаты решили прервать свое участие в политической конференции, которая должна была начаться [570] через три месяца, «как только коммунисты попытаются сделать ее непродуктивной и использовать в качестве прикрытия подрывных действий» {1775}.

Заявления Ли Сын Мана и Даллеса вызвали много споров. Роберт Олден из «Нью-Йорк Таймс» сообщал из Сеула, что «позиция Ли Сын Мана выглядит чуть ли не покровительственной — как если бы он отсыпал маленькому ребенку немного леденцов». Некоторые дипломаты, аккредитованные в Корее, считали, что президента Корейской республики поощряет к продолжению борьбы постоянное внимание, уделяемое ему Вашингтоном, а также частые визиты в Южную Корею американских высокопоставленных лиц{1776}.

Гораздо меньше внимания уделялось факту отвода с линии фронта войск ООН, которые должны были создать южную границу демилитаризованной зоны. К выполнению этой задачи командование ООН приступило согласно установленному расписанию — то есть по истечении семидесяти двух дней с момента подписания перемирия. Вооруженные силы Корейской республики приняли участие в этом процессе, точно так же как они принимали участие и во всех других.

В Соединенном Королевстве больше интересовались заявлениями Даллеса, которые, по мнению англичан, фактически препятствовали решению корейского вопроса. Редактор лондонского издания «Нью Стейтсмен энд Нэйшн» Кингсли Мартин предупреждал, что «опасно позволять линии прекращения огня превращаться в границу». При этом в качестве примеров он приводил Кашмир и Палестину. Он напомнил своим читателям, что

«Индия и Пакистан не могут до бесконечности терпеть напряженность, вызванную нерешительностью в отношении проблемы Кашмира, тогда как отношения между Израилем и его соседями на границе остаются весьма прохладными — что тоже чрезвычайно опасно. К самой же границе в таком случае относятся лишь как к свершившемуся факту, который является временным решением проблемы».

«Корея будет еще долго оставаться опасным районом, — предрекал Мартин, — если ООН с самого начала не сможет по крайней мере сформулировать основы программы возможного политического сотрудничества между Севером и Югом».

По его мнению, любые надежды в этом отношении зависят от того, будет ли КНР принята в ООН, а также от снятия ограничений на торговлю с Китаем{1777}. Такая точка зрения получила поддержку как в британской прессе, так и в обеих палатах парламента{1778}. [571]

Лестер Пирсон, который все еще оставался на посту председателя Генеральной Ассамблеи, уже призывал возобновить работу Ассамблеи 17 августа и обсудить вопросы, связанные с политической конференцией по проблемам Кореи. Пока британское правительство отражало натиск лейбористской оппозиции, которая требовала открыто выразить несогласие с позицией Соединенных Штатов в отношении Китая, выполнявший обязанности министра иностранных дел лорд Солсбери (Иден все еще был нездоров) 29 июля публично заявил, что Индия должна принять участие в политической конференции по вопросам Кореи{1779}. Ли Сын Ман, безусловно, был против этого. Соединенные Штаты были заняты тем, что сдерживали его в отношении более важных вопросов, и не являлись сторонниками расширения состава участников конференции за счет привлечения стран, расположенных за пределами полуострова — поэтому они, вероятно, должны были его поддержать{1780}. Таким образом, в те дни, когда в Корее заключалось перемирие, в Нью-Йорке западные союзники перешли к новому этапу сложных дипломатических маневрирований. Редакционная статья «Таймс оф Лондон» утверждала, что «Москва и Пекин, должно быть, радостно потирают руки, говоря друг другу, что мир приносит им не менее славные победы, чем война» {1781}.

Однако, скорее всего, коммунисты просто вздохнули с облегчением. У них были свои внутренние проблемы, а тактика, принятая после смерти Сталина, отчасти была рассчитана на то, чтобы получить отсрочку для решения этих проблем. Перемирие в Корее было успешным результатом этой тактики, поэтому Москва и Пекин не проявляли признаков того, что намерены изменить свой курс. В своей редакционной статье «Правда» 28 июля писала: «перемирие доказало, что нет нерешенных международных вопросов, которые нельзя было бы урегулировать на переговорах соглашением заинтересованных сторон». Далее говорилось о колоссальном значении объединения Кореи, которое должно быть осуществлено (здесь повторялся старый припев) «самим корейским народом, без иностранного вмешательства»{1782}. Пекинская «Женьминь Жибао» в своей редакционной статье восхваляла «дух переговоров», который в Корее принес свои плоды, и предрекала, что теперь вполне можно говорить и о поисках мирных путей решения других международных споров и давних проблем{1783}.

Такие приглашения вести диалог, безусловно, должны были вызвать ответную реакцию в отношении проблем, не связанных [572] с Кореей. В Японии, например, нижняя палата законодательного органа единодушно проголосовала за расширение торговли с КНР, а министр иностранных дел Кацуо Окаяки заявил, что, хотя и не следует предпринимать действий, которые могли бы нанести ущерб Тайваню, тем не менее следует под новым углом рассмотреть возможности торговли с материковой частью Китая{1784}. Поскольку перемирие приведет к сокращению заказов Корейской республики на военные поставки, у Японии не было другого выбора, кроме поисков новых рынков сбыта своей продукции. Перемирие в Корее, а также интерес, который коммунистические державы проявляли к переговорам, могли усилить в Японии оппозицию планам масштабного перевооружения — а возможно, даже и присутствию вооруженных сил США на главных островах страны{1785}.

В Западной Европе перемирие в Корее, наряду с продолжающимся советским «мирным наступлением» и проблемами в Восточной Европе, угрожало вообще остановить процесс наращивания военной мощи. Как заметил один видный американский аналитик, «великая коалиция», столь усердно вскармливаемая с конца 40-х годов Соединенными Штатами, так и не завершила процесс укрепления военной мощи: европейская армия была «мертвее мертвого» (это было явное преувеличение), а канцлер Аденауэр, следовавший в фарватере США и требовавший перевооружения Западной Германии еще до проведения переговоров об объединении, бросил вызов неопределенному исходу предстоящих выборов{1786}.

На южном и восточном фланге тоже продолжалась нестабильность. Консервативное правительство в Италии только что пало, а проблема Триеста продолжала разделять Италию и Югославию, ограничивая координацию планов последней с оборонительными планами НАТО. Советы предприняли усилия по восстановлению отношений с Белградом, Афинами и Стамбулом{1787}. В начале июля посол США Болен писал из Москвы, что советские инициативы были «значительно более опасными, чем те стандартные пропагандистские жесты, которые мы наблюдали с момента окончания войны»{1788}.

Тем не менее за пределами коммунистического блока многие не считали, что результаты Корейской войны канули в Лету после прекращения боевых действий. Так, в Вашингтоне Даллес утверждал, что Соединенные Штаты — а возможно, и весь «свободный мир» — теперь находятся в несравнимо большей безопасности, чем раньше. Во-первых, война установила принцип [573] «коллективной безопасности» как нечто действительно реальное. Северокорейцы в июне 1950 года начали войну, считая, что Соединенные Штаты не примут в ней участия. Соединенные Штаты доказали им обратное, и в ходе войны Северная Корея потеряла около 1500 квадратных миль своей территории. Ее города превратились в развалины, ее армия фактически была уничтожена, а население уменьшилось и обнищало{*133}. Во-вторых, соглашение о перемирии установило принцип политического убежища, который до этого никогда не применялся в отношении военнопленных. В результате требований США принять этот принцип коммунистические армии будут «значительно менее надежными, чем раньше, а их правительства станут гораздо реже использовать армию в агрессивных целях» {1789}.

Большинство комментаторов за пределами Соединенных Штатов не обращали внимания на второй пункт, указанный Даллесом, и обычно останавливались на первом — хотя и не акцентировали внимание на тяжелом положении Северной Кореи. Когда в Палате Общин возросло давление оппозиции, которая хотела разоблачить недавние соглашения Лондона и Вашингтона, британский министр без портфеля Селвин Ллойд стал расхваливать достижения ООН в Корее:

«Впервые с момента создания Объединенных Наций, — говорил он, — государства, входящие в состав этой организации, взяли в руки оружие, чтобы оказать коллективное сопротивление агрессии, и эта совместная акция оказалась успешной»{1790}.

Во Франции газеты правых и центристов восхваляли усилия ООН в Корее. «Франк-Тьере» называла их подтверждением принципа противодействия вооруженной агрессии.

«То, что Лига Наций не смогла сделать для Эфиопии, Объединенные Нации сделали для Кореи. А что бы могло произойти, если бы Трумэн позволил коммунистам действовать безнаказанно в Корее?»

В ответ «Л'Орор» задавала риторический вопрос:

«Мы представляем себе это достаточно ясно. После Кореи настал бы черед Индокитая. После Индокитая жертвой стала бы вся Юго-Восточная Азия. И что могло бы тогда остановить коммунистов, столкнувшихся лишь с безоружными государствами, от нападения на Европу?»{1791}

Турецкий премьер Аднан [574] Мендерес, выступая как представитель одного из самых решительных участников военной акции ООН среди малых государств, заявил, что солдаты, сражавшиеся в Корее под знаменем ООН, «защищали каждый свою родину»{1792}. Израильские комментаторы, чье правительство нарушило традиционную политику нейтралитета и поддержало позицию ООН в отношении Кореи, поздравили международную организацию с достижениями в области предотвращения агрессии и защиты малых государств{1793}.

Югославия не отправила свои войска в Корею, однако она оказала скрытую поддержку действиям ООН, играя важнейшую роль в сопротивлении экспансии советского блока на Балканах. В длинной редакционной статье газеты коммунистической партии «Борба» правительство Тито поддержало тему, столь распространенную на Западе. По его мнению, Советский Союз использовал войну в Корее,

«чтобы нащупать пульс миролюбивых государств и посмотреть, до какой степени можно осуществлять свои гегемонистские планы, не встречая сопротивления».

Редакторы критиковали отношение Вашингтона к усилиям в Корее как к борьбе за восстановление режимов, подобных режимам Ли Сын Мана и Чан Кай-ши, и рекомендовали Западу понять, что из опыта периода, предшествовавшего Второй Мировой войне, стало ясным, что повторение Мюнхена будет гибельным.

Статья «Борбы» была предостережением, в котором была выражена распространенная для стран арабо-азиатского блока точка зрения:

«Корейская война не является локальным эпизодом... Ее возникновение... вызвано ненормальной ситуацией в Азии, где отдельные люди и нации очень часто чувствуют себя второсортными по сравнению с «белыми» высокоразвитыми странами... Решение корейской проблемы должно стать частью процесса нормализации обстановки во всей Азии и на Дальнем Востоке, где проблема КНР занимает одно из важнейших мест... Это должно быть сделано на основе полного равенства народов Азии с другими народами мира»{1794}.

Влиятельные деятели администрации США, в том числе Эйзенхауэр и Даллес, оценили притягательную силу этой точки зрения — но они уже использовали значительную часть своих политических возможностей для того, чтобы склонить Ли Сын [575] Мана к признанию перемирия. Эти усилия помогли мобилизовать сторонников Чан Кай-ши в Когрессе и в Республиканской партии на оказание сопротивления «продаже» Тайваня. Более того, проблемы Азии, с точки зрения Вашингтона, решались не просто путем признания абсолютного равенства народов Азии с народами Запада. Ее решение включало и решение проблемы равенства между самими азиатами. Западный колониализм уже был отмирающим явлением, однако Китай, будучи традиционно экспансионистской державой и являясь составной частью региона, грозил теперь занять его место. Во время Второй Мировой войны Соединенные Штаты сражались на Тихом океане с целью противодействия стремлениям Японии установить свое господство в этом регионе. Теперь США так же решительно отвергали позицию нового Китая, который в альянсе с Советским Союзом и под знаменем коммунистической идеологии стремился установить здесь свое господство.

Грань между предоставлением равенства и потворством экспансии не всегда была отчетливой. Если бы Соединенные Штаты прекратили защищать Тайвань и КНР захватила бы этот остров, устранив важнейшее препятствие на пути объединения Китая, и если бы Соединенные Штаты отказались противодействовать вступлению КНР в ООН, то не осталось бы никаких гарантий того, что усилившийся режим Мао прекратит свою поддержку революционным силам Юго-Восточной Азии.

Через сорок лет, когда национализм продемонстрировал, что он оказался более жизнеспособен, чем интернациональный коммунизм, легко сказать «ну и что?» Но американские политики того времени не могли с холодной объективностью рассмотреть весь спектр динамично развивающихся экспансионистских режимов, признательных Пекину, цепочка которых начиналась в Индокитае, а заканчивалась далеко на Западе{*134}.

Кроме того, в 1953 году (впрочем, как и в наше время) не было ответа на вопрос: приведут ли уступки по Тайваню и вступлению КНР в ООН к сотрудничеству коммунистического Китая и Советского Союза в деле объединения Кореи? Госдепартамент США продолжал рассматривать идею нейтрализации полуострова под суверенитетом Корейской республики. Пряником [576] для КНР и СССР могла быть перспектива вывода из страны вооруженных сил США, а кнутом — угроза, которую представлял собой агрессивный Ли Сын Ман, решительно настроенный объединить полуостров любыми средствами и получавший значительную военную и экономическую помощь от США{1795}.

Однако оставим в стороне отношение Ли Сын Мана к идее нейтрализации Кореи — его реакция на это предложение, высказанное в начале июля сенатором Ноулендом во время интервью на телевизионном шоу «Встретимся с прессой», была малообнадеживающей. Реализация этой идеи привела бы к экспансии — подобной той, которую пытались осуществить коммунисты, и к уничтожению коммунистического режима{1796}. Начиная с 1947 года Советы часто выступали с поддержкой требований вывода из страны иностранных войск, причем обстоятельства всегда складывались таким образом, что в случае удовлетворения этих требований коммунисты оказывались бы в выигрыше. После спасения КНДР от гибели ценой значительных потерь и крупных затрат и столкнувшись с тем, что восточноевропейские народы проявляют недовольство коммунистическим ярмом, Москва и Пекин едва ли были намерены согласиться с объединением Кореи на условиях, которые могли сыграть на руку разглагольствованиям Америки о свободе. Таким образом, надежда на то, что перемирие положит начало более широкому процессу урегулирования спорных вопросов в Корее или вообще в Азии, была невелика.

Несмотря на утверждения Кингсли Мартина, обстоятельства, имевшие место в Корее, заметно отличались от тех, что имели место в Кашмире и Палестине. И дело было не только в том, что масштабы разрушений в этих двух регионах не шли ни в какое сравнение с тем, что было в Корее. Каждая из сверхдержав вместе со своими главными союзниками взяла на себя обязательства отражать нападения противодействующей стороны. Такая ситуация хотя и была далека от идеальной в плане решения важнейших проблем, однако представляла собой обнадеживающее начало попыток контролировать развитие конфликта{1797}. Пример корейской трагедии, как и мировой кризис, который она вызвала, могли привести в замешательство тех ответственных деятелей в Вашингтоне и Москве, которые захотели бы изменить статус-кво в каком-либо районе мира посредством прямого использования силы и нарушения установленных границ. [577]